Миледи Ладлоу

Глава четвертая

Итак, миледи не подозревала о взглядах мистера Хорнера на образование как способ превратить людей в полезных членов общества и еще меньше – о воплощении его взглядов на практике через избрание Гарри Грегсона своим учеником и протеже; скорее всего, до упомянутого выше досадного происшествия она понятия не имела о существовании Гарри. Теперь расскажу по порядку, как было дело.

В приемной, служившей своего рода конторой, где миледи вела деловые разговоры с управляющим и арендаторами, все стены были уставлены полками. Я сознательно не называю их книжными, хотя на них размещалось множество книг – по большей части рукописных, с разными записями, касавшимися владений Хэнбери. Книг в полном смысле слова было совсем немного: один-два словаря, географические справочники, руководства по управлению имениями – все очень давнего года издания. (Помню, что видела там словарь Бейли[46]; у миледи, в ее комнате, имелся также огромный словарь Джонсона, но, если мнения лексикографов расходились, она чаще отдавала предпочтение Бейли.)

В этой приемной обычно сидел лакей, готовый тотчас исполнить распоряжение миледи. Ее светлость твердо держалась старинных обычаев и любые «звонки», кроме своего ручного колокольчика, считала никчемным изобретением; прислуга должна была находиться поблизости, чтобы всегда слышать ее серебряный колокольчик – или серебряный звук ее голоса. Но не думайте, будто должность лакея была синекурой. Ему полагалось следить за вторым, задним, входом в дом, который в усадьбе попроще назывался бы черным ходом. А так как парадным крыльцом пользовалась только миледи и те из ее соседей по графству, кого она сама удостаивала визитами – ближайшие жили миль за восемь по скверной дороге, – большинство посетителей стучались в тяжелую дверь с коваными гвоздями, которая вела в дом с террасы; стучались не для того, чтобы им открыли (по приказу миледи дверь держали открытой и летом, и зимой, когда в прихожую наметало кучи снега), а для того, чтобы вышедшему на стук лакею передать свое сообщение или просьбу увидеть миледи. Помнится, мистер Грей долго не мог понять, что парадную дверь отворяют только по особым случаям, и даже когда понял, ноги сами несли его к парадному фасаду. Я впервые переступила порог дома миледи с главного входа – как и все, кто впервые посещал Хэнбери-Корт; но после того все (за исключением избранных знакомцев миледи), словно бы по наитию, заходили с террасы. Внезапному наитию весьма способствовало присутствие на переднем дворе цепных псов устрашающего вида и размера – волкодавов хэнберийской породы, которая только здесь и сохранилась на всем нашем острове; их грозный лай раздавался днем и ночью, и всякий одушевленный или неодушевленный предмет они встречали свирепым рыком; на «свою» территорию церберы спокойно допускали лишь служителя, приносившего им корм, карету миледи вместе с четверкой лошадей и саму миледи. Надо было видеть, как ее миниатюрная фигурка приближалась к гигантским зверюгам, смиренно падавшим ниц; как эти монстры, заходясь от восторга, неотрывно следили за ее легкой поступью, били по земле тяжелыми хвостами и пускали слюни в предвкушении хозяйской ласки. Миледи совсем не боялась их, но ведь она происходила из рода Хэнбери, а согласно семейному преданию, у здешних волкодавов было врожденное чутье на всех носителей этой фамилии, чью власть над собой они безропотно признавали с тех давних пор, когда их предков, основоположников этой породы, привез с Востока достославный сэр Уриан Хэнбери, ныне лежавший в виде мраморного изваяния на своем высоком надгробии в приходской церкви. Мне говорили, что лет пятьдесят тому назад один из хэнберийских псов загрыз ребенка, по малости лет не сумевшего правильно оценить длину цепи и заступившего за опасную черту. Стоит ли удивляться, почему большинство посетителей предпочитало вход с террасы. Однако мистеру Грею все было нипочем. Конечно, он мог по рассеянности просто не замечать собак: рассказывали, что однажды, задумавшись, он проходил слишком близко и едва успел отскочить, когда они разом рванулись к нему. Но едва ли можно объяснить рассеянностью другой случай, который произошел на глазах у меня и моих подруг. В тот день мистер Грей направился к одному волкодаву и дружески потрепал его по загривку; страшный пес жмурился от удовольствия и благодарно вилял хвостом, словно приветствовал кого-то из Хэнбери. Представьте себе наше изумление! Честно говоря, я по сей день не знаю, как это объяснить.

Но вернемся к двери с террасы и лакею в приемной.

Однажды утром до нашего слуха – я сидела в комнате миледи – донесся какой-то спор. Постепенно он становился все жарче и продолжался так долго, что миледи дважды позвонила в колокольчик, прежде чем лакей наконец услышал и явился на зов.

– Что там за шум, Джон? – спросила его миледи.

– Какой-то мальчик, миледи, говорит, что его послал мистер Хорнер и ему нужно видеть вашу светлость. Дерзкий мальчишка! – прибавил он себе под нос.

– Для чего ему видеть меня?

– Я спрашивал, миледи, не извольте сомневаться, но он не хочет сказать мне.

– Вероятно, какое-то известие от мистера Хорнера, – предположила леди Ладлоу с легкой досадой: передавать ей что-либо на словах, да еще с таким нарочным, было бы вопиющим нарушением этикета.

– Нет, миледи. Я спрашивал, не приказано ли ему передать что-нибудь, так он говорит нет, ему нужно видеть вашу светлость, и все тут!

– В таком случае довольно разговоров, веди его сюда, – распорядилась миледи, не повышая голоса, в котором, как я упомянула, проскальзывало раздражение.

