Миллион для гения

Часть 4

Теперь у него было много работы. За последние четыре месяца с момента, как он подписал договор, изменилось многое. Изменилось все. За этот короткий период он заработал больше, чем за всю свою прежнюю жизнь. Издатель не обманул. Да и не мог обмануть, ведь он торговал книгами, а не чем-то еще. Ежемесячно он выплачивал сумасшедшие гонорары за книги, которые теперь с легкостью расходились по рукам читателей. Тысячи книг, десятки тысяч! Издатель знал свое дело! Он умел работать! Эти деньги теперь не распирали мелкими купюрами карманы шикарного пиджака, а цивилизованно лежали на счету… виртуальном счету, но были настоящими, в этом они с Галей убеждались каждый день. Она, как сумасшедшая, носилась по магазинам, салонам, бутикам и самозабвенно их тратила. Галя наверстывала упущенное за последние кошмарные два года. Она имела на это право, и Леонидов был за нее спокоен, больше не думал ни о чем, только писал. Они много путешествовали. Едва успевали вернуться с каких-то островов и дальних стран, сразу же делали визы и покупали билеты на следующий вояж. Его удаленная работа позволяла вести такой образ жизни. Они побывали… Они посмотрели… Увидели… Он не помнил, где они побывали и что увидели, не успевал замечать ничего, смотреть по сторонам, потому что перед ним всегда находился маленький ноутбук, и он трудился, не покладая рук. В аэропортах и самолетах, на горячих пляжах и у бассейнов, на каких-то развалинах, на орбите далеких планет, в других Галактиках, он не помнил, куда его все время тащила Галя, только стучал по клавишам, делая свое дело. Он не замечал даже Галю, знал, что она где-то рядом, в разных нарядах, на приемах, презентациях, на кухне, в постели. Галя была его рукой, глазами, частью его самого, но не обязательно же пялится постоянно на свою руку или все время заглядывать в зеркало. Все равно знаешь, что там увидишь. А его маленький компьютер связывал его всегда и везде в любой точке мира с далеким офисом в самом центре Москвы, куда он отправлял рукописи. Теперь он не писал книги целиком. Стоило окончить главу, он засовывал ее в маленький ящик электронной почты, в ее узкий проем. Это напоминало мясорубку, а через мгновение рукопись уже в виде перемолотого фарша выбиралась где-то за тысячи километров. А люди, «классные специалисты», мгновенно превращали этот фарш в горячие котлетки или пирожки. Все зависело от жанра. За эти четыре месяца он написал 12…, нет, 14…, может быть, 18 книг. Он точно не помнил. Как не помнил, что ел на завтрак неделю назад. Такое помнить невозможно! Писал главы, потом их превращали в книги или наоборот, ему давали сюжеты, чьи-то чужие наброски, а он делал из этого книги. Он не помнил названий, не все сюжеты отложились в памяти. Теперь он писал не слова, а символы, которые подсчитывались программой текстового редактора. Символов должно было быть столько и столько. Для каждой истории свой объем и размер, своя арифметика. Зато теперь он был в «формате» и писал этот «формат». А символы… Это слово его совсем не раздражало и не пугало. Даже нравилось это красивое слово – «символ»! Зато теперь его читали!

Иногда они, возвращаясь в Москву, шли на презентации или встречи с читателем. Галя выбросила всю мебель из квартиры, сменив на все новое. Теперь он не узнавал свое жилье, хотя, это его совсем не смущало. Под такую замену подпал и старенький телефон, который было не жалко. В последнее время он позволял себе вольности, и общаться по нему было крайне сложно и невыносимо. Он был очень впечатлительным аппаратом, и с его электронных уст постоянно срывалось нечто непонятное, странное и даже ужасное. А новый телефон-факс вел себя прилично, скромно издавая привычную трель, и говорил только на нормальном человеческом языке безо всяких сюрпризов, иногда молча плевался бумажным факсом. Пришлось сменить и номер телефона. В последнее время появилось множество старых знакомых. Он и не знал, что их так много. Они звонили, просили о встрече, о помощи, о чем-то еще. Один, обнаглев, попросил денег взаймы. Он, не долго думая, переадресовал его к старому другу, тому самому. Это же была одна компания – все они знали друг друга. А его старый друг сумеет тому популярно ответить на подобную просьбу и все объяснить. У него была целая философия на этот счет. Поэтому, чтобы избавить себя от этих звонков, он сменил номер, но все равно старые знакомые находили и одолевали его. Только не звонил Петров. Хотя, как он мог позвонить, когда не знал его нового номера. И он ему тоже не звонил. Все собирался, но как-то было не до него. Да, и сказать было нечего. А может, Петров не знал о переменах в его жизни? Не знал его нового имени? Вряд ли. Проходя мимо крупных книжных магазинов, нельзя было не заметить огромные плакаты с изображением, теперь модного писателя, фотографии которого светились именем – Леон Идов. Да и найти его при желании было просто – постоянные конференции, встречи, презентации. Ему даже нравилось улетать отсюда с Галей – не так отвлекали от работы. А Петров… Петрову он когда-нибудь позвонит. Не сейчас, позже, как-нибудь потом. Через двадцать… Нет, он этого не говорил! Он даже не мог подумать такое. Позвонит! Обязательно позвонит! Но не сейчас…

Книгу он забросил. Он показал эту последнюю недописанную рукопись редактору-классному-специалисту издательства, пожилой интеллигентной женщине, которая, в отличие от своего шефа, книги читала и знала о них все. Она и сказала свое мнение. Она была очень хорошим специалистом, и не поверить ей он не мог, да, и не хотел.

– История о математике? О человеке, не взявшем миллион? Это не совсем интересно сегодня, – мягко сказала она, глядя на него сквозь большие очки подслеповатым взглядом, – давайте поразмыслим…

Она не давила, не настаивала, но была очень убедительна.

– Ваш Клейзмер – математик, сегодня это интересно? Нет!

Он не взял миллион – это трогает? Безусловно, да. Но, чем мы заинтересуем читателя еще? Математик, играющий на скрипке? Математик, прыгающий с крыши на крышу? Нам нужно непрерывное стремительное действие, убедительный сюжет с неожиданными поворотами и событиями, постоянное движение – Экшен, – он в ответ закивал головой, а она добавила: – Китч!

А это уже был совсем другой жанр, с которым он еще не был знаком, но запомнил это название. Он быстро учился! Хороший заголовок для книги – КИТЧ! Женщина тем временем продолжала:

– Кто ваш математик, что он делает? Собирает грибы – не интересно! Играет на скрипке – тем более! Не бреет бороды, волос? Ну, и что? Мужчина, который не имеет не только любовницы, но даже жены? Скучно! Если бы он слонялся по миру и имел в разных странах кучу женщин и незаконных детей, было бы интереснее. Если бы он законно забрал миллион, а многочисленные родственники преследовали бы его, пытаясь обобрать – еще интереснее. Или наоборот! Очень хорошее развитие сюжета для человека, не взявшего свой миллион. Математик, гений, чудак, по каким-то соображениям и убеждениям отказывается от миллиона, но внезапно тяжело заболевает его мать… нет, сестра… нет, обе сразу! Они попали в аварию! У обеих сломаны позвоночники! Несчастные прикованы к постели, они не могут жить, существовать без посторонней помощи, готовы покончить с собой! Срочно нужна операция, требуются колоссальные расходы! Гений мчится в Америку, гений передумал, он готов взять причитающийся ему гонорар, а эти несчастные женщины уже готовы отбросить копыта, и тут он узнает, что миллиона больше нет. Поезд ушел! Нужно было брать его раньше! Вот вам трагедия, вот поворотное событие, которое заставляет задуматься, содрогнуться. А, вы говорите – грибы. Еще один возможный сюжет – человек, гений, великий математик, один на миллионы. Но не за грибами он собирается в темный лес, – голос специалиста становится ниже, говорит она медленно и по слогам, – а солнце уже садится, уже деревья отбрасывают высокие тени, которые ложатся на километры, закрывая все в округе. Он вампир! Он ждет большую Луну, и в эту темную отвратительную ночь будет искать вовсе не грибы, а очередную жертву.

Она снова заговорила мягким и жизнерадостным голосом: – Или не вампир вовсе, так, обязательно извращенец или подофил, маньяк – а потому ему не нужны ни жены, ни любовницы. Это бодрит, будит фантазию, будоражит воображение!

Женщина устала и теперь смотрела на него своим мягким интеллигентным взглядом. Ее глаза сквозь очки выражали сочувствие и желание помочь начинающему, но уже известному писателю. Она трепетно относилась к его таланту и готова была подарить все свои несбывшиеся сюжеты и откровения, все ненаписанные книги. Что же, каждый должен заниматься своим делом – он писать, а она быть при нем редактором – помогать работать, помогать творить.

Он не стал дописывать книгу, хотя оставалось немного. Да и измучила его она, чуть не свела с ума. Небоскребы книг он свез в гараж. Галя больше не терпела хаоса в современно обставленной квартире. Они купили классную машину – внедорожник, сейчас это было модным, и теперь он «разъезжал» на ней и Галя тоже. Было модным, когда за рулем огромного сарая сидела миниатюрная женщина и маленькой ножкой, нажимая на педали и пролетая по улицам, рассекала все препятствия на своем пути. Правда, он хотел совсем другую машину, но так получилось. Хотел маленького, стремительного эгоиста, куда будет помещаться он один. И только ветер в лобовое стекло. Но почему-то купил внедорожник. Ничего – еще успеет.

Как-то раз, ставя автомобиль в подземный гараж, увидел свои книги, те самые, не проданные, не измененные, а потому не нужные никому. Он давно не обращал на них внимания, а тут заметил. И вдруг ему в голову закралась странная мысль:

– Раньше книги читали, бывали времена, когда книги сжигали, а теперь их хоронят заживо.

