Мир короля Карла I. Накануне Великого мятежа: Англия погружается в смуту. 1637–1641

Глава 1. Двор и страна

Карл, король Великобритании и Ирландии, в свои 37 лет и на 13-м году своего правления верил, что он самый счастливый король христианского мира. Он говорил именно об этом в тот теплый июньский день 1637 г. своему племяннику и крестнику Карлу Луи, курфюрсту Пфальцскому, который вместе со своим братом Рупертом пребывал с длительным визитом при английском дворе. Они были сыновьями единственной сестры короля Елизаветы, муж которой, ставший на краткое время королем Богемии и курфюрстом Пфальцским, потерял в войнах с Габсбургами все свои владения.

В таком утверждении короля Карла не было ничего необычного. По свидетельству своего ближайшего окружения, он был одарен свыше душевным спокойствием, а в его владениях царил мир. Он не желал быть втянутым в кровавые европейские междоусобицы даже ради блага своей сестры и ее детей.

Стремление короля Карла править ради блага своего народа нашло отражение во многих высокохудожественных произведениях искусства. При поддержке придворных-землевладельцев, которых поощряла в этом королевская власть, шло быстрое благоустройство столицы. Ансамбль площади Ковент-Гарден, окруженной великолепными городскими усадьбами аристократов, среди которых выделялась своей архитектурой новая церковь Святого Павла, почти сформировался. Огромный средневековый кафедральный собор Святого Павла в Лондоне был очищен от мелочных торговцев, которые превратили его в торжище. Горожане, годами выбрасывавшие всякий мусор в крипту, были вынуждены искать другое место. Был возведен великолепный портик в итальянском стиле для украшения устаревшего готического фасада.

Генеральный инспектор короля Иниго Джонс, знаток художественных редкостей, высказал несколько интересных идей о застройке нового Лондона, просторного, чистого и привлекательного. Лондонский мост, сквозь узкие арки которого воды Темзы во время прилива стремительно неслись, бурля на перекатах, был обречен на снос. Разваливающиеся жилые постройки на нем выглядели старомодно и причудливо; в последние несколько лет они начали представлять реальную опасность. У них был неприглядный вид после пожара, который оставил от них на северной стороне моста только обгоревшие остовы, перекрытые досками. На смену им должны были прийти каменные постройки по примеру моста Сант-Анджело в Риме, достойные большой реки. В строительных планах Иниго Джонса начинал проступать облик самого великого в будущем города Европы, и это касалось не только его размеров.

На практике король столкнулся со скрытым противодействием, которое могло вызвать только раздражение. Когда он решил снести наряду с другими строениями небольшую малоценную церковь Святого Григория, препятствующую проходу к собору Святого Павла, ее прихожане высказали недовольство, не считая церковь малоценной в художественном отношении, и к тому же потратили значительные суммы на ее украшение. Подобные досадные инциденты продолжали происходить во все время перестройки Лондона. Например, в пригородных полях Лонг-Акр намечалось устроить ландшафтный парк, но до того, как начались работы по благоустройству местности, в одну ночь здесь появились деревянные лачуги, а к утру их уже заселили сквоттеры.

Помимо явного противодействия случались естественные задержки в строительстве, объяснявшиеся плохой погодой, несвоевременной доставкой строительных материалов, ошибками в планировании, которые следовало исправить. Великолепные картины, заказанные королем Питеру Рубенсу для потолка его Банкетного зала во дворце Уайтхолл, были закончены более чем за год до того, как появился сам потолок. Полотна пришлось свернуть и оставить в мастерской художника в Антверпене. К тому времени, когда зал был построен, по красочному слою картин пошли трещины, и Рубенсу пришлось несколько недель трудиться над восстановлением их, перед тем как отправить в Англию. Летом 1637 г. полотна заняли предназначенное им место на потолке в Банкетном зале, и, по заверению тех, кто в восхищении их рассматривал, они стали данью уважения блаженной памяти покойного короля Иакова.

В каждом углу потолочных панно были изображены сцены торжества победы мира, мудрости и верховной власти над распрями, ложью и разобщенностью: Медуза в ореоле своих волос-змей попирала своего врага, а Геркулес успешно поборол гидру бунта. Рога изобилия, пышущие здоровьем дети среди гирлянд из цветов – все это должно было передавать идею процветания. На трех больших картинах в центре был изображен король, дарующий порядок, справедливость, мир и все блага истинной веры своему народу, еще до того, как он вознесся на небеса, где сонмы христианских ангелов и языческие боги объединились, чтобы на место земной короны вручить ему небесный венец.

На одной из этих картин две цветущие нимфы, олицетворяющие братские королевства Англии и Шотландии, нянчат крепкого малыша, который полон энергии и благородных устремлений. Этот ребенок – портрет короля Карла в детстве. На самом деле в этом возрасте он был слабым и больным и совсем не был похож на того пышущего здоровьем фламандского младенца, который послужил Рубенсу моделью. Но картины иллюстрировали то, что желал король Карл и его отец, – дать своему народу мир, порядок, справедливость.

Придирчивый критик мог бы придраться к этой прекрасной композиции, ко всем этим увенчанным облаками куполам и небесным божествам. Эта картина вряд ли имела что-то общее с Британскими островами, архипелагом, расположенным к северо-западу от континентальной Европы, береговая линия которого протянулась на 7 тысяч миль. С его крутыми прибрежными утесами и опасными рифами, о которые разбиваются атлантические штормы, с меловыми скалами-бастионами, возвышающимися над Ла-Маншем, с дюнами и зыбучими песками и отлого спускающимися к морю галечными пляжами. На высоком мысе возвышается маяк, на берегу лежат вытащенные из воды лодки, поблизости от них сушатся сети, на причалах докеры разгружают товары. Во внутренних областях островов простираются поля, засеянные зерновыми культурами, в долинах пасутся стада овец, а на холмах – крупный рогатый скот. Множество лесов и парков, болот и топей, трудно проходимых гор. 7 миллионов подданных короля проживали в скученных городах и уютных деревнях, в разбросанных тут и там поместьях и на островных фермах. Их можно было также встретить на скалистом побережье далекого Ньюфаундленда, среди лесистых холмов Массачусетса, на теплых островах Карибского моря. Они отправлялись в плавание на запад и восток, их ждали на борту кораблей «Мэри Роуз» в Бристоле, «Сент-Эндрю» в Лите, «Патрик» в Голуэе.

Обо всем этом аллегорически рассказывали картины. Художника не просили и от него не ждали, чтобы он отразил особенности географического положения королевских владений или характер занятий его подданных. Он выразил на своих полотнах важные и благородные идеи и вполне справился с этим заданием. Он не отвечал за то, чтобы его представления соответствовали фактам. Эта задача выпала королю.

Национальность, обычаи, язык и верования королевских подданных были столь же разнообразны, как и пейзажи королевских земель. Большая их часть проживала в Англии, население которой вместе с княжеством Уэльс насчитывало около 5 миллионов жителей. В Шотландии и Ирландии, вместе с прибрежными островами, было около миллиона в каждой стране.

Ученые того времени полагали, что на Британских островах говорили на двенадцати языках. Только один из них, английский, имел официальный статус. И агрессивный язык-победитель, переживавший свой золотой век, сталкивался на севере и западе с более древними кельтскими языками, некогда основным языками страны – корнийским на крайнем западе, на полуострове Корнуолл, валлийским в княжестве Уэльс, различными ирландскими диалектами Шотландского нагорья, Западных островов, острова Мэн и самой Ирландии. На северных диалектах говорили на Оркнейских и Шетландских островах. На островах в Ла-Манше разговорным языком был французский, а в автономных общинах переселенцев, осевших в городах на юге и востоке страны, – голландский и французский.

Владения короля окружали моря. На западном побережье в море вдавались полуострова с изрезанной береговой линией и скальными утесами, которые принимали на себя штормовые удары Атлантики. На восточном побережье песчаные берега медленно отступали под давлением Северного моря. Море врезалось глубоко в сушу, образовав эстуарии таких рек, как Темза и Северн, Хамбер и Тайн, Ферт-оф-Форт и Клайд, и узкие заливы-фьорды Лох-Файн, Лох-Лонг, Лох-Линне. На побережье Ирландии море создало широкие бухты и лабиринты заливов с низменными берегами. В тех местах, где земли были заболочены под действием морской воды, простирались акры солончаковых маршей и илистых отмелей, которые сменяли зыбучие пески.

По крайней мере половина подданных короля жила полностью или частично за счет моря. Побережье было усеяно сотнями рыбацких деревушек. Развивался интенсивный морской промысел. Шел активный сбор даров моря среди скал и на мелководье, обнажавшихся во время отлива. Колонии двустворчатых моллюсков на побережье Уэльса и Шотландии давали жемчуг. Колчестер и Уитстейбл славились устрицами. Так же как и Селси съедобными моллюсками, а воды песчаного побережья Ланкашира – креветками. В эстуарии Темзы в изобилии водилась сельдь и угри; в Северной Ирландии вылавливались в большом количестве наиболее крупные виды угрей. В эстуарии Северна ловили миног. Сардины из Плимута и Пензанса были известны во многих странах; Майнхед был славен мидиями. Существовал спрос на мясо жирных морских чаек, а только что вылупившихся птенцов бакланов везли в корзинах из Басс-Рока в Эдинбург, где их подавали к столу гурманов как деликатес. Бервик издавна слыл промыслом лосося и моллюсков, но вскоре для него настали не лучшие времена. Рыбаки, соблазнившись получить рекордный улов, нарушили неписаные правила рыбной ловли и вышли на лодках в море. С тех пор лосось ушел из Бервика, это стало предупреждением всем, кто намеревался последовать их примеру.

Рыбачьи суда выходили из Ярмута в Северное море на промысел сельди и возвращались с богатым уловом. Их шестивесельные парусные боты доходили до Дарема на севере и до Лайма на западе; пойманную сельдь продавали на пристанях Ярмута, затем ее разделывали и коптили. Рыболовецкие суда выходили из портов Восточной Англии – Линна, Саутуолда, Альдебурга – для ловли трески. На рыбных базарах домохозяйки торговались о цене, покупая камбалу, треску и скумбрию, тюрбо, ската, мерланга и хека. «Бедный Джон» – так называли обычную соленую треску, которая была пищей простого народа. Осетров и мясо китов, выброшенных на берег, подавали только к королевскому столу.

Далеко на севере в водах Гренландии предприимчивые шотландцы охотились на китов. Однако Московская английская компания оспаривала право вести прибыльный промысел в северных водах, и английские деньги вкупе с материальными ресурсами компании в противостоянии с шотландскими предпринимателями склонили чашу весов в пользу англичан. Право занятия рыболовством в шотландских водах было предметом ожесточенного спора; жители равнинной южной части Шотландии соперничали с воинственными обитателями побережья Шотландского нагорья и Гебридских островов, а агрессивные голландцы нападали на тех и других. В водах Оркнейских островов голландцы не только нарушали право ловли, но иногда обстреливали рыбацкие лодки местных жителей, намеренно разоряя птичьи базары и грабя деревни.

Там, где берега были низменными, добывали минеральное богатство морских вод – соль. Ее выпаривали в сотнях чренов, а затем полученную соль очищали в Ньюкасле, Колчестере и Честере. Где берег был скалистым, собирали морские водоросли и отвозили их на тележках на поля в качестве удобрения. На скалах и песчаных дюнах собирали растение критмум, а среди морских отложений на берегу искали амбру, которую продавали на кухню зажиточным людям. Ценились также пресноводные угри из Абингдона, хариусы Северна, кефаль Арундела.

Тысячи небольших судов с товарами и пассажирами курсировали от одного небольшого порта до другого. Глубоко сидящие в воде плоскодонки из Суонси перевозили уголь из Южного Уэльса через Бристольский залив. Майнхед и Барнстейпл обменивались товарами и осуществляли пассажирское сообщение с Тенби и портами Южной Ирландии, Уотерфордом, Уэксфордом, Югалом, Кинсейлом и Корком. Пятьдесят парусников из этих ирландских портов обычно заходили в эстуарий Северна во время июльской ярмарки в Бристоле. Небольшие каботажные суда из Перта, Арброта и Монтроза поддерживали связь между деревнями восточного побережья Шотландии. Суда, приписанные к Глазго и Гриноку, связывали западную часть Шотландии с ближайшими островами и Ирландией. Халл, Ярмут, Кингс-Линн, Ипсуич и Харидж первенствовали в прибрежной торговле Восточной Англии. Флот из трехсот судов доставлял уголь Ньюкасла в Лондон. Из Дамбартона и Уайтхейвена корабли-угольщики везли уголь в Дублин, а отправным пунктом для «Айриш Мейл» (если позволяла погода и ветер) был Честер. Эр и Эрвин торговали с Францией; Лит, Данди, Абердин и Стоунхейвен – с Норвегией, Данией и Нидерландами. Из Нормандии и Бретани через Ла-Манш суда перевозили лен и пеньку в Дартмут и Эксетер, а затем из этих городов экспортировали уже парусину и клееные холсты. Глостер, царственный город среди лугов Северна, был местом сбора больших партий шерсти овец котсуолдской породы, откуда их отправляли в Бристоль и далее. Путешественники, отправлявшиеся во Францию, садились на корабль в Дувре; уезжавшие в Нидерланды и Германию – в Харидже.

Из Бристоля, Плимута и Саутгемптона парусники, взяв на борт сотню-другую мужчин, женщин и детей, направлялись через Атлантический океан в американские колонии. Они везли также продовольствие, одежду, обувь, сукна, скобяные товары для уже переехавших поселенцев. Разгрузившись, они шли на север, покупали на Ньюфаундленде рыбу, затем продавали ее за две тысячи миль на базарах Кадиса в Испании и возвращались домой с испанскими винами.

Но море давало возможность подданным короля зарабатывать на жизнь не только за счет рыболовства и торговли. Остров Ланди, Оркнейские острова и острова Силли были пристанищем пиратов. На Гебридах, островах Бласкет, на побережье Корнуолла и на черных прибрежных скалах графства Клер часто можно было видеть, как в темной ночи горят костры, которые зажигали, чтобы привлечь на их свет заблудившиеся суда, в результате чего они разбивались о рифы и становились добычей разбойников. Влиятельные люди в этих краях, в обмен на долю в доходах от пиратства, иногда помогали своим соседям и арендаторам обманывать местные власти. Последняя попытка превратить Сторноуэй в более респектабельный порт, поселив там купцов, встретила упорное сопротивление местных жителей и в итоге окончилась ничем. Грабежи на море и на суше, дело рук клана Макдональд, были пресечены в континентальной Шотландии, но когда «Сюзанна» из Лимерика разбилась во время шторма и была выброшена на берег, то была разграблена под руководством одного из вождей клана. Между Северной Ирландией и Внешними Гебридами (Западными островами) наладили перевозку неочищенного спирта на рыбачьих лодках, сплетенных из ивняка и обтянутых кожей; по этому же маршруту переправляли беглых каторжников. Они игнорировали все указы его величества и время от времени совершали набеги на поселения англоговорящих переселенцев из Лондона и жителей равнинной Шотландии, которые пытались превратить дикий край Ольстера О'Нейллов и Макдоннеллов в мирную фермерскую страну, где выращивают лен.

Вне крупных портов королевства иностранные суда могли встретить недружелюбный прием. Например, голландское судно, поврежденное у Дюнкерка в Ла-Манше пиратами, едва добралось до Сифорда, чтобы получить там помощь и укрытие. Однако жители Сифорда ограбили экипаж, обшарили в поисках поживы все судно и решительно отвергли требование королевского правительства возместить причиненный ущерб. Или: когда иностранный корабль был выброшен волнами на берег в нескольких милях от Данбара, местное население приехало на запряженных лошадьми повозках, чтобы вывезти весь груз судна. Голландский корабль Ост-Индской компании, заброшенный штормом в ирландский порт, чтобы предотвратить возможное нападение, навел тяжелые орудия на город и высадил на берег команду с целью похитить сына одного из самых богатых горожан. Экипаж другого судна, которое нашло убежище от пиратов в отдаленной ирландской гавани, начал запугивать местных жителей и отказался платить пошлину на товары, распроданные, чтобы разгрузить корабль. Поскольку груз состоял из пряностей стоимостью 200 тысяч фунтов, представитель короля в Дублине рассмотрел возможность силой захватить весь груз; замысел не удался, потому что небольшие английские суда ничего не могли поделать с вооруженным пушками океанским гигантом.

Из-за пиратов Дюнкерка английские воды были небезопасны. Корсары из Северной Африки опустошали побережья Девона и Корнуолла, а также Южной Ирландии. Поэтому на африканских рынках рабов иногда замечали светлокожих парней и девушек из Плимута, Барнстейпла и Балтимора.

Король строил сильный флот, чтобы защитить свой народ. Он намеревался пополнять свои военно-морские силы двумя крупными боевыми кораблями каждый год. Одновременно разрабатывался новый тип судна – малые быстроходные корабли. В Детфорде, где все еще стояла на якоре для всеобщего обозрения «Золотая лань» Дрейка, собирались толпы народа. Они приходили наблюдать за поразительными успехами в строительстве самого большого корабля, когда-либо закладывавшегося на верфях Англии. Все еще не имевший названия, он величественно возвышался в доке, а самые лучшие мастера корабельного дела завершали его отделку, занимались позолотой и покраской, что добавляло ему элегантности и внушительности.

Главные королевские верфи располагались на южном берегу эстуария Темзы. В нескольких милях вверх по течению реки гигантский Лондон вместе с окрестными деревнями, центр морской и купеческой Англии, занимал 5 миль северного и 3 мили южного берега реки, где теснились дома, причалы и оборонительные башни. В западном направлении вдоль реки вплоть до Вестминстера тянулся ряд зданий. Раскрашенные просторные барки с подушками-сиденьями были пришвартованы у ведущих к реке задних ворот особняков лордов, фасадом выходящих на Стрэнд. Транспортной артерией была река, по ней адвокаты добирались до Вестминстерского дворца, а чиновники и придворные – до королевского дворца Уайтхолл. К востоку от Тауэра Рэтклифское шоссе соединяло между собой Уоппинг, Шэдвелл и Лаймхаус, моряцкие деревушки, от которых открывался вид на суда, стоявшие на якоре в эстуарии. Позади них расстилались зеленые луга, на которых стояли ветряные мельницы. Здесь закупались продукты Эссекса – твердые сыры и солонина для отправлявшихся в плавание судов. На южном берегу от Ротерхайта до Саутуорка тянулся бесконечный ряд домов и причалов. За ними начинался район пользовавшихся дурной славой мест увеселений, садов удовольствий, пивных пабов, театров и публичных домов Блэкфрайерса и Бэнксайда. Болотистая местность отделяла этот район от лежавшего в низине краснокирпичного архиепископского дворца в Ламбете и полей вокруг него. В теплые летние вечера молодые лондонцы посещали расположенные поблизости купальни. Эта огромная городская агломерация насчитывала почти четверть миллиона жителей. Окрестные деревни охватывали Лондон в виде широкого северного и южного полукружия, а сам город рос навстречу им. Деревни поставляли сено для городских лошадей и овощи к столу лондонцев; деревенские мельницы мололи зерно для пекарен, а трактирщики и работницы молочных ферм в праздничные дни снабжали горожан элем и сливками.

В недавно открытом Гайд-парке, на западной окраине Лондона, зажиточные горожане прогуливались вместе с придворными и приезжими джентри – мелкопоместными дворянами. Владельцы роскошных экипажей совершали выезды по столичному кольцу; здесь устраивались конные состязания в беге на скорость, были устроены две площадки для игры в шары, казино и харчевня; молочницы ходили среди толпы, предлагая для утоления жажды холодное молоко. Для простолюдинов любимым местом прогулок были поля Финсбери, несмотря на то что здесь в последние годы были построены кирпичные заводы для нужд лондонских строителей. В пределах самой столицы для жен горожан и девушек был выделен район Мурфилдс, где они могли развешивать выстиранное белье или сушить его на траве; специально посаженные деревья, дававшие густую тень, носили имена тех, кто их посадил, и были выстроены деревянные укрытия для защиты от дождя. Днем это было замечательное место, но с наступлением темноты оно становилось довольно опасным.

Лондон был прежде всего морским портом. Река во время прилива плескалась в конце улиц; лес высоких мачт со свернутыми парусами мешал увидеть водный простор. Лондон, значительно больший, чем все остальные порты королевства, вместе взятые, был крупнейшим торговым центром всего известного мира. Венецианский посол, специалист в корабельном деле, утверждал, что ежедневно в Лондоне можно было видеть до 20 тысяч больших и мелких судов. Весельные лодки и паромы перевозили горожан вверх и вниз по реке и с берега на берег. Тяжелые баржи везли товары из Лондона вверх по Темзе, а на обратном пути доставляли продукцию ее долины в столицу. Торговые суда из Антверпена и Амстердама, Кале и Бордо, Лиссабона, Ливорно и Кадиса, Бергена, Гамбурга и Архангельска, из Константинополя, Ост- и Вест- Индии становились на якорь немного ниже Лондонского моста. Некоторые суда были частными, другими владели торговые компании, такие как Московская, Левантийская, Вест-Индская и Компания купцов-авантюристов. Самые большие суда принадлежали Ост-Индской компании. Это были настоящие «морские крепости», которые могли сражаться с пиратами и противостоять штормам.

Лондон был огромным портом и огромным городом; ему, как и любому подобному городу, были присущи все возможные пороки. С помощью самого примитивного обмана деревенского простака можно было легко обвести вокруг пальца и вытянуть у него денежки. Оглушительные выкрики торговок устрицами и требухой, отчаянная ругань кэбменов, грохот колес наемных экипажей ошеломляли и оглушали приезжего из провинции. Лондон был опасным местом для таких простаков; но те, кто привык к нему, кто, едва родившись, «вдохнул запах ньюкаслского угля и услышал перезвон колоколов церкви Сент-Мари-ле-Боу», то есть стал истым лондонцем, знал, как избежать грозившей ему опасности и заранее о себе позаботиться. Но деревенские парни и девушки, приехавшие в столицу в тяжелые времена, привлеченные возможностью легкого заработка, очень скоро испытали разочарование, оказались на самом городском дне и умерли в тюрьме либо окончили свои дни на виселице – знаменитом «Тайбернском дереве».

По мере того как рос город, а происходило это стремительно, появлялось все больше потребностей в развлечениях. Места для травли медведей и увеселительные сады располагались в Бэнксайде. В кукольных театрах показывали представление «Красавица и дракон» и разные апокрифические сказания. В столице было два основных театра, их завсегдатаями была богатая и модная публика. В театре «Блэкфрайерс» в Бэнксайде, продолжавшем традиции Шекспира и Бёрбеджа, актер Тейлор создал убедительный образ Гамлета, в то время как другой актер, Суонстон, снискал похвалу за роль Отелло. Дородный комик Лоуин удачно сыграл комичного Фальстафа и всю галерею гротескных персонажей Бена Джонсона; мальчик-актер Стивен Хаммертон вызывал своей игрой слезы зрителей, когда появлялся в роли Джульетты или Дездемоны. Актер Кристофер Бистон собрал собственную труппу и основал театр «Кокпит» на Друри-Лейн, где ставились пьесы современных авторов. Эти два театра пользовались наибольшей известностью, хотя существовали и более мелкие театры, не имевшие постоянного места и показывавшие спектакли в дневное время, которые привлекали множество зрителей. Одна французская театральная труппа привезла из Парижа неоклассическую драму, но лондонцев шокировало появление женщины на сцене, и актеров забросали гнилыми яблоками. Королева, которая взяла труппу под свое покровительство, была возмущена подобным поведением. Спустя короткое время лондонцы отказались от своих устаревших представлений о театре и приняли новшество.

