Милые бездельники

XI На кладбищѣ

Въ одномъ изъ модныхъ петербургскихъ салоновъ собралось довольно большое общество. Хозяева салона были вліятельные люди; поэтому въ теченіе всего зимняго сезона каждый четвергъ къ нимъ собиралось десятка три или четыре гостей, мужчинъ и женщинъ, молодежи и стариковъ, поговорить о погодѣ, о театрѣ, о политикѣ, о новостяхъ дня.

Отправиться на одно изъ этихъ собраній — значитъ обречь себя на два, на три часа нестерпимой скуки. Тѣмъ не менѣе, цѣлая масса людей бываетъ на нихъ. Однимъ нужно встрѣтиться здѣсь съ «случайными» людьми, иногда, просто показать себя; другимъ некуда дѣваться, и они, боясь скучать одиноко, ѣдутъ скучать на народѣ, помня, что на людяхъ и смерть красна. Посѣтители разсаживаются маленькими группами, слоняются изъ комнаты въ комнату, разсматриваютъ всѣмъ извѣстные кипсеки и альбомы, перекидываются не интересными ни для кого фразами и все время какъ будто чего-то томительно ждутъ. Они и точно ждутъ — того часа, когда можно, нег нарушая приличіе, незамѣтно ускользнуть изъ этихъ гостиныхъ на чистый воздухъ, куда-нибудь въ болѣе веселую компанію, въ ресторанъ, въ маскарадъ, домой, наконецъ. Только иногда какое-нибудь «событіе» оживляетъ эту безцвѣтную и безплодную скуку: вчерашнее съ эффектомъ совершенное самоубійство, сегодняшній новый роскошно поставленный балетъ, тревожныя вѣсти о какомъ-нибудь голодающемъ уѣздѣ, новыя опустошенія, произведенныя гдѣ-нибудь въ далекой провинціи дифтеритомъ, новоприбывшій медіумъ-спиритъ, заставляющій ходить и плясать мебель, — все это, подоспѣвъ во-время, вноситъ нѣкоторое оживленіе въ разговоры, покуда не надоѣстъ, какъ нескончаемая сказка «о бѣломъ бычкѣ» и не сдѣлается «общимъ мѣстомъ». Тогда въ салонѣ опять воцаряется скука до новой новости.

Переступивъ порогъ салона, я сразу понялъ, что на этотъ разъ у скучающаго общества есть спасительная новость, — понялъ это по оживленію, охватившему одну изъ первыхъ попавшихся мнѣ группъ разговаривавшихъ мужчинъ. Говорили два высокіе статскіе господина во фракахъ, съ физіономіями чиновниковъ особыхъ порученій. У обоихъ были длинныя ноги, точно эти господа были предназначены природой къ должности скороходовъ, у обоихъ были длинныя, подвижныя шеи, точно спеціально приноровленныя къ тому, чтобы они могли всюду совать свои носы, вездѣ подставлять свои уши, во всѣмъ обращать свои уста для сообщеній и докладовъ.

— Слышали вы новость? — съ жаромъ говорилъ одинъ.

— Новость? — торопливо спрашивалъ другой. — Какую новость?

— Русина умерла!

— Русина? Что вы!

— Да, да!

— Не можетъ быть!

— Фактъ!

— Пустяки, слухи, сама распустила! Надо же, чтобъ говорили!..

— Я же васъ увѣряю!

— Да вамъ кто сообщилъ?

— Я самъ былъ у нея. Лежитъ на столѣ…

Отрывочный разговоръ на минуту оборвался. Далѣе сомнѣваться было невозможно. Сообщившій новость заговорилъ первый:

— Еще за недѣлю тому назадъ, вы помните, мы были съ балетѣ и восхищались этой сильфидой… И вдругъ!

— Это страшная потеря! Что же станется съ несчастнымъ балетомъ?

— Незамѣнимая потеря! да, я смѣло говорю: незамѣнимая! Кѣмъ ее замѣнить? Я перебиралъ всѣхъ и не могу представить, кого назначать на ея мѣсто.

— Вотъ-то обрадуется Анучина! Онѣ вѣдь были на ножахъ…

— Анучина — выдра!

— А протекціи-то? Она, батенька, содержанка такого туза… Она всю жизнь преслѣдовала Русину…

— Ну, и та спуску не давала. Но главный вопросъ въ томъ, что ее не скоро замѣнишь…

Разговаривавшіе о неожиданной утратѣ господа стали перебирать фамиліи всѣхъ балеринъ, могущихъ стать на мѣсто Русиной, точно рѣшая государственный вопросъ. Они пришли къ заключенію, что ни у одной изъ балеринъ нѣтъ «этой пластичности, этой элеваціи, этой мимики, этой поэзіи». Собесѣдники говорили такъ оживленно, жестикулируя, хватая другъ друга за пуговицы фраковъ, за жилетныя цѣпочки, возвышая голоса, что около нихъ образовалась небольшая кучка слушателей.

