Мир в XIX веке

Промышленная революция в XIX веке

Технический переворот, охвативший в последней трети XVIII в. основные отрасли британской промышленности — текстильную (главным образом хлопчатобумажную) и металлургическую, положил начало промышленной революции (или перевороту) в Европе и за ее пределами. Она привела к глубоким переменам в технике и технологии промышленного производства, средствах транспорта и связи, основанным на применении машин. Эти перемены повлекли за собой важные экономические и социальные последствия — возникновение новых форм организации промышленного производства, торговли и кредита, новой структуры общества.

Промышленная революция составила эпоху в истории многих стран и народов, прежде всего Европы и Америки. Она растянулась на долгие десятилетия, в течение которых машины, новые технологии и энергия пара теснили ручной труд в промышленности и на транспорте. Но что интересно: каковы бы ни были в той или иной стране успехи машинного производства, ручной сектор обычно сдавал свои позиции медленно, демонстрируя завидную живучесть. Поэтому отсутствуют абсолютно точные и пригодные на все случаи жизни критерии завершения промышленной революции. Принято считать, что она вступает в финальную фазу, когда в основных отраслях промышленности доля продукции, производимой при помощи машин и индустриальных технологий, преодолевает рубеж в 50 %.

Исследователи склоняются к выводу, что в Великобритании, стране-первопроходце, этот рубеж был достигнут во второй четверти XIX в. В других государствах Западной Европы, значительно задержавшихся на старте, промышленная революция заканчивается четвертью столетия позже. В странах Восточной Европы и Северной Америки, с еще большим опозданием приступивших к осуществлению промышленной революции, она вступает в свою завершающую фазу лишь в последней четверти XIX в.

Что касается остального мира, то там промышленная революция в полной мере вообще не развернулась. К концу столетия в ряде стран Азии, Африки и Латинской Америки возникло небольшое количество механизированных предприятий, получил развитие паровой транспорт, но главным образом за счет средств колонизаторов и иностранных инвесторов, стремившихся овладеть местным рынком.

Крайняя неравномерность протекания промышленной революции, огромный разброс в сроках ее начала и завершения в отдельных странах свидетельствуют о том, что такого масштаба события не происходят по прихоти одного человека или группы людей, даже если те располагают значительными капиталами или облечены государственной властью. Для успешного развертывания промышленной революции требовались особые исторические предпосылки и условия, которые раньше всего возникли в Великобритании, а со временем сложились и в ряде других государств Европы и Северной Америки, однако отсутствовали на протяжении всего рассматриваемого времени в остальных странах мира.

Опыт государств, не только осуществивших на протяжении XIX в. промышленную революцию, но и добившихся в развитии машинной индустрии особенно заметных успехов, свидетельствует о важности для нее социально-политических предпосылок. Не случайно, что первой пережила промышленную революцию Великобритания, где раньше всего восторжествовали принципы гражданского равенства, свободы экономической деятельности, неприкосновенности личности и собственности, сложился свободный от искусственных (административных, сословных и пр.) ограничений рынок товаров, капиталов, рабочей силы и услуг.

В других странах Западной Европы и Америки социально-политическую почву для промышленной революции подготовили политические революции, освободительные войны и реформы конца XVIII — первой половины XIX в. Они способствовали тому, что в этих странах возникли более благоприятные, чем раньше, условия для проявления экономической инициативы и предприимчивости. Неизмеримо шире стал объем индивидуальных прав, которыми пользовались жители этих стран. Вместе с тем благодаря отмене цехового строя ремесла и торговли, упразднению внутренних таможенных границ и другим аналогичным мерам были устранены административные препоны развитию свободного рынка капиталов, рабочей силы, товаров и услуг (экономические барьеры, связанные с рутинным характером средств транспорта и массовых коммуникаций, с неразвитостью рыночной инфраструктуры, еще некоторое время сохранялись). Пример государств Западной Европы и Северной Америки, где именно в первой четверти XIX в. развернулась промышленная революция, доказывает, что речь идет не о случайном совпадении двух разнородных явлений из смежных областей политики и экономики, но о глубокой причинно-следственной связи между ними, об определенной исторической закономерности.

Очевидно также, что для успеха промышленной революции необходимы благоприятные экономические условия, при которых не только оправдано, но и выгодно применение дорогостоящих машин и новых технологий. В этой связи исследователи не раз обращали внимание на зависимость промышленной революции от прямой доступности — возможности приобрести на месте и по приемлемой цене — основных видов промышленного сырья и топлива. Не вызывает сомнения, что раннему и быстрому подъему крупной индустрии в Великобритании способствовало то, что в этой стране имелись разведанные месторождения каменного угля и железной руды, добыча которых не требовала ни особо больших затрат, ни технических ухищрений. Известно, однако, что в соседних с Великобританией странах технический переворот начался задолго до того, как там приступили к промышленной разработке крупных месторождений каменного угля и железной руды. Вплоть до середины XIX в. машинная индустрия континентальной Европы работала главным образом на металлургическом сырье и топливе, привозимом из Великобритании.

Островной характер британского государства способствовал ограничению масштабов военных, непроизводительных расходов и разрушений на территории королевства, а также благоприятствовал большей открытости миру, развитию внешних связей и морских, т. е. наиболее эффективных, коммуникаций, которыми Англия прочно овладела в результате ряда войн XVI–XVIII вв.

Отмечая исторические, географические и иные особенности Великобритании, способствовавшие тому, что она стала «колыбелью промышленной революции», не следует забывать о соответствующей «помощи» континентальных держав — о немалом трансферте капиталов, технологий, квалифицированных специалистов и предпринимателей из Голландии, Франции, Германии и Италии, многие из которых у себя на родине преследовались по религиозным и политическим мотивам (например, гугеноты). По оценке американского исследователя Е. Хагена, в Великобритании в 1760–1830 гг. на долю религиозных меньшинств и диссидентов, составляющих 7 % населения королевства, приходился 41 % ведущих предпринимателей и инноваторов.

Среди иммигрантов и британских диссидентов было немало талантливых умельцев, внесших существенную лепту в национальный фонд изобретений, общее число которых после принятия патентного права в 1624 г. значительно выросло (в среднем за десятилетие) и составляло: во времена правления Вильгельма и Марии (1689–1702) — 80, королевы Анны (1702–1714) — 70, Георга I (1714–1727) — 76, Георга II (1727–1760) — 255, Георга III (1760–1820) — 801, Георга IV (1820–1830) — 1355.

Помимо указанных факторов, действовавших в основном «на стороне предложения», промышленный переворот в Англии был обусловлен также ростом внутреннего и внешнего спроса (увеличением продуктивности сельского хозяйства, повышением уровня урбанизации, укреплением внешнеэкономических позиций королевства), а также усилением дефицита и удорожанием традиционных источников энергии и сырья (лес), относительно более высоким, чем в целом на континенте, уровнем зарплаты, стимулировавшим замещение труда капиталом.

Скорее всего, правы те исследователи, которые, рассматривая вопрос об экономических предпосылках промышленной революции, придают первостепенное значение конъюнктуре рынка, конкретному соотношению между предложением капитала, сырья, топлива, рабочих рук и спросом на эти ресурсы в той или иной стране. Важно в конечном счете то, что предприниматели, инвестировавшие крупные капиталы в создание механизированных предприятий, были уверены, что смогут не только возместить все издержки, но и получать прибыль, способную заинтересовать их в расширении и диверсификации производства, в дальнейшем техническом прогрессе. В особенности большое значение имели такие объективные предпосылки промышленной революции, как аграрная революция и ускорение демографического роста (см. «Экономический рост, демографические сдвиги и массовые миграции»).

