Мир приключений, 1928 № 11-12

МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА

Юмористический рассказ Н. Ивановича

Иллюстрации Н. Кочергина

Все замечательное начинается с пустяков. Так было и в этом случае.

Лето выдалось мокрое, грибы рано. Особливо много их было в Горелом Бopy, верстах в пяти от Меренячьих Огузков. Только раз на раз не приходился. Случалось, огузкинские грибницы шарят день-деньской, а вертаются с десятком сыроежек. Или нападут на такую силу — и белых, и красных — прямо класть некуда. Не потрафить да и только в рассуждении лукошка!

Плакали с досады бабы. Которые подогадливее, скидовали с себя рубахи и наскоро мастерили из них торбы. Но гриб — ягода нежная, требует деликатного обращения. Само собой, домой приносили одну труху, зато вываливали эту труху свиньям с легким сердцем — охоту потешили. А огузкинцы, известно, ярые охотники. Было и еще неудобство обильной грибной удачи: при скудости одевки поверх рубахи — соромно вернуться в деревню засветло. Попадешься в таком банном виде на глаза мужикам — на смерть засмеют. Вестимо, огузкинцы несусветные зубоскалы. Ну, и отсиживайся до потемок где нибудь в овраге.

Не в пример прочим, пофартило по праздничному делу Макриде с Домной. Напали они на силу-силенскую грибного растения. Куда ни глянь — торчат, что солдатские шапки: и красные, и желтые, и лиловые, и разные… Спервоначалу растерялись, поохали с полчасика бабы. Не нечистого-ль штуки? Хоть он и отменен, да вдруг не вовсе? Повременя, справились. Духом вороха напушили грибов, — сочных, ядреных, упругих, напористых. А класть-то и не во что. Подумавши малость, — рубахи в ход.

Макрида молодуха, о Покрове только в бабье состояние вошла. Рубаха на ней добротная, приданая, домотканного холста, стирана всего раз, да и то в летней воде, — хоть камни клади — выдержит.

С Домной дело плоше. Замужем она со старого режиму и рубашенка на ней старорежимная, невестину ночь помнит, — прямо — тлен, одни рубцы с узлами вперемежку. Только не бросать же всю ядреную благодать среди леса? Разоблачились бабы, стянули лишние отверстия, набили рубахи грибом до отказа, двинулись.

Макрида выступает пружно, упруго, сама, что русалка лесная, упругая. А Домна трухляво семенит, похилиться боится, — трещит ее ветошка, по нешитому разлезается. В сумлении Домна голос подает:

— Ой, Макридушка, поуже шагай… Ой, вернусь на деревню оголком и без гриба.

— А ты, мать, ащо юбкой окрути. Тагды усе в цельности буде, — советует Домне Макрида.

— Ой. доченька!.. Ды не ведьма-ж я, чтоб в голяцком виде… Ды, ну, сустретца кто?.. Стыдобушка!..

— Кому сустретца-то? Лес, я чай… Рази галка глазом покосится…

Послушалась Домна, обернула ношу юбченкой поверх, идет в чем мать родила, по сторонам озирается. Версты три отмахали, скоро и деревня, поди. Только собрались присесть отдохнуть, а на пригорке — матерой медведь стоит. Мнется, прикидывает что за созданья такие несуразные на его медвежье величество прут?

Увидали зверя бабы, ноши на земь и в истошный рев. Опешил видно и Мишка, лататы задал куда-то в чащу.

Что дале было — ни одна не помнит. Опамятовались среди деревни, когда взбулгаченный их ором народ хороводом вокруг собрался.

Может и не опамятовались бы, кабы не Макар Шелудяг. Долго Макар, раскорячившись, дивовался на банное зрелище, не вытерпел, растолкал любопытный молодняк и к бабам:

— Дык это видмедь вас оголячил?..

Прозрели бабы, всплеснули руками и с визгом по дворам.

Долго топталось среди дороги население, чесало затылки, чесало поясницу, прикладывало — с чего разговор начать.