Я прошелъ далѣе отъ этихъ милыхъ бездѣльниковъ, говорившихъ о милыхъ бездѣльницахъ, и тотчасъ же до моего слуха долетѣли новые толки о томъ же предметѣ. Тутъ говорили о смерти Русиной старикъ-статскій и юноша-гвардеецъ. Старикъ съ обрюзгшимъ лицомъ, съ желтовато-сѣдыми бакенбардами, висѣвшими внизъ, какъ растрепанное мочало, съ холодными выцвѣтшими глазами, былъ высокъ, широкоплечъ и толстъ; на немъ была широкая фрачная пара, какъ бы висѣвшая на этомъ колоссальномъ обвисломъ тѣлѣ. По небрежному, хотя и дорогому костюму, по измятому, обрюзгшему, изжелта-блѣдному лицу, по холодному выраженію стеклянныхъ глазъ, по нѣсколько брюзгливому и насмѣшливому тону хриплаго голоса въ немъ легко было узнать стараго барина-жуира, широко пожившаго, спуская наслѣдственные капиталы и крестьянскіе оброки. Стоявшій передъ нимъ голубоглазый бѣлокурый офицеръ съ типичнымъ лицомъ остзейскаго нѣмчика изъ породы умѣренныхъ и аккуратныхъ, былъ высокъ и тощъ, холоденъ и сухъ; онъ производилъ впечатлѣніе только-что вычищенной, выскобленной и отполированной деревянной маріонетки въ офицерскомъ мундирѣ.

— Бѣдный князь Горичъ, онъ совершенно неутѣшенъ, — сипло говорилъ пожилой господинъ во фракѣ равнодушнымъ тономъ, не соотвѣтствовавшимъ смыслу словъ.

— Она весьма дорого ему встала, — отвѣтилъ старику молодой нѣмецъ тономъ-благовоспитаннаго мальчика, порицающаго шалость другого неблаговоспитаннаго мальчика.

— Развѣ женщина когда-нибудь можетъ слишкомъ дорого стоить и притомъ такая женщина? — брюзгливо сказалъ старикъ, мѣряя его холодными глазами. — Вообще, что доставляетъ удовольствіе, то никогда не стоитъ слишкомъ дорого… Кромѣ того, это была прочная связь, князь не смотрѣлъ на нее, какъ на случайную любовницу.

— У нея были романы и до него, — неодобрительно замѣтилъ офицеръ.

— Что же изъ этого? Романы? У кого же ихъ нѣтъ? У ребятъ, еще не отнятыхъ отъ груди кормилицы? Павлы и Виргиніи живутъ не въ европейскихъ столицахъ девятнадцатаго вѣка.

— Но… — началъ-было офицеръ, но старикъ тѣмъ же брюзгливымъ и пренебрежительнымъ тономъ перебилъ его:

— Но въ послѣднее время ея жизнь, славилась даже вполнѣ по-семейному. У нея было много прекрасныхъ качествъ. Мы всѣ бывали у нея, какъ…

— Это, кажется, изъ-за нея застрѣлился графь Друцкой? — не безъ задней мысли и не безъ ехидства спросилъ офицеръ.

Старикъ посмотрѣлъ на него въ упоръ холодными стеклянными глазами, какъ смотрятъ старыя большія собака на лающаго щенка.

— То есть какъ это изъ-за нея? Я васъ не понимаю! Какъ изъ-за нея? Стрѣляются всегда сами изъ-за себя, а не изъ-за кого-нибудь другого. Графъ вздумалъ ухаживать за ней, сошелся съ ней и въ два года надѣлалъ столько долговъ, что оставалось только пустить пулю въ лобъ.

— Надѣлалъ долговъ изъ-за ея прихотей…

— Да почему же она знала, что она имѣетъ дѣло съ титулованнымъ нищимъ? Или вы думаете, что онъ ей разсказывалъ во время ихъ сближенія о своемъ пустомъ карманѣ; о своихъ подложныхъ векселяхъ?

По лицу старика пробѣжала презрительная усмѣшка.

— Я думаю вообще, что человѣкъ долженъ винить только самого себя, когда онъ погибаетъ отъ того, что, имѣя въ карманѣ только грошъ, хочетъ обѣдать у Бореля, сидѣть въ первомъ ряду въ театрѣ, держать и рысаковъ, и любовницъ изъ балета…

Онъ снова усмѣхнулся.

— А потомъ, баронъ, среди насъ, русскихъ, есть много людей, и къ числу ихъ принадлежалъ графъ Друцкой, которые лучше согласятся взять хоть на одинъ день у жизни все, чѣмъ цѣлый вѣкъ, желая чѣмъ-нибудь насладиться, разспрашивать, что стоитъ это наслажденіе, и пересчитывать въ своемъ карманѣ гроши, чтобы сообразить, хватитъ ли денегъ на это наслажденіе. Теперь, впрочемъ, въ нашъ вѣкъ разсчетливости и аккуратности такія натуры вырождаются, и люди, прежде чѣмъ броситься въ объятія любимой женщины, хватаются за счеты и прикидываютъ, что она будетъ стоить…

— А дѣлать безумства, совершая для этого подлоги, лучше?

— Да, лучше, чѣмъ совершать подлоги, даже и не дѣлая безумствъ.

Старикъ усмѣхнулся.

— Или вы думаете, что эти разсчитывающіе, взвѣшивающіе аршинники до подлоговъ-то не додумались?

Я не дослушалъ дальнѣйшихъ объясненій и прошелъ въ кабинетъ хозяина, гдѣ позволялось курить. Нѣсколько человѣкъ, собравшихся здѣсь, говорили наперебой, громко и оживленно, по-холостому, пользуясь отсутствіемъ женщинъ. Имя Русиной повторялось всѣми.

— У нея, помнится, были дѣти, много дѣтей, — замѣтилъ какой-то маленькій, совершенно лысый, сморщенный, какъ печеное яблоко, совсѣмъ беззубый старичокъ съ георгіевской ленточкой въ петлицѣ.