Как будто в насмешку над ничтожным визитером лакей широко раздвинул створки двери, явив хозяйскому взору худощавого, ладно скроенного мальчика с копной густых волос, которые топорщились во все стороны, словно бы под действием электрического тока; лицо у него было маленькое, круглое, загорелое, раскрасневшееся от испуга и волнения, с решительно сжатым ртом и блестящими, глубоко посаженными глазами. Он быстрым цепким взглядом окинул комнату, желая, по-видимому, хорошенько запомнить ее, чтобы потом на досуге вызвать в памяти эту диковинную обстановку. Вероятно, он знал, что невежливо заговаривать первым с теми, кто стоит выше тебя. Так или иначе, он молчал – может быть, просто со страху язык проглотил.

– Для чего ты хотел видеть меня? – спросила миледи.

Ее спокойный и ласковый тон окончательно сбил его с толку.

– Чего изволит ваша светлость? – проговорил он в ответ, точно глухой.

– Тебя прислал мистер Хорнер. Для чего ты хотел видеть меня? – громче повторила миледи.

– С позволения вашей светлости, нынче утром мистеру Хорнеру нужно было срочно ехать в Уорик.

Лицо его странно задергалось, и он плотно сжал губы.

– Ну?

– И он уехал… срочно.

– Ну так что?

– И он оставил мне записку для вашей светлости… ваша светлость.

– Только и всего? Ты мог отдать ее моему человеку.

– Простите меня, ваша светлость, я ее потерял.

Он не сводил глаз с лица миледи; если бы не смотрел так пристально, наверняка бы расплакался.

– Надо быть внимательнее, – снисходительно пожурила его миледи. – Но ты, конечно, очень огорчен, что так вышло. Постарайся отыскать записку, в ней может быть что-то важное.

– Простите, мэм… ваша светлость… я могу сказать, что там написано.

– Ты?! Как это понимать?

Мне стало по-настоящему страшно. Синие глаза миледи сверкали – она была поражена, ошеломлена! Но на мальчика ее пылающий взор произвел обратный эффект, словно бы придав ему смелости. От природы сообразительный, он не мог не почувствовать, что миледи разгневана, однако продолжил свои объяснения намного быстрее и тверже:

– Миледи, мистер Хорнер выучил меня читать, писать и считать. Он очень спешил, миледи, он просто сложил записку, но не запечатал, миледи, и я прочел ее и запомнил, мне кажется, наизусть, миледи!

И он высоким, звонким голосом по памяти воспроизвел подлинные, вне всякого сомнения, слова, написанные мистером Хорнером, включая дату, подпись и прочие мелкие подробности. Дело оказалось пустяшное: на каком-то документе требовалась подпись миледи.

Окончив свою речь, мальчик вытянулся в струнку – можно было подумать, что он ожидает похвалы.

Глаза миледи сузились, зрачки уменьшились до булавочного острия – того и гляди уколют! Так она смотрела только в минуты жестоких потрясений. Повернувшись ко мне, она промолвила:

– Куда катится мир, Маргарет Доусон. – И угрюмо смолкла.

До мальчика начало доходить, что его проступок оскорбил миледи, и он застыл перед ней в каком-то оцепенении – казалось, вся смелость и вся воля, которые привели его сюда, чтобы повиниться в своей неосмотрительности и постараться загладить вину, внезапно покинули его, улетучились, обездвижив его тело, и он обречен не шелохнувшись стоять здесь, пока кто-нибудь словом или действием не выпроводит его вон. Миледи снова перевела взгляд на мальчика и увидела, что тот уже ни жив ни мертв от ужаса за содеянное и от суровости, с какой было встречено его чистосердечное признание.

– Бедный ребенок, – сказала миледи, и гнев исчез с ее лица, – в чьи недобрые руки ты попал?

У мальчика задрожали губы.

– Разве ты не знаешь, о каком древе читаем мы в Книге Бытия?.. Хотя нет, надеюсь, ты не настолько преуспел в чтении. – После непродолжительной паузы она спросила: – Кто, говоришь, выучил тебя читать и писать?

– Простите, миледи, я не нарочно, миледи, я не думал… – лепетал он, глотая слезы, раздавленный ее очевидным недовольством, а нарочитая мягкость ее манеры пугала его намного больше, чем любые угрозы или брань.

– Я спрашиваю: кто выучил тебя?

– Писец мистера Хорнера, миледи.

– С ведома самого мистера Хорнера?

– Да, миледи. Он хотел, чтобы я учился.

– Вот оно что! Пожалуй, в этом виноват не столько ты, сколько… Я удивляюсь мистеру Хорнеру! Однако, мой мальчик, когда владеешь острым орудием, необходимо знать и правила, как с ним обращаться. Тебе не говорили, что нельзя открывать письма?

– Простите, миледи, оно было открыто. Мистер Хорнер очень спешил и забыл его запечатать.

– Но ты не должен читать письма, не для тебя писанные. Недопустимо заглядывать в письма, не тебе адресованные, даже если бы они лежали открытыми у тебя перед глазами.

– Простите, миледи, я думал, это хорошо – практиковаться в чтении, все равно как читать книгу.

Миледи смешалась, не находя нужных слов, чтобы растолковать ему законы чести касательно чужих писем.

– Скажи, когда люди говорят о чем-то, что не предназначено для твоих ушей, ты ведь не стал бы слушать?

Он медлил с ответом, частично потому, что не вполне понял вопрос. Миледи повторила. В его смышленых глазах блеснула догадка, но он колебался, сказать ли правду.

– Простите, миледи, я всегда подслушиваю, когда другие секретничают. Но я не думал, что это дурно.