А в избах у грибниц, между тем, продолжение. Мужик Макриды, в меру пьяный, увидя бабу в полугольи, смаху в косы вцепился. Однако, получив организованный отпор, начал взывать о пощаде. Помирились на новых козловых котах. Через час времени Макрида, разодетая, как на свадьбу, лущила на завалинке тыквенные семячки и героически вещала:

— Идет-ревет, мамоньки!.. Ну, нечистый, да и только! А хайло-то — во!.. А во рте-то — все зубья, зубья… как у бороны понатыканы… А сзади-то — евоные приятели, — тьма-тьмущия и еще несть числа… А глаза-то полымем пытают! А из ноздер-то дым столбом валит… Серным духом весь бор провонял… Страсти да ужасти, бабоньки мои милые… И как я бегуночки мои унесла — не придумаю…

— А може не было энтих, прпятелев-то? — спросил чей-то трусливый голос.

— Приятелев-то? А може и не было… Може это мне с сумления приместилось…

— Да може и видмедь-то — с сумленья? — не унимался голос.

— Не… видмедь без сумленья. Хочь у Домны спытайте, она, чай, души не убьет. Со страху, вишь, всей одевки решилась… И зверюга-ж страшенный, да толстенный, бабоньки — ну, что твоя стельная корова!..

Бабы ахали, ужасались. Мужики крякали в припадке охотничьего азарта. Ребятишки тут-же играли в «видмедя». Мужик Макриды Иван Дыня, с головой, словно скалкой рассученной, сидел у раскрытого окна и обалдело пялил влюбленные глаза на свою героиню-жену.

У Кузьмы в избе — другая картина. Домна, ворвавшись домой голяком и не давая себе труда одеться, стащила с лавки мирно отдыхавшего мужика. Она долго таскала его за волосы, приговаривая:

— Из за вас маемся… Из-за вас терпим муку-мученскую… Лодыри вы несусветные… Ироды поганские… Лежебоки-кровопивицы… Это те — за рубаху… Это за грибы и за срам… А это — за что почтешь…

Придурковатый Кузьма (по прозвищу Гашник) с трудом вырвался из рук разъяренной бабы и выкатился на улицу, ничего не понимая. Он как раз наткнулся на кучку мужиков, чаявших продолжения зрелища.

— Ну, что, кум?.. Как?..

— Убег!.. У-у!.. не подходи — растерзат… Убег, елки-палки!.

— Да ты о деле калякай, кум… Как енто — видмедь?..

— Чисто, что видмедь, — охотно соглашался Кузьма. — Но баба!.. Орел — не баба… Гляньте, всю сопелку раскровянила.

Кузьма вытирал кулаком разбитый нос и блаженно улыбался, дивясь воинственности жены:

— Ну и баба, братцы-товарищи… Глянь те-ка, волосья клоками пошли… Во баба — чисто белый енерал. Раз, раз! И все в дыхало!..

— Да ты про видмедев… Видмеди-то как?..

— Видмеди? — не понимал Кузьма. — А видмеди, чай, ничего. В лесу видмеди живут..

— В лесу?.. ишь ты…

— Знамо в лесу… На то и видмеди, что-бы в лесу…

Домна, так и не успевшая одеться, стояла в сенцах за дверью, с ухватом в руках, отражая натиск любопытных:

— И не лезьте лучше, окаянные… Весь рогач изломаю…

— И изломат, я ее знаю, — убеждал Кузьма мужиков. — Во — ерой!.. Ух!

Мужики потащили Кузьму угощать самогоном. Слава его супруги, видевшей в глаза медведя, косвенным образом падала и на него. И если Домна чуждалась славы, то Кузьма — наоборот. Под вечер, пьяный в лыко, он валялся на дороге против своей избы и во все горло орал:

— Ну, вы! Кто супротив моей Домны сдюжит? Жила тонка! Никому не выдержать!. Не баба — ерой!.. На видмедя ходила… Как есть без ничего, А вы?.. Курицины дети, елки-палки…

До глубокой ночи в Меренячьих Огузках шло необычайное брожение. Похоже было будто соседняя сильная держава смертельную войну объявила огузкинцам. Там и сям кучками собирался народ, разжевывая событие. Мужики раздумчиво покачивали головами. Бабы в девки шарахались в стороны от каждой собачьей тени, за каждым плетнем мерещился притаившийся грозный неприятель. Двое озорных парней, нарядившись в вывернутые тулупы, загнали кучку девок в баню, на берегу реки. Девки визжали, а парни, прыгая на четвереньках около, держали медвежью осаду до полуночи. Далее — все утихли.

