ПРИЛОЖЕНИЕ
Иосиф Бродский
Зачем российские поэты?
Поэзия есть искусство границ, и никто не знает этого лучше, чем русский поэт. Метр, рифма, фольклорная традиция и классическое наследие, сама просодия — решительно злоумышляют против чьей-либо «потребности в песне». Существует лишь два выхода из этой ситуации: либо предпринять попытку прорваться сквозь барьеры, либо возлюбить их. Второе — выбор более смиренный и, вероятно, неизбежный. Поэзия Ахмадулиной представляет собой затяжную любовную связь с упомянутыми границами, и связь эта приносит богатые плоды. Или, скорее, прекрасные цветы — розы.
Сказанное подразумевает не благоухание, не цвет, но плотность лепестков и их закрученное, упругое распускание. Ахмадулина скорее плетёт свой стих, нежели выстраивает его вокруг центральной темы, и стихотворение, после четырёх или того меньше строк, расцветает, существует почти самостоятельно, вне фонетической и аллюзивной способности слов к произрастанию. Её образность наследует взгляду в той же степени, что и звуку, но последний диктует больше, нежели порой предполагает автор. Другими словами, лиризм её поэзии есть в значительной степени лиризм самого русского языка.
Хороший поэт — всегда орудие своего языка, но не наоборот. Хотя бы потому, что последний старше предыдущего. Поэтическая персона Ахмадулиной немыслима вне русской просодии — не столько по причине семантической уникальности фонетических конструкций (взять хотя бы одну из её наиболее употребительных рифм улыбка/улика, смысл которой усиливается качеством созвучия), но благодаря специфической интонации традиционного русского фольклорного плача, невнятного причитания. Последнее особенно заметно на её выступлениях. Впрочем, это присуще Ахмадулиной в той же степени, что и самой женской природе.
Если я не называю поэзию Ахмадулиной мужественной, то не потому, что это рассердит множество женоподобных особей — просто поэзии смешны прилагательные. Женский, мужской, чёрный, белый — всё это чепуха; поэзия либо есть, либо её нет. Прилагательными обычно прикрывают слабость. Вместо употребления любого из них достаточно сказать, что Ахмадулина куда более сильный поэт, нежели двое её знаменитых соотечественников — Евтушенко и Вознесенский. Её стихи, в отличие от первого, не банальны, и они менее претенциозны, нежели у второго. Истинное же превосходство над этими двумя лежит в самом веществе её поэзии и в том, как она его обрабатывает. Сказанное, однако, не лучший способ сделать комплимент русскому поэту — во всяком случае, не в этом веке.
Подобно упомянутой розе, искусство Ахмадулиной в значительной степени интровертно и центростремительно. Интровертность эта, будучи вполне естественной, в стране, где живёт автор, является ещё и формой морального выживания. Личность вынуждена обращаться к этому багажу с такой частотой, что есть опасность впасть от него в наркотическую зависимость или, хуже того, обнаружить его однажды пустым. Ахмадулина великолепно сознаёт эту опасность, тем более, что она работает в строгих размерах, которые сами по себе вырабатывают определённый автоматизм и монотонность писания. Из двух вариантов — продолжать стихотворение, рискуя высокопарными повторами, или вовремя остановиться — она чаще (и вполне предсказуемо) предпочитает первое. И тогда читатели получают что-нибудь вроде «Сказки о дожде» или «Моей родословной». Тем не менее, временами сдержанное очарование держит в узде многословную напыщенность.
Несомненная наследница Лермонтовско-Пастернаковской линии в русской поэзии, Ахмадулина по природе поэт довольно нарциссический. Но её нарциссизм проявляется прежде всего в подборе слов и в синтаксисе (что совершенно немыслимо в таком афлексичном языке, как английский). Гораздо в меньшей степени он направлен на выбор той или иной самодовольной позы — менее всего гражданственной. Когда, тем не менее, она оборачивается праведницей, презрение обычно нацелено против моральной неряшливости, бесчестности и дурного вкуса, непосредственно намекающих на вездесущую природу её оппонента. Подобная разновидность критицизма есть, несомненно, игра беспроигрышная, поскольку поэт является правым, так сказать, априори: потому что поэт «лучше», чем не-поэт. В настоящее время русская публика гораздо более чувствительна к обвинениям психологического, нежели политического характера, устало принимая последнее за обратную сторону той же официальной монеты. Есть определённая доля цинизма в этой позиции; но всё-таки лучше, если поэт предпочитает её возвышению до романтического тона.
Подобное восприятие мира позволяет человеку уверенно чувствовать себя в иерархии истэблишмента. Прежде всего это относится к современной России, где интеллектуальная элита смешивается с элитой партийной бюрократии в совместном бегстве от стандартов прочей части нации. Данная ситуация в известной степени типична для любой истинной диктатуры, где тиран и карбонарий посещают вечером одну и ту же оперу; и тут легче попрекнуть кого-либо другого, нежели Ахмадулину, которая никогда не стремилась к репутации «бунтаря». Что равно печально и в справедливости, и в несправедливости, так это то, что триумф обоих выражается до известной степени в собственной машине, загородном доме, оплаченных государством поездках за границу.
Когда я пишу эти строки, Ахмадулина в сопровождении своего третьего мужа, художника-сценографа Бориса Мессерера, совершает турне по Соединённым Штатам. Но, в отличие от упомянутых знаменитых предшественников, она не является торговым продуктом на экспорт, эдакой икрой, скорее красной, нежели чёрной. И, по сравнению с ними, её стихи переведены на английский гораздо хуже (фактически отвратительно).
Ахмадулина совершенно подлинный поэт, но она живёт в государстве, которое принуждает человека овладевать искусством сокрытия собственной подлинности за такими гномическими придаточными предложениями, что в итоге личность сокращает сама себя ради конечной цели. Тем не менее, даже будучи искажённым, центростремительное сокращение их обеих, её и её лирической героини, лучше, чем центробежное неистовство многих коллег. Потому хотя бы, что первое продуцирует высочайшую степень лингвистической и метафорической напряжённости, тогда как второе приводит к бесконтрольному многословию и — цитируя Ленина — политической проституции. Которая, по существу, является мужским занятием.
Белла Ахмадулина родилась 1937-м году, мрачнейшем году русской истории. Одно это является подтверждением изумительной жизнеспособности русской культуры. Раннее детство Ахмадулиной совпало со Второй мировой войной, её юность — с послевоенными лишениями, духовной кастрацией и смертоносным идиотизмом сталинского правления. Русские редко обращаются к психоаналитикам — и она начала писать стихи ещё в школе, в начале пятидесятых. Она быстро созревала и совершенно без вреда для себя прошла через Литинститут имени Горького, превращающий Соловьёв в попугаев. Её первая книга была опубликована в 1962 году и немедленно исчезла с прилавков книжных магазинов. С тех пор Ахмадулина зарабатывала себе на жизнь преимущественно переводами из грузинской поэзии (для русских писателей заниматься кавказскими республиками приблизительно то же самое, что для американских — Мексикой или Бразилией), журналистикой и внутренними рецензиями. Однажды даже снималась в кино. У неё была нормальная жизнь, состоящая из замужеств, разводов, дружб, потерь, поездок на юг. И она писала стихи, сочетая вполне традиционные четверостишия с абсолютно сюрреалистической диалектикой образности, позволившей ей возвысить свой озноб от простуды до уровня космического беспорядка.
