Мир приключений, 1927 № 07

ПЕРУАНСКИЕ НОВЕЛЛЫ

Гарсии Кальдерона

Перевод с испанского М. Димитриева

Инес де Сантиван, очаровательная жена владельца самой большой гациенды в Киллатамбо, торопливо крикнула мужу:

— Идем со мной, Мигуэль, идем со мной! Чудная… удивительная статуя!

В сопровождении своих пеонов[1]) пошел за нею Мигуэль по длинным подземным ходам. Тусклый свет фонарей падал то тут, то там на стены, покрытые плесенью годов. В первый раз были они в этом, принадлежавшем к их владениям, старом укреплении индейцев, которое, бог знает почему, пощадили время и люди. В отдаленной части подземелья, к сложенным без цемента, как во времена инков, плитам стены была прислонена наполовину упавшая массивная серебряная статуя.

Индейцы — пеоны испуганно остановились и отказались итти дальше, когда взъерошенная сова с криком вынырнула из мрака. И к археологической драгоценности приблизились только Мигуэль Сантиван, его жена и метис[2]) управляющий.

Размерами не больше молодой индианки, улыбалась во мраке и одиночестве, растянув рот от одного безформенного уха до другого «Священная Мать Луны: охранительница древнего царства инков, супруга солнечного бога, множащая сладостные вечера и переполняющая бодростью сердца сторожевых собак».

— Взгляни-ка на ее глаза, Мигу-Эль! — сказала мужу восхищенная Инес.

Это были два вставленные в серебро глазных отверстий редкие по красоте прозрачные зеленые смарагды. В какой отдаленной эпохе пытались поклонники лунной богини создать этот символ тихой благости и нежной грезы из девственного металла их гор и камня, который они называют «Roomer umina».

Индейцы без сомнения знали это по устному преданию, но они стояли молча, держа в руках свои широкополые шляпы и отворачивая глаза, потому что не хорошо смотреть в лицо божеству. Наконец, старший из них приблизился к хозяину и заговорил покорным, умильным голосом, как нужно говорить в серьезные моменты, чтобы поработить волю белолицего:

— Таита, Мать Луна здесь оставаться. Всегда, всегда!

По его торжественному и многозначительному тону Мигуэль Сантиван заключил, что с тех времен, как одетые в железо испанцы покорили обезоруженный народ, никто не делал попыток извлечь лунную богиню из ее подземелья.

Да, и сегодня тоже не следовало нарушать покоя этого божества былых дней!

Но для феодала из наших гор, который верит только в силу своего револьвера и в догматы святой церкви, трудно считаться с суевериями этих дикарей, которые, злоупотребляя доверчивостью миссионеров, все еще приносят Солнцу и Луне жертвы и молитвы, как делали это и тысячу лет тому назад. И владелец Киллатамбо резким голосом приказал своим людям немедля взять чудесную находку и перенести ее в барский дом.

Чтобы дать такое приказание, белый человек должен очень плохо знать горы Перу и быть очень молодым. Индейцы не выказывали послушания. И только когда кнут повторил на их спинах приказание, ре шились они дать объяснение, что ламы не выдержат такой тяжести и что узкая извилистая тропинка, высеченная в скале и опускающаяся от крепости в долину, не шире, чем плечи среднего человека.

Долго совещался дон Мигуэль со своей женой у выхода из подземелья, пока управляющий не нашел разрешения вопроса: носилки, на которых понесут статую точно так, как носят во время процессий святую деву. Он распорядится, чтобы сегодня же вечером сделали из стволов хлебного дерева эти носилки! Он мог одно временно попросить и священника выйти с крестом со святой водой. Лучше всего было бы устроить торжественную процессию с девой Марией и всем ритуалом больших праздников.

Он сделал последнее предложение очень серьезно, под влиянием того страха, который в моей стране так часто испытывают перед изображениями божества. Еще со времен конквистадоров проповедуют миссионеры, что эти статуи сверженных богов являются орудиями дьявола.

Даже сами индейцы приняли этот план с мрачной радостью. Их примитивный мозг уже целые столетия смешивал Мадонну с Матерью Луной и никто не мог бы сказать, которое из этих изображений женщин возьмет перевес в их боязливой детской вере. Кроме того, процессия означала для них три дня бездельничанья, танцев и восхитительного опьянения празднеств.