Паника объяснялась просто. В Меренячье-Огузкинских краях никто никогда не видал медведя. Только древние старики рассказывали о них по вечерам разные небылицы в лицах.

Утром пастух Лаврушка собирал по деревне стадо. Его пронзительная жалейка звучала как-то особо воинственно. Сверх обыкновения, провожать пастуха высыпала вся деревня.

— Може, на лютую смерть идет малый, — вздыхали бабы.

Дед Аника, — по его словам — ровесник Мамаю, — советовал:

— Ты яво, паря, как сустренишь — дубьем!..

— Чаво?.

— Дубьем, баю, паря. И текай под горку… Тагды ен не тае…

— Чаво?

— Тьфу, бестолочь! В гору, баю, не беги, — облапит…

Невполне проснувшийся Лаврушка чесал загривок, чесал поясницу, не мог в толк взять, чего всполошились эти люди?

Бабы совали в руки вчерашние пироги с кашей, с картошкой, с горохом, — это было понятно.

— Поснедай, сердешный…

— Може, в остатний разок…

— «Буренку» паси… Одна кормилица-то…

— Вынь ты соску то свою, безбожник… Окстись разок…

Лаврушка сосал самокрутку без мала с заводскую трубу и сонно тянул:

— Чаво?

— Видмеди бродят недалече, бестолковый… Скотину береги.

— Видмеди? А ну их!..

— Опомнись, озорь!.. Животная жратливая, зараз по телку глотает…

— Заговорить бы яво…

— Непитой водичкой спрыснуть…

— Мышиный хвостик на гайтан ему привесить, — волновались бабы.

Лаврушка ненавидел всякую работу, а наипаче — работу мысли. Он смутно чувствовал, что приспичил жуткий момент, когда нужно о чем-то подумать. Но думать не хотелось и он решил заглушить необходимость спасительными звуками жалейки.

— Заткнись, оглашенный! Не во-время тя надирает…

— Чаво?

— Наказ мирской послухай… Гаврилу сюды! Где Гаврила Большой?..

С бабьих задворок протискался мужик в сажень с чем-то ростом, изогнутый и тонкий, с приплюснутой, ужиной головкой. И вообще он напоминал вставшего на хвост ужа.

— Гаврила, растолкуй…

Гаврила слыл за искуссного краснобая и выдвигался миром в особо ответственные моменты. Он раскорячил ноги, чтобы быть ближе к лицу пастуха, и свирепо завращал белками глаз:

— Мир постановляет… Распяль гляделки… Без убытку, значит… Скотина и вооопче… Оглядайся… Коли тебя видмедь задерет — на деревню глаз не кажи… И воопче…

Гаврила для чего-то смазал себя по лицу ладонью и поспешно шмыгнул за баб. Там он выпрямился с сознанием выполненного долга, оперся на палку и стал теперь похож на колодезный журавль.

Макар Шелудяк, мужик расторопный и смекалистый, совал Лаврушке старый дробовик:

— Держи, браток. Это те не мышиный хвостик. Это — орудия… Коли стрелить — в клочья разнесет… Это, брат, обороной прозывается… Не трусь, не заряжено… Ежели что — прикладом дуй…

Готового зареветь Лаврушку провожали далеко за околицу, указывали новое направление:

— К Чичимориным болотам гони… Там вязко…

— К Горелому Бору — ни-ни!

Макар Шелудяк надрывался дольше всех, напутствуя пастуха:

— За моим бычком смотри! Рыжий, со звездочкой! Племенной!.. Цены нет бычку, что тигра… Ты яво прикладам, паря, орудием дуй!.. Прямо в лоб!..

В первый раз в жизни знакомый до последнего кустика лес показался Лаврушке чужим и враждебным. Пастух слабо сознавал опасность головой, зато остро чувствовал ее желудком и всеми четырьмя конечностями. Медведя он никогда не видал и вряд ли сумел бы отличить его от любой крупной скотины. Поэтому опасность, как нечто реальное, как бы не существовала. И все же острая желудочная тревога въедалась глубже и глубже. Беспричинный страх начал овладевать всем существом Лаврушки, просачиваться из желудка по всем суставам. Он готов уже был сесть на землю, разреветься, закричать маму, которой никогда не знавал, как вдруг неожиданно сообразил, — по-прежнему, нутром, — что ведь источник то тревоги находится здесь, за плечами: это — дробовик Макара Шелудяка!

