Михал Панек свидетельствует...

Цепь прервалась[5]

Когда я сошел с судна в Бремерхафене, таможенный чиновник передал мне указание ехать в Мюнхен и поселиться в отеле «Вюртембергер гоф». Потом с непостижимой быстротой последовали одно за другим события хоть и касающиеся моей особы, но ни в коей мере от меня не зависящие.

Чиновник американского генерального консульства Смит передал меня международному секретариату Союза молодых христианских демократов — как мне тогда сгодилась моя прежняя деятельность в католическом движении! — откуда я отправился далее в судето-немецкую организацию «Аккерман гемайнде», пославшую меня в Регенсбург, где я занял должность заведующего общежитием для сотрудников, приезжающих из-за границы.

Из-за недостаточной информированности я объяснял свои перемещения из одной организации в другую тем, что американская секретная служба, которая насыщала своими агентами все политические и другие организации ФРГ, распоряжается моим будущим существованием в Германии, и я не должен сам стремиться к какому-либо сотрудничеству с немцами. Последующие недели подтвердили мои предположения о продолжающемся влиянии американцев во всех западногерманских организациях, но в то же время я убедился, что куда больше мной интересовались люди, которые находились в другом лагере. Для американцев моя болезнь была непреодолимой преградой, решающим фактором. Они списали меня, хотя и не окончательно.

Изменение политической обстановки в шестидесятых годах внесло перемены и в методы работы американской секретной службы. Размах туризма позволил использовать большее число сотрудников, сделать более разнообразными возможности разведывательной работы. Американцы на первом этапе сосредоточили свое внимание на судетских немцах, потому что вполне логично предполагали, что именно они первыми поедут поглядеть на свою «старую родину», на места молодости и могилы предков.

Был создан «тихий штаб» «невидимых» сотрудников, которые могли бы получать информацию от туристов, обрабатывать ее, оценивать и передавать в соответствующие центры. Перед отправкой туристов в ЧСР они также могли и инструктировать их.

На эту работу прежде всего принимались бывшие сотрудники американской секретной службы, которые по различным причинам не уехали в Штаты. Их связывало обещание хранить тайну, которое они скрепили своей подписью перед окончанием трудовых отношений, и, разумеется, учитывался профессиональный опыт. Предполагалось, что это не будут агенты с определенным жалованьем, как в организации Катека, но скорее обыкновенные служащие ФРГ, а на американцев работающие за вознаграждение.

В этой роли должен был выступать и я. При посредничестве руководителей американской информационной службы «Америкен хауз» в Регенсбурге меня вызвал на собрание бывших сотрудников полковника Катека — Уайт, тот самый Уайт, который в свое время руководил мной и производил допрос на детекторе лжи. Уайт дал мне понять, что предполагает включить меня в подготовляемую сеть доверенных американской разведки. Позже он устроил мне тщательное медицинское обследование в военном госпитале в Фюрте: врачи установили затрудненную подвижность, а это значило, что я могу выполнять только функции связного и собирателя информации.

То, что я столкнулся именно с Уайтом как со своим начальством, было знаменательно. Он видел во мне старого знакомого и знал мои деловые качества. Как раз поэтому он и решил зачислить меня в свой центр для службы либо в Вене, либо в Западном Берлине, где я снова должен был работать в фотолаборатории или же в отделе документации, классифицировать информацию, собранную туристами или агентурой. Такая работа не требовала много движений и делала возможным постоянное врачебное наблюдение. Я приветствовал это предложение.

Уайт добился, чтобы я прошел испытания, которые были необходимы для поступления на специальную службу в американской армии в Западной Германии. Я заполнил длинную анкету с бесчисленными назойливыми вопросами обо всем на свете. Снова сел на стул детектора лжи во Франкфурте; вопросы повторялись те же, что мне задавались несколько лет назад, с той только разницей, что их было гораздо больше. Проверка прошла отлично — несмотря на то, что я снова в полную силу сотрудничал с чехословацкой разведкой.

Состояние моего здоровья не позволяло мне слишком много движений, но я все же не был настолько плох, чтобы прекращать функции связного чехословацкой секретной службы в ФРГ. Напротив, очевидная с первого же взгляда серьезная болезнь и служба заведующего общежитием были отличными предпосылками для выполнения таких функций.

