Миллион с Канатной

Глава 5

Унылый осенний дождь колотил по жестяному навесу вывески. Сидя за угловым столиком возле самого окна, Володя Сосновский в тусклом электрическом свете рассматривал содержимое рюмки с аперитивом.

Собственно, что это за аперитив? Одно название! Второсортный спирт, разбавленный водой. Мутноватая жидкость с привкусом сивухи и нефти. Давно ушли в прошлое дорогие вина, вкусные ликеры и марочные коньяки – неотъемлемая визитная карточка шикарных заведений во французском стиле. Теперь, в годы разрухи и постоянной войны, о таком можно было только вспоминать. И в самом дорогом заведении подавали дешевый самогон, выгнанный из какой-нибудь перегнившей браги, никчемный и вонючий, точь-в-точь как человеческая жизнь.

Володя с тоской поставил рюмку на стол и, подперев щеку кулаком, как царевна Несмеяна из детской сказки, уставился на пеструю публику, заполнившую новоявленное кабаре. Он вспоминал о прошлом, о том времени, когда сам был владельцем кабаре, и еще о том, как ликвидировал все свои дела в качестве владельца ночного заведения.

Тогда ему повезло: еще до того момента, как кабаре закрыли власти, он успел его продать. Само заведение, можно сказать, не приносило ничего, но дом, где оно находилось, был расположен в очень хорошем месте. Это и сыграло свою роль – сделка оказалась выгодной. Володя успел положить деньги в банк, который сохранился при всех властях. И процентов от этой суммы хватало, чтобы как-то жить.

Сосновский рассматривал пеструю публику и думал о том, какой жестокий крен дала его жизнь. Отправляясь в Аккерман разгадывать загадку призраков, он бредил вселенской славой, которую принесет ему эта история, мечтал покорить с ней мир, написать свой лучший роман. Но когда он вернулся, вдруг оказалось, что не существует ни газеты, ни вообще тех, кого могла заинтересовать эта история. За месяц до белого восстания в городе большевики решили газету закрыть. Оказавшись без работы, Володя кое-как сводил концы с концами, живя на проценты и подрабатывая репетиторством, давая уроки французского языка.

Было невероятно унизительно вдалбливать изящные французские глаголы в тупые головы маменькиных сынков и скудоумных дочек, которые никогда-никогда не заговорили бы на французском так, как говорили в салонах его родного Петербурга. В доме Сосновских все было поставлено так, что французский стал для Володи вторым родным языком. По-французски говорили во время обедов и ужинов, при светских беседах и всегда – до обеда, во время визитов вежливости друзей семьи и между собой, чтобы не понимала прислуга.

Но даже в страшном сне ему и привидеться не могло, что однажды придет день, когда этот любимый с детства изящный язык поможет ему не умереть с голоду в далеком приморском городе. Володя все время испытывал гнетущую тоску, которую еще больше усугубляли эти жуткие уроки французского языка. И он из последних сил сдерживал себя, чтобы не сорваться на этих тупых детей, которые не могли запомнить даже самых простых правил.

После возвращения из Аккермана его мир рухнул. И Сосновский не мог думать ни о чем, не испытывая боли.

Самой страшной болью, которая грызла его сердце и изъела весь его мозг, была боль о том, в чем он не собирался признаваться себе даже под страхом смертной казни. Эта боль была о Тане. Постоянно, день за днем он видел только ее лицо, оно преследовало его наяву и во сне. А еще отчаянная мысль осознания, что Таня ушла, превратив его в человека, больше не способного радоваться жизни.

Таня была его тайной бедой. Володя не понимал, почему она так поступила. Где-то в глубине души он осознавал какое-то далекое, едва уловимое чувство своей вины, но не мог четко обозначить его, а тем более облечь в слова.