В стране, где публика и театр Абсурда поменялись местами (стопроцентный реализм на сцене, тогда как в зале творится чёрт-те что), — эта разновидность восприятия обладает множественностью отголоска. Никто не позавидует женщине, пишущей стихи в России в этом столетии, потому что есть две гигантские фигуры, являющиеся каждой, взявшей перо в руки — Марина Цветаева и Анна Ахматова. Ахмадулина открыто признаётся в почти парализующей для неё очаровании этих двоих и присягает им на верность. В этих исповедях и обетах легко различить её претензию на конечное равенство. Но плата за подобное равенство оказывается чересчур высока для желающего. Есть большая доля истины в избитой фразе о искусстве, требующем жертв, и слишком мало свидетельств того, что искусство сегодня стало менее плотоядно, нежели в год рождения Беллы Ахмадулиной.
Лучшее в русском языке…
Вступительное слово на вечере поэзии Беллы Ахмадулиной
для студентов Амхерст-колледжа (штат Массачусетс, США)
Лучшее, чем обладает каждая нация, это её язык. Лучшее в каждом языке, конечно же, созданная на нём литература. И лучшее в любой литературе — поэзия. Из этого следует, по крайней мере на мой взгляд, что хороший поэт является сокровищем нации. Тем более, если такой поэт женщина.
Как это обычно случается с сокровищами, нация имеет склонность беречь их для себя и выставляет напоказ только изредка, во времена крайней самонадеянности. Такое время, слава Богу, наступило, кажется, в России, поскольку Белла Ахмадулина, слушать которую вы пришли сегодня вечером, — сокровище русской поэзии.
Быть поэтом означает всегда быть соизмеряемым со своими предшественниками. Быть женщиной на этом поприще тяжело вдвойне, поскольку вас соотносят в равной степени и с женщинами, и с мужчинами, смотрящими со страниц антологий. Не существует поэзии женской, поэзии чёрной, голубой, южной или какой-либо иной региональной поэзии. Поэзия потешается над прилагательными и не делает скидок — либо это поэзия, либо нет. Белла Ахмадулина ясно, вполне отчётливо выделяется на фоне своих предшественников и современников, поскольку она не стремится подтасовывать критерии. И если уж говорить о влияниях, насколько можно говорить о влияниях на её поэзию, она более обязана Борису Пастернаку, мужчине, нежели любой из женщин в русской поэзии — Марине Цветаевой, например, или Анне Ахматовой.
Она вышла, скажем так, на сцену в конце пятидесятых — это было время, когда некоторые, если не большинство из вас, ещё не появились на свет. И в силу того, что она начинала в пятидесятые годы, исследователи часто причисляют её к поколению Евтушенко и Вознесенского — этих «Rolling Stones» русской поэзии. Если указанная ассоциация имеет место, то только в силу хронологии. Белла Ахмадулина — поэт гораздо более высокой личностной и стилистической чистоты, нежели большинство её сверкающих, либо непрозрачных, современников. И её поэзия публикуется весьма скупо.
На настоящий момент у Ахмадулиной только семь поэтических сборников. Её стихотворения отличимы от чьих бы то ни было мгновенно. Вообще её стих размышляет, медитирует, отклоняется от темы; синтаксис — вязкий и гипнотический — в значительной степени продукт её подлинного голоса, который вы услышите сегодня вечером. Развёртывание её стихотворения, как правило, подобно розе, оно центростремительно и явственно отмечено напряженным женским вниманием к деталям — напряжённым вниманием, которое иначе можно назвать любовью. Чистый результат, тем не менее, не салонная и не камерная музыка; результат — уникальное ахмадулинское смешение частного и риторического — смешение, которое находит отклик в каждой душе. Этим объясняется её популярность — не только в кругу знатоков поэзии, но и у широкого русского читателя.
Указанные элементы стиля делают Беллу Ахмадулину чрезвычайно трудным для перевода поэтом. То, что вы сегодня услышите, является, следовательно, лишь крупицей её работы, лишь отблеском драгоценности. Перевод — это искусство возможного. Ахмадулина в высшей степени поэт формы, и звук — стенающий, непримиримый, волшебно гипнотический звук — имеет решающее значение в её работе. Переводчики, конечно же, старались делать как можно лучше, и они сделали всё, что могли.
В её присутствии вам, тем не менее, следует обострить свой слух и интуицию, поскольку ни один перевод не в состоянии воспроизвести звучание оригинала. Трёхмерное произведение, соответственно, редуцируется в нём до одномерного — но я совершенно уверен, что для вас станет находкой даже одно измерение. Предлагаемое вам и на английском вызывает, безусловно, трепет, безусловно приковывает внимание.
Как бы то ни было, всем вам предстоит замечательный вечер. Вы собрались здесь, чтобы услышать лучшее в русском языке — Беллу Ахмадулину.
Зачем российские поэты?
Поэзия есть искусство границ, и никто не знает этого лучше, чем русский поэт. Метр, рифма, фольклорная традиция и классическое наследие, сама просодия — решительно злоумышляют против чьей-либо «потребности в песне». Существует лишь два выхода из этой ситуации: либо предпринять попытку прорваться сквозь барьеры, либо возлюбить их. Второе — выбор более смиренный и, вероятно, неизбежный. Поэзия Ахмадулиной представляет собой затяжную любовную связь с упомянутыми границами, и связь эта приносит богатые плоды. Или, скорее, прекрасные цветы — розы.
Сказанное подразумевает не благоухание, не цвет, но плотность лепестков и их закрученное, упругое распускание. Ахмадулина скорее плетёт свой стих, нежели выстраивает его вокруг центральной темы, и стихотворение, после четырёх или того меньше строк, расцветает, существует почти самостоятельно, вне фонетической и аллюзивной способности слов к произрастанию. Её образность наследует взгляду в той же степени, что и звуку, но последний диктует больше, нежели порой предполагает автор. Другими словами, лиризм её поэзии есть в значительной степени лиризм самого русского языка.
Хороший поэт — всегда орудие своего языка, но не наоборот. Хотя бы потому, что последний старше предыдущего. Поэтическая персона Ахмадулиной немыслима вне русской просодии — не столько по причине семантической уникальности фонетических конструкций (взять хотя бы одну из её наиболее употребительных рифм улыбка/улика, смысл которой усиливается качеством созвучия), но благодаря специфической интонации традиционного русского фольклорного плача, невнятного причитания. Последнее особенно заметно на её выступлениях. Впрочем, это присуще Ахмадулиной в той же степени, что и самой женской природе.
Если я не называю поэзию Ахмадулиной мужественной, то не потому, что это рассердит множество женоподобных особей — просто поэзии смешны прилагательные. Женский, мужской, чёрный, белый — всё это чепуха; поэзия либо есть, либо её нет. Прилагательными обычно прикрывают слабость. Вместо употребления любого из них достаточно сказать, что Ахмадулина куда более сильный поэт, нежели двое её знаменитых соотечественников — Евтушенко и Вознесенский. Её стихи, в отличие от первого, не банальны, и они менее претенциозны, нежели у второго. Истинное же превосходство над этими двумя лежит в самом веществе её поэзии и в том, как она его обрабатывает. Сказанное, однако, не лучший способ сделать комплимент русскому поэту — во всяком случае, не в этом веке.