Он отмахнулся от этой мысли, прижал к себе сумку с ноутбуком, с которым за эти месяцы уже породнился, и подумал: – Надо бы их отсюда выкинуть. Мало ли что. Но, почему-то не выкинул. Так они и мозолят глаза до сих пор. Теперь он пытается их не замечать, просто не обращать внимания…

Весна оттаяла замерзший город, залила его ярким светом, пробудив жизнь, листья на ветках деревьев, наполнила радостью охладевшие сердца. Она небрежно прыгала из лужи в лужу, брызгая во все стороны каплями талой воды, носилась, заглядывая в окна домов и машин, сходила с ума. Она жаждала приключений, ища попутчиков в этом сумасшедшем полете. Приглашала на праздник, который бывает лишь раз в году. Не теряя времени, отдавала этим зимним людям капельку тепла и яркого солнечного света… и немного любви – тем, кто на нее еще способен. А иначе, зачем вообще нужна эта сумасшедшая весна?!

В первый раз в своей жизни он прошел мимо нее. Не заметил, как набухли бутоны на ветках деревьев, распустились цветы, пропустил первую траву на газонах в парках и даже не успел заметить, как растаял снег. Метался из одной страны в другую, перелетал, переезжал. Из своей зимы в чужое лето, из лета снова в зиму, и, наконец, остановился уже в своем, московском жарком, душном лете. Пропустил целое время года – как такое могло случиться? Лето ослепительно сияло в вышине яркими солнечными лучами, напоминая о себе. Напоминая о том, что прошел ровно год и скоро должна состояться премьера фильма, снятая по мотивам его книги, той самой, которую он когда-то написал и не дал к ней прикоснуться никому другому. Конечно же, не лето ему напомнило обо всем, а металлический голос железной секретарши Силаева, которая позвонила ему, то ли на Майорку, то ли на Майами. Он не помнил точно, куда, в общем, что-то на «М». И теперь они с Галей должны были срочно возвращаться на премьеру.

– Так указано в договоре! – возмутилась секретарша, узнав, что они на каком-то острове на букву «М». Вы должны через два дня быть на премьере! Этот вопрос не обсуждается! Господин Силаев ждет вас!

И, жестко пригвоздив этой фразой, повесила трубку. А они и не возражали! Разве они могли не приехать на свою премьеру? Они ждали ее целый год! И теперь мчались, перелетая через океаны и моря, горы и материки, вот уже родные зеленеющие поля, речушки, дачные поселки, фонари аэродрома, и, наконец, полоса приземления гостеприимно встречала их в летней ночи. Долго ехали по городу. Он смотрел по сторонам, но ничего не видел. И, все равно, что-то пробудилось в нем, воскресло. Он вспоминал киностудию, свой первый поход туда. Потом Силаева, вручающего сумасшедший по тем временам, гонорар, но дело даже не в нем. А теперь премьера, и все надежды, связанные с ней. Завтра человек (его человек) будет босыми ногами ходить по горячему песку, омывая их в волнах теплого океана. Он выйдет из той самой книги, из настоящей, написанной им самим. Это единственное, что оставалось из коротенькой жизни, когда он еще умел мечтать! И почему-то вспомнил, как они сидели с Галей на полу и оборачивали обложками книги, как писал, словно сумасшедший, любил, словно в последний раз. Кучка мелочи на столе – низ горки, от которой он оттолкнулся, взлетел на высоту. И залетел так далеко! А теперь не знал, был ли это низ горы или ее вершина. Как все перевернулось. Юность. Короткая бесшабашная юность в зрелые годы. Маленький оазис во времени и возрасте. Короткое взрослое безумие! То время промелькнуло, словно короткая весна. Весна не бывает вечной, но он помнит о ней, и она снова рядом, снова с ним. И его Галя тоже рядом, которую он, казалось, не видел несколько месяцев. Где она была? Где был он?… Завтра… все завтра… Завтра будет премьера, он вернется к себе и побудет наедине еще какое-то мгновение. А, может быть, снова что-то изменится. Может, теперь он будет писать сценарии для фильмов, где не символы, не «форматы» меряют километры пленки, а шаги по горячему песку или высота волн теплого океана. Завтра наступит этот день! А сейчас была глубокая ночь, и они подъехали к своему дому. Но разве бывают чудеса? И, все-таки, он спустился в подземный гараж и достал книгу. Всего одну – много места она не займет, потом на кухне сидел и читал ее до самого утра. Читал, чувствуя, словно, уже был на премьере.

И вот, оседлав внедорожник, они с Галей,… то есть с Геллой, неслись по улицам города. Леон и Гелла! Тигр и Пантера верхом на огромном боевом слоне! На ней как всегда было удивительное волшебное платье, на нем костюм. Нет, не тот, совсем другой, или десятый, конечно же, из магазина Медильяне. И, казалось, весь город приоделся в нарядный праздничный костюм. Люди шли веселые, красивые, а направлялись они, конечно же, на премьеру. Оставалось совсем немного. Она сидела за рулем, не доверив ему вести машину, видя, как он волнуется. А он действительно волновался. Нет, он сходил с ума!

Они уже подъезжали к огромному кинотеатру в центре города, где издалека были видны толпы зрителей. Но сейчас его волновало другое. Он увидел огромный плакат во всю стену кинотеатра и теперь, не отрываясь, смотрел на него. Все так, как он хотел! Как себе представлял! О чем мечтал! Какой-то удивительный художник, словно прочитав его мысли, зарисовал гигантское полотно, украсившее здание. Уже виден раскаленный белый песок, яркое солнце наверху афиши. Он различает каждую песчинку на широком пляже. Человек! Он идет по песку, а ноги его босы! Его брюки закатаны до колен, и он ступнями обжигается о горячий берег, а рядом играют с ветром высокие волны океана.

– Леонидов! Смотри! Это же твой чертов человек! Ты узнаешь его? – закричала на всю улицу Галя… Нет, Гелла… Нет, ГАЛЯ! Его Галя! А люди, оборачиваясь на них, тоже глядели на огромную афишу в самом конце улицы и видели этого человека! Сейчас он войдет в воду, сейчас его босые ноги прикоснутся к волнам, и он растворится, будет таять в океане, где только прозрачная голубая вода и дельфины, играющие на самой поверхности…

– Стоп, что это?! – они подъехали близко, едва не коснувшись колесами пляжа и прозрачных волн. Наверху огромной афиши сидел какой-то человек и корчил невероятные гримасы! Нет, их было двое! Два человека! Оба на самом верху отвесной стены! Один с крыльями! Это же Ангел! Их добрый Ангел! Он был здесь! Он не мог сюда не прилететь, а рядом с ним, тоже вставая в немыслимые позы, кривлялся человечек, который был то ли сказочным зверюшкой, тот ли человеком из мультика… Человек-Мультик! Они извивались на верхней раме огромной картины и строили всем дикие рожицы. Неизвестно, видел ли их кто-то еще. Сейчас это было не важно, главным был этот человек! Его человек. Он стоял босиком на песке в шаге от прибрежной волны, а на голове его была черная бандана, которая укрывала от яркого солнца. Человек застыл в оцепенении, в ожидании, лицо его озаряла нечеловеческая улыбка, зубы отливали перламутром, мускулистые сильные руки были подняты кверху, а в них были зажаты… два автомата. Те своими дулами были направлены в разные стороны, готовые разорвать воздух в клочья очередями трассирующих пуль…

Он не писал такого! Он не мог вложить в руки человека, его героя, смертельное оружие! В этом был весь смысл! Человек, вопреки логике и здравому смыслу должен был «раздетым», почти голым, босыми ногами прикоснуться к песку, к океану. Больше не нужно было ничего! Только песок и дельфины на сверкающей волне! Блокбастер! – вспомнил он название жанра и прочитал его на афише! Они изменили его замысел! Изменили «немножко»… «чуть чуть»… Они отправили этого человека убивать!

Галя посмотрела на Леонидова. Гелла взглянула на Леона.

– Пойдем? – тихо спросила Галя, припарковав машину.

– Нет, не пойду, не могу, не сейчас, – ответил Леонидов.

– Пойдем, – уже громче повторила Гелла…

– Да-да, пойдем, – ответил Леон, – конечно, пойдем. Пойдем…

А два человечка – Ангел и Мультик все скакали, как сумасшедшие, извиваясь в танце дикарей…

Алка позвонила неожиданно – Алка… Алла… Аллочка. Он посмотрел на календарь – еще не прошло двадцати лет. Не прошло и года с тех пор, как они назначили следующую встречу – «через двадцать лет и ни днем позже».

– Через двадцать? – удивилась Алка. – А сколько тогда мне будет? – и, подумав, возмутилась, – Леонидов, ты с ума сошел? Ты обезумел? Сегодня у меня небольшая тусовочка, приезжай! Ты должен быть обязательно!.. Леонидов, ты меня слышишь?

Телефон вел себя прилично, он больше не издавал лишних звуков, трепетно передавая каждое слово его старой знакомой, не позволяя никаких вольностей. Это был разумный телефон. Леонидов не стал спрашивать, как она узнала новый номер. Его, пожалуй, теперь знали все…, кроме Петрова, которого он даже не пригласил на премьеру. И правильно сделал.

– Сегодня? – переспросил Леонидов, – сегодня не смогу, много работы, – сказал он, – давай в другой раз, давай через…

Он сидел за столом и писал. После вчерашней премьеры, нескончаемой презентации, встречи со зрителями, чествований и безумия праздничного фейерверка он хотел побыть наедине с собой. Хотел уткнуться в экран компьютера, не замечая никого. Работать. Только работать. В сумасшествии наслаивать друг на друга «символы». Громоздить этажи знаков, запятых и букв, возводить целые небоскребы, которые теперь легко помещались в памяти компьютера, не занимая место рядом. Только они помогали не думать ни о чем…

Галя выхватила у него трубку из рук: – Какое «через»?

Галя теперь всегда была рядом. Эти две женщины поговорили, познакомились. Он подивился, как быстро они нашли общий язык.

– Мой гений просто устал, он обезумел от счастья, до сих пор не может прийти в себя от вчерашней премьеры, – говорила Гелла. – Будем, конечно, будем, Аллочка! Заодно познакомишь со своим мужем, давно хотели увидеться.