В первые дни после возвращения в Одессу Сосновский не мог даже ходить по улицам, потому что везде, в каждой встречной девушке ему чудился силуэт Тани. Однажды он три квартала шел за темноволосой барышней, смутно напомнившей дорогой облик. И только когда девушка с тревогой обернулась, ускоряя шаг, он вдруг понял, что с Таней она не имеет ничего общего, и это открытие полоснуло его, как ножом. Он сам не думал, даже не догадывался никогда, что способен испытывать приступы такой сильной боли. Но после возвращения в Одессу всё в жизни Володи пошло не так. И, пытаясь склеить разбитые куски своего сердца, он на самом деле разбивал его все больше и больше.

Сосновский равнодушно встретил взятие Одессы белым десантом и совсем не потому, что симпатизировал большевикам. Живя долгое время среди красных и общаясь с ними, он видел и знал то, чего не видели наивные мальчики в нарядных мундирах, из всей воинской доблести усвоившие только, как залпом, по-гусарски, выпить бутылку шампанского. Красные были фанатиками, идейными до сумасшествия, и это безумие не могли сдержать врожденная интеллигентность, благородство и снисходительность к противнику, с детства воспитываемая в белых мальчиках. Они смутно представляли себе противника, с которым ведут борьбу, так же смутно, как в былые времена все аристократы, графы и князья смутно представляли себе душевный мир горничных, лакеев и кучеров.

Воспитанные в другом мире и по другим правилам, белые наделяли противника теми же чертами характера, которые были у них самих. Но Володя знал, что это не так. И прекрасно понимал, что красные вернутся в Одессу, причем в ближайшем будущем.

Когда же он попытался об этом сказать вслух, то стал изгоем в том мире, к которому принадлежал по праву рождения и где должен был бы оставаться своим до конца жизни.

Вместе с белыми с городе появились знакомые Володи – люди, которых он когда-то знал еще по Петербургу, которые часто посещали особняк Сосновских. Он возобновил общение с ними, стал посещать их вечера, рестораны и ночные клубы. Но очень скоро оказалось, что между ним и этими людьми пролегает глубочайшая пропасть. Многие из них приехали из-заграницы, чтобы вступить в Добровольческую армию. Находясь в эйфории, они не видели и не понимали, что происходит на обломках бывшей империи, и представляли себе эту войну как благородные баталии, в которых их предки получали награды и чины за воинскую доблесть.

Война виделась им как блестящий парад, как волнительное приключение, которое может наполнить их юношеский максимализм блестящими подвигами, о которых потом можно будет рассказывать в гостиных Парижа. Они носили нарядные мундиры и поправляли сияющие портупеи наманикюренными тонкими пальчиками. Многие из них даже толком не умели владеть оружием. Они не представляли себе, что такое стрелять в ночь, когда пули летят со всех сторон. Они были настроены оптимистично, весело, игриво и не сомневались ни секунды в том, что через месяц-другой разобьют взбесившихся мужиков и загонят их обратно в конюшни…

Однажды в одном из салонов Володя попытался рассказать о том, как страшны большевики и с каким отчаянным фанатизмом дерутся красные. Но его не поняли, своими речами он возмутил всех. Ему тут же припомнили и то, что он, бывший князь, отказался уехать в Париж, оставшись жить среди большевиков, и то, что он стал работать в газете красных… Общение с Володей сократили до минимума, прекратили звать его на рауты и вечера, а по городу о князе Сосновском поползли плохие слухи. Он стал изгоем в той среде, в которой родился и которую давно перерос благодаря лучшему учителю – жестокому жизненному опыту.

Володя все еще по привычке продолжал посещать места, где собирались белые офицеры, даже несмотря на то, что прекрасно видел: с ним не хотят общаться. Но он был одинок. И, боясь сойти с ума, он одинокими вечерами шел туда, где были люди и где можно было, забившись куда-нибудь в угол, почувствовать себя частью этой толпы, в то же время находясь вне ее.