Подобно упомянутой розе, искусство Ахмадулиной в значительной степени интровертно и центростремительно. Интровертность эта, будучи вполне естественной, в стране, где живёт автор, является ещё и формой морального выживания. Личность вынуждена обращаться к этому багажу с такой частотой, что есть опасность впасть от него в наркотическую зависимость или, хуже того, обнаружить его однажды пустым. Ахмадулина великолепно сознаёт эту опасность, тем более, что она работает в строгих размерах, которые сами по себе вырабатывают определённый автоматизм и монотонность писания. Из двух вариантов — продолжать стихотворение, рискуя высокопарными повторами, или вовремя остановиться — она чаще (и вполне предсказуемо) предпочитает первое. И тогда читатели получают что-нибудь вроде «Сказки о дожде» или «Моей родословной». Тем не менее, временами сдержанное очарование держит в узде многословную напыщенность.
Несомненная наследница Лермонтовско-Пастернаковской линии в русской поэзии, Ахмадулина по природе поэт довольно нарциссический. Но её нарциссизм проявляется прежде всего в подборе слов и в синтаксисе (что совершенно немыслимо в таком афлексичном языке, как английский). Гораздо в меньшей степени он направлен на выбор той или иной самодовольной позы — менее всего гражданственной. Когда, тем не менее, она оборачивается праведницей, презрение обычно нацелено против моральной неряшливости, бесчестности и дурного вкуса, непосредственно намекающих на вездесущую природу её оппонента. Подобная разновидность критицизма есть, несомненно, игра беспроигрышная, поскольку поэт является правым, так сказать, априори: потому что поэт «лучше», чем не-поэт. В настоящее время русская публика гораздо более чувствительна к обвинениям психологического, нежели политического характера, устало принимая последнее за обратную сторону той же официальной монеты. Есть определённая доля цинизма в этой позиции; но всё-таки лучше, если поэт предпочитает её возвышению до романтического тона.
Подобное восприятие мира позволяет человеку уверенно чувствовать себя в иерархии истэблишмента. Прежде всего это относится к современной России, где интеллектуальная элита смешивается с элитой партийной бюрократии в совместном бегстве от стандартов прочей части нации. Данная ситуация в известной степени типична для любой истинной диктатуры, где тиран и карбонарий посещают вечером одну и ту же оперу; и тут легче попрекнуть кого-либо другого, нежели Ахмадулину, которая никогда не стремилась к репутации «бунтаря». Что равно печально и в справедливости, и в несправедливости, так это то, что триумф обоих выражается до известной степени в собственной машине, загородном доме, оплаченных государством поездках за границу.
Когда я пишу эти строки, Ахмадулина в сопровождении своего третьего мужа, художника-сценографа Бориса Мессерера, совершает турне по Соединённым Штатам. Но, в отличие от упомянутых знаменитых предшественников, она не является торговым продуктом на экспорт, эдакой икрой, скорее красной, нежели чёрной. И, по сравнению с ними, её стихи переведены на английский гораздо хуже (фактически отвратительно).
Ахмадулина совершенно подлинный поэт, но она живёт в государстве, которое принуждает человека овладевать искусством сокрытия собственной подлинности за такими гномическими придаточными предложениями, что в итоге личность сокращает сама себя ради конечной цели. Тем не менее, даже будучи искажённым, центростремительное сокращение их обеих, её и её лирической героини, лучше, чем центробежное неистовство многих коллег. Потому хотя бы, что первое продуцирует высочайшую степень лингвистической и метафорической напряжённости, тогда как второе приводит к бесконтрольному многословию и — цитируя Ленина — политической проституции. Которая, по существу, является мужским занятием.
Белла Ахмадулина родилась 1937-м году, мрачнейшем году русской истории. Одно это является подтверждением изумительной жизнеспособности русской культуры. Раннее детство Ахмадулиной совпало со Второй мировой войной, её юность — с послевоенными лишениями, духовной кастрацией и смертоносным идиотизмом сталинского правления. Русские редко обращаются к психоаналитикам — и она начала писать стихи ещё в школе, в начале пятидесятых. Она быстро созревала и совершенно без вреда для себя прошла через Литинститут имени Горького, превращающий Соловьёв в попугаев. Её первая книга была опубликована в 1962 году и немедленно исчезла с прилавков книжных магазинов. С тех пор Ахмадулина зарабатывала себе на жизнь преимущественно переводами из грузинской поэзии (для русских писателей заниматься кавказскими республиками приблизительно то же самое, что для американских — Мексикой или Бразилией), журналистикой и внутренними рецензиями. Однажды даже снималась в кино. У неё была нормальная жизнь, состоящая из замужеств, разводов, дружб, потерь, поездок на юг. И она писала стихи, сочетая вполне традиционные четверостишия с абсолютно сюрреалистической диалектикой образности, позволившей ей возвысить свой озноб от простуды до уровня космического беспорядка.
В стране, где публика и театр Абсурда поменялись местами (стопроцентный реализм на сцене, тогда как в зале творится чёрт-те что), — эта разновидность восприятия обладает множественностью отголоска. Никто не позавидует женщине, пишущей стихи в России в этом столетии, потому что есть две гигантские фигуры, являющиеся каждой, взявшей перо в руки — Марина Цветаева и Анна Ахматова. Ахмадулина открыто признаётся в почти парализующей для неё очаровании этих двоих и присягает им на верность. В этих исповедях и обетах легко различить её претензию на конечное равенство. Но плата за подобное равенство оказывается чересчур высока для желающего. Есть большая доля истины в избитой фразе о искусстве, требующем жертв, и слишком мало свидетельств того, что искусство сегодня стало менее плотоядно, нежели в год рождения Беллы Ахмадулиной.
Лучшее в русском языке…
Лучшее, чем обладает каждая нация, это её язык. Лучшее в каждом языке, конечно же, созданная на нём литература. И лучшее в любой литературе — поэзия. Из этого следует, по крайней мере на мой взгляд, что хороший поэт является сокровищем нации. Тем более, если такой поэт женщина.
Как это обычно случается с сокровищами, нация имеет склонность беречь их для себя и выставляет напоказ только изредка, во времена крайней самонадеянности. Такое время, слава Богу, наступило, кажется, в России, поскольку Белла Ахмадулина, слушать которую вы пришли сегодня вечером, — сокровище русской поэзии.
Быть поэтом означает всегда быть соизмеряемым со своими предшественниками. Быть женщиной на этом поприще тяжело вдвойне, поскольку вас соотносят в равной степени и с женщинами, и с мужчинами, смотрящими со страниц антологий. Не существует поэзии женской, поэзии чёрной, голубой, южной или какой-либо иной региональной поэзии. Поэзия потешается над прилагательными и не делает скидок — либо это поэзия, либо нет. Белла Ахмадулина ясно, вполне отчётливо выделяется на фоне своих предшественников и современников, поскольку она не стремится подтасовывать критерии. И если уж говорить о влияниях, насколько можно говорить о влияниях на её поэзию, она более обязана Борису Пастернаку, мужчине, нежели любой из женщин в русской поэзии — Марине Цветаевой, например, или Анне Ахматовой.
