Минувшее

ОКТЯБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

Когда наступили в Москве дни Октябрьского восстания, вряд ли у кого из противников большевиков были большие надежды на возможность их поражения. Конечно, многие еще могли надеяться на то, что большевикам не удастся захватитьвсюРоссию (в частности, многие жили «казачьими иллюзиями», о которых я уже говорил выше), но при наличных антибольшевицких силах и тогдашних широких народных настроениях победа над большевиками в Москве была почти невероятна. Само это чувство обреченности у противников коммунистов немало способствовало их поражению.

Оба Саши—мой брат и Соловой (Димы тогда не было) как офицеры немедленно явились в Александровское военное училище и приняли участие в обороне города от большевиков. Несколько раз, в разное время, они заходили домой поесть или поспать.

Раз Саша привел к нам в дом только что арестованного им близ нашего дома солдата-большевика. Мы его обыскали и, отняв оружие (стреляная винтовка), заперли в одной из комнат. Потом мы передали его казачьей организации, находившейся в гагаринском доме. После победы большевиков его, разумеется, отпустили, и мы не без основания побаивались, как бы он не стал мстить нам, или, по крайней мере, не шантажировал бы нас. Но, слава Богу, все обошлось благополучно, хотя этот солдат, сам того не желая, напугал нас, несколько дней спустя вернувшись к нам... за забытым у нас гребешком. Арест его мог, конечно, кончиться для нас трагически: расстреливали за куда меньшие провинности. Однако, получив обратно свой обломанный гребешок и закусив с нашей прислугой, наш противник спокойно удалился и на этот раз, по счастью, окончательно.

Когда по приказу и. о. Командующего Московским военным округом, полк. Рябцева, сопротивление большевикам в Москве прекратилось, Саша Соловой немедленно вернулся домой, брат же Саша не вернулся... На следующий день утром я узнал от Коли Бобринского, бывшего одно время в числе защитников Центральной телефонной станции, что уцелевшие защитники ее были отведены в гостиницу «Дрезден» (на Скобелевской площади, близ дома генерал-губернатора). Центральная телефонная станция была одним из главных пунктов уличных боев.

Сообщив домой результаты моей разведки, я отправился в гостиницу «Дрезден». Как ни странно, мне удалось нанять извозчика и по улицам, кое-где носившим следы только что прекратившихся боев, я отправился на Скобелевскую площадь.

У Никитских ворот, около полуразрушенного и еще горевшего дома, меня остановила большевицкая застава. Я заявил, что еду в «красный Штаб» (тогда он находился в доме генерал-губернатора), и просил пропустить меня туда хотя бы пешком. Застава вызвала «начальника», унтер-офицера, явно выраженного кавказского типа. Последний расспросил меня, зачем я еду в Штаб (я сказал про брата), и посмотрел мои документы. Я боялся, что мой титул повредит делу, но, возвратив паспорт, кавказец встал на подножку моего извозчика и приказал ему ехать. Конечно, без помощи моего неизвестного благодетеля я бы до Скобелевской площади не добрался, потому что по дороге нас не раз еще останавливали и только энергичное вмешательство моего грузина-большевика позволяло нам ехать дальше. Мне было непонятно, почему он мне помогает, и я собирался дать ему на прощанье хороший «начай».

Оставив извозчика ждать меня на Тверской около Скобелевской площади, я пешком перешел ее и вмешался в небольшую толпу, стоявшую у подъезда «Дрездена». Несмотря на мои усилия, попасть внутрь дома мне не удалось; меня отсылали в Штаб, а оттуда снова в «Дрезден»... Наконец мне сообщили, что «офицеров из телефонной станции» здесь нет и они направлены в Бутырскую тюрьму (это оказалось правдой). Списка арестованных не нашлось, или мне его не показали. Тогда я попытался на своем извозчике и все с тем же поджидавшим меня провожатым проехать в Бутырки, но туда меня не пропустили. Я решил ехать домой и потом добиваться пропуска в тюрьму.

Прощаясь со мною, мой кавказец категорически отказался от денег и сказал: «Вы — князь, а у меня тоже есть родственники князья...» Он назвался — Яшвили (от них идут обрусевшие князья Яшвиль). Так нежданно-негаданно большевик помог мне, потому что я... князь! Бывают же неожиданности в жизни.