Лаврушка со всяческими предосторожностями освободился от страшного ярма, с замиранием сердца опустил дробовик в канавку и забросал хворостом.

Сразу стало легче.

Стадо рассыпалось на новом пастбище. Коровы мирно бродили среди реденького леска, по болотистому кочкарнику, поросшему сочной травой. Солнце светило по обычному ласково. Быстро испарялась роса с травы, испарялись и недавние страхи Лаврушки. Пастух глушил пережитую тревогу пирогами с кашей, с картошкой и горохом. Доброхотные даяния баб понемногу вытесняли щемящее чувство из желудка, угрожающе полневшего за счет торбы. Когда челюсти устали жевать, Лаврушка развалился на травке и задудел на кленовой дудке. Под монотонные, убаюкивающие звуки он попытался представить себе страшилище, известное под именем «Видмедя». Получался образ фантастический, но не шибко страшный, похожий на давно сложившееся представление о чорте, которого Лаврушке также не доводилось встречать в натуре. Этот сильно раздутый чорт был рыжего цвета. Четыре ноги — четыре подпорки — фасоном похожи на дробовик. В общем, существо хотя и внушительное, но добродушное и неповоротливое.

Лаврушка рассмеялся над своей фантазией:

— А, ну яво в омут!.. Пра!.. — вслух сказал он, возвращаясь к пирогам.

Стадо разбрелось. Лаврушка попытался собрать его, не вставая с места. Он щелкал бичем и сердито покрикивал:

— Эй-эй!.. Холера! Куда поперли! Айда сюда!..

Стадо вышло из подчинения, не слушалось. Чтобы поддержать свое достоинство среди подчиненных, пришлось подняться. Мимо Лаврушки, объятый беспричинным телячьим восторгом, не пробежал, а прогарцевал как-то боком рыжий бычек Макара Шелудяка. Он выделывал ногами замысловатые па и залихватски вертел головой со звездочкой. Пастух вытянул бычка кнутом:

— Пограй, пограй у меня!..

Бычек остановился и обиженно посмотрел на своего воспитателя. Затем прищелкнул сразу всеми четырьмя копытами, отчаянно боднул воздух и с курлыканьем скрылся за пригорком.

Лаврушка попробовал мысленно представить себе поведение веселого дурня, если бы тот неожиданно наткнулся на медведя. Ничего не вышло. Фантазия, придавленная пирогами, отказывалась работать. Психология рыжего бычка осталась неразгаданной. Гоняясь за непоседливой скотиной, пастух наткнулся на знакомое озеро — Рачье. Было уже около полудня. Озерко набухло, пополнело от недавних дождей и подступило к малоезжей заброшенной дороге. У самого берега, в воде, разлагалась ободранная лошадь. Ее вздувшийся живот почему-то вновь вызвал у Лаврушки представление о медведе. Вокруг падали что-то подозрительно копошилось. Лаврушка подошел ближе. Крупные иззелена-черные раки сплошной массой кишели около. Их были сотни, тысячи. Раки выползали на песчаную отмель, смешно пятились задом, поджимая под себя плесы. Лаврушку охватил восторг охотника. Не снимая штанов, как есть во всей аммуниции, с торбой и жестяным чайником, он полез в воду и принялся выбрасывать раков на берег. Много выловил, больше того распугал, вылез и принялся за варку. Раки копошилось у костра ленивой массой, цеплялись за Лаврушкины лохмотья, лезли на уголья, в ожидании своей очереди быть сваренными. Попав в кипяток, они несколько моментов стригли воду клешнями, затеи пускали пузырики и затихали. Когда раки краснели до цвета земляники, Лаврушка вытягивал их за усы и с тихим мурлыканием отправлял вслед за деревенскими пирогами.

Всему на свете бывает предел, даже аппетиту деревенского пастуха. Один из раков оказался последним. Лаврушка, нехотя, пососал его и выплюнул:

— Будя… Эх. сольцы бы…

Но соли не было, а без соли раки больше не шли.

Заснул Лаврушка неожиданно для себя. И не думал, а заснул. Снились страшные, фантастические звери: полураки, полукоровы, — все отчаянно рыжего цвета. Эти чудища всевозможных размеров сплошной массой копошились в озере, высоко вскидывая усищи. Сначала это забавляло Лаврушку.