— Вы запамятовали, ваше превосходительство, — перебилъ его юный разбитной офицерикъ изъ «фазановъ». — Одинъ ребенокъ, правда, былъ, когда она только-что поступила на сцену, но только одинъ. Это фактъ.

— То-то, то-то, я помню, мы еще подсмѣивались надъ ея тальицей… Помню!.. Помню!.. Хе-хе-хе!.. сама еще дѣвочка, бутончикъ, а тальица ужъ того… Хе-хе-хе! Я помню…

Старикъ засмѣялся тихимъ смѣхомъ, показавъ на минуту беззубыя десны, и снова быстро принялъ серьезный, приличный званію, видъ, втянувъ свои губы звѣздочкой въ ротъ.

— Это отъ Горича? — спросилъ кто-то.

— Ну, вотъ! Онъ ее тогда еще и не видалъ; онъ былъ тогда еще въ Пажескомъ корпусѣ,- послышался отвѣтъ офицерика, юнаго по лѣтамъ, но богатаго серьезными свѣдѣніями.

Лысый старикъ, моргая красными вѣками, живо вмѣшался въ разговоръ:

— Нѣтъ, я вспомнилъ… вспомнилъ!.. Это отъ одного изъ актеровъ, отъ танцовщика Флерова… Это случилось еще въ школѣ… былъ скандалъ… его выгнали… Я вспомнилъ!.. У меня память…

— Ваше превосходительство, вы изволили смѣшатъ, — обратился къ старику тотъ же офицерикъ, очевидно знавшій все, касавшееся балета. — Флеровъ знакомъ былъ съ Наталиной… это съ ней былъ скандалъ…

— Ахъ, да, да, да! — воскликнулъ старичокъ, хлопая себя по лбу. — Съ Наталиной… Это съ той черненькой… Жердочкой еще ее звали… Помню… Помню!.. Какъ же! Большой былъ скандалъ!.. Да, у меня память хорошая…

— Русина имѣла ребенка просто отъ буфетчика, — раздался рѣшительный басъ, не допускавшій возраженій. — Я-то это отлично знаю.

Всѣ обратили вниманіе на разрѣшившаго сомнѣніе господина. Это былъ отставной военный изъ ремонтеровъ-дантистовъ, гигантскаго роста, съ большими, сильно начерненными усами и съ круглыми, налитыми кровью глазами на выкатѣ.

— Я ей тогда же говорилъ: «Дура, дура, своихъ интересовъ не понимаешь!» — продолжалъ онъ тѣмъ же грубымъ, какъ трубный звукъ, басомъ. — Она вѣдь была очень легонькой дѣвчонкой. Кто же изъ насъ ея не зналъ. Тоже и нищета. Буфетчикъ прикормилъ. Дура! Не могла выждать. Потомъ-то ужъ сообразила, гдѣ раки зимуютъ и, признаюсь, выжимала соки. Зато ужъ и сложена была…

— Это она на какомъ-то вечерѣ фигурировала въ видѣ Венеры Медицейской?

— Да, все затѣи покойнаго Друцкого.

— Она вскочила ему въ копейку.

— Ну, и натѣшился онъ зато надъ ней.

— Но гдѣ же ребенокъ? — послышался опять чей-то вопросъ.

— Что? Гдѣ ребенокъ? — грубо переспросилъ ремонтеръ. — Да гдѣ же обыкновенно бываютъ эти щенята: въ воспитательный домъ отдали. Тоже хорошо бы оставить: мать — голодная дѣвчонка; отецъ — забулдыга-буфетчикъ…

— Да, а теперь вотъ все богатство — выморочное имущество, — перебилъ со вздохомъ какой-то тощій, какъ волкъ въ зимнюю пору, статскій съ жадными глазами хищника.

— Какъ выморочное? — гнѣвно воскликнулъ господинъ съ черными усами. — Какъ выморочное, спрашиваю я васъ? Что это значитъ: выморочное?

— Да у нея нѣтъ родныхъ…

— Чуть порете! Родные-съ всегда есть, когда есть наслѣдство… — рѣшилъ онъ грубымъ тономъ ярмарочнаго игрока-забіяки.

Лысый старичокъ оживился и тревожно затоптался на мѣстѣ.

— О-о! — заговорилъ онъ, захлебываясь. — Родные! родные! Они всегда налетятъ на наслѣдство!.. О-о! я знаю… знаю… ждутъ, только умри!.. А она еще и не изъ порядочнаго общества… дочь кучера…

— Ваше превосходительство, опять запамятовали, — вмѣшался молодой офицеръ, спеціалистъ по балету. — Цыфрова — вотъ дочь кучера графа Струкова. А Русина — дочь солдата.

— Да, да, да! Вспомнилъ, вспомнилъ! — воскликнулъ лысый старичокъ и погрозилъ офицеру пальцемъ съ шаловливымъ выраженіемъ. — Все знаетъ, все! У-у, далеко пойдетъ!..

И потомъ, принявъ торопливо серьезное выраженіе лица, прибавилъ:

— Удивительно талантливый народъ… то-есть это чернь наша…

— Ну, голь — вотъ и все! — рѣшилъ, точно отрѣзавъ, господинъ съ усами. — Извѣстно, нужда скачетъ, нужда пляшетъ, нужда пѣсенки поетъ…

Лысый старичокъ удивился и вытаращилъ на усача глаза, подобравъ съ глубокомысленнымъ видомъ въ ротъ свои губы.

— Вы думаете? — черезъ минуту спросилъ онъ. — Странно, странно!.. Это мысль!.. Очень оригинальная мысль!.. Я объ этомъ никогда не думалъ… Очень, очень странно!..