Теоретически обеспечить благоприятные экономические условия для возникновения и развития крупной индустрии могла бы мировая торговля. В ней на протяжении предшествующего времени, в XVI–XVIII вв., обращались крупные капиталы, которые частично вкладывались в промышленность, в основном в отрасли, связанные с мореплаванием, — судостроение, полотняное, кузнечное производство. Но мировая торговля занималась главным образом ввозом в Европу дорогостоящих потребительских товаров из колоний и других заморских стран — предметов роскоши и продуктов тропического земледелия. Промышленным сырьем и топливом она не интересовалась по причине их относительной дешевизны и громоздкости. Исключение составлял лишь легкий, но очень дорогой и поэтому выгодный для перевозки на дальние расстояния хлопок. Что касается капиталов, нажитых благодаря мировой торговле, то предпочтительным способом их применения было не промышленное инвестирование, а приобретение крупной недвижимости, в том числе дворянских поместий и дворцов. При этом покупка недвижимости рассматривалась воротилами мировой торговли как средство не столько выгодного вложения капиталов, сколько повышения своего социального статуса.

Но даже при всем желании помочь машинной индустрии возможности мировой торговли были ограничены отсутствием для этого технических возможностей. Имевшиеся к началу XIX в. средства транспорта просто не справились бы с перевозкой на дальние расстояния в промышленных объемах таких грузов, как железная руда и каменный уголь. Поэтому вплоть до появления крупнотоннажных паровых судов и железных дорог машинная индустрия должна была искать возможности удовлетворения своих потребностей в топливе, сырье, рабочей силе и т. д. на месте — в той стране или местности, где она развивалась.

В силу этой необходимости исключительно важную роль в создании экономических предпосылок для промышленной революции сыграло развитие сельского хозяйства. Глубокая зависимость промышленности от сельского хозяйства наглядно проявлялась в том, что наряду с продовольствием, а следовательно, продуктами питания для рабочих машинной индустрии оно поставляло для промышленности разнообразное сырье, особенно текстильное — лен, шерсть и др. Наконец, следует принять во внимание, что именно на доходы от сельского хозяйства жило и громадное большинство населения — потенциальных покупателей промышленных изделий. Это значит, что емкость потребительского рынка тоже напрямую зависела от уровня развития и доходности сельского хозяйства.

Исследователи сходятся во мнении, что почву для подъема машинной индустрии в Великобритании во многом подготовила аграрная революция — совокупность экономических и социальных перемен в британской деревне, которые обусловили повышение продуктивности, доходности и товарности сельского хозяйства. В Великобритании к началу XIX в. в основном завершились огораживания, в результате которых отношения в британской деревне, ранее сложные и запутанные, между лендлордами и различными юридическими категориями крестьян приобрели простой и ясный характер. Крупные собственники-лендлорды сдавали землю в аренду фермерам, которые вели на ней предпринимательское хозяйство с использованием труда наемных работников-батраков.

Развитие фермерства — едва ли не главное социальное достижение аграрной революции в Великобритании. Ведь у фермера по сравнению с традиционным крестьянином принципиально иная мотивация хозяйственной деятельности. Крестьянин выращивает урожай для собственного пропитания, лишь небольшую его часть он продает на рынке. Для него важно прокормить семью до следующего урожая, не считаясь с затратами времени и труда. Фермер, наоборот, выращивает урожай в основном для продажи. Для него главное, чтобы доход превышал издержки производства, иначе он не сможет вносить арендную плату. Поэтому фермер стремится снизить издержки и поднять доходность своего хозяйства. С этой целью он специализируется на самых выгодных видах продукции, использует улучшенный инвентарь.

Благодаря распространению фермерства британское сельское хозяйство перешло к более продуктивным методам земледелия, в частности к многопольному севообороту вместо двуполья и трехполья, которые еще в начале XIX в. были широко распространены в континентальной Европе, не говоря о более архаичных системах земледелия, встречавшихся в других частях света. Новая система земледелия позволила более эффективно использовать землю и содержать благодаря изобилию кормов больше домашнего скота — как тяглового, так и мясомолочного. В свою очередь, увеличение поголовья тяглового скота обеспечило лучшую обработку почвы, применение усовершенствованного инвентаря (например, плуга вместо сохи). Развитие мясомолочного животноводства привело к росту производства соответствующих продуктов питания. В итоге значительно улучшилось предложение потребительских продуктов для городского населения, а сырья — для промышленности.

Аграрная революция способствовала повышению доходности британского сельского хозяйства, что привело к последствиям двоякого рода. С одной стороны, сельские жители обеспечили заметное расширение спроса на рынке промышленных товаров — орудий труда, инвентаря, потребительских изделий. С другой стороны, высокая доходность сельского хозяйства способствовала накоплению в деревне капиталов, которые активно инвестировались в промышленные и торговые предприятия. В основном это были мелкие и средние капиталы, но нельзя недооценивать ни значения, ни совокупного размера этих сельских по происхождению капиталов, особенно на старте и на ранних этапах промышленной революции.

Более сложным представляется вопрос о роли сельского хозяйства в судьбе промышленной революции за пределами Британских островов. Континентальные страны Европы, а также Америка, не говоря уже о других частях света, в Новое время шли своеобразными путями аграрного развития, которые многими существенными чертами отличались от британского. Прежде всего нужно отметить, что в XVIII–XIX вв. они не пережили ничего похожего на аграрную революцию, во всяком случае в ее британском варианте.

На аграрное развитие западноевропейских стран в XIX в. большое влияние оказала Французская революция конца XVIII в.: как в самой Франции, так и в соседних с ней государствах рухнул сеньориальный строй. На всех территориях Европы, занятых революционными армиями, были безвозмездно отменены сеньориальные права и крестьянские повинности. Крестьяне, раньше считавшиеся держателями своих участков земли, стали их полноправными собственниками. Но большинство мелких крестьянских хозяйств отличались низкой производительностью труда и слабой товарностью производства. Поэтому сельское хозяйство западноевропейских стран долго оставалось маловосприимчивым к новым методам хозяйствования, примером которых служила Великобритания.

Что касается азиатских стран, даже тех, которые попали в колониальную зависимость, то в начале XIX в. там сохранялись традиционные системы землевладения и сельскохозяйственной деятельности.

Ремесленное и мануфактурное производство за пределами Великобритании в начале XIX в. еще явно не исчерпало резервов своего развития. Неэластичный спрос на промышленные изделия не побуждал предпринимателей к рискованным инвестициям в машины и индустриальные технологии. Между тем конкуренция со стороны гораздо более дешевых и с каждым годом все более добротных и привлекательных изделий британской машинной индустрии заставляла их задуматься о будущем. Европейские предприниматели, все яснее осознававшие необходимость борьбы с британскими конкурентами их же методами, были вынуждены обратиться за поддержкой к государственной власти.