Кстати скажу, что спустя долгое время после этого в какой-то советской газете я случайно натолкнулся на некролог «геройски погибшего в бою с колчаковскими бандами» комиссара тов. Яшвили. К некрологу был приложен портрет. Это был он — мой проводник и покровитель...

Дома у нас царило понятное волнение и тревога; Мама искала Сашу среди раненых по лазаретам, Папа сидел дома совершенно убитый и собирался идти в морг.

Мои попытки в этот день получить пропуск в Бутырки не увенчались успехом, и на следующее утро я собирался предпринять новые шаги. Вдруг вечером появился Саша, отпущенный из тюрьмы со всеми уцелевшими защитниками телефонной станции. Он пережил много тяжелого: толпа чуть не разорвала их по пути следования в тюрьму, но Саша отдавал должное большевицкому караулу, их ведшему и с трудом отстоявшему их жизнь.

Хотя Саша и был отпущен из тюрьмы, мы совместно решили, что оставаться в Москве ему было совсем не безопасно и решено было, что он немедленно уедет в Сергиевское к Осоргиным (Калужская губерния и уезд), где большевики еще не захватили власти. Позднее я тоже поехал в Калугу, где сговорился встретиться с Сашей. Попал я туда как раз после захвата Калуги большевиками. Как я не был арестован во время этой прездки, остается мало понятным, но в памяти моей она осталась связанной скорее с комическими перипетиями. Вообще, в отношении арестов, или, скорее, их избегания, мне часто везло.

Я забыл, впрочем, упомянуть, что незадолго до этого я был все же задержан часа на два при довольно - комических обстоятельствах. Я шел как-то вечером на нелегальное собрание еще тогда существовавшего Союза земельных собственников, в особняк гр. Сологуб на Поварской, близ Кудрина (дом гр. Ростовых в «Войне и Мире»), Только я успел войти во двор перед домом, как мне приставили револьвер к груди со словами: «Руки вверх и расстегните пальто!» — «Я не могу сделать сразу и то и другое»,— ответил я.— «Не рассуждайте, гражданин, вы арестованы!» Обыскав, меня повели в большую переднюю дома, где уже сидело несколько человек. Мне дали стул и около меня встал мрачный а молчаливый солдат с винтовкой. Другие красноармейцы, под руководством мальчишки лет 16-ти увешанного пулеметными лентами, производили беспорядочный обыск помещения.

Вдруг в дверях появляется новый арестованный, человек средних лет, по-видимому, очень перепуганный.— «Господа, что же это такое?» — с ужасом обратился он ко всем нам.— «Картинки республиканского быта»,— ответил я. Тут мой сумрачный страж прервал молчание и, обратившись ко мне, внушительно произнес: «Вы, гражданин, насчет свободы личности не сомневайтесь».— «Я и не сомневаюсь»,— отвечал я.

По-видимому, моя реплика привлекла внимание начальства, то есть мальчишки с пулеметными лентами. Он немедленно потребовал меня к себе. Не спросив даже об имени и не проверив документов, мальчишка победоносно поставил мне вопрос: «Сознайтесь, гражданин, вы знали, куда шли?» — «Сознаюсь,—отвечал я,— я обыкновенно знаю, куда иду».

Мальчишка, видимо, ожидал от меня другого ответа и как-то запнулся: «Ну, зачем же вы сюда шли?» — «Я хотел в канцелярии Союза ознакомиться с последними распоряжениями власти»,— отвечал я.

Мальчишка уж совсем был сбит с толку: «А вы говорили, что сознаетесь... Ну, это мы разберем. Следующего!» — крикнул он солдатам, а меня велел отвести «направо». Такой же дурацкий допрос других арестованных шел далее, и я заметил, что со мною, «Направо», направляются люди, почему-либо более подозрительные мальчишке, а «налево» — менее подозрительные. Среди последних я увидел, между прочим, приват-доцента Петухова, который меня окликнул и сделал шага два по направлению ко мне. Наши группы, «правая» и «левая», были довольно бесформенны и почти сливались друг с другом. Воспользовавшись этим, я, разговаривая с Петуховым, незаметными движениями старайся постепенно оторваться от моей «правой» группы и войти в «левую». Вдруг стража обратила внимание на то, что группы почти сливаются, и начала наводить порядок. Но я уже был в «левой» группе...

Скоро опрос задержанных окончился, и мальчишка приказал «правую» группу вести под арест, а «левую» отпустить на волю. Так я и выскочил из этой мышеловки, даже имя мое оказалось не записанным.

Некоторые знакомые, которые должны были быть на том же собрании, были своевременно предупреждены, что в доме засада. Таким образом, например, избежали ареста П. Б. Струве и Вл. И. Гурко, но, вообще, никто из арестованных на этот раз серьезно не пострадал, хотя иным и пришлось посидеть недельки две в тюрьме. Тогда это считалось пустяками.

Я уже говорил выше, что Папа, в качестве Товарища Председателя Всероссийского Поместного Церковного Собора, принимал в работах его самое деятельное участие. Два раза Лапа приходилось отправляться на заседания буквально под пулями (во время вооруженного восстания). При таких обстоятельствах произошло избрание, а потом интронизация Патриарха. Я присутствовал на этой внушительной и волнительной церковной церемонии в Успенском Соборе и, конечно, до гробовой доски не забуду ее. Великолепие и спокойная торжественность службы и крестного хода, в котором принимали участие многие десятки архиереев и сотни священников и иеромонахов, как-то особенно выделялись на фоне захваченной большевиками Москвы.

Ясно помню я и всенародный крестный ход к поруганным святыням кремлевским. Большевики не хотели разрешить этот грандиозный крестный ход изо всех московских церквей к стенам Кремля. Боялись крупного кровопролития, но большевики на этот раз на него не решились.

Многие шли на этот крестный ход, готовые к мученичеству, иные специально для этого говели и причащались. Когда я представляю себе этот крестный ход, у меня перед глазами — взволнованно-одухотворенное лицо С. Д. Самарина, несшего большой крест перед крестным ходом из церкви Бориса и Глеба на Поварской. Ветер трепал его отросшую рыжую бороду, и он нес крест как-то особенно проникновенно и значительно...^[1]

[1]Переписываю здесь часть письма кн. Евгения Николаеви­ча Трубецкого, которого не было в руках моего мужа, когда он писал эти воспоминания. Это письмо замечательно иллюстри­рует те настроения, о которых пишет мой муж. (Письмо было адресовано кн. Н. Г. Яшвиль в связи с расстрелом ее детей.) — М.Т.

«..Не даром льется теперь кровь мучеников, не даром мы теперь пьем чашу до дна. Верьте, великое теперь совершается над нами. Близко наблюдая ваше церковное движение, я не только верю — я знаю, что воскреснет Церковь, которую Хри­стос стяжал кровью своею и кровью мучеников: такого светло­го подъема я не видал за всю мою жизнь... Все, что Вы чувст­вуете, все, что чувствует вся Россия, олицетворяется для меня одним могучим впечатлением этих дней. Мы шли крестным хо­дом из Успенского Собора на Красную Площадь. Толпа, где бы­ли сотни и тысячи только что приобщившихся, ожидала рас­стрела и шла с пением «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко...».А пройдя Спасские ворота и увидав площадь, полную десятками тысяч, в порыве неудержимой радости запела: «Хри­стос воскресе...» Вот смысл всероссийской Голгофы! То, что мы видели на Красной Площади,— есть начало воскресенья Рос­сии, а воскресенье не бывает без смерти...»

Вообще, на фоне государственной разрухи несомненно усилилась жизнь Церкви. Многие, в том числе Папа, строили на этом основании немало радужных надежд, главным образом церковных, но отчасти и политических. Последние я никак не мог разделять, а само «церковное возрождение» считал куда менее глубоким, чем это представлялось многим.

Немало праведников просияло на Руси в темные годы нашего лихолетья, но можно ли говорить овозрождениирусской православной Церкви? Большевизм не мог, конечно, побороть Церковь, но сколько он внес в нее саму и в народную душу нового и тонкого яда!

Большевики потребовали от каждого прихода регистрационного заявления с подписью какого-то минимального числа «ответственных лиц» (помнится — 25 человек). И вот скакимтрудом священники находили прихожан, согласных подписать это могущее быть опасным исповедание веры!.. Я видел, как отказывались от подписи самые «богобоязненные столпы приходов», и... вспоминал Апостола Петра Но были, слава Богу, и последователи Апостола Фомы, который — он скептик! — призывал других, более верующих Апостолов и Учеников следовать за Христом в Его опасном пути в Иудею;

«Пойдем и мы, умрем с Ним» (Иоанн, 11, 16)...

