МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

КОСЬКА-КОКОС

В Оптиной пустыни красивые кони, и паломники любят фотографировать их, когда они возят сено с лугов или капусту с огорода. Кони действительно прекрасны. Но так уж устроена душа человека, что ярче всего она помнит первую любовь и дорожит своими первыми впечатлениями о жизни. А для меня таким ярким впечатлением был первенец оптинской конюшни — жеребец Коська. Говорят, его привёл из колхоза инок Трофим, убитый сатанистом на Пасху 1993 года. Жеребёнок был болен от бескормицы — живой скелет в коростах парши. Но инок Трофим разбирался в лошадях — до монастыря он работал в племенном хозяйстве, где выращивали элитных скакунов, — и опознал в убогом жеребёнке породистого коня благородных кровей.

Это было время становления демократии. Колхозы разваливались, и лошадей сдавали на мясо или бросали на произвол судьбы. Жуткое было зрелище — бредущие вдоль шоссе бесхозные кони, отощавшие и не понимающие: почему же люди предали их? Словом, жеребёнка-доходягу охотно отдали монастырю. И вырос конь-красавец и общий баловень Коська. Чего только не вытворял хитрюга Коська, когда Трофим объезжал жеребца!

Коська валился на спину, пытаясь сбросить седло, и угрожающе вставал на дыбы, но инок сидел на коне как влитой. Конь был, похоже, рождён для скачек, а потому полюбил их. Бывало, летит Трофим на коне через луг, а мы заворожённо смотрим вслед летящему над землёй иноходцу.

Однажды, в день памяти святых мучеников Флора и Лавра, покровителей конницы, я увидела: инок взлетел на коне на холм и замер, высматривая что-то вдали. Сначала я не узнала Трофима, и в памяти всплыл иной образ — Куликово поле и монах Пересвет, который сейчас первым ринется в битву за победу святой Руси. Разумеется, это было всего лишь видение, но навеянное историей дня: именно в день небесных покровителей коней и конницы преподобный Сергий Радонежский благословил на Куликову битву благоверного князя Дмитрия Донского, предсказав ему победу. Конь в бою — соучастник победы и даже некий символ её. И на иконах святых мучеников Флора и Лавра доныне рисуют всадников на боевых конях, а не лошадок, тянущих воз. Интересно даже вот что: в день святых мучеников Флора и Лавра у нас по деревням, бывает, устраивают «лошадиные» праздники. Обычай запрещает запрягать в этот день лошадей в телегу или использовать на крестьянских работах, мальчишки скачут на конях верхом, играя в «войнушку» древних времён. К сожалению, мы порою плохо знаем историю, а она окликает нас даже в играх детей.

Словом, Коська был конём иконописной красы и мог бы, наверное, отличиться в битвах. Но всем нам выпала иная участь — трудиться, чтобы восстала из руин разорённая Оптина. Ведь в годы гонений разрушили не только храмы, но и монастырское землепашество с его тонкой системой ирригации. Лишь старики ещё помнили, как тянулись вдоль Жиздры знаменитые монастырские огороды, где помидоры вызревали в таком изобилии, что их раздавали всем желающим. Теперь на месте былых огородов было дурно пахнущее полу-болото. На костромском диалекте такую землю называют «обидище» — от обиды на то, что ни к чему не пригодна эта земля: не пашня, не пастбище и даже не болото на котором хотя бы клюква растёт. Трактор по «обидищу» не пройдёт — топко. Даже пахарь полуболото не осилит, если это не пахарь-богатырь Трофим и не конь-богатырь Коська. Много лет прошло после убийства инока Трофима, а ярко помнится и поныне, как стоят на ветру инок и Коська…

Трофим долго молится, повернувшись лицом к востоку, а ветер треплет его светлые волосы и взвивает гриву коня. Потом, перекрестившись, он берётся за плуг. А земля такая тяжёлая, что издали кажется — конь и пахарь уже ползком ползут по земле. Коська припадает на колени и сильно тянет шею вперёд, а инок Трофим лежит грудью на плуге, упираясь в землю носками сапог.

Теперь здесь снова растут помидоры, розы, капуста и огурцы. О розах надо сказать особо. Как только в монастыре появилась первая клумба, то обнаружилось: Коська, как барышня, любит цветы. Нет, он их не ел — нюхал. С шумом понюхает одну розу, другую, и в восторге вытопчет всё. Отвадили Коську от клумб просто — ему дарили цветы. Бывало, вернётся инок Трофим с поля и повесит коню на сбрую букет ромашек. А Коська фыркает блаженно и выворачивает шею, нюхая ромашки. Но чаще бывало так: паломницы сплетут венок из полевых цветов, наденут его на голову коню, а Коська тут же замирает у лужи, любуясь своим отражением: ну, до чего хорош! Сил нет, как хорош! Так и ходил по монастырю конь, украшенный цветами, и все улыбались ему.

