Миллионер

IV

Наши соседи по общему планетарному трехмерному дому — китайцы, которые, кстати, изобрели порох, говорят: не дай Бог, жить во времена перемен. И они правы: такое впечатление, что все мы, жители РФ, попали в гигантский механизм, где крепко ошкуриваются наши жизни. Работает эта государственная машина подавления личности исключительно на энергоемкой гемоглобином крови своих граждан. И мало кому везет вырваться без потерь из этого страшного приспособления державного управления.

…Чувствую знакомый солоноватый запах, и вспоминаю его — кровь. В детстве мы дрались до крови, и этот запах мне хорошо знаком. Детство закончилось, откуда тогда этот запах? Ощущаю боль, она конвульсиями возвращается в поврежденное тело и начинает рвать его на куски. Может, меня выкинули из брюха самолета с десяти тысяч метров и без парашюта? «Парашют оставлен дома, на траве аэродрома»?

Последнее, что помню: грязный, зарешеченный осколок неба в оконце уазика, в котором трое омоновцев старательно и строго выполняли приказ. Чтобы человек лучше думал, его надо тузить бутсами и бить прикладами АКМ.

Подозреваю, я не понравился милицейскому руководству, в частности, господину Рушаловичу и меня решили примерно наказать. Или готовили для беседы по душам? С окровавленным мешком, где гремят кости, проще говорить? И договариваться?

Вместе с болью вернулось и такое понятие, как время. Его не было, когда находился в беспамятном свободном полете. Он происходил в мутноватой и беспредельной субстанции. Не находился ли я в отстойнике, куда попадают проблемные, скажем так, души. Не завис ли в буквальном смысле слова между небом и землей? А вдруг возникла полемика меж лучистым нашим Всевышним и вечным его саркастическим Оппозиционером в кармином кушаке? Спорили-диспутировали-полемизировали, да так и не решили, куда отправить мою грешную душу. И в результате: возвращена она в прежнее место проживания, как дембель домой после армейской службы.

Почему? Думаю, я ещё не сыграл своей главной роли в данной драматической постановке, и великие Демиурги вновь вытолкали меня взашей на освещенные сценические подмостки.

Резкий свет в глаза: две военизированные фигуры, решившие полюбопытствовать моим полутрупным состоянием.

— А ты бодрячок, служба, — смеются. — Подъем, — берут под руки. — Сам ножками топай. Топ-топ, топает малыш, — издеваются.

Тревожа битый скелет, поднимаюсь на ноги. Каморка без окон покачивается корабельным кубриком. Меня подталкивают к умывальнику. Подставляю голову под клювик крана, освежая воспаленные мозги и разбитое лицо.

Пью живую хлорированную водицу и, с каждым глотком наполняясь жизненной энергией, ярюсь от желания мстить. Су-у-учье племя! Растерзаю до молекулярных! до кровавых! до шариков! Разорву в клочья! Раздеру в шматье! Вырву кишки и намотаю на карданный вал своей ненависти-и-и! И-и-их!

Мои враги совершили единственную и непоправимую ошибку: коль начинаешь забивать тушинского оболтая, забивай его до могильной трухлявой доски. В противном случае, он начнет действовать сам, и так, что смерть для многих покажется желанной и несбывшейся мечтой.

— Вперед! — начинается движением: выходим в коридор, он выкрашен в казенный цвет переспелого персика, но кадки с вьющими южными растениями, тематические панно на стенах и полустертые ковровые дорожки утверждают, что это местечко имело отношение к культурному времяпрепровождению и отдыху руководящего состава органов внутренних дел. — Веселее-веселее, — говорят в спину. — И не думай бежать, пристрелим. И нам ничего не будет.

Болваны не понимают, что спешить мне отсюда пока нет смысла, вначале нужно вскрыть тему и глянуть на противника, чтобы точно знать, кто подлежит ликвидации. Зачем брать лишний грех на душу? Каждое убийство уничтожает тебя, как бессмысленные желания бальзаковского аристократического пустоцвета сокращает шагреневую кожу.

Поднимаемся по лестнице. Судя по мглистым сумеркам за окнами, уже вечер. Как известно, официальные следователи после восемнадцати часов прекращают работу, чтобы на скорую руку тяпнуть водочки в кабинетах, закусить её крабовыми палочками и поспешить к женам и любовницам для полуобморочного забытья в подножьях их прелестных влажных двухножьев.

Значит, мы имеем внеурочную работу? Кто у нас такой старательный служака? Лица мне известные или неизвестные? И главное, что им надо от меня? Неужели покушаются на мой миллион? Миллион $ за возвращение в привычную жизнь? Цена хороша, господа, спору нет, да в отличие от заметной телесной немощи мое состояние души, признаюсь, духовноподъемно.

Так я устроен: чем больше бьют, тем злее и сильнее становлюсь. Стервенею, как скунс, брат мой меньший, на коего наступила зазевавшаяся туристка из пихтовой Оклахомы. Зверю до большой до североамериканской пихты, что беда случилась нечаянно: он вгрызается зубами в сапожок дурищи и не отпустит её уже никогда. Только смерть кого-нибудь из них двоих…

М-да. Не будем думать о плохом. Если мои мозги ещё не выплеснули из ведра, которое на плечах, в цинковое, значит, надо жить, размышлять и действовать.

Кажется, мое предположение о санатории оказалось верным. Именно здесь я и нахожусь. В этом окончательно убеждаюсь, когда меня заводят в комнаты номера: люберецкие ковры, мытищинская люстра, казенная мебель производства БССР (б), телевизор «Радуга», холодильник ЗИЛ, плотные ивановские шторы. Не квасные патриоты ли здесь временно проживают? А вот и они — сидят за столом, точно на собственных поминках.

Их двое, молодые, с рыхлыми плечами и со стандартными следовательскими бесцветными лицами. Один из них больше лысоватенький, а второй с рыжеватыми усиками. Увидав меня, переглядываются не без удивления: мол, кто это в гости пожаловал такой красивый?

— Что с тобой, Мукомольников? — интересуется лысоватенький не без участия в голосе.

— Спал, — отвечаю я, — а на меня канделябр… — и емким народным словцом объяснил падение предмета на весь мой неосторожный организм.

— Бо-о-ольшой канделябр, — покачивает головой усатенький. — Как настроение?

— После подсвечника бодрое, — говорю. — Пожрать бы? — Проявляется мой хамский пролетарский характер. — И выпить?

— Молодец, — хвалят. — Почему уверен, что будем пить?

— Если не бьют, значит пьют.

Мои новые знакомые добродушно посмеиваются: малый-то не пропадет, сукин сын. И по телефону делают традиционный заказ: балычок, шашлычок и две бутылки водки. Со стороны кажется, что друзья решили отметить нечаянную встречу под соснами.

— Можешь, меня называть Юрием Петровичем, — представляется лысоватенький. — А его Германом Петровичем, — указывает на усатенького.

— А звание какое? — любопытствую.

— Хорошие люди, — улыбаются. — Хорошее такое звание: хорошие люди.

— И я хороший?

— Ты лучше всех, — смеются.

— Тогда почему на меня шандал упал?

Мои собеседники вновь оптимистически смеются: дружище, не повезло, ты просто оказался не в том месте и не в то время. Под канделябром ты оказался, козлик молодой. Так выпьем же за то, чтобы подсвечники падали только на головы врагов наших!

А почему бы и не раздавить мерзавчика? За упокой души моих недругов, известных и неизвестных. Понимаю, что со мной играют контрастную игру: сначала натолкали пихтовых шишек полную пазуху, повредив ребра, а теперь проявляют уважение-с, сволочи.

Да и хер с ними, со всеми! Буду действовать, как в том анекдоте: чукчу арестовали за кражу золота. Следователь допрашивает, а другой чукча переводит. «Где спрятал золото?» — спрашивает следователь. «Он говорит, что не брал», — переводит переводчик. «Передай ему, что прикажу расстрелять, если не вернет». «Ментя говорит, не скажешь, где золото, стрелять, однако, тебя будет». «Кувшин с золотом под ярангой зарыл», — признается воришка. «Говорит, пусть стреляет, — перевел чукча-полиглот. — Все равно ничего не скажу».

И мне, как чукче, нужно суметь выгодно использовать ситуацию. Главное, чтобы появился шанс. А он есть, это я чувствую всей своей поврежденной шкурой.

Известно, водка — лучшее народное средство от хандры. Классик в интеллигентном пенсне утверждал, что мы любим прошлое, ненавидим настоящее и боимся будущего. Но… выпил стакан — умилился прошлым, хватил второй уже восторгаешься настоящим, хлопнул третий — и счастливо улыбаешься будущему.

И я улыбался, стараясь не слишком задействовать для этого разбитые губы. Мое будущее рисовалось в самых розовых, как женские панталоны, красках. Существующая проблема ценой в один миллион долларов казалась не такой уж неразрешимой. Как любит говорить мой друг детства Вася Сухой: разберемся.

— Ребята, чего вам надо? — решил перейти в наступление. — Хотите сто баксюль, у меня тут заначка… — и попытался даже извлечь из потайного кармашка плотный бумажный квадратик.

— Слава, обижаешь, — проговорил лысоватенький с укоризной. — Мы с тобой по душам говорим, а ты?..

— Как звезда со звездой, — вмешался усатенький, — говорим, а ты?..

— А что я? Готов отдать все, — вывернул карманы, — что у меня есть.

— Мы согласные, — смеются Петровичи. — Иди в нашу команду. Сейчас одиночки не нужны, Слава, — объясняют. — Нужны команды.

— А по какому виду спорта? — делаю вид, что не понимаю о чем речь.

— По самбо, — шутят.

Я не соглашаюсь и говорю, что, если идти в какую команду, то только по дзюдо, чтобы иметь черный пояс и бить морды не только руками и ногами, но и разить врага словом. Ие-е-ех!

А у тебя, друг, губа не дура, хохочут мои собеседники, выбирай: или с нами или против нас? А кто вы такие, задаю естественный вопрос, несмотря на мелкое опьянение.

— Мы — это мы, — отвечают неопределенно. — Вместе будем делать бизнес.

— Бизнес? Какой бизнес?

Через минуту был трезв, как стул, на котором сидел и стол, за которым сидел. Нет счастья в мире: так было хорошо, и на тебе — все заканчивается банально, точно в дешевеньком, как вино, детективном кино.

Конечно, я прекрасно понимал, что за просто так не колотят разум возмущенный прикладами, равно как и не угощают на дармовщину шашлыками из сладкого, вах, барашка и несладкой, ох, водочкой.

Понимать-то понимал, однако, когда услышал предложение своих новых друзей… Впрочем, удивило не само предложение, а абсолютное знание дела. Подозрительная парочка знала почти все о нашей славной троице.

— Какой Ш-ш-шепотинник? — пытался валять дурака. — Не знаю такого?

— Знаешь, Слава, — говорили мне и терпеливо объясняли, что я отлично знаю своего друга детства и аутиста по совместительству. — Миллион вы сделали красиво, — признались. — Он ваш, а дальше работаем вместе.

— А зачем, — удивлялся я, — вместе? Нам и без вас хорошо, ребята.

— А нам без вас плохо, ребята, — скалились. — Обижать вас не будем: тридцать три процента от сумм.

— Тридцать три?!

— А что? — не поняли моих чувств. — Хорошая цифра.

— Тридцать три уже предлагали, — ляпнул.

— Кто?

— Господин Брувер, — догадался ответить на чистом глазу. Исполнительный директор биржи, — и посчитал сообщить, что он уже почил в бозе.

Мое сообщение о кончине Исаака Исааковича не произвело должного впечатление на Петровичей, они только мельком переглянулись и принялись вновь за свою пустую агитацию. Я отнекивался, не понимая лишь одного: откуда им известно об аутисте? О феномене Илюши знали только избранные, выразимся так, судьбой. На кого грешить, скажите, пожалуйста?

— А кто вы такие? — повторил вопрос. — Надо знать с кем вести дело?

И получил обтекаемый ответ: охранно-коммерческая структура «Алмаз», помогающая российским правохранительным органам выживать в трудных условиях недоразвитого антинародного капитализма.

Услышав такое, я догадался, что настоящая история приобретает новый неожиданный окрас: те, кто должен стоять на страже закона, действует методами далекими от идеальных. О чем я не мог умолчать:

— Это ваши люди полегли в моей квартирке, а потом во дворике?

— Это теперь не имеет никакого значения, — ответил Юрий Петрович. — Мы всегда добиваемся своих целей.

— Если это вы, — сказал я на это, — то действовали непрофессионально. Положили стольких зачем? Чтобы аутиста спереть? А он все равно… тю-тю, развел руками. — И даже я не знаю, где он.

— Найдешь, Слава. Захочешь, найдешь.

Я рассмеялся: какого рожна шарить друга детства, чтобы им пользовались некая кирзовая служба «Алмаз»? Почему они, два оригинала, выполняющих чужую волю, решили, что я за бутылку водки продам друзей, и буду трудиться на мифическую коммерческую бригаду? За тридцать, ха-ха, три процента, как за тридцать сребреников?! Илья есть мое ноу-хау, и делиться ни с кем я не намерен.

Эти речи были неприятны моим собутыльникам. Они, значит, всей душой ко мне, а я, скот неблагодарный…

О чем и заявили, предупредив, что мне будет дана ночь на то, чтобы принять правильное решение.

На этом наша праздничная встреча закончилась. Утешало лишь, что набитое пьяное брюхо не требовало к себе внимания. Меня снова отвели в подвальное помещение и я, упав на пружины рассохшегося диванчика, предался размышлениям настолько, насколько позволяли поврежденные мозговые извилины.

Итак, можно подвести предварительные итоги.

Обстоятельства складываются так, что я все больше и больше отделяюсь от денежного брикета в миллион $, как речной утопающий от спасательного круга.

Впечатление такое, что я нахожусь в эпицентре крупномасштабных разборов. Между кем и кем? Вопрос интересный. Не буду говорить о процветающих ОПГ: они всегда могут найти общий язык по данному конкретному вопросу. Тому пример, наша встреча в «Золотом колосе»: посидели, поговорили и мирно разошлись. Никаких геморроев. Никаких трупов.

Они стали появляться после того, как за дело взялась коммерческая структура при внутренних органах. Не бывшие ли «алмазные» ментяги вышли на большую дорогу разбойничать?

Я прав, иначе трудно объяснить, на каком основании оперативная группа при государстве передает подозреваемого в хунто-омоновские лапы? Потом появляются эти странные бесцветные Петровичи с предложением о сотрудничестве? Странно-странно?

Кто же это решил поиграть в «миллион»? Кто, помимо меня, дурака, мечтает о высоком звании «Миллионер России»?

Василий Сухой оказался прав: сделать миллион просто, как нарубить дровец, а вот взять его невозможно! Тут же появляется стая шакалов, требующая своей доли. Современные гиены размножается со скоростью кроликов, и необыкновенно наглеют от безнаказанности, суки!