— Видмеди, — думал он, — а я их ел…

Он смеялся во сне счастливым смехом победителя, глядя, как беспомощно и безобидно копошатся клубки чудовищ.

Однако, когда вгляделся в их усы, разобрал, что это вовсе не усы, а дробовики, вроде того, что спрятан в канаве. И все эти смертоносные орудия направлены на него, на Лаврушку. Такие же дула торчат и из живота Лаврушки, живот ощетинился ежом, а изнутри наростает боль. Пастуху стало страшно, он закричал и проснулся.

Солнце скатилось за лесок и смеялось оттуда сквозь просветы деревьев. Костер потух. Лес нахохлился, стал угрюмее. Пригорок, где спал пастух, от бесчисленного количества раковых скорлупок казался коралловым островком. Лаврушка усмехнулся, вспомнив свое пиршество. Машинально пошарил в чайнике, выловил пару раков. Пожевал добычу без всякого удовольствия и без малейшей надобности, просто в силу закоренелой привычки.

Озеро подернулось свинцовой мутью, Вокруг дохлой кобылы вода кипела как в котле. Лаврушка удумывал наловить раков и на ужин, да смущала близость вечера. Время собирать расползшееся стадо, гнать его по дворам. Лаврушка долго чертыхался, проклиная свою треклятую долю. Наконец, поднялся таки, чтобы приняться за исполнение служебного долга.

Собрать стадо стоило труда. Близость ночи пришпоривала Лаврушку. Он самоотверженно вязнул в болоте, падал через кочки, оставлял клочья рубища на кусачем кустарнике, потерял кисет, однако стадо собрал. Все. Не хватало лишь рыжего бычка с белой звездочкой. Лаврушка струхнул. На разные лады гикая, тируськал, щелкал бичем, призывно заливался на жалейке, — все впустую. Рыжий бычек как в воду канул. Темнело. Хныча, как дитя, и ругаясь, как взрослый, злосчастный пастух лазал по кочкарнику, пока не вышел на полуостровок, образуемый излучиной реки. Полуостровок был довольно большой, вытянут в длину и сильно заболочен.

Густели неумолимые сумерки. Где-то позади встревоженное стало жалобно мычало, призывая своего пастыря.

С храбростью отчаяния Лаврушка отважился на решительный шаг — обежать весь полуостров. Дальше рыжему беглецу некуда было скрыться.

Болото кончалось. По направлению к реке почва заметно поднималась, образуя у Закрайны довольно высокий бугор. За этим бугром как раз село солнце и сейчас все небо колыхало ярко-малиновой зарей. Местность была покрыта невысоким кустарником с обильными проплешинами, заросшими мхом. Лаврушка углубился в заросли, которые тянулись, как видно, уже до самой реки. Наигрывая на жалейке и напряженно всматриваясь вдаль, пастух продвигался вперед. Неожиданно на бугре, прямо перед Лаврушкой, выросло какое-то сказочное чудовище. Оно отчетливо и страшно выделялось на пылающем фоне неба. Казалось, чудовище испускало из себя целые потоки багряного пламени, само оставаясь темным. Только глаза сверкали, как два раскаленных угля, да между ними лучилось что то фосфорически-бледное, — должно быть из ноздрей. Лаврушка затрепетал от ужаса, дудка выпала из рук.

— Видмедь! — шевельнулось где-то внутри.

Дикий, бессмысленный страх острой иглой прошел до самых пяток. Пастух источно закричал и со всех ног бросился назад. Когда Лаврушка добежал до стада, там уже наростала паника. Бедные животные, видя несущегося на них и дико орущего пастуха и, вероятно, чуя за ним опасность еще более страшную, бросились врассыпную. Лаврушка даже не сделал попытки успокоить своих пасомых. Стремительный, как ураган в степи, не разбирая пути, он несся но направлению к деревне. Сзади слышался тяжелый топот многочисленных ног, хруст ветвей и душу-щемящее мычание. Пастух, не глядя, видел, как страшный зверь гонится за ним по пятам, настигая и терзая одну жертву за другой.

Бабы и мужики, обеспокоенные долгим отсутствием скотины, встретили Лаврхшку недалеко от деревни. Оборванный, растерзанный, исцарапанный в кровь пастух, увидав знакомых сельчан, остановился. Он собрал последние силы и крикнул:

— Ой, братики!.. Видмедь дерет коровок… Бычка Макарова… Живьем сглонул!..