Была у Коськи и другая особенность, из-за которой его запрещалось выпускать в город. Что за особенность, я не знала, пока не испытала её на себе. А дело было так. В ответ на горбачёвский сухой закон, когда из магазинов исчезло спиртное, механизаторы ответили своим законом, установив таксу за вспашку огорода — две бутылки водки. Весенняя вспашка превратилась теперь в оргию. Один молоденький тракторист упился так, что выпал из кабины под гусеницы своего трактора, и его буквально перемололо. Как же убивалась мать над гробом единственного сына! Но деревню это не отрезвило, такса оставалась прежней — водка. И тогда в монастыре благословили православных не брать греха на душу, расплачиваясь спиртным. Но нет водки — нет вспашки. И мой огород остался не только невспаханным, но и запертым со всех сторон пахотой на огородах соседей. На тракторе теперь к нему было не подъехать, а 25 соток под лопату не поднять.

И тогда в Оптиной благословили инока Иоанна вспахать на лошади мой огород. Погрузили мы в телегу плуг и борону, но только выехали на шоссе, как Коська обиделся на обогнавший его «Мерседес». Рванул вперёд и обогнал машину. Тут уже оскорбился хозяин «мерса»: как это деревенский коняшка смеет обогнать его? И началась гонка со сменой лидеров — то Коська вырвется вперёд, то «Мерседес». Азарт был такой, что в гонку тут же включились другие машины — огромный «Икарус» и букашка «Ока». Коська мчался как вихрь, а нас швыряло по телеге, ударяя о зубья бороны и плуг. На крутом вираже едва не опрокинулись — натерпелись страху сполна.

Победа в гонке досталась, увы, «Мерседесу». Зато старики в нашей деревне признали безусловное преимущество коня. Что техника с её бензиновой гарью? После тракторов мертвеет земля — они калечат и плющат почву, а в ней живёт свой полезный народ. Вон дождевых червей почти не стало, а от них плодоносит и дышит земля. Нет, после лошадки урожай богаче! И мне понравилось под лошадь картошку сажать. Это быстро и весело — стоим шеренгой вдоль поля с вёдрами картошки, а Коська прокладывает борозду. Теперь не зевай — успевай выкладывать картошку, ибо Коська шагает резво.

Посадили картошку и сели обедать, привязав Коську за кол в саду. Возле яблонь на клумбе цвели тюльпаны, и Коська, выдернув кол, устремился к ним. Выхожу и вижу — пропала клумба. Коська катается на спине по цветнику и дрыгает ногами от избытка блаженства: весна, тюльпаны, восторг, красота! Обозвала я Коську скотиной, отругав заодно и себя: ну, кто же привязывает жеребца за колышек? Да он не то что кол — автомобиль сдёрнет с места, если его привязать к нему.

Жеребец был настолько могучий, что однажды любознательные паломники, возившие на ток зерно, решили испытать его. Погрузили на телегу пятьдесят мешков пшеницы, потом восемьдесят, а Коська легко и играючи везёт. Возможно, Коська и установил бы выдающийся рекорд, но тут появился отец наместник, и затейники мигом прикинулись исихастами, погружёнными в безмолвие и молитву.

Все считали Коську Трофимовым конём, хотя инок был занят на других послушаниях. Но он присматривал за Коськой и в свободную минуту, как говорят лошадники, выезжал его. Оказывается, коню нельзя застаиваться, дрябнуть, жиреть, и, сотворённый Господом для быстрого бега, он ищет всадника и жаждет скакать. Словом, конь и инок дружили. Бывало, инок Трофим ещё только приближается к хоздвору, а Коська уже ржёт призывно, вытягивая шею, а потом ластится к иноку, положив ему голову на плечо. После убийства инока Трофима на Пасху Коська затосковал.

Сначала ржал тревожно в ожидании Трофима, а не дождавшись, стал разносить конюшню, кроша перегородки и двери в щепу. Коську жалели и подкармливали хлебом. А «жалелыциков» оказалось так много, что через полгода Коська округлился до состояния шара и получил у паломников кличку Кокос.

Как раз в ту пору наша семья переселилась в дом рядом с монастырём. Перед огородом росли яблони — на тракторе было не подъехать, и приходилось лопатой копать. Начали мы копать, да обессилели и решили просить помощи в монастыре. Послушание на конюшне нёс тогда инок Макарий, ныне иеродиакон Филарет. До монастыря он был скульптором, работал по камню и был сильным, как каменотёс. Пожаловалась я сильному отцу Макарию на своё бессилие, а он загорелся и предложил:

— Да я сейчас же возьму благословение и на коне огород распашу.