А не выгодна ли такая ситуация государственной Системе? Зачем ей свободный и самостоятельный предприниматель? Пусть лучше он будет находиться под негласным контролем бригад, выполняющим санитарные функции. В нашей российской фауне всякие звери нужны, а шакалы и гиены тем паче. Так было, так и будет во веки веков, аминь!

Впрочем, в относительно здоровом обществе все было бы куда легче и веселее. Счастливчик получил бы свой еп`аный миллиончик и без проблем убыл бы в любой лимонный реальный край. У нас же убыть с 1000 000 $ можно либо в светлый рай, либо в жаркую преисподнюю. Иного не дано.

В РФ все развивается по законам эпохи первичного накопления капитала, и с этим ничего не поделаешь. Не проще ли смириться и получать свои законные 33,3333333 процента, чем стать в принципиальную позу и послать всех понятно куда. Туда, куда нас посылает государство каждый день из года в год, пока мы от смертельного устатка не протягиваем ноги.

Я протягиваю ноги на старом диванчике и засыпаю с мыслью о том, что новый день мне готовит. Надеюсь, он не будет последним в моей рвотной жизни?

Сон мне приснился тематический: будто оказываюсь на валютной бирже. В коридорах и в операционных залах снуют люди — они безлики и напоминают геометрические функции. Мимо меня проходит девушка Мая, у неё выбеленное мертвое лицо. И белые одежды. Я пытаюсь остановить её за руку и ловлю пустоту. Это меня пугает, и я бегу в кабинет к исполнительному директору. Господин Брувер сидит за своим столом и помешивает ложечкой кофе в чашечки.

— Не желаете-с кофейку, — предлагает с лунной улыбкой, — прелестное кофе с тяжелыми металлами. Выпил и дал дуба, — захихикал, — хорошо, не надо более мучаться.

— Вас отравили, Исаак Исаакович, — догадываюсь.

— Жизнь отравила, Слава, жизнь, — облизывает ложечку, — прошу запомнить: никому не верь. Никому. Даже себе. Я поверил таки, и вот результат, — приближает ложечку к своему симпатичному семитскому сморщенному личику. — Результат плачевный таки, смотри, — и резким движением запускает ложечку в блюдцевидную левую глазницу, где зоркает выпуклое око.

Я кричу от ужаса, видя, как глазной шарик оказывается поначалу в золотой ложечке, а потом плюхается в чашку с кофе.

— Фокус таки, — хихикает одноглазый человечек. — Бойся, мой юный друг, — повторяет операцию уже с правым глазом, — ловкости рук! Ап!

И запускает в мою сторону нечто шарикоподшипниковое, искрящееся — я ору и… просыпаюсь.

Свят-свят! Померещится же такой кошмар? Приподнимаюсь на диванчике и вижу фигуру — это она включила свет в подвальном кубрике, который и разбудил меня, слава Богу.

— Подмажься, — кидает некий пакет в умывальник. — Морду закрась, блядь, а то уж больно распух, как труп.

— А не надо было бить, блядь!

— Сам блядь!

— Да иди ты…

Поговорили на языке великих поэтов и таких же писателей, включая всевозможных современных лауреатных временщиков, слащаво-минетных к длани дающей. И не только к длани.

Словом, грандиозен и могуч русский язык, а вот без многогранной связки на «ядь» никуда.

Подхожу к умывальнику, смотрю на себя в зеркальный сколок и не узнаю. Огромно, безобразно и сине-желто с фиолетинкой то, что есть лицо.

М-да! С такой расцветкой и выразительной пухлостью меня надо выпускать на арену одесского цирка в качестве заморской диковинки.

Или меня хотят представить высшему свету? Не для это ли солнцезащитные очки, которые извлекаю из пакета. Еще обнаруживаю тюбики с белилами, суриком и прочей косметической тюхней. Не без злорадства выжимаю эту духовитую пакость на дверь и ладонью размазываю. Будем жить без прикрас, господа! Мир надо принимать таким, каков он есть!

Начинаю ходить по кубрику — зачем? Несмотря на страшный и, быть может, вещий сон, мой организм отдохнул и требует активных действий. Не будем ждать милости у природы, сами возьмем у неё все, что надо. Лучше, конечно, с топором в руках. Увы, орудие пролетариата осталось в машине моего полукриминального товарища. Значит, надо сладить нечто боевое из подручных средств? Что имеем — умывальник да диванчик? Первое не подходит для этих целей никак, а вот у дивана есть пружины — они стальны, злы и удобны для удавки. Главное, суметь растянуть их.

М-да, ну, ты парень и «гондурас» из страны, которую назвали не Гондурасом. Чтобы разжать их нужна мощь греческого циркового борца Попандопуло.

Обращаю внимание на свои ботинки. Ба! Шнурки! Мои недруги проявили беспечность. Отлично! Теперь один шнурок будет выступать в качестве удавки, а второй с помощью активного трения о пружину делим пополам и… уже имеем два шнурочка.

Проделав эту нехитрую операцию, чувствую себя куда увереннее: убивать голыми руками не приучен, а вот придушить врага…

Не хотелось бы, да неизвестно, как дело повернется. Если меня не обманывает интуиция, то охота за великим аутистом только-только начинается, и будет проходить по всем законам гона. И в этой веселой ловле российского феномена я играю не последнюю роль — роль приманки.

Через четверть часа я становлюсь свидетелем пантомимы в исполнении фигуры, пришедшей за мной. Она неосторожно прислоняется к двери, вымазанной белилами и суриком, и я считаю нужным сказать правду:

— Дядя, у тебя спина белая.

Фигура не верит, потом верит и начинает дергаться, как на ниточках, и материться, как политическая кукла, которую дергают за эти ниточки. Это все забавляет, и я понимаю, что даже приговоренный к повешению имеет право на шутку, полезную для здоровья.

Потом мне сообщают банальную истину о том, что смеется тот, кто смеется последним, и выталкивают из подвального помещения, пропахшего косметикой.

Эх-ма, за окнами блистал новый день: вопили птахи в изумрудной зелени, и сквозь свежую листву прорывалось салатовое по цвету солнце. Эта картинка вечной жизни меня взбодрила: как корявый бурьянок прорастает сквозь бетон атомных станций, так и человек проклевывается из мглистых пещер к сияющим и прекрасным терниям.

В «патриотическом» номере меня встречал капитан Горкин, сидящий за столом, где лежала типовая папка для ведения следственного дела № 000001. Я открыл рот, и вид мой, думаю, был крайне дурацкий. Мудацкий видок был, это точно. Ждал палачей с окровавленными по локоть руками, а вижу старого знакомого и без орудий пыток. Что происходит? Неужели диктатура закона восторжествовала?

— Что это с вашим лицом, Мукомольников? — вопросил капитан и, кажется, тоже был удивлен, но именно моей живописной физиономией.

— Упал, — равнодушно пожал плечами.

— Соломку надо стелить, — назидательно проговорил Горкин. — Ну, ничего, до свадьбы заживет. — И вытащил из папки бумажный лист. Подпиши-ка.

— Неграмотный я, — привычно заныл.

— А без этого не можем освободить.

— Освободить? — ничего не понимал. — Как это освободить? — Глупил. За что освободить?

— Видать, упал ты крепко, — вздохнул капитан и снизошел до объяснения, что за меня хлопотала общественность, и принято решение высвободить меня под подписку о невыезде.

Я был потрясен — что за чертовщина?! Готовился, повторю, к инквизиторским пыткам, а меня отпускают на волю, как птицелов — птичку. Почему? И какая ещё такая общественность? А гора трупов в моей квартире и рядом? А ночное предложение о сотрудничестве с некой охранно-коммерческой структурой «Алмаз»? Неужто спятил до такой степени, что уже не могу отличить радужную реальность от смурых бредовых измышлений?

Все эти вопросы я хотел задать положительному представителю органов, да вовремя спохватился: правду говорить он не будет. Не даны ему такие серьезные полномочия. Подозреваю, ситуация вокруг моей персоны принципиально изменилась, и я должен благодарить судьбу, что именно так произошло.

Впрочем, судьба всегда имеет Ф.И.О., и, узнав имя, пойму движущие силы интриги, закручивающейся, как пружина диванчика, на котором я провел малую часть своей ржаво-пружинистой жизни.

Взяв со стола листочек с официальным извещением о дальнейшем своем поведении, поставил… крестик. Капитан Горкин глянул на меня, как врач перед операцией на потенциального покойника, и сказал, что я плохо закончу жизненный путь — со своими мудацкими шутками.

— А где мои доллары, — завредничал я тогда, — которые в банке, но стеклянной. Реквизированные во время обыска.

— А что был обыск? — удивился Роман Романович.

— Хотите, сказать: не было? — удивился тоже.

— Именно. И по той причине, что не подписал протокола. А нет бумаги нет проблемы.

Я только подивился: ловко работает оперативно-следственная бригада имени подполковника Рушаловича, нам, гражданам, учиться и учиться. И подписал бумагу — от греха подальше. Черт с ними, баксами: Бог дал — Бог взял; главное, свобода встретит меня у входа, а дальше — действовать по обстоятельствам.

— Прекрасно, — сказал капитан Горкин, пряча бумагу в папку. — Советую надеть очки, чтобы не пугать людей, — поднялся со стула. — И ещё один добрый совет: смотри под ноги, чтобы не падать.

— Я могу идти?

— Тебя проводят.

— Не застрелят, — пошутил, — при попытке к бегству?

— В следующий раз, — сказал капитан и крикнул: — Супуксиксис!

Появилась фигура, вымазавшая спину о косметические белила. Я усмехнулся: каждый из нас носит именно то Ф.И.О., без которого его трудно представить: Супуксиксис он и есть Супуксиксис.

— У него спина белая, — сказал я. — И он похож на суповой набор.

— И что? — удивился Горкин.

— Я вам, Роман Романович, сочувствую, — ответил, — что имеете дело с такими подчиненными, — и вышел вон.

Люблю делать красивые жесты: весь в дерьме, а жесты и-и-изящные, как па-де-де небесного педерастического ангелочка на сцене Большого театра СССР (б).

Если бы мой сопровождающий С-с. вдруг превратился бы в свежемороженую куриную тушку, удобную для варки вермишелевого супа, удивился куда меньше, когда, выйдя на крыльцо полуразрушенного здания санатория МВД, увидел знакомое спортивное «пежо» цвета зари, а рядом с ним — девушку своей мечты. Она, вся в белом и хлопчатобумажном, казалась прекрасным и непостижимым по красоте оазисом. Вот сделаю шаг — и пропадет это чудное явление.

Ничуть! Делаю шаг — Мая продолжает стоять у авто. Стоит и улыбается, как рекламный щит городу. Ничего себе, веселая Москва, что все это значит?

— Привет, Слава, — приветствует, будто я возвращаюсь поутру из казино, проигравшийся в пух и прах. — Садись в машину.

— А ты как здесь?

— Садись, — говорит сквозь жемчужные зубки. — Вот Бог посылает дураков.

— Ты это о чем, родная? — и плюхаюсь на сидение спортивного авто. — А ты мне снилась, — считаю нужным сообщить.

— Надеюсь, в приличном виде? — поворачивает ключ зажигания. — А то я вас знаю, любителей подсматривать в замочную скважину.

— Так это же сон?

— Какая разница, — была неприятна и нервна.

— Ты была в соболиной шубке, — решаю упростить ситуацию. — А куда мы? — вопрошаю, когда наш автомобильчик вылетает с подозрительной территории.

— В крематорий, — следует ответ.

И я понимаю, что мне лучше помолчать и не задавать никаких вопросов, хотя они накопились, эти проклятые вопросы, как дождевая вода в тырновской заржавелой бочке, стоящей под верандой, где я любил любить на старых одеждах жирноватенькую безотказную Жанночку.

— Ещо, ещо, мой пахарь! — помню, требовала она, ненасытная, как ниловский аллигатор, и я был вынужден задыхаться сопрелыми запахами прошлого, чтобы жить в потном настоящем — для счастливого будущего. (Разумеется, вместо слово «пахарь», барышня-крестьянка употребяла иное, близкое по смыслу и звуковому ряду, но верное по своей корневой сути.)

… Чем мне нравятся крематории, так это своей внешней величавостью, строгостью и помпезностью. Такое впечатление, что попадаешь в древнегреческий пантеон, где во всевозможных кубках хранятся бессмертные души.

Увы, в них только мшистый по цвету, пушистый пепел с мелкими колкими костными останками. Это все, что остается от того, кто имел неосторожность явиться в этот мир страстей. Явиться для чего? Чтобы сгореть в печах крематория и переместиться в алюминиевую урну? Зачем тогда жить?.. Вопросы, не имеющие ответа.

Когда мы приближались к столице, распластавшейся в сиреневом смоге и летней неге, моя спутница попросила достать косметичку из бардачка.

— Поправь лицо, — потребовала. — Били?

Я вздохнул: всем почему-то хочется, чтобы я выглядел куда удачнее, чем есть на самом деле.

— Упал, — привычно отшутился, принимаясь замазывать розовой пудрой синяки. — И на кого я похож?

Выглядел не краше трупа в дубовом дорогом гробу, однако, сдержавшись, не сказал о своем наблюдении милой спутнице. Ей было не до меня — вела авто, глядя целеустремленно вперед. Такую полюбить на старых одеждах проблематично. Такие прелестницы любят трахаться исключительно в царских палатях на царской парче, елозя на ней голыми попками, как зимние дети на ледяных горках.

Правда, при этом они, не детвора, конечно, орут такое!.. Даже я, пролетарий, не могу повторить то, что вопят эти перламутровые сучки, прыгая, скажем сдержанно, на державном суку. Хотя можно и сказать:

— …!..………….!..!..! — примерно вот так.

Ну не будет отвлекаться от текущих проблем.

Крематорий находился на территории не действующего уже кладбища и практически в центральной части столицы. Очень удобно для живых — не надо маяться на край земли, чтобы проводить в последний путь угасшего, как березовое поленце в печи, родственничка.

Думаю, господин Брувер бы порадовался тому, что его таки любят: у ворот крематория творилось столпотворение! Такого количества импортных автомобилей на малом пятачке я не видел никогда в жизни, которые буквально по-бычьи тыкались друг в друга хромированными радиаторами. А сволочно-звенящие народные трамваи, пробегающие мимо, усиливали впечатление хаоса и мелочности нашего бытия.

Судя по джентльменам в строго-фраерных фраках и леди во всем черном, но в белых шляпках, концентрировалась «валютная» элита г. Москвы. У таких оторвать миллион, честно заработанный? Слава, не смеши таки людей. Придушат голыми руками и похоронят в братской могиле под слоем извести, как неизвестное лицо.

