Милый Эп

Глава восьмая

Явился Забровский в девятом часу, мы поджидали отца к позднему, как всегда, ужину. На ходу скинув туфли, Васька влетел в мою комнату и, опершись на журнальный столик, прошептал мне в лицо, как будто крича:

– Анкета!.. Понимаешь, Эп, ан-ке-та!.. это же так просто: вопрос – и ответ! – Васька выпрямился и, горя заглубленными глазами и резко жестикулируя, заметался по комнате, а я молча наблюдал за ним в предчувствии близкого чуда. – Весь день бился, и вот только что вдруг осенило! Помнишь, в марте десятиклассники проводили анкету? А мы чем хуже? Вот, например, вопрос: «Любишь ли ты Моцарта?» И Ваня Печкин отвечает «да», и пожалуйста – одна клеточка души ясна! А если Ваня Печкин не слыхивал о Моцарте, он ответит «нет» – и тоже ясно!

– Ваня Печкин наотвечает тебе! Так наотвечает, что с него хоть икону пиши!

– То есть наврет?

– Еще как! – заверил я. – Да и ты наврешь. Кому охота дураком выглядеть?

– М-да… Ну, я-то не навру, а запятая тут, пожалуй, есть – согласился Забор. – А если анонимно?

– Тогда Ваня Печкин растворится, – сказал я, задумываясь, – что-то запульсировало в моем уме. – Слушай, Вась, а если так: пусть анкета будет анонимной и пусть нас как будто интересует не лично Ваня Печкин, а класс в целом?

– В целом?

– Да. Дух класса, понимаешь?

– Правильно, Эп! Для начала – именно дух! А потом из этого общего духа мы выудим и душу Вани Печкина! Тьфу, тьфу, бедняга, попался на язык!.. А вопросов хоть двадцать ставь! Или сорок, сколько надо! Как на рентгене просветим! Ну, Эп, решено?

– Давай!

– Уф, гора с плеч! Давай разобью что-нибудь! – Васька азартно-весело потер ладони и прыгнул на диван. – Ну что, набросаем несколько вопросиков?

– Народ сам подскажет.

– Народ подскажет, если подсказать народу. А так будут киснуть. Я уж опытный! – убежденно заявил он. – Хоть с десяток, для затравки!.. На вот листочек, где у меня сектанты, пиши на обороте! – И он опять зашагал. – Ну, первый вопрос, само собой: не собираешься ли ты бросать школу?

Я вздрогнул.

– Почему само собой?

– Потому что восьмой класс – это форточка в жизнь. Еще не окно, но уже форточка, понимаешь? – пояснил комсорг. – И кое кто спит и видит, как он выпархивает из этой форточки. Тот же Ваня Печкин. И нам это важно знать.

Поразительное совпадение мыслей у мамы и Забровского: свечной огарок и форточка, но возражать Ваське я не рискнул – этот проницательный черт меня живо раскусит, если уже не раскусил, и начнутся преждевременные осложнения.

– Написал?.. Дальше поехали.

Мы перевалили за десяток, когда пришел наконец папа и над моей дверью гуднул зуммер – нас приглашали ужинать. Васька сказал, что сыт, но чайку попьет с радостью.

Людей поражала у нас кухня. В углах слева и справа от окна стояли вечные противники: электропечь и холодильник. Рядом с холодильником, торцом к стене, – наш трапезный столик, рассчитанный на троих, от силы – на четверых. От печи к раковине простерся стол-шкаф, над ним – два яруса полок с посудой, под нижней – рейка с крючками, на которых висело десятка три инструментов и приборов. Все было белым и блестело: холодильник, печь, раковина, пластик, клеенка, инструменты, посуда – эмаль и никель. Чугунное и цветное всегда пряталось, и на виду оставалась лишь белизна. Отец оборудовал кухню под операционную, чтобы маме в ней было привычней. И правда она любила «оперировать». Ей в белом переднике и белой косынке не хватало только маски. Заходишь на кухню и не знаешь, будут кормить тебя или резать.

– Привет, комсорг! – сказал папа.

– Здрасьте! – ответил Забор.

Я глянул на отца, ожидая дуэли с его взглядом: он меня спросит, что, мол, это за девочка, с которой ты раскатываешь в моей машине, а я хитро улыбнусь и спрошу, как, мол, идут твои дела с прокурором, – но на папином лице была только усталость, прямо стекавшая, казалось, с бороды.

Потеснившись, мы расселись, и пап спросил:

– Как там наш Эп?

– Мог бы лучше, – ответил Забор, быстро освоившись. – Все мы могли бы лучше!.. Дядя Леша, тетя Римма, а хотите знать всю правду о своем сыне?

– Еще бы! – сказал отец.

– А обо мне?

– И о тебе.

– А об Августе Шулине? О Мишке Зефе?.. Хотите знать правду о пятнадцатилетних вообще?

Родители переглянулись, и мама ответила:

– Конечно, хотим!

– Мы тоже! – заявил Васька. – И вот-вот узнаем! Мы тут с Аскольдом кое-что завариваем. – Он вынул листочек, пояснил суть затеи и прочитал некоторые вопросы.

– Толково, – одобрил отец.

– Мы еще всем классом покорпим! Шире возьмем и глубже, чтобы вдоль, поперек, по диагонали и сквозь! – разошелся Забор. – А вы не подкинете нам чего-нибудь? Вам с колокольни взрослых и бородатых видней.

– Виден масштаб, Вася, а детали уже слились, – с легким сожалением протянул папа и вздохнул. – Слились детальки-то! А вы жрецы деталей!

– Жрите-ка, жрецы! – сказала мама.

– Тетя Римма, мне только чаю.