Распахал, но как! Возвращаюсь домой, а там соседи веселятся, как в цирке, наблюдая невиданное доселе зрелище: по огороду зигзагами скачет Коська, а следом с плугом какими-то дикими, дёргаными прыжками скачет инок Макарий. Силушка у коня и скульптора немереная, и выворотили землю так, что огород теперь напоминал место археологических раскопок — ямы, буераки и метровые отвалы земли.

— Макарий, — говорю, — что ты наделал?

— Как что? Вспахал. Мы с Кокосом очень старались.

В общем, пахал тогда наш скульптор впервые, но потом, говорят, научился пахать. А соседи, повеселившись, принялись за дело — Николай принёс борону, а бабушка Ольга повела коня под уздцы. И был огород у нас уже пригожий. Слава Богу, что лошадку послал!

Долгие годы трудился Коська в монастыре, а потом состарился и стал болеть. Ветеринар, осмотрев Коську, вынес вердикт: надо сдать «старика» на мясо, тем более что для производства сервелата требуется конина.

— Я тоже старый, — сказал отец наместник. — И меня, выходит, на сервелат?

Коську отправили было на пенсию, но его выпросил у монастыря многодетный отец, пояснив, что работы для лошади в его хозяйстве немного, да вот сынишки мечтают о коне. Словом, Коська опять осёдлан, и мальчики двадцать первого века подражают воинам Древней Руси.

Однажды в метельную, снежную зиму ко мне приехали на джипе гости из Москвы. Помолились в Оптиной, причастились. А потом захотели съездить в Ильинское, знаменитое своей красотой: белый храм на горе, даль необъятная, а под горою святой источник, известный своей целебной водой. Уехали засветло, а вернулись в сумерки, рассказав, что из-за заносов в Ильинское не пробиться, и они угодили в такие сугробы, что с трудом откопали свой джип. Делать нечего, не повезло. Сели ужинать, а тут приехали гости из Ильинского.

— Да как же, — удивились москвичи, — вы смогли приехать из Ильинского?

— А нас на санях Коська привёз.

Да, лошадка всё же незаменима.

ВОЛЧОК

Я не собачница. И если в конуре возле моего дома постоянно живёт та или иная собака, то происходит это лишь потому, что иногда невозможно выдержать взгляд бездомного голодного пса. Такие собаки уже ничего не просят, и, привыкнув быть отверженными людьми, они лишь молча смотрят человеку в глаза. И если ты пожалеешь и покормишь пса, то тут же отзовётся собачье сердце и вступит в силу главный собачий закон: «Приласкай собаку на миг, а потом она будет ждать тебя всю оставшуюся жизнь».

Впрочем, у первой моей собаки была хозяйка — юная генеральская дочка Варенька, поселившаяся с компанией своих сверстников в избе возле Оптиной пустыни. Однажды Варя поймала на лугу смешного рыжего щенка с толстыми лапами и дала ему имя Волчок — в память вот о каком предсказании преподобного Оптинского старца Нектария. Старец был прозорлив, и, когда его спросили, как будут жить люди в будущем, он вместо ответа запустил волчок, или юлу по-нынешнему, обозначая, в каком бессмысленном, похоже, кружении будет жить, суетясь, человек.

Кстати, щенок тоже любил покружиться, пытаясь поймать себя за хвост. А ещё в немом обожании он постоянно кружил вокруг Вари. Впрочем, Вареньку в их компании обожали все. Молодые люди были, похоже, влюблены в неё, но говорить о любви запрещалось, потому что девица сразу же объявила, что у них не изба, а «скит» и она намерена стать монахиней. В общем, юные подвижники почти месяц играли в «монахов» — строго постились, подолгу молились и очень важничали притом. А потом важничать надоело, и Варя весело предложила новый план — поехать в Африку спасать голодающих, а также освободить Россию от ига олигархов. Впрочем, планы у компании часто менялись. Молодость бурлила неперебродившим вином, и, как писал Салтыков-Щедрин, «чего-то хотелось — то ли конституций, то ли севрюжины с хреном».

Но кто же в юности не предавался пылким безрассудным мечтам? «Река жизни нашей, — писал преподобный Феофан Затворник, — пересекается волнистой полосой юности. Это время воскипения телесно-духовной жизни». И это, по словам преподобного, время столь опасных искушений, когда юность будто в огне, и беда, если нет рядом мудрых родителей.

Но вот другая беда — неверующие родители, высмеивающие «мракобесов-попов». Собственно, молодые люди потому и сбежали из дома в свой «скит», что это была отчаянная попытка защитить свою веру. А ещё, заметим справедливости ради, это был тот беспощадный юношеский бунт, когда дети даже не замечают, как кровоточит сердце родителей. Во всяком случае, когда папа-генерал пообещал разнести монастырь по кирпичику, чтобы не сманивали из дома детей, Варя высокомерно сказала ему в глаза:

— У Варвары-великомученицы тоже был, как у меня, изверг отец.

