Милый птенчик

Григорий Цуркин Милый птенчик

Стоило моему другу Паше Шульгину, маленькому, подвижному студентику, плотно пообедать, закурить, как сразу же его осеняло беспокойное, мечтательное вдохновение. Лежа где-нибудь на траве в своем вечном коричневом спортивном костюме, он начинал фантазировать с полным отрывом от земной поверхности. И для большей убедительности почти всегда ссылался на последние достижения современной науки. Он и сам, вероятно, давно переселился бы на облака, если бы вслед за ним не протягивалась мощная длань Славы Белугина и моментально не стягивала фантазера вниз, советуя держаться великолепной земной растительности.

И хотя по своим характерам друзья были глубоко различны, это не мешало им дополнять друг друга в полном соответствии с законом единства противоположностей.

Недаром в институте их называли непримиримыми друзьями или неразлучными соперниками.

Часто по вечерам, сойдясь вместе перед отходом ко сну, мы располагались где-нибудь на скамье. И тут Паша, осмотрев небо и заметив восходящую Луну, сразу изрекал очередную гипотезу.

— А что, если Земля со своей Луной всего-навсего обыкновенный атом водорода? Причем Земля — ядро, а Луна — электрон. И находится этот атом где-нибудь в булыжнике другого непостижимо огромного мира, размеры которого мы себе и представить не в состоянии. Ну, так же, как, например, муравей не может представить себе размеров кита. И живут в этом огромном мире какие-нибудь необыкновенные великаны. Возьмет вдруг один из них этот булыжник и бросит его куда-нибудь в нехорошее место. А мы на своем ядре будем копошиться, сдавать зачеты, спорить…

— Ну что ты будешь делать? — моргал белесыми ресницами Слава. — Что же, по-твоему, институт бросать надо, зачетов не сдавать? И госэкзамены тоже?

— Да ведь это я так… В порядке движения мысли.

— И чего только не лезет в твою очкастую башку! Как в мусорный ящик. Ведь твоими фантазиями и курицу не накормишь.

— Неправда! — горячился Паша. — Без фантазии и науки быть не может.

Подобные дуэли часто завершались употреблением обидных эпитетов, и так как Слава кончал факультет механизации, то заслуживал наименования шкворня, а зоолог Паша довольствовался званием мокрой курицы.

Споры эти могли бы продолжаться до бесконечности, если бы вскоре после госэкзаменов мы со Славой не втиснули Пашу вместе с огромным рюкзаком в вагон скорого поезда. Перед самым отходом Слава пожал ему руку и напутствовал в последний раз:

— Заповедник «Лукоморье» — учреждение определенно серьезное. Держись солидней. Не вздумай спороть что-нибудь из области лунных электронов. Моментально вылетишь оттуда вместе со своим верблюжьим рюкзаком со скоростью электрона.

— Не волнуйся! Вечер по поводу присвоения мне ученой степени доктора без тебя не обойдется, — добродушно парировал Паша, сверкая очками, — я приращу тебе ноги страуса, и ты будешь…

Дальнейшее заглушил густой гудок электровоза, и Паша уехал. Вскоре и Слава завершил свою дистанцию где-то в совхозе около Кустаная, и оба они долго держали меня в неведении относительно своих успехов. Я стал подумывать о том, что наконец-то нашлась черта, общая для обоих характеров, но однажды обнаружил в почтовом ящике небольшой голубой конверт.

Письмо было недлинное, шутливое и какое-то сумбурное.

И за месяц я получил еще три письма, в которых было немало любопытных сведений, освещающих деятельность моего друга.

Если бы в конце письма он добавил, что у турецкого бея под самым носом шишка, тогда все стало бы на свое место. Можно было бы не ждать дальнейших писем.

И я действительно до самой весны писем больше не получал.

И, наконец, почти через год появилось письмо.

Может быть, он и прав? Проклятые бумаги высасывают столько мыслей, которые погибают, попадая грызунам на завтрак. И страшно то, что вся жизнь может пройти в пространстве между шкафом для хранения бумаг и мусорной корзиной. А Паша скоро будет доктором. От него всего можно ожидать. Напористый, дьявол!