— Вотъ бы теперь ея брату была пожива, — небрежно проговорилъ офицерикъ.

— А у нея былъ брать? — спросило разомъ нѣсколько любопытныхъ.

— Да неужели, господа, вы забыли этотъ скандалъ? — удивился офицеръ. — Въ балетѣ всѣ еще помнятъ его. Это въ позапрошломъ году было. Братъ Русиной, мальчишкой 18-ти лѣтъ, уже судился за кражи. Потомъ это для нея былъ настоящій enfant terrible. Онъ, говорятъ, ее просто билъ какъ собаку.

— Онъ ее и буфетчику сосваталъ, — мрачно вставить усачъ, затягиваясь сигарой.

— Да? — спросилъ офицеръ. — Я этой подробности но зналъ. Странно!

— А я зналъ, — проворчалъ усачъ.

— Ну, да это не важно, — замѣтилъ офицеръ. — Но дѣло въ томъ, что онъ потомъ всюду дѣлалъ ей скандалы…

— Да онъ, можетъ-быть, былъ съ нею… — послышалось чье-то замѣчаніе.

— Нѣтъ, просто братъ, старшій брать, ну, и ломался надъ нею. Наконецъ, дѣло дошло до того, что два года тому назадъ онъ судился за грабежъ и убійство. Это былъ замѣчательный типъ уличнаго бродяги, прошедшаго всю школу разврата и паденія. Три года онъ прожилъ буквально на мостовой, шлялся по-міру, ходилъ почти голый, паспортъ даже кому-то продалъ…

— Соціалисту какому-нибудь, — рѣшилъ лысый старичокъ.

Офицеръ презрительно усмѣхнулся.

— И тутъ же вздумалъ еще влюбиться, съ чего и начались его усиленныя кражи, подлоги, а потомъ — ту же самую любовницу и зарѣзалъ, изъ-за которой сталъ отъявленнымъ воромъ…

— Несчастная Русина, — послышалось чье-то восклицаніе.

— Ну, она во время процесса была за границей, — пояснилъ кто-то небрежно.

— А-а! — раздалось успокоительное восклицаніе.

Меня начинаю коробить отъ этихъ толковъ о рано погибшей балеринѣ, объ этой женщинѣ, только-что закрывшей навѣки усталые глаза, еще не засыпанной могильной землей. Я оставилъ кабинетъ хозяина. Но скрыться отъ этихъ толковъ было некуда, о Русиной говорили во всѣхъ углахъ. Одни оплакивали рано погибшій талантъ, другіе цинично передавали сальныя подробности о ея жизни, третьи разсказывали, какъ весела была она на послѣднемъ пикникѣ, гдѣ и схватила горячку, простудившись послѣ нѣсколькихъ бокаловъ замороженнаго шампанскаго. Побродивъ съ часъ по заламъ, я рѣшился уѣхать, чтобы отдохнуть, забыться отъ всего слышаннаго мною. У меня кружилась голова, разстроились нервы, точно я битый часъ вертѣлся безъ устали въ бѣличьемъ колесѣ, оставаясь на одномъ и томъ же мѣстѣ и смотря, какъ издѣваются надъ неостывшимъ еще трупомъ. Но нагнавшіе на меня тоску толки не дали мнѣ покоя и на слѣдующее утро: всѣ газеты въ это утро наперерывъ толковали о Русиной, опять цѣлые столбцы заняты были разсужденіями о ея граціи, пластичности, элеваціи, мимикѣ, опять шли вздохи о незамѣнимой потерѣ, опять дѣлались болѣе или менѣе нескромные намеки на ея частную жизнь. Какой-то составитель некролога не удержался, чтобы не оповѣстить публику, что и онъ сподобился быть въ числѣ зрителей, любоваѣшихся, какъ плавала Русина, являвшаяся настоящей Наядой. На окнахъ эстампныхъ магазиновъ были разложены вѣерообразно, висѣли въ видѣ гирляндъ фотографическія карточки всѣхъ форматовъ, изображающія въ различныхъ откровенныхъ костюмахъ и въ различныхъ соблазнительныхъ позахъ одну и ту же красавицу, и надъ всѣми этими карточками виднѣлась надпись: Русина, Русина, Русина… Эта смерть была событіемъ дня, отодвинувшимъ на послѣдній планъ, заслонившимъ собою всѣ другія обыденныя и неинтересныя событія въ родѣ предполагаемаго прекращенія работъ на какомъ-то заводѣ, гдѣ было до трехъ тысячъ рабочихъ, въ родѣ краха въ какомъ-то банкѣ, гдѣ хранились послѣднія крохи нѣсколькихъ сотенъ людей, въ родѣ повальной болѣзни, охватившей сразу десятки деревень въ одномъ и томъ же уѣздѣ, однимъ словомъ, въ родѣ всего того, что было буднично, что надоѣло всѣмъ, какъ «общее мѣсто».