В континентальных странах Европы и в Америке промышленная революция в гораздо большей мере, чем в Великобритании, нуждалась в поддержке со стороны государственной власти. Рано или поздно она эту поддержку получила. Основным инструментом поддержки промышленной революции была политика таможенного протекционизма. Такую политику правительства многих европейских государств проводили и раньше, в XVII–XVIII вв., в соответствии с господствовавшей тогда теорией меркантилизма, или активного (т. е. положительного) торгового баланса. Но раньше она преследовала единственную цель — накопление золота в государстве. Теперь же протекционистская политика рассматривалась как способ стимулирования — «насаждения» — крупной машинной индустрии у себя дома. Защищая внутренний рынок от иностранных, прежде всего британских, товаров, правительства европейских стран стремились обеспечить наиболее благоприятные — «тепличные» — условия для подъема собственного машинного производства.

В первой половине XIX в. Европу сотрясали самые настоящие «таможенные войны». Еще континентальная блокада, объявленная против Великобритании императором французов Наполеоном в 1806 г. формально как чисто военная мера, на практике действовала как система жесткого протекционизма. Несмотря на крушение Наполеона, вскоре после окончания наполеоновских войн большинство европейских государств, включая и саму Францию, восстановили высокие таможенные пошлины на британские промышленные товары. В ответ на их действия Великобритания повысила пошлины на импорт сельскохозяйственной продукции (так называемые «хлебные законы»). Европейские государства пошли на некоторое смягчение таможенного протекционизма, а затем по согласованию с Великобританией — и на его полную отмену лишь после того, как промышленная революция в большинстве стран Западной Европы вступила в завершающую фазу. Начиная с 60-х годов XIX в., отношения между европейскими странами строились на основе принципа свободы торговли.

Несмотря на многочисленные трудности, странам, позже вступившим на путь промышленной революции, было легче по крайне мере в том отношении, что они могли опереться на опыт Великобритании. Оттуда их предприимчивые дельцы вывозили, нередко контрабандой, образцы новых машин, выписывали рабочих-механиков, умевших с ними обращаться. Широкое заимствование технических достижений Великобритании было еще одной отличительной особенностью промышленной революции в странах континентальной Европы и Америки. Лишь по мере распространения новых «чудо-машин» стал сокращаться и разрыв между ними и Великобританией в уровне технической компетентности и смекалки специалистов производства. Тем не менее вплоть до середины XIX в. превосходство Великобритании в этой области было неоспоримым.

После того как в конце XVIII в. был изобретен высокопроизводительный ткацкий станок, работавший от парового двигателя, резко увеличился спрос на различные виды сырья, оборудования и топлива. Это обусловило технический переворот в смежных с хлопкоткачеством отраслях промышленности. В 20-е годы XIX в. британский механик Ричард Робертс изобрел автоматическую прядильную машину. Одновременно в США получила распространение хлопкоочистительная машина, позволившая увеличить производство хлопка-сырца. Появились и первые образцы ситцепечатных машин.

Механизация хлопчатобумажной промышленности подтолкнула к технической реконструкции другие отрасли текстильного производства. В 1810 г. французский изобретатель Филипп Жирар выиграл объявленный Наполеоном конкурс на создание льнопрядильной машины. Изобретением Жирара заинтересовалось русское правительство, при содействии которого изобретатель устроил в Царстве Польском, близ Варшавы, полотняное и хлопкоткацкое предприятие, вокруг которого возник современный польский город Жирардув. В 1801 г. лионский ремесленник Жозеф Жаккар изобрел шелкоткацкий станок, получивший широкое распространение во Франции и других странах мира. В середине XIX в. патент на изобретение швейной машины был выдан американцу Айзеку Зингеру. Он создал предприятие по производству швейных машин, высокое качество которых снискало ему всемирную известность. Впоследствии появились вязальные, кружевные и другие машины.

Применение все более производительных машин увеличило потребности промышленности в энергии. Это потребовало создания мощного и надежного двигателя, приспособленного к нуждам производства. Паровая машина Уатта, построенная еще в конце XVIII в., развивала мощность всего лишь в несколько лошадиных сил. В начале XIX в. ее усовершенствовал другой британский инженер — Ричард Тревитик, благодаря чему к середине XIX в. были построены паровые двигатели мощностью в несколько сотен лошадиных сил.

Паровой двигатель обладал многими достоинствами, но был недешев, а кроме того, нуждался в покупном топливе. Поэтому в странах, хорошо обеспеченных гидроэнергией — полноводными равнинными реками, как в США и России, или горными потоками, как в Швейцарии и Австрии, — до середины XIX в. водяной двигатель был распространен шире, чем паровой.

Увеличение количества вводимых в строй все более совершенных, производительных и мощных рабочих и паровых машин обусловило повышенный спрос на металл, стимулировавший развитие металлургии. А во второй четверти XIX в. основным потребителем металла стал паровой транспорт. Начало технической революции на транспорте положили попытки использовать паровую машину как вспомогательный двигатель на речных судах при движении вверх по течению. В 1807 г. в коммерческий рейс из Нью-Йорка в Олбани вверх по течению р. Гудзон вышел пароход «Клермонт», построенный Робертом Фултоном. В 1812 г. пароход «Комета» отправился в плавание по р. Клайд в Шотландии. В дальнейшем паровые двигатели начали устанавливать и на морские суда. Первым морским паровым судном была «Елизавета», построенная в России в 1815 г. и обеспечивавшая связь между Петербургом и Кронштадтом.

Первые паровые суда оснащались гребными колесами, которые были размещены либо в кормовой части, либо по бортам. Во второй четверти XIX в. был изобретен и доведен до требуемого совершенства гребной винт. Это новшество наряду с появлением мощных паровых машин привело к бурному расцвету парового судоходства на морях и внутренних водных путях. Правда, паровые суда уступали парусным в быстроходности. Знаменитые чайные клиперы развивали скорость до 18 узлов (1 узел равняется 1 морской миле в час). Долгое время паровые суда не могли составить конкуренцию парусным и по объему принимаемых на борт грузов. В первой половине XIX в. встречались парусные суда водоизмещением свыше тысячи тонн и соответствующей грузоподъемности. Уступали паровые суда парусным и в себестоимости перевозок — ведь ветер в отличие от топлива для парового котла ничего не стоит! Но все изменилось во второй четверти XIX в., когда корпус судов стали делать целиком из металла. Это сразу позволило увеличить грузоподъемность паровых судов в несколько раз. А в конце столетия не редкостью стали суда грузоподъемностью в несколько тысяч и даже десятков тысяч тонн, что привело к снижению себестоимости перевозимых грузов. Благодаря наличию мощного двигателя паровые суда почти сравнялись с парусными в средней скорости морских перевозок.

Еще больше повлияла на промышленное развитие и без преувеличения изменила весь уклад жизни людей «железнодорожная революция». Еще в начале XIX в. правительства многих стран продолжали развивать традиционные сухопутные средства транспорта. С 1818 по 1829 г. в Великобритании были проложены новые шоссейные дороги протяженностью свыше 1 тыс. миль. Во Франции система мощеных шоссе, лучами расходившихся из Парижа, была дополнена густой сетью местных благоустроенных дорог. Регулярное сообщение между столицей и провинциальными центрами обслуживалось почтово-пассажирскими конторами.