Появившаяся группа радикальных верующих в бейцах придавала особую национальную колоритность происходящему. Мое присутствие на празднике, скажем так, памяти было явно лишним: мятая безрукавка и такие же джинсы, битое сине-желтое оно вместо интеллигентного лица, пляжные солнцезащитные очки…

— Да уж, видок ещё тот, — вынуждена была согласиться Мая. — Ладно, сиди в машине, — принимает решение.

— А зачем я здесь?

— С тобой хотят встретиться.

— Кто?

Не ответила. И была права: какая разница? Ситуация развивается в благоприятную для меня сторону — сиди, чухонь, и жди, чухонь чухоней. Он же оболтай. Он же тушинский простофиля, идущий за событиями вслед. И за это получает хрясть в морду.

Нет, надо действовать. Перво-наперво, найти, хотя бы по телефону, друзей своих ситных. Надеюсь, они живы и процветают во благо себя и родины?

Лазить по чужим дамским сумочкам нехорошо, однако, ради общего дела можно. И нужно. Обнаружив коробочку «сотового», набираю по памяти номер Сухого: механический женский голосок сообщает, что абонент отключен к такой-то известной всем матери от космической связи. Плохо. Не сбежал ли Вася мой, прихватив аутиста, как чемодан, в теплые заморские закраины, чтобы там клепать миллионы и миллионы? Убежден, нет: к Илюше нужен ключик в моем лице. М-да, лицо мое…

Смотрю на себя в зеркальце заднего обзора и замечаю пункт обмена валюты и магазинчик, выкрашенные в призывные кислотные лимонные цвета.

А не поправить ли нам здоровье, помянув исполнительного директора биржи? Почему бы и нет? Эта правильная мысль заставляет меня выбраться из авто «пежо».

Осматриваюсь: такое впечатление, что нахожусь на элитной стоянке. Направляюсь к торговому центру. Сотенка, за которую я конкретно пострадал, прячется в потайном кармашке. С трудом выковыриваю её на ходу, а со стороны, наверное, кажется, что достаю пистолет для ограбления.

И поэтому пожилой охранник в пятнистой форме непроизвольно тянет руку к кобуре. Я всем видом спешу показать лояльность, мол, это не грабеж, а обыкновенный мандеж, то бишь размен шило на мыло.

— Упал, — говорю, — в поезде. С верхней полки.

Мое признание приводит секьюрити в добродушное состояние, и через минуту я имею на руках отечественную наличность.

Теперь можно и отдохнуть и душой, и телом. В магазинчике приобретаю пластмассовый стаканчик, четвертинку беленькой и банку с черными маслинами. Молоденькая продавщица-простушка-конопушка из рязанской области смотрит на меня во все глаза и готова то ли все отдать, то ли отдаться плотным, как сливочное масло, телом.

— Мы летчики-испытатели, — понесло меня. — Нештатная ситуация, пощупал физиономию. — Мне ещё повезло, а вот товарищу, — указал на кладбище, — увы!.. Хлюп!.. Хоронят, как героя!

— Иди отсюда, герой! — Из подсобки возникла опытная бой-бабок с кавалерийскими усиками и пышным бюстом, как у Ж/Л. — Знаем мы вас, летчиков-налетчиков!

— Простите, ваше отчество, не «Обхуиновна» ли?

— Ах, ты, стервь подзаборная!..

Я решаю не испытывать судьбу. Быть битым бабой? И вываливаюсь из магазина. Нахожу дощатый ящик, сажусь в пыльных кустиках напротив ворот кладбища, чтобы видеть, как будут выходить к машинам те, кто прикоснулся в вечной жизни.

Эх-ма, хороша жизнь наша! Что ещё нужно для полного счастья: водочка да селедочка! Селедочки нет, а есть маслиночка из страны, где все есть.

Ну, будем здоровы! А тот, кто о здоровье уже более не помышляет в силу известных причин, пусть спокойно спит в земле. И пусть она будет ему пухом!

Как поется в блатной песенке: «Банки-хромтики! Бог навстречу! Развеселые мои друзья! Чтобы ни было, я замечу, жизнь прекрасна и хороша!» И с этим трудно не согласиться: будем жить, друзья, а чужая смерть нам в назидание.

Залив двести пятьдесят в битый организм, почувствовал себя чудно. Чудненько себя почувствовал, как летчик-испытатель в стратосфере.

Общая болезненность исчезла, даже физия моя, кажется, приобрела привычные гармоничное пролеткультовские очертания.

Я вздохнул полной грудью, кинул в рот овальную маслину и… забыл закрыть пасть: на стоянке происходила некая занимательная чертовщина. Меж авто передвигался на полусогнутых человек в форме дорожной службы, и всем своим поведением был подозрителен — мне.

Выпил я мало, и, всецело, трезво оценивал ситуацию. Тот, кто ходит с добрыми намерениями дернуть приемник или там фару, не будет затравленно оглядываться по сторонам. Не так ли? И потом — спортивная сумка в руках. Вот она была — а вот её нет? Что за фокусы наяву средь белого дня? Не о них ли предупреждал Исаак Исаакович в том страшном сне, когда выковыривал золотой ложечкой оливковые глаза свои?

Иллюзионисты цирковые, поднимался на ноги. Что-то надо таки делать? Бежать за непонятным субъектом, удаляющимся резво в сторону спец. машины «Мосдорстрой» или искать сумку? Если люди серьезные, пристрелят меня с банкой маслин, не задумываясь. Это тебе надо, Слава? Тебе этого не надо. Ты — не герой. В данном конкретном случае.

Принимаю решение шарить сумку. Не вызывать же оперативную группу капитана Горкина? Он меня тогда точно пристрелит. От устатку видеть мою семафорную рожу каждый день, и каждый час.

Поиски не занимают много времени — через минуту обнаруживаю сумку под днищем танкового джипа с тонированными стеклами и блатным номером, указывающим, что сие транспортное средство принадлежит нешуточными штучным людям в государстве: «о 111 о».

Как бы поступил человек с мозгами не поврежденными? Правильно — бежал бы сломя голову к посту ГИБДД или куда ещё дальше, чтобы срочно задокументировать свою благонадежность к власти. А тушинские любопытны не в меру, так и норовят сами влезть в задницу тех или иных обстоятельств.

Присев на корточки, принялся за лямку тянуть сумку — осторожно, кстати, тянуть. Дурак дураком, а понимал, что лучше быть нежным, как сочинская орхидея на клумбе жизни, чем мертвым, как московский венок из жести на Хованском кладбище.

К моему счастью, сумка оказалась не тяжелой, и передвинулась по зернистому асфальту легко.

Открывать или не открывать? Где наша не пропадала? Может, там взятка чиновнику в миллион вечнозеленых, а я сижу гриппозным грифом и задаю пустые гамлетовские вопросы.

Решительно разодрав «молнию», вижу красноватые по цвету тротиловые брикетики. Килограмма три будет, рассуждаю с меланхолией позитивного идиота, и начинаю рассматривать предмет, похожий на небольшой радиоприемник, соединенный с убойным зарядом проводами: синим, зеленым и желтым. Как раз работенка для аутиста, любителя цветов. Часовой механизм или еще, какая хитрая заморочка?

На этот вопрос не успеваю ответить, характерный клацающий звук пистолета у битой потылицы моей тормозит движение всякой мысли, как застрявший на ж/д перегоне автобусик с дачниками сдерживает движение дальних поездов.

Мысль же у меня одна — не получить пулевой привет раньше времени.

— Э-э-э, — говорю я. — Это не мое. Но это бомба.

Мне повезло, что нарвался на профессионального телохранителя, терпеливого, как папа римский, читающего прихожанкам лекцию о вреде абортов и оральных потех в презервативе. Случись, кто другой, нажал бы на курок — и моя встреча с «летчиком» Брувером у брачующих облаков была бы неизбежна, как восход и закат нашей дневной звезды.

А так — началась суета всех охранительных служб, государственных и коммерческих. Один из ретивых милицейских служак со странной фамилией Собакин-Каменский даже успел пнуть меня под ребра, посчитав главным врагом государства. И я его хорошо понимал: с таким мурлом, как у меня, только подрывать автомобили высших чиновников РФ.

Появление Маи и её самое активное участие в разборе ЧП вытащило меня из петли напрасных подозрений. Из категории террориста я перешел в категорию свидетеля. Думаю, не последнюю роль сыграло то обстоятельство, что от меня разило родной водочкой и неродными маслинами. Согласитесь, какой настоящий душегубец будет идти на дело подшофе, да ещё с банкой маслин в руке?

— А какая внешность-то была? — пытал меня мужиковатый следователь Петров из ФСБ. — Славянская? Кавказская?

— Обыкновенная, — пожимал плечами. — «Мосдорстрой», одним словом.

— Понятно, — чиркал в блокноте. — А что с лицом?

— Чьим?

— Твоим.

Я чертыхнулся: далось оно всем, и ответил привычно: гопнулся, хотя выразился, куда крепче. Товарищ Петров понимающе хныкнул и записал домашний адрес и номер телефона.

— Береги себя, Мукомольников, — проговорил на прощание. — Ты нам ещё нужен, — и удалился к группе работников умственного труда в штатском.

Я подивился последним его словам, да, решив, что так принято шутить на Лубянке, переключил внимание на действо, происходящее у распроклятой сумки. К ней приближался боец в защитном бронированном облачении, схожий из-за этого на глубоководного водолаза в Марианской впадине.

Сама стоянка была оцеплена по большому периметру, окруженному зеваки, которые не страшились никак возможных взрывов. Подозреваю, большинство мечтало, чтобы бомбу вместе с барскими авто рвануло до самых до облаков.

Хлеба и зрелищ — было, есть и будет для головотяпных народных масс.

Девушка Мая тянет за рукав, отвлекая от интересного дарового представления. В чем дело? Оказывается, нас ждут — ждут в месте скорбном, на престижном могильнике. Я удивляюсь: нельзя ли найти более удобное местечко? И что же выясняется: наша встреча с государственным чиновником некто Крутоверцером, под джипом коего я обнаружил сумку с бомбой. Вот такое странное совпадение обстоятельств и интересов.

— Как фамилия? — недоумеваю. — Криво… чего?

— Крутоверцер, — повторяет. — Борис Владимирович. А в чем дело?

— Фамилия какая-то… с загогулинами, — делаю экс-президентский жест рукой. — Француз, что ли?

— Не хами. Он тебя вытащил оттуда, — вздергивает голову к небесам.

— Откуда?

— Там, где тебя били, — сообщает не без издевки. — Иногда мне тоже хочется тебя стукнуть.

— Бей, — склоняю голову. — Хотя я ему должок отдал.

— Чем?

— Бомбой. Кстати, а почему хлопотала за меня? Не за красивые же глаза?

— И за них тоже, — фыркает, показывая всем видом, что терпит меня исключительно за то, что я экзотический фрукт с пролетарской плантации.

Продравшись сквозь взбудораженное светское общество, которое уже навсегда распрощалось с г-ном Брувером, однако было остановлено известными событиями на территории погоста, мы с Маей приближаемся к группе атлетических людей. Их лица мужественны и строги. Взгляды пронзают, как инфракрасные лучи в ночи. Руки тянутся к невидимым кобурам. Такие пристрелят и глазом не моргнут. Тело хозяина они будут охранять, как псы обглоданный конский мосол. Один из них мне знаком — пистолетом. Ему хватило ума и умения не застрелить меня, за что отдельное спасибо. Я хочу его поприветствовать поднятой рукой, да Мая одергивает:

— Это мы, Боря!

«Боря» — что за фамильярности, хочу спросить, да не спрашиваю по причине того, что отвлечен встречей с небожителем.

Господин Крутоверцер — типичный представитель хитрожопых завлабов всяких разных НИИ. Случившийся исторический слом советской системы вынес его и ему подобных на верхушку новой власти, которая нуждалась в людях услужливых, да неглупых, беспринципных, да хватких, себе на уме, да командных. Они быстро вошли во вкус администрирования и пришли к пониманию того, что страну необходимо в срочном порядке приватизировать, то есть прикарманить, точно чужую барсетку. А почему бы и нет? Доверчивый лохастый народец, получив по сортирно-ваучерной бумажке, принялся ждать магического обогащения.

Тогдашний лозунг дня: «Каждому дураку — по автомобилю „Волга“» вспоминается теперь, как удачный пиаровский ход. А в результате: 99,99 % населения получили с гулькин fuck-байс, а остальные 0,01 % — все.

Профакал страну народ, профакал за бумажки, и это есть факт нашего сирого существования на развалинах СССР (б).

Борис Владимирович росточка был небольшого, как того требовало последнее веяние политического истеблишмента. Лицом вышел суховатеньким, скуластеньким, с крючковатым носом. Глаза внимательные и не без иронического блёка. Лоб с ленинской залысинкой — с таким лбищем удобно национализировать банки, мосты, СМИ, телеграфы и брать олигархов за седые их яйца, похожие на гусиные.

— Прошу, — указывает на скамейку, глядя на меня не без некоторого оторопения, — садитесь.

Истолковав его взгляд по-своему, решаю опередить вопрос и выпаливаю:

— Упал с третьей полки вагона поезда Сочи-Москва! Лицом о столик. Да-с! Такие вот билеты продают — на третью полку-с!

— Слава, прекрати бредить, — недоумевает моя спутница. — Ты о чем?

— Он глаголет правду жизни, — усмехается г-н Крутоверцер. — Времена такие: не знаешь, где упадешь, где на тебя упадет, — машинально приглаживает плешинку. — Бомба — самое радикальное средство против перхоти. Но не будем о грустном, господа. Поговорим о делах наших.

После этих слов я чувствую неодолимое желание расхохотаться в голос. Если сейчас господин Крутоверцер предложит общий бизнес и все те же 33, 3333333 %, я сам себя сдам в лапы медицины. Не пора ли выстраивать в очередь всех желающих владеть «золотым» аутистом?

— Простите, — закашлялся я. — Слушаю вас.

Очевидно, в моем роду были ясновидцы. Если убрать все словесные изящества, похожие на декадентские виньетки, то смысл предложения высшего государственного чина сводилось именно к тесному сотрудничеству.

— А с кем буду работать, — задаю вопрос, — конкретно?

— С Маей Михайловной, — по-ленински щурится. — Она возглавить дилеровский, назовем это так, центр при правительстве. Обещаю всяческую поддержку.

— Извините, — ляпаю, — а зачем это мне нужно?

— То есть?

— Дилеровский, понимаешь, центр?

— Нужно, Слава, нужно, — с нажимом проговаривает высшее государственное лицо. — Вы же не хотите все время падать с полок поездов Сочи-Москва?

— Не хочу.

— Тогда какие проблемы?

Мы смотрим друга на друга, как представители двух разных миропорядков. Потом я медленно выговариваю:

— Вы, Борис Владимирович, тоже можете упасть с полки поезда Сочи-Москва.

— Я летаю самолетами, — парирует.

— Все мы в поезде, — настаиваю. — Я был вашим должником, но долг возвращен, — отмахиваю в сторону автостоянки. — Мы квиты, Борис Владимирович.