Одним из таких мест было открытое при белых кабаре «Шато де Флер» – веселое заведение во французском стиле на Ланжероновской. Его любили посещать белые офицеры, богема и местные кокотки. Цены здесь были умеренные, однако еда – скверной. Собственно, это была проблема всех ресторанов и кабаре Одессы, потому что в городе не хватало продовольствия, а белое руководство не смогло наладить его поставки так, чтобы хватало всем жителям. Однако владельцы заведений договаривались с контрабандистами и кое-как умудрялись получать редкие товары, к примеру, сигары и французское шампанское. Но это стоило дорого.

Идя в такое заведение, Володя четко понимал, что позволить себе шампанское не может, а потому он пил то, что было доступно по цене – дешевую бурду из местного самогона.

Откинувшись на спинку уютного бархатного кресла, он рассматривал посетителей и с тоской думал о том, как теперь будет жить дальше. Страшным парадоксом было то, что с приходом белых в городе увеличился спрос на французский язык, и у Володи значительно возросло число учеников. Это было хорошо с точки зрения заработка, который позволял теперь даже посещать модные кабаре, но отвратительно с точки зрения душевного состояния Сосновского, которое не могли улучшить даже эти посещения модных забегаловок.

В «Шато де Флер» было, как всегда, многолюдно. На сцене фривольные французские песенки исполняла певичка – толстая блондинка в обтягивающем блестящем платье. А в зале сидели преимущественно белые офицеры из находившегося в городе гарнизона, иностранцы, местные воротилы и дамы полусвета.

Володя среди публики заметил даже нескольких воров, знакомых ему еще по тому времени, когда он общался с Японцем. Одним из них был солидный авторитет Зайхер Фонарь, которого Сосновский не раз видел в штаб-квартире Мишки в ресторане «Монте-Карло». Поговаривали, что в последние годы Зайхер Фонарь сошелся с Японцем так близко, что стал его ассистентом вместо крысы Гарика, показательная казнь которого стала уроком для многих.

Но когда Мишка создал полк и отправился на фронт, Зайхер Фонарь остался в городе и стал работать вместе с Яковом Пилерманом, которого Японец оставил смотрящим за Привозом. Когда же красные Пилермана расстреляли, Зайхер Фонарь на некоторое время ушел в подполье. Теперь же, судя по всему, он вновь вышел на свет и вернулся в криминальный мир. Это показывал весь его вид: он был очень хорошо одет и, сидя за столиком вместе с каким-то юрким молодым человеком, пил настоящее французское шампанское.

Зайхер Фонарь тоже узнал Володю, он встал из-за своего столика и подошел к нему.

– Наше вам здрасьте с кисточкой! – Зайхер был маленький, тучный и говорил все время церемонно, но как бы посмеиваясь. – Позвольте пригласить вас к нам? Разговор есть, – глаза его, тем не менее, были серьезны.

В другое время Володя отказался бы – какой разговор мог быть у него с вором? Но скука и одиночество настолько съедали его, что он молча встал и, сам не понимая, что делает, пошел к его столику.

– Позвольте угостить вас шампанским? – все так же, улыбаясь одними губами, Зайхер стал наливать бокал. Володя буркнул сквозь зубы:

– Благодарю!

Конечно он должен был отказаться, но вдруг оказалось, что это было выше его сил: он так давно не пил шампанского!

– Позвольте представить моего спутника – Валька Карась, – Фонарь небрежно, кивком, указал на парня, который явно чувствовал себя не в своей тарелке. – Вот, привел учить уму-разуму. Публика здесь подходящая.

– Марвихер? – прищурился Володя, демонстрируя отличное знакомство с криминальным миром.

– Щипач! – согласился Зайхер. – Та да – будет первоклассный щипач. Я теперь щипачей тренирую. Подработка, знаете ли.

– В каком смысле? – удивился поневоле Сосновский.

– Да на Молдаванке учим молодежь работать, – сказал Фонарь как само собой разумеющееся, – мы, опытные воры. Выживать как-то надо, – он снова улыбнулся одними губами.