Темза, поднимаясь во время приливов к самому сердцу города по многим заливам и протокам, отчасти смывала копившийся на улицах мусор и тем самым очищала столицу. «Нью-Ривер компани» обеспечила город свежей водой, отведя русло реки Ли в Ислингтон. Но чтобы избавиться от гнилостного запаха улиц и домов, требовалось большое количество розмарина и жасмина. Лондонские дети болели рахитом, и различные эпидемические заболевания, которые называли одним обобщающим словом «мор», стали причиной смерти 10 тысяч жителей в злосчастном 1636 г. Но и на следующий год положение все еще оставалось тяжелым, однако умерло немногим более 3 тысяч человек.

Добропорядочные граждане Лондона объединялись в борьбе с преступностью и пьянством. Но город вполне мог рассматриваться как одно из пристанищ порока, хотя в то же время это был город истового благочестия. В обществе превозносились добродетели простого образа жизни и честного труда и предпринимались попытки реализовать их на практике. Библия и сотни церквей твердо стояли на страже благочестия, противостоя бардам и театру. Вера была воинствующей, и борьба никогда не прекращалась, потому что «расстояние между адом и любым иным местом на земле короче, чем расстояние между Лондоном и Сент-Олбансом».

Как в Лондон, так и из Лондона ежедневно шли и шли грузы по многочисленным дорогам и водным путям. Королевская почта отправляла письма и грузы в Эдинбург трижды в неделю, но большая часть горожан предпочитала частных курьеров, с известной долей недоверия относясь к государственному предприятию и пользуясь его услугами, только когда это считалось выгодным делом. Посыльные из провинции заходили в различные лондонские таверны по меньшей мере один раз в неделю, а иногда и чаще. В Оксфорд и Нортхемптон повозки отправлялись ежедневно. Трудолюбивый Джон Тейлор, скверный поэт-путешественник, составил специальный справочник с перечислением всех почтовых услуг, однако курьеры сочли его за правительственного шпиона, собиравшего необходимую информацию, чтобы «ввести для посыльных добавочный налог».

Для перевозки крупногабаритных грузов предпочитали использовать водный транспорт: дороги были плохими, становились непроезжими в дождливую погоду, а на пути могли встретиться разбойники. Груз с каботажных судов перегружался на баржи, стоявшие ниже Лондона; затем баржи поднимались по Темзе до Ридинга, а по реке Ли – до Уэра. На западном побережье суда подходили к Глостеру, далее по реке Северн до Шрусбери. По реке Уз доставляли товары в Северный Йоркшир, по ее притоку Тренту – в центральные графства Англии. Реки, имевшие удачное расположение и обустроенные в инженерном отношении, помогли объединить англичан и сделали их экономически взаимозависимыми друг от друга. Водный транспорт не получил развития в Уэльсе и Ирландии. Реки Шотландии – быстрый Форт, своенравный Тей, заиленный Клайд – не могли использоваться для доставки грузов, инженерная мысль XVII в. еще не реализовывала планы по их использованию. Незначительное число мостов, опасные броды, вскипающие водой во время дождей, только способствовали изоляции многих областей Шотландии. Возможности объединения и процветания имелись только в Англии.

Вторым источником существования, помимо моря, для подданных короля была шерсть и все связанное с ней производство. Овец разводили на равнинах Сассекса и Уилтшира, на богатых травами пастбищах Котсуолда в долине Темзы, на холмах Ланкашира и пустошах Линкольншира и Йоркшира, на равнинах Шотландии и в горах Уэльса. Города, где производилась шерсть, особенно быстро росли там, где имелось достаточно гидроэнергии для работы прядильных машин. Каждый регион специализировался на своем виде шерстяной продукции. В Шотландии это были пледы, которые защищали горцев и жителей долин от сурового климата, они экспортировались в северные страны Европы. Это была основная статья экспорта Шотландии, которая в стоимостном выражении превосходила доходы от экспорта всех остальных товаров. В Уэльсе и Северном Девоне производились грубые шерстяные ткани; Кармартен специализировался на фланели. Одеяла из Уитни в Оксфордшире были известны во всей Англии. В Болтоне и Манчестере производили мягкую шерстяную ткань, ошибочно названную хлопчатобумажной, потому что Манчестер уже импортировал хлопок из Смирны для производства бумазеи и канифаса. (Дерби, Макклесфилд, Лик и Ноттингем уже отказывались от шерсти и переходили на производство шелка.) Брэдфорд специализировался на ковриках и диванных подушках; Кендал в Камберленде, Бьюдли в Вустершире и Монмаут в Уэльсе – на производстве чулок и головных уборов. Вудсток и Илминстер производили перчатки. Самое лучшее сукно изготавливали на юге, хотя Лидс и Галифакс были первыми в Йоркшире в производстве тонкого черного сукна; вообще тонкое сукно с шелковистой отделкой производили в окрестностях Ридинга и Ньюбери и в городах Уилтшира. Сукна Уилтшира продавали во всей Европе, а некоторые столичные купцы отправляли его на кораблях в Рагузу и торговали в пределах турецких владений. Коггес-холл и Колчестер были центрами производства грубых сукон – байки и саржи. Оно поставлялось оптом в монашеские ордена за границу, и католические монахи Испании, Португалии и Италии носили сутаны из материала, сотканного ткачами-пуританами Саффолка и Эссекса. Норидж, некогда ведущий город Англии по производству шерсти, лишился своей ведущей роли и явно клонился к упадку. Теперь уже Глостер, после могущественного Лондона, имел первенствующее значение в торговле шерстью. У него было выгодное местоположение на реке Северн, по которой он имел связь со Шрусбери, где продавали овечью шерсть из Уэльса. Ее везли также в Бристоль, большой порт, через который шли товары на экспорт, второй по значимости в королевстве после Лондона. Глостер также экспортировал шерсть, которую давали длинношерстные котсуолдские овцы, широко известная английская порода овец.

Йорк был для севера тем же, чем Глостер для запада и, по заявлению жителей Йорка, чем Лондон для юга. Это был северный центр торговли необработанной шерстью и готовым сукном. Но Йорк был также второй столицей Англии, здесь находилась кафедра архиепископа и королевская администрация северных областей страны; Йорк, как считали горожане, ни в чем не уступал Лондону, а во многом даже превосходил. Его мощные крепостные стены, великолепный кафедральный собор и сорок церквей были свидетельством неувядаемого величия. В то время как король украшал Лондон, его представитель в Йорке лорд-председатель Севера возводил свою резиденцию в благородном европейском стиле. Соперником ему стал особняк частного лица сэра Артура Инграма, построенный наподобие итальянского палаццо с садом, который стал настоящим чудом города. Йоркцы гордились своей кухней, считая ее не хуже лондонской; северяне отличались хорошим аппетитом, «дежурное блюдо в Йорке оценили бы в Лондоне как праздничное».

Производство шерстяных тканей было в основном надомным. Женщины и дети прочесывали шерсть, пряли и вязали. В Восточной Англии большие окна крестьянских домов пропускали достаточно света, чтобы можно было работать на ткацких станках, которые давали семье средства к существованию. Имелись и более крупные предприятия, прежде всего в Уилтшире и в той же Восточной Англии. В Колчестере один голландский поселенец нанял в рабочие пять сотен мужчин и женщин и через некоторое время возбудил к себе такую ненависть среди частных предпринимателей-ткачей, что они сожгли его ткацкую мастерскую.

Фабрика не была единственным врагом английского ткача. Купцы поняли, что их доходы только вырастут, если продавать необработанную шерсть за границу, вместо того чтобы торговать готовой продукцией. Моды в стране тоже были изменчивы – сапоги не требовали ношения длинных шерстяных рейтуз, а льняные головные уборы были более удобными, чем шерстяные. Ткачи, вязальщики и прядильщики повсюду, но особенно в Эссексе, страдали от вынужденной безработицы, которая влекла за собой нищету и голод.

Большое значение в жизни подданных короля, кроме моря и производства шерсти, имела добыча полезных ископаемых. В Дареме началась разработка значительных месторождений угля; его также добывали в шахтах в Ланкашире, Дербишире, Южном Уэльсе и в южных областях Шотландии. Открытые разработки угля велись в центральных областях Англии. Некоторые шахты на севере достигали большой глубины; так, одна из них была глубиной в 300 футов и считалась самой глубокой в Европе. В шотландском Калроссе в Файфе штольни уходили далеко под дно моря. Уголь был главным предметом экспорта Шотландии. В Англии уголь быстро вытеснял дерево в качестве основного топлива, и только малая часть добычи угля шла на экспорт. Лондон снабжали углем из Ньюкасла; его доставляли морем, а затем на баржах везли во внутренние области страны. Вначале его доставляли частью на судах из портов восточного побережья, частью – на лондонских судах. Но затем жители Ньюкасла создали свой угольный флот, который насчитывал свыше трех сотен судов. В условиях роста спроса на уголь Ньюкасл быстро разбогател. Лондонские лесоторговцы, по мере того как их дела все больше приходили в упадок, попытались помешать «баронам угля» поставлять новое топливо с севера, но король благоволил Ньюкаслу и рассматривал возможность даровать его торговцам монополию на перевозку этого важного ископаемого. Лондон, обогревавшийся теперь почти полностью углем, с завистью смотрел за растущими доходами угольного морского порта на севере.

В то время как споры между перевозчиками угля обострялись, те, кто добывал его, шахтеры, повсюду оставались презираемым меньшинством. Они жили в жалких лачугах поблизости от примитивно оборудованных мест добычи угля. В Шотландии не нашлось ни одного желающего трудиться в мрачных забоях, и потому был возрожден старый закон, согласно которому профессия шахтеров стала наследственной: из поколения в поколение они продолжали работать только в шахте, их держали, по существу, в рабстве, из которого не было никакого выхода. Женщины и дети помогали мужчинам в работе, и в некоторых местах целыми семьями работали под землей всю неделю, выходя на поверхность только по субботам для обязательного посещения церкви. Как в Англии, так и в Шотландии преступник в бегах или бездомный бродяга мог быть приговорен к этим презираемым и опасным работам. Шахтеры держались особняком от остальных людей, и им, что было в данном случае естественным, были присущи самые дикие суеверия. Они работали при свете сальных свечей во мраке, и никто лучше их не знал о тех ужасных последствиях, если вдруг демоны из ада выпустят на свободу огонь, скрытый в недрах земли.

Горняки, добывавшие руду, пользовались большим уважением, хотя они тоже были отдельной социальной группой. Зачастую, подобно горнякам Корнуолла, добывавшим олово, они жили по своим собственным законам. На свинцовых рудниках Мендипа в графстве Сомерсет работали мелкие фермеры, каждый мог предъявить свои права на участок, где он обнаружил руду. Холмы, где добывали свинец, были все изрыты выработками, что приводило к проседанию дорог и образованию ям, опасных для пасущегося скота.

Медная руда добывалась в Уэстморленде; медь, цинк и серебро – в западной части страны, куда были приглашены королевой Елизаветой горняки из Германии. Близ Бристоля существовало медеплавильное производство. Король и двор возлагали большие надежды на месторождения серебра в Южном Уэльсе, которые открыл неутомимый старатель Томас Башелл.

Железная руда была вторым по значимости минеральным ресурсом после угля. Производство чугуна сосредоточивалось в Сассексе, Стаффордшире, Дербишире и Уэстморленде. Высказывались сомнения, стоило ли разрабатывать залежи руд в древнем лесу Дин. Поскольку древесина все еще использовалась при выплавке чугуна, король опасался, что расширение добычи руды уничтожит большую часть леса. Леса Сассекса уже были вырублены, а в Вустершире они быстро исчезали, потому что древесину использовали при выпарке соли, производство которой концентрировалось вблизи соляных источников. Английский дуб использовался в первую очередь в судостроении. Нельзя было допустить дальнейшее бесконтрольное сведение лесов. Проводившиеся эксперименты по применению угля при плавке руды давали надежду решить эту назревшую проблему.

Необходимо упомянуть об английских скобяных изделиях. Грубые ножи Шеффилда и дешевые мечи Бирмингема были низкого качества, но широко использовались. Мечи Хаунслоу были более известны, а в Рипоне производили замечательные шпоры. «Железные люди» Южного Стаффордшира в ответ на враждебность и презрение овцеводов, «жителей вересковых пустошей» Северного Стаффордшира платили им тем же. Производство изделий из железа было надомным – делали булавки и гвозди, и каждая семья имела свою небольшую кузницу. В Стаффордшире также развивалась керамическая промышленность, для которой был характерен тот же кустарный подход. Однако глиняная посуда не использовалась вне районов добычи глины – бедняки вместо кувшинов предпочитали кожаные бурдюки, а зажиточные люди пользовались оловянной посудой. Самая лучшая сбруя и кожаные изделия производились в Котсуолде и Чиппинг-Нортоне; Берфорд в той же степени славился седлами, как Вудсток перчатками.

На островах было достаточно запасов строительного материала. В каменоломнях Шотландии добывали гранит. Мрамор разрабатывали в Дербишире и Северной Ирландии, алебастр – в Линкольншире, Стаффордшире и на обоих берегах Бристольского залива, в Пенарте и Майнхеде. В Котсуолде существовал свой великолепный известняк; усадьбы в Девоне и Дорсете были построены из красивого желтого камня Хемден-Хилла, добываемого близ деревни Монтакьют. Новый королевский Банкетный зал и множество новых зданий в Лондоне были построены из известняка с острова Портленд в графстве Дорсет, а их интерьеры украшал черный ирландский мрамор. Для строительства зданий в изысканном европейском стиле строительные материалы везли издалека. Но большинство построек возводилось в местном архитектурном стиле и из местных материалов. Для строительства больших домов в южной части Англии использовали кирпич, в то время как на севере и западе страны предпочитали дерево. Будучи народом консервативным, англичане сохраняли готический декор зданий, несмотря на влияние Ренессанса, а английские плотники отличались замечательным мастерством, воспроизводя в дереве готическую каменную резьбу. Иниго Джонс, следуя европейским взглядам, не признавал за своими мастерами право иметь свое представление о реализуемом проекте; он, подобно королю в своей сфере, провозгласил, что только архитектор является главным автором всего здания и всей его орнаментальной отделки. Но вне столицы средневековая свобода воображения все еще продолжала существовать. Резные перемычки портала Вустерского собора и гипсовый орнамент домов Эссекса и Саффолка демонстрируют нам живую фантазию мастеров, их создателей. В то время как Лондон в представлении Иниго Джонса должен был стать рафинированным европейским городом, Джон Абелл, главный архитектор Херефордшира, построил последние и самые значительные шедевры в местном стиле, материалом для которых послужило дерево, – это здания ратуш в Херефорде и Леминстере. Каменщики и строители Шотландии, через традиции и культуру более тесно связанные с Европой, и особенно с Францией, создали зрелый стиль, который объединил элементы Ренессанса с характерными особенностями суровой местной архитектуры. Башенки и порталы, которые заставляют вспомнить мягкие очертания пейзажей Луары, придают легкость архитектуре, сложившейся в холодном климате и нестабильном обществе. Украшенные резьбой лестницы и росписи на стенах и потолках свидетельствуют о вкусах богатых лордов и горожан.

Англия была богата минеральными источниками; одни пользовались местной известностью, другие славились по всей стране. Бат был старейшим курортом, хотя и потерявшим былое великолепие времен Римской империи, но продолжавшим привлекать людей, желавших поправить здоровье или развлечься. Устраивались танцевальные вечера, турниры по фехтованию. Но основным развлечением было наблюдать за тем, как посетители курорта, всех возрастов и полов, сидели обнаженными, но в льняной шапочке, в огромных ваннах. Более роскошным был новый курорт Танбридж, где даже имелись игровые залы.

Соляные источники Дройтвича и целебные воды Бакстона и Мэтлока имели местное значение. Врачи высоко отзывались о водах Кнаресборо в Северном Йоркшире.

Несмотря на развитие горнодобывающей и обрабатывающей промышленности, Англия оставалась сельской страной. Люди жили в небольших общинах и гордились своими достижениями, их интересовали только местные дела, и они были очень близки к земле.

Земли короны различались по составу почвы и плодородию. Во многих областях деревенские общины стремились обеспечить самодостаточность. Небольшие урожаи ржи, ячменя и овса, фасоли и гороха собирали на общинной земле. Свиней пасли на этих же землях и в буковых лесах; животных забивали на Михайлов день, мясо коптили и запасали на зиму, а мочевые пузыри надували и играли ими, как в мяч. Даже на Шотландском нагорье кланы, занимавшиеся скотоводством, имели небольшие посевы овса, который выращивали и убирали женщины. Только кое-где в Ирландии продолжали существовать общины, занимавшиеся кочевым скотоводством и презиравшие такое орудие сельского труда, как плуг. Они питались молоком и мясом своего скота, съедобными травами и морскими водорослями, которые не требовалось выращивать. Время от времени они забирались в амбары английских поселенцев.

Кельтские племена в Шотландии и Ирландии занимались скотоводством еще с древнейших времен. Стада тощего с густой шерстью скота свободно паслись в горах и на пустошах. Борьба кланов нагорья за кормовые угодья внешне проявлялась в кровавых усобицах, которые они прославляли в балладах. Они боролись друг с другом за право жить в своей суровой стране. Никто иной не пожелал бы ее. Но в Ирландию, где пойменные луга представляли собой прекрасные пастбища, устремились переселенцы из Англии и Южной Шотландии; они все больше оттесняли местное население в болотистые местности. При этом ввозили лучшие породы скота и вводили новые методы ведения хозяйства.

К XVII в. овцеводство в Англии достигло пика своего развития. Города, разбогатевшие на этом, могли теперь существовать не только за счет шерсти. Проводились эксперименты и обсуждались методы повышения урожайности земли, улучшения агротехники, расширение посевов пшеницы и ячменя вместо ржи и овса. Все больше и больше земель – так как в Англии все еще было много пустующих земель и лесов – начинали использовать для выращивания зерновых и разведения скота. Молочное и мясное животноводство и производство кожи интенсивно развивались в Девоне и Сомерсете, Херефордшире и центральных областях Англии. Старые жалобы на то, что «овцы съели» пахотные земли, поменялись на новые – обрабатываемые земли «съедали» общинные земли и леса. Бедняки нуждались в этих землях, чтобы пасти свиней и собирать хворост для отопления своих домов. Крупные землевладельцы время от времени огораживали пустовавшие земли, но не только они посягали на них. Мелкие держатели земли и поденщики тоже занимались подобной практикой, стараясь сделать это незаметным образом, и мелкие деревеньки вырастали на окраине лесов и пустошей, ставшие форпостами безземельных переселенцев.

Каждый регион имел отдельную специализацию. Вишневые сады Кента поставляли свою продукцию в Лондон. В Херефордшире и Вустершире, в Сомерсете в окрестностях Тонтона и в Глостершире большие территории занимали яблоневые сады, к осени там были наготове бочки для сидра. В Хэмпшире собирали самый сладкий мед королевства; епископ Окленда тоже имел свои пасеки. Чеддер был известен сырами, Банбери – сырами и пирогами, Тьюксбери – горчицей, Помфрет и Нотингем – солодковым корнем. В окрестностях Сафрон-Уолдена простирались поля шафрана, который дал название городу. В окрестностях Лондона в радиусе 20–30 миль деревни, словно на шахматной доске, перемежались с огородами, разбитыми на голландский манер, – выращивали спаржу, зеленый горошек, цветную капусту и морковь для состоятельных покупателей.

Постепенно завоевывало признание молочное хозяйство Девона, а откормленный скот Херефордшира медленно брел по обочинам проселочных дорог, проходя по восемь миль в день, – его гнали на базар в Смитфилд. В Нортумберленде разводили все виды домашней птицы.

В Шотландии, в Лотиане, было достаточно пастбищ для скота и овец, а поля, засеянные овсом и ячменем, окружали Эдинбург, который производил впечатление города скромного достатка. Столица Шотландии, дома которой строились из гранита, расположилась среди скал на южном берегу залива Ферт-оф-Форт. Над крышами высоких зданий возвышалась изящная башня-маяк собора Святого Джайлса. Город, по шотландским стандартам, был небогат. Ветры, которые насквозь продували узкие улицы-овраги, яростно обрушивались на женщин-торговок на базарной площади, кутавшихся в плотные пледы. Один английский путешественник с ухмылкой заметил, что материал, из которого они были пошиты, его соотечественники пускают на лошадиные чепраки. Здесь жил практичный, трудолюбивый народ, не обращавший внимания на свой внешний вид. Люди были уверенными в себе, независимыми и гордыми.

К западу от Эдинбурга, в регионе Леннокс и в долине Клайда, развивалось многоотраслевое сельское хозяйство – там росли плодовые сады, имелись посевы зерновых культур и пастбищные угодья. Среди сельскохозяйственных земель появлялись все новые места добычи угля. Быстро развивался Глазго, который некогда контролировал выход к морю и сеть дорог в юго-западной части Шотландии. Но он еще не сложился в достаточной мере как портовый город, поскольку Клайд, имевший песчаное русло, был мелководным и в него могли заходить только самые мелкие суда.

Регион Голуэй был довольно развитым благодаря тому, что через его небольшие порты поддерживалось морское сообщение с Северной Ирландией. Здесь также разводили овец, но прежде всего он был известен особой выносливой породой лошадей – пони коннемара. Другие районы развитого земледелия, особенно это касалось выращивания ячменя и овса, находились в южной части Гоури, благодатной местности между Пертом и Монтрозом. Крупный рогатый скот, олени и небольшие дикие животные севера и северо-запада Шотландии давали шкуры; на выдр, барсуков и куниц охотились ради меха, который, как и шкуры, шел на экспорт. Ценились даже шкуры волков, которые все еще встречались в дикой горной местности. Жители северной части Шотландии, точнее, графств Росс и Кейтнесс жили за счет рыболовства и скотоводства. Скудное тяжелое существование не мешало людям Кейтнесса, по свидетельству путешественника и писателя Уильяма Литгоу, оставаться «самыми верными хранителями Рождества (за исключением греков), которых я когда-либо видел в христианском мире».

В Англии и в наиболее плодородных областях Шотландии просвещенные фермеры и землевладельцы рассматривали возможность улучшения методов ведения сельского хозяйства и повышения плодородия земель. Преобладание в Англии общинного землевладения усложняло проведение масштабных экспериментов. В Шотландии при существующей системе землевладения, когда наделы земли сдавались в аренду на определенное время, было невозможно осуществлять долгосрочное планирование. Но было ощущение близких перемен. Наиболее образованные фермеры обсуждали внедрение новых культур и применение новых методов ведения хозяйства. Предпринималась попытка высаживать картофель и репу, но они не снискали популярности у фермеров. Было предложено сеять люцерну, кормовой эспарцет и клевер для кормления скота в зимний период. В результате с наступлением осени стало возможным отказаться от обязательного забоя скота. Но идеи, выдвинутые прогрессивными теоретиками, предлагавшими огородить все общинные земли и, таким образом, предотвратить распространение эпизоотий среди скота, не встретили понимания. Время от времени землевладельцы, такие, например, как сэр Ричард Уэстон из Саттон-Плейс в Суррее, проводили масштабные эксперименты по ирригации и повышению плодородия почвы. Король позволил осушить некоторые болотистые земли. Удачное начало было положено в Хетфилд-Чейс, заболоченном районе между Йоркширом и Линкольнширом, который осушил голландский инженер Вермейден. Однако фермеры были недовольны – цена на местные зерновые резко снизилась благодаря обильным урожаям на восстановленных землях.

Теперь Вермейден приступил к мелиорации болотных пустынных земель в окрестностях Или в графстве Кембриджшир. В проект, в котором был заинтересован двор, Бедфорд и ряд других известных акционеров вложили большие денежные суммы. Планы голландца вызвали резкое неприятие местных жителей, которые ловили рыбу и выращивали водоплавающую птицу в этих местах и не хотели, чтобы они становились пастбищами.