Они еще какое-то время говорили, а он пошел собираться. Снова на выход, снова занимать место на привычном Олимпе.

Тусовочка проходила в загородном доме Алки. Они подъехали к особняку и теперь разглядывали огромное строение, которое занимало тысячи квадратных метров на зеленой лужайке у кромки леса, на самом берегу реки.

– Квадратных метров, – подумал Леонидов, – почему говорят квадратных, почему не кубических? Словно все должно находиться в пространстве двух измерений, в плоскости, но этот дом поднимался высоко наверх. Он словно пронзал маленькое облачко, зависшее в небе, и невозможно было сосчитать, сколько в нем этажей. У Гали… у Геллы засветились глаза. О таком можно было только мечтать. Теперь в ее воображении возникало и строилось нечто невообразимое. Уже отделывались верхние этажи шикарного загородного дома, вокруг били фонтаны, причудливые деревья укрывали от надоедливого летнего солнца, в прудах плавали золотые рыбки, а по дорожкам бегали заморские зверушки.

Они вошли в просторный дом, где у дверей их встретила Алла. На ней был потрясающий наряд, на человеке рядом с ней тоже. Они познакомились. Ее муж был достаточно молод и лыс. На нем был белый пиджак и черная рубашка. Галстука не было, мощную шею обвивала золотая цепочка и никаких крестов. Одет он был, как и подобает издателю известного крупного издательства страны. В просторном зале, где уже собрались гости, не было кресел и столов, только широкие стены, фонтанчики, статуэтки, а по краям на маленьких столиках крошечные бутерброды и выпивка. – Здесь и состоится фуршет, – подумал он. Алка воскликнула: – Леон, дружище! Гелла! Рада вас видеть! Пойдемте, покажу вам все!

– Привет, Алла, – выдохнул Леонидов. Они не виделись двадцать лет, но он не ожидал, что встретит такую молодую и красивую женщину. Как будто не было этих двадцати. Время ей пошло на пользу. Вернее, время это прошло мимо нее…

– Какая, Алла! – зашептала она. – Эллен! Запомните и не проговоритесь. Давно уже Эллен!

– Хорошо, Эллен, – согласился он, подумав, что Алка ей шло намного больше.

Алка…, вернее Эллен, провела их по залу, познакомив со своими гостями. Лица многих из них он уже где-то видел, люди были известными, люди были публичными. Галя и Эллен ушли вперед, о чем-то разговаривая, а он немного отстал, обратив внимание на пожилого человека, человечка, пытаясь вспомнить, где он мог его видеть раньше? Старичок тоже смотрел на него, потом подошел и воскликнул: – А ведь мы знакомы! Помните?

– Да-да! Помню, – обрадовался Леонидов.

– Вы прекрасно смотритесь в этом костюме, вам очень к лицу!

Это был тот самый незнакомец из магазина. Из того самого магазина, откуда они с Галей начинали свое восхождение. И старичок тоже был очень рад ему. Они разговаривали как старые знакомые. И вообще, все эти люди в зале тоже были знакомы друг с другом. Они здоровались, обнимались, подходили к ним, жали руки! Господин, Леон! Господин Идов! Все его знали, все хотели с ним поговорить. Обстановка теплого дружеского банкета, вечеринки, где собрались только близкие люди. Добрые друзья!

– Вас уже знакомили с Мадам? – спросил старичок.

– Мадам? – переспросил он. – Нет, я не знаю никакой Мадам.

– О, вы не знаете Мадам? – воскликнул его собеседник. – Сегодня у вас большой день, сегодня вы вступаете в этот Клуб!

– Клуб? – удивился он.

– Да, Клуб, а вы ничего не знаете? – рассмеялся старичок. – Узнаю Эллен! Она любительница сюрпризов!

Старичок не стал развивать эту тему и снова посмотрел на Леонидова. – А вам не кажется, что вы уже давно в Клубе? Помните, я как-то вам рассказывал об этой одежде? Она вам очень идет. Впрочем, как и всем остальным, – почему-то устало пробормотал он себе под нос, потом встрепенулся: – Какие ощущения? Вы себя чувствуете другим человеком? Человеком новой формации, новой касты? Вы способны носить другую одежду, черт возьми?

Леонидов посмеялся и промолчал, глядя на чудаковатого старичка, а тот продолжал:

– Вы не слышали новость дня?

– Нет, – произнес Леонидов.

– Вы не знаете, что нет больше великого художника, великого мастера Медильяне?

– Как нет? – удивился он.

– Его убили, – прошептал старичок.

– Как убили?

Старичок теперь говорил тихо заговорщицким тоном:

– Да-да, убили. Господин Медильяне отказался шить костюмы и платья. Он отказался делать то, что делал всю свою жизнь и начал ваять… шорты и майки. Вот так.

– Зачем? – изумился Леонидов.

Старичок задумался, потом произнес:

– Наверное, ему надоело одевать всю эту толпу. Ведь имеет право человек на старости лет своей длинной жизни хотя бы единственный раз сделать то, что ХОЧЕТ?

Помолчал немного и продолжил:

– Всю свою жизнь он одевал этих господ, они уже не могут жить без его одежды, костюмов, платьев, аксессуаров, и у него родилась гениальная идея! Теперь он будет не одевать этих людей, а… раздевать! Это великолепно! Это гениально!

– Да, здорово! – согласился Леонидов.

– Здорово, еще как здорово! КИТЧ!

– Да-да, китч! – повторил он.

– Замечательно, когда хотя бы один единственный раз в жизни ты позволяешь себе сделать то, что ХОЧЕШЬ! За это можно отдать все, – шептал безумным голосом старичок, потом грустно добавил: – За это его и убили, – и посмотрел куда-то вдаль.

– А что за Мадам? – спросил он старичка.

– Увидите сами, – ответил тот, – запомните одно – никто не должен быть красивее ее, талантливее, остроумнее и умнее. Такое правило. А в общем, милейшая женщина.

– Даже так? – удивился Леонидов, – образ Богини.

– Да-да, Богини, – задумчиво пробормотал старичок.

– Ваша жена восхитительна в этом наряде, – произнес он, спустя какое-то время, – жалко, что для нее больше не найдется такого великолепного платья. Ей это очень шло.

К ним подошла Галя.

– Мы только что говорили о тебе, – сказал Леонидов, желая познакомить ее с этим удивительным человеком, хотя, пока сам не знал его имени.

– С кем ты тут разговаривал? – весело спросила Галя. Глаза ее блестели от выпитого шампанского, на ней потрясающе сидело платье, она была очень красива.

– Познакомься, – произнес он…

– Но здесь никого нет! – улыбаясь, воскликнула она. Он обернулся и не нашел своего собеседника. Старичок исчез, растворился! Как тогда! А был ли он, этот старичок? – подумал Леонидов.

– Сейчас начнется самое интересное! – воскликнула Галя.

– А разве еще не началось? – спросил он, оглядывая собравшихся. Люди размеренно ходили, общались, пили шампанское, и звонкий шум голосов отражался от стен гостеприимного дома.

– Основные гости еще не приехали, ты представляешь, кого еще ждут? – и, не дождавшись ответа, в восхищении продолжила: – Маммонну!

– Кого? – недоуменно переспросил он, заслышав такое имя.

– Ты не знаешь, кто такая Маммонна? – Гелла презрительно на него посмотрела: – Никому об этом не говори. Ты просто серость, Леонидов. Прости, ты гениальная серость, господин Леон. Маммонна! Я и не знала, что у Эллен бывают такие люди! Здесь собирается весь бомонд!

По залу пронеслось оживление, и все подошли к огромным окнам, выходящим на лужайку перед домом. Люди заворожено смотрели вдаль, произнося волшебное имя – Маммонна. Он тоже взглянул в окно.

Если вспоминать почетные выходы президентов или генеральных секретарей, членов правительственных делегаций, сошествие Папы Римского в Ватикане с высоты своего балкона или английской королевы в дни торжеств и праздников – все могло показаться нелепой забавой младенцев, играющих в песочнице, по сравнению с этим зрелищем. А зрелище завораживало и потрясало. Река, доселе так невинно струящаяся в своем неспешном течении, забурлила в тесном соитии берегов, закипела и начала выплескиваться наружу. Ей стало тесно в постылом русле. Теперь ее рассекали мощными моторами огромные катера и даже яхты. Они толкались, они не помещались в этом бурлящем водовороте, неслись по волнующейся поверхности воды. Они стремились сюда, к Эллен, к маленькому пирсу, который теперь напоминал огромный портовый причал. Дорога вдалеке заклубилась торнадо из пыли и вечернего зноя, а по ней в стремительном полете мчались десятки машин, земля сотрясалась от грохота моторов и громких сигналов. Облачко, спокойно висевшее на своей высоте, цепляясь за верхние этажи дома, разорвало в клочья, и сквозь него уже летела на разноцветных парашютах целая стая гостей. Зрелище напоминало военную операцию, а все эти люди – группу захвата, только никто не стрелял, не взрывались снаряды, но грохот, тем не менее, стоял невероятный. Этот летящий, плывущий, несущейся по дороге десант почти достиг зеленой лужайки, и люди в красивых нарядах – костюмах и вечерних платьях – вываливались из стремительных колесниц, заполоняя все пространство вокруг. Они выстроились большой шумной толпой, встречая длинную машину, которая неспешно, по-хозяйски, въезжала в центр зеленой лужайки, безжалостно приминая траву. Кто-то кинулся открывать двери. Дверей оказалось много – очень много. Все напоминало аттракцион – кто угадает, кто встретит главного гостя, или гостью, и проводит в зал «тусовочки»? Кто будет первым? Наконец, один счастливчик открыл дверцу и оттуда появилась рука… Рука была, скорее всего, женская. Пальцы ее были украшены огромными перстнями, драгоценные камни ярко блестели на солнце, переливаясь. Рука была огромной, она шевелила пальцами, готовясь вцепиться в своего «встречателя», в жертву. Наконец поймала его за воротник, и из темноты салона явилось нечто:

– Маммонна! Маммонна! – закричали люди со всех сторон. Нечто вылезло, выползло из машины и строго оглядело собравшихся. – Ну, что, засранцы, не ждали? – воскликнуло оно и засмеялось низким хохотом. – А вот и я! Встречайте! Думали не приеду? Ха! Приеду! Еще как приеду! Куда же вы без меня?! Давайте, ведите меня, встречайте…

Это была огромная черная жаба. Вернее, женщина, на нее похожая. Черная, потому что была она задрапирована черной одеждой. Именно задрапирована, а не одета. Одевать такое тело было бы невозможно, только покрывать лоскутами, скрывая безобразное содержимое, которое трясло складками и шевелило толстыми пальчиками в перстнях. Голова плавно перетекала в плечи, минуя шею. Шеи не было вовсе, зато был здоровенный подбородок, который покоился на груди. Волнистые волосы черным водопадом стекали с головы на плечи и мощную грудь. Изо рта раздавалось шипение. Руки тряслись. Все это черное желе вибрировало, колыхалось, и, цепляясь за руку своего кавалера, устремилось вперед.