Иностранные рабочие, живущие в общежитии, работали на разных промышленных предприятиях города и его окрестностей. Это были сплошь люди, которые не знали немецкого, — испанцы, итальянцы, турки, алжирцы, марокканцы, югославы, — они часто менялись, приезжали и уезжали. Они и друг с другом-то не общались, не знали даже тех, кто жил с ними по соседству в комнате. Общежитие помещалось в большом длинном строении, которое при Гитлере служило казармой летчикам. Входить туда можно было через десять входов, причем каждый имел доступ на чердак. В этом здании я и жил. Как связного меня кто угодно и когда угодно, днем и ночью, совершенно незаметно мог посетить и отдать на хранение материалы, о дальнейшей судьбе которых я легко мог позаботиться сам.

После успешной проверки на детекторе лжи американцы вызвали меня в Гейдельберг, где Уайт подверг меня еще испытаниям психологическими тестами. В конце 1964 года в фотолаборатории в Мюнхене он удостоверился в моих фотографических и картографических познаниях, был удовлетворен результатами всех проверок и улетел в Штаты, где, очевидно, хотел получить окончательное согласие на мое зачисление на специальную службу в американской армии, дислоцированной в Германии.

Возвратившись из Штатов, он мне несколько раз звонил по телефону. Тем временем состояние моего здоровья стало ухудшаться, о чем Уайт, вероятно, узнал от некоторых чиновников американской информационной службы «Америкен хауз» в Регенсбурге. И вдруг он окончательно замолк. Вблизи своего дома я, правда, несколько раз замечал его служебную машину, которая меня когда-то возила на собрания в Мюнхен, — Уайт или какой-то его сотрудник контролировали мое место жительства.

Из всех этих деталей я делал логический вывод: ухудшение моего здоровья помешало Уайту добиться разрешения вовлечь меня в активную деятельность американской секретной службы.

По правде говоря, я и не очень огорчился.

С каждым годом все больше росла усталость, проявлялись обычные признаки старения, усиленные к тому же комплексами, вызванными болезнью. Как ночные кошмары, меня донимало одиночество. Жена ушла от меня... мы перестали понимать друг друга.

Все чаще вспоминал я о дочери — я не видел ее семнадцать лет, а она меня вообще не знала. Между нами — непреодолимая стена моей профессии и моего прошлого. Я не имел права переступить эту разделяющую нас черту, не смел самовольно нарушить законы, по которым жил.

Итак, я просто жаждал спокойствия, радостей и забот обыкновенного человека. Мне так хотелось иметь под ногами твердую почву, не озираться то и дело, проверяя — не следит ли кто за мной. Ночью я хотел засыпать с уверенностью, что пробуждение не принесет мне никаких неожиданностей.

Но даже эти скромные желания были для меня невыполнимы. Между тем...

В начале ноября 1965 года рано утром у меня зазвонил телефон. Мужской голос на другом конце провода коротко представился:

Я заверил, что он может надеяться, и сделал это самым спокойным голосом. Я положил трубку и тут же бессильно упал в кресло. Пароль, который я услышал по телефону, прозвучал как гром среди ясного неба. Он означал, что я должен немедленно уничтожить все материалы, которые у меня есть, и безотлагательно отправляться в путь — на Прагу.

Это был сигнал тревоги, крайней опасности. Где-то между моими сотрудниками произошло короткое замыкание. Кто-то застрял в сети ловушек. Цепь прервалась. Отыскивать, где произошло замыкание, не было моей обязанностью. Не смел я и колебаться и терять зря время. Я отдавал себе отчет, что дело не только в безопасности моей особы, но и целого ряда людей, которых я как связной чехословацкой секретной службы знал, включая их адреса и задания.

Меня охватила паника. Что, если к моему дому уже направляется машина с сотрудниками американской контрразведки, которые меня арестуют? Я подошел к картине, висевшей на стене против двери. Отклеил ее заднее покрытие, вынул оттуда несколько дисков микрофильмов и быстро сжег их. В квартире теперь не осталось ничего компрометирующего. Поспешно оделся. Поглядел на часы — они подтвердили, что предупрежден я был вовремя, что еще успею утренним поездом выехать в Вену.