Революция в средствах сухопутного транспорта началась с попыток заменить конную тягу механической на рельсовых путях, которые использовались на рудниках и шахтах для перемещения в вагонетках горной породы. В 1814 г. для этих целей построил свой первый паровоз британский изобретатель Джордж Стефенсон. В 1825 г. под его руководством в Юго-Западной Англии была сооружена железная дорога длиной свыше 56 км, предназначенная для перевозки угля. Составы из вагонеток перемещались по ней как паровозами, так и лошадьми. В 1830 г., также под руководством Стефенсона, была построена железная дорога от Манчестера до Ливерпуля длиной 50 км, для которой Роберт Стефенсон, сын изобретателя, сконструировал знаменитый паровоз «Ракета». Это событие ознаменовало начало железнодорожной революции в Европе, за четверть столетия изменившей ее облик. В 1832 г. строится первая железная дорога во Франции, в 1835 г. — в Бельгии, в 1837 г. — в России и т. д. В 1829 г. в первый пробный рейс отправился железнодорожный локомотив и в США.

Сначала в области железнодорожного строительства лидировала Великобритания. В 1840 г. протяженность ее железных дорог достигла 2,4 тыс. км (в то же время во Франции — 410 км, в Германии — 469 км, в Бельгии — 334 км, а в других странах и того меньше). Это объяснялось тем, что именно в Великобритании, где промышленная революция началась раньше, чем в других странах, внутренний транспорт стал уже во второй четверти XIX в. «узким местом» экономики. В этой стране первая железная дорога соединила между собой быстрорастущие центры тяжелой промышленности.

Во Франции потребность в коренной реконструкции транспортной системы ощущалась в то время не столь остро. Символично, что во Франции первая железная дорога Париж — Сен-Жермен-ан-Лэ соединила столицу и предместье, известное древним королевским замком, а не промышленными предприятиями. Нечто подобное повторилось и в России, где первая железная дорога была проложена из Санкт-Петербурга в Царское Село. Однако уже спустя 20 лет отставание других стран от Великобритании в развитии железнодорожного транспорта сократилось. В 1860 г. протяженность железных дорог Великобритании достигла 16,8 тыс. км, Германии — 11 тыс. км, Франции — 9,1 тыс. км. Спустя еще 20 лет крупнейшие европейские страны сравнялись с Великобританией если не по плотности железнодорожной сети, то во всяком случае по общей протяженности железных дорог. В 1880 г. она составляла в Великобритании 28,8 тыс. км, Германии — 33,8 тыс. км, Франции — 23 тыс. км, России — 22,8 тыс. км, Австро-Венгрии — 18,5 тыс. км.

Строительство паровых цельнометаллических судов, а затем — и в еще большей мере — железнодорожное строительство подхлестнули спрос на металл. Это потребовало коренной реконструкции металлургии. В начале XIX в. широкое распространение сначала в Великобритании, а затем и в других странах получил метод изготовления чугуна и железа, изобретенный еще в 1784 г. британским инженером Генри Кортом — пудлингование. «Узким местом» металлургии стало производство стали. Его удалось «расширить» благодаря новым изобретениям. В середине 50-х годов британский предприниматель Генри Бессемер предложил метод передела чугуна, названный бессемеровским. Спустя десять лет французский инженер Пьер Мартен изобрел способ получения литой стали в специальной (мартеновской) печи, в которой можно было переделывать на сталь не только чугун, но и железный лом.

К середине XIX в. машины серьезно потеснили ручной труд в прядильной, ткацкой промышленности, но в производстве самих этих удивительных машин продолжал господствовать ручной труд. Машиностроение не являлось даже самостоятельной отраслью. Так, механические прялки и ткацкие станки изготовляли непосредственно на текстильных фабриках, а паровые машины — на металлургических предприятиях. По мере того как увеличивался спрос на машины, а сами они становились все более сложными в изготовлении, началась механизация и машиностроительного производства. Большое значение имело создание высокоточных металлообрабатывающих станков — фрезерных, токарных, строгальных, сверлильных и пр. В 1839 г. британский инженер Джеймс Несмит изобрел паровой молот. Эти новшества позволили не только улучшить качество изделий, в создании которых они применялись, в том числе и разнообразного оборудования для фабрик и заводов. Прежде всего они послужили предпосылкой перехода от штучного изготовления машин к их производству большими партиями, причем с одинаковыми, заранее заданными техническими характеристиками, а также к изготовлению унифицированных (т. е. взаимозаменяемых) деталей к ним. Окончательно машиностроение перешло к индустриальным методам производства лишь в конце XIX в.

Металлургический завод Эклама в Мидлсбро

Широкое распространение машин и индустриальных технологий привело к изменению географии промышленного производства. Раньше ремесленные мастерские устраивались как можно ближе к потенциальному заказчику-потребителю их изделий, а мануфактуры стремились обосноваться в местностях с большим количеством дешевой рабочей силы. Теперь же предприятия крупной индустрии стали концентрироваться в районах добычи каменного угля — в Северо-Западной Англии, Южной Шотландии и Уэльсе в Великобритании; Рурском бассейне и Силезии в Германии; северо-восточных департаментах Франции и т. д.

Перемены в технике обусловили появление новых форм производства, торговли и кредита. В промышленности на смену ремесленной мастерской и мануфактуре пришел новый тип предприятия — завод. Его отличительными признаками являются применение машин и высокопроизводительных технологий, большие объемы выпуска продукции, высокий уровень затрат капитала. Именно поэтому заводскую промышленность в отличие от ремесла и мануфактуры называют крупной машинной индустрией.

Механизированные предприятия остро нуждались в финансовых средствах для закупки дорогостоящей техники. А большинство «пионеров» промышленной революции были по происхождению торговцами, ремесленниками и фермерами среднего достатка. По богатству, общественному положению, семейным связям они не шли ни в какое сравнение с воротилами мировой торговли. Поэтому первые заводы, возникшие в начале промышленной революции, как правило, не отличались большими размерами. В 1832 г. на металлургическом предприятии Альфреда Круппа, впоследствии одного из богатейших заводчиков Германии, было занято всего лишь 8 рабочих. По завершении промышленной революции счет работников пошел уже на сотни человек. На рубеже столетий не редкостью были заводы, на которых трудились по нескольку тысяч рабочих. Первоначально концентрация рабочей силы на предприятиях Великобритании была в целом выше, чем в странах, где промышленная революция началась позже. Но в дальнейшем страны второй волны модернизации, например Германия или Россия, отличались большей концентрацией рабочей силы, чем страны первой волны, Великобритания или Франция. Самым крупным предприятием Европы начала XX в. считался Путиловский завод в Санкт-Петербурге, на котором было занято 12 тыс. человек.

Для владельцев промышленных предприятий механизация была сопряжена с большими финансовыми трудностями. Чтобы привлечь дополнительные средства, многие предприниматели искали себе компаньонов — людей, готовых вложить личные сбережения в развитие производства в обмен на соответствующую своему вкладу долю прибыли. Если у хозяина завода появлялись такие компаньоны, то его индивидуальное предприятие превращалось в товарищество (общество) на паях, или акционерную компанию. Разумеется, людей, желающих рискнуть всем своим имуществом, было немного. Это серьезно мешало развитию производства, расширению предприятий. Чтобы преодолеть это препятствие, была изобретена особая форма акционерной компании — товарищество с ограниченной ответственностью членов. Материальный риск каждого из акционеров был ограничен лишь размером его пая (доли). Если предприятие несло убытки или окончательно разорялось, акционеры частично или полностью теряли свой пай, однако остальное имущество — как личное, так и вклады в банках, акции других предприятий — оставалось в неприкосновенности.