– Маммонна,… Маммонна…, – продолжали повторять люди в праздничных нарядах. Ее завели в зал, и все столпились вокруг в ожидании чего-то еще. «Чего-то» не заставило себя долго ждать.

– Подарочек от вашей Маммоннки! – воскликнула она, и с высоты потолка или откуда-то еще в самый центр зала свалился огромный белый торт. Он подпрыгнул на месте и замер, как вкопанный. Торт был метра три в диаметре, высотой с человеческий рост, и крем полетел во все стороны, забрызгав кое-кого белыми розочками.

– Небольшой тортик честной компании! – воскликнула она. Люди смеялись, аплодировали. Люди с радостью снимали капли крема со своих нарядов, совсем на нее не обижаясь. Это была восхитительная шутка, это был подарок, без которого Маммонна, видимо, не приезжала никогда. И теперь счастливчики, на которых попал крем, слизывали его со своих рук, смеясь и радуясь везению, словно выиграли в лотерее.

– Эллка, привет! – махнула Маммонна короткой рукой хозяйке дома. Та покраснела, расцвела в улыбке и поздоровалась.

Тусовочка началась. Люди в праздничных нарядах весело разливали шампанское и прочие напитки, закусывали маленькими канопе, общались, обнимались, шумели. Здесь были одни знаменитости, весь бомонд: пожилые мужчины и молодые девчонки рядом с ними, совсем еще юные мальчики под руку со своими мамочками, знаменитыми, всем известными, отпиаренными и любимыми. Вдалеке Леонидов увидел своего издателя, потом Силаева, увидел маленького менеджера Агентства «22 и 2», здесь были всем знакомые журналисты и ведущие различных шоу и передач, режиссеры и актеры. Были продюсеры и их модели-певицы. Полуголые, но изумительно раздетые, полутрезвые и навеселе, разгоряченные жарой и праздником, молодые женщины. Здесь собрались все! Политики и бизнесмены, племянники и племянницы, светские дивы и светские львы. Зрелище напоминало большой веселый вольер, в котором по случайности собрались люди разных пород, возрастов и званий, разных регалий и чинов. Словом, весь Бомонд!

– Там решаются все дела, – вспомнил он слова Петрова.

Пока он разглядывал вновь прибывших гостей и Мадам (по-видимому, это и была она), Маммонна продолжала о чем-то темпераментно говорить, а гости понимающе ей кивали. Вдруг он услышал имя Медильяне и подошел ближе. А Маммонна продолжала гневную речь:

– …каков мерзавец! Оставить меня без тряпок, без нарядов! Позволить себя убить! В чем теперь я должна ходить? У кого я буду одеваться? Кто, вообще, меня сможет одеть? Он знал каждый сантиметр, каждую клеточку моего тела! Его убить за это мало!

– Но, его уже убили! Застрелили! – воскликнул кто-то из толпы.

– Мало! Мало! – продолжала Маммонна, – и поделом! Каков наглец! Надеть на нас майки! Шорты! Наглец и извращенец! Извращенец!..

Последнее слово она произнесла трогательно, с любовью и подняла с вершины торта картинку, вылепленную из крема и шоколада. На ней был портрет какого-то человека. Маммонна воткнула его, как праздничную свечку, в торт и поднесла зажигалку. На картине была расположена маленькая свечка, которая осветила лицо человека. Леонидов вздрогнул и огляделся. Человек этот был ему знаком! Он напоминал старичка, с которым он только что разговаривал. Это точно был тот самый старик! Как такое могло произойти!? Он сошел с ума! А люди вокруг зашептали: – Медильяне, Медильяне.

– Мой хороший! – трогательно продолжала Маммонна, – мой Ангел! Мой любимый папочка!

Люди притихли, она пустила слезу и отломила кусочек шоколадки, съела его, громко чавкая, потом произнесла: – Сегодня мы празднуем твою кончину! – помолчав мгновение, резко обернулась и неожиданно заорала: – Празднуем, я сказала, празднуем, веселимся, нечего сопли жевать! Торррт! Рррежеммм торррт! Офффицианттт!

К ней подбежал человек с подносом, на котором лежали маленькие ножи и вилочки для канопе. Она взяла двумя пальцами одну такую крошечную вилку и воткнула ее, как булавку, в огромный торт. Потом снова и снова, оглядываясь по сторонам.

– Ты, что издеваешься? – гневно воскликнула она. – Пшел вон, скотина! – топнула она ногой на официанта, – садовника! Зовите садовника! Пусть принесет свои прибамбасы! Да побыстрей! Маммоннка ничего не ела с самого утра! – и грохнула поднос оземь. А к ней уже мчался человек, неся большую совковую лопату и вилы. Появились люди с огромными подносами в руках, на которых можно было уложить целого жареного поросенка или барашка. По-видимому, Маммоннка не признавала фуршетов и тяготела к гигантомании и средневековым оргиям. Очень скоро в ее руках оказался огромный поднос с куском торта величиной с голову, который она разрезала большим садовым кинжалом и ела прямо с ножа. Остальные тоже получили лакомые куски, положенные совковой лопатой. Праздник продолжался…

Спустя немного времени, какой-то человек подвел к Маммонне трех разодетых… или раздетых, высоких девиц и молодого парня: – Вот, Маммонна, посмотри на моих ребят! Мой новый проект! – гордо произнес он. Маммонна стояла с куском торта, широко расставив ноги, громко чавкала и критически, прищуренными глазками, смотрела на этих людей.

– Какие сюськи! – наконец, воскликнула она.

Капелька пота потекла по лицу этого человека, по-видимому, продюсера новой группы. Он заметно волновался и заискивающе на нее смотрел. Маммонна подошла к одной из девиц. Та была выше ее на голову. Маммонна сунула свой нос в шикарный бюст девицы, потом оторвалась от него и басом спросила: – Настоящий?

– Настоящий, – робко улыбнулась девица.

Люди вокруг радостно засмеялись. Маммонна проделала то же самое с остальными девицами, троекратно получив овации за свою шутку, и проворчала: – Ну да, ну да, настоящие, так я и поверила. – Потом подошла к молодому парню, солисту группы, и снова произнесла, чавкая тортом: – У тебя тоже настоящий?

Парень покраснел, но сразу же ответил: – А то! Иначе стоял бы я здесь перед вами!

– Стоял! Стоял! – покровительственно закивала Маммонна, – при виде такой женщины можно только стоять! – и лукаво на него посмотрела: – Ладно, потом, позже познакомимся, пупсик!

– Вам нравятся мои ребятки? – спросил продюсер, улыбаясь.

Маммонна снова оглядела девиц, потом паренька: – Не многовато ли для одного? Ладно, пойте… или что там они у тебя делают?

– Поют, еще как поют! – воскликнул продюсер.

– Ну, и ладно! Пусть себе поют, пока я добрая.

Потом к ней снова и снова подходили какие-то люди. Они знакомились, представлялись. «Решали дела».

Вскоре Леонидов потерял Маммонну из виду, заметив старого друга. Того самого, который его как-то «выручил» деньгами. Тот очень обрадовался и отвел его в сторонку: – Рад видеть тебя, старина! – воскликнул он, – наконец ты с нами!

– С вами? – Леонидов не понял, но переспрашивать не стал. Они какое-то время говорили, потом друг спросил: – Как теперь тебя называть, Леонидов? Господин Леон? – и засмеялся.

– Да, хоть Леонардо, называй. Можешь Васей, можешь Петей, Майклом – кем угодно, значения не имеет! – проворчал он.

– Это ты напрасно! – воскликнул друг: – Тебя классно отпиарили, держись этого курса. Теперь ты, как разведчик, будешь лежать на операционном столе под наркозом, да, хоть при родах, не имеешь права вспоминать свое настоящее имя.

– А, было ли оно когда-нибудь, имя это? – мрачно пошутил Леонидов. Но друг шутки не понял: – Вот это правильно! Не было этого имени! Вот это по-нашему!

– Тебя-то как теперь называют? – спросил Леонидов. Тот ответил:

– Я, старик, не публичная личность, остался тем же, кем и был. Все по-прежнему, – и, посмотрев на него, сказал: – А ведь ты, Леонидов,… прости Леон, должен мне кучу денег.

– Серьезно? – удивился он.

– Ты знаешь, что я подумал? Помнишь тот случай несколько месяцев назад, – продолжал друг. – Если бы я тогда дал тебе эти несчастные деньги, эти гнилые, порочные деньги, сейчас бы ты не стоял в этом замечательном зале, и мы не разговаривали бы с тобой.

Леонидов уставился на него и не нашелся, что ответить.

– Да-да, – убедительно продолжал друг, – если бы ты просто взял тогда в долг и все это промотал, потом снова взял и так далее, у тебя не появился бы азарт, вкус к жизни, к борьбе! На это я и рассчитывал! Я ждал, когда ты начнешь бороться, это и был мой гениальный план! Я тебе тогда «конкретно» помог. Как видишь, у меня получилось!.. У нас! – поправился он и добавил: – Так что, с тебя причитается!