– А мне всего! – потребовал я, не евши целый день, и жадно набросился на кашу.

– Курево с питьем отметьте, – сказал папа.

– Уже отметили.

– А половые вопросы? – спросила мама.

– В каком смысле? – не понял Забор.

– Тут много смыслов. Например, есть ли друг или подруга? Какой пол выше: мужской или женский?

– А надо ли? – нахмурился папа.

– Пятнадцать лет! Через три года – женихи. А от этих вопросов зависит будущая семейная жизнь! – жестко проговорила мама.

Даже для врача она была слишком бесцеремонна. Однажды при гостях мама спросила, почему я плохо ем и какой у меня утром был стул. Я побаивался ее в компании.

Подумав, Забор сказал:

– Надо! – И что-то чиркнул на листочке. – Надо!

После некоторого молчания отец, покончив с кашей и заметно приободрившись, спросил:

– А хотите знать, что мы о вас думаем?

– Ну-ка! – насторожился Васька.

– Не ну-ка, а давайте вторую анкету, родительскую.

– Давайте.

– И тоже анонимную.

– Давайте, давайте! – мигом разгорячился Васька.

– А не боитесь? Мы вас так раздраконим, что ай да ну! – пригрозил отец. – Зато будет полная картина. А по анкетам устроить форум отцов и детей.

Забор отставил чай и воскликнул:

– Это же идея!

– Дарю! – сказал папа.

– Хватаю!.. А кто анкету составит? – спохватился Васька, нетерпеливо оглядывая нас всех и останавливаясь на папе, который один только улыбался. – Дядя Леша, вы?

– На заводах такой порядок: изобрел – внедряй! – сказал отец. – Что, Римма, возьмемся?

Без особого огня мама ответила:

– Подумать надо.

– Да, надо подумать, – уже серьезнее заключил папа, принимаясь за чай. – Я, пожалуй, завтра на планерке свое воинство потереблю. Ну, а сорвется – не обессудьте!

Я наелся, сказал, что посуду помою позже, и мы с Васькой опять ушли в мою комнату.

– Как ты думаешь, сделает? – спросил он, кивнув в сторону кухни; я, зная, сколько сейчас у отца забот и хлопот, лишь неопределенно выгнул губы. – Хоть бы!.. Мы бы такую штуку провернули, так бы выступили под занавес, что – м-м!.. – Он просмотрел свои пометки на листочке и хмыкнул: – Слышь, Эп, оказывается через три года мы с тобой женихи! Ты – через два даже!

Забор спрятал бумажку, отошел к окну и уставился на вечереющее небо.

– Поставь что-нибудь, – сказал Васька.

– Моцарта?

– А есть? – удивился он, обернувшись.

– Конечно, нету! – усмехнулся я. – Вспомнил твой вопрос. С чего ты вдруг Моцарта зацепил?

– Да так. Бегал на днях к отцу, ты же знаешь – он рабочий сцены в оперном… А там концерт, ну и услышал. Ничего!.. Сто раз слышал, а услышал впервые. А ты?

– Только имя.

– Да, имена-то мы знаем! Альфонс Доде и т. д. ! – сказал Васька и опять повернулся к окну.

У меня было двадцать восемь кассет, то есть семь километров пленки, а вот Моцарта на ней не было. Была «Шотландская застольная» Бетховена, которой я дразнил Нэлку Ведьманову, да три оперных увертюры, записанные по маминой просьбе, остальное – эстрада. Я поставил Тома Джонса, своего любимца. Пятерку отдал за перезапись. Том Джонс тут и пел, и говорил, и смеялся – блеск! Вот у кого английский!

Васька в такт задергал локтем и вдруг спросил:

– А это что? – Он взял с подоконника шишку и понюхал. – Настоящая!.. Ты что, Эп, правда был в лесу?

– Правда.

– Один?

– Не один.

– Молчу… Из нашего класса?

– Нет.

– Из нашей школы?

– Нет, – улыбаясь отвечал я: мне была приятна и Васькина догадливость, и его сдержанная попытка кое-что узнать, и мое таинственное отнекивание.

– Хм, тихоня!.. Надо срочно агитнуть Садовкину в лес… Да, с тебя полтинник, пока не забыл!

Я вынул из-под «Трех мушкетеров» железный рубль.

– Держи.

– Сдачи нет.

– И не надо. За меня и за Шулина.

– Ах да, Шулин же еще!.. С Шулина и началась эта каша. И за это ему спасибо. – Забор сел в кресло и на миг призадумался. – Конечно, в идеале мы все должны дружить, и мы подружимся. Но это слишком простая дружба, Эп, стадная, что ли, не знаю, как ее назвать. Дружба в первой степени – назовем так. А мне этого мало. Мне нужно покрупнее и поглубже – дружба в квадрате или в третьей степени! Понимаешь?

– Понимаю.

– И тут я разборчив, не каждого возведу в квадрат.

– Я тоже.

– Ну и вот!

– А Шулин у меня в квадрате!

– А у меня нет. У меня в квадрате ты!

– А геометрия говорит, что если две фигуры порознь равны третьей, то они равны и между собой!

– То геометрия!

– Нет, Авга – во парень! – заверил я и хотел было перечислить все, что мне в нем нравится, на решил, что незачем живого Шулина подменять скелетом. – А Садовкина у тебя в какой степени? – круто спросил я.

– В энной! – живо ответил Васька. Минуту помолчал и спросил: – Ну, Эп, где там задачки?

И стал переписывать.

Том Джонс запел «Лайлу», и я сразу ото всего отключился. После той встречи с двумя девчонками в заснеженном сквере и особенно сейчас, после знакомства с Валей, песня эта сделалась для меня символом чего-то неясно желанного и до боли необходимого.