– Да, – Володя усмехнулся, – публика здесь хорошая. Не боитесь, что я вас выдам?

– Нет, господин Сосновский, – покачал головой Зайхер, – я ведь все про вас знаю. Навел справки. Ваши вас не любят, уж простите за каламбур.

– Для вора вы говорите очень грамотно! – посерьезнел Володя.

– А я из образованных. – улыбнулся Фонарь. – Когда-то был учителем в гимназии для мальчиков. Позвольте представиться: Соломон Лейбович Кацман, преподаватель латыни и древнегреческого.

– Быть того не может! – искренне удивился Володя. – Как же вы, образованный человек, попали к ворам?

– А, это длинная история! – Фонарь махнул рукой. – Не будем портить шампанское грустным рассказом. Жизнь крутится, как колесо. Вот и вы, князь, даете уроки французского… Я ведь сказал, что навел справки.

– Зачем это? – насторожился Сосновский.

– Так, Карась, иди-ка ты погуляй! – вдруг резко проговорил Зайхер, повернувшись к пареньку. – Попрактикуйся в мужском туалете, да так, чтоб шкуру не спустили. И смотри мне, сделаешь холоймес – вырву гланды из ушей да вставлю палочки! Бикицер, халамидник!

Резко вскочив из-за стола, как чертик из коробочки, Валька Карась рванул в толпу. В этот час в кабаре всегда было многолюдно.

– Я ведь ради вас, господин Сосновский, сюда пришел, – тихо сказал, прищурившись, Зайхер, – знал, что вы сюда ходите. И знаю, что вы уважали Мишу. Его все уважали, но вы – особенно. Умный человек, писатель. Наши вас всегда держали по понятиям. И людей от еврейского погрома спасали. Видите, за многое о вас знаю.

– Зачем вам это? – Володя отчетливо ощутил укол тревоги. Люди из мира, который представлял Зайхер Фонарь, ничего не делали просто так и не заводили серьезных разговоров, не преследуя особых целей.

– Ну так я хочу, чтобы вы разобрались в одной истории. Странной истории. Мне самому не под силу, – вздохнул Зайхер, – а разобраться очень хочется. А вы человек нейтральный. Вы не из нашего мира, но про нас многое знаете. Может, в чем и поможете.

– Да что произошло? – еще больше насторожился Володя.

– Еще не произошло. Произойдет. И когда произойдет, весь город на уши встанет!

– Да вы можете говорить толком? – рассердился Сосновский.

– Так я и говорю. Получил я одну депешу. Странную депешу. Разобраться бы надо. С фронта. Маякнул мне один человек, который в свое время на фронт с Мишей отправился, о том, что…

В этот момент Фонарь увидел Карася, который отчаянно жестикулировал ему, стоя в дверном проеме.

– Это шо еще за химины куры? – перебивая сам себя, удивился он. – Это шо за меня?

Словно в ответ на его слова Карась замахал руками еще отчаянней.

– Дурной куренок нам всем гембель приклеет до тухеса! Надо засмотреть… – и Фонарь встал с места.

– Подождите! – попытался остановить его Володя. – Что в этой депеше было написано? О чем?

– Та обождите, господин Сосновский! Не скворчите зубами, бо юшка простынет! – Зайхер Фонарь снова превратился в вора. – Дождитесь – и намотаете мой язык на свои уши. Щас!

И он исчез на зов Карася. Володя, опасаясь, как бы официант не заставил его платить за шампанское, быстро пересел за свой столик, но не спускал глаз с пустого стола Зайхера. Время шло. На сцене вместо блондинки появился фокусник. Он вручил дамам, сидящим поближе, бумажные цветы. Публика зааплодировала.

Сосновский стал нервничать. Было понятно, что Зайхер встревожен. Что-то мучило его. И это явно было связано с криминальным миром – он подчеркнул, что Володя хорошо в нем разбирался. Сосновского уважал Японец. Но о чем же Фонарь хотел поговорить?