Однако визит генерала в монастырь имел неожиданные последствия. Во-первых, генералу очень понравилось монастырское подсобное хозяйство, и он даже долго рассказывал батюшке, что у них при воинской части тоже есть огороды, а для солдатской столовой откармливают свиней. А во-вторых, генерала умилила картина — его дочь-белоручка (постель за собою дома не уберёт!) моет в трапезной полы, и при этом чистенько-чистенько.

— В монастыре плохому не научат, — говорил он потом дома. — А что дочка верует в Бога, то ведь у каждого своя дурь.

Но вскоре эта «дурь» посетила генерала. Он крестился, стал ездить по святым местам и увлёкся отечественной историей, донимая теперь дочь разговорами:

— Представляешь, Варька, Пётр Первый, оказывается, не только буянил, но пел на клиросе и даже акафист написал.

— А разве царь веровал в Бога?

— Эх, Варька, ты лишь с собакой играешь, а отечественной истории не знаешь. Вот скажи, когда жил Пётр Первый — в пятом веке или в пятнадцатом?

— Детский вопрос! — огрызалась генеральская дочь и мучительно пыталась вспомнить хоть что-то про царя.

Стали ближе к Богу и другие родители. Они любили своих бунтующих детей, везли им в монастырь сумки с продуктами, а любовь приводила в храм. Одна мама, ко всеобщему удивлению, прочла все пять томов «Добротолюбия», после чего подложила сыну, как он сам говорил, «подляну». И если раньше мама рыдала, когда сын в десятом классе порывался жениться на Варе, то теперь она с загадочной улыбкой сказала:

— Если это любовь, то вперёд, к алтарю. Я и со свадьбой помогу, сыночек!

— Какая свадьба? — опешил сыночек. — Мне учиться надо, а не жениться. И вообще!

Словом, одно дело — нежиться в мечтах, выдумывая высокие чувства, и совсем другое дело — жениться по принуждению, тем более что особой любви, как выяснилось, нет. У альпинистов такая любовь называется «керосин», то есть воспламенение чувств от праздности.

К осени юные бунтовщики вернулись домой, и в «скиту» осталась лишь Варя с собакой. Морозы в тот год ударили рано. В ветхой избушке дуло из всех щелей, и в ведре замерзала вода. Варя теперь часто приходила ко мне погреться, а вместе с ней прибегал и Волчок. И когда в эту студёную зиму генерал приехал в монастырь помолиться, Варя бросилась к нему на шею со словами:

— Я так люблю тебя, папочка, и хочу домой!

В общем, завершилась эта история по Марку Твену, сказавшему однажды, что в четырнадцать лет он считал своего отца дураком, а потом удивлялся, как он быстро поумнел.

У Вари теперь была своя московская жизнь, а Волчок остался один и угрюмо лежал на крыльце опустевшей избушки. Оголодав, он прибегал ко мне подкормиться. Спрячется в курятнике за ящиками и делает вид, что его нет. Принесёшь ему миску супа, а он не откликается. И лишь когда отвернёшься, он с шумом выхлебает суп и снова спрячется, как побитый. Пёс будто чувствовал себя виноватым, никогда не лаял и с покорностью раба терпел удары судьбы. Куры гнали пса из курятника и клевали его, а ещё Волчка лупил кот. Делал это наш котяра по-хитрому — заберётся на ящик, свесит вниз лапу и — бац-бац! — собаку по морде. Кот нагло наслаждался своим могуществом, наблюдая, как вздрагивает пёс и лишь беспомощно прикрывается лапой.

Позже бывалые собачники объяснили мне странное поведение пса. Оказывается, в мире домашних животных есть своя иерархия. Во главе семьи-прайда стоит Его Величество хозяин дома, а дальше идут разного чина «придворные»: собаки, куры, коты. Так вот, Волчок был не из нашего прайда и не имел здесь права ни на миску супа, ни на тёплое место в хлеву. Пёс это чувствовал, как чувствовали и цыплята, норовившие клюнуть собаку в её чувствительный кожаный нос.

Первое время, хотя бы изредка, приезжала Варя. Примчится на денёк, устроит весёлый переполох, играя с Волчком, а пёс потом долго бежит за автобусом, пытаясь нагнать его. Потом Варя перестала приезжать, а Волчок сидел на автобусной остановке и ждал её. Месяц сидит, другой, третий, бросаясь с радостным визгом навстречу автобусам. Водители уже ругались:

— Прямо под колёса бросается, ещё задавишь его!