Высший государственный чин хлопает себя по колену, весело говорит, что он в который раз убеждается, что людям надо делать добро.

— Но, — поднимает указательный палец, — мои парни всегда, как говорится, зачищают территорию…

— Не хотите ли сказать: я принес бомбу?

— Дело не в ней, а в том, что кто-то пытается помешать нам работать вместе. Не конкуренты ли какие?

— Конкуренты? — и выражаю недоумение: разыгран спектакль с далеко идущими планами? — Больно сложная постановка, — не верю.

— Слава, — доверительно наклоняется. — Вы не представляете, какие бывают постановки. Глобальные! — Снова поднимает указательный палец. Иногда приходится жертвовать и людьми, и территориями, и домами, и кораблями и проч. Зачем? Чтобы победить в большом.

— Вы о чем? — не понимаю.

— О великой науке побеждать, — заразительно смеется, как великий вождь маленького роста В.И. Ленин во время кремлевской киносъемки в 1918 году. Уверен, мы договоримся. Подумайте, — по-демократически жмет руку. — Маечка, на пару слов, — начинает движение к уходу. — Это по другим нашим делам, считает нужным меня поставить в известность.

— Пожалуйста, — передергиваю плечами, оставаясь сидеть в одиночестве, но гордом.

Впрочем, меня окружали могилы. Они были ухожены и с гранитными надгробиями. Выбитые цифры на камнях утверждали, что почившие в бозе проживали ещё в прошлом веке.

Наверное, ничего принципиально не изменилось: они тоже любили, страдали, совокуплялись, размышляли, мечтали, страшились смерти и так далее.

Спрашивается, зачем тогда эта вся наша проклятущая кровавая маета? Уверен, Илюша Шепотинник куда счастливее нас, считающих, что мы живем во имя какого-то высшего смысла.

Ничего подобного, господа! Пустая м`ука! Маета. Прах и тлен!

— Что такой задумчивый, — возвращается Мая, — как верблюд? — Она наполнена силой и жизненной энергией, и это почему-то мне неприятно.

— Откуда знаешь Крутоверцера? — начинаю наступление.

— Какая разница, — бьет меня по руке. — Противный какой. А ведь будешь, как сыр в масле.

— Бесплатного сыра не бывает, — огрызаюсь.

— Прекрати. Все хорошо: бомбу уже обезвредили, твои раны заживут, и начнем работу.

— Я дал согласие?

— Слава, — укоризненно смотрит, как кукла, которую не хотят покупать. — Если есть самая крышастая «крыша», то она к нашим услугам. Пользуйся.

— За тридцать три процента, — горько усмехаюсь.

— Почему? Сорок девять.

— А пятьдесят один кому? Им, — мотаю головой в сторону кладбищенских ворот, где рассасывается опухоль скорбной толпы. — Им? Что? Делится надо, как завещал товарищ Лифчик?

— Да!

— А вот не понимаю, — продолжаю вредничать, — зачем им наши миллионы? Мало нефти, газа, золотых и алмазных приисков, леса…

— Дело в принципе, — получаю ответ. — В государстве все должно находиться под контролем.

— Государство берет меня под контроль?

— Ну и что? — всплескивает руками. — Тебе, какая разница? Радуйся, что ты кому-то нужен.

— А как можно взять под контроль сумасшедшего?

— ?!

— Я говорю об Илье.

— А что он? — Передергивает плечиками. — Ему тем более все равно.

— Ты мне не нравишься, — признаюсь, — своим практицизмом.

— А как женщина, — кокетничает, — нравлюсь?

Я нервничаю и напоминаю, что у неё горе, а она ведет себя вызывающе странно.

— Жизнь продолжается, — берет за руку. — Поехали.

— Куда?

— К нашему этому… феномену.

Я не знал, что делать: то ли смеяться, то ли плакать? Разительные перемены с той, которая казалась самим совершенством. Черт знает, что происходит! Остается смеяться сквозь слезы и прощаться с иллюзиями.

— Прости, — говорю. — Во-первых, вообще не знаю, где он, а во-вторых, эксплуатировать его ради наживы…

— Кто бы говорил, — фыркает. — Сам его в хвост и гриву…

— Это была игра.

— Играй дальше, — топает ногой. — Кто мешает?

— Да, вы все, — отвечаю в сердцах, и развиваю мысль о том, что, когда у кого-то получается фарт, то сразу появляются ядовитые мухи, готовые искусать до крови везуна.

— Что? Я — муха? — искренне оскорбляется Мая. — А ты!.. Ты навозная куча! Ты — ничто! Ты — пустое место! — И неожиданно заливается слезами. Ты… ты… Я хочу, как лучше… а ты…

Самое страшное для меня — женские слезы. С гневными стервами одно удовольствие говорить. Они орут — и тебе приятно, они визжат, а тебе ещё приятнее, они брызжут слюной, а тебе все в легкий кайф, они…

Короче, со скандалистками можно просто сладить: или дать хорошего пинка, или поставить в позу № 1267 по Каме-Сутре и… и понятно, что сделать.

А вот как быть с плачущей наядой? Черт его знает! То ли утешать, то ли слез не замечать, то ли делать вид, что глубоко раскаиваешься, что ты вот такой сякой?

— Я правду говорю, — вздыхаю. — Где искать аутиста даже не знаю. Телефон Васьк`а не отвечает?

— Они тебя бросили? — всхлипывает. — П-п-почему?

Я не соглашаюсь, что значит бросили? Обстановка-то, какая: трупы валятся со всех сторон, ментовка звереет вовсю: факты, как говорится, на лице, бомбы в сумках, и прочее.

А господин Сухой поступает правильно, уйдя в подполье: надо переждать кризисный этап и не рисковать бесценным аутистом.

Мои разумные речи действовали на Маю, как наркотический «винт» на хумарика, то бишь любителя улетать за грамм дряни в волшебные кислотные антимиры. Девушка пошмыгала носиком и успокоилась, доверчиво вопросив:

— Ты поищешь их?

— Конечно, — обнял за плечи. — Куда я без них?

— Нужна помощь?

— В каком смысле?

Получив ответ, задумался: собственно, с кем имею дело: то ли с простушкой-пастушкой, то ли с плутоватой продувной Мата Хари. Что ей от меня надо на самом деле? Не был ли мой последний сон, повторю, вещим? Почему идет такая активная обработка моей скромной персоны? Цель — аутист? А что после?

— Ты меня пугаешь, — признался я. — Зачем нам ещё какой-то «охотник на людей»?

— Мне его рекомендовали, — мило улыбнулась. — Он профессионал.

— И что?

— Мы должны найти первыми, — строго объяснила. — Ты ведь не хочешь, чтобы нас опередили?

Я только развел руками от таких умненьких-разумненьких речей. Черт возьми, такое впечатление, что нашу тушинскую троицу обложили со всех сторон. Что происходит?

Владея дьявольским миллионом, (будем считать, что владею) я не только не обрел долгожданной свободы, а вязну все больше и больше в опасной для жизни интрижке, как в чане с растопленной смолой.

Да, делать нечего — надо музицировать по чужим нотам пока общая картинка не прояснится до чистоты слезы ребенка. Как там, у великого Федора Михайловича о слезе младенца: если в фундаменте здания всеобщего мирового счастье заложена хоть одна слезинка ребенка, то такое здание человечеству не нужно. М-да! Слезы мы уже имели — вопрос: не крокодиловы ли?

Я внимательно смотрю на Маю — проникнуть бы в её мысли, скрытые за слегка напудренным лобиком? Каким образом? Напоить водочкой и затащить в койку? Может, во время феерического оргазма она признается во всех грехах.

Фи-фи, Слава, сидишь на старом могильнике и о чем мечтаешь, негодник? А что делать?

— Может, помянем Исаака Исааковича? — осторожно предлагаю.

Рабоче-крестьянское предложение не проходит — Мае нужно торопиться на семейные поминки. Не приглашает туда по причинам понятным, однако выражает надежду, что и у нас скоро появится более веселый повод поднять рюмки.

И мы бредем на выход из мира теней в мир реальных проблем. Я ощущаю некий дискомфорт, хотя душой закален, а тут некий в ней неприятный осадок, точно сода в стакане теплой воды для полоскания поврежденных десен. Пытаясь перебороть дурное настроение, вновь опускаюсь на корточки и заглядываю под днище спортивного лимузина.

— Бомба, — шучу.

— Не смешно, — открывает дверцу. — Тебе куда? — щурится от солнца, и оттого кажется постаревшей.

Я смотрю на неё снизу вверх и вижу, что тлен уже лежит на её молодом и прекрасном лице. Тлен разложения?

Потом отвечаю на её вопрос: подземка рядом, пройдусь, подумаю, главное, было бы над чем? И думать нечего, произносит ультимативным тоном, садясь в машину, и советует все-таки позвонить «охотнику на людей», то бишь мenhantеr, если выражаться языком великого Шекспира.

— Все уже оплачено, милый, — посылает воздушный поцелуй.

И, хлопнув сизым облачком в мое несчастное лицо, «пежо» пропадает в механическом потоке, а я, переведя дух от СО, начинаю костерить все на свете, и себя, любимого, и любимых друзей, и любимую власть, и любимую девушку. И её, сучку, больше всех. Красивая представительная шлюха, решившая, что сделала тушинского простака: «Все уже оплачено, милый». Куда там? Fuck, моя радость и моя печаль! Не родилась ещё такая, чтобы приобрести за гроши несколько килограммов моих потрохов и несколько граммов моей души…

Спокойно, Слава, сдерживаюсь, что тебя, истерика, больше всего гневит? Вовсе не то, что тебя могут купить, как пачку вредных сигарет в металлической палатке.

Ложь? Вот в чем дело — её ложь, Маи, хи-хи, Михайловны. Я чувствую её ложь, как смертельно больной — свою лилово-онкологическую опухоль.

Прелестница уверена, что удачно сыграла роль подсадной кряквы, одного не учла: моего опыта в сношениях с ехиднами рода человеческого. Жизнь научила за приторными улыбками и слюняво-любовным придыханием видеть оскал хищниц, готовых сожрать святую душу в мановение ока. Да, приятно, когда острые зубки обкусывают твой природный кол, однако, когда пытаются слопать воздушно-вечную субстанцию в 4,44 грамма, то простите-простите.

Ладно, разберемся, как любит повторять мой полукриминальный друг Василий Сухой. Надеюсь, он знает, что делает. Хотя за то, что заставил меня отдуваться за все трупы разом, ему надо отстрелить кое-что.

Где же искать друзей детства? Вот вопрос вопросов, который волнует не только меня, но и всех, кто в теме о миллионе. А кто у нас в этой теме? Да все, кому не лень.

Я и Василий — это раз. Вор в законе Аслан Галаев со своими нукерами-чебуреками — это два. Охранно-коммерческая структура «Алмаз» при ВО (внутренних органах) — это три. И четыре — будущий проправительственный дилеровский центр. И это я насчитал только тех, о ком знаю лично. Кто меня бил и любил, если шутить по-черному.

Словом, толпы народа хороводят вокруг одного импортного миллиона и одного отечественного аутиста.

Кстати, на мой вопрос: «Могу ли я взять миллион на бирже?», Мая отвела вопрос в сторону, и так, что я этого тогда не заметил. Сейчас вспомнил и… ну нет слов, господа!

Почему никто не хочет, чтобы тушинский лапоть превратился в лакированные grindar`s?

А все просто: деньги — это свобода. Свободный человек в этих самых «гриндарах» — опасный человек для власти. С нищим в лаптях удобнее договариваться. Корочку хлеба и бутылку водочки — и член общества уже счастлив.

Мысль о водке была своевременной. Выйдя из подземки на поверхность земного шара и своего рабочего района, широким шагом покуролесил к универсаму, где родную продавали самую лучшую и крепкую.

Помимо желания нарезаться в усмерть, а потом разрядиться на мешках с Ирочкой Фирсенко, у меня возникла идея. Это была хорошая идея, несмотря на то, что моя голова трещала, точно электрическая подстанция в дождливую погоду.

Бывшая одноклассница встретила меня радостно, да успела испортить настроение ахами по поводу непрезентабельного состояния моей рожи. Я не выдержал и задал прямой вопрос, мол, это ей, страдалице, помешает совершить со мной сексуальный полет в прекрасное далеко? Ведь отнюдь не помешает? Тогда в чем дело? Я тебя люблю, отвечала дурочка, а ты вот такой, мне жалко-о-о.

Короче говоря, пока добрая Ирэн освобождалась от труда для любовной потехи, я отправился в подсобное помещение и там сел за телефонный аппарат. Цель была одна — найти Антона Татищева, по прозвищу «Антей», тушинского вора в законе, держащего наш район в относительном порядке и благополучии.

Знали мы друг друга хорошо, в детстве не раз зуботычились, мирились, вместе росли, гуляли, частенько пили в Серебряном бору, чтобы в хмельном угаре погонять нудистов.

Однажды, вооружившись пластмассовыми китайскими пистолетами, мы гнали голую группу любителей отдыхать в чем мама родила до дома под № 62 по проспекту Маршала Жукова, где, собственно, и проживал мой хулиганистый приятель Антоша.

Помню, зрелище было потрясающее: десяток визжащих и нагих теток с сиськами до асфальта да несколько сохатых интеллигентов трусили по проспекту, как стадо лосей.

Об этом случае даже написала столичная молодежная газетка в статье: «Голая правда подростков», где наше радикальное начинание было, в целом, поддержано. В отличие от родной милиции, которая отобрала пластмассу, и устроила головомойку предкам, предупредив, что, если подобное повториться, их агрессивные заморыши пойдут по этапу.

Как говорится, этапы большого пути: ныне Антон — авторитет, а я миллионер, правда, без миллиона. И поэтому у нас есть о чем друг с другом побзлыкать. Впрочем, главное, пусть Антей запустит «маляву» для Васьк`а о том, что я его ищу. Надеюсь, воровской телеграф работают, куда лучше, чем тот, который на япской Тверской?

С этим и накручиваю диск телефона — домашний номерок Татищевых мне знаком, как дважды два. И слышу хриплый знакомый голос деда Антоши — Ивана Куприяновича, жив курилка! В свое время махал он офицерским ремешком, пытаясь воспитать внука в духе социалистического реализма. Не получилось: внучок вместе со страной пошел по скользкой стезе капиталистических отношений: украл — продал — отсидел, если не повезло, а ежели повезло вышел в люди.

— М`ука! М`ука! — узнает меня дед, обзывая по прозвищу. — Антоха, христопродавец, в магазине строительном директорствует, — и уходит искать записную книжку.

«М`ука» — так меня называли в счастливом прошлом. Или «Мук`а». Ударение зависело от желания и состояния того, кто это произносил. Я откликался одинаково, как пес, которому все одно, какую кличку трепать, главное, чтобы кормили от пуза.