Прошло полчаса. Ни Зайхер, ни Карась не возвращались. Не могло ли это быть дешевым разводом, чтобы спихнуть на него, Володю, доплату за дорогое шампанское? Но Сосновский так не думал. Он вдруг стал испытывать сильное чувство тревоги, которое грызло его, не давало сидеть на месте, словно жгло изнутри.

Не выдержав, Володя встал и направился к мужскому туалету, думая поискать Зайхера там. Но не дошел: он находился на полпути, когда раздался вопль. Это был отчаянный женский крик, который вмиг заглушил всю музыку на эстраде и доносился как раз из коридора, где находились уборные. Володя бросился туда.

Перед одной из дверей, ведущей в какую-то кладовку в конце коридора, толпились люди. Вопила пожилая женщина в грязной одежде, по виду уборщица или посудомойка. Была она неказистой, нескладной – типичная тетка из простонародья. Ее лицо исказил жуткий, отталкивающийся от стен вопль:

– Я заглянула прибраться… а там он… он!.. – хрипела и кричала она.

Дверь в кладовку была распахнута настежь, и на ней… был подвешен Зайхер Фонарь. Он был прибит к деревянной крестовине двери и висел так, словно находился на кресте. Руки его, со вбитыми в них длинными ржавыми гвоздями, были раскинуты в стороны, ноги тоже были прибиты. Горло – перерезано. Кровь из этой жуткой раны на горле текла потоком на пол, оставляя пенистый, страшный ручей, собравшийся у противоположной стены в обширную лужицу. Зайхер был мертв. Его глаза закатились под широко раскрытыми веками. Это был страшный взгляд мертвеца, пристально вглядывающегося в мир живых.

Пробившись в первые ряды собравшихся зевак, Володя уткнулся взглядом как раз в эти застывшие, закатившиеся глаза, от которых у него пошел мороз по коже.

Появилась полиция, охрана клуба принялась выталкивать из коридора людей. Важный полицейский чин в штатском раздавал приказы на все стороны. Володя попытался отыскать в толпе Вальку Карася, ведь именно он вызвал Зайхера, но его нигде не было.

Оказавшись в зале вместе со всеми остальными, Сосновский занервничал. В нем взыграл репортер. Поэтому он вернулся в коридор, назвался охраннику, караулящему место убийства от зевак, репортером «Одесских новостей» и потребовал встречи с начальством.

– Я не собираюсь общаться с репортером! – К Володе с важным видом выплыл какой-то чин в штатском. Но под важным видом прослеживалась растерянность и напряжение, и Сосновский знал почему. Этот человек был новичком в полиции, он не умел заниматься расследованиями и теперь страшно перепугался того, что произошло.

– Я знал этого человека, – сказал Володя, – его звали Зайхер Фонарь, и он был в банде Михаила Японца.

– Вор, – оживился полицейский чиновник.

– Он был вором и работал с Японцем, – начал Володя, – но он…

– Отлично! – чин радостно потер руки. – Значит, разборки! Разборки воров! Так и запишем!

– Нет! – Володя пришел в ужас от того, как были поняты его слова. – Нет, это не так! В криминальном мире так не убивают! Никогда так не убивают бандиты!

– Много вы об этом знаете! – фыркнул полицейский чиновник.

– Я знаю как репортер! Я изучал мир криминала! Там другие нравы, там никогда не поступают так! – Володя был просто взбешен и не знал, как сказать еще.

– Чушь! Это явно воры чего-то не поделили между собой, местные разборки, – чиновник пожал плечами. – Уходите, мне надо работать. Повторяю: я не собираюсь общаться с репортером.

Разговор был бесплодным. Настаивать было бесполезно. Но Володя оживился – он решил написать статью. Это был отличный повод вернуться к работе, и судьба словно подарила ему еще один шанс.