А однажды деревенские дети привезли к нам домой на тележке нечто больше похожее на кусок мяса и заплакали: «Волчка автобус убил». Занесли мы окровавленного пса в сени и стали выхаживать его. Тогда я увидела, как плачут собаки: из глаз катятся крупные редкие слёзы, и, мучаясь от боли, вздыхает пёс. Болел Волчок долго. Только через два месяца начал ходить, заваливаясь при этом набок. И тут же, падая и хромая, отправился на автобусную остановку встречать Вареньку.

Вот так и жил у нас Волчок на положении ничейного пса. Прибежит, поест и опять исчезнет, а потом приведут его деревенские дети, рассказав, что Волчок подрался, защищая опустевший «скит», где хулиганьё пыталось выломать дверь. «Скит» Волчок отстоял, пострадав при этом: морда в крови, и лапа кровоточит. Так бывало не раз — заброшенные избы часто разоряют. А Волчок отлежится у нас, подлечится и, верный собачьему долгу, снова отправляется оборонять уже ненужный хозяевам обветшавший «скит».

Через год пришло время проститься с Волчком. Мы купили новый дом в семи километрах от нашей деревни, зато возле монастыря. Целый день паковали и перевозили вещи, а потом вернулись на машине в последний раз, чтобы забрать соленья из погреба. На крыльце опустевшего дома в каком-то странном оцепенении лежал Волчок и даже не смотрел в нашу сторону. Всё это уже было в его жизни — сначала из дома выносят вещи, потом исчезает Варенька, и плющит его кости страшный автобус.

Мы не знали, что делать с Волчком. Взять с собой? Но ведь чужая собака. А бросить Волчка — пропадёт.

— Ах, вот где моя собака! — раздался вдруг весёлый голос Вареньки. — А я по всей деревне её ищу.

В общем, явление — москвичи приехали: у ворот квадратный суперджип «Хаммер», а рядом Варя в шляпке и некто Вадим.

— Я давно хотела, Вадик, показать тебе мою собаку, — ворковала Варенька. — Волчок у меня все команды знает. Вот, пожалуйста: Волчок, голос!

Пёс вскочил, как примерный ученик, и старательно залаял. Я удивилась — при нас Волчок ни разу не гавкнул и лаять, казалось, не умел.

— Без моей команды он никогда не лает, — засмеялась Варя. — Терпеть не могу, когда пёс пустобрёх!

И тут я вспылила, наговорив девице резких слов про тех, кто бросает собак, и потребовала: пусть она забирает Волчка с собою в Москву, или я заберу его себе.

— Да как вы смеете забирать себе мою собаку? — гневно крикнула Варя.

И сердито заговорила про то, что забрать дворняжку в Москву невозможно, потому что у них дома собака-медалистка Рогнеда какой-то редкой драгоценной породы, и щенок от Рогнеды стоит несколько тысяч долларов.

Волчок лежал, обмякнув, как тряпка, и, казалось, сгорал от стыда. А Варя снова кричала:

— На щенков, послушайте, очередь! По-вашему, надо испортить породу, пустив в дом беспородного пса?

— Не жуй сопли, дарлинг, — подал голос Вадим. — Кому нужен в Москве блохастый двор-терьер? А может, усыпить его?

— Ну и забирайте себе Волчка, забирайте, — заплакала Варя и уехала на джипе в слезах.

На Волчка было страшно смотреть — он лежал как раздавленный и дрожал.

— Не горюй, Волчок, — стал утешать собаку послушник, помогавший перевозить нам вещи. — Дворняги самые умные собаки и болеют меньше породистых псов. Ты хорошая собака и Божия тварь.

Волчок по-прежнему безжизненно лежал в пыли, но дрожать перестал. А послушник стал рассказывать Волчку про святых и животных, как к преподобному Герасиму приходил лев, а к Серафиму Саровскому — медведь.

— А когда юноша Товия отправился в Египет, — вдохновенно повествовал послушник, — то рядом с ним бежал его верный пёс, и хранил их архангел Рафаил. Представляешь, собака и рядом — архангел!

Волчок умильно посмотрел на послушника и приветливо замахал хвостом. А меня вдруг окатила такая горячая волна, что я сказала властно:

— Волчок, внимание — ты МОЯ СОБАКА!

И Волчок вдруг вскочил в машину, по-хозяйски заняв сиденье. О, потом он показал обидчикам, что такое хозяйский пёс! Так рявкнул на кур, что они бросились врассыпную. А потом наподдал коту, и тот с мерзким завыванием взлетел на берёзу. А ещё Волчок стал учиться лаять. Раньше без команды «Голос!» он лаять не смел. Но в соседних дворах деловито брехали собаки, и Волчок вдруг усвоил — надо жить, как все, и отрабатывать свой хлеб. Начал он с подражания. Вот у соседа Вити гулким басом, с ленцой гавкает ротвейлер. И Волчок стал гавкать, как ротвейлер, — тоже басом и тоже с ленцой. А вот у других соседей заливается визгливым лаем крохотная собачка Фрида, подброшенная кем-то в монастырь. Сама Фрида размером с кошку, но злющая, кусачая и не лает, а препротивно визжит. В общем, Волчок устроил нам визгливый концерт «под Фриду». Не пёс, а, право же, попугай.