Коренные жители решили сопротивляться. Они нападали на рабочих Вермейдена, закидывали их камнями и постоянно разрушали все строившиеся ими сооружения.

Наряду с этим обсуждались также вопросы применения новых органических удобрений, новые способы посева и пахоты, разведения новых видов домашних животных. Ричард Чайлд, знавший отчасти Восток, абсолютно серьезно пытался рассмотреть проблему использования слонов, в его представлении это было «очень полезное животное для перевозки грузов, на спине которого вполне могут поместиться пятнадцать человек, и его легко содержать».

Состоятельные люди предпринимали попытки вырастить новые виды плодовых деревьев и растений. Садовод короля Джон Традескант начал разводить французскую иву, невысокое дерево, из которой плели прочные корзины, а также декоративные растения – акацию и сирень. Он устроил ботанический сад в своем доме в Ламбете; с ним соперничал в этом деле лорд Денби, который заложил сад для Оксфордского университета. Опытные сады и сады для выращивания лекарственных растений устраивались повсюду. Был известен сад сэра Артура Инграма в Йорке, украшенный скульптурами в итальянском стиле, и садовый павильон Морей-Хаус в Эдинбурге. Многие помещики в провинции тратили время и силы на выведение новых фруктовых деревьев и цветов в своих садах – лучших сортов яблок и груш, новых фруктов и ягод, таких как абрикосы, виноград, малина, португальская айва, инжир, дыня, слива, грецкий орех, миндаль и каштаны. Уже стали выращивать персики и бобовник, и сэр Джон Огландер с острова Уайт записал с гордостью в своем дневнике, что он посадил «всевозможные сорта французских цветов и тюльпаны».

Ни разведение садов, ни обширные планы мелиорации земель не могли решить вопрос острой нехватки обрабатываемой земли, проблемы земельного голода английских и шотландских фермеров. Шотландцы уже на протяжении нескольких поколений эмигрировали семьями и селились на балтийском побережье Северной Германии и Польши. Вследствие этого получила развитие торговля между Шотландией и этими странами в бассейне Балтийского моря. Всего насчитывалось около 30 тысяч поселенцев. Шотландцы и англичане также обращали свои взоры на Ирландию. Манстер и Ольстер наводнили переселенцы – шотландцы и англичане. Молочное животноводство начало развиваться в Уотерфорде и Уиклоу, куда ввезли английские породы крупного рогатого скота; высокие урожаи ржи и ячменя собирали в окрестностях Дублина. Правительство поощряло выращивание льна для производства полотна в Ольстере; рос экспорт ирландской древесины.

Еще одна обетованная земля ожидала искателей приключений на другой стороне Атлантики, куда пионеры принесли с собой свои способы ведения сельского хозяйства и английские названия поселений – Плимут, Бостон, Ипсвич, основанных на побережье гигантского, еще не изведанного континента. Не так-то много подданных короля проживало в этом полном опасностей краю, который, по его мнению, находился вне его контроля: на огромном пространстве от Ньюфаундленда до Карибских островов насчитывалось не более 50 тысяч жителей. Временами королю Карлу казалось, что и эта цифра слишком велика. Если его подданные хотят получить больше земли, то пусть едут в Ирландию, где он может наблюдать за ними, за их образованием, верой и моралью.

Отъезд множества готовых пойти на риск людей объяснялся не только их потребностью в земле, на то были и другие причины. Они могли исповедовать свою веру и иметь иные политические взгляды вдали от патерналистского надзора короля, который подумывал, а не было бы более мудрым поступком вообще запретить их отъезд.

Социальная структура общества все еще была иерархической, хотя и со своими особенностями в каждом из регионов. В Англии на высшей ступени общества были аристократы старой школы, у которых было по две сотни слуг – от шталмейстеров, церемониймейстеров и интендантов, заведовавших погребами для хранения провизии, до прачек и грумов. На самой низкой ступени стоял поденщик, который мог заработать себе только на ночлег и тарелку гороховой каши и который мог время от времени насладиться грандиозным спектаклем, когда пышный кортеж лорда проезжал мимо. Такой же большой была дистанция между высшими и низшими слоями общества, казалось, их разделяли непреодолимые барьеры. Однако непрерывно шел процесс, можно сказать, обмена: одни поднимались из низов, другие опускались. Дворянство можно было приобрести благодаря интеллекту, военной доблести или богатству. Согласно английской традиции, все священнослужители, все выпускники университетов, все имевшие юридическое образование и офицеры могли считаться «джентльменами», независимо от того, кем был их отец. В каждом поколении купцы и йомены могли попасть в джентри, не говоря уже о чиновниках и секретарях, которые могли оказаться на службе у знатных лордов или при дворе. Последний шаг на пути во дворянство мог сделать тот, кто был в состоянии или выложить за это круглую сумму, или прослужить какое-то время при дворе. Старые аристократы смотрели с презрением на сыновей и внуков олдерменов и клерков, на всех этих графов и баронов, которые заплатили звонкой монетой за свои титулы – Миддлсекский, Портлендский, Коркский. Но, несмотря на это, они принимали их в своих домах и мечтали выдать за них своих дочерей.

Движение по социальной лестнице вниз было столь же частым явлением. Незадачливый джентльмен, который терял состояние, мог через несколько лет оказаться на самом дне общества. Попытка спасти свое положение путем женитьбы на богатой наследнице не всегда удавалась. Летом 1637 г. Сара Кокс, богатая сирота 14 лет, была похищена, когда прогуливалась вместе с другими пансионерками в Ньюингтоне. Ее увез, затащив в экипаж, какой-то молодой джентльмен. Несмотря на то что она была насильно выдана замуж в этот день, ее друзья добились ее освобождения на следующее утро, а мошенник-муж брошен в тюрьму.

Иногда в дело вмешивалась любовь, и, если бедный соискатель завоевывал сердце своей возлюбленной, его шансы были обычно высоки. Одна городская богатая наследница накануне дня своего венчания с ненавистным будущим мужем, который был выбран ее опекунами, шепнула при последней встрече с красивым молодым сыном обедневшего шотландского лорда, что «у нее к нему сильные чувства, и, если он испытывает то же самое, она готова немедленно бежать с ним». Получив подтверждение с его стороны, она отправилась вместе с ним в Гринвич этим же вечером и вышла за него замуж.

Близость королевского двора влияла на поведение лондонских женщин и их дочерей. Жена простого горожанина, разъезжая в новом экипаже по Рингу в Гайд-парке, могла легко завоевать расположение франтоватого джентльмена. За этим могло последовать приглашение ко двору на бал-маскарад, и далеко не все взволнованные молодые дамы, устремлявшиеся в Уайтхолл в своих великолепных нарядах, возвращались к родительскому очагу или к мужу с незапятнанной репутацией. «Нет ни одной гостиной, которая, умей она говорить, не подтвердила бы это», – заметил один автор-моралист. Молодые придворные нагло хвастались, что одурачили не одну дюжину городских мужей. В столичном Лондоне мораль двора оставляла желать лучшего. Ходили слухи, что аристократ Гарри Джермин был любовником королевы, да и сам король был не без греха. Все эти слухи были во многом беспочвенными, но горожане их повторяли, множили и верили им.

Английские женщины пользовались необычной свободой; подобная традиция уходила корнями в далекое прошлое и имела много общего с процессом перехода людей изодного класса в другой. Когда Реформация лишила младших дочерей из богатых и аристократических семейств возможности уйти в монастырь, женщины не остались сидеть дома в девичестве из-за отсутствия подходящих соискателей их руки. Они выходили замуж, где и как только могли: младшая дочь дворянина – за купца, дочь викария – за йомена и так до самых последних ступеней социальной лестницы. Эти женщины были мощной, тайной силой, вселявшей уверенность в праве на родовитость представителям самых униженных слоев английского общества.

Английская традиция не запрещала дворянину избрать себе любую профессию или заняться торговлей. Не было ничего необычного для простого сквайра в решении начать докторскую практику, стать юристом или капитаном корабля. Состоятельные люди ставили перед собой более честолюбивые цели. Могущественные компании, которые финансировали колониальные предприятия и торговлю с Россией, Турцией и Востоком, ставили дворян на должность директоров, были они и среди акционеров. Многие известные семейства уже сделали целые состояния на угле и железе. И не потому, что их месторождения были обнаружены на их земле; они сами открывали шахты и занимались вопросами организации транспорта ископаемых и поиском рынков сбыта. Семейство Уиллоби в Уоллтоне построило стекловаренные печи, а в качестве топлива использовало уголь, залежи которого открыли на своих землях. Байроны, составив себе состояние на добыче угля, стали крупными кредиторами в Мидлэндсе. Семейство Робартс, разбогатевшее на производстве шерсти и добыче олова, занялось тем же самым в Корнуолле. Семейство Эшбернхэм было крупнейшим фабрикантом железных изделий в Сассексе; Лангли финансировали производство квасцов в Хартлпуле, а Лэмбтоны – солеочистительные заводы в Сандерленде. Сэр Джон Уинтер, принадлежавший к древнему католическому роду, взял у короля в аренду железные рудники в лесу Дин и с помощью кузена лорда Герберта Раглана, новатора в области экспериментальной инженерии, усовершенствовал добычу руды. Он также приобрел право участия в добыче угля на шахтах Южного Уэльса; и на протяжении жизни следующего поколения исполнилось его пророчество о «брачном союзе» угля и железа, от которого родится промышленная революция. Семья Лоутер в Камберленде владела угольными шахтами в Уайтхейвене, на кораблях уголь вывозили в Ирландию.

В Англии очень рано феодальный землевладелец стал в одном лице промышленником и купцом. Младших сыновей сквайров – и это было в порядке вещей – отдавали обучаться торговому делу, пока не проявлялись их способности к юридической науке или к церковному служению. Только отчаянных авантюристов или безнадежных глупцов отправляли за границу, снабдив их прежде оружием и конем, на военную службу в иностранных армиях.

Во всех больших городах, и прежде всего в Лондоне, можно было видеть множество коротко стриженных молодых людей; все это были отданные в подмастерья сыновья джентльменов, мелкопоместных дворян, сыновья горожан. Между ними, несомненно, существовали различия. Сыновья дворян, естественно, проходили обучение у самых зажиточных и респектабельных людей. Вспыльчивый мастер скорее мог сорвать свой гнев на сыне бедной вдовы, чем на младшем брате баронета. Но в рамках одной большой корпорации и перед лицом городских законов все они были подмастерьями, и общие надежды, интересы и радости ломали сословные барьеры.

Наглядные пособия учили манерам и поведению в зависимости от того, к какому классу принадлежал тот или иной человек. Труды Ричарда Брэтуэйта The English Gentleman («Английский джентльмен») и The English Gentlewoman Drawn out to the Full Body («Английская аристократка выпрямилась») в двух книгах, одна для мужчин, другая для женщин, пользовались большой популярностью. Литератор Генри Пичем создал более популярное наставление Compleat Gentleman («Истинный джентльмен»), имевшее цель воспитать достойного представителя сословия джентри, дать им понятие о науке, литературе и искусстве, как и научить их рыбной ловле и рассказать о геральдике. Его же книги The Worth of a Peny («Цена пенни») и The Art of Living in London («Искусство жить в Лондоне») были адресованы молодым людям, которые стали жертвой мошенников и поддались искушениям большого города. A Precedent for Young Penmen («Прецедент для начинающих литераторов») анонимного автора учил на основании многочисленных примеров юношей, не получивших образования, искусству написания писем.

Общение и союзы между представителями разных классов не мешали им помнить о существовавших между ними социальных различиях. Если бы все было по-иному, то не было бы смысла подниматься по социальной лестнице. Никто так не желал сохранить привилегии своего положения, чем тот, кто недавно обрел их. Купец, который выдал свою дочь за лорда, при встрече с ней снимал шляпу и ждал, пока она разрешит надеть ее. Кэб горожанина обязательно уступал дорогу экипажу дворянина, когда они съезжались в узком месте улицы. Те, кто потерпел неудачу в жизни, могли проживать в домах своих более удачливых родственников только на положении слуг; они пользовались всеми их правами, но не более. Добродушный сельский викарий Ральф Джосселин сделал такую запись в своем дневнике: «Моя сестра Мэри обрела кров в моем доме на положении служанки, но я с уважением отношусь и буду относиться к ней как к сестре». Поклоны, реверансы, правила знакомства, поведение за столом – все строго регулировалось, хотя и уходили в прошлое некоторые условности, и старики ворчали на слишком вольные манеры молодых людей.

Некоторые виды спортивных занятий были исключительной привилегией джентльменов, и каждый носил одежду, приличествующую своему положению. Рабочий мог играть в кегли, но только не в шары, и его жена и дочь должны были носить нижние юбки и лифы в качестве отдельных элементов одежды; женщина-дворянка носила особого покроя платья. Лорд Стэмфорд был крайне возмущен, когда увидел, как викарий, решивший поохотиться, прошел через его владения с борзой на поводке и соколом на руке, к тому же он был в охотничьей одежде неподобающего цвета. Жители Ладлоу освистали и принудили вернуться жену кузнеца домой под его защиту, потому что она вышла на улицу в купеческом платье. Но все же отдельным правилам постепенно переставали следовать.

Домашняя атмосфера и в городе, и в деревне постепенно уходила из человеческих взаимоотношений, но подмастерья и сыновья все еще продолжали делить стол и кров с мастерами и отцами, и в некоторых местностях честный поденщик все еще мог рассчитывать на воскресный обед у сквайра или у соседа-фермера. Твердо соблюдался порядок старшинства, и кое-где старое выражение «сидеть ниже солонки» сохраняло свое первоначальное значение, то есть сидеть в нижнем конце стола, не на почетном месте, – массивная солонка незримо разделяла сидевших за столом хозяев и слуг. Однако в богатых домах к этому времени стали обычаем отдельные столы и даже отдельные столовые комнаты.

В некоторых больших домах преимущественно на сельском Севере еще сохранялся обычай выставлять у дверей в специальной посуде остатки пищи для бедных, но изменившийся образ жизни и питания покончил с этим средневековым обычаем. Различные французские деликатесы, засахаренные фрукты и цветы, итальянские соусы и совершенно новая подача блюд, когда упор делался на большую элегантность обслуживания, а не на содержимое тарелок, – все это вступало в противоречие со старыми обычаями. Консервативные писатели уже оплакивали ростбиф старой Англии как вещь из прошлого. Все же продолжали подавать плотный и основательный обед; по праздникам невозможно было обойтись без жирной оленины, фаршированной индейки, фазанов, свиной головы. А осенью для всех классов общества подлинным деликатесом был молочный поросенок.

Несмотря на местные традиции, английское общество оставалось строго иерархичным, но для этой иерархии не существовало барьеров, это была крутая лестница, по которой постоянно поднимались и сходили люди.

Подобное положение не наблюдалось в соседних странах. Как правило, джентри Уэльса были беднее и проще, чем джентри Англии. «Скорее вы можете обнаружить 50 джентльменов с годовым доходом в 100 фунтов, чем пятерых с годовым доходом в 500 фунтов», – заметил один наблюдатель из Англии. Валлийский джентльмен вел патриархальный образ жизни: его дом был возведен из камня, в дымоходе над огнем камина коптился лосось, вокруг открытого очага и вдоль стен стояли скамьи, по воскресным дням обеденный стол застилали вязаной скатертью. В глазах своих слуг и арендаторов он был больше чем работодатель; они продолжали сохранять верность его роду и гордились им. Зачастую хозяин дома даже не пытался обзавестись английской фамилией, потому что знал из устной традиции о своем происхождении из королевского рода. Он презирал подобную привязанность англичан к фамилиям. Его звали Дэвид Эванс; его сын Эван, крещеный в честь деда, будет зваться Дэвис. Его жизнь, бывшая отражением почти угасшей кельтской традиции, была по-своему проста и поэтична. Но даже несмотря на упадок, кельтское общество было более консервативно, чем английское общество, живущее по принципу «проложи свой собственный путь».

Честолюбивые валлийские юноши искали удачи отнюдь не у себя на родине, а в Англии, где окружающие часто воспринимали их вспыльчивый характер и характерный акцент с раздражением. В церкви или в юридической конторе их красноречие и воображение постоянно уносило их в заоблачные сферы далеко от реальной действительности. Епископ Линкольнский Джон Уильямс был самым выдающимся среди епископов Уэльса на Британских островах, и двое из двенадцати королевских судей, Джон Тревор и Уильям Джоунс, были тоже валлийцами. Некоторые из этих известных уроженцев Уэльса возвратились на родину уже в преклонном возрасте. Они возглавляли жюри на фестивале Эйстетвод, предлагали свое состояние, приобретенное в Англии, направить на возрождение потускневшей славы своего родного Уэльса. Чаще валлийские эмигранты независимо от того, добились они успеха или нет, оставались в принявшей их стране, и такие имена, как Джонс и Тревор, Воган, Эванс и Морган, появлялись в приходских книгах английского Мидлендса и южной и западной части страны.

В самом Уэльсе нищета народа и патриархальная структура общества давала возможность некоторым крупным землевладельцам обрести неограниченное влияние и власть. Это были семейства, подобные Хербертам, у которых было полдюжины титулов, или Сомерсеты, глава которых, граф Вустер, жил в Раглане. Здесь, в Уэльсе, старая феодальная система, навязанная четыре века назад кельтскому миру, сохранилась и укрепилась благодаря лояльности местных жителей и их неприятию кельтских традиций.

В Шотландии, где кельтский мир, враждебный и непокоренный, утвердился на Шотландском нагорье, ситуация была иной, чем в Уэльсе и Англии. Южная равнинная часть Шотландии, преимущественно англоговорящая и с англосаксонским населением, постоянно наблюдала за неукротимой северной горной Шотландией. В южной части страны феодальный строй, сложившийся к XII столетию, приобрел патриархальный характер вследствие контакта с кельтами. В Шотландии король не был, как в Англии, феодальным властителем и источником законности и власти. Для шотландцев король был главой большого семейства. Он был королем именно шотландцев, а не Шотландии, состоявшим в личных отношениях с народом.

Шотландский лэрд, владелец наследственного имения, одевавшийся очень просто, носивший одежду из домотканого сукна и голубой шотландский берет, управлял своими арендаторами и слугами подобно отцу семейства; был крайне требователен, но относился ко всем по-родственному. Его дом был открыт для путников, он помогал бедным, приходившим за подаянием к воротам его поместья. Но отношения, выглядевшие внешне дружественными, были, по сути, деспотичными. Иногда хозяин вел себя как тиран. Шотландцы-арендаторы держали свои наделы на условиях аренды, которые пересматривались раз в год. Лендлорд, на землях которого неожиданно были обнаружены месторождения полезных ископаемых, мог отказать фермерам в дальнейшей аренде и оставить их без земли. Жители равнинной Шотландии открывали все новые минеральные богатства своей страны, развивали судоходство и торговлю; в отличие от Англии шотландцы жили в суровом мире, где только упорный труд мог принести свои плоды. Вера в то, что Господь сделал шотландцев избранным народом и тем самым вознаградил его, давала им мощный стимул в борьбе за то, чтобы Шотландия заняла достойное место среди европейских стран благодаря ее шерсти, углю, древесине, мехам и рыболовству. Господь поместил угольные шахты на землях своего избранного народа, и, поскольку Ему принадлежала земля и все, что на ней, было всем понятно, что тот, кто потерял землю, не принадлежит к Божьему народу. Это утверждение не было циничным, оно говорило о чувстве глубокой благодарности Богу и об ответственности за Его дары.

На севере Шотландии продолжала существовать клановая система, наследие кельтов, несмотря на то что старая преданность клану повсюду приходила в противоречие с феодальным правом землевладения. Власть клана Макинтош, к примеру, распространялась на области, которые по законам феодального землепользования принадлежали графу Хантли, возглавлявшему клан Гордонов. В то же время он владел областями, где проживали члены клана Камерон. Эта правовая путаница порождала проблемы в стране, где вожди кланов распоряжались жизнью и смертью своих подданных. Какие бы законы королевское правительство ни принимало, чтобы ограничить юрисдикцию кланов, такие вожди, как Аргайл, Хантли, Сифорт, имели моральную и административную власть над Кэмпбеллами, Гордонами и Маккензи. Сами горцы издавна враждовали друг с другом: Кэмпбеллы убивали Макдональдов, а Макдональды – Кэмпбеллов, как только представлялась такая возможность. Маккензи враждовали с Маклеодами, Гордоны – с Крайтонами, и все воевали с Макгрегорами и Макнабами. Жизнь в стране была ужасной и кровавой, но дикая красота страны была дорога тем, кто знал ее. В конце лета кланы собирались ради охоты; мелкие споры забывались на время, когда целыми днями горцы скакали по холмам, загоняя оленей. Иногда летним днем юноши разных кланов собирались вместе на берегах Тея или Спея, соревновались в плавании и борьбе, пока на смену краткой ночи не приходил рассвет. Сыны больших вождей Шотландского нагорья, побывавшие при французском и английском дворах, познавшие ценности космополитической цивилизации, спали на голой земле бок о бок со своими соплеменниками и носили традиционный плед. Они говорили на гэльском языке, слушали песни бардов и резко звучащую музыку волынок, смотрели на танцы с мечами, принимали участие в пирушках при долгом свете заходящего солнца и колеблющемся пламени торфяных костров.

Некоторые лорды юга отправлялись охотиться на север; те, чьи земли были расположены вдоль границы с горной Шотландией, бывали там довольно часто, это были Монтрозы, Огилви, Мар, Эглинтоны. Они частично переняли образ жизни, характерный для горной Шотландии, возможно, «объяснялись на гэльском», иногда называли себя вождями, хотя в действительности были просто главами семейств. Их обязанностью было предотвращать набеги горцев на богатые земли Юга, но на протяжении многовековой борьбы они привыкли восхищаться и следовать поведению тех, против кого воевали. Иногда приглашали иностранного гостя принять участие в охоте в горах. Настырный кокни Джон Тейлор, одетый в килт, который одолжил ему граф Мар, сидел, поджав ноги, на холодной земле, наблюдал за необычными танцами и ломал себе голову, почему эти странные люди не срубят свои сосновые леса и не продадут дерево на мачты, удовлетворив тем самым запросы всех верфей мира.

Между жителями равнин и горцами сохранялся вооруженный нейтралитет, нарушаемый время от времени вторжением отрядов, угонявших скот. Горцы, которые знали, что вся земля принадлежала им, пока не пришли саксы, не считали грабежом свои действия. Ведь они возвращали себе то, что им принадлежало по праву. Такое же беззаконие царило и на английской границе. Покойный король Иаков, заняв английский трон, пытался замирить границы твердой рукой. И на время вооруженные дозоры, казни через повешение и депортация нарушителей границы, шотландцев и англичан, привели к иллюзорному спокойствию. Но традиция дерзких грабежей и беззаконных действий на границе укоренилась слишком глубоко, чтобы можно было покончить с ней за несколько лет. В условиях ослабления жесткого контроля над приграничными областями, что имело место в годы правления Карла I, положение на границе вернулось к своему прежнему состоянию. К 1635 г. значительные территории страны терроризировали вооруженные банды, которые жили грабежами, похищениями людей с целью последующего их выкупа и мстили страшно даже немногим тем, кто осмеливался донести на них. Предательское убийство лэрда Трогенда, героя одной из прекрасных приграничных баллад, было частью этих нескончаемых историй о шантаже и мести.

В Шотландии кельтский север – это район нагорья, англосаксонский юг – области низменных равнин. Такого разделения не было в Ирландии, в которую вторглись чужеземные захватчики из Англии и навязали свою власть разгневанным кельтам. Первые поселенцы-норманны, хотя это и заняло не одно столетие, но все же были приняты ирландскими вождями. Возник даже аристократический англо-ирландский род Батлеров – графов Ормонд. Можно назвать семейство Фицджеральдов, Сент-Леджер и де Бургов.