Она вышла, скажем так, на сцену в конце пятидесятых — это было время, когда некоторые, если не большинство из вас, ещё не появились на свет. И в силу того, что она начинала в пятидесятые годы, исследователи часто причисляют её к поколению Евтушенко и Вознесенского — этих «Rolling Stones» русской поэзии. Если указанная ассоциация имеет место, то только в силу хронологии. Белла Ахмадулина — поэт гораздо более высокой личностной и стилистической чистоты, нежели большинство её сверкающих, либо непрозрачных, современников. И её поэзия публикуется весьма скупо.
На настоящий момент у Ахмадулиной только семь поэтических сборников. Её стихотворения отличимы от чьих бы то ни было мгновенно. Вообще её стих размышляет, медитирует, отклоняется от темы; синтаксис — вязкий и гипнотический — в значительной степени продукт её подлинного голоса, который вы услышите сегодня вечером. Развёртывание её стихотворения, как правило, подобно розе, оно центростремительно и явственно отмечено напряженным женским вниманием к деталям — напряжённым вниманием, которое иначе можно назвать любовью. Чистый результат, тем не менее, не салонная и не камерная музыка; результат — уникальное ахмадулинское смешение частного и риторического — смешение, которое находит отклик в каждой душе. Этим объясняется её популярность — не только в кругу знатоков поэзии, но и у широкого русского читателя.
Указанные элементы стиля делают Беллу Ахмадулину чрезвычайно трудным для перевода поэтом. То, что вы сегодня услышите, является, следовательно, лишь крупицей её работы, лишь отблеском драгоценности. Перевод — это искусство возможного. Ахмадулина в высшей степени поэт формы, и звук — стенающий, непримиримый, волшебно гипнотический звук — имеет решающее значение в её работе. Переводчики, конечно же, старались делать как можно лучше, и они сделали всё, что могли.
В её присутствии вам, тем не менее, следует обострить свой слух и интуицию, поскольку ни один перевод не в состоянии воспроизвести звучание оригинала. Трёхмерное произведение, соответственно, редуцируется в нём до одномерного — но я совершенно уверен, что для вас станет находкой даже одно измерение. Предлагаемое вам и на английском вызывает, безусловно, трепет, безусловно приковывает внимание.
Как бы то ни было, всем вам предстоит замечательный вечер. Вы собрались здесь, чтобы услышать лучшее в русском языке — Беллу Ахмадулину.
Андрей Битов: «Поэзия, явленная в одном лице…»
Большая слава делает имя еловой. Есенин, Пастернак — как бы уже не фамилии, а слова. Слова, которых до них не было, а у нас есть. Восточная традиция, мешая призвание с лаской, оставляет поэту, как вечному общему ребёнку, лишь его имя, уже без фамилии. Так, в любимой Беллой Ахмадулиной Грузии (или в Грузии, столь любящей Беллу Ахмадулину…) звучат слова-имена Шота, Галактион. Дети нации. Их кличут, зовут: где вы? идите скорей сюда, к нам! скучно без вас…
Едва ли не впервые в истории русской поэзии имя стало ёмче фамилии — БЕЛЛА. И это не фамильярность со стороны читателей и почитателей. Белла Ахатовна — вот фамильярность, для самых близких.
Слава затмевает. Трудно разобраться, что слышишь, что видишь, что читаешь. Такое облако восторга, размытое по краям, как сквозь слёзы. Белла… что это, стихи? лицо? голос? вздор, стойка, повадка?.. Сразу не ответишь. Белла — это… Белла. Признание — род недоумения: неужели такое бывает? Нет, не может быть… Но вот же, вот! Есть, есть… но что же это?
И я — не твой читатель. Смотрю на страницу — а слышу голос. И буква — не вполне буква, и слово — полуначертано: отрывается, отлетает от страницы. Будто ухом видишь, очами слышишь. Смотришь в книгу — слышишь, голос зовёт: оборачиваешься, откуда… Нет, показалось, никого…
И читатели твои, и почитатели… Их нет у тебя. Это ты у них. От упоения собственной любовью уже не виден объект её. Кто разглядит за обласканностью одиночество, за высокословием застенчивость, за столь естественным, лёгким, безудержным звучанием немоту и удушье?
Критикам — совсем нечего сказать.
Если сопоставить популярность имени, воздействие образа и проникновение в поэзию, Белла Ахмадулина получится не только самый популярный, но и непризнанный поэт. Признанием тоже можно отделаться от поэта, избежать той нелёгкой работы души, что вызвана его среди нас явлением.
И впрямь, что уж тут такого популярного, в её стихах? Они сложны, неуловимы, чуть ли не запутанны. Немота, кружение над. Не понимаем — внимаем. Внимаем не этим именно стихам, не этому именно поэту, а чуть ли не самой поэзии, явленной в одном лице. Разглядываем и внимаем. Не просто сложные стихи, но ещё и для узкого круга… О самой Поэзии чуть ли не больше стихов, чем о природе, и уж безусловно больше, чем о любви. О поэтах… Пушкин, Лермонтов, Блок, Мандельштам, Цветаева, Ахматова — лирические герои поэзии Беллы. Страна, переполненная её слушателем и читателем, напоминает зал. Слушает, не дышит, недопонимает, заворожённая музыкой, но воспринимает как наследницу. Вот эффект лирики! Всегда для самого узкого круга — для одного тебя… и масса внимает, как один человек.
И пока есть человек, через которого так происходит слово, и пока в нас, в каждом и во всех, не пропала способность ему внимать, жива Поэзия, жив и человек, с удивлением обнаруживающий, как легко до сих пор пробивается его броня, кора, защитная окраска, обнажая самое беззащитное, нежное, непобедимое и сильное — душу живу. Как быстро тянется этот росток, как неумолимо, как навстречу…
«Ни слова о любви! Но я о ней ни слова…»
Инна Лиснянская: Имя
В наши дни, когда прилагательное девальвировалось прежде и быстрей рубля, я не хочу никакого эпитета рядом с именем: Белла Ахмадулина. Я могу соединить это имя с помощью знака равенства только с одним словом: поэт. Белла Ахмадулина = поэт. На мой слух любой эпитет к этому слову ослабляет его богоданный смысл.
«Звук указующий» — так озаглавила Белла Ахмадулина книгу стихов по одноимённому стихотворению 83-го года и тем самым определила само вещество своей поэзии. Это вещество — музыка. Поэт от поэта в первую очередь отличается музыкой, присущей исключительно ему. И звук указующий подсказал Ахмадулиной всё, — ни на кого не похожий ритм, неожиданную синтаксическую прелесть и многострельчатую, но ненавязчивую мысль.
Волеизъявлению звука указующего подчинена и проза Беллы Ахмадулиной: эссе, воспоминания, рассказы. Эту же музыку я слышала и в её повседневных разговорах и попыталась в своём стихотворении 80-го года охарактеризовать её письменную и устную речь одной строкой: «И соловьиная Белла звенит о зиме».