Друг говорил на полном серьезе, он не шутил, был уверен в правоте своих слов! Он был в этом убежден!

– Сколько? – пошутил Леонидов.

– Не сейчас, – серьезно ответил тот.

– Не хочу быть обязанным, – настаивал Леонидов.

– Потом, потом, сочтемся. Я подожду, не к спеху, – ответил друг и воскликнул, глядя куда-то вдаль. – Посмотри, какие люди!

Теперь Леонидов смотрел на какого-то человека, пытаясь его вспомнить.

– Художник! Это же его старый друг, Художник! Как он мог не узнать его сразу?

Они протиснулись сквозь толпу, поздоровались, обнялись.

– Ну, как твоя Луна? – спросил Леонидов.

– Сияет в ночи! – ответил тот. – Закончил, теперь могу выполнить твою просьбу.

– Какую просьбу? – спросил он, делая вид, что не помнит.

– Ну, как же, твои обложки! Пора рисовать, пора творить! Буду рад поставить твою фамилию рядом с моей. Представляешь? На обороте титульной страницы крупно: – «Иллюстрации к книге выполнены известным господином Художником»! – воскликнул он, – моя фамилия,… а потом и твоя… тоже!.. Ну, или наоборот, – покраснел он и поправился: – Как когда-то, помнишь в театральной программке – режиссер ты, художник – я.

– А как же твой Сатурн? – воскликнул Леонидов, – Сатурн домазал?

– Сатурн подождет! – воскликнул Художник, – сначала твои дела! Мы же одна компания, какой может быть Сатурн, сначала книги. Ты просто обязан отдать мне заказ на эти обложки, ты должен…

– Должен? – снова прозвучало в голове.

Алка…, вернее Эллен, с мужем подошли к их компании.

– Господин, Леон! – воскликнула она, – я выполнила твою просьбу! – гордо заявила она.

– Какую просьбу? – не понял он.

– Ну, Леон… Идов! Не придуривайся! Ты же хотел печататься в нашем издательстве! Мой папочка прочитал твои книги, ну…, то есть, просмотрел…, пролистал… короче, мы согласны!

– Без понтов! – подтвердил папочка, и добавил: – С твоим издателем все порешаю, разберусь сам, короче, можем работать, в легкую.

Алка посмотрела на мужа и перевела: – Все юридические тонкости мой муж берет на себя.

– Не твоя печаль, – добавил папочка.

– Ну да,… ну,… это самое я и говорю, – сказала Алка, – подписывайте договор и вперед! Вперед? – посмотрела она на мужа.

– В легкую, – повторил папочка, поправил пиджак на широких плечах и осклабился.

– Я подумаю, – произнес Леонидов.

– Подумаю? – удивился папочка.

– Леонидов,… прости, Леончик! – поправилась Эллен. – Ты же сам нас просил? В конце концов, ты обещал! Теперь ты просто должен! Ты наш!

– Должен, – снова мелькнуло в голове, – когда он оказался всем должен?

– Он хотел сказать, что не отказывается, – возникла Гелла, теперь она всегда появлялась в нужное время, – просто Леон пока не готов к резким движениям, – мягко и мудро продолжала она. – Завтра поговорим. Мы ни от чего не отказываемся. Завтра, хорошо? Да, Леон? Да?

Он стоял и смотрел на этих людей – на друга-бизнесмена и Художника, на Алку. Ему было очень приятно встретить старых друзей в этом доме. Друзей, которые ради него были готовы на все. А иначе и быть не могло! Ведь это была одна компания, все, как прежде…

– Ты кто такой? – внезапно услышал он резкий утробный голос за спиной. От неожиданности он застыл на месте, потом повернулся. Перед ним стояла сама Маммонна и своим коротким толстым пальчиком тыкала в него.

– Это Леон! Леон Идов! – быстро затараторила Эллен. – Я не успела вам его представить! Это тот самый Идов, писатель…

– Я не тебя спрашиваю, Эллка.

Маммонна не удостоила ее взглядом, уставившись на него. В этих глазах застыл дьявольский блеск, который выдавал удовольствие от встречи. Блеск глаз голодного человека, или не человека вовсе, который, не насытившись огромным куском торта, теперь желал чего-то еще, чего-то посолонее. Она пожирала его глазами, проникая в голову, в сознание, в самую душу. На мгновение Леонидов почувствовал себя жертвой перед хищником. Почувствовал себя раздетым, совершенно голым, беззащитным, он стоял, как школьник в гимназии, ожидая наказания. Правда, пока не знал, за что.

– Я тебя спрашиваю, ты кто такой? Леон… Идов. Ну, кто ты такой? Почему не идешь ко мне? Не «проставляешься»? Ты кем себя возомнил?

Люди вокруг притихли, с замиранием сердца наблюдая за этой сценой. Они привыкли к дурачествам своей Маммоннки, по-видимому, она имела на это право, поэтому с уважением, трусливо смотрели, ощущая себя на месте этого Леона – тигра, который оказался в клетке.

– Не жрет мой торт?! – продолжала она. – Не идет знакомиться! Никакого уважения! Дать ему торта! Принести моего торта! Быстро! – прокричала она.

Прямо у носа Леонидова оказалось блюдо, на которое плюхнулся огромный кусок торта, соскочивший с лопаты. Леонидов молча стоял, держа его в руках.

– Ну, Леон Идов, ты кто такой? И чего ты можешь в этой жизни? Псссатель.

– Скажи ей что-нибудь, – зашептала на ухо Алка. – Давай, чего ты молчишь? Ну, скажи что-нибудь! Ты должен ей понравиться!

А он все стоял и смотрел.

– Он что у тебя немой… или просто тупой?

Маммонна с удовольствием рассматривала его, прищурив глаза. Она готовилась съесть это блюдо целиком, но пока не решила с какой стороны начать. А этот псссатель не понимает, что нужно сказать комплимент царице вечеринки. Просто, в знак уважения, немножко унизиться, показать свое место. А этот стоит и тупо молчит! Какой скандальчик! Какая прелесть! Псссатель – придурок!

– Сделай ей комплимент, Леонидов! – продолжала шептать Алка, позабыв его новое имя. Ей было не по себе. Такой конфуз в ее доме! А Леонидов, как медведь, упирается и не может подкатить к Мадам! Какой ужас!

– Она лишит тебя всех контрактов! – шептала Алка, – я не шучу, она может все! Ты должен ей понравиться! Давай!

– Должен! Снова должен! – подумал он.

А Маммонна продолжала сверлить его глазами. Но теперь это не был взгляд тупой самодовольной жабы, в ее глазах застыло острие, которое пронзало его насквозь.

– Конечно, должен! – мягко прошептала она. Леонидов был поражен. Она читала его мысли. – А ты как думал? – продолжала она. Это не была шумная, взбалмошная бабенка. Это была женщина, которая умными всепонимающими глазами смотрела на него и улыбалась. Это была улыбка человека, который знал про него все. Ему даже показалось, что выглядит она теперь по-другому. Он не мог понять, как, но этот наряд, килограммы краски и жира были бутафорией, фикцией. Под всем этим скрывалась умнейшая, красивая женщина, которая смотрела на него и ждала. А еще понял, что этот взгляд он уже видел, она ему кого-то напоминала. Он оглянулся, словно ища поддержки. Вокруг никого не было. Исчезли люди, исчез яркий свет праздничного зала, они остались вдвоем. И полумрак вокруг.

– Темный затхлый могильник, – мелькнуло в голове. – Что вам нужно? – спросил он.

– Чтобы ты любил меня, свою Богиню Маммонну, – ответила она. – Чтобы вступить в мой Клуб, нужно выполнить некоторые правила. Ты должен искренне полюбить меня и молиться этой молитвой. Или ты с нами, или один – третьего не дано. Ты никто! Ты ничтожество, Леонидов, – ответила она, смеясь.

Он точно видел эти глаза, этот взгляд, и видел его не один раз. У многих людей, у разных людей. Только, не мог вспомнить – у каких. Вдруг рядом в сумраке появился некто. Ангел! Его Ангел! Слава Богу – он не один!

– Ты должен понравиться ей! – прошептал Ангел, – такое правило, ты должен ее полюбить, тогда у тебя все будет.

– Снова, должен? – промелькнуло в голове.

– А ты как думал? – читала его мысли Маммонна. – Писссатель, гений… Мне не нужны гении, – улыбнулась она совсем не доброй улыбкой. – Их время давно прошло. Это я тебя так, на всякий случай предупреждаю, на будущее, а каким будет это будущее, решать теперь мне. А за тобой я давно присматриваю. Ты никто и ничто без меня. Ты понял? Ты ничтожество, Леонидов.

Он тупо молчал, словно перед детектором лжи, боясь подумать о чем-то еще, а Маммонна, наконец, оторвала от него пронзительный взгляд. Снова яркий свет, снова люди кругом, они смотрят, ждут. И еще один человек на него пристально смотрит. Этот взгляд выделялся из толпы. Или показалось? Тот самый человечек – тот старичок. Он смотрел на него и тоже ждал чего-то, хитро улыбаясь.

– Так, ты соизволишь мне что-нибудь сказать? – уже не выдержала Маммонна. Ей надоело пассивное созерцание, и она желала развязки, финального аккорда.

И снова глаза старичка…, снова Маммонны.

– Я не даю интервью, – неожиданно для себя громко произнес он и галантно улыбнулся.

– Да, ну-у-у-у? – изумилась Маммонна, на мгновение застыв и прищурив глаза, – какие люди у нас сегодня! – и широким жестом пригласила лицезреть это зрелище. Гул удивленных голосов пронесся по залу. Теперь она говорила медленно, с удовольствием, как только что разрезала торт.

– Мы не даем интервью? Какая прелесть! И тортик мой тоже есть не собираемся?

А он стоял, смотрел на нее и тоже почему-то улыбался. Маммонна погрузила в торт палец, и провела белым кремом по его костюму.