А ещё Волчок подражал монахам. В первый же день пребывания на новом месте он обнаружил, что на рассвете с первым ударом колокола монахи устремляются в храм, и Волчок побежал за монахами. Монахи вошли в храм, а Волчок уселся напротив храма у бытовки строителей и сидел здесь, как очарованный, до конца литургии. С той поры по утрам Волчка мы дома не видели — бежит к храму впереди монахов, а те смеются:

— Волчок, ты ж без креста. Что на службу спешишь?

А Волчок спозаранку спешил в монастырь и до окончания литургии не возвращался домой. Почему он так делал, не знаю. А может, собаки чувствуют благодать? Во всяком случае, Волчок что-то чувствовал, судя по тому, как по-разному он встречал наших гостей. Вот идут к дому друзья-паломники, и Волчок встречает их жизнерадостным лаем. И он же нежно повизгивает, если в калитку входит монах. Ну а если в гости пришёл батюшка, то Волчок лишь пятится перед ним, постанывая от счастья. Какая радость — батюшка пришёл! Благословение дому сему и Волчку!

Однажды осенью мы собирали грибы в лесу и повстречали приезжего архимандрита, гулявшего здесь с монахами. Архимандрит был одет как монах, в простой подрясник. А Волчок замер при виде архимандрита, потом подполз к нему на брюхе и лизнул туфлю. Архимандрит развеселился:

— Да, теперь лишь от собаки дождёшься почтения, а не от ближнего своего.

Волчок смиренно припал к стопам архимандрита, а тот вдруг грустно сказал:

— В райских садах Адам разговаривал с животными и птицами и понимал их язык. А мы чужие уже природе, и мучается на земле по грехам человека всякая тварь.

Почему-то Волчок почитал монахов, зато прочим случалось претерпевать от него, потому что это был «припадочный» пёс. То есть он так бурно любил всех, что при встрече припадал своими грязными лапами на грудь, норовя лизнуть в щёку и пачкая одежду. Отучить его от этих проявлений нежности было затруднительно, и Волчок усвоил одно — монахам пачкать рясу нельзя. А ещё мне однажды влетело из-за Волчка, и вот почему. В Оптиной восстановили наконец монастырскую ограду, разрушенную в годы гонений. И если раньше собаки вольготно бегали по монастырю, то теперь вход в обитель им был воспрещён. Пришлось не выпускать Волчка за калитку, чтобы не бегал в монастырь. Но хитрый пёс научился перелезать через забор, и обнаружилось это так. Прихожу утром в монастырь, а игумен Досифей ругается:

— Вот что, Нина, если я ещё хоть раз увижу Волчка в монастыре, то выгоню тебя из монастыря вместе с собакой.

— Батюшка, — говорю, — да мы Волчка за калитку не выпускаем.

— А это чей же хвост там торчит? — весело спросил игумен.

Оказывается, Волчок по-хитрому спрятался под брезентом. Затаился там и почти не дышит, а только хвост наружу торчит. Как ни странно, но Волчок внял увещеваниям игумена — в монастырь он больше не ходил, зато пристроился пасти монастырских коров. Бывало, вышагивает важно рядом с пастухом-послушником и помогает ему собирать отбившихся от стада коров. Ветеринар монастыря сказал, что Волчок, конечно, помесь, но из породы пастушьих собак. С древних времён такие собаки помогали пастухам и отличались особой отвагой, защищая стадо от хищников. Пастушья собака способна одолеть волка, и ценилась всегда высоко. А Волчка отстранили от стада, потому что пастухами теперь всё чаше назначали паломников, и некоторые из них боялись собак. Один паломник даже заявил, что собака — «нечистое животное», и «нечисть» подобает благочестиво гнать прочь. Это позже на подсобном хозяйстве монастыря завели сторожевых собак, и мнение о «нечисти» переменилось, а тогда Волчку дали отставку.

Пробовал Волчок пасти деревенское стадо, но местный пастух по-чёрному пил, ненавидел собак, а Волчок недолюбливал пьяниц. И всё-таки собака пастушьей породы не могла не присматривать за коровами. Однажды Волчок пропал, а у бабушки Ольги Терентьевны не вернулась домой корова. Два дня она искала корову в лесу, пока не услышала заливистый лай Волчка. Оказывается, корова отелилась в овраге, а Волчок охранял её вместе с телёнком и лаял, призывая на помощь.

Менялась деревня, и менялась жизнь пастушьей собаки Волчка. Умирали старики, а молодёжь уже не держала коров, считая, что проще купить молоко в супермаркете, чем выгребать из-под коровы навоз.