Новые поселенцы прибывали в Ирландию сначала из Англии, а затем из Южной Шотландии. Они были расчетливыми, предприимчивыми и намерены развивать скрытый потенциал еще не развитой страны. Они были протестанты, и за ними стояло протестантское правительство. Неистовые ирландцы были так же чужды им, как американские индейцы для переселенцев из-за Атлантики. Против этих энергичных пришельцев объединились ирландцы и потомки норманнов – аристократы со своими подданными и кланами, патриархальное общество выступило против безродных выскочек.

Все же мир был восстановлен, и королевское правительство, которое представлял лорд-наместник Вентворт, лелеяло надежду увидеть Ирландию «защищенной и обустроенной, украшенной городами и зданиями, и с трудолюбивым и процветающим народом». Дублин, по крайней мере, похорошел, его замок преобразился, Феникс-парк стал местом прогулок, здесь разъезжали конные экипажи и гарцевали всадники. К открытию театра модный драматург Джеймс Ширли написал пьесу. Лорд-наместник сознательно отдал своего сына в Тринити-колледж (который основала еще королева Елизавета), чтобы и другие известные дублинцы последовали его примеру. Под патронажем правительства Кристофер Симс составил новую латинскую грамматику, специально предназначенную для преподавания в ирландских школах и отпечатанную в типографии Дублина.

Внешность зачастую была обманчивой. Ирландцы сохранили свою веру и независимость духа. Их кланы остались верными своим вождям, даже если они находились в далекой ссылке, таким как Ред О'Нил, или настроенным дружественно к английскому правительству, таким как Рандал Макдоннел, граф Антрим, или Мурроу О'Брайен, граф Инчикуин, которые были вождями соответственно самых больших кланов на севере и юге. Кочевые орды все еще продолжали существовать под защитой болот и холмов, совершая набеги на своих соседей и поселенцев. Но самая большая опасность исходила не от них, а от скрытой враждебности всего населения. Здесь, в Ирландии, никто и представить себе не мог, что одиннадцативековая борьба между саксами и кельтами разгорится новым и ужасным пожаром.

То же самое столкновение идей и интересов было воспроизведено в миниатюре на полпути между Ирландией и Англией на острове Мэн. Имея 12 миль в ширину и 33 мили в длину, остров принадлежал лорду Стрэйнджу, старшему сыну графа Дерби. Он видел, что активные и словоохотливые островитяне сохраняли верность своим древним традициям, несмотря на все его мирные попытки привести их систему землепользования в соответствие с той, которая существовала в его владениях в Англии, и реформировать местные законы. Незаконность местных обычаев совсем не волновала жителей Мэна. Во главе самого большого островного семейства стоял могущественный капитан Кристиан, поскольку у него было много сыновей. С местными жителями он состоял в патриархальных отношениях. Его оппозиция заставила лорда Стрэйнджа изменить свою политику; лорд назначил капитана судьей на острове, что означало – он правил островом от имени Стрэйнджа.

Кельтское население было меньшинством в королевстве, но не по значению. От него, по мнению многих, могла исходить неявная опасность. Это меньшинство бросало вызов современному миру, на что были не способны жители островов в проливе Ла-Манш и редкие группы иностранных беженцев. В данный момент островитяне Ла-Манша ревностно отстаивали свои древние привилегии, давая отпор посягательствам правительства, но они разделяли вместе с англичанами и жителями равнин Шотландии один и тот же взгляд на общество и мир, хотя и были небольшие различия в этих взглядах.

Существовало еще одно тайное и глубинное сообщество в королевстве – цыгане. Всем они были известны как бродяги и кочевники, отличавшиеся от обычных бродяг и воров своей сплоченностью и организованностью и говорившие на своем языке. В балладах их окружал ореол романтики, но на деле закон преследовал их, а на юге Шотландии быть цыганом значило постоянно находиться под угрозой осуждения и смертной казни.

Таковы были люди, которыми правил король Карл и которым он хотел принести мир, справедливость, порядок и истинную веру. Власть короля была непререкаема. Идеал был постоянно перед ним, но интеллектуальная и эстетичная мода дня, склонявшаяся к аллегории, не давала рассмотреть практическую сложность поставленной задачи. Король жил в мире поэтических иллюзий и не мог не подпасть под их влияние. Для него и его придворных самые ординарные события быстро приобретали пасторальный и классический облик. Например, если графиня Англси давала вечерний бал для королевы, то сразу же поэты начинали прославлять ее как богиню Диану и приглашали звезды сойти со своего пути и явить себя миру.

Или: молодой поэт, приветствуя новую гостью при дворе, восклицал: «Кто это так поздно прибыл из Пенсхерста, затмив собой яркий свет полуденного солнца, так что весь мир глядит на это с удивлением?! Конечно, это некий ангел, посланный нам свыше. О, это киприйская царица Любви в окружении граций». Но это была всего лишь леди Дороти Сидни в сопровождении обычной дуэньи.

Во многих школах, колледжах и частных домах разыгрывались небольшие сценки из идиллической жизни пастухов и пастушек в Аркадии, сопровождаемые чтением рифмованных стихов и песнопениями. Почти каждый год сам король участвовал в рождественских костюмированных балах. Самый дорогой бал, который когда-либо имел место и на который было потрачено свыше 20 тысяч фунтов, устроили в его честь юристы Судебных иннов. В маскарадной процессии, которая символизировала триумф мира, приняли участие около 200 юристов; они прошествовали по улицам Лондона при свете факелов в причудливых и роскошных нарядах, эскизы которых создал специально для них Иниго Джонс.

Аллегорические образы в поэзии и вычурные комплименты незаметно распространялись на обыденные вещи и входили в привычку. Иногда король рассматривал работу администрации и вопросы политики в таком ключе, будто мир и довольство уже давно воцарились в королевстве. На его рождественских пирах на фоне, изображающем небо, медленно спускалась на белом облаке золотая колесница, она несла мир, который выглядел подобно «Весне в одеянии из цветов», он был на котурнах из зеленой тафты, с оливковым венком на голове и пальмовой ветвью в руке.

Король Карл с самого детства воспитывался в глубоком понимании святости особы суверена и его ответственности. Его отец был автором трактата о государственном управлении «Базиликон Дорон», или, в переводе с древнегреческого, «Королевский дар». Краткое, но впечатляющее наставление об обязанностях короля первоначально предназначалось для его старшего сына принца Генри. Но принц скончался, и его любимый младший сын Карл вместе со всем наследством, доставшимся от брата, унаследовал и мудрость, заключенную в этом трактате. Когда он был еще ребенком, в его неокрепшем уме, должно быть, все же запечатлелась такая сентенция: «Добрый король должен сознавать, что он присягнул на верность своему народу, получил от Бога бремя правления, и он в ответе за это». Его отец в своем трактате постоянно подчеркивает, что отношения между королем и его народом должны быть подобны отношению отца к своим детям, что его власть, как и власть отцовская, основана на непреложном повелении Бога. Если отец не заботится о своих детях, это не освобождает его детей от исполнения пятой Божественной заповеди, но и в случае, если король не должным образом управляет своей страной, это не означает, что подданные могут отказать ему в лояльности. Король, подобно отцу, имеет свои обязанности и должен ответить перед Богом, если он их не исполняет. По сути, это было доктриной Божественного права королей, которую сформулировал покойный король Иаков, и его сын глубоко проникся ею. Существовали и другие сочинения старого короля, и их также изучил Карл. «Добрый король ограничит свои действия законом», – написал он в трактате «Истинный закон свободных монархов». «И все же он не связан ничем, как только своей доброй волей», – добавляет он. Фактически только король мог решить, придерживаться ему закона или нарушить его, принимать тот или иной закон или его отменить. Он написал трактат «Защита королевского права» в качестве ответа на появление некоторых дерзких теорий о правах народа и священников, направленных против королевской власти.

Ранним утром 27 марта 1625 г. Карл принял на себя бремя королевской власти, после того как Всемогущий Господь призвал к себе короля Иакова. Ему было всего 24 года. Во время коронации он пренебрег традицией. Он не захотел, чтобы торжественный обряд стал поводом для пошлой демонстрации верноподданнических чувств сограждан, и отменил традиционное шествие, столь популярное у лондонцев. Он также внимательно пересмотрел текст коронационной присяги, чтобы она отражала его политические взгляды. Карл был готов поклясться соблюдать свободы и законы страны, только если они не вступали в противоречие с его прерогативами. Он постарался, насколько это было возможно, избежать демонстрации внешних атрибутов королевской власти и надел белые одежды во время обряда посвящения. Библейский текст, выбранный для проповеди, – и это вызвало толки в то время – начинался такими словами: «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни».

Идеалы короля были понятны с самого начала. Он хотел, чтобы его подданные приняли его абсолютную власть без всяких рассуждений, с полным послушанием и были преданными прихожанами истинной церкви, утвержденной законом. Это было фундаментом власти в его понимании. Если этого удастся достигнуть, то он будет по доброй воле, а не по официальной обязанности защищать традиционные права и свободы в рамках существующего законодательства и обеспечит справедливость, порядок и, насколько это в его власти, процветание и безопасность своему доброму народу.

Ни один правитель не может проводить эффективную политику, внутреннюю или внешнюю, не имея финансов, а доходы короны были недостаточны. Именно парламент голосовал за выделение денег для суверена. Спустя несколько месяцев после восхождения на трон король обнаружил, что парламент далек от понимания того, что он существует и работает только благодаря его милостивой воле. В первые пять лет своего правления он вступал в конфронтацию с тремя последовательно сменявшими друг друга парламентами. В 1629 г. он избавился от третьего, несмотря на отчаянную попытку своих основных оппонентов предотвратить его роспуск. Он бросил в тюрьму мятежных вождей и отныне решил вести дела на свой лад.

Король не решал свои проблемы, а заметал их под ковер. Выстроенный им порядок и его красивый фасад заставили его ошибочно поверить, что его власть в королевстве была столь же абсолютна, как и его власть над придворными. Он отворачивался от неприятной реальности, созерцал с удовлетворением свои прекрасные дворцы, свой образцовый двор, своих епископов и капелланов и считал, что эта блестящая внешняя оболочка свидетельствует о стабильность его власти.

Его двор был отражением его личности и его идеалов. Он никогда не критиковал своего отца, но очень рано убедился в несоответствии теории короля Иакова о монархии истинному положению дел, что нашло выражение в далеко не лучшем образе жизни, который он избрал. В юности молодой Карл много месяцев пребывал при испанском королевском дворе, ухаживая за инфантой. Его усилия ни к чему не привели, но он привез из Испании близкие его сердцу воспоминания о дворе и его церемониях. С началом правления Карла грубоватые шотландские шутки и пьяные развлечения, которые потешали его отца, сразу прекратились. Как и пустые разговоры и ссоры в передней и коридорах дворца. Каждый человек, начиная от комнатного слуги и до официантов в буфетной, точно знал, где ему находиться и когда и за каким столом принимать пищу, когда посещать молельню. Знал, когда встает король и когда ложится спать, когда он отправляется на конную прогулку, когда дает аудиенции и кто с полотенцем на руке стоит позади его кресла. Все формальности при дворе выполнялись строго и неукоснительно. Короля, единственного из всех европейских властителей, обслуживали, преклонив колено. И когда французский посол пожаловался, что для его жены не поставили ни кресла, ни стула – как это было принято делать для жены английского посла во Франции, – ему сказали, что во время официальных приемов ни одной леди английского двора, за исключением королевы, даже самой принцессе не позволялось сидеть в присутствии короля. При дворе короля не было вульгарной показной роскоши, ей предпочитали изысканные манеры и правила этикета.

Преобразования были всего лишь частичными и ограничивались ближайшим окружением короля. Напоминавший садок для кроликов дворец Уайтхолл представлял собой настоящую деревню: окружавшие его улицы и переулки, надворные службы просто кишели разного ранга придворными, слугами знатных фамилий и просто слугами слуг, которые жили и кормились за счет двора. Венецианский посол, критически оценивая круг ближайших к королю придворных, считал его домашнее хозяйство расточительным.

Король не замечал такого количества нахлебников и бездельников при своем дворе. Его власть над ближайшим окружением была абсолютной. Если бы не его жена-француженка, то английский двор был бы предельно аскетичен. Она же любила балы, маскарады, театральные постановки и музыку. Эти невинные забавы вносили необычайное оживление в повседневные будни Уайтхолла и Хэмптон-Корта. Не только она и король принимали участие в рождественском маскараде и часто приглашали профессиональных артистов ко двору на дни рождения короля или на пир в канун Крещения, но и сама королева, нарушая все традиции, лично посещала театральные представления.

Неистовые молодые придворные придумывали себе все новые развлечения, не обращая внимания на королевские ограничения. Они были завсегдатаями за игорными столами на Пикадилли, на конных скачках в Гайд-парке, в тавернах Вестминстера и Стрэнда, где жили литературными сплетнями. Они посещали пользовавшиеся дурной славой сады удовольствий на южном берегу реки, где, как говорили, всего лишь один ужин с Бесс Бротон или ей подобными дамами мог обойтись посетителю в 20 фунтов, не упоминая о дополнительных услугах этой леди. Однако двор тем не менее оставался центром общественной жизни и главным эталоном вкуса и манер.

Двор был также интеллектуальным центром, местом встречи талантов и ума в не меньшей степени, чем центром мод и прекрасного. Поэты и писатели – а среди них были известные личности, такие как Джон Саклинг, Ричард Лавлейс и Уильям Давенант, – собирались в парках Сент-Джеймса и Уайтхолла или в гостиной королевы в Сомерсет-Хаус, здесь они читали vers de societe[1] и сатирические эпиграммы для развлечения дам.

Талант придворных писателей активно проявлялся и в культурной жизни столицы, когда в своем творчестве они обращались к драме и ставили свои пьесы в лондонских театрах. Король, исполняя роль патрона, критика и цензора, иногда высказывал свое мнение об их произведениях, к которому писатели прислушивались.

Король предпочитал поэзии музыку. Его небольшой частный оркестр исполнял во время его застолий светскую музыку, а в королевской часовне звучала высокая музыка церкви, однако некоторые его подданные считали, что в Божьем доме не должно быть места для итальянских скрипок.

Король обладал великолепной коллекцией произведений искусства, собирать которую он начал, когда еще был принцем Уэльским. Рубенс так отозвался о нем: «Принц – наивеличайший любитель живописи в мире». Его собственный прекрасный вкус и советы знающих людей позволили ему собрать в своих дворцах самую редкую и самую большую коллекцию в Европе. В ней были античные мраморные статуи и флорентийская бронзовая скульптура, изящные поделки из слоновой кости, ограненные кристаллы и искусные произведения ювелиров и медальеров. Многие великолепные работы итальянских мастеров висели на дворцовых стенах: великое «Положение во гроб» Тициана, несравненный «Триумф Юлия Цезаря» Мантеньи, «Девять муз» Тинторетто, «Брак святой Екатерины» Корреджо, портреты Рафаэля, аллегорические картины Джорджоне. Работы Бассано и представителей семейства Карраччи, Джулио Романо и Якопо Пальмы Младшего висели в простенках окон. В собрании были картины современных художников – Рубенса и Рембрандта. Король пригласил работать при своем дворе Антониса Ван Дейка, Даниэля Мейтенса Старшего, Геррита ван Хонтхорста, Вацлава Холлара, Франца Клейна, престарелого итальянского мастера Орацио Джентилески вместе с его дочерью, талантливой художницей Артемизией. В Англию в составе голландского посольства прибыл Бальтазар Гербье, миниатюрист и архитектор, неутомимый аукционист, который стал помощником и советником короля в области искусства.

Король приобрел великолепные произведения, выполненные Рафаэлем для Ватиканских шпалер, и отослал их в Мортлейк поблизости Лондона, где была расположена мастерская по производству английских гобеленов, чтобы там с них сняли копию. Одновременно он поручил Ван Дейку подготовить рисунок рамок для тканых картин. Он также сделал большой заказ в Мортлейке на изготовление гобеленов для своих дворцов. В связи с тем, что он подумывал о королевской монополии на их производство, то приобрел мастерскую для короны.

Мода на гобелены, картины и классический декор, которыми король украсил свои дворцы в Уайтхолле, Гринвиче, Оутлэндсе и Хэмптон-Корте, была подхвачена аристократами и придворными. Лорд Арунделл собрал в своем особняке множество статуй из итальянского мрамора, лорд Пембрук в своем имении Уилтон-Хаус построил знаменитую комнату, представлявшую собой двойной куб, которую декорировал Ван Дейк. Великолепные постройки поместья Бейсинг-Хаус, принадлежавшего маркизу Уинчестеру, стали легендой. Фаворит короля Уилл Мюррей у себя в Хэм-Хаус расписал потолки и стены и украсил их лепниной, некоторые росписи копировали приобретенные ранее произведения Рафаэля.

Хотя искусство было высшим наслаждением для короля, он с уважением относился к ученым и поощрял развитие науки. Среди врачей, которым он покровительствовал, был сэр Теодор де Майерн, видный представитель клинической медицины, который, возможно, спас жизнь королеве во время первых родов, и лейб-медик короля Уильям Гарвей, открывший систему кровообращения.

Многочисленные лорды и джентльмены, которые полагали, что они тоже занимаются научными исследованиями, также пытались добиться покровительства двора, частично и потому, что лелеяли надежду получить патент за свои изобретения. Лорду Герберту Чербери выделили комнаты в королевском дворце, чтобы облегчить ему доступ к документам, которые были необходимы ему для составления жизнеописания Генриха VIII. В перерывах между историческими занятиями он постоянно пытался привлечь внимание короля к своим различным «практичным» изобретениям, чего только стоила его плавающая купальня, которую он предполагал установить на Темзе. Талантливый Эдвард Сомерсет, сын старого графа Вустера, посвятил всего себя водным насосам и гидравлическим лифтам, которые предназначались для замка его отца в Раглане на валлийской границе. Когда занятия привели его в Уайтхолл, он получил поддержку короля. Сэр Фрэнсис Кинастон, придворный и поэт, получил одобрение у короля, когда решил организовать школу для молодых дворян, но не встретил понимания, когда предложил королю новый тип печей для военных кораблей. Чарльз Кавендиш, брат графа Ньюкасла, математик-любитель, который переписывался со многими иностранными учеными, несомненно, заручился согласием короля, когда неоднократно пытался убедить французского математика Клода Мидоржа и французского философа Рене Декарта переехать на постоянное жительство в мирную Англию.

Отличительными чертами английского двора были строгое соблюдение этикета, изысканные манеры и просвещенность. Это было также пристанище красоты. Благородных дам с завитыми локонами и припудренными лицами, одетых в шелковые платья различных цветов – жемчужно-белого, бледно-шафранового и розово-оранжевого, небесно-голубого и салатового, запечатлел на своих полотнах Ван Дейк. Это Люси Хей, графиня Карлайл, придворная дама, красивая и самоуверенная; это меланхоличная леди Энн Карр; это леди Мэри Вильерс, изображенная в виде святой Агнессы с ягненком и пальмовой ветвью.

Над всем этим придворным сообществом стоял король. Замкнутый по характеру, он еще больше сторонился людей из-за небольшого заикания, поэтому ограничивался лишь официальными контактами с людьми, свободно он чувствовал себя только в домашнем кругу. Даже друзей держал на расстоянии, но общался с ними регулярно и был учтивым, они прекрасно понимали эту его манеру поведения, а тем, кто сам не был лишен формальности, это даже нравилось. Он был постоянен в своих действиях и предсказуем – если кого не любил, то так и продолжал не любить; твердо придерживался своих мнений и был верен друзьям, даже когда мнения оказывались ошибочными, а друзья – ненадежными. И был полон решимости исполнять свой королевский долг.

Карл был столь же прекрасным знатоком лошадей, как и живописи. В лице сэра Джона Фенвика из Уоллингтона король имел замечательного инструктора верховой езды и опытного конезаводчика. Он разводил лучших скаковых лошадей в Англии, которые были известны во всем мире. Ловкий и легкого сложения, он был хорошим наездником. Охота была его страстью, в этом он был похож на отца, но, в отличие от него, он прочно держался в седле. Все чисто человеческое было исключено из его общественной жизни, и практически вся его жизнь протекала на виду у общества. Однажды на охоте с ним случился несчастный случай, и это могло грозить драматическими последствиями. На полном скаку его конь провалился в болото, и топь сразу же поглотила животное. Седок едва спасся, ему вовремя успели помочь слуги. Он сохранил полное спокойствие, сменил мокрое платье, сел на другую лошадь и продолжил охоту.

Но хотя король постоянно переезжал из дворца во дворец, на что обратили внимание иностранные послы, он не знал достаточно хорошо своего народа и был иностранцем для большей его части. В своих путешествиях он использовал один и тот же маршрут. Он охотился в Нью-Форесте и посещал остров Уайт, часто присутствовал на скачках в Ньюмаркете или гостил у графа Пембрука в Уилтон-Хаус. Его принимали в университете Оксфорда, и он прекрасно знал долину Темзы и свои парки, где водились олени, в Виндзоре, Ричмонде, Оутлэндсе и Теобальдсе. Один раз он совершил путешествие в Шотландию и обратно, видел пустоши Линкольншира, поднялся по 270 ступеням башни Йоркского собора, чтобы насладиться видом окрестностей, проехал мимо угольных шахт Дарема, через вересковые пустоши Нортумбрии и Лотианские холмы. Он играл в гольф на дюнах в Лейте, сумел добраться до Перта и Брикина, но, в отличие от своих предков, не охотился на оленей вместе с шотландцами из горных кланов. Никогда не бывал в Уэльсе. Ни разу не посетил Ирландию. Он инспектировал свои военные корабли в Чатеме и Грейвзенде и наблюдал из окна скромной летней резиденции, построенной им для королевы в Гринвиче, за тем, как парусники плыли через широкий эстуарий Темзы в Лондон. Но не знал названия морских портов своего королевства и фамилий моряков и купцов, трудом которых было во многом обеспечено процветание его государства. За столом Совета или в неформальной обстановке во время разговора в холлах или гостиных его дворцов он решал большое количество технических вопросов налогообложения, развития промышленности, мануфактур и судоходства, регулирования торговли и улаживал конфликты между своими подданными. Во время этих обсуждений узнал для себя много нового о производстве соли, мыла, булавок и бобровых шляп, о торговле сукнами, об импорте вина, ловле сельди, промысле устриц, о лесах, шахтах, литейном деле и стекольном производстве.

Доклады, которые Совет получал регулярно от мировых судей, информировали короля, если он хотел об этом знать, об общем состоянии страны, о росте или снижении числа бродяг, об организации обучения детей, сирот и облегчении участи бедняков-рабочих.

Король считал своим священным долгом заботиться о вверенном ему Богом народе. Но это сочеталось с его полным нежеланием прислушиваться к мнению этого народа, и он старался избегать с ним близости. Возможно, только на Пасху и на День святого Михаила король для излечения золотухи мог позволить больным простолюдинам приблизиться к себе и одним прикосновением вылечить ее. Но даже в таком случае каждый больной, жаждавший исцеления, должен был, прежде чем пройти через дворцовые ворота, представить свидетельство, подписанное приходским священником, церковным старостой и мировым судьей.

У короля не было того горького опыта, который пережил его отец, будучи еще молодым человеком. Он никогда не сталкивался с наглыми оппонентами лицом к лицу и не переживал жестокого поражения. Ни разу не встречался с опасностью, которая грозила бы всей нации и которая заставила бы его выйти в народ и разделить с ним его беды. В то время он был не только самым формальным правителем, но и самым одиноким и замкнутым в себе среди европейских королей.