– Ах, какой конфуз! – воскликнула она, – какая жалость! Последний костюмчик от Медильяне, видел бы он сейчас! Бедный Медильяне! Душка Медильяне!

А он видел. Он смотрел на него, и в памяти Леонидова воскресла фраза этого человека: – Единственный раз в жизни сделай то, что ты хочешь. А что он хотел? Очень хотел?… Он обезумел? Он сошел с ума?

Но остановить Леонидова уже было невозможно. Он спокойно заглянул в глаза Маммонне. Галя в ужасе отшатнулась, заметив этот взгляд. Она хорошо его знала. Она еще помнила «того» Леонидова. Дальше все происходило, словно в замедленной съемке. Леонидов спокойно поднял блюдо с тортом, плавно перевернул его и надел огромный белый кусок крема на голову Маммонне. Люди в зале выдохнули, застыв в оцепенении, мертвая тишина повисла в просторном помещении. Люди не знали, что им делать. Они хотели отвести глаза, сделать вид, что не видели, не заметили, хотели исчезнуть, раствориться.

– Что он хочет еще? – стучало в голове, – что? – и оглядел эту разодетую, пеструю толпу. А глаза старичка продолжали сверлить его и улыбаться. Старичок подбадривал его, он был с ним! Леонидов медленно снял с себя замазанный кремом пиджак, отшвырнув его в сторону, и полез на торт. Он хватался за его края, скользил, наконец, взгромоздившись на самую вершину, взял в руки лопату. И тут произошло невероятное. Маммонна наконец сняла с себя огромный кусок торта, голова ее куда-то исчезла, и теперь на всех смотрело незнакомое лицо то ли зверушки, то ли кого-то еще. Леонидов тем временем воткнул лопату в торт, поднял большой кусок крема и теста и метнул это угощение в толпу людей. Вой пронесся по залу, а он снова и снова копал торт и швырялся им по сторонам. Потом стащил надоевший галстук, снял грязную рубашку и отбросил в сторону. Он остался в одной майке. Майке Медильяне! А глаза старичка продолжали за ним следить. И улыбаться. «Сделай то, что ты хочешь! Не одевать, а раздевать!»

И тут пронзительный крик сорвался с губ Маммонны без головы:

– Ах ты, мерзкий пиарщик! Паразит! Ай да, молодец! А он мне нравится, ублюдок эдакий! Безобразник! Отпиарился, гаденыш, оторвался!?

Она тоже стащила с себя одежду из лоскутков, покрытых кремом, и перед изумленной публикой возник образ незнакомого человека. Мужчины! Похожего то ли на зверушку, то ли на человека из мультика. Человек-Мультик! Леонидов узнал его! Это снова он! Тысячи сережек блестели в ушах и ноздрях, все тело было покрыто татуировками, и он издавал радостные нечленораздельные звуки.

– Мультик! Тот самый!

А Мультик закричал: – Ну, что, засранцы, уставились, а ну, раззздевайййсь! Ну-ка быстро стряхивайте с себя грязное шмутье! Что смотрите – забыли, кто в доме хозяин? Быстррро!

А сам, раздевшись до нижнего белья, оказался в шортах и майке. Самой настоящей майке от настоящего Медильяне!

Люди в зале начали спешно раздеваться, стягивая с себя наряды – пиджаки и вечерние платья. Теперь они оставались в одних шортах и майках. А Мультик все продолжал кричать: – Ну, Леон…Идов, ну, пиарщик – сделал всех. Гений пиара! Умница! Вот это ЭКШЕН! Вот это КИТЧ!

Женщины, сбросив с себя наряды, остались почти безо всего. Под восхитительными платьями у них ничего и не было. И только белый крем скрывал их загорелые тела и пышные формы. Бомонд утопал в креме.

Человек-Мультик скакал рядом с Леонидовым. Он ловко запрыгнул на торт и тоже швырялся огромными кусками. На мгновение повернул лицо и бросил жестко, но беззлобно: – Поговорим ишшо, успеется, – снова обернулся к толпе и продолжил нечеловеческий танец. А рядом Леонидов увидел еще одного человека. Тот танцевал, кривлялся, строил дикие рожицы. Нет, не человека – Ангела. Своего доброго Ангела! Тот опять был рядом. Он находился на вершине торта, а Леонидов на самой вершине карьеры и славы, потому что выше подняться невозможно. Некуда. Сегодня его признала сама Маммонна – богиня основных инстинктов, богиня ЭКШЕН! Богиня мультика под названием – КИТЧ! Его Ангел был счастлив! Его добрый справедливый Ангел. Наконец, ему удалось все! Он сделал ЭТО!

Надоевший факс выплевывал ненужные бумаги, шуршал каретками и шестеренками. Никому не нужный факс бросался никчемными символами, знаками препинания, бессмысленными символами, которые отбирали жизнь и время, так нужное каждому и наполненное всякой ерундой. А где-то рядом находилось место, где звучала музыка, лежали книги, любимые кинофильмы. Та, другая комната, параллельный мир, где сознание уходило от привычной рутины, и разум позволял себе не мыслить, но чувствовать, существовать, растворяясь в другом параллельном пространстве и времени, где мысли были открыты для чего-то другого, чего-то большего. И у каждого это по-своему. Свой мир, комната, или мансарда в этом параллельном мире. Музыка или книги. У каждого они – со своими именами и значением. Страшно, когда нет такого места и этой комнаты. И тогда некуда деться от времени, этого факса, и самого себя. И поэтому остаешься по-прежнему там же и тем же и всегда один…

Потом неминуемо возвращаешься. Безжалостный звук или репортаж телевизора бросает тебя, уставшую душу и разум, швыряет о камни и разбивает то мимолетное, сокровенное, что ты так бережно создавал и хранил в своем маленьком мирке. Назойливая реклама расстреливает очередями суррогата из памперсов, гигиенических прокладок или таблеток для импотентов. Помойка новостей выплескивает содержимое на головы тех, кто смотрит, слушает, на тех, о ком говорится. И уже думаешь – а стоит ли возвращаться, находиться здесь и быть одним из них? Или быть самим собой? Но, где же ты есть, тот самый, который достоин быть?

За комнату эту тебе придется ответить. За то, о чем думал, читал и чувствовал. За то, что не соответствовал переписи переписанного населения. А судьи сидят сейчас в теплых домах, живут на деньги этих несчастных, тех, кто виновен и кто невиновен вовсе. Интересно, как они засыпают, судьи мира сего? Как спят, живут, умирают? Не создав ничего, но взяв на себя такую ответственность. Когда-то самим придется предстать и ответить, а время подходит. Но стоит ли думать о них и говорить?…

Что же – плясать под откровение мыслей своих или предаться забвению, покорности, рабству и не иметь того, что дала тебе комната, твой уголок, в сознании мыслей свободных, здравого смысла или полета фантазии, которая вечна и бесконечна; и уже не чувствуешь себя в стаде, которое стоит в очереди на бойню. А сколь велика та очередь – уже не думаешь вовсе.

Он тоже так думал. И совершал, и соответствовал. Выполнял и брал на себя. Насколько соответствовал – настолько брал. Он не хотел устремиться в преисподнюю или на Олимп. Просто жил, трудился, созидал. Или созерцал. Но, снова думал…

Все решено, определено и оценено, доказано и предопределено. Остается следовать и выполнять, идти по узкому коридору, толкаясь локтями и шеями. Больно ударяться, но снова идти. А в конце – конец! Тот самый, который прописан – и не поднять головы. Но если посмеешь – поднимешься, выйдешь из этой узкой стези. Тебя ожидает покорность и рабство уже совсем в другом коридоре и месте. И лучше соответствовать, чем преклонять колени свои и ждать. А времени остается так мало. Как много остается времени – если любишь и не боишься, просто идешь и чувствуешь, а там – будь, что будет. Так думал он…

В пределах пространства и времени в рамках того, что дано. Кем дано и почему это есть и существует? Не важно. В этих пределах разума и времени существует коридор, выход или исход, где дни удлиняются и жизнь становится другой. Открытой ко всему новому, совершенному и снова вспоминаешь ту комнату. А не выход ли находится за той дверью? А не спасение ли это души твоей, а значит тела, в котором ты пока живешь и мыслишь и чувствуешь? И существуешь…

В последнее время снился один и тот же сон. Полет на машине в горах или по дорогам в городах или ином пространстве. Трасса бесконечностью не дает покоя, тащит, зовет за собой. Не дает возможности расслабиться и отдохнуть, но останавливаешься, и хочется что-то сделать. Мучительное желание захватывает всецело, но не ясно – чего ты хочешь? Дверь закрыта. Хочется ее открыть и пройти дальше, чтобы понять, но незнакомый голос спрашивает:

– Действительно ли желаешь этого?

– Да, – отвечаешь ты.

– Сначала пойми, что тебе нужно там, зачем тебе это, а потом заходи.

И так по кругу. Ночь сменяет другая ночь, проходят дни, недели, месяцы, и снова закрытая дверь. Она манит неизвестностью, тем, что скрывается за ней. И ждешь вечера с надеждой, что, как во сне подойдешь, прикоснешься, может быть, откроешь. Потом долго не видишь ее, а суета не дает подойти поближе. Забываешь. Снова гонка, скорость и ветер в лицо. Но, стоит остановиться…

Может это не сон, а совсем другая реальность, в которую не можешь пока поверить, переступить. Не можешь, но уже так желаешь этого…

Дорога извивалась в горах замысловатым серпантином. Эта лента заасфальтированными зигзагами то поднималась, то скатывалась с высоты, огибая пропасти и ущелья. Она вычерчивала немыслимые узоры, лентой Мебиуса рисовала замкнутые восьмерки и фигуры не для езды, но для высшего пилотажа, которые смыкались, потом рвались на части, соединяясь, и снова звали тебя за собой вперед и ввысь, пронося сквозь этот горный массив. И только безупречное покрытие дороги и редкие знаки на обочине напоминали о человеке, цивилизации, плодах его труда, а вокруг нетронутые зеленые склоны, верхушки деревьев, мелькавшие за стеклами окон, и каждый взгляд, каждая картинка отпечатывала в памяти незабываемые кадры незнакомых склонов, ущелий, облаков на этом высоком небе, которое теперь было так близко и, казалось, что дорога вела, петляя, прямиком к нему. Хотелось запомнить каждое деревцо, каждый цветок на обочине и на склонах, познакомиться на лету с каждым из них, узнать имена, записать в книгу памяти, а потом, когда-нибудь, долго листать ее на досуге, вспоминая каждый листик на кронах деревьев, каждый камень в россыпях обвалившихся скал, этот полет или бег, или езду на такой высоте, в горах, под высоким небом.