И как куль повалился на землю.

Потери были менее велики, чем предполагал Лаврушка. Втечение ночи стадо само подтянулось домой. Не доставало только рыжего бычка с белой звездочкой на лбу. Резвая скотинка, надо полагать, и впрямь пала жертвой страшного зверя, никем невиданный призрак которого витал над мирными Меринячьими Огузками. Лаврушку положили на соломе у Макара под навесом. За полночь он оклемался, блуждающими глазами обвел дежуривших в зле баб и проговорил за душу хватающим голосом:

— Поисть хотца…

Древние воинственные народы совершали свои грозные походы всем скопом, от стара до мала. Эту забытую тактику воскресили огузкинцы, когда неумолимый враг появился у врат родной деревни.

С восходом солнца деревня была на ногах. Даже чумазые младенцы, передвигавшиеся не с помощью ног, а с помощью смекалки, на собственном иждивении, и те с плачем выползли из изб.

Шло поголовное ополчение. Все острое и тяжелое использовалось на вооружение армии. Макар Шелудяк, как пострадавший не в пример прочим, избрал сам себя предводителем. Вскоре грозная армия, ощетинясь вилами и дреколием, выступила в поход к Чичимориным болотам. Дома остался только скот, в недоумении перекликавшийся но хлевам и сараям.

Впереди шли загонщики во главе с Лаврушкой. Далее выступала самая армия в строго походном порядке: мужики в сосредоточенном молчаньи, бабы в воинственном азарте и ребятишки в телячьем восторге. Три инвалида недавней воины образовали, так сказать, обоз.

Если бы зверь мог видеть эту грозную рать, он, несомненно, предпочел бы без канители покончить самоубийством. Но, увы! Медведь этого не видал. Над полагать, он в блаженной дремоте переваривал еще Макарова рыжего бычка.

А гибель надвигалась. Скоро железная цепь осаждающих грозила взять болотистую излучину в тиски.

Здесь заслуживает упоминание одно обстоятельство: передовой отряд загонщиков, такой шумный в начале экспедиции, по мере приближения к цели смирел все более, пока не умолкнул окончательно и не очутился, в силу какого-то непонятного маневра, глубоко в тылу.

Потом Лаврушка, под предлогом рекогносцировки местности, привел двоих пареньков к Рачьему озеру и здесь, в ожидании грозных событий, все трое занялись самым мирным делом на свете — ловлей раков.

Вскоре к ним подтянулся обоз, в лице инвалидной команды, — с котелками и ведрами.

Вездесущая детвора, шныряя всюду, не преминула присоединиться к этому интересному занятию. Чадолюбивые мамаши в поисках разбежавшихся детей также очутились у озера. За остальными, верными долгу, просто послали вестовых, с приглашением, на завтрак. Раки попали впросак. Им предстояло принять в чужом пиру похмелье.

Озеро кишело, вперемежку, людьми и раками. Берега закурились приветливыми дымками костров.

Прожорливый зверь мог благословить свою судьбу, ему давалась возможность пожить еще немного. Грозный медвежий поход превратился в веселую раковую охоту. Начался пир буквально на весь мир.

Мужики, бабы, ребятишки ловили раков руками, портками, юбками. Иногда раки, в смертельном отчаянии, просто прицеплялись клешнями к телесам охотников их приходилось отдирать, жертвуя собственной плотью. Рачьему благополучию, наступил конец. Ракам грозило поголовное истребление, чему служил порукой известный на всю округу неумолимый аппетит огузкинцев, не отступавший решительно ни перед чем.　

Макар Шелудяк, на правах начальства, требовал себе львиную долю и истреблял раков с такой беспощадностью в в таком количестве, что, по справедливости, мог назваться «рачьим бичем». Пустячный случай спас на этот раз рачью породу от полного истребления.

Два паренька. Леска Хлюст и Тимка Головастик, которых шибко распирало с непривычного блюда, отлучились от озера по собственной надобности.

Через некоторое время они шарами выкатились к месту пиршества и, задыхаясь от волнения, закричали:

— Дяденьки! Тетеньки! На горке за кустами что-й-то шевелитца!..