На следующее утро принесли на верх носилки и одновременно вынесли из церкви к подножью горы деву Марию. Чтобы обратить в бегство силы ада, все тело серебряной статуи было облиго святой водой, и так как статуя была раздета, то богобоязненная индианка сшила ей из старого понхо[3]) красную юбочку. Но три дня превратились в пять, и никогда даже при самых знаменитых похоронах не танцована и не пила так много вся долина. Индейцы, казалось, не думали больше про священное изображение своей лунной богини. И все же, — они это знали, — она была покровительницей долины и всей перуанской земли, стирала страшные пятна злой болезни, заставляла пышную шерсть расти на спинах лам, стояла у ложа родильниц и усмиряла ледяной, бурный ветер, когда он хотел потушить звезды своими гигантскими совиными крыльями.

Не истекло и недели, как пришлось принести в больницу при поместье десять индейцев, носильщиков серебряной статуи. Странная болезнь!

Плащ туземцев. Они проводили часы за часами в меланхолических мечтаниях, неподвижные, улыбающиеся, точно принявшие камико, волшебный напиток. Для их хозяина не было сомнений в том, что болезнь его индейцев притворна и что лучше всего ее изгнать в массе. Но все же он из осторожности предписывал им дозы хинина, которых было бы достаточно, чтобы победить любую лихорадку. Но индейцы продолжали, несмотря на это, дрожать всем телом и скоро позвали священника, так как, невидимому, приближался конец.

Вечером пришла закутанная в сиреневый понхо древняя старуха-индианка, когда-то служившая у умершей матери дона Мигуэля, и попросила, чтобы ее допустили поговорить с сенорой Инес.

— Гуай! Маленькая, белая голубка! Ты приказывать, они уносить. Тогда все здорово, — всхлипывала она на ломаном испанском языке.

Она уставилась неподвижным взглядом на молодую госпожу, потом опустилась на колени, чтобы поцеловать рубец ее платья.

— Убирайся вон, надоедливое существо! — раздался в это время рассерженный голос дона Мигуэля, услыхавшего ее причитания. — Инес, я, ведь, очень просил тебя держаться подальше и не принимать этих людей.

Несколько секунд спустя, он слегка побледнел и спросил, удивленно раскрыв глаза:

— Кто — же порвал тебе платье? Нет сомнения, что это какое — нибудь колдовство старухи.

Около полуночи, когда самый мирный месяц стоял над старой крепостью, тишину ночи прорезал нечеловеческий крик. В то же время раздался голос, в котором звучал ужас:

— Сейчас же привести доктора! Галлопом!

Мигуэль Сантиван нашел жену, лежащей в кровати без чувств. Она была усыплена каким-то сильным наркотическим средством и лежала в свете полной луны, свободно лившемся в широко раскрытые окна. В руках она держала два чудесных смарагда. Когда ее, наконец, удалось привести в чувство, оказалось, что она слепа.

Стала ли она жертвой недоброй, вредоносной ночной росы?

Странно только, что в ту же ночь исчезла серебряная статуя! Втихомолку шептали, что индейцы, издеваясь над жадностью белолицых, оставили им оба великолепных смарагда их лунной богини, — ей же, скрытой в новой пещере в Андах, вставили два живых глаза.

Его нежно любимая жена умерла так внезапно, что Гонзало Авендано был мучительно потрясен и удивленно поднял голову, когда его индейцы начали свое жалобное пение. Разве они не помешают сну молодой госпожи? Грустно, почтительно указал старик с трясущейся головой, — считавшийся со времени деда дона Гонзалоса колдуном гациенды, — на ламу, которую нахлестывали кнутом. Индейцы били животное, чтобы оно унесло на покрытые снегом высоты Андов, привязанные к спине сиреневым шнуром платья покойной. Только так освободится она от грехов, только так избегнут оставшиеся в живых злой болезни глаз.

Точно просыпаясь от сна, рассерженно приказал дон Гонзало вернуть людей с животным. Было слишком поздно. Красивая дама уже карабкалась по крутой горной тропе. Тогда сеньор Авендано прогнал хлыстом своих слуг и остался один с покойницей, лицо которой принимало все большую восковую прозрачность.

Несколько часов спустя, пришли плакальщицы гациенды, чтобы, по обычаю страны, надеть на Инес монашеское одеяние третьей степени. Потом они положили труп на возвышение в большой гостиной, покрыли его сверкающими, белоснежными туберозами, но поставили рядом с ней маисовые лепешки, сочные плоды и полные маисового вина кувшины, чтобы умершая могла бы подкрепиться, проснувшись в другой жизни. Дон Гонзало не имел больше сил противиться этому варварскому суеверию.

Кто знает? Может быть, Инес была бы спасена, если бы он воспользовался травами и питьем, которые предложил ему старик в последнюю минуту.

G раздражающей медленностью заканчивали индианки свои похоронные обряды. Опрысканный сначала водкой из сахарного тростника паркет посыпали они теперь тонкой маисовой мукой, а сверху тонким слоем пепла.

— Чтобы ты увидел, вернулась ли маленькая госпожа! — пробормотала одна из женщин, говорившая немного поиспански, и указала на пол.

Сомнения проснулись в сердце дона Гонзалоса. Так это, может быть, правда, что души возвращаются? Все индейцы уверяют, что это так, и старики, самые старые люди, рассказывали бесчисленные истории про отчетливые отпечатки шагов в пепле у ложа смерти. И почему бы нет?.. Он помог индианкам закончить их странные обряды, сам запер окна и двери. Потом, по огромному корридору старого барского дома времен испанской колонизации прошел в свой кабинет, где хотел провести ночь. Его индейцы уверяли, что души умерших ничем не должны быть потревожены во время своего возвращения.

Ужасная ночь — слезы и вздохи! Пролетающие совы или шуршание крыльев кондоров на мгновение вызывали фантастические галлюцинации. К 5 часам утра он уже не мог больше выносить этой муки. Он осторожно пробрался в гостиную, остановился на пороге.

— Боже мой!.. — стон вырвался из его груди. На пепле были видны отчетливые следы. Но это не были отпечатки человеческих ног и не звездообразный след птичьей лапы. Вернее уже — следы ламы.

Ледяная дрожь пробегала по спине дона Гонзалоса. Он диким движением дернул звонок, чтобы позвать слуг. Они торопливо сбегались, пьяные от сна, дрожащие от холода, кутаясь в длинные понхо. Но никто из них ничего не слышал. Нет сомнения, старый колдун и провидец хотел скрыть улыбку, низко склоняясь над следами. Это была та наводящая страх, коварная улыбка, которую высекали на своих священных изображениях удивительные художники царства инков. Еще стоя на коленях, он поднял на господина пустой взгляд и поклялся, что никто тут на земле не может сказать с достоверностью, как скитаются души. Большею частью, они оставляют совсем легкие следы, как птицы. Но кто может это сказать? Кто может знать?

Взгляд дон Гонзало Авендано скользил по мрачным, загадочным лицам индейцев. Он был уже во власти суеверий и ему пришла в голову мысль. Он спокойным голосом приказал продолжать стрижку овец: похороны состоятся только на следующий день. А когда наступила ночь, он спрятался в длинном корридоре за фигурой рыцаря в доспехах.

Руки его дрожали. Смутная надежда медленно поднималась в нем, как поднимался на небе кровавый месяц, окрашивавший белый пепел в красный цвет. Он прождал два часа, прождал еще три часа, дрожа как в лихорадке и придерживая руками челюсти, чтобы не было слышно, как стучали его зубы. Какое неслыханное утешение, какую никогда не изведанную нежность принесет ему душа его Инес!

Ровно в 5 часов, увидел он, как нечто показалось в корридоре. Приблизилась лама, остановилась, простояла неподвижно секунды и потом быстро направилась к открытой двери гостиной.

— Инес! — прохрипел дон Гонзало в безграничной тоске. Животное отскочило назад, промчалось вдоль по корридору и хотело перепрыгнуть через перила в сад. Авендано инстинктивно выхватил револьвер и огонь выстрела блеснул пять раз.

Последний луч бледного месяца освещал труп фантастического животного, к которому подошел бледный, как мертвец, Гонзало. Под шкурой, с лицом в пустой голове ламы, все еще судорожно схватив руками ноги животного, лежал молодой владелец соседней гациенды, Мигуэль Флорес, прославленный местный Дон-Жуан.

— Не предаваясь отчаянию, — добрый сын Сьеры! — с усилием протащил сенор Гонзало Авендано труп к катафалку умершей. Потом принес одну из больших четырехугольных жестянок с керосином, облил им все — и монашеское одеяние третьей степени, и пепел на паркете, вылил из сосудов маисовое вино и наполнил их керосином.

И индейцы, из которых ни один не спал в эту ночь, увидели с соседней горы, где перуанская флейта звучала мелодией неутешной тоски, — объятые ужасом увидели, как сгорел дом, в который вернулись души.