А зима в её символическом понимании для меня и Липки — на в связи с «МетрОполем» длилась 7 лет. И здесь уместно вернуться к имени: «Белла Ахмадулина». Когда КГБ выжило нас из снимаемой дачи в Переделкине, жившая там же Белла сокрушалась: «Если вы обитаете неподалёку, мне легче держать вас под своим крылом». Я не сразу поняла, что крыло есть её ничем незапятнанное мировое имя. А ведь так оно и было. Именно это имя-крыло уберегло, как я понимаю, от ареста Георгия Владимова, берегло и нас, как умело.
Но зима наша кончилась. И вот в начале лета 88-го мы с Липкиным живём в Малеевке, а в домотворческом номере напротив нашего пишет Белла Ахмадулина стихотворение «Ключ и ларец». Видимо, чистота звука указующего не дозволяет никакой, даже малейшей неопрятности там, где она работает. Иногда Белла приглашает меня на пенье соловья. В номере — праздничная аккуратность и красота: цветы в горшках и канарейка в клетке. Этой канарейке и поёт ежевечерне засидевшийся в женихах соловей. А может быть, он поет поэту Ахмадулиной? Кто его знает. Белла сидит за письменным столом перед окном, глядящим в пышный овраг. На столе писчий лист, сигареты, пепельница — и более ничего.
От стихов Беллы Ахмадулиной создаётся впечатление, что они сами выпархивают из её уст, как только она их приоткрывает. Возможно, иные стихи Ахмадулиной так и спеты. Не знаю. Тайна творчества велика. Но ключ к ларцу таинственного стихотворения, о котором говорю, мне и Эмме Григорьевне Герштейн вручала сама Белла, читая нам порознь черновые варианты. Стихотворение создавалось многотрудно, а результат таков, как будто оно единожды выдохнуто открытым горлом.
Когда читаешь Пушкина, невозможно и подумать, какой кропотливости стоило ему то или иное стихотворение — так вольно и своевольно движется стих. Но нам доступны пушкинские черновики, испещрённые поисками наиточнейшего слова…
Нелёгкое бремя русской изящной словесности лежит на крыле имени — Белла Ахмадулина.
Елена Шварц: «Ларец и ключ»
Само существование такого поэта, как Белла Ахмадулина, пожалуй, заполняет собою пробел, зиявший в истории русской литературы, а именно: это пустующее место Поэтессы конца XVIII — начала XIX века, недостающей звезды Пушкинской плеяды, прекрасной помещицы, наследницы итальянцев, обрусевших на морской службе, и старинного русского рода (из татар). (Говорю «Поэтессы» — ибо именно Поэта-девицы не хватает тем временам) Воспитанная эмигрантом-вольтерьянцем, но научившаяся у него лишь изяществу шутки, наклонная скорей к глубокомыслию Новикова и А. М. Кутузова, любительница Тасса и Стерна, сочиняющая послания в стихах (но не к Булату, а, скажем, к Батюшкову), трогательно добавляя в конце «мой свет». Она любима крестьянами и любит их неюно и слегка насмешливо. Дворня перешёптывается наутро после отъезда гостей: барин кудрявый стишки читал, и наша барыня стишок читала про Паршинский овраг, чувствительно так…
Она пишет ещё баллады и оды, не стесняя себя ничем, не предназначая их для печати, но они, конечно, появляются на страницах «Полярной звезды» или Альманаха, подписанные тремя (или четырьмя) звёздочками.
Как легко представить её себе, гуляющей вдоль сугробов своих аллей, с задумчивым сеттером, бормочущей грустные стихи о безумном друге, о бедном Батюшкове, но — чу! — колокольчик… Снежная пыль у ворот…
Всё это легко вообразить, и, наверное, благом дм нашей словесности было бы существование у истоков её такой поэтессы, но, слава Богу, девятнадцатый век не явился востребовать свою собственность, и ещё большим благом и чудом стало то, что этот прелестный анахронизм был подарен нам во времена оттепели и, хотя помещён в чуждые себе времена и нравы, чудесно прижился в них, и как бедны были бы эти времена без него!
И Королевна, и Паж, Дитя и Юродивый, Щенок и заходящаяся самозабвенно в пении Птица, Лунатик и вечный Гость в каких-то загадочных и всеми покинутых домах — всё это Белла Ахмадулина, обожаемая и ещё чаще обожающая всё, что попадёт в поле зрения, а особенно — всё страдающее, всё обиженное: вянущие цветы, бродячих собак, младенцев, ещё чужих миру. То надменная по отношению к какой-то «черни», то никнущая в самоуничижении…
При внимательном чтении «Избранного» Б. Ахмадулиной можно заметить, что Поэт, не ведая того (лишь смутно догадываясь), проходит путь Мага. От таинственной инициации («Озноб») — героиню стихотворения неизвестно почему колотит чудовищная дрожь, от которой сотрясается всё вокруг, а исцелившись от неё, человек становится уже другим, пережившим, тайком от рассудка, неведомую, но действительную и глубокую мистерию в самом себе и знающим нечто, чего не знал доселе. И — через пожирание Луны (в стихотворении «Зачем он ходит? Я люблю одна быть у Луны на службе…») — где туманно, но всё равно явственно для посвящённых изображён древний обряд, символизирующий рождение Лилит и обретение ясности сознания:
Я неусыпным выпила зрачком
треть совершено полного объёма
и дальше:
одною мной растрачена Луна.
До — невещественного сокровища, обретённого и укрытого в Ларце, к которому, собственно, Ключ не нужен — не потому, чтоб он просто открывался, а потому, что кому суждено открыть его, тот откроет своим ключом.
В этом магическом свете (тут уже мы раскрываем «Ларец») противоположности сливаются и «молодой кирпич» больничной стены («Стена») становится стеной средневекового замка, всё юное — древним, и наоборот, и Лев смиренно-горд и возлежит рядом с готовым к жертве Ягнёнком и, таким образом, в этом мире (в этом Ларце) наступает Золотой век.
Книга «Ларец и ключ», изданная «Пушкинским фондом» в 1994 году в Петербурге, в том, что касается её внешнего вида — непритязательна и одета в скромное зеленовато-серое платье, что делает её похожей на тетрадь, каковой эта книга по существу и является — тетрадь среди тетрадей, станция среди станций. Она мала, и при всех её достоинствах — лишь одна из комнат большого и причудливого строения, из окна которой открывается вид на бедную финскую или русскую провинциальную местность, на сирый вокзальчик, на потрёпанный автобус. В стихотворении «Вокзальчик», как в некоем крохотном макете страны, люди пьют из цистерны бормотуху на грязном полустанке, а Юродивый вяжет огромный чулок для озябшей отчизны, единственный, кому до неё есть дело. И только дождь помогает ему в этом:
Дождь с туч свисал, как вещее вязанье…
Венеция встаёт на сточных канавах («Венеция моя»), и пусть гондольером там будет жук, правящий золотым листом, непоправимо сползающим в бездну Залива — это неважно. Неважно, видела ли Белла на самом деле Венецию, вернее, важно, что видела, но предпочла ей эту — убогую.
Вот так я коротаю дни
В Куоккале моей, с Венецией моею.