Написал ему, что отпуск получу с 1 августа. Проведем его вместе. Это было бы весьма кстати.

Увы! Я ничего не смог поделать со своим строгим начальником. Он нагрузил на меня такое количество бумаг, что отпуск мой постепенно переполз на декабрь. И скрепя сердце я шмыгал на лыжах в подмосковном доме отдыха и дал себе слово в будущем году обязательно навестить моего друга. Заявление об отпуске подал уже в апреле с учетом коэффициента сползания. А от Павла ни слуху ни духу. Только в мае он разразился небольшим посланием.

«Портфель из телячьей кожи!

Спрашивал я тебя как-то о струтиомимусе. Знаешь ли ты, мол, что это такое? Объясняю: в меловом периоде мезозойской эры существовал такой предок современного страуса. Не смущайся, от него нас отделяют каких-нибудь тридцать пять миллионов лет. Это странный длинноногий бегун с сильным хвостом. Он уже беззуб и имеет ороговелый клюв. Короткие остатки передних ног, которыми он еще умел хватать пищу. Эта крошка достигала шестиметрового роста. Питались струтиомимусы черт знает чем: травой, яйцами птиц и мелкими животными.

Путем сложной гибридизации мы получили нечто похожее. Птенец растет не по дням, а по часам. И всю нашу птицу он, мерзавец, перетоптал своими ножищами. Вспоминаю „Остров эпиорниса“ Г. Уэллса. Но наш милый птенчик даст уэллсовскому выродку сто очков вперед. Если ты, наконец, соизволишь прибыть в наши края, будет на что посмотреть. Проклятый птенец страшно не любит желтого цвета. Прошел я как-то а желтых трусах около вольера, так он готов был от ярости проволочную сетку сокрушить.

Приезжай. Жду».

Хороши шуточки! Струтиомимус! Всю литературу перерыл, но, к сожалению, о нем почти ничего не сказано. Но взрослой эта птица, вероятно, производила дикое впечатление. И бегала чуть ли не со скоростью курьерского поезда. Но летать не могла. Приручить ее будет не так легко, но зато какие перспективы! Павлу определенно повезло. Эх, почему я не зоолог?

А мой отпуск, как я и предполагал, переполз уже два раза, но август будет моим, чего бы это мне ни стоило.

В июле я заготовил категорическое заявление своему начальнику Глебу Борисовичу, старому, лысому холостяку, великолепному работнику и неисправимому педанту. Он пришел, как всегда, минута в минуту, снял пенсне и стал протирать его. В эту минуту я и подсунул ему свою реляцию. Он водрузил пенсне, молча прочел и отодвинул заявление жестом, которым отгоняют муху. Я снова подвинул заявление ему под нос. Он вскинул голову, посмотрел строго, но я приложил руку к сердцу, а жест сей означает: хоть зарежьте — не отстану. Он вздохнул, вынул ручку и размашисто начертал: «С 20 июля считать в отпуске».

С этого дня ночи мои стали бессонными, а неделя тянулась так медленно, словно ее кто-то держал клещами с той стороны. Багаж свой я уложил в большой портфель, билет на самолет купил заблаговременно и вечером двадцатого был уже в Гурьеве. С помощью гостеприимного завхоза базы в шесть часов утра двадцать первого был посажен на попутную машину, и мы тронулись в путь. Мы — потому что в кузове полуторки ехал еще молодой казах Кизилбаев в серой войлочной шляпе. Он возвращался из отпуска на работу в заповедник. Дорога проходила в трех километрах от усадьбы заповедника, и шофер обещал сбросить нас в самом удобном месте. Мой спутник рассматривал своими узкими глазами рощи, поля, озера и гудел, точно комар, монотонную песенку. Мы дружно чихали от пыли, и, так как он плохо говорил по-русски, а я совершенно не владел казахским, беседа наша ограничивалась подмаргиваниями, улыбками и жестами, понятными всем народам.