Таким образом, чем больше предприятий принимали форму общества с ограниченной ответственностью членов, тем более активно вели себя вкладчики. Они охотно покупали акции предприятий, причем не одного, а сразу нескольких, рассчитывая, что если одно из них разорится, то убытки покроет прибыль от деятельности других. Число акционерных компаний непрерывно росло по мере упрощения порядка их регистрации. Например, во Франции в 1855 г. было создано 155 акционерных компаний, а спустя полвека ежегодно их регистрировалось не менее тысячи. Особенно привлекательны для вкладчиков были акции товариществ (обществ) открытого типа, потому что они свободно продавались и покупались на фондовой бирже. Благодаря тому, что многие крупные предприятия со временем приняли форму акционерных компаний и разрешили продажу своих акций на рынке, значительно возросла роль фондовых бирж. Уже во второй половине XIX в. они стали своеобразным барометром состояния экономики.

Управлять предприятием, у которого много совладельцев, непросто. В XIX в. ни одну страну не миновали скандалы, связанные с ошибками управления и, как следствие, банкротством акционерных компаний. Отсюда нежелание многих хозяев предприятий чрезмерно увеличивать число акционеров. Они предпочитали брать деньги в долг и потом платить по нему большие проценты, чем допускать к управлению своими предприятиями чужих людей. Первоначально возможности получения промышленного кредита были ограничены. Центральные банки, вроде старейшего в мире Английского (1694) или созданного Наполеоном Банка Франции, заботились главным образом о государственных финансах. Частные банки, принадлежавшие старым банкирским династиям (например, Ротшильдам), предоставляли займы монархам, правительствам, крупным негоциантам и судовладельцам, участвовавшим в мировой торговле. И те, и другие не проявляли интереса к промышленности. В обеспечение кредита банкиры обычно требовали в залог землю или другую недвижимость (дорогие городские дома или родовые замки). У большинства промышленников не было ни того, ни другого.

Но уже в середине XIX в. возникли новые и по происхождению, и по характеру деятельности банки. Как и крупные промышленные предприятия, они принимали форму акционерных компаний. Главным направлением их деятельности стало предоставление кредитов промышленным и торговым предприятиям. Банковские системы в разных странах имели свою специфику. В Великобритании банки традиционно отличались большой осторожностью и щепетильностью, строго придерживаясь своего профиля деятельности. Это обеспечило им во всем мире репутацию солидных и надежных учреждений. Они активно занимались предоставлением кратковременных коммерческих и долгосрочных инвестиционных кредитов. Более «всеядными», по сравнению с британскими, были банки в Германии. Нередко они использовали хранившиеся на их счетах сбережения граждан для инвестиций в промышленность. Напротив, во Франции банки предпочитали работать с государственными ценными бумагами. Под гарантии правительства они охотно размещали среди своих вкладчиков облигации государственных займов России, Австро-Венгрии и других стран.

Страны Западной Европы в целом не испытывали в конце XIX — начале XX в. нехватки капиталов и кредита и даже превратились в крупнейших в мире экспортеров капитала. Напротив, страны Восточной и Южной Европы, включая Россию, а также Северной и Южной Америки, не говоря уже о странах азиатского Востока, остро нуждались в капиталах и поэтому активно прибегали к внешним заимствованиям и иностранным инвестициям. Их банковские системы переживали период становления и отличались относительной хрупкостью.

Благодаря подъему крупного машинного производства получила дальнейшее развитие оптовая торговля. Как и раньше, она была сосредоточена на товарных биржах, где был выставлен не сам товар, а его образцы. Но если в XVI–XVIII вв. предметами биржевой торговли были главным образом колониальные товары (пряности, чай, кофе и пр.), то теперь она охватывала разнообразное промышленное сырье и товары. Наряду с сельскохозяйственными биржами (например, хлебными) возникли биржи металлов, строительных материалов, текстильного сырья (хлопка, пряжи) и т. д. В середине XIX в. возникла и такая своеобразная форма ознакомления широкой общественности с новинками техники и достижениями производства, как всемирные выставки. Первая из них состоялась в 1851 г. в Лондоне.

Но особенно большие перемены произошли в розничной торговле. Раньше ею занимались исключительно мелкие дельцы. Они выносили свой товар на городские или сельские рынки, торговали в небольших помещениях (лавках). Особенностями мелкой розничной торговли были ее высокая специализация и отсутствие единых цен. Машинная индустрия, буквально наводнившая рынок относительно дешевыми изделиями, создала предпосылки для перехода к новым формам розничной торговли. В крупных городах стали возникать большие магазины, отказавшиеся от узкой специализации и торговавшие разнообразными потребительскими товарами (поэтому их стали называть универсальными) по фиксированным ценам. Они стремились привлечь покупателя заботой о его удобстве, красочным оформлением витрин, броской рекламой.

Технический переворот в промышленности и на транспорте первоначально не затронул сельскохозяйственное производство. В первой половине XIX в. существенных перемен в агротехнике не произошло. Лишь получил распространение усовершенствованный инвентарь — сначала в Великобритании, а затем и в других странах. Британские фермеры первыми также стали вносить в почву химические удобрения наряду с органическими. Но уже во второй половине XIX в. в Великобритании были изобретены некоторые сельскохозяйственные машины, сначала приводимые в движение мускульной силой человека или животных, а в дальнейшем и снабженные силовой установкой. Первой из сельскохозяйственных машин, нашедших широкое применение в сельском хозяйстве, стала механическая молотилка. Она позволила высвободить большое количество рабочих рук на одной из самых трудоемких операций. Наряду с молотилкой начали применяться и другие виды сельскохозяйственной техники, включая паровой трактор. Однако широкое распространение трактор получил лишь в начале XX в., когда на него установили двигатель внутреннего сгорания. По примеру Великобритании новые методы ведения хозяйства, усовершенствованный инвентарь и первые сельскохозяйственные машины постепенно стали распространяться и в других странах. Однако этот процесс протекал медленно. Поэтому даже в конце XIX в. сельское хозяйство в большинстве стран Европы и Америки, не говоря уже о странах Азии, по-прежнему заметно отставало от промышленности и транспорта по технической оснащенности.

Распространение новых форм экономической деятельности постепенно привело к значительным общественным переменам в странах Европы и Америки, способствовало рождению индустриального общества. Его отличительной чертой является высокая доля в составе населения классов и социальных групп, положение и облик, даже само существование которых были обусловлены подъемом крупной машинной индустрии.

Позитивные перемены в экономике и обществе, к которым привела промышленная революция, имели и свою оборотную сторону. Не выдерживая конкуренции крупной индустрии, новых форм кредита и торговли, приходили в упадок ремесло, мануфактура и лавочная торговля. От этого страдали миллионы людей, лишившиеся привычного дохода или заработка.

Напряженное положение на рынке труда объяснялось не только экономическими, но и демографическими факторами. Начиная с XVIII в. в большинстве стран Европы и Америки наметилось ускорение роста численности населения. Именно в XIX в. его темп достиг наивысших показателей за всю историю.

Промышленная революция придала долговременное ускорение развитию как самой промышленности, так и экономики в целом. Главной движущей силой экономического роста стала крупная машинная индустрия, которая наращивала производство чрезвычайно быстро.