Самодостаточность этой воображаемой Венеции, вообще этого шкатулочного мира, очевидны, и Поэту всё равно что петь — Канаву или Канал — и что преображать во что.
Легко и печаль переходит в радость, хозяйка этого мира вполне беспечна и весела по временам и, при всей глубине, чужда педантизма, и в других ей хочется видеть это:
Я знаю: скрыта шаловливость
В природе и уме вещей.
Лишь недогадливый ленивец
Не зван соотноситься с ней.
В последних строках есть намеренная и тоже шаловливая неточность: что значит «соотноситься»? Считаться с ней? Просто — быть шаловливым он не способен. Но этот пассаж тем милей, что тут же с предельной точностью:
Люблю я всякого предмета
притворно-благонравный вид.
Как он ведёт себя примерно,
как упоительно хитрит!
Так быстрый взор смолянки нежной
из-под опущенных ресниц
сверкнёт — и старец многогрешный
грудь в орденах перекрестит.
Это стихотворение — о цветах. В книге вообще много цветов: и больничных роз, и — в воспоминании — полевых, и столько черёмухи — на кустах, и в «хрустальных гробах», столько сирени! Их ревнивое соперничество и упрёк себе за неверность в любви к скоропреходящей черёмухе:
Но жизнь свежа и беспощадна:
в черёмухи прощальный день
глаз безутешный — мрачно, жадно
успел воззриться на сирень.
Но и сирень не так проста, она побеждает не потому только, что приходит позже, не потому, что она — вот сейчас перед глазами, а потому, что растёт там, где было когда-то финское имение. Она — дух дома и хозяев, легкотелесный призрак былого, перевоплощение иной жизни, и в любви к ней — самая высокая и безнадёжная из всех любовей — к обиженным и ушедшим.
В стихотворении «Гроза в Малеевке», как и в более ранних, из других книг, говорится о каких-то ещё не вишне осознанных процессах, творящихся в глубинах души. Гроза видится как борьба скрытых сил: Афины (доблести и девственности) и Зевса (власти и чувственности). Оно — о новом, вечно-повторяющемся рождении в этих грозовых муках Афины, ума и ясности, отчего на земле возникает «мир и в человецех благоволение»:
Светло живёт душа в неочевидном мире…
Способность восхищаться миром и сострадать всему в нём обиженному, благородство в защите отверженных всегда спасали Б. Ахмадулину от самоупоения и фальши. Но и Бог и Жизнь были к ней всегда в свою очередь благосклонны и ласковы, как мало к кому — и в этом взаимном одаривании есть свой героизм, непонятный тем, кто на него не способен.
Итак, пожелаем читателю открыть сей Ларец и если не обрести в нём «тайну тайн», то хотя бы почувствовать ее блеск и дуновение.
Евгений Попов: Особый свет
Имею высокую честь и осознанную радость говорить о Белле Ахатовне Ахмадулиной. Задача сложная — с одной стороны не впасть в развязность, с другой — не раствориться в ауре её уникальной личности.
Личное наше знакомство состоялось осенью 1978 года при таинственных обстоятельствах, когда в однокомнатной квартирке покойной Евгении Семёновны Гинзбург, матери Василия Аксёнова, группа будущих товарищей (в русском, а не советском смысле этого сакраментального слова) ладила альманах «МетрОполь», ставший причиной скандалов и гонений с одной стороны, а с другой — познакомивший и подруживший нас, как Москва в одноимённой песне прошлых лет.
— Здравствуйте, Белла Ахатовна, — серьёзно сказал я, открывая дверь, но предварительно посмотрев с целью конспирации в глазок.
— Здравствуйте, Евгений Анатольевич, — серьёзно ответила Белла Ахатовна и, предварительно посмотрев на меня с целью изучения, вдруг неожиданно добавила: — Может, сразу перейдём на «ты». Я чувствую — впереди много ещё будет приключений, так что — чего уж там…
Тут она, как практически и во всём другом, была решительно права — приключений оказалось даже более, чем достаточно: отъезды, обыски, стихи, путешествия, разбитый железнодорожный шлагбаум и наша со Светланой свадьба в переделкинской пристанционной «стекляшке», на которой Белла Ахатовна была свидетельницей («со стороны жениха»), «западные корреспонденты», «Голос Америки», «перестройка», «демократизация» и смерти, смерти, смерти. Близких и друзей. Разрушение квадратуры неведомого круга, в котором живут и выживают люди.
Жизнь эта вряд ли приснилась нам, как бы этого иногда ни хотелось. Всё это было и, возможно, просит подробного описания, а, возможно, и нет. Память самодостаточна, и остаётся лишь то, чему ПОЛОЖЕНО остаться вне прямой зависимости от его реальной значимости. Ибо с одной стороны в мире много несправедливого, а с другой — кто может взять на себя смелость определить эту самую «значимость»: жеста, поступка, события, лица?
Особый свет падает на то и тех, с чем и с кем соприкасается Белла Ахмадулина в жизни и литературе. Жизнь и литература изначально сопряжены ею в одно целое, вот почему описание сибирского ночного костра и так называемых «простых людей» в её ранней прозе для меня не менее важны, чем её блистательное и робкое повествование о встрече с гуру Набоковым в далёком от Сибири и Москвы швейцарском городе Монтрё, строки о Пастернаке, Ахматовой, Цветаевой.
Отсюда и её уникальная способность (вопреки распространённому стремлению к так называемой простоте, которая «хуже воровства») и о простом, и о сложном говорить всегда СЛОЖНО, то есть ВЫСОКО и с полной уверенностью — поймут. А не поймут, так почувствуют, что, в принципе, одно и то же. Иногда она на этом пути достигает блистательных успехов, как в цикле «Сто первый километр», где горькая советская жизнь опять же «простого человека» освящена присутствием автора среди персонажей и лишь от этого контраста приобретает в конечном итоге значимость эпики. Иногда же критика вежливо молчит, сочтя тотальную концентрацию эмоций, звуков и красок на квадратном сантиметре некогда белого писательского листа абстрактным суперизыском, теряющим связь с действительностью. В любом случае это голос, который невозможно спутать ни с чьим другим и чья принадлежность Белле Ахмадулиной определяется на уровне даже не строки, а слова и звука.
Развитие событий торопя,
во двор вошли знакомых два солдата,
желая наточить два топора
для плотницких намерений стройбата.
К точильщику помчались. Мотоцикл —
истопника, чей обречён затылок.
Дождь моросил. А вот и магазин.
Купили водки: дюжину бутылок
Как это сделано — непонятно. Почему это всё же не Н. Некрасов с его дворянскими заботами о «чаянии народном», а несомненно поэт конца второго тысячелетия от Р.Х. Б. Ахмадулина, имеющая разночинный опыт сплошной жизни под властию различных большевиков и коммунистов — нет ответа, даже если учесть, что во времена «певца скорби» уже была водка и солдаты, но ещё не существовало ни мотоциклов, ни стройбата, ни большевиков.
Или ответ этот лежит на поверхности: основное различие искусства и неискусства в том, что неискусство всё говорит до конца, а искусство — всегда тайна. Некрасов, кстати, тоже тайна — если ты так сильно любил народ, как мы учили в школе, то зачем, спрашивается, ты так много играл в карты?