К пяти часам вечера мы снова ощутили под собой твердую почву, угостили шофера папироской, закурили и пожелали ему счастливого пути. Кизилбаев, как старожил, отверг длинный путь по дороге, и мы тронулись напрямик, по клеверному полю, к роще с длинным белым зданием усадьбы. Пахло близким морем, было тихо и безлюдно. Вероятно, служащие после работы отдыхают.

— Море далеко? — спросил я спутника.

— Тири-пят километр, — ответил он.

Я не стал уточнять расстояния, и мы спокойно вошли в распахнутые ворота с табличками на столбах «Заповедник „Лукоморье“» и «Посторонним вход воспрещен». Во дворе был большой круглый цветник, а далее — высокий сетчатый забор. И кругом на траве валялось какое-то тряпье. Мы тихо подошли к входу здания и обнаружили, что дверь сорвана с петель и валяется тут же, а ближние окна выбиты. И в здании тоже никого.

— Ой-бой! — покачал головой Кизилбаев и, сложив руки рупором, прокричал в степь высоким, протяжным криком: — Алексей Иваныч! Э-эй, Алексей Иваныч!

Произошло что-то непонятное. Послышался страшный топот, и, когда Кизилбаев оглянулся, я заметил, как лицо его побледнело. С криком бросился он в здание и в дверь направо. Я механически выскочил в окно наружу и опомнился лишь на крыше, куда вскочил по пожарной лестнице. Я стоял около массивной трубы и крепко держался за нее. В здании что-то топталось, храпело и шипело. Слышались резкие взвизги Кизилбаева и его крики. Наконец все затихло, и над крышей взвилась голова птицы величиной с футбольный мяч, сидящая на непомерно голой и длинной шее. Она стремительно рванулась ко мне, зашипела, и я мигом скрылся за трубой. Точно в кошмаре, смотрели на меня близкие круглые зеленые глаза с кроваво-красным ободком, а широкий клюв с зазубринами ритмически раскрывался и щелкал около моей физиономии. Скоро птица отвлеклась, подняла голову и пошла по двору, грозно посматривая на меня одним глазом. Мощные ноги у нее оказались трехпалыми, передние конечности были короткими. Она подошла к вольеру, нырнула в один из разрывов сетки и занялась своим делом — позже я рассмотрел, что она давит улья пчельника и лакомится медом. На пчел, облепивших ее, она не реагировала.

Тихо спустился я по железу крыши и, опустив голову, позвал: «Кизилбаев!» Птица повернулась и угрожающе хрюкнула. Я снова укрылся за трубой и только тут обнаружил, что портфель мой со мной и плотно прижат рукой к левому боку. Положив его на трубу, я вынул бинокль и стал осматривать окрестности: двор оказался разгромленным основательно. Сетка вольера была прорвана, а за ней валялись раздавленные кролики. Ближе на земле я увидел три палатки, лежавшие в страшно истерзанном виде, тут же валялся разбитый чемодан с бельем, разбросанным по двору. У здания были видны раздавленный стул, чей-то портфель, две кепки, соломенная шляпа, туфля и другие мелочи гардероба. За сеткой виднелись луга, небольшие рощицы, а далее, за широкой стеной камыша, ощущалось море. Справа, метрах в четырехстах, тянулась линия трехфазного тока, толстые провода которой низко провисали над землей, а за ней дальше — тоже камыши. За ним просвечивали небольшие озера. Что же произошло с людьми заповедника? Где они? И что привело в такую ярость эту дикую птицу? Неужели кого-нибудь она догнала и растоптала?

Я вытащил из портфеля бутерброд и с удовольствием поужинал; все-таки мое положение уж не такое ужасное. Еще раз тихо спустился по другому скату крыши и негромко позвал Кизилбаева. После шороха жидкий голосок моего спутника выговорил торопливо:

— Псе паратка. Сапог портил мал-мал.