— Ну, слухай, М`ука, — хрипит старик Татищев и проговаривает телефонный номерок.

Я благодарю Ивана Куприяновича и дежурно желаю здравствовать. Тот в ответ сипит: эх-ма, просрали Расею-матушку, христопродавцы, просрали, и бросает трубку.

Что тут сказать: старый большевик близок к истине — именно такое впечатление порой и возникает, когда зришь по ТВ сытые, литые и краснознаменные морды государственных и политических говнюков.

Я снова накручиваю диск телефона. Деловой женский голосок сообщает, что Антона Аркадьевича нет, но скоро будет, что ему передать? Усмехаюсь: передайте, что звонил М`ука, через час ещё побеспокою господина Татищева.

Теперь можно сделать паузу между вечностями и подумать о себе, родимом. Люблю себя и, уверен, в этом ничего плохого нет. Помню, какая-то очередная вздорная пассия упрекала меня в том, что я эгоист до мозга костей, и это написано на моем роже.

Это меня позабавило: значит, когда ты, милочка, ноги бритые раздвигала, я был человек общественно-коллективный? Ты был другим, уважал меня, утверждала, как личность. И я личность, дискутировал, а ты меня пытаешься перековать, как мечи в орало. Орально ты меня берешь, вопила красавица, а я люблю анально, эгоист ты эдакий и негодник!

Словом, мы расстались, и мне пришлось поменять выражение лица на более общее, замаскировав тем самым свои эгоистические устремления.

— Кушай, лапа, — Ирочка прекрасно знает все мои недостатки, что не мешает ей телесно общаться со мной. — Сладенький мой, иди к мамочке.

И пока я принимаю пищу и родниковую водочку «Праздничную», госпожа Фирсенко делает все, чтобы наш обед прошел в дружеской и приятной для меня обстановке.

Говорят, в Japan губастенькие гейши во время приема самых дорогих гостей из заснеженной и загадочной Russia сидят под столом и занимаются благотворительностью, стараясь разбудить к жизни, скажем так, личные камчатские вулканчики гостей.

И это правильно — гость должен получить всю гамму радужных переживаний, может, тогда будет сговорчивее по вопросам, связанных со спорными островами курильской гряды.

Наша love story заканчивается тем, что я убываю в кратковременную командировку спазматического счастья: фьюк-fucк-фьюк!

Весь мир отдам за несколько мгновений полета на собственном хуилете в фантастическое и многомерное небытие, похожее на галактические всполохи нетленного Макрокосма.

— Налей водочки, — голос, выполняющий роль «ракетодрома», возвращает меня в серую подсобную действительность.

— Сидим, как в мешке, — говорю и разливаю праздничную по стаканам. За тебя, милый мой Плесецк!

Ирэн не понимает моего аллегорического образа, да это ей не нужно. Она полностью согласна с существующими положением вещей, благополучная женщина: удачная работа, добросовестный муж, прилежные дети, сперматозоидный любовник. Что ещё надо для приятного восприятия мира?

— Будем живы, — и пьет водочку мелкими глоточками, будто кубинский аперитив «Фидель Кастро», от которого (напитка) случаются ужасные поносы или запоры.

Ее пожелание весьма кстати — надо выживать в предлагаемых условиях. Стоя на краю пропасти, не надо суетится — лучше закурить и подумать, что делать дальше. Госпожа Фирсенко выуживает из кармана фирменного халатика пачку «LM». Я прошу сигаретку — не курю, но порой после удачного полета позволяю отравиться ароматной отравой.

— Проблемы? — интересуется баловница. — Три «Праздничной» не многовато ли тебе, дорогой?

— Нормально все. Отдыхаю, — отмахиваюсь. — Только надо позвонить по телефону. А то мой отключили, — вру, — за неуплату.

— Бабок нет?

— Их немеренно, — не вру, — осталось только взять.

— И сколько?

— Миллион долларов, — бухаю правду.

Конечно, мне не верят. И я бы не поверил такому бредовому измышлению.

— Лгунишка, — целует меня в лоб и уходит трудиться на рабочее место, приносящие семье добрый прибыток.

Я вновь набираю номер телефона магазина стройматериалов. Надеюсь, линия не находится на прослушивание? Узнав знакомый басистый голос приятеля, говорю:

— Антошка-Антошка, пойдем копать картошку?

— Ха! М`ука! — узнает и радуется. — Говорят, мелишь муку на своей мельнице?

— Кто говорит? — глуплю.

— Трудовые и крестьянские массы.

Я понимаю, ещё чуть-чуть и стану героем народного эпоса. Смеясь, Антон, объясняет, что имеет в виду: бои и трупы в моей квартире и около. Я перевожу дыхание: не о миллионе речь. Не хватало в это гнилое дело путать местную голодную шпану. Не успеешь вздрогнуть жилами, возьмут на красный галстук,[5] да затыркают в песчаную почву Серебряного бора, и вся недолга.

— Цветные[6] выпустили? — задает вопрос Антей. — Во времена: десяток дохлых — и свобода!

Я отвечаю, что жизнь заставила их это сделать, поскольку во время всех печальных событий находился на торжественном приеме правительства РФ в честь независимости государства Гондурас.

— А какие проблемы, Славчик?

Я коротко излагаю просьбу: потерял дружбана Сухого на этом приеме, и очень хочу увидеть его или услышать. Тушинский вор в законе обещает поискать «спортсмена» в каменных джунглях мегаполиса, и на этом наша беседа заканчивается.

Не знаю, правильно ли поступаю, да не обращаться же за помощью к подозрительному «охотнику на людей». Такой волонтер снимет скальпель без долгих размышлений и будет по-своему прав.

С подвернувшимися работягами подсобки я добиваю две бутылки «Праздничной» и начинаю чувствовать себя куда легче. Праздник всегда с нами!

К черту всех и все! Весь сценарий нашей жизни уже прописан ИМ, и дрыгаться на веревочках обстоятельств, не имеем смысла. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть. Суждено угодить под звенящий трамвай, значит так оно и надо: пздц! Предназначено кирпичу упасть на дурную головушку? пздц! Пристрелят — пздц со мной! Одним мифологическим чудаком на свете будет меньше.

Выпав из универсама, поплелся в родное гнездо № 19. Плевать, что там могу обнаружить гору трупов. Это не мои проблемы — это проблемы капитана Горкина. Я бы на его месте установил круглосуточный пост в квартире, чтобы не ездить туда-сюда и не жечь казенный бензин.

Вероятно, лишняя водка разжидила мои последние мозги и попорченную азиатскую кровь: окружающий мир освещался розоватым оптимистическим светом, и было впечатление, что смотрю на него через линзу, наполненную водой. Искаженные люди были милы, смешны и шарахались от меня, как от рогатого. Я пытался ловить их и орал нечто запредельное:

— Дорогие мои! Любите меня, как я вас люблю! Любовь спасет мир и всех нас, грешных!

Граждане, привычные к мстительному мату и повседневной ненависти, хотели, было вызвать «санитарный» транспорт из лечебницы имени Сербского, чтобы там мне, восторженному психопату, вправили мозговые извилины куда надо, да я передвигался ходко и непредсказуемо, как шаровая молния.

Правда, некоторые плутоватые соотечественники, решив, что сие положительное безобразие снимается скрытой камерой, скалились, точно дурочки, и тыкали пальцами в стоящие автобусы, где, по их мнению, прятались операторы.

Пьяному море по колено, и собаки не кусают, и трамваи не ходят, и кирпичи не летают по небу — это про меня.

Родной двор встречает счастливчика привычным мещанским покоем и отсутствием тел у помойки. Что радовало всех, в том числе и меня.

— Тетя Клава! Nо psrm! — поприветствовал сжатым кулаком дворничиху, как это делали антифашисты в далекой испанской Гренаде в 1936 году: мол, «no pasaram» — враги не пройдут.

Потом, отмахав оторопелым старушкам на лавочках, как это делают астронавты-космонавты по возвращению на родную планету, я неверным, но упрямым шагом совершаю марш-бросок на свой этаж, пятый, между прочим, господа хорошие. Марш-бросок — это когда каждую площадку берешь броском всего тела. О-о-очень неудобно!

Слава Богу, соседушко Павлов оказался дома, и я предстал перед ним, как лист перед травой. Павлин Павлинович открыл щербатый рот, где горбатилась хлебная горбушка:

— Выпустили?

— Впстли, — ответствовал я. — Клчи?

— Хорош, — пережевывал пищу и переживал. — Давай уж открою, горе. Что случилось с лицом-то?

— Пздли!

— А Илюша-то где?

— Не зна!!!

Последнее, что помню, привычный запах родного клоповника и выцветившие обои коридора. Потом меня кружит, как на детской карусели, все быстрее и быстрее, и центробежная сила швыряет беспомощное тело в серый мешок небытия.

Сколько времени и где плутала моя нетрезвая и растрепанная в лоскуты душа, трудно сказать. Наверное, болталась в низшей пуст`оте мироздания, как в земной прорубе мотается кусок духовитого говна.

Во всяком случае, пробуждение мое было ужасно: во рту, точно в проруби, вместо головы — битое колено португальского форварда Фигу, а перед больными слезящимися глазами монокль вечности.

Прошуршав шершавым языком в штампованной пасти в поисках спасительного оазиса с озерцом и пальмами, я ещё больше разлепил глаза до состояния осознания настоящего. Лучше бы этого не делал!

Монокль вечности оказался дулом натурального пистолета ТТ. Вот такая неприятность: убегаешь от жизни, а она, сука, возвращается вот таким горьким ТТ-образным фактом.

— Ыыы, — заставил себя говорить. — П-п-пить?

— А жит? — посмеялся некто в туманном далеко.

Мне стало дурно и неприятно: говорили с кавказским акцентом, следовательно, мои оппоненты не понимали, как полыхает синим пламенем моя славянская душа, и ждать пощады от них не приходиться.

— Кто такие? — принудил себя задать вопрос, чтобы уяснить лучше, в каком концентрированной говняшке нахожусь. — Чурки-чебуреки, что ли?

Кажется, на меня обиделись? От злого удара пушкой-колотушкой моя несчастный котелок на плечах раскололся надвое — из него хлюпнула кровавая юшка.

Поймав губами томатный сок своего же организма, я взбодрился и заматерился в сиплый голос, мол, хватить садить по черепу, он у меня не общественный, суки позорные-волки горные!

То ли от удара, то ли по причине крепких и таких близких моей душе слов, я почувствовал некое облегчение: что вообще происходит?! Какая такая темная сотня атакует павшего свет молодца на его же территории?!

— Кто такие? — повторил вопрос. — Черные, что ли?

На этот раз относительно удачно: профилактический удар пришелся в челюсть. Значит, решил я, вопрос этот был ближе к истине.

— Кто такие? — выплюнул сгусток крови и ожесточения. — Ёп` козлы, что ли?

Мои враги не знали свойства организма бывшего пограничника-погранца: чем больше его молотили, тем крепче он становился, ожесточаясь и веселя распиздяйскую душу свою.

— Я тэбэ дам казлы, — проговорил недруг, верно, притомившийся гвоздить хама. — Гдэ Васья?

— Пугач убери, — потребовал.

Сидящий за столом грузный нукер, щелкнул пальцами, и у меня появилась возможность привстать на диване для великосветской беседы с людьми Аслана Галаева.

То, что это были именно они, не возникало сомнений. Сволочной Сухой даже лучшим кавказским друзьям не сообщил место своего временного обитания, и они ничего умного не придумали, вах, как выбивать информацию из меня, как пыль из ковра. Пленительно, еп`вашу мать! Найду Васьк`а, сделаю из него форшмак!

— Гдэ Васья? — между тем враг наступал, как фашисты на антифашистов в вышеупомянутой Гренаде.

Я ответил в рифму, мол, «Васья» там, где мы все находимся. Откуда все вышли — там и находимся. И хотел дальше развить мысль о законе природы: из щели получаемся — в щель определяемся.

— Убьу! — зарычал нурек, пытаясь вырвать мой глаз пистолетным дулом, что было весьма неприятно.

— Пздк! — завопил я не своим голосом. — Давайте Аслана вашего ослиного. Ему только скажу, в натуре!

Моя жаркая готовность к диалогу привела к долгожданной передышке. Я остался с глазами и перспективами на дальнейшую, более удачную борьбу, а мои незваные гости — с надеждами на удачу.

Обе противоборствующие стороны так увлеклись поисками «Васьи», что последующие события были внезапны, как для меня, так и для моих врагов. Они передавали мобильный телефончик для последующего моего разговора с г-ном Галаевым, как вдруг раздался куражно-мужиковатый голос (без акцента, слава Богу):

— Всем стоять! Руки за голову. Стреляю без предупреждения! Оружие на стол!

Я решил, что участвую в съемках многосерийного телевизионного фильма «Бандитская Москва», однако десницы благоразумно вскинул. Не хотелось, чтобы благородный зорро, не разобравшись в ситуации, пристрелил своего брата по крови.

Поняв, что сука-судьба, наконец, отворачивает от меня свою куцую жопцу, я перевел дыхание:

— Воды бы испить, — вопросил у человека, который всем своим боевым и свободолюбивым видом смахивал на сотрудника бывшего КГБ.

— Пей, — кивнул импортной пушечкой с глушителем. — А вам, хачи, лечь. Упали, я сказал, — приказал двум горным нурекам-чурекам, потерявшим мигом всю свою закавказскую вальяжность и уверенность.

— И отжались, — заливал пищевод живой водицей, коей я поливал кактусы. — Козлы ещё те! — Пнул ногой лежащие туши, взял со стола ТТ, почему-то понюхал. — Мой?

— Твой, — равнодушно пожал плечами мой новый друг.

— А можно попрыгать? — решил наказать порок. — С детства люблю на батуте скакать!

— Прыгай! — усмехнулся спаситель.

Говорят, лежачих бить нехорошо, так я этого и не делал. Разве мы без понятия — с понятием мы, тушинские. А прыжки не считаются — это не больно, это даже полезно, особенно для тех, кто имеет лишний вес.

Потом я решил узнать причину появления столь агрессивных горцев перед моими нетрезвыми очами. И что же мне сообщают? Якобы Аслан-бек, узнав о событиях в Тушино, забеспокоился о здоровье своего друга «Васьи».

— Кокать по голове, квасить морду и глаз рвать, — рассмеялся я, — это, значит, искать друга?

— Пристрели, — посоветовал зорро.

— Не, новых трупов не надо, — занервничал и предложил отпустить врагов наших. — Валите и скажите ослиному Аслану своему, что знать не знаю, где Вася.

Дети гор тут же провалились сквозь землю, и у меня появилась возможность поближе познакомиться с личностью во всех отношениях положительной. Лет «охотнику» было около сорока. В рабочей одежде бойца: джинсы, свободная куртенка, фирменные кроссовки «Adiddas». Атлетичен. Сдержан. Немногословен. Зрачки со свинцовым отсветом.