Менее добродетельные монархи спасались от формальностей в объятиях куртизанок низкого происхождения, но целомудренному Карлу не нужна была никакая Нелл Гвин, которая рассказывала бы анекдоты на кокни и подсматривала бы в замочную скважину за повседневной жизнью скромных подданных. Все, что Карл знал о людях, он знал исключительно из донесений и научных заметок. Подобно многим застенчивым, педантичным людям, он обожал афоризмы и обычно делал записи на полях книг тонким и красивым почерком. Среди них были такие максимы: «Немногие из великих ораторов хорошие деятели», «Только трусы жестоки». Он больше доверял проверенной временем истине ученых мужей, чем собственному столь небогатому опыту. Ведь его каждодневный контакт с внешним миром был ограничен только кругом его двора и охотничьими угодьями. Позже он признался, при трагических обстоятельствах, что знал закон в той же степени, что и любой джентльмен в Англии. Это было правдой, но у него было слабое представление о том, что законы значат для тех, кто по ним живет.

Некоторые им восхищались, многие боялись, но не очень-то его и любили. Он не добился ни расположения, ни привязанности своего народа, ничего большего, чем простое подчинение. В узком кругу своего двора он был одним из тех, кто не допускает проявления любви, когда в отношениях нет близости. Его слуги знали, что он человек пунктуальный, справедливый и уравновешенный. Прошли годы, и уважение дворцовой обслуги переросло в любовь, но произошло это не из-за его доброго к ним отношения. Несчастье, постигшее его, растопило лед их сердец. Во время его правления очень немногие сочувствовали ему лично как человеку; эта нерассуждающая человеческая привязанность облегчает тяготы службы и смягчает авторитарность власти.

Все же король был способен на глубокую и нежную привязанность, когда затрагивались его тайные чувства. Его любовь к жене, хотя любовь пришла не сразу, теперь стала самым сильным переживанием в его жизни.

Королева Генриетта Мария была по поведению и темпераменту противоположностью своему мужу. Их брак начинался с бурных проявлений недовольства с ее стороны и ответной, едва ли не жестокой холодности со стороны короля. Она была на девять лет младше его и стала его женой в пятнадцать лет; она была еще девочкой, подвижной и обожающей танцы. Он осуждал ее детские забавы и был крайне недоволен тем, как вели себя французы из ее свиты, которые поощряли такое ее поведение. Они были отосланы назад, и обливавшийся слезами ребенок был оставлен на милость сурового мужа и властного фаворита герцога Бекингема. Три несчастных года она жила всеми заброшенная и покинутая; и только после смерти Бекингема в 1628 г. она в первый раз забеременела.

Она не была сильной, ее позвоночник был немного искривлен. Ее первый ребенок, мальчик, прожил всего несколько часов; и, когда она поднялась с постели, цвет ее молодости уже увял. У нее изначально были неправильные черты лица, длинный нос и выдающиеся вперед зубы. Теперь очарование ее молодости ушло, хотя ее кожа цвета слоновой кости, даже потерявшая свежесть, и блеск ее больших ясных глаз все еще вызывали восхищение.

Ее изменившаяся внешность ничего не значила для Карла; после смерти Бекингема он сразу переключил все свое внимание на жену. Он полюбил ее со всем прямодушием, присущим тем, кто дарит свое чувство лишь двум-трем людям, но дарит им полностью. Ставшая любимой, молодая королева вновь расцвела, ее жизнерадостность, очарование и умелый портной скрыли все ее недостатки. Она понимала, что не красавица, но заставила свет думать, что ею является. Танцы, вызывавшие недовольство короля, теперь были разрешены, и ее ум и веселость сделали двор мужа таким, каким она всегда желала его видеть. Год за годом ее влияние на мужа росло, он просил ее совета по каждому вопросу и жалел, что не может сделать ее членом своего Совета. Только в вопросах веры между ними не было взаимопонимания, поскольку она была преданной католичкой, а он принадлежал к англиканской церкви.

Королю и королеве было достаточно общения друг с другом, и они не были заинтересованы в прибавлении семейства. Но принцы и принцессы рождались регулярно, принося большие страдания королеве. К детям были приставлены няньки и воспитатели, которые о них заботились. Но хотя дети изредка и сопровождали родителей на майских празднествах и присутствовали на дворцовых пирах и Ван Дейк изобразил на картине королевскую чету, как-то неловко держащих двоих из них, ни король, ни королева не чувствовали себя в детской как дома. Должны были пройти годы, прежде чем они, уже разделенные, открыто выказали свою любовь к детям.

У короля был ко всему вдумчивый и взвешенный подход. Королева же реагировала на события стремительно, но поверхностно. Ее муж, как и все тугодумы, восхищался ее быстрым умом, и его, как многих сомневающихся и колеблющихся людей, поражала ее способность моментально находить решение, каким бы импульсивным и непродуманным оно ни было.

Достижения были значительными, но они оказались поверхностными. Утверждение, что английский двор «превратился в самый прекрасный двор в мире», не имело никакого отношения к нерешенной проблеме государственного управления.

Глава 2. Вера и внешняя политика

Король, как и многие серьезные мыслители его времени, твердо верил, что хорошее правление должно основываться на истинной вере. Первым важным условием для этого было, чтобы народ верил правильно и поклонялся Богу надлежащим, наиболее приличествующим Ему образом. Каким именно образом могла научить только церковь. К несчастью, раскол в Римско-католической церкви и народное сектантское движение с его сотнями различных спорных толков чрезвычайно усложнили в XVII в. понимание того, какое верование и какой образ поклонения были правильными.

Подавляющее большинство подданных короля, каких бы доктрин они ни придерживались, каким бы ни было их образование и их интересы, были людьми искренне верующими. Они не сомневались в бессмертии своих душ и верили, что Христос умер, чтобы искупить грехи людей. Некоторые из них помнили об этом постоянно, большинство – только в воскресенье, и совсем немногие, возможно, вспоминали об этом не больше одного-двух раз в год. Но это было основной истиной и в их жизни, и в их смерти. От уголовного преступника, идущего на виселицу с улыбкой на лице и с покаянными словами на устах, вплоть до аристократа (которых окажется скоро очень много в таком положении), поднимающегося по ступенькам лестницы на эшафот, все они встречали смерть с непреклонной верой в будущую жизнь. Аристократ вместе с последним вором разделял твердое убеждение, что сам Сын Божий ради искупления грехов человеческих прошел тем же самым путем. Умереть без этой надежды, умереть, как говорили, в «отчаянии», было ужасным делом.

Желание верить и способность верить были равным образом сильны. Это было верно, за небольшими исключениями, для всех подданных короля, несмотря на разницу в благосостоянии, воспитании, образовании, разделявшую их.

Среди подданных Карла были самые образованные и просвещенные умы Европы и самые недалекие. Ведущие ученые в университетах Оксфорда, Кембриджа, Сент-Эндрю в Абердине и недавно основанном Тринити-колледже в Дублине ничем не уступали лучшим ученым мира. Теология доминировала в учебных программах университетов, но преподавали также классические языки, философию, историю Древнего мира, математику и медицину. Фрэнсис Глиссон вел лекции по анатомии в Кембридже; он поддержал новую теорию Уильяма Харви о кровообращении, которую яростно критиковал шотландский ученый Александр Росс. Не удовлетворившись вызовом, брошенным Глиссону и Харви, Росс набросился на итальянского астронома Галилея, надеясь, что сотрет его в порошок, с ироническими комментариями в книге под длинным названием «Земля – это не блуждающая звезда, таковой она является только в блуждающих умах последователей Галилея».

Лондон был центром научной деятельности. В Грешам-колледже преподаватель астрономии Генри Геллибранд изучал магнитное поле Земли и объяснил, что такое магнитное склонение. «Барбер Сёрдженс компани» построила анатомический театр по чертежам Иниго Джонса, проводимые здесь публичные лекции привлекали широкую аудиторию. Иногда готовили обеды для слушателей; однажды после одного такого обеда представитель «Барбер Сёрдженс», к своему огорчению, обнаружил пропажу серебряных ложек.

Изучением анатомии и естественных наук занималось множество людей, как профессионалов, так и любителей. Сэр Кенелм Дигби работал над обширным трудом «Природа человеческих тел», в котором он обсуждал, наряду с другими вопросами, какая часть животного организма сформировалась первой, могут ли животные думать и «каким образом живительные токи посылаются из мозга в определенные части тела, безошибочно находя себе путь». Томас Браун, известный врач из Нориджа, собрал большое количество научных данных для книги, в которой собирался рассмотреть и правильным образом объяснить невиданное множество распространенных суеверий и грубых заблуждений в интересах научной истины. В Йоркшире не по летам развитой юноша Уильям Гаскойн вел постоянные наблюдения за звездами и усовершенствовал телескоп. Не прошло трех лет, как был опубликован посмертно труд врача и естествоиспытателя Моффета Insectorum sive Minimorum Animalium Theatrum («Театр насекомых»), положивший начало энтомологии.

Математики продолжали в одиночестве заниматься своими вычислениями. Джон Нейпир, сидя в родовом замке близ Эдинбурга, открыл новую эпоху своей публикацией первой таблицы логарифмов. В другом шотландском замке сэр Томас Уркхарт, родом из Кромарти, размышлял в своей эксцентричной манере над практическим применением тригонометрии и пытался создать универсальный язык. Математик Уильям Отред опубликовал учебник арифметики Clavis Mathematicae («Ключ к математике»). Джон Уилкинс, занимавшийся математикой в Кембридже, отвлекся на время от своих расчетов, чтобы поразмышлять, насколько пригодна для обитания Луна. Он подумывал также над изобретением прибора, который мог явиться прообразом телефона. Также в Кембридже молодой Сет Уорд занимался решением геометрических задач. Но его учебник был предназначен только для школяров. В купеческих бухгалтериях клерки продолжали использовать счетную доску абак для подсчетов денежных сумм, лишь немногие пользовались простейшей логарифмической линейкой, созданной Джоном Нейпиром, или, как ее называли, «костями Нейпира».

Древние языки Востока и древности Британских островов интересовали многих ученых. Уильям Беделл, епископ Килмора, ведущий гебраист своего времени, посвятил себя, с тех пор как он переехал в Ирландию, изучению ирландского языка и начал переводить Ветхий Завет на ирландский. Абрахам Уилок, преподаватель арабского языка в Кембридже, который знал также и персидский, трудился над переводами трактатов Беды Достопочтенного на современный английский язык. Эдвард Покок, профессор арабского языка в Оксфорде, получил годичный отпуск для научных занятий и отправился в опасное путешествие в турецкие владения на поиски древних манускриптов в библиотеках греческих и сирийских монастырей.

Люди путешествовали не только в одном направлении; христианские беженцы из турецких владений иногда добирались до Англии. Критский ученый Натаниэль Канопис был приглашен в Оксфорд архиепископом Лодом, где он распространял свое учение и смешил своих коллег тем, как он готовил черного цвета напиток из жареных кофейных ягод.

Ученые устраивали библиотеки в университетах и у себя дома и упорно работали, в одиночку или в коллективе, над вопросами истории, археологии и этимологии, которые прежде не рассматривались. Это было время, когда впервые появились большие словари, новые монументальные научные труды, когда были заложены основы для будущих исследований в различных отраслях науки. Итальянско-английский словарь Джона Флорио; французско-английский словарь Рэндала Котгрейва; испанско-английский словарь и этимологический словарь на 11 языках Ductor in linguas, The Guide into Tongues («Доктор языков», «Путеводитель по языкам») Джона Миншеу (Minsheu) стояли на полках библиотек всех просвещенных людей Англии. Всем был известен фундаментальный труд историка Уильяма Кемдена Britannia («Британия»). Уильям Дагдейл занялся изучением церковной истории Англии, самым известным из его научных трудов стал Monasticon («Монах»). Генри Спелман издал первый том своего словаря юридических терминов. Додсворт, Арчер, Дьюс и другие пошли по стопам Роберта Коттона и Уильяма Лайла в исследованиях по истории англосаксов, о которой рассказывают названия населенных мест, в изучении истоков английского языка, обычаев и законов страны.

Случайный путешественник из любопытства мог свернуть со своего основного маршрута, чтобы увидеть огромный кромлех «Длинная Мег и ее дочери» в Камберленде. Все, кто переходил границу, останавливались, чтобы внимательно рассмотреть поросший травой большой бастион, который называли Стеной пиктов или Валом Адриана. Манил путешественников и Стоунхендж; Иниго Джонс утверждал, что его возвели древние римляне, но другие ученые оспаривали его мнение. Посетителей пещер Вуки-Хоул обычно поражало их удивительное эхо.

Лондон был городом книготорговцев и печатников, которые были прихожанами собора Святого Павла. Продавцы книг обычно выставляли свой товар на лотках напротив своих книжных лавок, книги, как правило, были открыты на самом интересном месте повествования. Все печатные издания проходили государственную регистрацию. В 1637 г. вышли в свет комментарии Томаса Гоббса к трудам Аристотеля, переводы Амвросия Медиоланского, Симмаха, Вергилия, Марциала и Петрарки. Также появились практические пособия, такие как The Complete Cannonie («Идеальный канонир») и The Husbandman's Practice («Советы земледельцу»). Вышли книги по навигации, медицине, акушерству, а также пьесы Джона Флетчера, Томаса Хейвуда и Джеймса Шерли. Появилось новое издание такого фольклора, как The Wise Men of Gotham («Готэмские умники»), сказки о Дике Уиттингтоне и «Старый дедушка Коль», а также новый перевод Апулея «Золотой осел», переведенное на английский язык «Руководство к благочестивой жизни» святого Франциска Сальского.

В пристанище литераторов Лондона «Дьявольская таверна», где их встречал Бен Джонсон в новом модном пабе «Роза» в Ковент-Гардене или в «Глобусе», где настенные росписи представляли Аркадию, молодые столичные джентльмены и гости из провинции обсуждали недавно появившиеся книги и пьесы. В сельских поместьях собирались общества образованных мужчин и дам, спорили о вопросах веры и философии, читали вслух свои сочинения, пели и танцевали под легкую музыку вёрджинелов и небольших, издававших низкие звуки органов, которые стали модными во многих домах. Некоторые собрания приобрели большую известность, создав себе имя. Так, в усадьбе Грейт-Тью собирался кружок сэра Фолкленда, в письмах современников описывались прелестные поместья и особняки, такие как Пенсхерст лорда Лестера, Сайон-Хаус лорда Нортумберленда, Комптон-Виньятс лорда Нортгемптона, Болсовер лорда Ньюкасла.

В простых домах ученых, священников, горожан и джентльменов гость мог насладиться доброй беседой, и ему обязательно показывали какую-нибудь редкую или антикварную вещь. Ректор Итона сэр Генри Уоттон, будучи в преклонном возрасте, часто принимал у себя своих друзей, чтобы поговорить о живописи и литературе, полюбоваться на венецианские полотна, которые украшали стены его дома, и осмотреть диковинный «шестиугольный кристалл, приобретенный в Ретийских Альпах». Его друг Исаак Уолтон, лондонский торговец скобяными изделиями, вел со своими гостями беседы о литературе и тихих радостях рыбной ловли. Лондонец Сэмюэль Хартлиб собирал вокруг себя тех, кого интересовали вопросы образования, философии и новых методов ведения сельского хозяйства. Уильям Отред, когда он был викарием в Олбери, организовал для учеников математический кружок, но время от времени он удалялся на два-три дня в свой кабинет, отказываясь от пищи и общения, чтобы решить внезапно овладевшую его воображением задачу. Поэт Уильям Драммонд, ведя уединенный образ жизни в поместье Хоторнден, затерянном среди холмов Лотиана, обсуждал вопросы поэзии и политические проблемы со своими домашними и друзьями. Поэт Генри Кинг, декан Рочестерского собора в графстве Кент, сочинял стихи, писал проповеди и собрал богатую библиотеку, которую завещал кафедральному собору.

Таково было приятное времяпрепровождение образованных дворян, священнослужителей, джентри и горожан. Чего нельзя было сказать об остальном обществе. Нравы в сельской местности довольно грубы. Разговоры велись о собаках, охотничьих соколах, лошадях, перспективах на урожай и местных земельных спорах. Вместо книг – пособия по землепользованию и охоте, учебник права, Библия, «Книга мучеников» Фокса; возможно, во время последнего посещения Лондона фермер мог купить популярные рыцарские романы «Ги из Ворвика» или «Пальмерин Английский».

Англию можно было назвать образованной страной. Школы с преподаванием латинского языка и старые образовательные учреждения, такие как Итонский колледж, Вестминстерская школа, Винчестерский колледж, недавно основанный Чартерхаус и школа при соборе Святого Павла принимали для обучения сыновей горожан и джентри, священников и лиц свободной профессии, иногда дворян. Однако чаще всего дворяне брали домашнего учителя для своих детей. Более состоятельные джентри отдавали своих сыновей в дом частного учителя; он брал обычно пять-шесть учеников, и на время они становились частью его семьи, он учил их и уделял им все свое внимание. Из таких образовательных учреждений королевства выходили выдающиеся люди.

Уроки были продолжительными, занятия начинались обычно в шесть часов утра. Еще задолго до того, как наступал день, школяры уже шли в школу, завтракая на ходу – поедая ломоть хлеба с сотами или куском сыра. Латинский язык был в основе обучения в школе; мальчики средних и старших классов, после того как овладевали латинским языком, продолжали изучать другие предметы, в том числе Закон Божий на латинском языке. Дин Ноуэлл составил «Всеобщий катехизис» для учащихся старших классов на латинском языке, который вошел в учебную программу школ с преподаванием латинского языка. Историю, географию, философию, поэзию и прозу изучали на основе трудов древней и современной латинской классической литературы. «Хроники Холиншеда», написанные на английском, или вновь опубликованные книги по истории Европы предназначались для чтения в свободное время. Объемный труд Рали «Всемирная история» был любимой книгой среди пуритан. Оливер Кромвель рекомендовал ее своему сыну Дику.

Несмотря на то что латынь продолжала оставаться универсальным языком для образованных людей и все без исключения книги были написаны на ней, это не мешало учащимся получать современные знания. Напротив, даже помогло знакомиться с европейской культурой и великими мыслителями эпохи Возрождения и Реформации. В школах с преподаванием латинского изучали труды Эразма Роттердамского, Меланхтона, Томаса Линэкра и Джорджа Бьюкенена. В некоторых школах рекомендовали изучать труды итальянского врача и философа Марчелло Палиндженио и голландского педагога Корнелиуса Шонеуса XVI в., отдавая им предпочтение перед языческими поэтами Вергилием и Луканом, комедиографом Теренцием или философом Сенекой. Большое значение имели произведения Джорджа Бьюкенена для молодых людей Англии и Шотландии. Он написал «Историю Шотландии», был автором трагедий, эпиграмм и пасторалей. Вкладом в политическую философию был его трактат De Jure Regni apud Scotos («О праве королевства среди шотландцев»), в котором он утверждал, что источником власти является народ, и выдвинул теорию ограниченной монархии.

Глубокое влияние трудов Бьюкенена в школах обеспокоило короля Иакова, и архиепископ Кентерберийский попытался популяризировать в шотландских школах стихи Артура Джонстона, недавно назначенного ректором университета в Абердине. Джонстон, который был настроен более благосклонно к королевской власти, чем Бьюкенен, снискал себе славу стихотворными переводами псалмов на латинский язык.

Латинский язык, на котором велось преподавание в XVII в., не помог добиться единообразия научного знания и мировоззрения. Большинство школяров, обучавшихся на латыни, не запомнили ничего из языческой классической литературы, кроме пары крылатых выражений. Их знания, философия и мировоззрение основывались на трудах писавших на латыни авторов предыдущего столетия. Лишь незначительное меньшинство дворян и богатых джентри разбирались в античной литературе, выезжали за границу. Они были очарованы цивилизацией Античного мира, которая пережила возрождение в эпоху Ренессанса. Им нравилось творчество латинских поэтов, присущее им живое воображение, мудрость и благородство. Они цитировали «Метаморфозы» Овидия, «Сатиры» Персия Флакка, реже – Ювенала, но больше всего – «Фарсалию» Лукана, поскольку она была проникнута стоическим и республиканским мироощущением. Сенека, популярный в Елизаветинское время, теперь вышел из моды, а Вергилий уступил место Лукану.

Новые методы обучения только обсуждались, но не применялись на практике. Сэмюэл Хартлиб готовил к публикации на английском языке труды чешского педагога Яна Коменского, и некоторые образованные люди надеялись, что известного теоретика педагогики удастся уговорить остаться в Англии.

В грамматических школах – школах с преподаванием латинского языка не учили письму и чтению. Дети дворян учились этому дома. Но нельзя сказать, что бедняки в Англии, особенно на юге страны, совсем не умели читать и писать. Работающие женщины оставляли своих детей под присмотр надомных работников – сапожника, ткача, портного, плотника. Чтобы дети сидели тихо и не баловались, их заставляли читать вслух букварь. Некоторые доморощенные учителя проявляли изобретательность: например, плотники вырезали буквы на деревянных брусках, другие для более быстрого их запоминания придумывали простейшие рифмы, выдавали призы за успехи в учебе и чередовали физический труд с занятиями. Так обучали в основном мальчиков, девочкам приходилось помогать матерям в работе. В глухое захолустье, где фермы и деревушки были разбросаны на большом расстоянии друг от друга, наведывались разъездные учителя. Эти «бродяги» обычно проводили пару месяцев в одном небольшом поселении и шли дальше. Через три или четыре года они приходили вновь и учили грамоте новое поколение учеников. Мастеровые, которые содержали школу, получали от полпенни до пенни в неделю за каждого ученика. Учитель столовался у того или иного йомена и получал подарки от благодарных родителей. Система была очень простая и примитивная, но работала достаточно исправно. Женщины-работницы были в основном неграмотны, но большинство мужчин умели читать.

Читать-то умели, но читать было нечего. В большинстве семей настольной книгой была только Библия. Многие читали также «Книгу мучеников» Джона Фокса, одну из самых популярных исторических книг в Англии. В приходской церкви хранился ее экземпляр вместе с Библией. В равнинных областях Шотландии всеобщее признание в народе снискала «История Реформации» Джона Нокса. Люди мало читали, тяжело воспринимали печатное слово, долго над ним размышляли, но зато помнили его хорошо. В приличных семьях всегда имелся катехизис, и родители заставляли своих детей тщательно его изучать. Более того, во всех школах и почти в каждой семье все пели. Женщины пели за вязанием и прядением, на скотном дворе и на кухне; мужчины – за столярным верстаком, ткацким станком, в кузнице и за плугом. Популярный учебник для обучения пению, в первую очередь псалмов, перепечатывался в течение столетия 235 раз.

Там, где было много деревень, где были города с развитой торговлей, большое влияние оказывали на жителей псалмы и Библия, книга Фокса и «История» Нокса. У простых людей в большей части Англии и в южной части Шотландии важные понятия и идеи прочно запечатлелись в душах еще в пору детства. Ветхий Завет они знали лучше, чем Новый, и неосознанно обрели мировоззрение избранного народа. К таким чертам характера англосаксов, как уверенность в себе, самонадеянность, напористость, добавился еврейский фатализм и непоколебимая вера в Бога, который стоял на их стороне в противостоянии миру.

Для власти была очевидна опасность, которая исходила от взглядов этих людей, настроенных серьезно и мысливших буквально, имевших самое элементарное образование. По этой причине власть настаивала на катехизации их детей в надежде, что удастся со временем удержать в границах, определенных церковью, их понимание веры. Постоянно предпринимались попытки добиться хотя бы какого-то единообразия в пособиях, используемых деревенскими учителями. В теории, хотя и не всегда на практике, все буквари издавались с санкции королевской власти, так что в них были только ортодоксальные молитвословия. Король Иаков попытался, правда, неудачно распространить в среде крестьянства книгу под названием «Бог и король».