Иногда восторг гонки сменялся ощущением полета. Но повороты один за другим возвращают тебя на землю, заставляя вращать руль, который спасает от пропасти, бездны и неизвестности. А может быть, лишают этого неба, хотя сейчас оно так близко, но так высоко, а ты пока на земле и должен крепко держаться за дорогу и руль.

Кому нужна эта скорость? Ветер сквозь лобовое стекло? Еще недавно там, внизу, он плелся по скучному тракту, обгоняя машины и города, заправки, оставляя позади запахи людей, бензина, еды, отходов цивилизации, но вот, поднялся и словно крылья выросли за капотом машины. И уже не хотелось ни думать, ни ползти, а лететь, огибая горы и пропасти, и только чувствовать.

Скорость! А не повод ли это забыться? Не думать, не вспоминать. Только небо над головой и неровный асфальт под колесами. Лететь! Но колеса разумно не дают споткнуться, цепко держат дорогу, а новая машина рассудительной безупречностью не сбросит тебя вниз, и вынесет, и доставит. Но поворот, и еще. А там глубокая пропасть. Теперь нужно по высокой террасе огибать зияющую пустоту. Снова поворот, и еще. А не разогнать ли тебе твою красавицу до безрассудного полета, оторвать ее шины он надоевшего асфальта, вспомнить, что за спиной есть крылья – точно есть! И сделать этот прыжок в никуда, в бездну, в неизвестность. Очнуться на другой стороне, или где-то еще и не считать больше надоевшие повороты и спуски…

Что это? Неужели скорость, которая теперь и есть – повод не думать до такой степени позабыть, что уже готов сделать этот прыжок? Просто сводит с ума машина, которую вчера, наконец, подарил себе, вытащил из скучного салона-магазина, надавил на педаль и отдался полету…

– Зачем тебе она?

– Хотел уехать от ее стояния и самого себя…

– Куда?

– В никуда!

– Почему?

– Некуда больше, да и незачем.

– Но, почему?

– Лучше не думать и мчаться, и давить на педаль, потому что стоит остановиться, задуматься… Просто нужно ехать и делать это, как можно быстрее…

Дорога резко оборвалась. Впереди темный склон и камни под колесами. Он бросил машину и теперь пробирался сквозь редкие кусты на вершину горы, освещенную ярким светом фар. Он не знал, где находился, куда шел, было только одно желание – наверх. Только не вниз. Свет становился более тусклым, но он продолжал свое восхождение. Наконец, небольшая площадка открылась перед глазами. Остановился, огляделся. Вдалеке торчали верхушки гор, холмов, все было в предрассветном тусклом тумане. И все-таки он смог разглядеть, что эти вершины не стояли на месте – они колыхались, становясь то выше, то ниже. Все было в каком-то сказочном движении. Там, в самом низу, горы заканчивались, спускаясь в бесконечную равнину моря. Они, то поднимаясь из воды, то исчезая на глубине, размеренно плыли. Каждая часть этого странного рельефа была независима. Все, не цепляясь друг за друга, было в постоянном движении, в свободном полете. Не было точки отсчета, не было координат, не за что было ухватиться взглядом и остановить мгновение. Взгляд следовал за бесконечным движением и не мог сфокусироваться.

Он посмотрел прямо перед собой. Неподалеку заметил человека. Человек был знаком ему. Он был для него той единственной точкой, которая никуда не перемещалась, не уходила, не двигалась с места…

Клейзмер стоял на широкой площадке на самой вершине горы. Его волосы и длинная борода развевались на легком ветру. Он стоял и смотрел вдаль. Он ждал, когда из-за высокой горы начнет появляться солнце. Он давно был один. Очень давно, и только горы, море, небо над головой, солнце, планеты, космос теперь были его собеседниками. Внезапно Клейзмер заметил человека и в ужасе отшатнулся:

– Нет-нет!.. Оставьте меня… Оставьте меня в покое…

Он хотел скрыться, но, поняв, что бежать некуда (только вниз, но туда он идти не хотел), произнес: – Я не даю интервью.

Незнакомец неожиданно ответил: – я тоже.

Клейзмер удивленно на него уставился: – Что «тоже»?

– Я тоже не даю интервью, – устало произнес незнакомец, замолчал, безучастно глядя вдаль, не обращая на него внимания. Теперь Клейзмер внимательно разглядывал этого человека. Потом перевел взгляд вдаль горного ландшафта, долго стоял так и смотрел, потом на футляр со скрипкой, который одиноко приткнулся у высокого серого камня и снова на него.

– Вы ни о чем не хотите меня спросить? – произнес он.

– Нет, – жестко ответил человек.

– Но, почему? – уже громче, с обидой в голосе, воскликнул он.

– Все равно не пойму вас…, вашу чертову математику.

Сказал это и снова замолчал.

– Но, это же так просто! – воскликнул Клейзмер.

– Да-да, просто…, все просто, – пробормотал человек.

– Хотя, вы правы, – согласился Клейзмер, – зачем что-то понимать, кому теперь это нужно? Никому.

Снова долгое молчание повисло в свежем предутреннем воздухе. Клейзмер повторил: – Никому… Ваши желания трехмерны! Глаза слепы. Вы даже не можете поднять голову и посмотреть наверх.

– А ваша математика? – перебил человек, – чего вы добились с ее помощью. Что вы хотели доказать?

– Дело не в математике, – горячо заговорил Клейзмер, – все эти науки, доказательства, теоремы… Дело в нас самих. Мы ведем себя как крысы в лаборатории генетика. Как кролики. Мы беспрерывно раздражаем наши рецепторы удовольствия, но не более того. Только животные инстинкты. Мы покрыты толстой коркой удовольствий и низменных желаний. А ведь так было не всегда! Мы зашли в тупик, превратились бессмысленную ветвь. Осталось ей досохнуть и отвалиться за ненадобностью.

– Вы математик или философ? – спросил собеседник, уже с интересом глядя на этого высокого человека, покрытого густой черной растительностью. Он напоминал ему дикого зверя, хотя разговаривал, как человек.

– Это одно и тоже, – с благодарностью продолжил Клейзмер. Он так хотел с кем-то поговорить. Только сейчас он понял, как долго молчал.

– Все эти понятия фундаментальные и являются звеньями, которые, соприкасаясь, намертво цепляются друг за друга, образуя неделимую цепь. Цепь – это наука, но сегодня она висит на шее у чудовища, имя которого – невежество. Теперь на нее можно повесить любые амулеты и символы, используя в порочных целях.

– Такова реальность, – тихо ответил его собеседник.

– Реальность?! – закричал Клейзмер. – Реальность – это границы нашего невежества. Мы прочертили их для собственного удобства, но продолжаем жить рядом с вещами нереальными. Вспомните пирамиды, которые до сих пор не смог повторить человек, идолов невероятной высоты, сделанных из камня, где в округе лишь одни пески, вспомните все чудеса света. Сегодня мы не замечаем этого. Нам достаточно лишь того, что понятно и объяснимо, что уже есть и поддается простому доказательству. Когда-то человек был способен на многое. А ваша «реальность» так же бесконечна, как вселенная, время, разум…

Он говорил, и глаза его ярко блестели в тусклом свете зарождающегося утра.

– Вспомните: «Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду». Так сказал Фридрих Ницше. А вот еще: «Только те, кто предпринимают абсурдные попытки, смогут достичь невозможного». Это – Альберт Эйнштейн. «Человек начинает жить лишь тогда, когда ему удается превзойти самого себя», – он же. А вы говорите реальность! Стоит потерять это чувство реальности, и нам уже не по себе, нам не комфортно, нас затягивает в пропасть. И ты уже летишь в неведомый мир. А зачем он нам нужен? Там неудобно, непривычно. Стоит ли поднимать головы и смотреть туда. Но, еще Платон сказал: «Всё, что вызывает переход из небытия в бытие – творчество».

Человек посмотрел на него и произнес: – Вы математик, вам проще – есть за что держаться.

Клейзмер теперь смотрел куда-то вдаль, он устал, он сказал все, что хотел, в этих нескольких фразах он излил целый поток мучений и страданий, а теперь молчал. Потом тихо произнес: – Стоит взобраться на эту гору, и ты обязательно остаешься один…

Посмотрел на своего собеседника и повторил его последнее слово: – Математик! Да – был математиком! Я не занимаюсь больше математикой! – резко произнес он. – Она мне больше НЕ ИНТЕРЕСНА! – и добавил:

– Ваш мир спасет невежество!

– Что же делать? – спросил его человек.

Клейзмер уже повернулся и куда-то пошел. – Что делать? – на ходу бросил он, – что делать? Вон гриб! Видите! Смотрите, какой большой! На моей горе! Вон еще один! И еще…

Он шел, и голос его становился тише, теряясь вдалеке, пока не затих совсем.

– Так что же делать? – вдогонку закричал человек.

– Оставьте меня в покое… Я не даю интервью… Не даю… не даю… Интервью не даю… Гриб… Мой гриб…

Человек остался один. Снова один!

«МИР СПАСЕТ НЕВЕЖЕСТВО» – билось в его висках.