А, впрочем, сентенция эта бессмысленна, как любая попытка понять жизнь, сообразуясь с убогими внешними средствами и ограниченными пространством и временем возможностями… Однажды мы вместе с Беллой Ахатовной поднялись на гору Мтацминда, что расположена в красивом городе Тбилиси, неоднократно воспетом в её стихах и прозе. Она — звезда, её всюду и всегда узнают. Какой-то офицер тогда ещё советской армии пылко и поэтично заговорил, обращаясь явно не к двум своим вальяжным спутницам, а к знаменитой ПОЭТЕССЕ:
— Вот это — святой источник. Если кто из него попьёт, тот будет жить двести лет.
— Интересно, в каком чине вы будете через двести лет? — задумчиво спросила его поэт Ахмадулина.
Действительно, интересно…
Олег Грушников: Белла Ахмадулина (Библиографический конспект литературной жизни)
Впервые подпись «Б. Ахмадулина» под печатным текстом появилась 12 сентября 1954 г. Первой публикацией автора стала небольшая заметка «Метростроевцы учатся» в многотиражке «Метростроевец». Вчерашняя школьница начала работать внештатным корреспондентом этой газеты. Заметки на разные темы и в дальнейшем (до 30 апреля 1955 г.) периодически появлялись на страницах «Метростроевца» (всего таких заметок было 25).
В конце 1954 г. Б. А. начала заниматься в литературном объединении при Автозаводе им. Лихачёва (тогда он ещё носил имя Сталина), которое возглавлял поэт Евгений Винокуров. Именно Винокуров 5 мая 1955 г. опубликовал на страницах «Комсомольской правды» со своим напутствием подборку стихотворений участников литобъединения, в которую вошло и стихотворение Б. А. «Родина» («На грядках зелёного огородика…»). С этого стихотворения начался отсчёт поэтических публикаций автора.
В 1955 г. Б. А. решила поступать в Литературный институт им. А. М. Горького. Для участия в творческом конкурсе абитуриентка представила 12 стихотворений. Реакция рецензента — маститого поэта Ильи Сельвинского — оказалась более чем восторженной: «Стихи поразительные по силе, свежести, чистоте души, глубине чувства. Принять обязательно!» (Помимо этого официального отзыва Сельвинский обратился к Б. А. с личным письмом, факсимиле которого впервые помещено в книге «Самые мои стихи», 1995 г.). Так Б. А. становится студенткой Литературного института.
Её студенческие годы пришлись на период, вошедший в отечественную историю под названием «хрущёвской оттепели». Б. А. занимается в творческом семинаре поэта Александра Коваленкова, на полтора года перейдя из него в семинар Михаила Светлова. Периодические публикации в «толстых» журналах, выступления на поэтических вечерах, жаркие споры и дискуссии в аудиториях и общежитиях, а главное — стихи, непривычные, волнующие, — делают её имя известным и за стенами института. Вскоре последовало и первое идеологическое одёргивание: в газете «Комсомольская правда» появляется статья под характерным для тех лет названием «Чайльд Гарольды с Тверского бульвара» (28 апреля 1957 г.) и последующий традиционный обзор «читательских писем» (14 мая 1957 г.). Это было неприятно с непривычки, но первое серьёзное нравственное испытание ещё только предстояло.
23 октября 1958 г. было объявлено о присуждении Б. Л. Пастернаку Нобелевской премии за опубликованный на Западе роман «Доктор Живаго». Это сообщение послужило началом беспрецедентной по масштабам травли поэта. Естественно, что студенты Литературного института, этой кузницы «инженеров человеческих душ», не могли быть оставлены в стороне от «всенародного осуждения». Столь же естественна с современной точки зрения и столь же удивительна и неожиданна по тем временам реакция Б. А. на разыгравшуюся вакханалию — «способ совести» был избран раз и навсегда.
Наказание за инакомыслие последовало незамедлительно — в апреле 1959 г. Б. А. исключают из Литературного института. Нетрудно представить состояние 22-летней девушки в этой ситуации. Выйти из глубокого душевного кризиса помог тогдашний главный редактор «Литературной газеты» писатель С. С. Смирнов, включивший Б. А. в состав «писательского десанта», принимавшего участие в очередной пропагандистской акции под названием «„Литературная газета“ в Сибири» (июль-август 1959 г.).
В октябре 1959 г. Б. А. была восстановлена в Литературном институте, а 14 апреля 1960 г. комиссия под председательством писателя Всеволода Иванова рассматривает её дипломную работу «Стихи и переводы». Выступают А. Коваленков, В. Д. Захарченко, В. А. Дынник, М. Луконин, зачитывают отзывы Л. Ошанина, Е. Долматовского, Вс. Иванова. Вердикт комиссии — оценка «отлично».
В 1962 г. в издательстве «Советский писатель» вышла первая поэтическая книга Б. А. — «Струна». Редактором этой книги (а точнее, её вдохновителем, составителем, «пробивателем» и т. д.) был Павел Григорьевич Антокольский, сумевший самосохраниться как одна из самых ярких личностей в советской поэзии. Творческие и человеческие взаимоотношения двух поэтов — Антокольского и Ахмадулиной — явили современный вариант высочайшей Державинско-Пушкинской поэтической эстафеты. Эта удивительная дружба двух столь разных по возрасту и опыту, но равновеликих по поэтической сути русских поэтов прервалась только смертью Антокольского в 1978 г. Павел Григорьевич неизменно оставался самым преданным и надёжным защитником от многочисленных нападок, всегда помогал и поддерживал молодую коллегу. Ему принадлежит один из самых точных и тонких анализов поэтической личности Б. А. — это эссе, впервые опубликованное в качестве предисловия к книге «Стихи» (М.: Худож лит., 1975). А его отношение к Б. А. афористично сконцентрировалось в двух строках из посвящённого ей стихотворения: «Здравствуй, чудо по имени Белла // Ахмадулина, птенчик орла!»
28–29 сентября 1962 г. (напомню в скобках, что до начала хрущёвских разборок с творческой интеллигенцией оставалось 2 месяца) в Центральном доме литераторов состоялся пленум правления Московской писательской организации, посвящённый творчеству молодых писателей Москвы. Всё проходило в соответствии со сложившимися канонами: развёрнутые доклады А. Борщаговского и Я. Смелякова, прения, заключительное слово тогдашнего председателя правления Московской писательской организации С. Щипачёва. Начиная публикацию выступлений на пленуме, газета «Московский литератор» писала: «Пленум продемонстрировал преемственность творчества писателей, их преданность делу партии, делу построения коммунизма» — это также было вполне в духе времени. Это мероприятие достойно упоминания лишь по той причине, что на пленуме в Союз писателей были приняты 14 молодых литераторов, в том числе и Б. А. Поэт Семён Кирсанов, представляя кандидата, сказал в частности: «Это чудесный, поразительный, дивный поэт — поэт, который украшает нашу жизнь, поэт прекрасных слов и прекрасных мыслей».