На завершающем этапе промышленной революции существенно изменился характер экономических отношений между странами Европы и Северной Америки, с одной стороны, и азиатским Востоком, с другой. Во-первых, Запад впервые в истории добился явного экономического преобладания над Востоком. Раньше по основным экономическим показателям — объему ремесленного и сельскохозяйственного производства — Запад уступал Востоку. Страны Востока были лучше обеспечены разнообразными природными ресурсами (плодородными почвами, полезными ископаемыми, ценными видами растений и животных), а главное — рабочими руками. В условиях господства ручного труда это давало странам Востока экономические преимущества по сравнению с Западом. Промышленная революция, охватившая основные страны Европы и Северной Америки, в основном обошла стороной Азию, Африку и Латинскую Америку. По отношению к промышленно развитым странам Запада страны Востока и Юга превратились в своего рода периферию. Они поставляли продукты питания, дешевое сырье и рабочую силу, а взамен получали значительно более дорогие продукты переработки — готовые изделия промышленности.

Вместе с тем собственные экономические потребности заставили Запад выступить с инициативой глубоких по характеру и последствиям экономических и социальных реформ в колониальных и зависимых странах. В прежние времена европейские колонизаторы, озабоченные почти исключительно торговыми интересами, старались не вмешиваться в общественные отношения, существовавшие у колониальных народов. Но постепенно промышленные интересы возобладали над торговыми. Крупная индустрия метрополии нуждалась в сырье и топливе, в сбыте готовой продукции в больших объемах. Однако удовлетворить ее потребности сельское хозяйство, ремесло, торговля колоний и зависимых стран оказались не готовы. Мешали старые общественные отношения, унаследованные от доколониального прошлого.

Реформы, которые осуществляли колонизаторы, преследовали цель укрепить и развить в зависимых от них странах рыночные отношения, сделать их экономику более отзывчивой на колебания спроса и предложения на мировом рынке. В сельском хозяйстве на смену условному землевладению и крестьянскому держанию пришла частная собственность, арендные отношения и т. д. В ремесле и торговле были учреждены свобода предпринимательской деятельности и найма рабочей силы, упразднены привилегии и монополии, таможенные границы и другие препятствия свободному перемещению товаров, капиталов, рабочей силы.

Эти реформы не всегда отвечали текущим нуждам и запросам местного населения. Они подрывали традиционные основы благосостояния миллионов семей. Поэтому первоначально они привели к росту нищеты и бедствий народов колониальных и зависимых стран, но впоследствии принесли пользу колониальным народам. Они по существу вывели экономику стран Востока из застоя, в котором она находилась еще с доколониальных времен. Благодаря этим реформам сложились предпосылки для зарождения в странах Азии, Африки и Латинской Америки крупной индустрии и сопутствующих ей форм торговли, кредита, образования, быта, культуры.

В Индии, в экономике которой активно действовали британские торговые и промышленные компании, а также банки, контролировавшие ее внутреннюю и внешнюю торговлю, в середине XIX в. явственно сложились контуры современной рыночной экономики, хотя и обремененной многими противоречиями. В некоторых отраслях индийской промышленности, например в производстве сахара, еще в первой половине XIX в. появились мануфактуры, принадлежавшие индийцам. В 1854 г. возникли и первые предприятия крупной машинной индустрии — джутовый завод в Калькутте и хлопчатобумажный завод в Бомбее. В конце XIX в. не менее трети всего акционерного капитала страны принадлежало индийцам. В Китае в конце XIX в. осязаемые успехи принесла политика «самоусиления», которую проводило правительство этой страны, озабоченное опасностью ее колониального раздела и порабощения. В промышленное производство привлекались частные капиталы, как иностранные, так и китайские. В 1880-е годы механизированные предприятия, преимущественно текстильные, исчислялись десятками, а в 1890-е — уже сотнями. Возникли новые центры промышленного производства — города Тяньцзинь, Шанхай, Ухань и др. Впечатляющих успехов в преодолении экономической отсталости, в развитии современных форм промышленного производства, торговли, кредита, средств транспорта добилась в конце XIX в. Япония в результате реформ Мэйдзи.

В Европе и Северной Америке высокие темпы развития производства, сохранявшиеся после завершения промышленной революции, привели к дальнейшим структурным переменам в экономике и обществе. Этот процесс также занял много времени, охватив вторую половину XIX в. и начало следующего столетия. В научной литературе его содержание определяют выразительным понятием — индустриализация.

В результате индустриализации коренным образом стала меняться отраслевая структура мировой экономики. До промышленной революции самой важной отраслью экономики по всем параметрам — стоимости продукции, количеству занятых рабочих рук и т. д. — было сельское хозяйство. Промышленная революция привела к тому, что соотношение между сельским хозяйством и промышленностью заметно изменилось в пользу последней. Но сельское хозяйство по многим показателям все еще играло главную роль. Лишь в результате индустриализации промышленность окончательно добивается перевеса над сельским хозяйством. Страны, где крупная индустрия по основным параметрам развития (стоимости продукции, доходу и т. п.) превосходит все остальные отрасли экономики, стали называться индустриальными. В конце XIX в. в их число вошли кроме Великобритании Франция, Бельгия, Германия, США и некоторые другие.

В самой промышленности традиционно главными отраслями были те, которые непосредственно удовлетворяли потребности людей в одежде, обуви, продуктах питания, удобном жилище. Они поставляли на рынок изделия, готовые к употреблению. Поэтому их в совокупности называют обрабатывающей промышленностью. Эти отрасли сохранили ведущую роль и во время промышленной революции, которая ознаменовалась подъемом текстильного производства. На текстильную, главным образом хлопчатобумажную, промышленность приходилась львиная доля оборота, дохода и рабочих мест. Именно успехи в развитии этой отрасли обеспечили Великобритании в середине столетия статус «мастерской мира»: в 1850 г. она потребляла хлопка-сырца больше, чем все другие европейские страны, вместе взятые, — 267 тыс. т. Потребление Францией хлопка-сырца за тот же год составило 59 тыс. т, германскими государствами — 26 тыс. т, другими странами — еще меньше. Потребление хлопка-сырца в Великобритании достигло максимума незадолго до Первой мировой войны — свыше 700 тыс. т. Между тем во Франции в 1910 г. потребление хлопка увеличилось до 158 тыс. т, в Германии-до 383 тыс. т. Одним из крупнейших производителей хлопчатобумажных тканей стала Россия, увеличившая в 1850–1910 гг. потребление хлопка-сырца с 20 тыс. т до 362 тыс. т. Лидирующие позиции хлопчатобумажная промышленность сохраняла вплоть до начала XX в.

Однако дальнейший прогресс обрабатывающей промышленности был невозможен без подъема тех отраслей производства, которые поставляют для нее сырье, топливо, конструкционные материалы, оборудование, — металлургии, энергетики, машиностроения и т. д. Эти отрасли обычно называют базовыми — они служат фундаментом всей промышленности. Одной из отличительных особенностей индустриализации, по сравнению с промышленной революцией, был подъем преимущественно базовых отраслей. Начиная с середины XIX в. на роль ведущей отрасли европейской индустрии постепенно выдвигается металлургия. Этому способствуют как возросший спрос на металл, который идет на изготовление паровых машин, другого промышленного оборудования, рельсов и подвижного состава железных дорог, так и готовность металлургической промышленности, осуществившей техническую реконструкцию, предложить потребителям широкую гамму других изделий из чугуна, железа и стали. В 1830–1850 гг. производство чугуна в Великобритании увеличивается почти в 6 раз — с 400 тыс. т до 2,3 млн т. Более чем в 3 раза оно возрастает в течение следующих тридцати лет, достигая максимального уровня свыше 10 млн т в 1910 г. Во второй половине XIX в. резко поднимается производство чугуна во Франции (с 400 тыс. т в 1850 г. до 1,7 млн т в 1880 г. и 4 млн т в 1910 г.) и Германии (с 200 тыс. т до 2,7 млн т и 14,8 млн т соответственно). В России подъем металлургической промышленности происходит на рубеже XIX–XX вв. В 1880–1910 гг. в стране увеличивается выплавка чугуна с 400 тыс. до 3 млн т.

Металлургия заняла положение ведущей отрасли промышленности. Если раньше об уровне индустриального развития страны судили по количеству переработанного хлопка-сырца, то теперь — по объему производства чугуна и стали. Благодаря подъему металлургической промышленности быстрым темпом начиная с середины XIX в. растет добыча каменного угля, который служил топливом для паровых машин и железнодорожных локомотивов, а также незаменимым сырьем для металлургической промышленности. Возросло потребление угля и для бытовых нужд населения, в особенности крупных городов. На протяжении всего XIX в. крупнейшим европейским производителем и экспортером каменного угля являлась Великобритания. В 1820–1824 гг. его ежегодная добыча здесь составляла в среднем 18 млн т, тогда как во Франции и германских государствах — всего лишь около 1 млн т. Максимального значения добыча этого минерала достигла в Великобритании накануне Первой мировой войны — в среднем 274 млн т в год. Но к этому времени ей на пятки уже наступала Германия, добывавшая в среднем 247 млн т в год. Франция заметно отстала от обеих держав со своими 40 млн т ежегодной добычи каменного угля. Зато в число крупных угледобывающих держав вошла Россия. За 30 лет, с 1880–1884 по 1910–1914 гг., она увеличила ежегодное производство данного топлива в среднем с 4 млн до 27 млн т.

Одним из самых важных социальных последствий индустриализации было то, что она впервые привела к значительному перераспределению населения между городом и деревней. Промышленная революция подняла значение городов как центров производственной деятельности. В отличие от мануфактур, распространенных в сельской местности, предприятия крупной индустрии размещались именно в городах. Городская среда привлекала заводчиков по многим причинам. Они усматривали для себя выгоду в том, что города находились на пересечении важных транспортных магистралей. В городе легче было подыскать постройки, пригодные для производственных и складских помещений, а также всегда можно было нанять нужное количество рабочих. Наконец, важно было и то, что горожане в то время являлись основными потребителями промышленной продукции. Впрочем, металлургические заводы строились, как правило, на «голом месте» — вблизи угольных шахт или рудников. А текстильные предприятия нередко возникали в селах, население которых издавна занималось прядением или ткачеством. Но эти исключения лишь подтверждают общее правило: города не только притягивали к себе крупную индустрию, но и она сама формировала вокруг себя городскую среду. Заводы, где бы они ни возникали, обрастали рабочими поселками, которые либо становились предместьями старых городов, либо на их месте вырастали новые города.

Подъем крупной индустрии оживил экономику городов, куда со всей ближней и дальней округи стали стекаться люди в поисках работы. Городское население начало расти опережающим темпом по сравнению с населением страны. Это положило начало урбанизации, как ученые-демографы определяют процесс миграции населения из сельской местности в города, особенно крупные, и связанные с этим перемены в его образе жизни (см. «Социальные процессы»).

В 70-е годы XIX в. экономику европейских стран потряс затяжной экономический кризис. Современники называли его «великой депрессией» (впоследствии это название перейдет к еще более разрушительному кризису начала 30-х годов XX в.). Толчком к нему послужило падение цен на сельскохозяйственную продукцию, обусловленное ввозом дешевого зерна и мороженого мяса из Америки, Австралии и Южной Африки. С падением цен снизилась доходность крестьянских и фермерских хозяйств в Европе, что, в свою очередь, привело к снижению спроса на промышленные товары.

Экономический кризис подтолкнул промышленников, оказавшихся в затруднительном положении, к соглашениям с партнерами и конкурентами о проведении согласованной ценовой политики, регулировании производства и разделе рынков сбыта вплоть до организационного слияния и создания единого управления своими предприятиями. Во Франции такие объединения назывались синдикатами, в Германии — картелями и концернами, в США — трестами. Современники называли их монополиями, намекая на привилегированные торговые компании XVII–XVIІІ вв. В наше время ученые определяют их как олигополии, поскольку рынок обычно захватывали не одно, а 2–4 крупнейших объединения. В конце XIX в. подобные объединения можно было сосчитать по пальцам. Но в начале XX в. их число возросло, а сами они приобрели большой политический вес.

Уровень монополизации в разных странах был различен. Как правило, он был выше в странах второй волны модернизации, вроде Германии и России, где новейшие формы организации промышленного производства порой резко контрастировали с наследием минувших времен. Заметно меньше было влияние монополий, или олигополий, в таких странах первичного капитализма, как Великобритания и Франция. Здесь предприниматели старались придерживаться вековых традиций и не терять контроль над «семейными» предприятиями. Низкой была степень монополизации промышленности во Франции, где крупных предприятий в каждой отрасли вообще было немного и преобладали мелкие и средние заведения.

В XIX в. многие научные достижения и открытия непосредственно находили применение в быту, промышленном производстве, средствах транспорта и связи. Наглядным тому свидетельством являлись открытия в области изучения электричества и магнитного поля. Опыты по созданию электрического телеграфа привели к изобретению в 1844 г. аппарата Морзе, названного так по имени его создателя — американца С. Морзе. Во второй половине XIX в. все страны и континенты мира были соединены между собой электрическими кабелями для передачи телеграфных сообщений. В 1876 г. сразу два изобретателя — американцы И. Грей и А. Белл — одновременно сообщили о создании каждым из них в отдельности аппарата голосовой связи — телефона. В самом конце XIX в. благодаря изобретениям А.С. Попова, итальянца Г. Маркони и американца Н. Тесла появились аппараты беспроволочной электрической связи — радио. Изобретение электрического освещения коренным образом изменило представления людей о благоустройстве городов, комфорте жилищ, условиях труда и пр. Получила развитие электроэнергетика — отрасль промышленности, производящая электрическую энергию. Ее львиная доля первоначально расходовалась на освещение жилищ и городских улиц, но в дальнейшем, благодаря изобретению электродвигателя, крупными потребителями электроэнергии стали и промышленные предприятия. Развитие электроэнергетики позволило решить в конце XIX в. одну из острейших проблем урбанизации — городского транспорта. В 1880-е годы впервые на улицы крупнейших городов Европы и Америки вышел электротранспорт — трамваи. Одновременно возник и современный метрополитен К концу века подземные электропоезда, кроме Лондона, пошли также в Нью-Йорке, Чикаго, Будапеште, Вене и Париже.

Достижения физических и химических наук, а также металлургии, машиностроения, электротехники и других отраслей промышленности подготовили в конце XIX в. новую революцию в средствах сухопутного транспорта, вполне сопоставимую с появлением железных дорог. В середине 1880-х годов немецкие конструкторы Г. Даймлер и К.Ф. Бенц изобрели двигатель внутреннего сгорания, работающий на бензине. Другой немецкий изобретатель Р. Дизель в 1890-е годы создал двигатель, работающий на более дешевом топливе — солярке. Эти изобретения дали толчок развитию автомобильного транспорта и автомобильной промышленности. Вместе с тем они послужили решающей предпосылкой возникновения принципиально нового вида транспорта, о котором люди до сих пор могли только мечтать, — воздухоплавания.