Там, где преобладали кельтские языки, положение было совсем иным. Восприимчивые к чужому влиянию валлийцы отчасти привели свою национальную культуру в соответствие с английскими нормами. Значительная, если не большая часть печатных книг на кельтских языках издавалась на валлийском языке. Был составлен валлийско-латинский словарь, и два лондонских олдермена-валлийца подготовили дешевое издание Библии на валлийском языке ценой в 5 шиллингов, что было вполне по карману небогатым валлийским фермерам. Был сделан официальный перевод Книги общих молитв, а валлийский поэт и священник Эдмунд Прайс перевел на родной язык псалмы в стихотворной форме. Деятельный викарий Рис Причард вел проповеди на рифмованном валлийском языке, он упрощал текст библейской истории и даже пропевал его. Но валлийский язык уже не был языком образованных людей. Валлийские джентри говорили на английском и посылали сыновей учиться в школы, где говорили только на английском. В то же время не очень-то заботились о дочерях, и викарий Причард с возмущением говорил о подобном отношении своих соотечественников, указывая разницу в образовании английских и валлийских девушек. Дочь английского жестянщика, подчеркивал он, могла читать, в то время как дочь валлийского сквайра не была обучена чтению. Грамотность не давала преимущества тем, кто говорил только на валлийском, и бедняки редко озабочивались выучить родной алфавит. Они обходились устной речью, когда занимались своим ремеслом, отмечали традиционные праздники, пересказывали древние легенды.

Что было отчасти верно для Уэльса, в полной мере относилось к северу Шотландии или Ирландии. Бесполезно сравнивать образованного англичанина или жителя шотландских равнин и безграмотного кельта. Оба представляли не одну и ту же культуру, а различный образ жизни и мышления. Горец и дикий ирландец имели верную руку и меткий глаз, были отважны, в отличие от южан, помнили легенды и историю своей страны и устные предания. У них был свой кодекс чести, они соблюдали законы своего общества, которые существовали еще до Нормандского завоевания Англии.

Джентри в кельтских областях, даже если и хранили древнюю веру, все равно посылали сыновей учиться в английские школы: шотландцы-горцы – в Сент-Эндрюс в Абердин, ирландцы – в Тринити-колледж в Дублине. Многие молодые вожди кланов Шотландии и Ирландии получали свое образование во Франции и Фландрии, в Италии и Испании. Таким образом, хотя они и избегали прямого общения с англосаксами, но им вряд ли удавалось сохранить в неприкосновенности свои традиции. Известный ирландский поэт той эпохи Пьер Ферритер, родом с архипелага Бласкет, сочинял лирические стихи на родном языке, подражая Петрарке.

Романтики и любители древностей сожалели, что Реформация и печатное слово подавили народное воображение. Джон Обри сокрушался, что «множество хороших книг, увы, изгнали прочь все древние поверья, и божественное искусство печати отпугнуло Робина Гудфеллоу и фей». Он рассказывал, что его няня знала много баллад, в которых заключалась вся история страны, начиная от Нормандского завоевания и заканчивая эпохой Карла I. Но в 1637 г. англичане еще не забыли свои предания. В то время как одни, желая стать образованными и усваивая не совсем понятные знания англосаксов, гневно заявляли, что простой народ Англии – это потомок покоренных саксов, а вся аристократия – тираны-норманны, другие приняли на веру древнюю легенду, что Брут, правнук Энея, спас Британию, сразившись с гигантами Гогом и Магогом. По мере того как росло могущество страны, было приятно сознавать, что Британия стала теперь тем, чем некогда был Древний Рим, – законным наследником троянского величия.

Люди, даже проживая в городах, все еще во многом оставались очень близки к природе, к источникам жизни. Голоса ветра и воды, таинственные знаки на солнце и луне, расположение звезд и формы облаков, направление полетов птиц, лай собак все так же имели значение и были тайным посланием. В осенних сумерках по-прежнему бесшумно летали феи, и часто можно было видеть гоблинов. Робин Гудфеллоу, с молчаливого согласия людей, иногда оставлял трехпенсовые монеты в туфлях работящей служанки. Эльфы наказывали ленивых людей судорогами; домашний дух Билли Блинд был частым гостем северной усадьбы, это его хохот слышался в каминной трубе; речные русалки хватали за лодыжки переходившего реку вброд запоздавшего путника. Одинокий охотник, пробиравшийся через вересковые пустоши в сумерках, внезапно ощущал на себе взгляд каких-то невысоких существ со сморщенными старческими лицами. У святых источников в тенистой долине собирались бесплодные женщины и совершали обряды, которые уже были древними, когда святая Фридесвида была еще молода. Сохранялись языческие празднества, которые христиане пытались сделать своими. В канун мая дома в городах и деревнях украшали зелеными ветками, а вокруг майского дерева устраивали танцы, хотя верующие люди с трудом терпели подобные обычаи. Во время проведения языческих обрядов благословлялся урожай, из соломы сплетали куклу и торжественно проносили ее повсюду.

В пустынной местности Лохабер время от времени встречали Зеленого человека: его убили, когда еще не кончился день и не наступила ночь, и потому он не принадлежал ни земле, ни небу. Некоторые считали, что это призрак несчастного мертвеца, другие – что это один из обликов дьявола. Катастрофические природные явления с приходом христианства стали объяснять кознями дьявола. Спустя века черная магия нераздельно объединила в себе языческие и христианские верования. Дьявол в разных обличьях появлялся то в одной, то в другой области королевства. Иногда он выглядел настоящим джентльменом, таким он явился Элизабет Кларк из Челмсфорда. В другой раз Ребекка Джонс из деревни Сент-Осайт опознала его по огромным горящим глазам. Присцилле Коллит из Данвича коварный соблазнитель пообещал заплатить 10 шиллингов за ее бессмертную душу, она согласилась на сделку, но он ушел, так и не заплатив.

Если в Англии дьявол водился с самой низкой компанией, утешая бедных и голодных полоумных старух, то в Шотландии, поговаривали, у него была более приличная клиентура. С вершины стены городской тюрьмы в Эдинбурге всем проходившим мимо горожанам скалился череп графа Гоури, известного колдуна своего времени. Да и другие лорды подчас занимались подобной практикой. Дьявол разъезжал с лордом Карнеги в карете, запряженной шестеркой лошадей, по проселочным дорогам, где не мог проехать ни один экипаж. Сэр Джон Колкун из Лусса соблазнил свою свояченицу леди Катарин Грэм, и беглая пара нашла прибежище в Лондоне; их семейства были потрясены, узнав об этом, и все сошлись во мнении, что тут не обошлось без колдовства и дьявол приложил к этому руку. Какая магия процветала среди кельтов, сказать сложно, но англичане и жители равнинной Шотландии явно опасались их темных сил. А вот ирландцы – об этом было известно наверняка – могли при помощи заклинаний вызывать испарения из своих болот, которые уничтожали целые армии.

Граница между знаниями крестьян, приобретенных на практике, и черной магией была почти незаметной. Вообще-то опытный знахарь, мужчина или женщина, который знал искусство врачевания травами, мог произносить заговоры, изгонявшие болезнь, умел бороться с зубной болью, сводить бородавки, облегчать роды, не считался колдуном, по крайней мере в Англии. В Шотландии же, где вера была более суровой, все обряды и заговоры вызывали подозрение. И женщины, произнесшие старое заклятие, или коснувшиеся бока больной коровы синим камнем, или замеченные в ином странном поведении, могли ответить по закону.

«Исцеляющее прикосновение» было старым английским верованием. Власти иногда принимали меры против тех, кто заявлял, что имеет этот дар, поскольку исцелять прикосновением было священным правом только короля. В народе верили, что так исцелять может исключительно «седьмой сын седьмого сына». Подобный целитель практиковал в окрестностях Лондона. Коллегия врачей рассмотрела его методы лечения и заявила, что мошенничества в его действиях нет и он даже не был седьмым сыном. Таковым был мальчик пяти лет из Сомерсета, которого водил от деревни к деревне отец, и он излечивал многих. Ему не платили денег, лишь одаривали леденцами, лентами и прочими подарками. Епископ Бата, рассмотревший это дело, был снисходителен: он сделал предупреждение отцу и отправил обоих домой.

Борьба с предрассудками и сомнительными методами лечения была лишь небольшой частью стоявшей перед королем задачи. В вопросе черной магии он показал себя человеком просвещенным. Например, вмешался и спас от судебного преследования группу женщин из Ланкашира. Но его основной высокой задачей было способствовать утверждению правой веры и правильной религиозной практики среди всех своих подданных.

Для короля Карла церковь была душой государства, без которой его политическое тело стало бы инертным и безжизненным. На этом спокойном и внешне успешном этапе его жизненного пути его чувства к церкви проявились в полной мере. Он преисполнился непреклонной решимостью покончить со всеми ее противниками и заставить народ следовать ее канонам. Но всегда такому его отношению была присуща духовная страстность. Его церковная политика была следствием не холодного расчета, а твердого убеждения, он был готов умереть за него.

В 1637 г. было даже трудно представить, что от короля потребуется подобная жертва. И все же, если бы такой гипотетический вопрос и был перед ним поставлен, он не колебался бы в ответе. Когда Карл был еще принцем, то сказал своим друзьям, что не смог бы стать юристом, и объяснил это так: «Я не могу ни защищать зло, ни уступать в добром деле».

Это чувство отразило очень точно темперамент короля, и его «нежелание уступать» означало, что он не поддастся ни на какие уговоры ни в каком случае. В это еще безоблачное для него время подобное поведение выглядело случайным упрямством, тем более что круг вопросов, по которым король имел свое мнение, был еще довольно незначительным. Хотя были печально известны его неуверенность и колебания при решении спорных дел, что многих обескураживало, но в вопросе церкви он был непоколебим. Она была главной опорой его жизни, и он был глубоко убежден в истинности единственной в своем роде церкви Англии.

Карл был сложен из того прочного материала, из которого создаются мученики, но не те, экстатические и импульсивные, стремящиеся к смерти и чей век короток. А мученики, твердо и терпеливо идущие по долгому, растянутому на годы пути к своей цели, который может привести их к гибели. Трудно понять и невозможно правильно оценить ту ситуацию, которая сложилась в Англии, если не принять во внимание в качестве ее неотъемлемой части эту черту характера короля Карла. В 1637 г. действия короля могли рассматриваться как попытка укрепить власть короны за счет усиления власти церкви. Но и это было еще не все, так как, когда стало ясно, что предпринимаемые действия возымели обратный эффект, что политика короля вела не к укреплению королевской власти, а к смертельной опасности войны, даже к его гибели, король не собирался уступать.

Карл был первым королем, который воспитывался с детства в лоне англиканской церкви. Его предшественники входили в церковь уже в зрелом возрасте, для них она была как бы необходимым каркасом, на котором держалась их вера. Карл же впитал ее вероучение, когда был еще наивным ребенком. Англиканская церковь была для него, в отличие от каждого из его предшественников, установленным раз и навсегда порядком вещей.

В первый раз англиканская церковь имела своим главой Защитника веры, который никогда не рассматривал возможность защищать любую иную веру. Словно в ответ на заботу столь преданного ей монарха церковь пережила расцвет и обрела новую красоту, обогатилась новым словом, новыми формами и стала поистине святой. Королю были знакомы в самом начале его правления осторожная аргументация Ланселота Эндрюса и грозные обличения Джона Донна. Но теперь благородное пасторское вдохновение дышало в проповедях молодого поколения деятелей церкви – Джереми Тейлора, Генри Хэммонда, Уильяма Картрайта. Многие из них были поэтами, тонкое понимание красоты было присуще их размышлениям и молитвам, которые они сочиняли. Их было меньшинство, талантливых людей не так много. Но они дали импульс развитию англиканского сообщества, который не погас. Они любили скромную неброскую красоту своей церкви, не похожую ни на отличавшуюся пышным великолепием Римскую церковь, на на агрессивную церковь Женевы.

Правой рукой короля был архиепископ Уильям Лод, которого он всегда поддерживал и любил. Отцу короля коротышка Лод не нравился, он считал его назойливым и не продвигал по службе. При короле Карле Лод сначала был назначен на Лондонскую кафедру, а затем переведен на кафедру в Кентербери.

Человек высокообразованный, твердо придерживавшийся обряда и иерархии, Лод был скорее сторонником наведения внешнего порядка в церкви, чем истинным реформатором, но это был архиерей энергичный, который все четко видел. Его идеалом была строго организованная и исправно функционирующая церковь с мудро устроенной иерархией. Соответственно службы должны проводиться согласно унифицированному обряду, а все прихожане были бы единым послушным стадом. Этот взгляд на церковь разделял и король. Он стал краеугольным камнем личного глубокого уважения и дружбы между этими людьми. Вследствие таких отношений Карл старался не замечать отдельных промахов архиепископа. Однако многие участники Королевского совета смотрели на них более критическим взглядом. Они находили, что Лод доставляет беспокойство, что он бестактен и плохо воспитан. Сын торговца из Ридинга так ничего и не смог поделать со своим экзальтированным поведением. А его внешний вид – «низкорослый человек с красным цветом лица» – мог вызвать только неприятие. Он был раздражителен, упрям, в споре срывался на крик и нетерпеливо хлопал в ладоши. У него не хватало ума избегать абсурдных ситуаций, и его враги зло потешались над ним, за что их можно простить. Когда при освящении церкви Сент-Кэтрин Кри прозвучали торжественные слова из 23-го псалма «Поднимите врата вечные, и войдет Царь славы», как тут же вошел тучный коренастый Лод. Но, несмотря на все его недостатки, в нем чувствовалось некое подобие величия. Он был самоотверженным и целеустремленным в своей преданности вере и своему долгу. Подобно королю он действовал во имя не того, что считал целесообразным, а того, что считал, по своему мнению, истиной. И так же как и король, ни за что не отказался бы от этого.

Под влиянием короля и архиепископа все заботились о внешней красоте церкви. Иниго Джонс проектировал небольшие церкви в ренессансном стиле и перестраивал старые. При этом пристроенные итальянские фасады и портики никак не гармонировали с основной архитектурой здания. Развивался новый гибридный стиль, названный лодианской готикой. Возродился интерес к церковным облачениям и мебели всех видов, начиная от кафедр и заканчивая купелями.

Небольшие органы, которые были привезены из Германии, позолоченные и украшенные резьбой, появились в частных молельнях, церквях и кафедральных соборах. Поощрялось занятие церковным пением; композиторы сочиняли новую музыку для королевской часовни и хоров кафедральных храмов.

Джордж Херберт, младший отпрыск аристократического семейства, который должен был стать придворным, оставил мирскую карьеру. Став священнослужителем, он за время своего короткого преданного служения церкви стал образцовым англиканским приходским священником. Николас Феррар, выходец из зажиточной семьи, которого ожидало повышение по службе, неожиданно оставил светское общество и переехал в Литл-Гиддинг в Хантингдоншире, где вместе с матерью и братом с его детьми создал общину. Ее участники посвятили себя молитве, деланию добрых дел и изучению вероучительной литературы. Бедные вдовы жили за счет благотворительности общины, а деревенские дети разучивали псалмы под руководством благочестивых леди, получая пенни в качестве приза за успехи в учебе и воскресный обед для всех.

Хорошие проповедники, тонко чувствующие писатели, прекрасные, святые и преданные люди составляли меньшинство в англиканской церкви. Король, приближавший к себе таких близких ему по духу людей, наивно верил, что они хотя и не типичные представители церковного сообщества, но все же доминируют в церкви. Всяческие разногласия и сектантство представлялись ему отголосками старой бури, отшумевшей навсегда и о которой скоро забудут.

Он ошибался во всем. Его церковь была молода, и положение ее было непрочным, она была доктринально разделена, организация ее была несовершенна; она была открыта критике, но слабо укоренена в народе. Когда при королеве Елизавете был принят закон об учреждении церкви Англии, многие положения ее учения не были до конца сформулированы. Это было сделано с целью не дать повода для раскола в среде верующих и привлечь как можно больше прихожан. Церковь была протестантской, поскольку отказалась признавать власть папы, но в официальных документах ее продолжали называть католической, и в ней сохранялась епископальная система церковного управления. Эту реформу считали несовершенной многие английские протестанты, попавшие под кальвинистское и баптистское влияние, которое проникло в страну вместе с голландскими купцами. Первые требовали реорганизации церкви без епископов, как это имело место в Женеве, вторые – свободы выбора богослужения для конгрегаций верующих. Из этих двух групп кальвинисты были наболее интеллектуальными, здравомыслящими и влиятельными, в то время как баптисты и им подобные склонялись к анархии и дальнейшему дроблению.

Кроме тех, кто в полной мере принимал учение кальвинистов и принципы их организации, большое количество протестантов в Англии вследствие давней привычки по-своему толковать Библию и враждебности в отношении Римско-католической церкви скорее поддерживало протестантские элементы в церкви Англии и призывало к разрыву связей с католиками. Термин «пуритане», которым стали называть этих верующих, не был их официальным наименованием. Это было ругательным словом. Таким могли обозвать набожного сапожника, который по своему разумению пытался объяснить смысл Писания, или послушного прихожанина англиканской церкви, который всего-то высказал свое мнение, что стихарь – это наследие Рима.

В течение последнего полстолетия англиканская церковь стремилась к большей ясности и единообразию богослужения и учения, но процесс не был последовательным. Архиепископ Уитгифт вынудил непреклонных кальвинистов покинуть церковь, а его преемник Ричард Бэнкрофт действовал с пастырской строгостью, чтобы покончить с крайними воззрениями протестантских учений. Сменивший его на кафедре Джон Эббот пересмотрел подобную политику. Он благоволил протестантскому клиру и не поддерживал тех, кто выступал за сближение с Римом.

Взгляды Якоба Арминия, нидерландского теолога, который бросил вызов учению Кальвина в Лейдене, в это время быстро распространялись в Англии, что повлекло за собой возвращение к обряду. Эббот возненавидел его постулаты, но они стали интеллектуальной модой эпохи. Все больше и больше перспективных молодых людей в университетах принимали взгляды Арминия. Когда король Карл взошел на трон, уже наметилось сильное расхождение между арминианами и школой церковников, которых поддерживал Эббот. Когда Эббот оставил кафедру, сам Карл выдвинул на освободившееся место Уильяма Лода, самого известного из последователей Арминия. Лод с неизбежностью вернулся к антипуританской политике Бэнкрофта и Уитгифта. Но он ничего не мог поделать с наследием Эббота. В англиканской церкви сверху донизу – от епископов и до прихожан – было много тех, кто не одобрял взглядов арминиан, и благосклонность к ним Лода не находила понимания ни среди мирян, ни среди клира. Между пастырями и паствой существовал глубокий раскол.

Ключевым вопросом было отношение англиканской церкви к Риму. В Символе веры говорилось о «единой кафолической церкви», но это означало разные вещи для разных людей. Человек, подобно королю и архиепископу, веривший, что истина одна и нераздельна, желал видеть воссоединенным католическое христианство. Некоторые англиканские клирики разделяли это желание, хотя пути его реализации представляли себе совершенно по-разному. Искренний Годфри Гудман, епископ Глостерский, был окончательно сбит с толку. Он был одним из немногих ведущих церковных деятелей, кто сомневался в правильности позиции англиканской церкви, и только приветствовал бы возобновление общения с Римом, пойдя на определенные уступки. Архиепископ Лауд и те, кто его поддерживал, видели в учении и обряде англиканской церкви истинную католическую веру, сокрушались при виде заблуждений Рима и решительно осуждали их. Но Рим для них представлялся как ошибка в католичестве, которая однажды может быть исправлена. Это мнение резко отличалось от воззрений злостных еретиков, таких как кальвинисты и баптисты. Они были намерены всеми силами защищать свою паству от общения с Римом, но и понимали, что заблуждение Рима менее фундаментально и менее опасно для душ их паствы, чем сектантская ересь.

Епископы, которые остались на своих кафедрах со времени архиепископа Эббота, были, по сути, протестантами и не помышляли бороться с наследием Реформации. Некоторые были известны своей рассудительностью и честностью, но неуспешны в управлении епархией. Джон Давенант, епископ Солсберийский, и Джозеф Холл, епископ Эксетерский, образованные и достойные люди, не имели властных амбиций. Способный и дипломатичный Мортон, епископ Даремский, также не хотел принимать участия в церковной политике. Возглавил группу священников, которые пожелали примирения с пуританами, Джон Уильямс, епископ Линкольнский, умнейший валлиец, против которого архиепископ вел постоянную войну. Уильямс искренне верил, что церковь может развиваться и процветать только в дружеском союзе с лучшими представителями пуритан. Но честность его намерений не сопровождалась честностью его методов. Он совершил ошибку, вмешавшись в самую первую ссору короля с парламентом. Уильямс лишился доверия короля и оказался беззащитным перед серьезным обвинением в разглашении государственной тайны. Пытаясь защитить себя от этого обвинения, эмоциональный и изобретательный прелат оказался втянутым в еще более тяжкое преступление – подкуп свидетеля. Король, отказавшись от первоначального обвинения, возбудил новое дело. И Уильямс после многократных попыток уклониться от ответственности и отложить рассмотрение своего дела предстал перед Королевским советом летом 1637 г. в связи с этим позорным обвинением. Архиепископ решил одним ударом покончить и с Уильямсом, и с его церковной политикой.

Разногласия между лучшими людьми в церкви были большой проблемой для короля. Вторая проблема заключалась в дефиците ресурсов и организационных недостатках государственной церкви Англии. В результате Реформации, проведенной в правление Генриха VIII, экономический фундамент церкви был безнадежно подорван. Епископат и церковная администрация выжили, и их положение при Елизавете улучшилось. Но совсем другим делом было вернуть утраченную церковную собственность, с помощью которой англиканская церковь могла добиться того великолепия, которым обладала ее предшественница, католическая церковь. Епархии подверглись такому разграблению, что епископы были вынуждены при всех правителях – Елизавете, Иакове и Карле – принимать самые неординарные меры для выживания. Епископ Сент-Дэвида приказал снять свинцовую крышу с епископской резиденции и продать ее. Епископ Личфилда безжалостно вырубил все леса в своей епархии, чтобы получить деньги от продажи древесины. Другие епископы меняли форму аренды ради получения дополнительных денежных сумм. Епископ временно улучшал свое положение, но сменявший его преемник становился только беднее. Поэтому король Карл запретил подобные практики, но все было напрасно.

После Реформации десятины в отдельных епархиях были заменены денежными взносами. В течение последних тридцати лет деньги обесценились, и часто изменения в землепользовании приводили к изменению стоимости и количества платежей в натуральном выражении. Споры по поводу десятины между клириками и прихожанами случались довольно часто. Более того, они начали множиться, потому что для пуритан десятина была формой симонии, дары Святого Духа не предназначались для продажи. Все эти нестроения отражали духовное состояние церкви и ее служителей.

Попечительство над церковными приходами в период Реформации захватили миряне всех сортов, землевладельцы и корпорации, которые часто делали большие пожертвования на церковь. Небольшие доходы клириков породили такое недостойное явление, как совместительство. Ловкий клирик благодаря высокому покровителю мог получить для себя несколько приходов, затем поручить исполнение своих священнических обязанностей одному-двум бедным викариям, нанятым за мизерную плату. При этом сам совместитель «носил сутаны из камчатной ткани, шубу на бобровом меху и шелковые чулки, играл, сидя за карточным столом, в брелан… и мог насладиться стаканом отличного красного вина».

Статус приходского священника в социальной иерархии был не до конца ясен. На занятие физическим трудом смотрели с явным неодобрением, но священник был принужден трудиться сам на своем наделе. Прихожане в одной деревне жаловались на своего священника, потому что тот играл в кегли с мясником, а в другой на то, что клирик в свободное время брался за случайные заработки – перекрывал крыши. Несомненно, многое зависело от репутации и поведения конкретного человека. Большинство из разочаровавшихся образованных людей, оказавшись в сельской глуши, находили утешение в вине и сомнительной компании.