Имя Б. А. появилось в поле зрения литературной критики в конце 50-х годов. Обычно ей уделяли один-два абзаца в популярных в те годы поэтических обзорах. Любопытно, что первыми, кто обратили внимание на нравственную и психологическую значительность и глубину её стихов, были молодые критики А. Меньшутин и А. Синявский (это была их знаменитая статья «За поэтическую активность», опубликованная в № 1 «Нового мира» за 1961 г.). Однако довольно долгое время критическому рассмотрению подвергалось некое единое поэтическое образование под общей фамилией Евтушенко — Вознесенский — Рождественский-Ахмадулина. Лишь выход книги «Струна» вызвал появление многочисленных «персонально» адресованных откликов и рецензий. Из них следует выделить поэтическое эссе Михаила Светлова, посмертно опубликованное в его книге «Беседует поэт» (М.: Сов. писатель, 1968), а также статьи В. Огнева («Литературная Россия», 1963, № 10) и А. Марченко («День поэзии». М., 1962).
Следующая книга Б. А. — «Озноб» — вышла в 1968 г. во франкфуртском издательстве «Посев». Сейчас трудно даже представить, каким страшным идеологическим жупелом, зловещим антисоветским монстром выставляла официальная пропаганда это издательство в 60–70–80-е годы. Это был «враг № 1» и потому любые контакты с «Посевом» или издаваемым им журналом «Грани» однозначно и непререкаемо оценивались как измена родине: в самой непростительной форме. Редактором и составителем «Озноба», в который вошли стихотворения, переводы и проза Б. А. была Наталия Борисовна Тарасова, 20 лет (с 1962 по 1982 год) редактировавшая «Грани» и очень много стлавшая для литераторов русского зарубежья и отечественных диссидентов.
Естественно, этот контакт с «Посевом» не мог остаться незамеченным. Последующие отечественные книги Б. А. («Уроки музыки», «Свеча», «Метель») подвергались самой пристальной цензурной обработке. Достаточно сравнить сохранившиеся в архивах оглавления представленных автором рукописей с содержанием вышедших в свет книг. Не могло быть и речи о сохранении обшей авторской композиции книги, её внутренней логики и т. д.
В эти трудные годы поддержкой и опорой для Б. А. её «тайным и любимым пространством» стала Грузия, которая «всегда звала к себе и выручала». Этот край, традиционно привлекательный для русской поэзии, в советские времена для многих поэтов стал единственной отдушиной и источником творческого вдохновения. Первые переводы из грузинских поэтов Б. А. выполнила ещё в Литературном институте, переводческая работа активно продолжалась и позднее. Сложившийся в результате цикл переводов грузинских поэтов от Николоза Бараташвили и Галактиона Табидзе, Симона Чиковани и Гоглы Леонидзе до Анны Каландадзе, Отара и Тамаза Чиладзе, по общему признанию, стал ярким событием литературной жизни и получил самую высокую оценку как в Грузии, так и в России.
Журнал «Литературная Грузия» всегда предоставлял Б. А. свои страницы для публикаций (надо ли говорить, каких усилий стоило в 60–70-е годы напечатать опального поэта?), а в 1977 г. в Тбилиси была издана её книга «Сны о Грузии» (второе расширенное издание вышло в 1979 г.). Редактором — составителем этой книги был грузинский критик и литературовед Гия Маргвелашвили, трепетный поклонник и пропагандист новой русской поэзии. Ему удалось включить в «Сны о Грузии» целый ряд стихотворных и прозаических произведений, неизменно отвергаемых центральными московскими издательствами. Перу Г. Маргвелашвили принадлежит один из самых вдохновенных литературных портретов Б. А., это эссе было опубликовано как предисловие во втором издании «Снов о Грузии».
Из последующих книг Б. А. следует выделить два поэтических сборника, изданных «Советским писателем»: «Тайна» (1983) и «Сад» (1987), а также книгу стихов «Ларец и ключ» (1994) и книгу избранной прозы «Однажды в декабре…» (1996), изданные санкт-петербургским «Пушкинским фондом».
На сегодняшний день наиболее полным изданием произведений Б. А. являются «Сочинения» в 3-х т. (составители Б. Мессерер, О. Грушников), выпущенные совместно издательствами «ПAN» и «Корона-принт» в 1997 г. Издание построено по тематическому и хронологическому принципам. В 1-й том вошли стихотворения (1954–1979); переводы из грузинской поэзии; художественная проза. 2-й том составили стихотворения (1980–1996); переводы из поэзии народов бывшего СССР; воспоминания. 3-й том включает поэмы; поэтические посвящения и дарственные надписи; стихи детям; переводы из европейской поэзии; раздел «Поэт о поэте»; статьи и выступления; предисловия к авторским сборникам, журнальным и газетным публикациям, грампластинкам; рецензии; «Посвящение дамам и господам…».
Анализируя творческий путь Б. А., можно достаточно определённо разделить его на три периода или этапа. Первый этап, который условно можно назвать «начальная пора», завершается поэмой «Моя родословная». Второй этап — «пора становления» — хронологически заканчивается участием в альманахе «МетрОполь», в котором Б. А. опубликовала только что написанный ею сюрреалистический рассказ «Много собак и Собака». И наконец, третий этап — «пора зрелости» — открывает большое стихотворение «Мы начали вместе; рабочие, я и зима…», ставшее, кстати сказать, первой публикацией после длительного непечатания авторов «МетрОполя».
В каждый из этих периодов автор, обнаруживая новые грани своего дарования, становился объектом ожесточенной критической полемики, вызывал диаметрально противоположные суждения. Каждая новая книга Б. А. порождала столкновения безоговорочных приверженцев и ярых противников поэта. И лишь в последние 10–15 лет накал критических выступлений несколько ослабел — место и роль Б. А. в современной русской поэзии достаточно чётко определились и, очевидно, могут быть пересмотрены только в исторической перспективе.
Творчество Б. А. хорошо известно не только на родине. Её поэтические книги с 1966 г. начали издаваться сначала в тогдашних «странах народной демократии», а в 1969 г. в Нью-Йорке и в 1970 г. в Лондоне увидела свет ее книга «Fever & Other New Poems», предваряемая предисловием Е. Евтушенко. На сегодняшний день поэтические книги Б. А. изданы на 16 языках: английском, армянском, болгарском, грузинском, датском, иврите, итальянском, латышском, молдавском, немецком, польском, румынском, сербскохорватском, словацком, чешском, эстонском. К этому следует добавить многочисленные публикации в различных журналах всего мира.
В заключение следует упомянуть о библиографических обзорах, посвящённых творчеству Б. А. Первый обзор, составленный Н. Д. Друян и опубликованный в книге «Русские советские писатели. Поэты» (М.: Книга, 1978), т. 2, с. 118–132, охватывает произведения Б. А. и литературу о её жизни и творчестве по 1975 г. включительно. В этом обзоре полностью отсутствуют ссылки на зарубежные публикации. Этого недостатка лишён библиографический обзор, составленный Christine Rydel и опубликованный в книге «10 Bibliographies of 20th Century Russian literature» (Ann Arbor: Ardis, 1977), p. 143–157. Этот обзор также охватывает публикации по 1975 г. включительно. И наконец, библиография книг Б. А. на русском и иностранном языках с 1962 по 1996 год включительно, составленная О. Грушниковым, помещена в 3-м томе упоминавшихся «Сочинений» (М.: ПAN — Корона-принт, 1997).
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги