Мир приключений, 1918 № 01

МЕРТВЫЙ ШТИЛЬ _{ТРАГЕДІЯ МОЛЧАЛИВАГО КАПИТАНА}

Разсказъ РИЧАРДА ХАМІЕТА

— Это парусное судно! — заявилъ полковникъ Ансонъ, попыхивая трубочкой въ палубномъ креслѣ парохода. — Да еще старое палубное судно; по оснасткѣ вижу… И паруса старые. Эти какую хочешь бурю выдержатъ… Я въ нихъ знаю толкъ! Старые-то паруса приходилось замѣнять или чинить только тогда, когда какой-нибудь дуракъ, со зла или съ досады, изъ себя выйдетъ да пропоретъ въ нихъ ножомъ прорѣху. Добрый парусъ, бывало, трое насилу подымутъ. А теперь что? Простыньки какія-то для цросушки натягиваютъ. Я и самъ когда-то былъ парусникомъ. Я былъ еще мальчикомъ, а теперь, можно сказать, цѣлую жизнь прожилъ. И скажу по совѣсти, что ничего хуже моего перваго плаванія въ качествѣ парусника я не видѣлъ. И все изъ-за штиля!

Въ настоящее время штиль не имѣетъ большого значенія; паровыя суда не боятся даже мертваго штиля: машина работаетъ, и кругомъ такая успокоительная тишина. Ну, а вы посмотрите на то парусное судно: оно навѣрное движется всѣ эти двое сутокъ лишь настолько, насколько его сноситъ теченіемъ. Бьюсь объ закладъ, что оно не дѣлаетъ и. полъ-узла за цѣлую вахту. И вы не повѣрите, какъ удручающе дѣйствуетъ это на человѣка, даже на самаго безстрастнаго. Вѣдь не всякій любитъ прелести одиночества, — это вынуждаетъ человѣка думать, а думы часто приходятъ въ такое время скверныя. Повѣрьте мнѣ: дурныя мысли въ это время человѣку на умъ приходятъ.

Когда ні морѣ мертвый штиль, тогда на землѣ всякая чертовщина творится. По крайнѣй мѣрѣ, въ тотъ разъ, въ первое мое плаваніе, это несомнѣнно было такъ. Мнѣ въ ту пору было уже девятнадцать лѣтъ; я былъ рослый и здоровый парень, но настоящій простофиля, ничего не смыслившій въ морскомъ дѣлѣ. У отца моего была большая парусная мастерская, и я еще мальчикомъ научился сшивать и изготовлять паруса; въ парусахъ я зналъ толкъ, но въ судахъ рѣшительно ничего не понималъ. Но такъ какъ отецъ мой такъ же хорошо зналъ море, какъ и парусное дѣло, то мнѣ пришлось бѣжать изъ отцовскаго дома для того, чтобы уйти въ море.

Я началъ съ того, что забрался въ носовую часть трюма паруснаго брига «Амосъ», принадлежавшаго какому-то американцу. Здѣсь было темно, какъ въ колодцѣ, пахло солониной, крысами и боченками со спиртомъ. Я едва могъ дождаться, чтобы, наконецъ, спустя нѣкоторое время по отплытіи, пошли въ трюмъ и нашли меня. Одинъ йзъ нашедшихъ меня людей, былъ славный, добродушный парень.

— Ну ладно, — сказалъ онъ — оставайся здѣсь; мы разсчитываемъ зайти въ Сидней, а до того времени тебя, малыша, какъ-нибудь здѣсь прокормимъ.

— Спасибо, — сказалъ я, — но я не хочу здѣсь сидѣть безъ дѣла, хочу выбраться наверхъ и работать, какъ матросъ.

— Но у насъ пресвирѣпый капитанъ. Предупреждаю тебя: съ нимъ плохое житье… Держи ухо востро, не то бѣда!

Но мнѣ было все равно: ничего не могло быть хуже этой душной темной и вонючей дыры между ящиками, тюками и боченками. И по моей просьбѣ меня отвели къ командиру.

Это былъ суровый, непривѣтливый человѣкъ. Но теперь, когда я оглядываюсь назадъ, я вижу въ немъ многое, чего я раньше не видѣлъ и не замѣчалъ въ немъ. Онъ производилъ съ перваго взгляда скорѣе впечатлѣніе ученаго, чѣмъ моряка. Это былъ высокій, худощавый человѣкъ нѣсколько сутуловатый или вѣрнѣе горбившійся въ плечахъ, съ тонкимъ изящнымъ и даже красивымъ лицомъ, когда оно было хорошо выбрито. Но на суднѣ онъ нарочно не брился и обросталъ жесткой, колючей бородой, что придавало ему видъ интеллигентнаго преступника. Этому особенно: способствовали его глаза — у нихъ былъ такой ужасный взглядъ, какого я никогда ни у кого больше не видалъ. Линія нижнихъ вѣкъ у него была совершенно прямая, какъ линія горизонта, и когда онъ медленно раскрывалъ глаза, глядя на васъ, получалось впечатлѣніе непріятнаго сѣраго пасмурнаго разсвѣта.

— Такъ это пятый тузъ въ нашей колодѣ? — сказалъ онъ, глядя на меня; я почувствовалъ, что у меня пробѣжалъ морозъ по кожѣ, и пожалѣлъ, что не остался въ трюмѣ. Этотъ человѣкъ, казалось, былъ способенъ заставить тебя ходить по канату или приказать вздернуть на висѣлицу. Но мое ремесло спасло меня на этотъ разъ.

— Говорятъ, ты смыслишь кое-что въ парусномъ дѣлѣ,—обратился онъ ко мнѣ.—Ну такъ отправляйся къ паруснику и работай тамъ съ нимъ, а въ случай надобности живо наверхъ, когда придется подсобить командѣ. Понялъ?

Я не заставилъ себѣ повторять два раза и поспѣшилъ поскорѣе убраться съ глазъ суроваго командира.

До Монтевидео ничего особеннаго въ нашемъ плаваніи не было, но здѣсь почти весь нашъ экипажъ разбѣжался во время стоянки, и мы потратили не мало времени, пока набрали новый. Капитанъ нашъ большею частью находился въ это время на берегу, а когда мы, наконецъ, вышли въ море, то онъ сталъ свирѣпствовать, какъ бѣшеный. Никто на него не могъ угодить; наказанія слѣдовали за наказаніями. Къ тому же, и море разбушевалось; въ первую же ночь у насъ снесло двѣ брамъ-стенги и надломило мачту. Командиръ неистовствовалъ.

Повернули назадъ и вернулись обратно въ Монтевидео. Едва успѣли стать на якорь, какъ и этотъ экипажъ весь до послѣдняго человѣка бѣжалъ. Люди кидались вплавь, не дожидаясь даже, чтобы успѣли спустить шлюпки. Прошло не меньше недѣли, прежде чѣмъ мы снова подняли якоря. Всю недѣлю капитанъ оставался на берегу, а когда вернулся на судно, то, глядя на него, можно было сказать безъ ошибки, что онъ все время шибко пилъ. Кромѣ того, мнѣ показалось, что въ немъ было на этотъ разъ что-то странное, какъ будто онъ съ чѣмъ-то внутренно боролся. Помню, ночью онъ. стоялъ на кормѣ, всклокоченный, съ волосами, нависшими на лобъ, и разговаривалъ съ рулевымъ, а самъ не спускалъ глазъ съ Монтевидео. Онъ былъ, повидимому, чѣмъ-то разстроенъ, потрясенъ и находился въ нерѣшимости, и это дѣлало его еще болѣе свирѣпымъ. Двѣ снесенныя брамъ-стенги не вразумили его; онъ продолжалъ идти на зло вѣтру и непогодѣ, которая всю эту ночь ревѣла и выла вокругъ насъ. Около двухъ склянокъ, во время утренней- вахты, у насъ снесло форъ-марсъ, который съ немалой силой рухнулъ на палубу. Нашъ низкорослый боцманъ, стоявшій тутъ скрестивъ ноги и смотрѣвшій на это разрушеніе, увидѣвъ меня въ дверяхъ парусной каюты, хрипло проворчалъ, обращаясь ко мнѣ:

— Иди къ командиру и скажи ему, что у насъ форъ-марсъ снесло.

Это порученіе было мнѣ не по вкусу, но я все же пошелъ на корму, едва удерживаясь на ногахъ, потому что судно наше съ трудомъ боролось съ расходившейся бурей, да еще теперь, когда у него снесло марсъ съ передней мачты.

Командиръ сидѣлъ въ каютъ-компаніи совершенно одѣтый и пилъ кофе. Онъ представлялъ собою въ эту минуту довольно жалкую фигуру — въ засаленной фуражкѣ, сдвинутой на затылокъ, и потертой заношенной курткѣ, облекавшей его длинное костлявое тѣло. Противъ него сидѣлъ его старшій лейтенантъ, — человѣкъ уже старый и уживчивый, какъ морской песъ, привыкшій всегда поджимать хвостъ.

— Форъ-марсъ снесло сэръ, — доложилъ я.

На это командиръ только молча кивнулъ мнѣ головой въ знакъ того, что онъ слышалъ, и постав илъ свою чашку на столъ съ какимъ-то удивительно страннымъ выраженіемъ въ лицѣ. Казалось, будто онъ почувствовалъ какое-то облегченіе.

— Нѣтъ смысла бѣжать отъ того, что суждено, — сказалъ онъ, — все равно не убѣжишь.

Судно кидало изъ стороны въ сторону. Временами оно какъ будто вздрагивало всѣмъ корпусомъ, когда зарывалось слишкомъ глубоко носомъ. Командиръ, видя, что его чашкѣ грозитъ бѣда, поспѣшилъ спасти ее, взявъ со стола, и другой рукой подперъ свой небритый подбородокъ.

— Я говорю, что отъ судьбы не уйдешь, мистеръ, — обратился онъ снова къ своему помощнику, какъ-то особенно грозно крикнувъ эти слова, такъ что тотъ съ испуга даже вскочилъ со своего мѣста.

— Совершенно вѣрно; сэръ — отозвался онъ, а я подумалъ про себя: «Отъ чего это онъ старается уйти? Отъ какой судьбы?»

— Когда море уляжется, — обратился онъ снова къ помощнику, — прикажите перевести судно на другой гальсъ; мы пойдемъ обратно въ Монтевидео.

И теперь онъ почему-то усмѣхнулся.

Придя снова въ Монтевидео, мы поставили новый форъ-марсъ и наскоро набрали новый, уже третій за это плаваніе экипажъ. На этотъ разъ даже и толстобрюхій парусникъ не захотѣлъ больше плавать на этомъ суднѣ, и когда наступила ночь, навязалъ себѣ на голову свой узелокъ, спустился по якорной цѣпи и отправился вплавь на берегъ. Ночь была лунная, и я долго слѣдилъ, какъ его жирныя бѣлыя плечи ныряли и бѣлѣли между волнъ. И вдругъ я почувствовалъ себя великой персоной. Если командиръ не найметъ другого парусника, такъ все это дѣло останется на моихъ рукахъ, а я съ нимъ справлюсь, я эго знаю. Такъ какъ я считался мастеровымъ, то, работая въ продолженіе дня, я всю ночь былъ свободенъ, не стоялъ на вахтѣ, не исполнялъ никакихъ работъ, не участвовалъ ни въ какихъ смѣнахъ и нарядахъ и спалъ по ночамъ, какъ баринъ, безпробуднымъ сномъ. А потому, случилось такъ, что я спалъ крѣпкимъ сномъ, когда мы въ третій разъ вышли въ Монтевидео. Нашъ кокъ, — у насъ былъ новый кокъ, американецъ, родомъ изъ Филадельфіи, — на другой день разсказалъ мнѣ все, что произошло въ эту ночную вахту, когда я спалъ.

А произошло нѣчто совершенно необычайное: нашъ командиръ привезъ съ собой на судно жену. И, какъ увѣрялъ кокъ, въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія, такъ какъ нашъ новый «стюартъ» (слуга, буфетчикъ) былъ свидѣтелемъ брачной церемоніи, состоявшейся на берегу. Командиръ совсѣмъ обезумѣлъ; онъ щегольски выбрился и причесался, надѣлъ мундиръ съ иголочки, воткнулъ цвѣтокъ въ петлицу и вообще велъ себя, какъ сумасшедшій — и все это ради этой маленькой женщины.

— Тамъ, на берегу, онъ положительно красивый мужчина, — говорилъ кокъ. — Но я никогда не видѣлъ его на берегу, и потому мое представленіе о немъ было совершенно иное. Однако, приглядываясь къ нему ближе, я готовъ былъ повѣрить, что онъ могъ быть красивъ и изященъ, потому что, при всей его грубости, въ его манерѣ и движеніяхъ было извѣстное благородство, сказывавшееся и въ походкѣ и въ осанкѣ этого человѣка. Несомнѣнно также, что онъ былъ много выше по образованію, чѣмъ большинство его товарищей по службѣ; я видѣлъ у него въ каютѣ книги, которыя большинству моряковъ были бы не подъ силу. Были у него и беллетристическія книги, которыя онъ читалъ днемъ вслухъ юнгамъ съ цѣлью нагонять на нихъ страхъ; впрочемъ, этотъ человѣкъ умѣлъ нагонять страхъ на всѣхъ насъ, даже читая намъ отрывки изъ библіи.

— И она тоже особа приглядная, — сказалъ кокъ, говоря про жену командира. — А вошла она на палубу, точно на крыльяхъ прилетѣла, до того у нея поступь легкая, плавная и неслышная. Я замѣтилъ, что она даже не протянула впередъ рукъ съ тѣмъ боязливымъ жестомъ, съ. какимъ зто обыкновенно дѣлаютъ женщины, входя или выходя изъ шлюпки.

Кромѣ того, было въ ней еще нѣчто странное, судя по тому, что говорилъ кокъ. Она, повидимому, знала одного изъ матросовъ, стоявшихъ на вахтѣ у штирборта. Этотъ громаднаго роста черномазый дѣтина, напоминавшій гориллу, явился на судно только наканунѣ вечеромъ. Онъ стоялъ, облокотись на кабестанъ, когда она проходила мимо. При видѣ его она разомъ остановилась и разсмѣялась какимъ-то страннымъ, почти беззвучнымъ злымъ смѣхомъ, и тотчасъ же оглянулась, желая убѣдиться, что командиръ еще не взошелъ на палубу и находился въ этотъ моментъ за бортомъ. Оглянувшись, она снова разсмѣялась, — разсказывалъ наблюдательный кокъ (увлекавшійся Бульверъ-Литтономъ), — опустила конецъ кружевного шарфа на грубую, волосатую, обнаженную до локтя руку матроса и тихонько провела этимъ концомъ шарфа по его рукѣ. Но тотъ не шевельнулся, не дрогнулъ, только взглядъ его былъ таковъ, что кокъ не умѣлъ подыскать для него надлежащаго опредѣленія, а сказалъ только, что ему стало жутко отъ него; взглядъ, во всякомъ случаѣ, не предвѣщалъ ничего добраго.

Но что было особенно важно, для меня лично, это то, что другого, паруснаго мастера у насъ на борту не оказалось, и такимъ образомъ я являлся полнымъ и единственнымъ хозяиномъ мастерской и настоящимъ мастеровымъ человѣкомъ на суднѣ.

Съ недѣлю или немного болѣе, все шло прекрасно. Мы дѣлали по шести узловъ въ часъ; вѣтеръ былъ легкій. Командиръ нашъ былъ спокоенъ и кротокъ, какъ овечка, потому что забавлялся своей новой златокудрой игрушкой. Никто его не узнавалъ; всѣ дѣла онъ возложилъ на своего помощника и большую часть времени проводилъ у себя въ каютѣ. Къ возлюбленной своей онъ относился спокойно и сдержанно.

Молодая женщина, напротивъ, почти все время пребывала на палубѣ, по возможности не заглядывая въ душную командирскую каюту. Она любила сидѣть на солнышкѣ и наблюдать за работой матросовъ, ради которыхъ она распускала свои золотыя кудри по спинѣ и по плечамъ, потому что принадлежала къ числу созданій, кокетничающихъ съ каждымъ живымъ человѣкомъ; эта златокудрая женщина не имѣла жалости ни къ кому изъ этихъ несчастныхъ безмолвныхъ существъ, и, казалось, зло издѣвалась надъ ними.

Ее, повидимому, забавляло то, что всѣ на суднѣ волновались, когда она высовывала изъ-подъ края подола свою щегольски обутую маленькую ножку, или прикладывала къ щекѣ длинную прядь мягкихъ золотистыхъ кудрей.

Мало-по-малу создалось какое-то молчаливое соревнованіе между всѣми нами — еъ томъ, кому она подаритъ лишній безпечно-чарующій взглядъ водянисто-зеленыхъ, какъ будто безучастныхъ и разсѣянныхъ глазъ или же мимолетную улыбку, небрежный кивокъ, усмѣшку, — словомъ всѣ тѣ коварные снаряды, которыми она, какъ скрытая батарея, бомбардировала насъ поочередно съ невозмутимымъ спокойствіемъ. А тѣ изъ насъ, что лазили по вантамъ, старались всячески удивить ее и своею смѣлостью, и ловкостью, и чисто-обезьяньими продѣлками. Даже самую обычную работу мы не могли исполнить безъ какого-нибудь показного фокуса. Все то время у насъ не выходила изъ ума мысль, что она смотритъ на насъ, и надо себя показать молодцами.

И всякій разъ, когда тотъ рослый черномазый матросъ работалъ гдѣ-нибудь въ снастяхъ, она стояла, опершись на перила, и смотрѣла на него своимъ равнодушно насмѣшливымъ взглядомъ. Это былъ лучшій матросъ своей вахты, и ему всегда приходилось крѣпить снасти; и если онъ бывало за работой затянетъ какой-нибудь припѣвъ, она тотчасъ же передразнитъ его. Онъ напоминалъ большого сердитаго пса, который всегда про себя рычитъ и на людей исподлобья смотритъ; на нее же онъ даже и взглянуть никогда не хотѣлъ; ни съ кѣмъ изъ своей вахты онъ никогда не разговаривалъ. Звали его Рослый Антонъ, но никто на всемъ суднѣ не зналъ его, ни чего-либо о немъ. Только вдругъ какими-то судьбами стали поговаривать о томъ, что записался онъ на судно будто бы именно изъ-за нея.

Она же эта, маленькая златокудрая женщина, не боялась рѣшительно никого — ни даже самого командира, и, повидимому, совершенно не считалась съ нимъ. Я полагаю, что она даже и не подозрѣвала, какимъ горящимъ пламеннымъ центромъ она являлась здѣсь на суднѣ, какою могучей силой она была въ этой томительно однообразной обстановкѣ. Она была, очевидно, изъ тѣхъ, которые не видятъ ничего дальше гладкой и ровной поверхности воды, никогда не заглядываютъ вглубь и скользятъ равнодушнымъ взглядомъ по всему, что ихъ окружаетъ. Мы же, всѣ до единаго, жадно слѣдили за каждымъ ея мимолетнымъ жестомъ и движеніемъ, говорили только о нѣй и всѣми силами старались вывѣдать что-нибудь о ней у Рослаго Антона, который несомнѣнно зналъ ее и кое-что изъ ея прошлаго; но это никому не удавалось.

И вотъ въ тихую свѣтлую ночь, во время томительно скучной ночной вахты, кто-то сказалъ о ней нѣчто такое, чего бы не слѣдовало говорить.

Я посмотрѣлъ въ этотъ моментъ на Рослаго Антона. Онъ какъ разъ работалъ у руля, обхвативъ одной рукой кисть другой руки, — и мнѣ показалось, что это замѣчаніе не особенно задѣло его. Съ минуту онъ какъ будто что-то обдумывалъ, затѣмъ разомъ выкинулъ впередъ свою руку такимъ неожиданнымъ порывистымъ движеніемъ, что, казалось, это не стоило ему ни малѣйшаго усилія. Но человѣкъ, которому онъ нанесъ этотъ неожиданный ударъ, разомъ свалился въ кучу, какъ прорвавшійся парусъ, и остался лежать на палубѣ безъ признаковъ жизни; всѣ мы думали, что свѣтъ навсегда выкатился у него изъ глазъ.

— Кто еще посмѣетъ? — грозно прорычалъ Рослый Антонъ.

Но желающихъ его угощенія больше не нашлось, и Рослый Антонъ стоялъ въ глубокомъ раздумьѣ, безсознательно вертя и играя своимъ большимъ складнымъ ножомъ, въ то время какъ остальные лили воду на безчувственнаго товарища.

— Мертвый штиль наступаетъ, — мрачно вымолвилъ Рослый Антонъ. — Помяните мое слово, это мертвый штиль.

Онъ зналъ, чѣмъ это намъ грозило, и потому и въ голосѣ его, и въ словахъ слышалась какъ бы скрытая угроза.

И мертвый штиль дѣйствительно наступилъ, какъ онъ предрекалъ. Паруса безпомощно повисли на своихъ реяхъ, и кровь словно сгустилась у насъ въ жилахъ. Желѣзныя и другія металлическія части судна раскалились отъ нестерпимаго зноя; солонина въ боченкахъ начала тухнуть, вода въ бакахъ стала загнивать, а настроеніе у людей стало до того портиться, что по прошествіи недѣли у насъ на суднѣ не оставалось ни одного здороваго нерва, ни одного нормальнаго фибра. Помощникъ командира вытащилъ каменныхъ Угодниковъ и Святителей, на обязанности которыхъ лежитъ выручать моряковъ въ подобныхъ бѣдахъ и невзгодахъ; но люди тяжело принимались за молитву; никто не проявлялъ искренняго усердія, у всѣхъ какъ будто мозги отяжелѣли и языкъ не хотѣлъ ворочаться. Они какъ будто утратили даже всякій интересъ къ тому, что происходило на кормѣ.

Только одна жена командира ни въ чемъ не измѣнилась и не утратила интереса ни въ чемъ; точно мертвый штиль былъ ея родной стихіей. Она любила печься на солнцѣ, растянувшись въ складномъ парусиновомъ креслѣ, подъ тентомъ, и, словно любуясь стройными линіями своего тѣла, предавалась лѣнивой нѣгѣ, протянувъ ножки въ сторону безбрежнаго горизонта. Зрачки ея глазъ даже въ эту томительную жару были такъ же проницательны, какъ всегда, особенно когда она смотрѣла на кого-нибудь своимъ насмѣшливымъ прищуреннымъ взглядомъ. Въ ней было что-то напоминающее тигрицу или, вѣрнѣе, пантеру, что-то чисто-кошачье въ ея движеніяхъ и манерѣ, что-то вкрадчивое, нѣжащее, ласкающее и вмѣстѣ коварное. И почти весь день она проводила въ полномъ бездѣйствіи, лѣниво и разсчитанно, какъ мнѣ казалось, играя своими густыми золотыми кудрями, то приглаживая ихъ, то стягивая ихъ къ подбородку и прикладываясь нѣжной щекой къ ихъ золотистымъ прядямъ, то разсыпая ихъ по спинѣ и плечамъ. Казалось, она была воплощеніемъ этого ужаснаго штиля.

Я продѣлалъ прорѣху въ моемъ наметѣ, подъ которымъ я работалъ, и сквозь эту прорѣху въ тентѣ слѣдилъ за ней всякій разъ, когда она выходила на палубу. Это занятіе настолько увлекало меня, что я пропоролъ нѣсколько прорѣхъ въ своемъ тентѣ такъ, чтобы имѣть возможность видѣть ее при любомъ ея положеніи.

Однажды, когда люди скребли пемзой кормовую палубу съ особымъ усердіемъ, и она долго и упорно смотрѣла на Рослаго Антона, всячески изощряя надъ нимъ свое дьявольское искусство взглядовъ, усмѣшекъ и ужимокъ, она, наконецъ, низко наклонилась черезъ перила верхней палубы и страннымъ шопотомъ спросила его:

— Ну что же? Ты радъ, что попалъ сюда? Скажи, ты радъ? Да?.. — и голосъ ея звучалъ, какъ цѣлый хоръ сладостныхъ сдавленныхъ шопотовъ.

Среди общей давящей тишины, этотъ шопотъ ея звучалъ какъ-то странно волнующе и дразняще, почти жутко. Но Рослый Антонъ продолжалъ молча скрести пензой палубу. А она склонялась къ нему все ниже и ниже, такъ и висѣла надъ нимъ, какъ хищный коршунъ, распустивъ, точно золотистыя крылья, свои пышные волосы, сверкавшіе золотомъ заката, подъ лучами палящаго солнца, раскрывъ алыя, какъ вишни, губы и томно полузакрывъ свои полные нѣги глаза. Но Рослый Антонъ все водилъ, да водилъ тяжелымъ кускомъ пемзы по дощатой настилкѣ палубы и даже не поднялъ ни разу на нее глазъ. Только я изъ-подъ своего тента видѣлъ, какъ рубаха, словно парусъ, натягивалась на его круто согнутой спинѣ и мѣстами прилипала къ ней.

Трудно сказать, почему командиръ такъ долго не замѣчалъ, что она знала и, повидимому, раньше была знакома съ этимъ черномазымъ парнемъ. Вообще командиръ сталъ совсѣмъ на себя непохожъ, точно намъ его подмѣнили. Онъ сталъ скрытенъ, чуждался общенія съ людьми, сталъ остороженъ и какъ-то притихъ. Теперь онъ ежедневно брился, одѣвался щегольски, точно командиръ военнаго судна, и цѣлый день разгуливалъ по мостику съ подзорной трубой въ рукахъ. Онъ и сейчасъ еще былъ грознымъ хозяиномъ у себя на суднѣ — и всѣ трепетали передъ нимъ, какъ и раньше. Но, продолжая нагонять страхъ, онъ пользовался своею властью гораздо спокойнѣе. А когда онъ смотрѣлъ на жену, его строгіе и свирѣпые глаза становились почти ласковыми; онъ опускалъ вѣки, слабо улыбался и склонялся предупредительно къ ней, если она говорила, стараясь не проронить ни слова.

Они часто подолгу играли въ пикетъ или какую-то другую карточную игру тамъ наверху, на мостикѣ, подъ верхнимъ тентомъ; и она почти всякій разъ обыгрывала его и смѣялась ласковымъ мягкимъ смѣхомъ, слегка подтрунивая надъ нимъ; онъ тоже смѣялся. Такимъ образомъ командиръ нашелъ средство сдѣлать плаваніе не только сноснымъ, но даже, быть можетъ, и пріятнымъ для него, да и для насъ, потому что всѣ мы до единаго признавали, въ томъ числѣ и Рослый Антонъ, что это средство — присутствіе среди насъ златокудрой жены командира — дѣлало плаваніе даже при такихъ тяжелыхъ условіяхъ все же терпимымъ.

А между тѣмъ, мы все это время лежали въ дрейфѣ, подъ палящимъ зноемъ мертваго штиля. Стояла именно такая погода, въ которую люди готовы пожрать другъ друга или вцѣпиться другъ другу въ горло. Особенно же дѣйствовала эта погода, бывало, на командира; прежде онъ навѣрное расколотилъ бы головы половинѣ своей команды; но теперь онъ не- сходилъ съ мостика, и люди дивились громадной перемѣнѣ, происшедшей въ немъ.

Я, бывало, цѣлыми часами представлялъ себѣ, что могло выйти изъ того, если бы командиръ вдругъ узналъ о томъ, что происходило между его женой и Рослымъ Антономъ. Предположеніе за предположеніемъ рождались у меня въ головѣ относительно того, что грозило бы въ подобномъ случаѣ Антону. Правда, онъ былъ не робкаго десятка, этотъ мрачный и рослый дѣтина, и силищей его тоже наградилъ Господь, — любыхъ трехъ изъ людей команды онъ легко могъ замѣнить въ каждой работѣ; къ тому же, онъ былъ ловокъ и увертливъ, какъ ужъ. Но командиръ нашъ, какъ я прекрасно зналъ, постоянно носилъ при себѣ оружіе.

Повидимому, и Рослый Антонъ зналъ объ этомъ. Однажды онъ остановился въ дверяхъ моей мастерской, сорвавъ съ головы свою лоснящуюся шапку, и, мрачно улыбаясь, обратился ко мнѣ:

— Эй, парусъ! Говорятъ, у тебя есть пистолетъ?

— Пистолетъ есть, но пуль къ нему нѣтъ, — сказалъ я, и при этомъ, признаюсь, былъ отъ души радъ, что у меня ихъ чр было.

— Пуль нѣтъ?.. — повторилъ раздумчиво Рослый Антонъ. — Жалко!

И онъ просунулъ палецъ въ одну изъ прорѣхъ намета, подъ которымъ я работалъ, и сталъ смотрѣть тупымъ зловѣщимъ взглядомъ на испещренное свѣтовыми пятнами море, на которомъ тутъ и тамъ. ослѣпительно сверкали яркіе блики солнца, точно могильные огни.

— Тамъ, въ носовой части, есть свинецъ, — сказалъ онъ немного погодя, — но нѣтъ пороха… Да, пороха нѣтъ!.. — пробормоталъ онъ подъ носъ, сердито теребя себя за черную бородку. И, лѣниво волоча за собой ноги, онъ ушелъ.

Эта томительная, ничѣмъ ненарушимая тишина и палящій зной при полнѣйшемъ отсутствіи движенія, казалось, таили въ себѣ что-то недоброе. На брасахъ голосъ Антона звучалъ, какъ труба Страшнаго Суда; теперь же это было скорѣе какое-то мурлыканіе, едва уловимое, но съ несомнѣнной нотой подавленной силы и гнѣва. И вдругъ меня охватило безотчетное восхищеніе этимъ человѣкомъ; я почувствовалъ, что онъ во всѣхъ отношеніяхъ крупнѣе всѣхъ насъ, какъ личность, и даже крупнѣе самого командира. Онъ былъ мертвенно спокоенъ, но я сознавалъ, что этотъ человѣкъ поставилъ на карту свою жизнь и даже болѣе того — заранѣе простился съ нею, рѣшивъ пожертвовать ею за что-то для него особенно важное. Я зналъ, что все это время у Рослаго Антона была какая-то затаенная мысль, но когда насталъ этотъ мертвый штиль, мысль эта, повидимому, всецѣло овладѣла имъ.

Во время одной изъ очередныхъ вахтъ на долю Рослаго Антона выпала работа сплеснивать бегинъ-шкотъ. Разумѣется, и тутъ дѣло не обошлось безъ дьяволскихъ продѣлокъ этой златокудрой женщины, — она, по обыкновенію, была тутъ какъ тутъ. Командиръ въ это время былъ въ каютѣ, я полагаю, но я видѣлъ, какъ она осторожно передвигала свое палубное кресло все ближе и ближе къ периламъ мостика. Вскорѣ я увидѣлъ, какъ она просунула сквозь рѣшетку-перилъ свою маленьку ножку до щиколодки, обтянутой чернымъ шелковымъ чулкомъ. Въ этотъ моментъ Рослый Антонъ пересталъ плеснивать свой канатъ и изо всей силы вогналъ гвоздь въ палубу, очевидно желая сорвать этимъ злобу или досаду, а затѣмъ полуперекатился, растянувшись на палубѣ, чтобы достать рукой до гвоздя. Опершись ладонью о горячія, какъ уголь, доски настилки, онъ собирался подняться на ноги — и вдругъ остановился. Я замѣтилъ, что златокудрая русалка осторожно пропустила руку сквозь перила и уронила на палубу клочокъ аккуратно сложенной бѣлой бумаги, — очевидно, записочку.

Рослый Антонъ быстро схватилъ зту бумажку и тутъ же прочелъ ее, сидя на корточкахъ, затѣмъ ском-. калъ и, зажавъ въ кулакѣ, уставился глазами въ жолобъ для стока воды, у котораго виднѣлся кончикъ ея лакированной туфельки. Она стояла неподвижно у самыхъ поручней, и повидимому, безучастно смотрѣла куда-то вдаль. Наконецъ, Рослый Антонъ поднялся на ноги, сердито выдернулъ свой гвоздь изъ палубы и направился на носовую часть судна, поигрывая гвоздемъ на ходу. Солнце въ ту пору стояло въ зенитѣ, и этотъ большой гвоздь сверкалъ на солнцѣ, какъ лезвіе ножа.

Въ этотъ моментъ командиръ вышелъ наверхъ со своимъ секстантомъ и принялся расхаживать взадъ и впередъ, время отъ время устанавливая инструментъ и поглядывая на верхнія снасти. На лицѣ его была какъ бы застывшая улыбка, напоминавшая ту безсознательную, блаженную улыбку, которая иногда долго остается на лицѣ юноши, похитившаго поцѣлуй съ устъ своей возлюбленной. Странно было видѣть эту улыбку на линѣ нашего командира, всегда столь мрачномъ, строгомъ и суровомъ. Проходя мимо, онъ наклонился къ стеклу каютъ-компаніи и поднялъ его, при чемъ что-то пробормоталъ себѣ подъ носъ. Она, его златокудрая супруга, была въ это время въ каютъ-компаніи и, какъ я полагалъ, вписывала въ маленькую тетрадь его вычисленія и наблюденія, которыя онъ сообщалъ ей нѣсколько нараспѣвъ.

Но вдругъ я увидѣлъ нѣчто такое, отчего у меня пробѣжали мурашки по спинѣ. Наше судно было не совсѣмъ обычной конструкціи; кромѣ кормовой рубки, у насъ была еще одна рубка посрединѣ судна, и на нее былъ перекинутъ мостикъ съ кормовой рубки, а лѣсенка бака выходила какъ разъ за этой средней рубкой. И вотъ, я увидѣлъ голову и плечи Рослаго Антона, постепенно выроставшія изъ люка. Онъ внимательно всматривался въ сторону капитанскаго мостика и кормовой рубки и затѣмъ крупнымъ, но крадущимся шагомъ сталъ пробираться по мостику, перекинутому со средней рубки. На лѣвой рукѣ у него была корзина, въ которую складывались сухари для команды, а въ правой онъ держалъ свой большой складной ножъ, раскрытый и какъ бы наготовѣ, чтобы запустить имъ въ намѣченную точку. Какъ видно, ему до-зарѣза нужны были сухари на этотъ разъ, — такъ что онъ рѣшилъ ни передъ чѣмъ не останавливаться, чтобы добыть ихъ.

Командиръ, находившійся въ этотъ моментъ за рубкой, не могъ его видѣть, — къ счастью для себя, потому что, какъ мнѣ думается, Рослый Антонъ рѣшилъ прикончить его разомъ; но, видя, что онъ можетъ безпрепятственно сойти въ каюту, онъ, очевидно, передумалъ и, остановившись въ дверяхъ капитанской каюты, медленно вложилъ свой ножъ въ старыя кожаныя ножны, висѣвшія у него на поясѣ.

Въ слѣдующій моментъ Рослый Антонъ спустился въ каюту, и въ то же время командиръ выкрикнулъ свое наблюденіе.

Я слышалъ, какъ онъ приказалъ немного ослабить паруса, а рулевому взять правый гальсъ, и послѣ того скрылся за рубкой..

Меня что-то подмывало; я не могъ усидѣть на мѣстѣ; отрѣзавъ лоскутъ парусины, я пошелъ съ нимъ на корму, гдѣ замѣтилъ небольшую прорѣху въ тэнтѣ, которую рѣшилъ теперь заплатать. Взобравшись на поручни, а оттуда на крюсъ-марсъ-стенгу, я сталъ слѣдить за командиромъ. Обыкновенно онъ никогда въ это время не давалъ себѣ труда заглядывать въ каюту, а выкрикивалъ свои наблюденія, не отрывая глазъ отъ горизонта; но возможно было, что на этотъ разъ онъ вздумаетъ заглянуть.

И, дѣйствительно, онъ это сдѣлалъ. Онъ посмотрѣлъ въ каюту и не мелькомъ, а основательно, положивъ секстантъ на нактоузъ (деревянный ящикъ, въ которомъ помѣщается компасъ), оперся своей костлявой рукой на раму свѣтового стекла въ потолкѣ каюты и сталъ смотрѣть внизъ. Онъ не сказалъ ни слова, но его блѣдно-сѣрые застывшіе глаза раскрывались все шире и шире, и я видѣлъ, какъ его длинная тонкая спина, какъ будто, стягивалась къ плечамъ, образуя нѣчто въ родѣ горба, словно у водяной птицы, собирающейся нырнуть. Я ожидалъ, что онъ вотъ-вотъ проскочитъ сквозь стекло прямо въ каюту.

Но ничего подобнаго не случилось. Во всей его позѣ было нѣчто почти комичное, что дѣлало ее тѣмъ болѣе жуткой. Я не могъ видѣть того, что что онъ видѣлъ, и никогда и послѣ не узналъ, что именно онъ видѣлъ въ эту минуту, хотя я висѣлъ такъ близко надъ его головой, что ясно видѣлъ, какъ его энергичный, почти квадратный подбородокъ нѣсколько разъ судорожно подернулся, отражаясь на стеклѣ каюты, но сквозь стекло внизъ мнѣ не было видно.

Первымъ его движеніемъ было опустить руку въ карманъ и нащупать въ немъ своими длинными костлявыми пальцами неразлучный съ нимъ револьверъ. Затѣмъ онъ наклонился еще ниже, а я, затаилъ дыханіе и проткнувъ иглу на половину въ заплату, такъ и замеръ въ этомъ положеніи. Я чувствовалъ, что, если онъ не сдѣлаетъ сейчасъ же какого-нибудь рѣшительнаго шага, я не выдержу дольше, этого напряженія и закричу. Но онъ не выстрѣлилъ, а осторожно отодвинулся отъ стекла, и безсильно опустилъ руку вдоль ноги.

— Ударьте восемь склянокъ, мистеръ, — обратился онъ къ помощнику, и затѣмъ не торопясь отошелъ на нѣсколько шаговъ въ сторону, беззвучно шевеля губами и глядя куда-то вдаль на сверкавшее, словно позолоченное море. Ни малѣйшаго признака вѣтра нигдѣ кругомъ, словно и море и небо застыли въ раскаленномъ воздухѣ.

Вотъ, наконецъ, вышелъ на гіалуоу рослый Антонъ съ корзиной, доверха полной сухарей, и направился Къ баку. Дойдя до рубки, онъ поставилъ свою корзину на рубку и со всей силой запустилъ свой ножъ въ гротъ-мачту. Ножъ вонзился въ нее, какъ пуля, и Рослый Антонъ медленнымъ тяжелымъ шагомъ подошелъ къ гротъ-мачтѣ и выдернулъ изъ нея ножъ не спѣша, а какъ бы раздумывая о чемъ-то. Въ это время старикъ помощникъ капитана отбилъ восемь склянокъ и пошелъ внизъ, а командиръ стоялъ на мостикѣ и подвинчивалъ винтъ у своего секстана.

Эго было необычное на суднѣ дѣло. Тутъ не было ничего похожаго на бунтъ или возмущеніе. Рослый Антонъ ни словомъ, ни взглядомъ не пытался взбунтовать команду или возстановить ее противъ командира. Онъ во все не говорилъ ни съ кѣмъ изъ людей — онъ рѣшилъ все уладить самъ по себѣ, безъ всякаго вмѣшательства. И, хотя онъ никому не сказалъ ни слова, всѣ мы чувствовали, что смерть носится въ воздухѣ. Люди всѣ до единаго испытывали въ присутствіи Рослаго Антона невольный ужасъ, какъ будто онъ уже совершилъ то страшное Дѣло, которое онъ задумалъ. Они только сторонились его, но онъ отлично знйлъ, что это значитъ… Онъ рѣшилъ, что это будетъ его послѣднее плаваніе, и по всему было видно, что ему оставалось жить лишь столько, сколько нужно было, чтобы совершить задуманное дѣло. Трудно повѣрить, чтобы человѣкъ такъ спокойно поставилъ свою жизнь на карту, но на этотъ разъ это было дѣйствительно такъ. А, между тѣмъ, шансы были всѣ противъ него, и онъ это зналъ.

Это былъ самый долгій день, какой я запомню во всей своей жизни. Казалось, ему никогда не будетъ конца.

А ночь была еще невыносимѣе, чѣмъ этотъ томительно длинный день. Луна, какъ сейчасъ, расплывалась въ блѣдномъ туманномъ сіяніи, на усѣянномъ звѣздами небѣ; вахтенные разбрелись по палубѣ около рубокъ. Выглянувъ изъ своего оконца, я могъ видѣть, какъ парусъ слегка надувался, напухалъ и колыхался на бизанѣ при плавномъ подъемѣ прилива.

Будучи мастеровымъ человѣкомъ, а не рядовымъ матросомъ, я не спалъ на бакѣ, въ общей казармѣ, а подвѣсилъ свою койку въ парусной мастерской. Эго помѣщеніе было тѣсное и душное до невозможности, заваленное сверху до низу громадными штуками парусины, мотками нитокъ, рамами и всякими принадлежностями парусной мастерской. Но зато я имѣлъ свое отдѣльное помѣщеніе и чувствовалъ себя бариномъ.

Въ эту ночь я долго ворочался съ бока на бокъ на койкѣ, строя всевозможныя предположенія, останавливаясь съ беззастѣнчивостью юности, на всевозможныхъ нескромныхъ догадкахъ, невольно напрашивавшихся при мыслѣ о златокудрой сиренѣ въ капитанской каютѣ.

Вдругъ я почувствовалъ, что кто-то впился мнѣ пальцами въ плечо, и даже во снѣ, я былъ убѣжденъ, что то былъ командиръ. Онъ снился мнѣ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ меня разбудилъ. Я вскочилъ, но онъ тотчасъ же судорожнымъ движеніемъ руки зажалъ мнѣ ротъ и принудилъ меня снова откинуться на подушку. Свѣтъ луны, проникая черезъ окно, падалъ прямо ему на лицо, и, взглянувъ на это лицо, я понялъ, что мнѣ слѣдовало молчать. Его холодные блѣдные глаза надъ прямыми блѣдными вѣками, свѣтились внутреннимъ холоднымъ огнемъ, напоминавшимъ фосфорическій блескъзмѣиныхъглазъ. Эти глаза загипнотизировали меня такъ, что ему не было надобности зажимать мнѣ ротъ. Я не въ состояніи былъ вымолвить ни слова, даже если бы и хотѣлъ.

— Ни звука! — приказалъ онъ. — Захвати свертокъ парусины, иглу и иди за мной на корму.

Тогда я понялъ, что тамъ произошло. Никогда, во всей своей жизни, не переживалъ я болѣе жуткаго момента, чѣмъ въ эти нѣсколько минутъ, когда я, словно во снѣ, на-ощупь разыскивалъ небольшой свертокъ парусины, а эти страшные леденящіе душу глаза командира, словно вампиры, впивались въ меня. Его длинная, тощая фигура склонялась надо мной, покуда я отыскивалъ то, что мнѣ было нужно.

Когда я поднялся на ноги, забравъ все необходимое, онъ пробормоталъ что-то въ родѣ: «Возьми себя въ руки!», произнесенное пренебрежительно досадливымъ тономъ, и пошелъ впередъ.

Я слѣдовалъ за нимъ, волоча за собой парусину, и мысленно спрашивалъ себя: что если намъ сейчасъ встрѣтится Рослый Антонъ? Сейчасъ онъ долженъ былъ стоять на вахтѣ— и едва ли можно было расчитывать, что онъ не догадается, что должно означать мое появленіе со сверткомъ парусины на кормѣ, въ такое время ночи.

Мы шли молча среди этой удушливо жаркой, совершенно безвѣтренной атмосферы, общаго безмолвія и тишины ночи.

Я издали увидѣлъ Рослаго Антона, стоявшаго неподвижно въ тѣни отъ тэнта, облокотясь на кабестанъ, въ глубокомъ раздумьѣ. Командиръ направился къ лѣвой лѣсенкѣ, но когда онъ поровнялся съ правымъ кабестаномъ, Рослый Антонъ вдругъ подался впередъ быстрымъ порывистымъ движеніемъ, и въ рукѣ его сверкнулъ ножъ. Однако, командиръ успѣлъ уже вскочить на лѣстницу съ проворствомъ и ловкостью паука, и ножъ, пущенный въ него изо всей силы, прорѣзавъ темноту ночи, полетѣлъ въ море. Рослый Антонъ смѣло вышелъ на свѣтъ, какъ бы кидая вызовъ смерти, но командиръ выхватившій уже свой револьверъ, спокойно положилъ его обратно въ карманъ.

— Еще успѣется, — пробормоталъ онъ, и, схвативъ меня за руку повыше локтя, втолкнулъ меня въ дверь штурманской рубки.

Затѣмъ онъ заперъ на ключъ обѣ двери, правую и лѣвую, и снялъ съ потолка подвѣшенный тамъ глухой фонарь.

— Иди впередъ! Въ правую каюту, — сказалъ онъ.

Въ этотъ моментъ пробили шесть склянокъ, пробили какъ-то торопливо, и съ бака послышались отвѣтные удары надтреснутаго бокового колокола. А вслѣдъ затѣмъ, я явственно разслышалъ протяжный и пѣвучій крикъ марсового дозорнаго.

— Все спо… кой…но!

Крикъ этотъ замеръ безъ отзвука въ мертвенно неподвижномъ воздухѣ, словно порвался придушенный чѣмъ-то мягкимъ.

Мы вошли въ каюту; окно ея было заткнуто какимъ-то журналомъ или книгой, и пока онъ входилъ и запиралъ и замыкалъ за собою дверь, въ каютѣ было совершенно темно. Когда онъ отошелъ отъ двери, я слышалъ, какъ онъ вздохнулъ тяжело, глубоко и протяжно, мучительно протяжно сквозь плотно стиснутые зубы, и затѣмъ поставилъ свой глухой фонарь на диванъ.

Она лежала съ широко раскрытыми глазами и правая рука ея, обнаженная до плеча, свѣсилась съ края постели; ея золотистыя волосы, которыми она такъ любила играть по цѣлымъ часамъ, были распущены и разсыпались по плечамъ и по подушкѣ. Она лежала вытянувшись, красиво и томно, почти совершенно въ той позѣ, въ какой всѣ мы сотни разъ видѣли ее на палубѣ въ ея парусиновомъ креслѣ. Почти, но не совсѣмъ: теперь она была мертва…

Я не знаю, что онъ съ нею сдѣлалъ, но она была совершенно мертва; никакихъ знаковъ насилія или борьбы не было видно ни на ней, ни въ каютѣ. Мнѣ стало жутко отъ сознанія, что она мертва, и я стоялъ и смотрѣлъ, не двигаясь съ мѣста, не шевелясь, совершенно окаменѣвшій съ глазами, неподвижно устремленными на ея бѣлую обнаженную руку, свѣсившуюся съ края постели, на слегка вздернутую верхнюю губу и смотрѣвшія въ пространство, широко раскрытые глаза. И то, что я видѣлъ, казалось мнѣ невѣроятнымъ; я никакъ не могъ освоиться съ мыслью, что она мертва— что передо мной трупъ. Я не могу сказать, чтобы я испытывалъ страхъ или ужасъ, нѣтъ, но я чувствовалъ, что мнѣ давило горло, точно спазма, невыразимо острое чувство жалости. Я стоялъ и глоталъ слюну — или слезы, подступившія къ горлу, не знаю… И вдругъ у меня явилось такое чувство, будто эта женщина была моя близкая, родная, любимая, и словно это мое волненіе и жалость раскрывали передъ ней, даже мертвой, всю мою душу.

— Принимайся за работу! — строго, но спокойно и повелительно промолвилъ командиръ, взявъ меня за локоть своими цѣпкими, какъ желѣзныя клещи, пальцами, и толкнувъ меня впередъ.

— Я никогда не дѣлалъ этого дѣла раньше, — сказалъ я почти шопотомъ.

Я весь горѣлъ отъ какого-то страннаго, необъяснимаго волненія. Я смотрѣлъ на нее и не могъ себя увѣрить въ томъ, что она мертва. Но въ слѣдующій моментъ я пришелъ въ себя, почувствовавъ желѣзныя тиски его пальцевъ, снова впивавшіеся въ мою руку; я сдѣлалъ нѣсколько торопливыхъ порывистыхъ движеній, развернулъ свою штуку парусины, надѣлъ наперстокъ и сталъ вдѣвать нитку въ иглу. Но когда я собирался прикоснуться къ ней, командиръ грубо отстранилъ меня, и самъ наклонился надъ ней. Мнѣ показалось, что я уловилъ слабое движеніе ея длинныхъ шелковистыхъ рѣсницъ; но, нѣтъ, — онѣ шелохнулись отъ его дыханія. Онъ тяжело дышалъ, и потъ крупными каплями выступалъ у него на лбу. Онъ долго держалъ фонарь передъ самымъ ея лицомъ, и свѣтъ его падалъ такъ рѣзко, что была минута, когда мнѣ показалось, будто оно вдругъ еще больше поблѣднѣло, и стало еще болѣе мертвенно спокойнымъ. Его черты оставались попреж-нему окаменѣлыми, какъ й всегда. Въ нихъ не было видно ни его страшной душевной муки, ни сожалѣнія, ни угрызеній совѣсти?

Наконецъ, онъ приподнялъ ее, бережно, почти любовно, а я обернулъ ее парусиной.

Не могу сказать, сколько времени прошло пока мы положили обратно на кровать этотъ сѣрый парусиновый тюкъ, а также не могу припомнить какого рода мысли проносились у меня въ головѣ въ то время, какъ я сшивалъ парусину. Я едва сознавалъ, что дѣлаю, и механически прогонялъ иглу сквозь парусину. Когда я кончилъ, командиръ коротко приказалъ:

— Ну, а теперь иди въ свою мастерскую и ложись спать. — Онъ не просилъ и не приказывалъ мнѣ молчать и не грозилъ мнѣ ничѣмъ.

Едва передвигая ноги, я поднялся по лѣстницѣ каютъ-кампаніи на палубу. Здѣсь ничего не измѣнилось. Все попрежнему мертвенно тихо и неподвижно; паруса также висѣли безсильно вдоль рей и мачтъ. Кругомъ стояла та же удушливая жара безвѣтренной тропической ночи, словно надъ міромъ тянулось гнетущее, мертвое междувременье, продлившееся до безконечности. Это мертвый штиль породилъ и вызвалъ всю эту страшную драму. Это чувствовалось всѣми; смерть какъ будто носилась въ воздухѣ и подстерегала свои жертвы. Въ бурную погоду ничего подобнаго никогда бы не могло случиться.

На другой день, ровно въ полдень, мы опустили ее въ море, и она осталась позади, настолько позади, насколько теченіе могло отнести наше судно въ это ужасное затишье. Командиръ взялъ у эконома библію, и, стоя надъ ней, читалъ стихъ за стихомъ голосомъ ровнымъ, какъ корабельный киль, сильнымъ, увѣреннымъ и спокойнымъ. Онъ былъ поистинѣ хозяиномъ на всемъ этомъ обширномъ горизонтѣ; здѣсь онъ былъ и обвинитель, и судья и вершитель своего приговора. Онъ стоялъ на глазахъ у всѣхъ, и читалъ стихъ за стихомъ изъ священнаго писанія благоговѣйно и проникновенно. И хотя не было на суднѣ ни одного человѣка, который не зналъ бы, что онъ убилъ ее, не зналъ этого такъ же вѣрно, какъ зналъ я, — всѣ мы стояли чинно вокругъ безъ шапокъ и слушали его съ такимъ же благоговѣніемъ, какъ слушали бы всякую другую церковную службу. Когда ему встрѣчались мѣста, говорившія о томъ, что мертвые не возвращаются или, что Господь воздастъ каждому по дѣламъ его, или, вообще, упоминавшія о томъ, что могло относиться и къ его поступку, голосъ его ни разу не дрогнулъ, и онъ ни разу не замялся и ничѣмъ не проявилъ волненія или смущенія. И это не было лицемѣріемъ; ему не было надобности скрывать что-нибудь: все было ясно для всѣхъ, — онъ это зналъ. А теперь онъ исполнялъ тотъ послѣдній долгъ, который исполняютъ всѣ люди, молясь о душѣ усопшаго, — моряки съ особеннымъ усердіемъ. Онъ напутствовалъ ее, какъ напутствовалъ бы каждаго изъ насъ, умершаго въ морѣ. Глаза его были устремлены на сѣрый тюкъ, зашитый въ парусину, неподвижно лежавшій на желтой доскѣ, но руки человѣка, державшаго конецъ этой доски, дрожали, словно отъ непомѣрнаго напряженія, словно на ней лежалъ громадный грузъ, подъ тяжестью котораго слабѣли его члены — и самъ онъ отворачивалъ свое лицо отъ этого сѣраго тюка, будто смотрѣть на него у него не хватало духа.

А человѣкъ, которому досталось держать эту доску, былъ Рослый Антонъ. И пока командиръ читалъ, звучно и нараспѣвъ, какъ настоящій священнослужитель всѣ, какъ будто затихли и замерли; слышалось только тяжелое дыханіе, видѣлись смущенные и безмолвно сочувственные лица людей, дивившихся этой нечеловѣческой силѣ въ одинокой борьбѣ гордой души со всѣмъ окружающимъ и со всѣмъ, что бушевало въ ней самой. Командиръ читалъ мѣрно, не останавливаясь, но каждый разъ, когда онъ дочитывалъ стихъ, онъ поднималъ глаза на Рослаго Антона, какъ бы желая этимъ подчеркнуть, что онъ читаетъ, главнымъ образомъ, для его вразумленія.

Подъ конецъ чтенія Антонъ смѣнился съ кѣмъ-то и, передавъ конецъ доски другому, отошелъ въ сторону. Онъ стоялъ у бизань-мачты, прислонившись къ ней довольно небрежно, и, какъ видно, мало думалъ о молитвѣ. Онъ, повидимому, безцѣльно игралъ канатомъ, и все же мнѣ приходило на мысль, что онъ это дѣлалъ не спроста. Мнѣ казалось удивительнымъ, чтобы этотъ человѣкъ такъ разомъ выдохся, и, запустивъ свой ножъ въ командира безуспѣшно, вдругъ покорился и смирился передъ этимъ сильнымъ и жестокимъ человѣкомъ.

Но онъ не выдохся! Заноза еще сидѣла въ его душѣ, и когда тѣло опустили въ море, я видѣлъ, какъ онъ присѣлъ на корточки, поднялъ и снялъ канатъ съ брасшпиля — и почти въ тотъ же моментъ громадная, тяжелая петля пролетѣла въ воздухѣ, обхватила плечи командира и сползла ниже, прикрутивъ ему руки къ туловищу. Затянувъ петлю какъ можно туже, Рослый Антонъ сталъ шагъ за шагомъ, перебирая канатъ рука за руку, приближаться къ командиру.

Всѣ присутствующіе словно окаменѣли и стояли, не трогаясь съ мѣста. У Антона глаза горѣли безумнымъ восторгомъ торжества побѣды — торжества удовлетворенной, затаенной мести. Лицо его свѣтилось радостной надеждой. Но командиръ съ притянутыми къ бокамъ руками сумѣлъ засунуть ихъ въ карманы и, не вынимая ихъ, выстрѣлить. Откинувшись всѣмъ корпусомъ назадъ, такъ что канатъ натянулся, какъ струна, онъ выстрѣлилъ два раза. Куртка на немъ загорѣлась, но при второмъ выстрѣлѣ Рослый Антонъ клюнулся впередъ и упалъ лицомъ внизъ на палубу, при чемъ разомъ ослабѣвшій въ его рукахъ канатъ не могъ сдержать тяжести человѣка, — и командиръ грузно полетѣлъ въ жолобъ для стока воды.

И этимъ все кончилось. Командиръ, еще разъ доказалъ намъ свое всемогущество и свою громадную власть не только надъ людьми, но и надъ собой и даже надъ смертельной опасностью — и всю силу своего убійственнаго хладнокровія, своей выдержки.

Мертвая тишина царила на суднѣ и на морѣ, и даже въ то время, когда среди людей проявились насиліе и смерть, это мертвое море и воздухъ оставались попрежнему спокойны.

Такова была роковая развязка этой страшной исторіи: этотъ послѣдній выстрѣлъ и Рослый Антонъ, упавшій скрючившись лицомъ внизъ. Но во всемъ этомъ былъ какъ бы слабый отблескъ ироніи судьбы. Командира высвободили изъ петли; онъ всталъ и, облокотясь на перила штирборта, сталъ внимательно глядѣть вдаль. Во всякое время этому человѣку страшно было заглянуть въ глаза, но теперь это было почти невыносимо, — до того страненъ и ужасенъ былъ его взглядъ. Я издали видѣлъ его длинную тощую фигуру, согнувшуюся надъ поручнями и уставлявшуюся на далекій горизонтъ. Куртка на немъ еще слегка курилась въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ ее прожегъ выстрѣлами. Кругомъ стояла та же неподвижная удушливая жара, какъ и до сихъ поръ, и такъ же сонливо плескалась о бортъ вода, когда судно слегка покачивалось и паруса полоскались, безпомощно повиснувъ, какъ подбитыя крылья птицы.

И вдругъ, сквозь эту томительную, нестерпимую жару, сквозь эту мутножелтую завѣсу мертваго штиля, мой взглядъ уловилъ что-то необъяснимое — какую-то темноватую, какъ будто, прохладную точку или, вѣрнѣе, пятно, на самомъ краю горизонта. Но командиръ еще раньще меня увидѣлъ это. Бодро выпрямившись, принявъ нѣсколько натянутую и торжественную позу, онъ, потирая свои бѣлыя костлявыя руки одна о другую, обратился къ помощнику своимъ обычнымъ ровнымъ и спокойнымъ голосомъ, голосомъ, который въ этой мертвой тишинѣ прозвучалъ, какъ удары молота по наковальнѣ:

— Прикажите готовить паруса, мистеръ; начинаетъ свѣжѣть, Вѣтеръ съ кормы…