— Александр Стахов, — представился. — Менхантер.

— Конечно же!? — вскричал я. — «Охотник на людей». Именно таким вас и представлял, — прикладывал мокрое полотенце к кровоточащему затылку. — Мне Мая ваш номер телефона… — И запнулся: — А я вам звонил?.. Нажрался — и звонил?.. Ну, ничего не помню.

— Что не удивительно.

— Да, бьют уж вторые сутки, — признался. — И все по голове.

— Голова — это кость, — пошутил «охотник».

— Моя кость, — заметил я. — Почему-то асланцы злые были? Вы очень вовремя поспели.

— Проезжал мимо, — недобро ухмыльнулся Стахов. — Я всегда стараюсь добросовестно выполнить заказ.

— Понимаю-понимаю, — вскричал. — Ситуация совсем плохая?

— Да, — подтвердил менхантер, — как твоя голова. Зеленка имеется?

— Была, в комоде, кажется?

Лучше бы я не находил её, распроклятую. Решительный «охотник» слил весь пузырек на мою голову, и я стал похож на мексиканский кактус. Моему новому товарищу было смешно, а мне — не очень.

— Кактус к кактусу, — посмеивался он, указывая на горшки с неприхотливыми растениями. — Любитель?

Я ответил, что матушка любила кактусить, моя забота теперь лишь иногда поливать. Поливаю и размышляю, что вся наша жизнь — кактусовая: во всяком случае, так было раньше: жили в государственном горшке и все ждали, когда нас обрызгают живительной водицей.

Теперь вот другие времена: власть совершенно не отвечает за полив своих граждан, и они вынуждены сами выживать в условиях тотальной засухи.

— И вот результат, — указываю на свою башню, крашеную в оптимистический цвет надежды.

— Все правильно, товарищ, — иронично произнес «охотник». — Выключи-ка свет, — просит. — Там где оканчивается государство, начинается человек. Приближается к окну. — Это не я такой умный, это кто-то другой. — Так, что мы имеем? — Смотрит из-за шторы на вечерний дворик. — Полнолуние мы имеем. — Внимательно смотрит на меня. — Не хочешь здоровье поправить?

— Хочу, — радостно отвечаю. — Правда, видок у меня?

Менхантер ухмыляется и советует делать вид, что я есть представитель творческого бомонда — это нетрудно.

Сказано — сделано. Я маскирую зеленую макушечную полянку стареньким кепи, и мы начинаем движение к выходу. Тут я вспоминаю о ТТ — брать или не брать? На твое усмотрение, отвечает «охотник». Брать, решаю, будем лупить врагов по лбу, и открывать бутылки с пивом.

События развиваются так стремительно, что я не успеваю до конца осознать происходящее. Как, что, почему и кто с кем — это все потом. И пугач принимается абсолютно спокойно, будто это пластмассовое китайское изделие, пуляющие резиновыми шариками.

Прыгая по ступенькам вниз за уверенным менхантером, я чувствовал, что ситуация вокруг миллиона $ меняется в сторону некой определенности. Клубок событий настолько запутан, что лишь явление такого человека способно разрубить гордиев узел проблем. Во всяком случае, такое создается впечатление, если не так — жаль.

Летний, теплый вечер фланировал по улицам, как кавалер по Тверской в поисках безотказной барышни. На лавочках сидела молодежь, заменив заслуженную старость. От помойки тянуло бодрыми запахами разложения.

— Так проходит жизнь, — позволил себе философскую эскападу.

— Все проходит, — согласился мой спутник и выкинул руку вперед: мощный джип издал пикантный звук радости от приближения хозяина. — Покатаемся?

Я понял, что профессия «охотника на людей» высокооплачиваемая и престижная. Не поменять ли «трейдера» на «менхантера», чтобы без проблем выбивать долги и работать на заказ?

Вечерняя столица замелькала рекламными огнями — мы мчались в центр. Не на встречу ли с новыми действующими лицами, желающими поиграть в русскую рулетку на $?

— Выпей, — кивнул водитель на бардачок, обратив, должно быть, внимание на мою общую скукоженность. — И закуси.

В мини-багажнике я обнаружил бутылку французского коньяка, шоколадную плитку и три металлических стаканчика. Красиво жить не запретишь, вымолвил я банальную истину.

Через минуту почувствовал, как мягкое и приятное тепло врачует все тело и особенно верхнюю его часть. Мир снова переменился, и в лучшую сторону. Хорошо, что есть люди, которым симпатизируешь с первого взгляда. Глянул на такого — «свой», глянул на другого — «чужой».

И тут я обращаю внимание на то, что менхантер за рулем частенько поглядывает в зеркальце заднего обзора, словно определяя, кто его преследует: «свой-чужой». Я настораживаюсь: проблемы?

— Проблем нет, — щерится Александр. — Есть люди, создающие себе трудности.

— Это про меня, — поправляю кепи. — Имею удивительное свойство вляпываться в говно. И чаще — мордой.

— Самокритичный товарищ, — и резко вращает рулевое колесо.

Я чувствую себя в космолете, свершающем виражи у незнакомой и, быть может, враждебной планеты. Мельтешат звездные россыпи столичных проспектов и трассируют огненные сполохи встречного транспорта. Плюнув на приличия, дую коньячную бурду прямо из бутылки. Если расшибемся всмятку, то не так будет обидно за зря прожитую жизнь.

— Присосались, клопы, — хмыкает Александр. — То ли «мои», то ли «твои». Похоже, «твои» болтаются на «Волге»?

— П-п-почему? — позволяю вопрос.

Менхантер объясняет: ко мне он прибыл «чистеньким», как после помыва в народной бане, а убыл «грязненьким», как после смены в забое шахты.

— Будем делать клиента, но не в городе, — заключает. — Ты не против, Слава? — шутит. — Пойдем на трассу, — решает. — Покувыркаемся.

Как я заметил, у господина Стахова наблюдалось своеобразное чувство юмора: бойцовское. Так мог шутить очень уверенный, повторю, в себе человек, готовый к самым радикальным действиям.

В чем скоро и убедился вместе с теми, кто нас преследовал на отечественной «Волге». Выкатив на скоростную стратегическую трассу Москва-Владивосток, мы помчались со скоростью двести километров в час, потом поковыляли со скоростью шестьдесят, потом помчались, потом поковыляли, потом… Создавалось впечатление, что «охотник» играет в «кошки-мышки». Вот только кто из нас «мышка», а кто «кошка»?

Через четверть часа я получил на этот вопрос убедительный ответ. Убедительнее не бывает. Получил практически сразу после того, как корректный менхантер попросил меня пристегнуть ремень безопасности. Спасибо ему за то, что так беспокоился о моем здоровье! Так палач Бастилии поправляет жасминовое жабо тому, кому вот-вот отрубит антиправительственную голову посредством гильотины.

Сила небесная! Не успел глазом моргнуть, как наш джип резко, дерзко и куражно развернулся на сто восемьдесят градусов и… выскочил на встречную полосу, по которой попердывало СН изделие ГАЗ.

Таран?! Е`!Родина-мать моя родная!

Раньше даже не представлял, что это такое — и понял за доли секунды, когда увидел на бампере неумолимо приближающейся машины танцующую и хохочущую деваху с косой наперевес. Веселая и рыжая Смерть ржала в голос и призывно отмахивала домовитым предметом, готовая в миг скосить наши легкоустранимые головушки.

Господи, прости, но это все — пиздец, решил я и закрыл глаза.

И открыл, когда услышал в подмосковной ночи характерный скрежет и бой металла. У меня с каждой секундой крепло впечатление, что некое авто кувыркается по трассе, как консервная банка.

К моей животной радости, этой жестянкой оказались не мы.

— Перетрухал? — поинтересовался менхантер моим угнетенным состоянием, выразившись, правда, куда точнее и забористее. — Не люблю, когда хамят, — и пятил джип. — Посмотрим, кто есть ху? — Притормозил у кювета, где корчилась от боли колымага, возлежащая вверх ещё крутящимися колесами.

Мы выбрались из внедорожника. Планета качалась под моими ногами, как палуба средиземного парохода в шестибальный шторм. Сравнение не оригинальное, да точное, черт возьми! Правда, точно не знаю, почему мне было так дурно, то ли от коньячного пойла, то ли по другим каким причинам? Однако чувствовал я себя трезвее всех звездных хрусталиков, мигающих на бархатисто-темном небосклоне.

По черной траве заскользили вниз. Из пробитого бака «Волги» плескался бензин, и его острый запах уничтожал все остальные запахи ночной природы. «Охотник» посоветовал быть острожным: искра — и взлетим вслед за грешными душами тех, чьи тела крючились на крюке смертельной агонии.

Я их сразу узнал: Петровичи из охранно-коммерческой структуры «Алмаз» при ВО, мечтающие о совместном, плодотворном сотрудничестве. Сидящий за рулем лысенький Юрий напоролся грудью на рычаг коробки передач. Рычаг пробил его грудную клетку и торчал из спины янтарным набалдашником. Горло усатенького Германа хлюпала рваной раной: кровь пузырилась и лопалась в ней, как болотные газы.

Неприятное зрелище. Но с другой стороны — быстрая смерть. И в каком-то смысле, легкая. Не надо самому мучаться всю оставшуюся жизнь и заставлять страдать родных и близких.

— «Мои», — признался я. — Коммерсанты.

— Коммерсанты? — хныкнул Александр, мол, знаем мы таких лавочников с кобурами на боку.

Глядя на изуродованные, окровавленные тела, ощутил стальной холод остроганной косы хохочущей Смерти и сделал неутешительное заключение:

— Могли на их месте оказаться.

— Не могли, — «охотник» нашел в кармане куртки коробку спичек. — Им куда лучше, чем нам: их проблемы закончились, наши только начинаются.

— Есть люди, которые их создают, — напомнил господину Стахову его же слова.

— Мы их не создаем, — отступая к трассе, чиркнул спичку, — мы их решаем.

Пробежавший по черной траве веселый огненный ручеек нырнул под искореженное авто и через миг, похожий на вечность, за нашими спинами вспухло громовое зарево очистительного пламени.

Никаких чувств к погибшим «коммерсантам» не испытывал, была лишь оторопь оттого, что жизнь наша хрупка, будто яичная скорлупа, на которую в любую минуту может наступить копытом его величество Жребий.

То есть, кому, как повезет: кто горит в чадящей геенне огненной, а кто вкушает ароматный амброзии с ангелами в райских кущах.

— Теперь можно и отдохнуть, — сообщил Александр, когда мы покатили по трассе в неизвестное далеко, — с культурной программой.

— С культурной программой?

Оказывается, есть идея провести ночь вопросов и ответов в придорожном ресторанчике «Русская изба». Местечко удобное для доверительных бесед, хотя кухня желает быть лучше.

— Не хлебом единым жив человек, — заключил «охотник», и был, без всяких сомнений, прав.

Не буду оригинальным, если скажу, что ресторанчик в хвойно-смешанном лесу напоминал русскую избу, только увеличенную многократно. На освещенной стоянке находилось около десятка импортных лимузинов, хозяевам которых тоже нравились полуночные посиделки на краю областной бездны.

Бравый швейцар в униформе перестроечной Петровской эпохи радостно встречал дорогих гостей. И я его понимал, не всякий гражданин нашего отечества отважится на поздний ужин в такой космогонической дыре.

Наше появление в «избе» ни осталось не замеченным. Особенно всех лакеев в рубахах а ля`русс и харчующихся харь пленила моя экзотическая персона в кепи. А когда я, человек воспитанный на стихах символистов и прочих идеалистов прекрасного Серебряного века, стащил головной убор, то убил всех наповал своим общим верхним озеленением.

Долдоны, они не знали, что это последний писк столичной моды. Вспомнив наставление спутника, я сделал вид, что являюсь представителем поэтического блядского бомонда, и чужое мнение мне до известного места, где прорастают пихты и прочая вьюще-кудрявая растительность.

Метрдотель с гуттаперчевой рожицей плута поспешил навстречу нам и провел к укромному столику на двоих. Мы сели, и пока г-н Стахов делал заказ, я осмотрелся окрест для повышения образовательного ценза. Должен же я знать, как живут и чувствуют себя настоящие миллионеры или близкие к этому высокому званию персоны.

Что я хочу сказать? Слова перли исключительно на языке народов СССР (б) и все больше татарского происхождения. Но буду сдержан и, по мере возможности, объективен.

Во-первых, все хозяева жизни были упитаны, точно боровы: лоснящиеся щеки, лбы, далекие размером от цицероновского, вороватые взгляды, стриженые подошвы затылков, во-вторых, золотые пудовые цепи вокруг вый и пальцы веером, в третьих, их любовницы — тощенькие вешалки с малеванными мордочками, где читалась она пунктирная мысль: урвать от своего благодетеля кус пожирнее, и, наконец, в-четвертых: похожие на старорежимные буфеты, телохранители, внимательно отслеживающие общую ситуацию и готовые к профилактической пальбе по всем двигающимся целям.

Все-таки субъективен? Да, чем нет. Но хоть убей, не понимаю, как такие интеллигентные и такие высоко интеллектуальные граждане моего отечества зарабатывают свою трудовую копейку-кафу. Чувствую, мне до них далеко, как до заветного личного миллиона $.

— Зайчатину, баранину или медвежатину? — голос предупредительного менхантера отвлекает меня от мыслей на злобу дня, хотя была глубокая ночь.

— Можно медведя, — отвечаю. — Никогда не вкушал, — и замечаю, что нынче этот зверь модный на политической арене.

Александр ухмыляется: все мы, как на арене цирка — дрессировщики, иллюзионисты, канатоходцы, акробаты, клоуны и так далее. Я настораживаюсь, вспомнив кошмарный сон, где господин Брувер предупреждал меня о всевозможных фокусах, опасных для жизни, и задаю вопрос:

— А вы, Саша, не иллюзионист?

— Я тапер, — смеется. — Люблю исполнять музыку. На похоронах своих врагов.

— Тому я свидетель, — вздыхаю. — Как бы по мне не пришлось траурную фугу Баха…

Мои стенания заставляют «охотника на людей» заявить следующие: я ему нравлюсь, как личность занятная, ситуация, которую мы имеем, наоборот — не нравится, следовательно, чтобы оказать мне помощь и выполнить заказ Маи Михайловны Крутоверцер…

— Крутоверцер-хр-р-р?!!!

На столике в бутылке стояла минеральная вода. В ожидание свежей медвежатины, я налил стакан этой полезной на минералы водицы и прихлебывал её мелкими глотками, слушая разглагольствования собеседника.

Так получилось, что, когда менхантер называл вышеназванное Ф.И.О., я вплескивал жидкие минералы в собственную пасть. Слово «крутоверцер» было произнесено весьма некстати, от потрясения я поперхнулся и… будто заглотил горлом «крутоверцерную» рыбу, которая, угодив туда, расправила красноперые плавники свои, з-з-зараза!