Проѣзжая черезъ два дня черезъ Загородный проспектъ, я былъ задержанъ торжественной погребальной процессіей. Масса факельщиковъ, траурныхъ лакеевъ, пѣвчихъ въ черныхъ кафтанахъ, духовенства въ черныхъ ризахъ, роскошная погребальная колесница съ бѣлымъ глазетовымъ гробомъ, покрытымъ золотымъ парчевымъ покровомъ, гирлянды живыхъ цвѣтовъ и лавровыхъ вѣнковъ съ черными и бѣлыми лентами, испещренными трогательными надписями «отъ почитателей», «отъ товарищей», «незабвенной», «незамѣнимой», густая толпа разношерстнаго народа и длинная вереница каретъ, собственныхъ и наемныхъ, все это медленно прошло передо мной. Это везли на кладбище прахъ милой бездѣльницы Русиной…

И мнѣ вспомнились другія похороны…

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ одинъ изъ весеннихъ дней я тихо брелъ на кладбище, гдѣ спятъ вѣчнымъ сномъ дорогіе мнѣ покойники, гдѣ когда-нибудь придется отдохнуть и мнѣ… Въ одномъ со мною направленіи двѣ заморенныя клячонки, покрытыя полинялыми иззелена-рыжеватыми попонами, тащили убогія дроги. На дрогахъ стоялъ гробъ, обитый бѣлымъ коленкоромъ, окаймленный узенькими и жиденькими серебряными позументами. Гробъ былъ покрытъ съежившимся, вылинявшимъ и потертымъ покровомъ съ пестрыми букетами затканныхъ цвѣтовъ. Впереди шелъ какой-то мальчикъ въ женской кацавейкѣ, подпоясанной веревкой, съ повязанными пестрымъ платкомъ ушами; концы платка, поднимавшіеся надъ его головой, какъ ослиныя уши, то опускались, то поднимались, качаясь подъ вліяніемъ вѣтра; мальчикъ несъ образъ, шлепая дырявыми сапогами съ отцовскихъ ногъ въ грязи. За гробомъ шли высокій, худощавый, сѣдой старикъ въ солдатской поношенной шинели и молодой парень изъ рабочихъ въ нѣмецкомъ платьѣ съ густыми вьющимися волосами, съ красивыми чертами лица. Старикъ брелъ понуро; молодой парень смотрѣлъ безцѣльно, мрачно, почти озлобленно впередъ…

Я зашелъ въ церковь, когда кончились уже и обѣдня, и отпѣваніе. Около стоявшихъ здѣсь гробовъ тѣснился народъ, раздавался плачъ дѣтей, проносились визгливыя причитанія женщинъ: «на кого ты насъ покинулъ, сиротъ горемычныхъ?» Самымъ крайнимъ стоялъ на простой черной скамьѣ бѣдный гробъ, обитый бѣлымъ коленкоромъ. Съ одной стороны около него стоялъ старикъ-солдатъ, опустивъ на грудь голову и всматриваясь въ лицо лежавшей въ гробу молоденькой дѣвушки; съ другой, почти перегнувшись черезъ гробъ, стоялъ парень-рабочій, — онъ взялъ обѣими руками голову покойницы и вглядывался въ черты ея лица, нагибаясь, отъ времени до времени къ ней, приподнимая ея голову и цѣлуя ее въ губы, въ глаза. Тутъ не было ни слезъ, ни криковъ, ни причитаній, но мнѣ стало жутко смотрѣть на эту сцену, на движенія этой безжизненной головы: казалось, молодой парень хотѣлъ сотворить чудо и пробудить снова къ жизни этотъ безжизненный трупъ, а старикъ и не вѣрилъ, и вѣрилъ въ возможность этого чуда — и ждалъ.

Церковь уже опустѣла…

— Что же вы, — окликнулъ сторожъ старика и парня. — Пора выносить!

Они очнулись, засовались, заторопились, какъ бы сконфузились. И точно, чего же они? пора выносить, мертвые не воскресаютъ! Гдѣ крышка? Надо скорѣй завинтить…

Прошло три-четыре года, и я сталъ встрѣчать на кладбищѣ этого старика-солдата каждый разъ, когда мнѣ приходилось въ часы безысходнаго сплина спасаться отъ живыхъ людей сюда, въ это царство мертвыхъ. Онъ побирался Христовымъ именемъ. Понемногу мы познакомились, стали своими людьми. Могила его дочери была недалеко отъ купленнаго мною на кладбищѣ мѣста. Мы со старикомъ были, такъ сказать, «сосѣдями по имѣніямъ». Жить въ дружбѣ съ сосѣдями это одно изъ величайшихъ удобствъ. Мы такъ и жили: я называлъ его по фамиліи «Михеевымъ»; онъ величалъ меня «вашимъ благородіемъ»; я давалъ ему пятаки и гривенники; онъ оказывалъ мнѣ мелкія услуги. Мы не имѣли права жаловаться одинъ на другого и, вѣроятно, на томъ свѣтѣ, въ день послѣдняго гласнаго суда, не намъ придется вступить въ перебранку и уличать другъ друга въ какихъ-нибудь каверзахъ и подвохахъ…

Разговорился я съ Михеевымъ о его жизни совершенно случайно.