Он смотрел вдаль на проплывающие горы. На одной из них ему показалась знакомая фигура. Показалась – не показалась. Сейчас это было не важно. Он узнавал в чертах этого человека лицо Альберта Эйнштейна. Вот еще гора, а на ней Фридрих Ницше, вон еще – и на ней Платон. Каждый из них взобрался на свою гору и остался там навсегда. Потом он видел горы и высокие холмы со своими любимыми писателями, классиками, поэтами. Каждый на своей горе, на самой ее вершине. И обязательно один. Неожиданно увидел человека в белой форме… Петров! Он узнал его. Тот тоже сидел на верхушке своей горы и смотрел вдаль, на голове его была капитанская фуражка. А под горой сиял в предрассветном тумане огромный белый лайнер с большими парусами, которые весело надувались и звали в дорогу.

– Петров! Когда ты успел? Зачем?

И, наконец, еще одна гора – она плыла в сумеречном пространстве, а на вершине ее тоже стоял человек. Он знал его. Знал уже давно – всю свою жизнь. Это и был он сам…

Огляделся… Вот она – цель его путешествия – предел сумасшедшего бега или полета в неизвестность, к которой он так стремился, к звездам и небу, к верхушке серого острого пика горы, который скоро засияет на весь горизонт утренним неземным блеском. Всполохнет ярким пламенем в вышине. Как маяк на одиноком острове, заброшенном далеко в океане в бесконечности водной стихии, затерявшемся на просторах Земли и космоса.

Он стоял на самом краю маленькой площадки, и ночь, тяжелыми зыбкими аккордами заканчивала свою темную песню, отступая, а на смену ей робкими звуками на легком прозрачном ветру зарождался ноктюрн – утренняя песня. Эта музыка нежно звенела над океаном, трепетно касаясь верхушки горы, растекалась по ее склонам, наполняя воздух светлым звучанием. Ночь свалилась за горизонт, растворившись в немыслимом серебряном блеске. Солнце заиграло на лице человека, отбрасывая длинную тень от его крошечной фигурки. Теперь он закрывал спиной редкие деревья и кустарники горы, целые километры дорог, городов, поселков, забытых внизу. Такое бывает лишь одно короткое утреннее мгновение, крошечный миг, когда ты становишься великаном на этой планете, и рука твоя может заслонить целый город от утреннего солнца и его ярких лучей… Может заслонить – только зачем?

Яркое солнце озарило горизонт. Солнце было таким, как прежде – ярким, ослепительным, теплым и… родным, каким он видел его каждый день. Но сияло оно необычно, трепетно. И сияло только для него. Уже растворились, исчезли в его лучах остатки утреннего тумана и обрывки слов, сказанные этим странным человеком, Клейзмером. Тот ушел из его жизни навсегда, оставил его в покое. Наконец, он от него освободился. И только солнце над головой оставалось с ним.

Посмотрел вниз. Горы раздвинулись, и перед глазами предстала бесконечная водная гладь. Этот океан не имел границ, он сиял в утренних лучах, и свет, отражаясь, переливался всеми цветами радуги, падал на горы, падал на небо, падал… Мир перевернулся. Этот мир не имел границ и координат. Все в нем имело божественный смысл и значение. Эти горы вдали, холмы, длинные берега, омываемые прибрежной волной, широкие пляжи, дальше поля и леса, возвышенности. Этот огромный пустынный мир притягивал, приглашая войти и там остаться навечно. Улечься на полях нескошенной травы и почувствовать себя частью маленькой уютной вселенной, где ты тоже теперь занимал законное место…

Внизу его внимание привлекли крошечные тени… точки… нет, люди… Десятки людей, сотни. Они летели на дельтапланах, на парашютах, летательных аппаратах. В утренних лучах они казались веселой зарницей, искрами, которые рассыпались в разные стороны. Но вот они дружной стайкой слились, соединились в единый поток, устремившись в океан. И уже на водных лыжах, на катерах, удивительных водных колесницах помчались по волнам. Их мускулистые красивые тела освещались ярким утренним светом, одеты они были в коротенькие шорты и майки. Мокрые и счастливые они неслись по поверхности океана. А дальше из-за горы явился большой сверкающий корабль. На нем тоже были люди. Тысячи людей, миллиарды…

Это был гигантский корабль-остров. Он неповоротливо плыл по волнам, и длинные весла размеренно опускались в воду. А люди продолжали свои привычные движения. Они делали это уже многие годы. Снова и снова опускали весла в воду и гребли. Их отцы, деды и прадеды делали то же самое. Люди щурились от ослепительного солнца, закрывая глаза. Их ослепляло это яркое солнце, оно опаляло разгоряченные спины, и пот лил с натруженных тел. Остров был гигантским. Кто не сидел за веслами, в тесноте двигались в разных направлениях, неся свою ношу. Словно маленькие муравьи они строили высокие сооружения, четко выполняя работу свою, гигантские вышки качали из недр островка остатки нефти и газа, кто-то рубил остатки жалкой растительности, кто-то таял снега на крошечных полюсах. А пирамида становилась все выше и выше. В недрах острова открывались большие полости и пустоты. Он становился как решето, и рос в высоту. И лишь отсюда, с этой горы, можно было заметить, что еще немного, и остров перевернется, он не выдержит эту высокую пирамиду, накренится и рухнет в океан. А люди все гребли, и остров медленно плыл.

Крошечные точки на сверкающих катерах и гоночных лодках, причалив к острову, заняли места на огромной палубе. Там находилась рубка корабля. Там был капитанский мостик. Эти люди верно держали курс, а гигантский корабль продолжал свое плавание. И только плеск весел о воду. Вот корабль, описав широкий круг, замкнул его в бесконечном океане, заходя на следующий виток. И так снова и снова по замкнутому кругу. А рядом виднелись берега с бесконечными равнинами и полями, высокими холмами и горами. Но их никто не замечал. Яркое солнце мешало открыть глаза и заметить это. А места на корабле уже оставалось слишком мало. Люди, ударялись друг о друга спинами и шеями, толкались, настойчиво продолжая свой кропотливый каторжный труд. Они строили пирамиду, где на вершине находился капитанский мостик. На нем были те самые – мускулистые и сильные в красивых спортивных нарядах – в шортах и майках. Глаза их защищали темные очки, и сквозь стекла они видели все. И тот сказочный дивный берег тоже. Они не могли не видеть, ведь они были рулевыми и следили за курсом. А корабль продолжал крениться и очень скоро готов был потерять равновесие.

Но почему они не сойдут на берег? Вокруг столько свободного места! Почему продолжают это бессмысленное движение? Горы и равнины, с удивлением на них взирая, словно приглашали причалить. Но, корабль продолжал совершать привычный круг в бесконечности океана, и солнце слепило глаза…

Электронные письма летели одно за другим. Они врывались без разрешения, появлялись в уголке экрана и просили, нет, требовали и настаивали на том, чтобы их прочитали. Они переполняли память компьютера, вирусом проникая на экран, уже маленькими настойчивыми муравьями сползали с него, проторив себе дорожку. Скоро они мягким ковром заполонят всю комнату, весь этот маленький уютный мир. И мир этот тоже станет коричневым. Он будет шевелиться, уменьшаясь в размерах. А письма все сыпались и летели:

– Вас приглашают на презентацию…

– Вас ждут на съезде почетных гостей…

– Вам присуждается премия…

Леонидов уверенно нажал на клавишу и смахнул весь этот назойливый мусор с экрана. Потом долго сидел и смотрел в окно.

Неожиданно послышались чьи-то шаги. Он обернулся. Это был сын. Его сын! Он с удовольствием посмотрел на него, как будто очень давно не видел.

– Ну, как же, видел, конечно, видел! – подумал он, – вот только…

В руках у сына было нечто, что привлекло его внимание. Где он видел это раньше? Разглядев странный предмет, с недоумением перевел взгляд на сына, а тот весело произнес:

– Пап, ты уезжал. Я… ну… короче, без спроса взял твою книгу.

– Да-да, книгу, – пробормотал он.

– А у тебя больше почитать ничего нет? – спросил сын. – Что ты сейчас пишешь?

– Я больше не пишу ничего, – ответил Леонидов.

– Ничего? – удивился сын.

– Мне это больше НЕ ИНТЕРЕСНО! – жестко добавил он, потом смягчился: – Как твои дела, как учеба?

– Нормально, нормально учеба, – торопился сын, – а можно я возьму еще несколько книг, меня ребята попросили.

Леонидов удивился и равнодушно ответил: – Бери, вон целая полка.

Сын задумался, потом как-то просто ответил: – Нет, не этих. Мне нужны те, которые в гараже. Дал почитать ребятам – всем понравилось! Прикольно! То есть, я хотел сказать – классно! – и снова поправился: – Здорово! Просто здорово! Вся группа читает! Весь курс! Ну, вроде как, неудобно просить их читать по очереди. Так можно я возьму еще? У тебя их много в гараже.

Глаза сына светились радостным огнем. Как давно он не смотрел в эти глаза, как давно их не видел. Все было не до этого.

– Так я возьму? – повторил тот свой вопрос.

Настроение сына передалось ему. Он смотрел на книгу, на ее пеструю обложку. Потом подошел, снял с книги обертку-фантик и произнес: – Вот так-то лучше!

А книга с благодарностью на него посмотрела.

– Бери, бери, – добавил он, – бери, сколько хочешь.

– Спасибо, пап.

А сын уже побежал, вдруг на мгновение остановился, обернулся и задал еще один вопрос:

– А ты действительно больше не пишешь?

Леонидов молчал, он не знал, что ответить, смотрел и ничего не говорил.

– Ну, я полетел, спасибо папуль! – воскликнул он, помчавшись по своим делам.

– Пишу, – пробормотал Леонидов, – кое-что,… так, немного… чуть-чуть… Пишу…

Но сын его уже не слышал. Он летел! Уже в подъезде был слышен его голос, уже на улице звонким эхом отражался от стен домов.

– Пока, папуль!

Этот совсем еще юный человек легко переступал через дома, стоящие на пути и мешающиеся под ногами. Уже несся над городом. Его голос был легким ветерком, он мчался, опережая время, бился в пространстве между облаками, небом и землей, улицами и площадями. Он поднимался на недосягаемую высоту и там звонко и уверенно продолжал звучать.

– Пока, папуль, спасибо!

И только ветер в лицо…