Мало того, задыхаясь от боли и нехватки воздуха, я смел рукой вертухайскую бутылку со стола. Сучий сосуд лопнул с револьверным треском, трахнувшись о брусовый угол стены.

Если бы я находился один, коллектив телохранителей меня бы пристрелил, не задумываясь. Уверен. Во всяком случае, по залу волной прошла подготовка к отражению нападения на нуворишей: бойцы, все как один, запустили руки под пиджаки свободного покрова от покойного Версаче, который, как известно, плохо кончил, в смысле, дал дуба по причине нетрадиционной своей любви к топ-моделям «голубого» рода.

Меня же выручила невозмутимость спутника: ни один лицевой мускул, как пишут романисты-материалисты, не дрогнул на его антично-мужественном лике.

Я же, как буффон на манеже, заливался водой и слезами, а также шаркал во все стороны соплями и желчью. Неприятное зрелище. Прежде всего, для тех, кто прибыл за тридевять земель освежить бежевую зайчатину, а в результате должен любоваться припадочным малым с изумрудным чесом на башке и такими же по цвету соплями. Как говорится, приятного аппетита, господа, от всей моей израненной души!

Более того, из-за рвотных конвульсий я потерял контроль над собой, и ТТ, заправленный под брючный пояс, вывалился на доски общепита и общий обзор.

Что там говорить, весело живем, товарищи и господа!

Как меня не пристрелили второй раз, не знаю. Должно быть, невозмутимое поведение менхантера вновь сыграло свою позитивную роль. Он изящно наклонился к полу и… оружие исчезло, как птица мира в рукаве у фокусника.

А ещё утверждает, что не иллюзионист, говорил я себе, находясь уже в туалетной комнате, последовав доброму совету г-на Стахова.

Вот кто вы такой, «охотник на людей», сообщающий такие сногсшибательные известия? Нет ответа, черт подери! Ни на какие вопросы нет никаких ответов. Как тогда жить?

Плескаясь в умывальнике, пытался привести себя в порядок и порассуждать на актуальную тему: Мая — Крутоверцер? Как это все понимать? Кто она настоящему Крутоверцеру Борису Владимировичу? Дочь, племянница, жена, сводная сестра?

Черт знает что?! Подобное случается только в надуманных поэтических сочинениях, но никак в нашей жизни прозаической. Хотя почему бы и нет? Как известно, до последнего времени власть поддерживала семейственность на всех уровнях. Девиз десятилетия: Семья — это наше все!

А, может, Мая просто однофамилица высокопоставленному чиновнику? Это простая мысль вызывает у меня ярость: Слава, к чертям собачьим однофамилица! Была бы Сидорова, Петрова, Кузнецова, Иванова — а так: Крутоверцер!

С ума сойти! Думать не думал, что с каждым шагом буду все больше и больше погружаться в топь непонимания происходящих событий? А ведь умненький — был?! Или — идиотом был всегда?

Интересно, сколько эта дьявольщина будет продолжаться? Пока не пущу последние пузыри?

Слава Богу, пока пузыри пускал, находясь в уютно-благоуханном клозете «Русской избы», что несколько утешало. Не все потеряно, господа, есть шанс выжить, оболтай! И на этом положительном утверждении глянул на себя в зеркало. Боже! Кто это? Что за рожа в маскировочных пятнах? Проклятая зеленка от воды потекла, обратив мое асимметричное от синяков лицо в нечто запредельное. Подозреваю, что леший на соседнем болотце выглядит куда краше, чем я.

Ну, не жизнь у тебя, Мукомольников — му`ка! И смех, и грех. Взяв кусок казенно-плодово-ягодного мыла, начинаю терзать щеки. И слышу, как в соседнем туалетном отсеке «Ж» стучат каблучки. Судя по пронзительным голосам, явились два пьяненьких принимательно-давательных агрегата. Пожурчав в кабинках, они, очевидно, начинают приводить себя в порядок и тоже перед зеркалом.

— Ой, мой зайчик, ну такой зайчик! Добрый, нежный, ласковый зайчик. Все для меня, все для меня!

— Ой, а мой зайчик! Я тут гоняла на Канарчики и открыточку оставила. Прелестная такая открыточка с зайчиком, таким беленьким, пушистым, как мой зайчик. И написала на ней: «Зайчик, я тебя люблю и уже скучаю!» Возвращаюсь с Канарчиков, а вместо открыточки бриллиантовое колечко тысяч так сто. Ну, разве не зайчик?!

Жаль, что под моей рукой не оказался ТТ, пристрелил еп`зайцелюбов без всяких сомнений. А так пришлось только рявкнуть:

— А я зайчиков тоже люблю, козлов! Рагу в собственном соку! Дур-р-ры ёп`!!! — и хрястнул дверью так, что все натуральные в округи косые дали деру от греха подальше.

Вернувшись за столик, обнаружил на нем запотевший графинчик с водочкой, овощную закуску в виде Пизанской башни и новую бутылку минеральной воды.

— Порядок? — глянул на меня Александр, стараясь скрыть свои истинные чувства.

— Бывает хуже, — буркнул я.

— Тогда за знакомство, — взялся за графин. — Я тоже грамм сто, а то, чувствую, нам без бутылки не разобраться.

В это время в зале появились на тоненьких ножках две любительницы «зайчиков» с таким дебильно-кукольными личиками, что Илюша Шепотинник по сравнению с ними излучался академиком АН России. «Зайчики» же этих костлявых е`сучек имели к отряду косых ровно такое отношение, как я к мексиканским кактусам. Хотя я был куда ближе, к колючим саркастическим братьям своим меньшим.

— Что случилось? — вопросил чуткий «охотник». — Водка горькая?

— Жизнь горькая, — и рассказал об анекдотичном казусе, случившемся в клозете.

— Ты все правильно сказал, — поднял рюмку Александр. — Всех этих «зайчиков» скоро освежат и сделают рагу.

— Правда? — не поверил я.

— За наше общее дело! — ушел от подробного ответа менхантер; и был прав: у нас своих проблем было выше всякой высокой крыши.

Мой язык развязался после третьей рюмки и после того, как господин Стахов поинтересовался моей странной реакцией на сообщение о том, что Мая Михайловна носит гордую графскую фамилию Крутоверцер?

— А она ему кто? — посмел задать этот неприятный для себя вопрос.

— Жена.

— Ж-ж-жена? — видимо, лицо мое приобрело такие черты летальной идиотии, что даже сдержанный и опытный менхантер рассмеялся в голос. Смейтесь-смейтесь, — обиженно сипел я. — А я, как чувствовал, что она ещё та-а-а…

— Кто?

— Змея-я-я-я!

— Почему же? — провоцировал на откровения «охотник». — Деловая женщина, жесткая женщина, если надо. Прагматичная женщина. Не живет иллюзиями…

— Вот-с! — вскрикнул я. — Позор! Вышла, женщина, замуж по расчету, это к бабке не ходи. Теперь все понятно, сладкая парочка нашла дурачков, чтобы им клепали миллионы. И миллионы! Вот им! — И сложил три пальца в известную фигуру. — Миллион шишей!

— Так, — задумался Александр, изучая мою фигу. — Что-то я чего-то ничего не понимаю? А ну-ка изложи свою правду жизни, Слава, — предложил.

— А что тут понимать-излагать? — нервничал. — Я к ней всей душой, а она…

— Слава, только факты, — проговорил менхантер. — Если хочешь, чтобы я тебе помог?

— Помог? Как же! Уплочено! — всхлипнул. — Они у меня миллион долларов жмут, власть иму-у-ущих. И друга детства хотят экслуа-а-атировать, паразиты!

— Давай суть, — поморщился г-н Стахов. — Меньше воплей, больше дела.

И я выдал на-гора всю свою подноготную, как горняк выдает антрацитовую добычу! Начал я с первого своего впечатления о том, что деньги — это зло, и закончил видением хохочущей рыжей девки с косой наперевес. А между первым и последним вспомнил: и хруст дверной щепы от удара дедовского топора у моего ангельского личика, и бесстрашные прыжки с ребристых крыш дальних поездов, и тушинских, упившихся друзей, провожающих меня в СА, и будни ещё советского пограничника в каракумских песках, где лучший друг — пес Алый и велюровые верблюды, и падение студента Мукомольникова в расщелину Алтая на глубину сто метров, и бесконечные любовные истории с девушками одноразового пользования, и свои бессмысленные трудовые профессии, когда я брил барана Fill`a Живой Легенды и стаскивал клиентов с потливых шлюшек в борделе, и о бредовой мечте слепить миллион долларов, и о первом дне на валютной бирже, и о весеннем ветре по имени Мая, и о женщине по имени Лидия, погибшей от болезни, и о её младшем брате Илюше — аутисте, способным каким-то чудом предугадывать движение валют…

— Стоп, — прервал меня господин Стахов. — Ты утверждаешь, что есть миллион, который сработан при помощи психически ненормального?

Я возмутился:

— Да, Илюха куда нормальнее всех этих «зайчиков» вместе взятых! — и продолжил изложение событий, которые из фазы светлой и праздничной, как водка, перешли в фазу темную, мутную и опасную. — Все захотели владеть этим миллионом, и даже не миллионом, а моим другом. Золотой приз, понимаешь! Ишь ты!

— Кто именно?

Пришлось вспомнить и вора в законе Аслана Галаева, чуреки которого обошлись со мной без должного уважения, и некая коммерческая структура при ВО, представители коей закончили свой путь в кювете и пламени, и вот теперь некая странная игра с участие семейства Крутоверцеров.

Однако, что примечательно, трупы во всех случаях падают вокруг меня, как пшеничные стопы. Начиная со смерти г-на Брувера Исаака Исааковича и заканчивая гибелью Петровичей, не сумевших пойти на таран до конца.

Словом, возникла патовая ситуация, где нет, кажется, выхода. Что делать, не знаю. Друг детства Вася Сухой с главным призом смертельных игр Илюшей провалился сквозь землю. Где искать? Планета большая? А я сижу где-то у черта на куличках и цежу водочку в свое удовольствие, несостоявшийся заслуженный миллионер России. Гуляю во всю в обществе подозрительного «охотника на людей», которому, однако всецело доверяю свой жалкий жребий. Почему? Потому, что устал. Когда бьют по голове, это неприятно, когда бьют, и не знаешь за что, это неприятно вдвойне. Когда появляется первый труп, это неприятно, когда появляется десятый труп, это неприятно вдвойне. Когда у тебя мыкают миллион долларов это неприятно, когда у тебя пытаются умыкнуть друга детства, это неприятно вдвойне. Когда…

— Я понял, — прервал меня менхантер и задумался: кажется, моя story произвела на него неизгладимое впечатление. Наверное, думал, что я пыльный мешок, ан нет, оказался — принц принцовый!

— А что Мая, — не успокоился я, — наговорила? Что миллион спер я?

— Близко, — кивнул господин Стахов. — Будем разбираться.

— Вот и Вася разбирается, блядь, — не выдержал я, — неизвестно где?

— Вася — это Вася, а у меня такая профессия: разбираться.

— Разбирайся — не разбирайся. Уплочено, — махнул пьяной рукой. — Эх, пропала Россия-матушка! Гондураска ты моя, Гондураска! «Гондурас-Гондурас, где твой рабочий класс?!»

— Этот стон у нас песней зовется, — усмехнулся Александр. — Я поступаю всегда так, как считаю нужным.

— И я поступаю, как считаю нужным и что имею, — пощупал голову и лицо. — Личный дефолт!

— Мне нужны сутки, — рассуждал менхантер, не слушая моих стенаний. Чтобы знать всю тему.

— Пожалуйста-с.

— Мой совет: в квартиру лучше не возвращаться, — расплачивался с лакеем. — Есть куда?

— Есть, — пробормотал я, устав смертельно, — тырновские угодья. Там хорошо — речка Тырновка, луга, облака, кусты, где можно любить барышню-крестьянку.

— Ну и прекрасно.

— Но нет! — вспомнил. — Мне надо быть дома.

— Почему?

Я замялся, однако потом сделал признание: по телефону должна прийти информация по нашей проблеме. Важная информация. Очень важная.

— Хорошо, — согласился «охотник на людей». — Одним трупом больше, одним меньше.

— Это, в каком с-с-смысле? — забеспокоился я. — Одним трупом больше? Чьим трупом больше?

— Надеюсь, это будет не твой труп, миллионер, — усмехнувшись, заключил г-н Стахов. — Оставлю тебе мобильный и ТТ. Смотри, не перепутай.

— Что?

— Телефон с пистолетом. Один придурь с похмелья цапнул не то, когда услышал сигнал — и говорил уже с ангелочками.

Я посмеялся от души: надо же так нажраться, ха-ха, чтобы спутать две принципиально разные вещи. Хотя как утверждает старая китайская поговорка: «Существуют вещи, которые никогда нельзя представить, но нет ничего, чего не могло случиться».

По-моему, это изречение никак лучше подходит и ко всем последним трагикомическим событиям. Иногда у меня возникает впечатление, что сплю с открытыми глазами.

И все бы ничего, плохо одно — убивают в этом «сне» реально, и бьют по телу чисто конкретно. Понятно, что я устал от всего этого. Пусть все будет, как будет. Хуже некуда. Положись на судьбу, как на мягкую подушку, и спи спокойно, дорогой мой человек.

Если бы знал, что эта сучья игрунья-шалунья готовит нам на следующий день… Не знал и тешил себя надеждой, что, проснувшись поутру, обнаружу себя счастливым, как это прежде случалось в детстве, похожим на сладкий розовый зефир, который я обожал от всей своей эфирной души.

Увы, праздничные и воскресные дни радужного детства закончилось остались лишь сумрачные будни взрослой жизни, где в цветовой гамме преобладает одна краска: кровь.

Такое впечатление, что всю ночь я провел в силосной яме вверх ногами, лежа только на одних оттопыренных ушах. Просыпаясь, понял, дело не в этих пельменях, а в голове и том предмете, на котором она покоилась.

Тяну руку и обнаруживаю два предмета: пистолет ТТ и мобильный телефон. Вспоминаю наставления «охотника на людей» — действительно, как бы не поднести к виску пушечное дуло, желая поговорить с теми, кто тебя вспомнил. Бах! Или замолчишь навсегда, или будет больно и неприятно, если частично промахнешься.

Итак, все происходящее не сон. События реальны, как утро за окном, как мексиканские кактусы на подоконнике, как зелень на моей дурной российской репке, как менхантер, взявший на себя определенные обязательства.

Вечерок и ночку мы провели веселую. Достаточно вспомнить страсти на трассе и страсти в ресторане «Русская изба», где я едва не подавился «рыбой» под названием «Крутоверцер»!

Мрак! Кто мог подумать, что дело о миллионе получит такой оборот. Наивный тушинский пацан, возомнивший, что его пустят в альковые комнаты графского семейства. Куда там! Не только не пустят, но спустят псиную свору!