Это было въ чудный весенній день. Въ городѣ, въ царствѣ живыхъ, еще стояла грязь, пахло навознымъ тающимъ снѣгомъ, дома смотрѣли грязными и сырыми, непривычный грохотъ колесъ особенно раздражалъ слухъ. А тамъ, въ царствѣ мертвыхъ, уже стаялъ и куда-то ушелъ снѣгъ подъ горячими, ничѣмъ не стѣсняемыми, ничѣмъ не задерживаемыми лучами солнца. На могильныхъ насыпяхъ и на скатахъ канавокъ среди старой, сухой травы появлялась молодая сочная зелень. Торговки уже искали на могилкахъ первой крапивы на щи богачамъ. Кладбище, какъ извѣстно, кормитъ многихъ: то даетъ крапиву, то цикорный салатъ, то даже шампиньоны, которые, какъ говорила мнѣ одна монахиня, «на упокойничкахъ растутъ». Хорошая тутъ почва. Я шелъ и любовался возрожденіемъ природы. На деревьяхъ, насаженныхъ, быть-можетъ, руками тѣхъ, которые служатъ теперь тучной почвой для этихъ деревьевъ, наливались вѣтви и почки, и издали эти группы деревьевъ и кустовъ казались окрашенными то въ красноватыя, то въ зеленоватыя краски. На всѣхъ вѣтвяхъ слышалось суетливое немолчное чириканье и щебетанье птицъ, точно гдѣ-то, какъ говорить одинъ поэтъ, что-то жарится и шипитъ на гигантской кухнѣ. Я шелъ по мосткамъ, пробираясь къ своимъ могиламъ. Когда я подошелъ къ нимъ, я вспомнилъ, что забылъ ключъ отъ дверей рѣшетки, окружающей мои могилы. Я уже хотѣлъ идти отыскивать могильщика, когда ко мнѣ подошелъ Михеевъ, въ своей неизмѣнной длинной, потертой солдатской шинели. Онъ снялъ фуражку съ своей покрытой серебристыми волосами головы и поздоровался со мной.

— Что, къ своимъ пришли, ваше благородіе? — спросилъ онъ.

— Да. Да вотъ ключъ забылъ взять у Власа, — отвѣтилъ я.

— Позвольте, я сбѣгаю, — сказалъ онъ.

Я усмѣхнулся.

— Ну, старина, не тебѣ ужъ бѣгать.

— Ничего-съ, я сейчасъ… Вы и не найдете его теперь. Онъ могилу копаетъ… Нынче покойниковъ страсть сколько… Я мигомъ…

— Ну, спасибо… Да ты не торопись… Я присяду здѣсь… Хорошо нынче здѣсь…

— Ужъ такъ-то хорошо, что и не ушелъ бы…

Онъ пошелъ. Я присѣлъ на ступени фундамента у рѣшетки и на минуту забылся, пригрѣтый солнцемъ. Минутъ черезъ десять онъ вернулся съ ключомъ. Я далъ ему денегь… Онъ набожно перекрестился.

— Хорошее мѣсто здѣсь, — сказалъ онъ. — Моя дочурка, изволите знать, вотъ тоже тутъ по близости схоронена.

Онъ указалъ на зеленый холмъ, съ бѣлымъ крестомъ и зеленой, огородной.

— Мнѣ тоже отвели мѣсто… Въ разсрочку согласились… Выкланялся у отца Тихона, дай ему Господь здоровья… самъ вотъ и крестъ, и скамью, и рѣшетку смастерилъ…

— Ты, кажется, Михеевъ, чуть не живешь здѣсь…

— Гдѣ же мнѣ и жить, какъ не здѣсь… Только не жить бы, а лежать бы здѣсь надо, ваше благородіе…

Онъ тяжело вздохнулъ. Я отворилъ дверь рѣшетки и вошелъ къ себѣ за ограду.

— Ахъ, Власъ, Власъ, и не подмелъ сегодня сора, — сказалъ старикъ, глядя на мои могилы. — Замотались они совсѣмъ, могильщики-то… Я вотъ сейчасъ.

Онъ на минуту прошелъ къ могилѣ своей дочери, притащилъ оттуда метлу и началъ мести дорожки около моихъ могилъ.

— Проворенъ же ты, старикъ! — замѣтилъ я, смотря на его работу.

— Да, проворенъ, проворенъ, а мѣста нѣтъ… Старъ очень… Какъ скажешь года — никто и не беретъ… Не вѣрятъ, что еще служить могу… Вотъ и питаюсь подаяніемъ… Что-жъ, не отъ лѣни…

— А тебѣ сколько лѣтъ?

Онъ остановился и съ кроткой старческой улыбкой взглянулъ на меня.

— А сколько думаете, ваше благородіе?

— Право, не знаю…

— Парижъ бралъ, — отвѣтилъ онъ:- вотъ и посчитайте…

Я изумился.

— Полно!

— Право слово! Вотъ и контуженъ былъ тамъ въ голову.

Онъ снялъ фуражку и показалъ бѣлый шрамъ, пересѣкавшій вкось весь его загорѣлый лобъ.

— И въ руку контуженъ былъ, — продолжалъ онъ. — Лучше бы ужъ убили, да видно, такъ было Господу Богу угодно…

Я заинтересовался жизнью старика и сталъ разспрашивать его о его жизни, пригласивъ его сѣсть на скамью. Онъ неторопливо домелъ аллейку и присѣлъ, отирая проступившій на лбу пота. Онъ заговорилъ не спѣша, степенно и просто, такъ спокойно разсказывая о своемъ прошломъ, какъ-будто говорилъ о жизни совершенно чужого, даже мало знакомаго ему человѣка. Выйдя въ отставку не молодымъ уже человѣкомъ, онъ женился и занялся башмачнымъ ремесломъ; жена его была поденщицей.