Без скотины стало нечем удобрять землю. И мой сосед, хозяин магазинчика, теперь принципиально не сажал ничего в огороде, подсчитав однажды: машина навоза стоит бешеные деньги, а ещё надо платить трактористу и корячиться на грядках с весны по октябрь.

— Да я на эти деньги куплю больше овощей! — посмеивался он над сельчанами.

Деревня прихорашивалась, обрастая коттеджами и осваивая систему «бритый огород». Так наши бабушки называли газоны, дивясь нежному ворсу травы и нарядным вкраплениям среди зелени: стахис, гортензия, вербена, лобеллия и ещё нечто прекрасное и незнакомое, пришедшее на смену картофельной ботве.

Стало модным «по-американски» обшивать избы сайдингом и заводить собак экзотических пород. У одной соседки теперь был алабай, у другой нежились на диванах английские той-терьеры, а мой учёный сосед привёз откуда-то африканского пса, предназначенного для охоты на львов.

Львов в окрестностях Козельска не было. И охотничьи, сторожевые и пастушьи собаки были теперь просто утешением людям и живыми лающими игрушками. Нет, они как бы сторожили жильё. Но какой из Волчка сторож, если он рад-радёшенек каждому и за булочку, как говорится, родную мать продаст? Только раз я видела Волчка рассвирепевшим и готовым, казалось, порвать прохожего. Этим прохожим был местный житель Е., тихий, спившийся человек, озабоченный одной мыслью: где достать деньги на водку? Волчок относился к Е. миролюбиво, а тот, бывало, гладил его. И вдруг Волчок с яростью бросился на Е., повалил его на землю, а Е. закричал:

— Уберите собаку! Она порвёт меня!

Мы с силой оттаскивали пса за ошейник. А пёс рвался из рук и был страшен в ярости: пасть ощерена, шерсть дыбом и налитые кровью глаза. Нас обуял какой-то мистический ужас — непонятный, необъяснимый, но такой, что дрожали колени. Что происходит — собака взбесилась? А через десять минут, как узнали мы позже, Е. зарезал своего лучшего друга Володю, доброго трудолюбивого парня. И зарезал всего лишь за то, что Володя не дал ему денег на водку. Мать потом голосила над гробом единственного сына, а Е. невнятно бормотал на суде:

— Как я мог зарезать Володьку? Не понимаю. Да лучше бы загрыз меня тогда Волчок.

— Какой волк? — спросил прокурор.

— Не волк, а Волчок. Собака пыталась остановить меня, когда я шёл убивать Володьку.

— Непонятно, при чём здесь собака? — осерчал прокурор.

Непонятного действительно много. Откуда Волчку было знать, что Е. идёт убивать? Это до грехопадения был зримым тот невидимый мир, где присутствуют Ангелы и лютуют бесы. Они по-прежнему рядом с нами, но мы уже не видим их, ибо дал Господь человеку «ризы кожаные, тело дебелое», чтобы защитить нас от соблазнов. А только животные, похоже, иногда видят нечто, невидимое нам.

Вот, в частности, одно происшествие. У многодетной матери Ирины (девять детей!) перестала доиться корова. Стоит оцепенело в хлеву и, угрожающе выставив рога, смотрит в страхе на что-то. А к корове испуганно жмутся овцы, тоже устрашённые неведомо чем. Муж Ирины, Олег, обшарил с вилами весь хлев, полагая, что сюда заползла змея и пугает животных.

Змеи в хлеву не было, а корова в неописуемом страхе стояла два дня, отказываясь от сена и пойла.

Только после того как Ирина окропила хлев крещенской водой и отсюда с шумом вырвалось вонючее чёрное облако, корова облегчённо вздохнула и стала прежней бурёнкой. Жуёт себе сено и даёт молоко.

К сожалению, спившийся убийца Е. хотя и жил рядом с монастырём, но ходил без креста и в храм не заглядывал. Он действительно не понимал, как мог убить лучшего друга, не подозревая, что душа порой становится игралищем демонов, и человек действует уже по их повелению. Не потому ли Волчок в ярости бросился на Е., что почувствовал присутствие этой злобной силы, повелевающей взять нож и убить?

Последней лошадью в нашей деревне была молодая кобыла Милка. Волчок опекал её ещё с той поры, когда после смерти кобылы-матери она испуганным жеребёнком шарахалась от всех. Бывало, Милка пасётся на лугу, а Волчок играет с ней — притворно нападает, убегает, прячется. И носятся по лугу весёлой парой гнедой жеребёнок и рыжий пёс.