Не было действенного контроля над посвящением в духовный сан. Разрешения на рукоположение продавались или подделывались. Иногда епископы давали согласие без должной проверки кандидата, его образования и моральных качеств. У церкви не было ни людей, ни организационных возможностей, чтобы удовлетворить все предъявляемые к ней в этом вопросе требования. В Уэльсе наблюдалась явная нехватка священников, а среди вновь назначенных на валлийские приходы лишь небольшая часть клириков могла говорить и проповедовать на валлийском языке. В Херефордшире на более чем 200 церквей и часовен приходилось не больше двадцати приходских священников, способных или желающих регулярно вести проповеди.

Серьезные мужчины и женщины, среди которых не все придерживались крайних протестантских взглядов, попытались восполнить нехватку или полное отсутствие священников. Они собирались вместе для молитвы и чтения Библии. Им оставался всего один шаг до проповедничества. Так, джентльмен из Эксетера, имевший налаженное домашнее хозяйство, семь или восемь слуг, проводил раз в неделю собрание со своими домочадцами для обсуждения заранее намеченной темы, например, какого-либо эпизода библейской истории. В собрании могли участвовать также дети и слуги. Какое бы невинное начало ни имела эта дискуссия, она вела к опасной свободе слова. Государственная церковь начала бороться с этим явлением где увещеванием, где принятием жестких мер в зависимости от темперамента того или иного епископа. Преследования влекли за собой неповиновение и рост фанатизма. В тех местностях, где глубоко укоренилось влияние пуритан, семейные собрания после их запрета постепенно превратились в собрания тайные. Постоянный их рост для всех, кому была близка англиканская церковь, был одним из тревожных феноменов конца 20-х – начала 30-х гг. XVII столетия.

Группа пуритан еще в начале правления Карла решила начать подготовку образованных клириков с помощью частного предприятия. Они выкупали право распределять приходы, которые были секуляризованы в период Реформации, и назначали на них своих священнослужителей. Таким образом, они намеревались постепенно заполнить все вакансии на приходах высоконравственными и обученными клириками. Но, едва успев начать свое дело, они столкнулись с запретом. По мнению Лода, их действия смахивали на заговор: «Коварным путем, под благовидным предлогом, они намеревались свергнуть церковное руководство, поставив в зависимость от себя клириков, имея в этом власть большую, чем у короля, у всех пэров и у всех епископов в королевстве».

Со своей точки зрения Лод был прав. Но правы были и джентри-пуритане, которые пожертвовали свои время и деньги для осуществления проекта. Обе стороны стремились пропагандировать то, что считали истинным учением, и обе хотели контроля над самым совершенным инструментом образования и пропаганды – церковной кафедрой.

Уитгифт и Бэнкрофт, предпринимая попытки реорганизации церкви, в полной мере воспользовались при расследовании имевших место злоупотреблений эффективным оружием – церковным Судом Высокой комиссии. При Бэнкрофте стали множиться конфликты с юристами, специалистами по общему праву. Высокая Комиссия, как хранительница общественной морали, притязала на юрисдикцию во многих спорных вопросах, возникавших на местах, а также в делах, касавшихся церковных земель. Полемика о десятине также привела к конфликту между интересами церкви и общего права. Число случаев посягательств церкви на территории, входящие в юрисдикцию светского суда, росло с каждым годом. Таким образом, старый средневековый спор между духовной и светской властью возник снова. Опасность для церкви этого столкновения с общим правом была реальной и проявлялась на практике. Претензии Суда Высокой комиссии привели в итоге к союзу юристов общего права и пуритан.

Архиепископ Лод решительно использовал возможности Суда как с целью продвижения и укрепления своих идей, касавшихся вероучения и обряда, так и ради укрепления морали английского народа. Те люди, которые были вызваны в Суд, были вынуждены давать присягу, так называемую ex-officio (по должности), перед тем как ответить на поставленные им вопросы. Отказ в принесении присяги или в ответе на любой вопрос приравнивался к признанию вины. В первую очередь эта практика вызвала возмущение юристов, и отдельные критики с некоторой долей преувеличения сравнивали Высокую комиссию с испанской инквизицией.

Тем временем причин для конфликта с бескомпромиссными протестантами, как клириками, так и мирянами, появлялось год от года все больше. В церквях, посещаемых молодыми пылкими арминианами, которым покровительствовал сам Лод, зажигалось все больше свечей, там реставрировали образы святых и Девы Марии и писали новые, престол был передвинут в восточную часть алтаря. Арминианское духовенство носило не только стихарь, но и ризы. Одна глупая женщина-прихожанка в Норвиче, увидев на священнике красное одеяние, наивно спросила, почему мэр служит в церкви. Музыка вернулась в кафедральные соборы, мальчиков-хористов приучали ходить парами и не поворачиваться спиной к алтарю. Священники клали поклоны в сторону алтаря, некоторые даже совершали крестное знамение.

Оппоненты, придерживавшиеся самых крайних воззрений, с насмешкой обличали эти «обезьяньи выходки», это низкопоклонство, эти «приседания и прыжки», и большое число простых людей были действительно озадачены и обеспокоены, что, как они полагали, происходило возвращение к Римской церкви. Они знали свою Библию и «Книгу мучеников» Фокса и помнили своих предков, которые предпочли мученичество преклонению перед Римом. Они не желали предавать свою веру, и было бесполезно объяснять таким людям, что почитать образ – не значит заниматься идолопоклонством, образ становится идолом, когда ему поклоняются как идолу. Это казалось верующим чистой софистикой и, несомненно, нарушало вторую заповедь: «Не сотвори себе кумира».

То же самое можно было сказать и о праздновании субботы: «Помни день субботний, чтобы святить его». Эту заповедь постоянно нарушали паписты. В некоторых областях страны, где старая вера была еще сильна, соблюдающие и не соблюдающие субботу вступали в открытый конфликт. В Ланкашире и Сомерсете престольные праздники и праздничные дни некоторые жители отмечали с большим размахом, несмотря на явное неодобрение их благочестивых соседей. Король Иаков попытался положить конец всем этим спорам, приняв соломоново решение. В 1618 г. по его указу была издана Book of Sports («Книга спорта»), в которой указывалось, какими видами спорта и досуга было разрешено заниматься в воскресные и праздничные дни. Дозволялись танцы для обоих полов, гимнастические упражнения, стрельба из лука, танец Морриса[2]. В предисловии король привел аргумент, что если спортивные занятия запретить законом, то люди станут собираться в пивных, где будут «вести пустые и крамольные речи» и оскорблять друг друга.

Эта книга, выпущенная с политическими и гуманными целями, вызвала всеобщее неприятие. Король Карл переиздал ее в 1633 г. с указанием, что викарий каждого прихода обязан познакомить верующих с ее содержанием. Он даже якобы распорядился, чтобы клирики прочитали ее с кафедры всем прихожанам. Некий священник, закончив чтение, обратился к присутствующим: «Возлюбленные братья, вы услышали заповедь Бога и Человека, непременно следуйте ей».

Наиболее несдержанные сторонники архиепископа часто намеренно разжигали враждебные настроения среди своей паствы. Викарий Грэнтама вызвал среди присутствующих смех, когда преклонил колени в столь необычной манере, что едва не потерял равновесие. А когда попытался передвинуть престол в восточную часть алтаря, его прихожане ворвались в церковь, чтобы остановить его. Викарий тянул престол в одну сторону, они – в другую, пока он не уступил в неравном состязании, выкрикнув, что пусть они держатся за старое, а он построит каменный алтарь. Они резко ответили ему, что не потерпят никаких «каменных столов» в своей церкви, и направились толпой, возглавляемые двумя городскими олдерменами, к епископу с жалобой. Викарий шел вслед за ними, «бледный и с остановившимся взглядом». Он пожаловался епископу, что его прихожане угрожали сжечь его дом.

Это была епархия Линкольна, а епископом – Джон Уильямс. Он пригласил их всех на ужин и попытался разрешить спор. Позднее написал викарию: «По моему мнению, в этом бессмысленном противостоянии останется правой та сторона, которая проявит больше понимания и такта, ну а вы приобрели опыт в попечении о людских душах, и все произошедшее не имеет ничего общего с христианским милосердием». Вскоре он опубликует анонимный памфлет Holy Table: Name and Thing («Святой престол: имя и вещь»), в котором изложит свое скромное мнение о месте престола в церкви. Архиепископ воспринял эту попытку взвешенно рассмотреть предмет спора с явным негодованием.

Другие церковные сановники не шли на компромисс со своей паствой скорее по светским причинам. В Честере ни один мэр не посещал кафедральный собор на протяжении двенадцати лет: никак не мог решиться вопрос о месте в соборе, предназначенном для мэра. Наконец мэр, начинавший свой жизненный путь соборным хористом, попытался разрешить конфликтную ситуацию, но в последний момент настоятель снова поднял застарелый вопрос, и мэр вновь не появился в соборе.

Иногда внезапно вспыхивал внутренний конфликт между членами соборного капитула. Капеллан Джон Косин убедил капитул украсить достойным образом их великолепный Даремский собор: большие подсвечники вновь обрели положенное им место на высоком мраморном алтаре, и были восстановлены обезображенные старые резные изображения святых и ангелов. Его оппонент, член капитула пуританин доктор Смарт, в своей грозной проповеди, обличавшей идолопоклонство, осудил Косина, назвав его «нашим молодым Аполлоном, который отстроил заново хоры и украсил их странным вавилонским орнаментом». Суд Высокой комиссии заставил Смарта замолчать, он потерял место в клире собора и был оштрафован на 500 фунтов. Это решение обеспечило временную победу Косина, за которую была заплачена слишком высокая цена, а Смарт обрел среди разгневанных пуритан венец первомученика новой эпохи гонений.

Несмотря на отдельные нелепые выходки сторонников Лода, правила поведения англичан в церкви в это время требовали пересмотра. Нехватка денежных средств и прекращение пожертвований привели многие церкви к упадку, а некоторые были закрыты. Многие церковные здания стояли заброшенными, с выбитыми стеклами и горами мусора внутри, напоминая собой коровники. Такие покинутые церкви занимали сквоттеры; в Уилтшире в одной из них поселилось несколько семей, они использовали надгробные плиты в качестве пресса при производстве сыров. Ненависть к идолопоклонству, проповедуемая пуританами, привела к тому, что к церковному строению стали относиться без всякого почтения. Приходская церковь часто становилась местом встреч прихожан, в ней не только обсуждали деловые вопросы, но и устраивали танцы и пьяные застолья. Прихожане, любители охоты, приходили на богослужение со своими гончими псами и соколами; те, кто был победнее, пасли свиней на церковном кладбище. Церковный сторож в Суффолке был возмущен, когда обнаружил местного сквайра, укрывшегося от дождя в церкви вместе со своим конем.

Во время Реформации было утрачено множество богослужебных сосудов, вместо них использовали церковную утварь из глины и плетеного ивняка и самые обыкновенные трактирные горшки. Была обычной кальвинистская практика совершать причастие у престола, поставленного в центре храма. Это, как гневно выразился Лод, превращало церковь в пивное заведение. Он явно преувеличивал, но центральное положение престола словно поощряло прихожан использовать его в качестве удобного места, куда можно было складывать шляпы и перчатки и опираться на него локтями во время проповеди.

Социальные различия соблюдались более тщательно, чем правила поведения в церкви. Джентри и лондонские подмастерья считали ниже своего достоинства сидеть без головного убора во время проповеди. В Бристоле было принято давать слово проповеднику только после приезда мэра. Если же он появлялся в церкви раньше, священник начинал свою проповедь сразу же, как только тот входил, пропуская всю оставшуюся часть службы.

Такова была общая ситуация, когда король и архиепископ начали реформы. Прошло не так много времени после непристойного препирательства между викарием Грантэма и его прихожанами, как Лод начал настаивать, чтобы престол в каждой церкви королевства был передвинут к восточной части алтаря. Его также было необходимо защитить ограждением «высотой в один ярд с настолько плотно поставленными стойками, чтобы через него не могли пролезть собаки». Клирики должны были носить стихарь, совершать поклоны при произнесении имени Христа и читать очистительную молитву над женщиной после родов. Протестанты крайних воззрений просто не переносили этот обряд.

Год за годом архиепископ объезжал епархии, предъявлял иски в церковном суде, энергично продолжал дело Контрреформации, вызывая при каждом новом конфликте и при каждом новом судебном преследовании все большее возмущение против себя и против короля.

Интенсивность преобразований была различной в каждой из епархий. В епархиях на юге и юго-западе страны престарелый осмотрительный епископ Солсберийский Давенант и снисходительный и гуманный епископ Эксетерский Холл старались не настраивать против себя людей и не возбуждать в них враждебность по пустякам. Эти епископы не были в чести в Уайтхолле, и Карл заставлял их по очереди, причем Холлу доставалось больше, стоять на коленях перед членами Тайного совета за то, что они задевали его религиозные чувства. Настоятель Винчестерского собора также просил освободить его от обязанности совершать поклоны при упоминании Христова имени, потому что это могло ввести в соблазн его невежественных прихожан и они могли быть потеряны для церкви.

Совершенно особого духовного склада был страстный арминианин Мэтью Рен, назначенный на кафедру в Норвиче, в самом сердце Восточной Англии, твердыне пуританства. Он проводил все время в постоянных разъездах по епархии, и его строгость и требовательность привели к тому, что через два года прихожане во всей его епархии прониклись в отношении него мрачным мстительным негодованием. Он подробно выяснял не только в каком состоянии находятся церкви и церковные кладбища, каков порядок проведения богослужений, каковы облачения клириков, существуют ли тайные собрания и тому подобное. Он также постоянно пытался узнать, говорил ли кто-то что-нибудь против королевской власти, или, может, кто-то на приходе «пускался в рассуждения по божественным вопросам за простой застольной беседой». Если же были такие, кто, воспользовавшись «свободой тайных собраний, дерзал на мирском языке ораторствовать на тему Священного Писания», то для их соседей было прямым долгом «назвать таких людей, время и место собраний, припомнить все, что слышали об этом». Такое распоряжение поощряло доносительство, могло вызвать необоснованные подозрения в отношении самых разных людей у многих честных искренних христиан. Количество судебных расследований в епархии и число клириков, которым запрещено вести службы за их пуританское мировоззрение, было на самом деле невелико. Но гнев, охвативший епархию из-за действий епископа, не утих, можно сказать, результаты его дел были не столь ужасны, как его слово.

В это же время был опубликован памфлет «Новости из Ипсвича», который давал пуританам Лондона искаженное представление о событиях в Восточной Англии. Написанный страстным, но тяжелым слогом, он был полон риторических заявлений и одновременно приводил яркие подробности епархиальной жизни. Памфлет быстро раскупили и прочли, прежде чем власти смогли остановить его распространение. Источник публикации так и не был раскрыт. Известный лондонский проповедник-пуританин доктор Генри Бертон, приходский священник церкви Святого Матфея на Фрайди-стрит, воспользовался памфлетом для написания двух своих проповедей. Его осуждению подверглись все епископы, а не только епископ Рен. Не в первый раз Бертон выступил с оскорбительными заявлениями в их адрес, и неудивительно, что против него было начато расследование. В июне 1637 г. он предстал перед судом Королевского совета.

Было в итоге установлено, что автором «Новостей из Ипсвича» являлся Уильям Принн, в прошлом барристер, а позже заключенный лондонского Тауэра. За несколько лет до этого его обвинили в публикации памфлета Histriomastix («Гистриомастикс: Бич игрока, или Трагедия актера»), в котором он резко критиковал театральные представления и актеров. В этом произведении якобы содержалось нелестное упоминание о придворных костюмированных балах, тем самым было нанесено оскорбление его величеству, но в еще большей степени – королеве. Принну присудили штраф в 5 тысяч фунтов, он был пригвожден к позорному столбу, ему отрезали уши и приговорили к пожизненному заключению в Тауэре. Университет Оксфорда лишил его научной степени, и он был изгнан из Линкольнс-Инн.

Могучий интеллект Принна и его высокую образованность сковывали его фанатичные предрассудки. У него не было иных интересов, кроме науки, он был не женат, круг его друзей был узок. Он отстаивал свои кальвинистские убеждения с настойчивостью профессионального педанта, был целеустремлен и отважен. Со временем превратился в популярного общественного деятеля.

Бок о бок с Генри Бертоном и Уильямом Принном стоял Джон Баствик, один из прихожан Бертона. Баствик, по профессии врач, был заключен в тюрьму Гейтхаус за опубликованную на латинском языке книгу с критикой епископата. В начале 1637 г. книга уже вышла на понятном языке, в ней поменялась манера письма, но не содержание. Все три персонажа предстали перед Советом по одному и тому же обвинению – в преднамеренной попытке подорвать основы церковной иерархии. К Принну, Бертону и Баствику можно было бы отнестись как к чудакам, которые предъявляют епископам странные претензии. Но они были голосом оппозиции, которая постепенно ширилась и набирала силу.

Оппозиция была серьезным явлением, хотя часто проявлялась в смехотворной форме, и при этом тон задавали люди невежественные. К примеру, Генри и Сьюзен Тейлоры, деревенские жители из Норфолка, во всеуслышание заявляли, что епископы – это ленивые парни, что взимание десятины незаконно, что англиканское богослужение ничем не отличалось от католической мессы, и тут же добавляли, что клирикам не положено иметь жену. Викарий Лланид-лойса, который позволял прихожанам стрелять птиц в церкви и разрешил им разрезать свой стихарь на полотенца, был такого же горячего нрава, как и некая дамочка из Эссекса, которая оборудовала прачечную в алтаре. При этом она кричала, что если святой отец приносит свое старое белье в церковь, то так же будет поступать и она. Или как та женщина в Вулверхемптоне, которая, когда ей сказали, что нужно надевать платок, если ты находишься в церкви, покрыла голову обеденной салфеткой. У фанатиков уже начали проявляться признаки умственного расстройства. Безумная леди Элеонор Дэвис, имевшая репутацию пророчицы, вошла однажды решительным шагом в кафедральный собор Личфилда с ведром древесного дегтя, подошла к алтарю и вылила содержимое ведра на алтарный покров. Ее сопровождал городской клерк с женой, оба, по-видимому, были в здравом уме. Все это выглядело смешным, но народные чувства и глубокая убежденность, лежащие в основе этих инцидентов, были совсем не смешными.

Отношение короля к проповедям волновало пуритан больше, чем его отношение к обрядам. Именно проповедь, в которой разъяснялось содержание Священного Писания, была их главной опорой. Когда священник был явно не красноречив, не было ничего необычного в том, что он нанимал, часто за счет своих прихожан, проповедника со стороны. Большинство подобных проповедников были из пуританского клира, который, при существовавшем положении вещей, не имел перспектив для повышения. Там, где пуританство имело сильное влияние, прихожане, объединившись, сами платили за дополнительные проповеди, которые читались в середине недели. Таким образом, не вступая в открытое противостояние с церковными властями, можно было проповедовать крайние протестантские взгляды со многих кафедр.

Король и архиепископ решили покончить с подобными явными нарушениями церковной дисциплины. Был издан указ, согласно которому разрешалось произносить только одну проповедь в воскресенье, которая не должна была затрагивать полемических вопросов. Проповеди на каждый случай для всеобщего пользования содержались в Book of Homilies («Книге гомилий»). Во время дневного богослужения вместо проповеди должен был читаться катехизис. Что касается проповедей в середине недели, то они дозволялись только под наблюдением епархиальных властей.

Архиепископ и поддерживавшие его политику епископы время от времени запрещали отдельным священникам служить и произносить проповеди. В Уэльсе невежество народа и изолированность ферм и деревень побуждали некоторых ответственно относившихся к своим обязанностям клириков проповедовать вне церкви, на фермерских подворьях и в неурочные часы. Уильям Рот из деревни Лланвачес, обвиненный в подобной практике в Суде Высокой комиссии, произнес с кельтской страстностью целую речь в свою защиту и, в частности, такие слова: «Я видел тысячи бессмертных душ вокруг себя, обреченных на вечные муки, и разве я не должен был использовать все возможные средства ради их спасения?» Тем не менее его лишили прихода. Такая же участь постигла и Уильяма Эрбери, священника церкви Святой Марии в Кардиффе и его викария Уолтера Крэддока. Эти три преданных своему делу миссионера оказались под сильным влиянием пуританского мировоззрения и, несмотря на потерю своих приходов и вопреки запрету, продолжали проповедовать. Крэддок, взяв дорожную суму и посох, отправился в странствие по Южному Уэльсу, проповедуя слово Божие народу на его родном языке. Но даже Рис Причард, не будучи пуританином, конфликтовал с властями. Причиной этого была его необычная форма проповеди Священного Писания – петь библейские тексты на валлийском языке вместе со своей паствой. Архиепископ начинал свое служение в Южном Уэльсе на кафедре Сент-Дэвид, и его желанием было, чтобы свет благой вести просиял и в Уэльсе, но это должно было свершиться только по его повелению и никак иначе.

Клирикам, которые вступили в конфронтацию с архиепископом, было нелегко укрыться от его внимательного взора. Молодой священник Томас Шепард, который вскоре после своего рукоположения был избран верующими его прихода Эрлс-Колн в Эссексе проповедником, оказался в числе тех клириков, которым запретили проповедовать и исполнять другие обязанности клирика. На приеме у Лода он тщетно старался добиться справедливого решения своего дела. Шепард вспоминал, что епископ прямо-таки содрогался от гнева. Шепард и его друзья уже не были учтивы с Лодом, как и он с ними. В своих разговорах они называли его свиньей, которая стремилась «выкорчевать Божьи насаждения в Эссексе». Лишившись прихода, Шепард переехал в Йоркшир, где нашел прибежище в одном частном домовладении, но его нашли и там, и он отплыл в Новую Англию в поисках большей свободы.

Новая Англия и другие поселения на Восточном побережье Америки были источником постоянного раздражения для архиепископа и короля. Они пребывали в неведении относительно того, что там происходило, и были не в состоянии остановить происходившие там события. Архиепископ прилагал все усилия, чтобы помешать пуританам собирать денежные пожертвования для «благочестивых священников», чтобы те могли отправиться за океан. Тем не менее поток эмигрантов-пуритан не иссякал, и король начал всерьез задумываться над полным запрещением всех морских плаваний в Америку.

Еще одной проблемой были протестанты Европы. Рукоположенные кальвинистами в Голландии английские клирики сумели каким-то образом проникнуть в англиканскую церковь и на требования, выдвинутые принцу Оранскому не разрешать рукополагать английских подданных, ответа так и не получили. На острова Ла-Манша Реформация пришла из Франции, и местное население равнодушно отнеслось к английской ее версии. Жителям островов было даровано много отдельных прав благодаря их особому статусу, так как эта территория была частью бывшего герцогства Нормандия. Административные конфликты, довольно частые в это время, не были в компетенции Лода, в отличие от вопросов вероисповедных. Теперь он действовал более осмотрительно и с большим рассуждением, чем прежде. Трудность заключалась в том, что все распоряжения на островах должны были публиковаться администрацией на французском языке; поэтому учителей готовили в гугенотской академии в Сомюре. Лод выделил три стипендии в своем университете в Оксфорде для жителей островов с намерением дать им хорошее образование.

Церкви, основанные беженцами из Испании, Нидерландов и Франции и расположенные на юге и юго-востоке страны – в Норвиче, Колчестере, Мейдстоуне, Сэндвиче, Кентербери, – встретили суровый прием. Рен начал преследовать их в восточных графствах, Лод – в диоцезе Кентербери. Встал вопрос об их существовании как церковных общин, и было принято решение об их роспуске и присоединении к приходам англиканской церкви. Их соседи-англичане встали на их сторону; не говоря уже о религиозном аспекте дела, города, которые приютили беженцев, не хотели, чтобы их приходы взяли на себя заботу о бедных и престарелых в тех общинах, которые прежде сами занимались этими вопросами.