— Душа въ душу жили и, нечего Бога гнѣвить, не голодали. Только не продлилъ ей Богъ вѣку, — разсказывалъ онъ. — Черезъ десять лѣтъ умерла, а я остался со своей дѣвчуркой-дочерью… Шустренькая дѣвочка была; точно цвѣточекъ цвѣла. Самъ я одинъ и растилъ ее. Опредѣлился я дорожнымъ сторожемъ на Николаевскую желѣзную дорогу, съ самаго ея основанія, и ничего, — зажилъ со своей дочуркой. Жаловаться не могу, еще десятокъ лѣтъ не видалъ горя. Правда, не легко жилось. Кормиться было трудно. Не весело тоже было въ лѣсу, да и жутко по зимамъ было. А все же жили, огородишко кое-какой развели. Зимой, бывало, я башмачничаю, стряпней да стиркой, всякимъ бабьимъ дѣломъ занимаюсь, дѣточка играетъ тута же, лепечетъ, все это ей разскажи да покажи, какъ и что. Бывало, начну, примѣрно, про походъ разсказывать, какъ мы француза били, а она: «А за что его, тятя, били?» — За то, говорю, что онъ русскихъ билъ. — «А, она говоритъ, за что русскихъ билъ?» — Потому, говорю, его императоръ Бонапартъ такъ велѣлъ. — «А, она говоритъ, зачѣмъ велѣлъ русскихъ бить?» — Это, говорю, дѣло не наше, а царское. — Занятная была дѣвчоночка. Лѣтомъ, бывало, копается со мной въ огородѣ, завидитъ поѣздъ, и кричитъ: «Тятя, поѣздъ», а сама флагъ въ руки, сбѣжитъ къ полотну и стоитъ, путь поѣзду указываетъ. Помощница тоже!..

По старческому лицу скользнула такая усмѣшка, точно онъ въ душѣ переживалъ снова всю прелесть этихъ свѣтлыхъ дней жизни.

— Только разъ случись, во время заносовъ, всю ночь пришлось мнѣ въ снѣгу простоять, не впервой, кажись, а продрогъ я и, никогда этого со мной не бывало, слегъ да такъ и проболѣлъ, почитай что три мѣсяца. Тутъ-то я кончилось мое счастье. Отказали мнѣ отъ должности, потому и точно, какой же можетъ быть сторожъ дорожный шестидесяти лѣтъ да еще болящій. Перебрались мы съ дочуркой опять въ Петербургъ, сталъ я опять сапожнымъ дѣломъ заниматься… Только ужъ руки были не тѣ, отъ морозовъ ли или отъ старости, только гибкости да проворства въ нихъ прежнихъ не было… Ну, и пришлось моей дочуркѣ на два рта работать. А ей всего пятнадцать годковъ тогда было…

Старикъ вздохнулъ и смолкъ.

— Замужь-то развѣ не удалось выйти?

— Кто-жъ возьметъ, когда у дѣвушки на рукахъ отецъ, котораго кормить надо? Да къ ней и подступиться было не легко. Дичкомъ она въ лѣсу выросла, со мной ласкова, какъ голубь, а чужихъ людей боялась, это всѣхъ сторонилась. И то сказать, прежде одни жили, а когда попала она въ Петербургъ, насмотрѣлась она на такихъ людей, что лучше бы ихъ и совсѣмъ не видать… Вы, ваше благородіе, не знаете, что за люди по подваламъ да по угламъ живутъ. Пьянство, дебошъ, драки, сквернословіе… На первыхъ же порахъ одна баба чуть не продала мою дѣточку одному купцу-лабазнику. Сироту погубить хотѣлъ, на красоту польстившись. Она вѣдь у меня загарышъ-загарышъ, а красавицей была, извѣстно на вольной волѣ въ лѣсу выросла. И не будь моя дѣвочка дичкомъ или не явись къ ней этотъ купецъ въ пьяномъ видѣ, не напугай онъ ее своимъ безобразіемъ, и погибла бы; безпремѣнно погибла бы, потому что гдѣ-жъ дѣвочкѣ знать, что къ чему ведетъ. Богъ, всѣхъ насъ, сирыхъ, Заступникъ, спасъ. Честной осталась…

Онъ опять прервалъ разсказъ.

— Двадцать первый годъ ей пошелъ, когда вышло ей счастье, — продолжалъ онъ тихо, въ раздумьѣ. — Сосѣдъ у насъ работникъ былъ, въ рабочихъ на фабрикѣ служилъ. Года три онъ рядомъ съ нами жилъ и какъ придетъ съ работы, такъ къ намъ въ каморку. Сидитъ, разговариваетъ, мои розсказни слушаетъ, на мою дѣвочку посматриваетъ. Чуть закручинится она, онъ ей сейчасъ: «Не тужите, Марья Ивановна, скоро-скоро все перемѣнится». А она вскинетъ на него глаза и спроситъ: «Какъ?» — «А вотъ увидите, родная», — отвѣтитъ онъ и гладитъ ее по рукѣ. Таково все степенно, уважительно. Тихій, ласковый былъ парень. И понялъ я изъ его словъ, что онъ ждетъ только, чтобы его въ мастера произвели. На линіи давно стоялъ, только управляющій немного косился на него, хоть и зналъ, что лучшаго работника на всей фабрикѣ нѣтъ. Голова не поклонная была, зато и косились. Ну, да косись не косись, а правда свое всегда возьметъ, не сегодня, такъ завтра должны были парня въ мастера произвести. Жениться онъ на моей дочуркѣ тогда хотѣлъ. И она это понимала. Бывало, чуть онъ запоздаетъ, она ужъ и всполохнется, затревожится, затревожится: «Что съ нимъ? Гдѣ онъ?» И мнѣ, бывало, говоритъ: «Вотъ, тятя, человѣкъ! Душа-то какая! Взглянетъ на тебя — вся она на ладони. Нѣтъ неправды въ его душѣ».

Опять послѣдовалъ тяжелый перерывъ.