Непроглоченные раки у многих встали поперек горла.

Все сразу вспомнили о долге. Застольный гомон вмиг уступил место затишью перед бурей. Котелки и ведра, так сказать, перековывались на рогатины. Где то в кустах поблизости сидел страшный враг, глотающий не по раку, а по целому рыжему бычку.

— Чиго-ж. братцы… Иттить, так идите, — скомандовал Макар Шелудяк.

— А ты?., спросило сразу десяток голосов.

— Я-то?.. Знамо дело… Токо — погодя… У меня чиво-й-то с животом не в порядке…

— А наши животы нешто луженые?

— Рак для усех чижол…

— Апосля оправишься… Веди!..

— Эй сопляки, указуй дорогу!..

Кто похрабрее — двинулись вперед, подталкивая предводителя.

Железное кольцо сжималось. Охотники вступили в роковую зону полуостровка, поросшею кустарником.

Здесь где-то притаилась грозная опасность. Здесь где-то лежат непогребенные кости Макарова бычка, взывая к отмщению.

Медленно, шаг за шагом, подвигалась передовая цепь охотников, делая короткие перебежки от кустика к кустику. Макар Шелудяк, вонзая глаза вперед, не забывал и тыла. Как бы намечая путь отступления, он то и дело оглядывался назад, но увы! — на каждом шагу щетиной торчали вилы и косы, угрожая не только зверю, но и каждому, кто отважится ринуться на них. Когда предводитель, мучимый мстящими раками на время останавливался, он отовсюду слышал угрожающий шопот:

— Шагай, паря, шагай!.. За твою скотину погибам…

Подавлял вздохи и спазмы, Макар шел вперед. По мере приближения к медведю, все определеннее давали себя знать приступы медвежьей болезни.

Неожиданно впереди, совсем близко, послышалась возня, что-то зловеще затрещало.

У Макара перехватило дыханье. Он чувствовал, как оборвалось сердце и покатилось куда-то вниз. Оно остановилось как раз в пятках. Выскочить наружу, как видно, помешали новые лапти. Собравшись с духом Макар во всю глотку заорал:

— Преть робя!.. Держись, кто может! — и со всех ног бросился бежать.

Кто-то невидимый, но злобный, швырнул ему под ноги огромный куст можжевельника. Макар, потеряв равновесие, волчком покатился по земле.

Бодрый топот многочисленных ног подсказал предводителю, что его соратники более счастливо избежали опасности.

— Погиб вчистую, — подумал Макар.

Он сделал последнюю попытку приподняться, но раздавшийся за кустами нелюдской топот заставил его закрыть голову руками.

— Пусть жрет с лаптей, — подсказал угасающий инстинкт. Над Макаром что-то переминалось и тяжело сопело. Вот это что-то наклонилось над ним, обдавая горячим дыханием, потом почмокало губами, обнюхало Макара и лизнуло руку.

Язык горячий, шаршавый, как рачья скорлупа.

Зверь, облизав Макару руки, принялся за голову.

— Привередник, подлюга, не ест… Должно, я дюже запачкан, — в последний раз шевельнулось в Макаровой голове и он куда-то привалился.

Когда к Макару вновь вернулось сознание, зверь все еще его облизывал.

— Это ловко, что я прикинулся мертвяком, — сообразил Макар, — бают, видмеди мертвечины не лопают… Може, и того…

От этой мысли Макар ожил вновь. Он почувствовал, как сердце из пяток возвращается на свое место.

Откуда-то издалека несколько голосов в перекличку звало:

— Ма-ка-ар!.. Мака-ар, ши-ши-га!..

— Хватились, — подумал Макар, — може и отымут.

Зверь перестал приводить в порядок прическу человека и, посапывая, топтался над ним. Почмокал, пофыркал, издал какой-то неопределенный звук, похожий на мычание.

— Не скусно, бродяга? — думал про себя Макар. — Чиво это он — никак, мычит?.. Али это у меня в брюхе урчит?.. Сказывал, видмеди — ревут…

Мычание повторилось, уже определеннее. Мужик осторожно-осторожно повернул голову и приоткрыл один глаз. Перед ним стоял, низко вытянув шею, его рыжий бычек, поблескивая белой звездочкой на лбу. Большие воловьи глаза глядели на Макара грустно, влюбленно и, вместе с тем, укоряюще.