С маленьким чемоданчиком в руке я поспешил к вокзалу. Мой американский паспорт не требовал австрийской визы, что было одним из преимуществ моего недолгого проживания в Соединенных Штатах. Исполненный невыразимого страха и тревоги, я через несколько часов прибыл на Западный вокзал Вены.

Всю дорогу я мысленно повторял подготовленную легенду: я еду к своему венскому другу, католическому священнику Бауэру. Ведь я на свете один как перст, жена от меня ушла, и я вдруг сильно затосковал по своим старым друзьям, с которыми провел долгие годы в изгнании. Легенда, однако, не потребовалась. Американцы обо мне, очевидно, еще ничего не знали. В тот момент, когда я получил сигнал к бегству, они только начали допрос арестованного чехословацкого агента, который отчасти знал о моей тайной деятельности и мог своими показаниями поставить меня под угрозу.

В Вене я в несколько минут получил чехословацкую визу. На вокзале один из сотрудников сунул мне в руку билет и шесть плацкарт: я понял, что в купе буду один.

Все шло хорошо, по давно составленному плану. Работа каждого агента требует заблаговременно продумать и способ его безопасного отхода. Ничто не должно быть предоставлено случаю, и я — так же, как и другие, — знал, как должен себя вести при бегстве, в котором мне будут помогать несколько человек. В зубчатой передаче спасательной акции ничто не заело; итак, я уже сидел в венском экспрессе, который уносил меня из зоны опасности.

Через неполных три часа я услышал на границе республики чешскую речь:

— Паспортный контроль... Документы, пожалуйста...

Таможенный служащий даже не поинтересовался моим скромным багажом. Только окинул меня взглядом и сухо произнес:

— Благодарю. Счастливого пути!

Я открыл окно. Возле вагона стояло несколько сотрудников госбезопасности в форме. Я услышал, как один из них сказал:

— Опять какой-то деятель...

Я рассмеялся. Деятель...

Рано утром 9 ноября 1965 года я вышел из вагона на главном вокзале Праги. Едва только я ступил на перрон, как сразу же встретил в толпе знакомое лицо — Карла Шнейдера. Сделав несколько шагов, я буквально упал в объятия своего «учителя Карла», который здесь, в Праге, отказался от фальшивого немецкого имени, но не от заботы обо мне.

— Приветствую вас на родине, доктор, — поздравил он меня и принялся успокаивать, видя, как я расчувствовался.

Он вел меня потихоньку мимо вокзальных зданий, нес мой чемоданчик и дал мне время прийти в себя.

Перед вокзалом нас ждала темно-синяя «волга». Меня сразу же охватила паника, тяжело опираясь о палку, я сдавленным голосом спросил:

— Куда мы поедем? В Панкрацкую тюрьму?

— Что вы, доктор... За кого вы нас принимаете?.. Я уверен, что вам когда-то очень хотелось еще хоть раз пройтись по Вацлаваку. Вам по-прежнему хочется этого?

Я утратил способность произнести хоть слово. «Волга» медленно проехала по Вацлавской площади, и потом мы вернулись по другой ее стороне к музею. Я вышел с другом на парапет и смотрел на статую святого Вацлава и дальше — на пробуждающийся город.

Потом Карл отвез меня в уютную, хорошо натопленную комнату в одном из особняков министерства внутренних дел; когда я хорошенько высплюсь, мы пойдем на. прогулку и опрокинем по рюмочке.

В предвечерний час мы поставили нашу машину на Староместской площади и зашли в винный погребок «У золотого кувшина» на Мелантриховой улице. В ту ночь мы распили не одну бутылку красного вина. По соседству пили какие-то американцы — они, вероятно, очень бы удивились, если бы узнали, с кем сидят почти за одним столом.

На следующий день в чехословацких газетах появилось короткое сообщение:

Через несколько дней я переехал в небольшую однокомнатную квартиру. Теперь я живу в Праге со своей дочерью и внуком. Наконец я дождался простого человеческого счастья.