В два года Милку запрягли в телегу, и хозяин стал надолго отлучаться с ней: то пашет огороды по деревням, то заготовляет на лесоповале дрова. Волчок скучал без Милки и приставал ко мне — поиграй с ним. Бывало, кинешь палку подальше, а пёс счастливо помчится за ней, чтобы положить потом палку к твоим ногам. Не жизнь, а имитация жизни: раньше собака приносила охотнику рябчиков, а теперь приносит деревянную «дичь». Только Волчок не мог без работы, а работа была единственная — игра. Однажды Волчок натаскал к крыльцу довольно высокую гору палок, полагая, что мы бросим свои дела ради счастья кидать палки, а он будет трудолюбиво заготовлять «дичь».

— Отстань, Волчок, — отмахнулась я от собаки. — Некогда мне с тобою играть. Сыт, накормлен, чего ещё нужно?

А Волчку нужна была наша любовь, и такая любовь была у него с Милкой. Встречались они трогательно — Волчок, повизгивая, ластится к Милке, а та с нежностью обнюхивает его. Это была неразлучная парочка.

Зимой на лесоповале Милке бревном расплющило ногу. Началась гангрена, и ветеринар посоветовал пристрелить лошадь, чтобы не мучалась она. Волчок теперь не отходил от умирающей Милки, вылизывал ей морду и преданно смотрел в глаза. Хозяин заплакал, прощаясь с лошадкой, потом оттащил Волчка от Милки и привёл его к нам, попросив посадить собаку на цепь.

Сам хозяин выстрелить в Милку не смог, но тут подвернулись скорняки-цыгане. Огрубили они Милке голову, выбросили её неподалёку в лес, а тушу увезли с собой на телеге, чтобы снять потом с лошади шкуру. О смерти Милки мы в тот вечер не знали, удивляясь, почему вдруг завыл Волчок. Воет и воет — уснуть невозможно. В час ночи, не выдержав, я спустила Волчка с цепи, а он тут же умчался в лес возле дома и там истошно завыл. В общем, уснуть нам в ту ночь Волчок не дал. Только задремлешь, как будит, тревожит этот отчаянный лай Волчка. Пёс хрипел, захлёбываясь лаем, и звал, угадывалось, на помощь. Но я отмахнулась: «Разбрехался Волчок!»

Волчка в ту ночь порвали то ли волки, то ли стая одичавших собак. Они сбежались на запах крови к голове Милки, и Волчок отчаянно бился, защищая останки друга. Он даже мёртвый не дал тронуть голову Милки, прикрывая её собой, и хищники рвали на мясо уже Волчка. Это было то наивное высокое мужество, когда превыше смерти стоит верность и готовность отдать жизнь «за друга своя».

Смерть Волчка мы переживали так тяжело, что теперь подолгу угнетённо молчали. Волчок ведь действительно звал нас на помощь. Душа это чувствовала, обмирая в тревоге, а мы предали собаку, ленясь покинуть в стужу тёплый дом и постель.

Мне часто снится Волчок. Во сне он снова с бурной радостью припадает к груди и беззаветно любит нас всех. А может, человек потому и заводит собаку, что не хватает в этом мире любви?

Сегодня модно любить животных, а любовь, как говорил покойный писатель Виктор Астафьев, порой опаснее зла. Помню, как Виктор Петрович рассказывал о «гуманистах» из новосибирского Академгородка. Они приручили лесных белок, и те теперь ели орешки исключительно с рук. А разучившись добывать пищу, белки начали вырождаться, мельчать и стали лёгкой добычей для лихих людей. С доверчивых белок едва ли не заживо сдирали их пушистые шкурки. У одной белки, успевшей удрать, оторвали хвост, а другая доживала свой век одноглазой калекой. А ещё писатель рассказывал про глупца, который подкармливал медвежонка, приучая его доверять людям. А медведь действительно поверил человеку, доверчиво выбежал навстречу охотникам и был расстрелян ими в упор.

«Мы чужие уже природе, — вспоминались всё чаще слова архимандрита, — и мучается на земле по грехам человека всякая тварь». Вот зачем, спрашивается, я завела себе пса, если не разбираюсь в собаках и ничего не понимаю в них? Помню, я всё собиралась купить книгу про собак, чтобы научиться грамотно обращаться с Волчком. Не купила, закружившись в суете дел, как та самая юла или волчок.

«Никогда больше не заведу собаку», — решила я твёрдо. А потом по неосторожности покормила оголодавшую бездомную собаку Бимку, и собака побежала за мной. Уселась у калитки и сидит. День сидит, другой, третий. А тут приходит в гости знакомый иеромонах, и я жалуюсь ему:

— Батюшка, вот привязалась ко мне собака и не уходит. А я больше не хочу заводить собак.

— Блажен, иже скоты милует, — сказал батюшка.

И Бимка несмело вошла во двор вслед за батюшкой, а потом спокойно улеглась в конуре, опустевшей после Волчка.