В следующую минуту я отскочил к трубе, чтобы не получить в затылок удара клюва моего врага. Его голова вознеслась надо мною, словно молот, и медленно опустилась. Скоро он опять успокоился и, войдя в ворота, стал щипать цветы, изредка сурово посматривая на меня.

Что делать? Рассеянно я читал большие транспаранты, укрепленные вверху на сетке вольера, и, как ни пыжился, ничего не мог придумать такого, чтобы оказать помощь себе и людям. Придется сидеть на самом гребешке крыши.

С моря тянуло прохладой, и в сумерках я увидел, как из камышей справа выскочила фигура в белом, помахала руками и снова скрылась. Значит, люди разбежались и укрылись в камышах? Позже, когда стемнело и небо развесило свои великолепные люстры, где-то совсем недалеко грохнул выстрел. Струтиомимус сидел в цветнике и изредка шевелился. Если бы удалось ночью спуститься к Кизилбаеву и вызвать по телефону из города хорошую пожарную команду! Но три мои попытки слезть кончались одним и тем же: непримиримый враг мой храпел, шевелился и делал попытки встать. Что же? Утро вечера, говорят, мудренее. Я залез в трубу и заснул. Спал тревожно; во сне несколько раз злая птица извлекала меня из трубы, словно мышь из мышеловки, терзала и, наконец, растаптывала.

Очень рано я услышал птичьи голоса и, не вылезая из трубы, в тоске осмотрел горизонт: вдалеке по дороге прошли четыре машины. Я вскочил на трубу, махал полотенцем, но они проехали, не заметив меня.

Что же делать? Если тихо раздеться, быстро слезть, пробраться незамеченным вдоль изгороди и бежать направо, к камышам?

Я выскочил на поляну и так бешено замолотил ступнями, что трава на три метра вокруг вся прилегла от ветра. Лишь на одно мгновение я повернул голову и увидел, что бдительный враг мой мчится за мной, тяжело топая и низко пригнув шею. Этот топот отдавался в моих ушах, словно стук могильных лопат, и это значительно прибавило мне скорости.

И в тот момент, когда ноги мои уже зашлепали по болоту, около камышей, позади послышался страшный резкий треск. Я на бегу оглянулся и успел запечатлеть, как огромная птица метрах в десяти от меня рухнула наземь, хлестнув по земле длинной шеей, словно гигантским бичом. Провод еще качался, и я сразу понял все: встреча с цивилизацией оказалась для ископаемого роковой.

Я устало вошел в камыши и, увязая в тине, стал искать людей, чтобы сообщить им радостную весть. Но только в третьем озерце я увидел, что на болотной кочке сидел и трясся от холода высокий худой человек. Он поправлял очки, сползающие у него с носа, и определенно был готов при появлении опасности сразу нырнуть в воду. Нервное напряжение разрядилось припадком смеха, и, когда я опомнился, около меня появились два полуголых человека, дрожащих подобно первому. В одном из них я узнал значительно окрепшего Павла. Мы обнялись, и он представил меня коренастому и головастому здоровяку, который выжимал и чистил от грязи свою роскошную бороду. Мокрая рубаха и брюки его были также не в лучшем виде. Это и был Сергей Васильевич Золотухин. Они видели мою скачку с самого начала и сразу стали шутить, отмечая, что если бы не крайние обстоятельства, то, несомненно, был бы зарегистрирован мировой рекорд бега на пятьсот метров.

Мы вышли из камышей на поляну. Даже мертвая, лежащая у наших ног и пахнущая паленой шерстью птица казалась монументально неправдоподобной.

Мы двинулись к усадьбе.

— Почему же никто не вызвал срочной помощи из города? — спросил я спутников уже у самого здания.

— Эк, хитрец, — ответил Павел насмешливо, — эта длинноногая зверюга в первый же час своего безумия пооборвала все телефонные провода. А шоферы из гаража тоже, вон они, за нами бредут…

Журнал «Техника-молодежи», № 12 за 1959 г.

Рисунки Ю. Случевского