— Неисповѣдимы пути Господа, — вдругъ началъ опять старикъ дрогнувшимъ и болѣе глухимъ голосомъ. — Не дожила до полнаго счастья моя дѣточка. Слегла отъ непосильной работы и умерла въ чахоткѣ, какъ цвѣтокъ, завяла… На все воля Божія… Видно, такъ надо было… Чуяла она, что смерть, а виду не подавала. Лежитъ, бывало, и улыбается и мнѣ, и жениху своему… Такъ до самаго конца… до послѣдняго вздоха. Въ день смерти подошелъ онъ къ ней, а она говоритъ: «Поцѣлуйте меня»… Наклонился онъ да такъ и упалъ, точно ребенокъ плача… «Добрый вы, — говоритъ она, — добрый человѣкъ, и Богъ васъ за это не оставитъ»… А онъ и слова сказать не можетъ… глотаетъ слезы, а онѣ такъ и льются, льются…

Старикъ нахмурилъ брови, подавляя свои слезы, и, коротко, отрывисто, какъ бы спѣша, продолжалъ:

— Онъ и хоронилъ ее. Вонъ тутъ зарыли. Каждый праздникъ ходилъ къ ней на могилку. Только что-то неладное стало съ нимъ. Нашло что-то на него. Сталъ говорить не путевое. «Подлецамъ, говоритъ, жить можно. Честнымъ умирать надо». Я ему, бывало, скажу: ты молись лучше. А онъ засмѣется такъ злобно, лицо перекоситъ и говоритъ: «А вы нешто мало молились? Или Маша не молилась?» А у самого ротъ искривится, глаза разгорятся, остановятся, впередъ смотрятъ, а самъ словно ничего не видитъ. «Правды, говоритъ, на землѣ нѣтъ! Гдѣ она, гдѣ? А безъ правды жить нельзя!» И куда тихость его дѣвалась, куда доброта пропала! Не загулялъ, не запилъ, а совсѣмъ буйнымъ сталъ, всѣ у него подлецы да прохвосты, всѣ аспиды до кровопійцы… Совсѣмъ свихнулся человѣкъ…

Старикъ замолчалъ и глубоко задумался.

— Живъ онъ еще? — спросилъ я.

— Не могу вамъ, ваше благородіе, сказать, — отвѣчалъ старикъ. — Дѣло такое вышло, грѣхъ случился. Управителя на фабрикѣ почти до смерти задушилъ, свои же рабочіе того чуть живого отъ него отняли. Судили его потомъ, сослали его въ Сибирь… Никакого снисхожденія на судѣ не дали, потому и не за что: совсѣмъ ожесточенный человѣкъ сталъ, всѣмъ было видно… Молодъ былъ, не оббился, не обтерпѣлся… Насъ, благодареніе Господу Богу, ко всему пріучила солдатская служба. Тоже сами знаете, какъ въ старые-то годы солдатамъ жилось, не довернешься — бѣда, перевернешься — другая. Все сносить пріучили, все претерпѣвать приспособили. Ну, вотъ теперь и живу, не гнѣвя Господа Бога напраснымъ ропотомъ. Себѣ же хуже, а никому другому сдѣлаешь этимъ самымъ роптаніемъ и ожесточеніемъ: безъ ропота — злой обидитъ, роптать станешь — и добраго врагомъ сдѣлаешь…

Этотъ разсказъ вспомнился мнѣ, когда я смотрѣлъ на погребальную процессію Русиной.

Какъ-то недавно я опять зашелъ на кладбище и долго пробесѣдовалъ съ Михеевымъ, сидѣвшимъ на дорогой для него могилѣ его дочери. Онъ съ тоской разсказывалъ мнѣ, что въ послѣднее время ему стали измѣнять силы.

— Тоже не станетъ силъ ходить, голодомъ насидишься, на улицѣ наваляешься, прежде чѣмъ подберутъ и призрѣютъ, — говорилъ онъ. — Только на Господа Бога и остается надежда, не попустить.

На колокольнѣ раздался звонъ. Старикъ поднялся.

— Обѣдня кончается, идтить надо… Сегодня съѣздъ большой… Заказная обѣдня въ соборѣ…

— Кого-нибудь богатаго хоронятъ?

— Нѣтъ… Сороковой день сегодня по барынѣ…- то-есть не то чтобы барыня… а изъ тіатру богатую комедіантку тутъ хоронили… Каретъ столько сегодня понаѣхало… Авось, перепадетъ что-нибудь…

Старикъ снялъ фуражку и поклонился мнѣ. Я далъ ему денегъ. Онъ покрестился и побрелъ по направленію къ храму. Я тоже спустился на мостки, заперъ двери рѣшетки, замкнулъ замокъ и пошелъ. Мнѣ навстрѣчу валила толпа народа. Впереди шли пѣвчіе съ громкимъ пѣніемъ. Далѣе шли дьячокъ и священникъ въ бѣлыхъ ризахъ. Сзади шла цѣлая масса народа съ дорогими вѣнками и букетами въ рукахъ. Вся эта масса остановилась около могилы, недалеко отъ церкви. Ото была не могила, а роскошный цвѣтникъ, на который было потрачено нѣсколько сотенъ рублей. Живые цвѣты ландышей, сиреней, розъ, левкоевъ, гіацинтовъ засыпали сплошь могильную насыпь. Кругомъ могилы все было усыпано красноватымъ пескомъ. Это была могила Русиной…

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея съ обнаженной головой съ глубокимъ шрамомъ черезъ весь лобъ стоялъ въ своей дырявой шинели Михеевъ, крестясь и ожидая, что кто-нибудь изъ этихъ господъ, потратившихъ сотни рублей на вѣнки для украшенія могилы покойной танцовщицы, подастъ грошъ ему, защищавшему отечество…