Англиканская церковь была официальной церковью Англии и Уэльса, и ее прихожанами были две трети королевских подданных, хотели они того или нет. Церкви Ирландии и Шотландии, которые были также в центре внимания короля, представляли другую проблему. Церковь Ирландии имела ту же организацию, учение и богослужение, что и англиканская. Король обычно при назначении ирландских епископов советовался с Лаудом, несмотря на то что у ирландской церкви был свой глава, Джеймс Ашер, архиепископ Армы.

Англиканская паства Ашера была представлена в основном переселенцами и их семьями. Неискоренимая и глубокая старая вера гарантировала лояльность ирландцев; католические священники и епископы оставались лояльными к власти, хотя кафедральные соборы, церкви, часовни и епископальные резиденции, а также доходы находились в руках чужаков, и клир существовал благодаря пожертвованиям верующих и терпимому отношению правительства.

Ирландские монахи за границей в Риме, Испании и испанских Нидерландах поддерживали связи со своими собратьями на родине. Казалось, можно было почувствовать, как зреют заговоры, преследовавшие одну цель – возвращение Ирландии в лоно своей церкви при поддержке Испании. Так, титулярный епископ Кашела, некая таинственная персона, путешествовал инкогнито между Ирландией и Испанией. Рассказывали, что испанцы платили ему тысячу дукатов в год за его службу и лорд-наместник Уэнтворт все никак не мог поймать его.

Церковь Ирландии напоминала плот, плывущий по воле волн во враждебном море. Она не пользовалась поддержкой всех поселенцев, которые, особенно в Ольстере, склонялись к принятию учения Кальвина, направленного против епископата. Церкви повезло с ее главой, архиепископом Джеймсом Ашером. Это был «высокий, почтенного вида и приятной наружности человек». У него был сильный, несгибаемый характер, он был трудолюбив и аскетичен, прост в общении. Его протестантское мировоззрение основывалось на высокой эрудиции, глубоких знаниях и было согрето, невидимо для всех, жаром его сердца. Лод, не ладивший с ним, уважал его за истинное понимание Ирландии и за честность. Он никогда не противоречил ему при назначении новых епископов и не выступал против его политики. И ирландской церкви было позволено сохранить свой протестантский характер.

В Ольстере равнинные шотландцы, которые переселились за последнюю четверть века, были явными кальвинистами, часто создавая этим проблемы своим епископам. Неповиновение духовной власти, ни при каких обстоятельствах, невозможно было терпеть и дальше. Архиепископ Ашер хотя и неохотно, но поддержал решение лорда-наместника Уэнтворта призвать непокорный клир к порядку. Часть наиболее упорствующих клириков были изгнаны из своих приходов, и они были вынуждены покинуть страну. Епископы Дауна и Дерри были наиболее последовательны в проведении этой политики.

Некоторые изгнанные шотландские клирики отплыли в Новую Англию, но встречные ветры прибили их обратно к берегам Эршира, где к ним присоединились другие беглецы, принужденные покинуть Ирландию. Их отчаянное положение тронуло сердца местных жителей, преимущественно женщин, и домашние хозяйки отправились в Эдинбург, чтобы добиться для беженцев помощи. Когда королевские советники попытались пройти мимо делегации женщин, их представительница своей мускулистой рукой схватила за рукав самого главного из них и твердо произнесла: «Остановитесь, мой господин, во имя Христа, я должна поговорить с вами».

Большинство королевских советников в Шотландии были склонны пойти на уступки кальвинистам, насколько это было возможным, поскольку ситуация в церкви, осложненная экономическими проблемами, была более критической, чем в других королевствах. За семьдесят лет до этого Шотландия стала ареной насильственной кальвинистской Реформации. Обостренные отношения между католиками и кальвинистами еще больше усугубились вследствие национальных противоречий между саксами и кельтами. Старая вера выжила в мятежных горах, но равнинные жители приняли нововведения.

Король Иаков VI проводил свою политику в условиях ожесточенного соперничества между различными партиями аристократов, пока не добился твердой власти над всеми мятежными элементами в Шотландии. Католичество сохранилось в самых глухих местах, но король сделал официальной религией страны протестантизм, в то же время борясь с его крайними проявлениями. Продемонстрировав терпение и изобретательность и прибегнув к взяткам, король убедил очередную церковную ассамблею, собравшуюся при Пертской церкви Кирк Сент-Джонс, вернуться к епископальной системе управления и принять известные «Пять статей Перта». Были, в частности, восстановлены коленопреклонение при причастии, совершаемое епископом таинство миропомазания, основные посты и праздники церкви. Дальше этого он пойти не посмел, всегда придерживаясь одного очень важного принципа в политике: не делать ничего, что привело бы к объединению аристократов и кальвинистов. Он проявил осмотрительность, когда вернул в церковь епископов, но не попытался вернуть источники их доходов, которые были захвачены шотландскими аристократами во время Реформации. Епископы при Иакове были покорны и осторожны в своих действиях, стараясь лишний раз не раздражать лордов. Более того, король оставил в неприкосновенности приходскую организацию церкви, чтобы система нравственного и религиозного контроля в каждой деревне и общине была основана на женевской модели. С помощью старейшин и частых приходских собраний удавалось поддерживать дисциплину и контролировать как священников, так и прихожан.

Король Карл не желал вмешиваться в эти дела. Когда он отправился с визитом в Шотландию, а это произошло только на девятом году его правления, то распорядился провести официальную церемонию коронации в Холируде. Во время нее произошел инцидент, когда лорд-канцлер в ответ на просьбу короля пропустить вперед архиепископа Сент-Эндрюса ответил, что скорее подаст в отставку, чем сделает это. «Я не намерен больше иметь дело с этим злобным подагриком», – в гневе произнес король, все же пойдя на уступку. Внешне коронация прошла так, как того желал король, но мысли аристократов были далеки от происходящего перед их глазами. Лорд Рот, который нес меч во время церемонии, несколько дней спустя попытался передать королю петицию, направленную против епископов.

Парламент, собравшийся во время визита короля, принял решение о других реформах в сфере обрядов, но лишь незначительным большинством голосов. Некоторые утверждали, что и этого не было и голосование было подтасовано клерком, который был человеком короля. Карл запомнил имена всех, кто голосовал против, и, когда вскоре у одного из них, лорда Балмерино, был обнаружен черновик еще одной петиции, направленной против епископальной системы управления, король повелел арестовать его по обвинению в государственной измене. Его дело разбирал Королевский совет, и Балмерино был признан виновным при одном решающем голосе. Король милостиво его простил. Но лорд не испытал чувства благодарности, он лишь только негодовал по поводу этого чудовищного процесса.

Страсти, вызванные судом над лордом Балмерино, и нежелание многих лордов и народа принять дальнейшие изменения обряда открыли королю глаза на трудности, ожидавшие его на пути реформ шотландской церкви с целью максимально сблизить ее с английской церковью. Но Карл в данной ситуации не мог судить беспристрастно. Придворные шотландцы, окружавшие его в Англии, были законопослушными англиканами. Те, которых допустили к королю во время его визита и которые придерживались наиболее передовых взглядов и были уважаемыми людьми в Шотландии, поддерживали епископальную систему по убеждению или из политических расчетов. Друммонд, ученый и поэт, который сочинил официальное приветствие королю, был убежденным сторонником епископального управления. Тех же взглядов придерживались несколько известных ученых и клириков, в основном из университета Абердина. Их общественный вес и высокое положение не давали увидеть королю их относительную малочисленность. Господствующая при дворе конфессия всегда будет в моде. В Эдинбурге в 1630-х гг. высокопоставленные лица часто посещали англиканские службы в королевской часовне. Король поверил, несмотря на недостаточность свидетельств, что старая непреклонность шотландцев-кальвинистов ослабла, и необходимо и впредь проводить твердую политику.

Более религиозный и менее осторожный, чем его отец, Карл сразу же отказался от всякой осмотрительности в политике, ведь под вопросом была вера и слава церкви. Его попытка отдать пальму первенства архиепископу, а не лорду-канцлеру, и его регулярные назначения епископов на вакантные места в своем Совете в Шотландии сильно беспокоили шотландских лордов. Когда в 1635 г. лорд-канцлер умер, то на его место был назначен архиепископ Сент-Эндрюский. Аристократы, привыкшие считать епископов ниже себя по положению, были возмущены этим назначением. Они увидели в этом попытку короля начать править Шотландией при помощи своих назначенцев-прелатов. Архиепископ был стар и готов идти навстречу пожеланиям лордов, когда это было возможно. Но представители молодого поколения епископов были людьми решительными, поддерживающими королевскую политику. Они были готовы дать отпор лордам не с христианским смирением, а с епископским достоинством. Частные конфликты случались даже между членами Королевского совета. Таким образом, даже назначая епископов в Совет, король не только не укреплял свою власть, а ослаблял ее, порождая враждебность и разногласия в среде его участников.

Шотландские лорды как в Совете, так и вне его имели еще один повод ненавидеть религиозную политику короля. Он уже открыто заявил о своем намерении вернуть церкви частично, если не всю, ее собственность, захваченную аристократами. Его самые известные придворные шотландцы Леннокс и Гамильтон согласились продать короне земли, приобретенные их отцами, чтобы потом передать их церкви. Доброму примеру не последовали другие лорды, они почувствовали прямую угрозу своей собственности.

Король так вновь и не посетил Шотландию. На протяжении четырех лет после коронации его церковная политика оставалась неизменной. Клирики, которые поддерживали его, в основном в области Абердина, стали еще ближе в повседневной богослужебной практике англичанам. Иезуитский миссионер сообщал о появлении в шотландских церквях органов и алтарей, об обязательном ношении стихаря и о песнопениях утрени и вечерни. Форма богослужения напоминала ему «имитацию мессы». Полномочия Суда Высокой комиссии теперь были переданы шотландским епископам, которые так же, как и английские, получили право наказывать непослушных прихожан. Новая «Книга канонов», несколько напоминавшая английский ее вариант, была отослана в Шотландию, чтобы заменить Book of Discipline («Книгу дисциплины») Джона Нокса. Эти действия вызвали глухое недовольство, но оппозиции все еще не хватало организации, союз между лордами, которые чувствовали, что их власть и собственность находятся в опасности, и недовольными клириками и мирянами еще не сложился.

«Книга канонов» привела организацию шотландской церкви в соответствие с церковью Англии. Вслед за ней вышел новый молитвенник, который сыграл ту же роль, что и «Книга канонов», но только в области богослужения. Он был подготовлен уже к 1636 г., но по решению Королевского совета в Шотландии использование его при богослужении было отложено на несколько месяцев.

Мнения участников совета разделились. Одни епископы одобрили молитвенник, другие полагали, что не все верующие примут его. Не было ни одного его обсуждения, ни на церковной ассамблее, ни на заседании парламента, и, хотя над ним трудились шотландцы, окончательное заключение давал английский архиепископ в Лондоне. Более того, вместо предисловия был опубликован приказ короля ко всем клирикам использовать молитвенник, а те, кто откажется его принять, будут объявлены вне закона. Шотландцев, можно сказать, в оскорбительной манере принуждали участвовать в литургии, в прекрасном и возвышенном таинстве. Это выглядело как покушение на их политическую и церковную независимость.

Как хорошо понимал Королевский совет, опасность заключалась в амбициях недовольных лордов и в религиозном рвении народа и клира. Что сделали бы Рот и Балмерино, если бы им выпал шанс? Их религиозное чувство было неглубоким, но все, что связано с папизмом, будило их предрассудки, затрагивало жизненные интересы и семидесятилетнюю непрерывную традицию. Как выразился в довольно грубой манере один аристократ во время обсуждения вероисповедных вопросов, «хотя мне довелось переспать со многими блудницами, я никогда не лягу в постель с блудницей Вавилонской». Если бы алчность, фанатизм и властные устремления аристократов соединились с энтузиазмом народа, это могло бы привести к трагическим событиям.

По этой причине Совет просил отложить на время окончательное решение, и только после неоднократных обращений короля наконец с большим опасением был намечен день официального принятия нового порядка богослужения по всей стране – последнее воскресенье июля 1637 г.

В Шотландии и Англии нелюбовь и недоверие к католичеству шли рука об руку с политически предвзятым отношением к нему, чреватым далеко идущими последствиями. Обе страны испытали на себе, в большей или меньшей степени, последствия религиозных войн в Европе. Обе помнили о попытке иностранного вторжения в интересах Римско-католической церкви, но в Англии предубеждение к католичеству было тесно связано с ненавистью к Испании. Это было наследие Великой армады и моряков Елизаветинского времени. Когда король в юности посетил остров Уайт, его удивила вывеска на таверне, изображавшей монаха в когтях льва. Когда он попросил объяснить, что это значит, сопровождавший его добродушный Джон Огландер не удержался, чтобы не похвастаться: «Так мы встречаем всех папистов и их священников». Огландер не был рьяным протестантом и еще в меньшей степени пуританином, он говорил от полноты своего елизаветинского сердца.

Король Карл не обращал внимания на такие предубеждения и не понимал ту путаницу мыслей, которая царила в умах многих его подданных. В Йорке по его распоряжению приступили к восстановлению храма Святого Уильяма. Король и Лод с большим уважением говорили о святых, и, как утверждали, когда некий клирик непочтительно отозвался о святом Георгии, его заставили извиниться. Также архиепископ Лод начал судебное расследование, после того как один издатель опубликовал календарь, в котором имена протестантских мучеников из книги Фокса были заменены на имена святых.

Одновременно с политикой запугивания кальвинистов, баптистов и других протестантских критиков церкви проводилась политика относительно терпимого отношения к римокатоликам. В своем брачном договоре король обещал отменить наиболее репрессивные законы против них. Парламент заставил его отказаться от этого обещания, но король все же нашел выход из положения уже после 1630 г. Он не отменил законы, но наделил своих подданных-католиков отдельными правами при помощи патента, охранного документа, за который только нужно было уплатить известную сумму денег.

Другими словами, законы устаревали. Францисканцы, якобы тайно, вернулись, но об этом знали все. Была восстановлена их английская провинция. Архиепископ Лод проявил интерес к предложению францисканцев о примирении католической и англиканской церквей. Мэри Уорд, основательница нового монашеского ордена в Германии – Englische Fraulein («Английская мисс»), вернулась на родину с небольшой группой монахинь и организовала для них временное пристанище в Йоркшире.

Католиков в некоторых областях страны было довольно значительное количество, и они были в состоянии предоставить помощь и защиту своим священникам. В Лондоне основная часть респектабельных горожан исповедовала протестантство, и священники оказывали попечение бедным, отверженным, попавшим в беду. Некоторые священники сидели под арестом или находились в тюрьме в ожидании суда, но днем их отпускали под поручительство, чтобы они могли выполнять свои священнические обязанности. Их дальнейшая судьба зависела от милости короля.

В Ирландии действие уголовных законов было временно приостановлено в обмен на выплату большой денежной суммы. Католики могли иметь адвокатскую практику и занимать общественные должности. Им не препятствовали в частном отправлении религиозных обрядов, хотя церковные богослужения и большие собрания верующих были категорически запрещены. Равным образом как и паломничества, крестные ходы и открытая демонстрация своей веры.

В Шотландии, где большинство населения были кальвинистами, попытки короля смягчить преследования подданных-католиков были менее успешны. Дело католичества защищал клан Гордонов с его главой маркизом Хантли; религиозный вопрос осложняли враждебные взаимоотношения кланов и традиционная вражда между горцами и равнинными жителями. Все, что король мог сделать, – это даровать особые привилегии Хантли и его семейству.

Миссионеры-иезуиты были достаточно активны в Шотландии и в окрестностях Абердина, где власть Хантли была крайне крепка, они осуществляли регулярную миссию среди верующих. Завеса секретности и конспирологии вокруг вопроса веры была особенно характерна для Шотландии. В 1630 г. один из членов семьи Хантли погиб вместе с несколькими компаньонами во время пожара во Френдроте, поместье, принадлежавшем семейству Крейтон. Несмотря на временное примирение, Крейтоны продолжали оставаться наследственными врагами Гордонов, и поэтому возникло подозрение, что пожар неслучаен. Если ужасное происшествие было действительно спланированным убийством, а не несчастным случаем, тогда это в самом деле следствие давней вражды и ничто иное; но некоторые задумались: а не было ли здесь религиозного мотива? Католики рассказали трагическую повесть о героизме молодой жертвы, которая перед смертью проповедовала истинную веру своим товарищам, в то время как языки пламени охватывали башню, ставшую ловушкой. При явном нежелании шотландского правосудия расследовать возможное преступление Крейтонов появилось мнение, что здесь могла иметь место и религиозная вражда и что протестанты были готовы защитить убийц видного католика, несмотря на требования короля покарать виновников.

Уступки короля католикам не вызвали бы такой недовольной реакции со стороны протестантов, если бы не открытое исповедание католицизма при дворе. Моду на католицизм задавала сама королева. Старая вера приобрела новое необычайное очарование, и многие лорды и леди собирались на службы в часовне королевы в Сомерсет-Хаус. Одни просто не хотели отставать от моды, другие уже были готовы принять новую веру. Исповедник королевы, обаятельный и эрудированный шотландский бенедиктинец Роберт Филип, часто обсуждал с придворными религиозные вопросы. При дворе существовала, можно заключить, чуть ли не римско-католическая миссия, что было явно не по душе лондонцам-пуританам. Король, хотя и возмущался, когда кто-либо из его придворных становился новообращенцем, поощрял образованных священников, которые входили в окружение его жены. Он очень любил богословские споры, а эти люди, в отличие от кальвинистов, говорили на языке, который он принимал и понимал. Во многих отношениях Карл чувствовал себя весьма близким к ним.

Когда королева показала ему великолепный украшенный алмазами крест, подарок ее крестного отца папы Урбана VIII, он улыбнулся и сказал, что должен изменить свое мнение относительно католических священников. До этого времени он верил, что они всегда берут, но не дарят. Невинная шутка дала повод для слухов: что именно король имел в виду, когда говорил, что готов изменить свое мнение?

Имея перед собой идеал единства и единообразия, Карл желал бы вновь увидеть объединившееся католическое христианство. Но подобно архиепископу и его клиру, был убежден, что этого можно добиться, если только папа пойдет на уступки англиканам. Он был решительно против назначения римско-католического епископа для окормления католиков в Англии. Установление двойной системы церковного управления, то есть наличие католического и англиканского епископата, грозило расколом. Дружественные контакты между королевским двором и Ватиканом все же сохранялись, и папа подарил королю замечательный бюст работы знаменитого Бернини, созданного по рисункам Ван Дейка.

В 1636 г. Ватикан обменялся представителями с двором короля Карла. Король послал в Рим шотландца сэра Уильяма Гамильтона, католика, который с оптимизмом говорил о грядущем возвращении Великобритании в лоно церкви. Отец Джордж Кон, представитель Ватикана в Англии, был тоже шотландцем, но более реалистично смотревшим на вещи: он признавал крайнюю непримиримость обеих сторон и отдавал себе отчет, насколько сильно пуританское влияние в Англии. Умный и высокообразованный, Кон нравился королю в трех ипостасях: как соотечественник-шотландец, как знаток искусства и как занимательный собеседник. Хотя он не имел намерения сменить свое вероисповедание, Карл принимал его с дружеской фамильярностью и даже заставил себя ждать одного сановника, кавалера ордена Подвязки, в течение более получаса, потому что показывал Кону новые приобретения для своей коллекции. Это неуважение к самому важному ордену в королевстве, естественно, вызвало толки.

В других случаях привязанность короля к жене и ее друзьям толкала его на необдуманные поступки. Однажды он сопроводил жену во время ее визита в небольшую общину капуцинов, находившуюся под ее покровительством. Королевская чета посетила часовню, кельи монахов и разделила с ними их скромный ужин.

Сам Карл, уверенный, что он ни в чем не виноват, не знал, что сказать об этих глупых недоразумениях, появлению которых дало повод его поведение, и сурово наказал тех, кто распространял клеветнические измышления. Человек, утверждавший, что король принял участие в мессе вместе с королевой, был принужден заплатить штраф в 5 тысяч фунтов. Но король продолжал благоволить католикам, и такое строгое наказание было напрасным. Его критики утверждали, что он выбрал случайную жертву, чтобы замолчать неудобную для себя правду. Архиепископ Лауд, который понимал всю опасность положения, высказал сожаление, что король поощряет Кона. Он просил Карла ограничить влияние некоторых других протеже королевы. Двое придворных особенно беспокоили его – Тоби Мэтью и Уот Монтегю. Первый был сыном англиканского епископа, второй – сыном благочестивого и сурового протестанта графа Манчестера. Оба недавно приняли католичество и были людьми просвещенными. Монтегю был более серьезным, Мэтью – более веселым. Ему нравилось дурачиться и развлекать придворных. Когда он предложил приготовить новый напиток – шоколад для королевы, то сварил его, но якобы по рассеянности тут же весь и выпил. Под маской легкомыслия скрывался острый пытливый ум. Он был широко начитан и знаком со всеми новейшими достижениями науки. Не последним достоинством католицизма было то, что он представлял авангард интеллектуальной жизни. Лорд Герберт из Раглана и сэр Кенелм Дигби, оба католики, вместе с Тоби Мэтью были одни из самых выдающихся ученых-любителей эпохи.

Архиепископ прекрасно понимал, какое впечатление производит такое благоволение короля к католикам. Народное суждение было далеким от истины, невежественным и прямо-таки убийственным. Если король, глава англиканской церкви, преследует честных протестантов и улыбается папистам, то из этого следует, что церковь ведут обратно в Рим. Значительное большинство английских протестантов, а не только экстремисты и фанатики, разделяло эту точку зрения.

Непонимание только росло, особенно среди той части общества, которая могла повлиять на политику Европы. Образованные люди имели свое представление о внешней политике и о роли Англии в европейских делах. На протяжении последних семидесяти лет Западная Европа была разделена на два враждующих лагеря. Борьба между Габсбургской династией, правившей в Испании и Австрии, и династией Бурбонов, правившей во Франции, привела к дальнейшему распространению религиозных войн, которые стали следствием Реформации. Габсбурги организовали крестовый поход против еретиков, в результате французский король, хотя и был католиком, посчитал мудрым шагом предоставить протестантам деньги и оружие, в то время как Ватикан, который тоже имел свои политические интересы, решил поддержать Францию в войне с Испанией. В Англии не совсем понимали смысл этих запутанных династических и религиозных отношений, и война выглядела просто как религиозная борьба или как противостояние господству Испании. Когда во время правления Елизаветы англичане вступили в конфликт, то сражались против испанской морской державы, которая препятствовала их экспансии в обеих Америках, и против Рима и испанской инквизиции. Тот факт, что не все католические державы сражались на одной стороне в войне и что Ватикан постепенно приближался к союзу с Францией против Испании, почти ничего не значил для среднего неинформированного англичанина.

Последние двадцать лет были отмечены в Европе возрождением не только испанских, но и австрийских Габсбургов, которые в первые десять лет Тридцатилетней войны отвоевали для католической церкви большую часть Центральной Европы и немецких государств. В протестантской Англии видели, в каком положении находятся их братья по вере. В страну прибыло множество немецких и чешских беженцев, которые жили в такой нужде, что посылали своих детей просить милостыню, обходя дома от двери к двери. Выражение «протестантское дело» стало демагогическим лозунгом в политических дискуссиях. Не имея внятного представления, что должен сделать король, чтобы помочь делу, политики в пабах, а также значительное число «умных» критиков обвинили его в бездействии. В Европе за протестантское дело против Испании и Австрии на полях Германии и Фландрии сражались голландцы и шведы, на Рейне – французы. А на море против испанцев сражались лишь одни голландцы. Король Англии, имея большой флот, не делал ничего, только спорил о праве на рыболовство с соседними протестантскими державами.