Подозрительная история? Зачем тогда Мая оказывала мне знаки внимания? Приезжала в мою чухонскую дыру, говорила какие-то прочувственные слова. Играла в душевную фею? По какой причине? Выполняла специальное задание супруга? Мата Хари хренова? Найду, удушу! И ничего мне не будет, как деклассированному элементу.

М-да! Как бы самому не лишиться последней рубахи, а вместе с ней и жизни. Господин Стахов намекает, что ситуация сложна и неоднозначна. Я так понимаю, если начинать боевые действия против семейства Крутоверцера, то это, значит, начинать войну против Системы, которая мощна, монстровидна и умеет защищать свои интересы.

Так устроен наш подлый подлунный мир: ты маленький и тебя никто не любит. Тебя даже ненавидят, если ты вдруг начинаешь осознавать себя не топливным кизяком для печи крематория государственной машины, а человеком. И победить Систему практически невозможно. Потенциальных победителей она тут же обращает в свою веру. Есть такая страшненькая сказка о Драконе. Его нельзя победить — одержавший викторию над ним, тут же превращается в ещё большое многоголовое чудовище.

Что делать? Как выбраться из страшненькой сказки в добрую, где тебя обожают, холят и лелеют, и кормят розовым зефиром?

Увы, наступили времена, когда тебя гвоздят со всех сторон и пытаются угостить свинцом или тротиловым приветом.

О тротиле не случайно вспомнил. Поливая кактусы, обратил внимание на спец. машину, подкатившую к нашему подъезду. Я насторожился: не «Мосдорстрой» ли прибыл по мою душу? Может, история приобретает новый оборот, неприятный для меня?

Подозрения усилились, когда из фургона выпрыгнули двое работяг в синих фирменных спецовках, знакомых моему подбитому глазу. Я отшатнулся в глубину комнаты, однако наблюдение из-за шторы, как это делал опытный «охотник», продолжил. Рабочие вытащили из фургона какие-то металлические короба и понесли их в наш подъезд.

Сволочи, как маскируются, решил я, хватаясь за ТТ. Не иначе хотят поднять на воздух дом, чтобы отомстить главному виновнику неудавшегося подрыва государственного чина?

Я ощутил сухость во рту и неприятную дрожь в нижних членах, в смысле ногах. Надо что-то делать, метался по квартире, ты же не хочешь вместе с соседями взлететь к е`матери! Ты-то, временщик, ладно, может быть, Всевышней уже притомился от твоей бесовской деятельности на грешной земле, но причем тут другие, невинные люди?

И я решил действовать. Не вызывать же капитана Горкина с его головорезами? Не разобравшись, вновь привычно отдубасят, чтобы не беспокоил по пустякам.

Сняв с предохранителя ТТ, на полусогнутых вышел на лестничную клетку. В ней плавали запахи жареной картошечки, квашеной капусты, алкогольных испарений, кошек, пыли, стареющей жизни. В грязные окна смурнел начинающий день со слабым солнцем. Как говорится, ни дня без трупа, вот лозунг мой и солнца!

Я знал, что на первом этаже находилась дверь, ведущая в подвал. Не встретив рабочих на лестнице, сообразил жопой: вскрыли, суки, замки и проникли в помещение, удобное для закладки коробов с тротилом и мешков с гексогеном.

Как и предполагал, дверь в подвал оказалась открытой. Из глубины прохладного помещения доносились глухие голоса. Совсем обнаглели, подлецы, решил я, и на цыпочках принялся спускаться вниз, держа у лица ТТ. Меня можно было снимать на пленку, как героя нашего времени. Жаль, что режиссеры и прочая киношно-мандовошная братия мережковала дряблые пуза свои на мусорных песках Анапы и думать не думала о проблемах сегодняшнего дня, козлы!

Двое в синих спецовках так были увлечены работой, что меня заметили лишь тогда, когда я рявкнул не своим голосом:

— Стоять, суки! Руки на голову! Стреляю без предупреждения! Я сказал!

Я произвел, не буду оригинальным, впечатление разорвавшейся бомбы. Работяги держали в руках некий прибор, похожий на адскую машинку. От моего вопля они его уронили на цементный пол. Аппарат жалобно брякнул стеклом и… я вдруг осознал, что ошибся! Ошибся, как картежник, взявший не тот прикуп, когда на кону — жизнь. Хорошо, что в моей руке дулился пугач, а то очередного нападения дурковая голова моя бы не выдержала.

— Ты, что, такой плохой человек, сделал? Буй с горы! Чудак! Парнокопытное животное! — даю перевод выговора пожилого специалиста, похожего чистой лысиной на народного депутата Ш. — Кто платить будет за аппарат? Пятьсот баксов, ё`мое!

— Стоять! — направил ТТ на чрезмерно возбужденного шандыбистого Ш. Пристрелю!

Молоденький работяга, похожий своей кучерявостью на народного депутата Н-цова, родившегося в эпоху кровавого беспредела, принялся одергивать старшего товарища:

— Дядя Костя! Дядя Костя! Я посмотрю! Я исправлю!

Что же выяснилось? Полный отстой! Полный! Оказывается, столичное Правительство дало указание службам вести поголовную борьбу с мышами и крысами, но на современном техническом уровне — аппаратами с низкими частотами под названием «Мелодия». «Мелодия», мать вашу так, против грызунов! Прелестно-прелестно!

И вот, ёкнувшись о цемент, это стеклянно-частотоея мандо приказало долго жить, Отмелодилось, так сказать.

Я повинился: мужики, я думал, бомбу закладываете, сами знаете, какие времена буевые, и пошарил в карманах для частичного пожертвования в пользу нищей московской мэрии во главе с неимущим нашим лысым Рамзесом в кепке.

— Какие крысы, мужики? — молвил я умную речь. — Ставьте так машинку, и будет нормально! Вот все, что есть, — и вручил пострадавшим две отечественные ассигнации на пять бутылок водки.

Дядя Костя Ш. и кудрявый Н-цов попались с пониманием, мол, что взять с бдительного сукиного сына, да ещё вооруженного до зубов, и на этом наш конфликт был исчерпан.

Черт знает что?! Разве можно так жить, все время, ожидая летального исхода. Каждый день — как последний!

Возвращаясь в гнездо родное, слышу трезвон домашнего телефона. Наконец-то! Совершив несколько кенгуровых прыжков, успеваю сорвать трубку.

— Это картинная галерея художника Дементьева-Пугач? — слышу манерный блядско-дамский голосок.

— Это мор-р-рг имени Лаванды, — гаркаю некультурно, — Обхуиновны!

Проклятье! Сколько можно издеваться?! Такое впечатление, что ОН в кремовых облаках резвится в свое благодушное удовольствие.

И снова телефонный звон: ну, Обхуиновна, погоди, хватаю трубку:

— Я же сказал, это мор-р-рг!..

— Мук`а! Ты что там, с утра пораньше жрешь? — слышу голос Антона Татищева. — Есть новости. Гони в магазинчик.

Я начинаю поспешные сборы — дан старт олимпийскому движению, и, возможно, последнему его этапу. И поэтому надо поспешать, чтобы другие не обошли на финишной прямой.

Вышел я из дома родного в «рабочем» состоянии: желтые ботинки, васильковые потертые джинсы, красная майка и белая хлопчатобумажная куртка свободного покроя. Плюс кепи с длинным козырьком и солнцезащитные очки. Симпатичнно-вызывающий видок, не так ли? ТТ тиснул под ремень, а мобильник — в карман куртенки. Г-н Стахов убедительно настаивал, чтобы я держал эту коробочку под рукой.

Пролетарский район жил своей привычной жизнью: с авиационным гулом по проспекту рогатились тучные троллейбусы с темнеющим людским нетто и брутто, на пятачке у продмага кишело неимущее шаркающие население, местные алкаши копошились близ пункта приема стеклотары. Ничего не изменилось. Меняются режимы, а народец как был жалок и убог…

Рабство — наше национальное богатство; с этим рождаемся, с этим умираем. Так было, так будет. Так будет? Не хочу пополнять ряды покорных и несчастливых. Пистолет — лучшее средство от такой жизни. Пулю в лоб — и никаких вялотекущих проблем, смердящих трупной жижей разложения.

Однако не будем о грустном. У меня есть миллион $, и я его вырву, даже если придется бить влёт тех, кто считает себя вправе распоряжаться моей замусоренной жизнью.

Магазин стройматериалов был мне хорошо знаком. До армии я около трех месяцев трудился разнорабочим и знал все его закоулки, где в свободную минутку щупал молоденьких, повизгивающих от удовольствия продавщиц.

Решив сократить путь, прогулялся дворами и вышел к цели с тыльной, так сказать, стороны. При магазине имелся огромный двор, где хранили во всевозможных видах тары доски, линолеум, обои, банки с краской и прочая утварь, необходимая для тех, кто жаждал приукрасить свой быт. Бетонный забор защищал хозяйственное добро, однако для избранных в нем имелся лаз для удобства хода за горюче-смазочными материалами. По народной тропе я хаживал немало, неизменно возвращаясь с несколькими бутылками общенародной живой воды. Однажды по неопытности даже разбил несколько «мерзавчиков» о бетон, и был осужден старшими товарищами.

Уверен, все меняется, а подобные лазы остаются. Без них нет полноты душевной в нашем человеке, ей-ей. И сколько бы эти прорехи не бетонировали, они были, есть и будут.

И оказался прав: за гаражами, в кустах, за картонными коробами… Здравствуй, лазейка моя, прими своего старого знакомого!

Оказавшись на территории, спокойно потопал в сторону служебного входа, лавируя меж контейнерами, мешками с цементом и ящиками. И был неприметен для тех, кто въезжал в парадные ворота. Это был джип, поплоше, чем у «охотника на людей», но тоже с некими видами на грозный и непобедимый Т-34. Закатив в дворик, внедорожник притормозил у двери с надписью «Посторонним вход запрещен».

Я, было, решил, что братки прибыли на совет к вору в законе Антею, да вдруг из авто появился… Анатолий Кожевников! Опытный трейдер и добрый мой учитель по валютной бирже. За ним выходили из машины ещё трое граждан в штатском с бесцветными физиономиями любителей ломать через колено чужие судьбы.

Кого угодно я мог встретить на этом дворовом складе. Может, даже господина президента, пожелавшего от скуки ознакомиться с ассортиментом стройматериалов. Но увидать трейдера, да ещё в такой двусмысленной ситуации?

Я растерялся до такой степени, что, снимая солнцезащитные очки, вышел из-за контейнеров с распростертыми объятиями:

— Анатоль! А ты, какими здесь судьб… — и запнулся, увидев его выражения лица, а, увидав его (злобно-пугливое), остановился, как вкопанный, осененный догадкой: ба! вот мой враг № 1!

Я все ломал голову, кто знает о миллионе долларов, помимо тех, кому положено это знать? И никак не мог подумать о трейдере, который находился тогда рядом с нами. Вот что получается: трейдер на самом деле оказался сексотом. Ну, времена, ну нравы!..

Это были последние секунды относительно спокойного и растительного моего существования. События, доселе со мной происходящие, не до конца, скажем так, угрожали моей безопасности. Даже когда меня месили прикладами, я был уверен в благополучном исходе. А что теперь?

Замешательство опытного игрока на поле жизни было недолгим, коротким оно было, как разряд страстной молнии днем. Бесцветный человечек молвил своим спутником нечто, и я понял: надо спасать свою шкуру. Кинувшись под защиту контейнера, услышал характерное цоканье пуль по металлу. Цок-цок-цобе! Ничего себе — встреча друзей?

Ну, сучьи дети, не я первым начал!..

Вырвав ТТ, укатился под защиту бруствера из цементных мешков. Мои враги не предполагали, что я способен на адекватные действия. И за это поплатились.

Тот, кто первым вымахнул из-за контейнера, запнулся о мою пулю. Она тюкнула его в плечо, и отбросила к земле.

Этот единственный выстрел произвел неизгладимое, как говорится, впечатление. Привыкли не получать отпора, твари невыразительные! Так получите!

Хорошо ориентируясь на местности, я переместился за штабеля досок, по ним вскарабкался на контейнер и получил возможность сверху контролировать обстановку. Двое тащили окровавленную тушку в джип, а сам г-н Кожевников угадывался в глубине его салона.

Я прицелился и… нет, слишком просто. Пусть пока живет, иуда, все равно найду и возьму за горловину. Надо расшифровать ситуацию до конца, а пуля для подлеца уже отлита.

Когда джип в панике убыл, хозяйственный двор ожил: появились испитые работяги, озабоченные покупатели и охранники в пятнистой униформе и с винчестерами в руках. Я выматерился: где раньше были, хреновые ратоборцы? Вот так всегда: мародеры идут вслед за войсками.

Мое явление взбодрило их необыкновенно: они вскинули свои пукалки и хотели вести прицельный огонек — по мне. Я снова выматерился кучеряво и потребовал Хозяина. И тот вышел из дверей: раздобревший, брюхатый, с напруженным брутальным лицом свекольного цвета.

— Мук`а! Что тут такое делается?

— Это, наверняка, по мою душу, — ответил. — С Васей говорил по телефону?

— Ну.

— Вот они и прикатили.

— Зачем?

— Чтобы выпытать, где он?

— А кто такие?

Я отвечаю, что точно пока не знаю, — знаю одно: люди хотят решить свои проблемы за чужой счет. Хуюшки им, залопушки. И требую, чтобы мне, наконец, сообщили, где находится г-н Сухой, которому я мечтаю задать основательной трепки.

Через минуту я имею адресок дачи под поселком Долгопрудный, подержанный, облезлый «москвичок» и спортивный баул.

— Вася попросил «гостинец», — объяснился Татищев, вручая сумку.

Открыв её, обнаруживаю оружейный склад: четыре автомата, десяток рожков к ним, гранаты Ф-1.

— Хорош «гостинец», — вздыхаю. — Совсем дела плохие?

— А кому сейчас легко, — отвечает вор в законе. — Я бы помог людишками, да сам держу оборону.

— Лучшая защита — нападение, — и сажусь в драндулетик. — Доеду на этом гробике-то?

— Домчишься, — смеется. — Как ветер.

— Ветер-ветер, на всем белом свете, — и поворачиваю ключ зажигания. Свидимся. Может быть.

— Едрить, — отвечает в рифму. — Очки натяни, — советует, — а то до первого ГИББДрилы… Уж больно лицом не пригож.

— На себя посмотри, — огрызаюсь, — буржуй.

Но следую совету, и мир приобретает золотистые цвета — это единственное, что сейчас утешает.

Пропахший бензином автоинвалид, поскрипывая суставами, выкатывает из ворот, и у меня возникает чувство, что я ковыляю на войну.

«Война» — крепко сказано, точнее — на войнушку, где выбор один: убивать или быть убитым.