После захвата власти в Москве большевиками мы, как и очень многие, решили всей семьей уезжать из нее в местности, где, как мы надеялись, зрели силы для отпора большевизму. Взоры наши особенно привлекал юг и особенно юго-восток России, на которые еще не наложили руки ни большевики, ни Германия. Мой брат ждал возможности попасть в антибольшевицкую армию, мы же с отцом, матерью и сестрой думали двинуться вместе.

Первая задержка была из-за Папа и его церковной деятельности: он пока не считал возможным уехать из Москвы из-за своей работы в Высшем Церковном Управлении. Однако мы заранее подготовили себе возможность проезда в Киев, откуда мы думали двинуться, смотря по обстоятельствам, на Дон, Кубань или Кавказ.

Внезапно, однако, положение Папа переменилось. Дело в том, что незадолго до того был выпущен из тюрьмы на его поруки бывший варшавский генерал-губернатор, а позднее Главнокомандующий Северо-Западным фронтом — генерал Жилинский (женатый на сестре дяди Миши Осоргина). Я. Г. Жилинский, проживавший где-то под Москвой, вдруг приехал к Папа и сказал ему, что он получил предупреждение из очень серьезного источника, что в ближайшее время он должен быть вновь арестован и жизни его грозит большая опасность. Спастись он может только бегством, но он не может на это решиться без разрешения Папа, как поручителя. На самом деле, не раз поручители своею жизнью отвечали за побеги взятых ими на поруки. Папа, понятно, не мог отказать Жилинскому, но это создавало необходимость спешно уехать и ему самому. Уже и без того положение Папа в Москве при большевиках было далеко не безопасное. Теперь угроза, нависающая над ним, еще значительно увеличилась.

Надо было действовать. Папа должен был, под вымышленной фамилией, бежать на Украину, где был в то время гетман Скоропадский, а потом далее. Саша должен был в ближайшее время перейти границу большевизации и явиться в Добровольческую армию; он не сделал этого раньше, так как начальство в московской Военной Организации убедило его, что он может быть полезнее здесь. Но теперь он разочаровался в московских военных перспективах и решил, так или иначе, попасть в Добровольческую армию. Наконец, Мама с Соней, под своими именами, а я отдельно, под вымышленным, должны были тоже переехать на юг и там соединиться с Папа. (Забегая вперед, скажу, что отъезд Мама и Сони, а следовательно и мой, задержался из-за болезни Сони, а потом сделался совершенно невозможным, благодаря чему мы и остались в Москве.)

При помощи друзей мне удалось достать для Папа фальшивый большевицкий пропуск и подлинный украинский паспорт, на имя украинского гражданина Торленко. Была — в теории — подготовлена возможность перехода совето-украинской границы при помощи контрабандистов. К сожалению, эта часть подготовленного мною плана на практике оказалась неосуществимой, и моему отцу с ехавшим с ним одновременно молодым прапорщиком Габричевским пришлось переходить границу без всякой предварительной подготовки этого дела. По счастью, это им обоим удалось, но далеко не всегда так бывало; в частности, ген. Жилинский, переходивший финляндскую границу, пропал там без вести, и семья его даже не узнала, где именно и как он погиб;

Мы несколько изменили внешность Папа (иначе подстриженная борода), и я простился с ним—навеки — на Брянском вокзале. Так тяжело вспоминать это последнее прощание среди чужих людей и необычный облик Папа...

Через некоторое время из советских газет, под заголовком «Не стая воронов слеталась», мы узнали, что «несколько бывших членов Государственного Совета», и среди них, Папа, съехались на политическое совещание, помнится, в Одессе. Потом, разными путями и из разных мест, мы получили несколько писем от Папа. Первые были полны надеждами на скорое свидание с нами и на помощь «союзников» России. Потом письма стали дышать все большей тоской, тревогой и безнадежностью.

Помню, как я ехал на Брянский вокзал провожать Папа, на старом извозчике. Вдруг какой-то мальчишка выскочил из подворотни и запустил в лошадь камешком. Извозчик крикнул на него и потом, обернувшись ко мне, произнес: «Нет, барин, ежели всех нонешних ребят не извести, порядка в России не будет. Народ пошел анафемский...»