Эти изобретения и открытия легли в основу новой технической революции, развернувшейся на рубеже XIX–XX вв. Она оказала столь глубокое влияние на экономику и общество, что ее нередко называют второй промышленной революцией.

Экономический рост, демографические сдвиги и массовые миграции

Промышленный переворот при всей неоднозначности его оценок в историографии явился по существу крупнейшим событием Нового времени; он вызвал кардинальные изменения мировых производительных сил, привел к становлению индустриальной экономики в Европе, Северной Америке, Японии и обусловил начало небезболезненной, противоречивой трансформации традиционных социально-экономических систем стран Востока и Юга.

Индустриальный «вызов» Великобритании, стремительное проникновение ее текстильных и других готовых изделий на рынки зарубежных государств, а также общее расширение платежеспособного спроса в континентальных странах Европы и США, связанное с демографическим бумом XIX в. и ростом производительности аграрного сектора, способствовали сравнительно быстрому проникновению промышленной революции в ряд стран Старого и Нового Света. Имитация и творческая адаптация британских технологических достижений были во многом облегчены в силу близости культурных традиций и уровней экономического развития.

Для стран второго эшелона модернизации (Германия, Италия, Россия, Япония), вставших на путь индустриализации в XIX в., была характерна в целом более значительная роль государства в активизации процесса догоняющего развития, в том числе в обеспечении ускоренного накопления финансового капитала, в строительстве инфраструктуры и сети коммуникаций, в стимулировании (и субсидировании) развития средств производства, а также в формировании человеческого капитала — в создании национальных систем образования и подготовки кадров. Широко применяя передовые технологии и управленческий опыт, французские, американские, немецкие, итальянские, российские и японские чиновники и предприниматели стремились не разрушить, а сохранить национальную культуру, использовав имевшийся богатый потенциал национальных традиций. Думается, во многом благодаря этому страны Запада, Россия и Япония сумели аккумулировать немалые человеческие, материальные и финансовые ресурсы для осуществления широкомасштабной индустриализации и экономической экспансии.

Промышленный переворот в странах Европы, Северной Америки и в Японии привел к значительному — в 5–6 раз ускорению общих темпов их экономического роста по сравнению с соответствующими показателями эпохи Возрождения и Просвещения: примерно с 0,3–0,4 % в год в XVI–XVIII вв. до 1,8–2,2 % в XIX — начале XX в. Несмотря на существенное повышение динамики численности населения, многократно возросли и темпы роста подушевого ВВП (см. табл. 1).

Отличительной особенностью перехода к индустриальной экономике стало также значительное уменьшение нестабильности процесса воспроизводства, свойственной большинству доиндустриальных обществ, которые весьма сильно зависели от природно-климатических и иных внешних факторов.

Таблица 1

Динамика среднедушевого ВВП в период промышленного переворота, доллары США 1980 года[1]

Опыт государств Запада свидетельствует о том, что их индустриальный рост был более сбалансированным и имел более широкую основу, чем принято считать. Он был в немалой мере взаимосвязан с развитием сельского хозяйства и инфраструктурных отраслей. В странах Европы и в Японии на этапе их промышленного рывка существовала достаточно тесная корреляция между динамикой сельскохозяйственного и промышленного производства.

Подъем сельского хозяйства и его интенсификация (сначала на полутрадиционной, а затем на более или менее современной основе) способствовали не только росту численности населения, но и повышению его жизненного уровня, относительному снижению издержек производства в несельскохозяйственных отраслях экономики, расширению емкости внутреннего рынка и в конечном счете обусловили перерастание протоиндустриального развития в индустриализацию.

Важнейшей предпосылкой, фактором и составной частью промышленного переворота была, как известно, революция в средствах коммуникаций, вызвавшая резкое удешевление перевозок при росте их скорости, надежности и качества. Это уменьшало предпринимательские риски, усиливало внутрихозяйственную интеграцию экономик и международное разделение труда, стимулировало интенсификацию потоков готовых продуктов, сырья, труда и капитала.

В период промышленного переворота производство в новых отраслях увеличивалось сравнительно высокими темпами, и на этой основе сложился миф о феноменальном росте индустриального сектора в XIX столетии. В самом деле, если в 1730–1760 гг. среднегодовые индикаторы прироста продукции в черной металлургии и хлопковой промышленности Великобритании составляли 0,3–0,6 % и 1,4–1,8 % соответственно, то в 1760–1830 гг. они достигли уже 4–5 % и 6–8 %. Это привело к значительному удешевлению некоторых товаров, в частности, цены на хлопчатобумажные ткани в 1790–1850 гг. понизились более чем в 60 раз.

Возможно, ввиду своей относительной доступности эти и подобные им показатели по современному (в противоположность традиционному) сектору индустрии широко использовались различными исследователями при конструировании индексов промышленного производства. Однако они в целом оказывались, как правило, завышенными, ибо, во-первых, нередко базировались на данных о потреблении сырья, материалов и энергии, а также валовых показателях. В то же время промежуточные затраты, как известно, на начальной стадии индустриализации росли обычно опережающими темпами по сравнению с выпуском конечной продукции. Во-вторых, расчеты в целом не в полной мере учитывали размеры производства в традиционных отраслях промышленности (пищевой, шерстяной, льняной, шелковой, кожевенной и др.), в ремесленных предприятиях и в нерыночном секторе экономики. Между тем, вопреки некоторым распространенным суждениям, роль традиционного сектора в индустриальных странах XIX в. на этапе промышленного переворота была весьма внушительна. В 1860 г. в этих странах 69–77 % всех занятых в обрабатывающей промышленности приходилось на предприятия, использовавшие не машинные, а инструментальные, т. е. традиционные, технологии. И этот показатель едва ли оказался ниже 50 % в 1913 г. В целом по западноевропейским странам и США в 1750–1913 гг. производство современных видов энергии (уголь, нефть, электроэнергия) возросло почти в 190 раз (т. е. в среднем ежегодно на 3,2–3,3 %). Однако доля традиционных источников (дрова, торф, кизяк, сила ветра, воды, мускульная сила людей и животных) в общем объеме используемых энергоресурсов составляла в 1880 г. — 46–47 % и в 1913 г. — 41–43 %. Около 1890 г. уголь и нефть обогнали традиционные источники в мировом энергопотреблении — даже если большинство населения мира непосредственно еще не использовало новые источники энергии. К концу XIX в. «ископаемое топливо» одержало верх во всемирном масштабе.

По оценкам П. Бэрока, доля современного сектора в общем объеме продукции обрабатывающей промышленности Западной Европы и США стремительно возрастала — с 2–4 % в 1800 г. до 12–17 % в 1830 г. и 29–36 % в 1860 г. (без Великобритании — 1–3 %, 6-10 % и 18–24 %). Однако даже в 1880 г. она была ниже половины (без Великобритании — 30–38 %) и лишь к 1913 г. достигла 55–65 %.

Некоторые исследователи, касаясь проблем индустриализации, чрезмерно драматизируют характер взаимоотношений между стремительно «наступающим» современным сектором и буквально «деградирующим» традиционным сектором экономики. Разумеется, было бы неправильно недооценивать достаточно высокую степень конфликтности этих взаимодействий и связанной с ним социально-экономической напряженности в индустриализирующихся обществах. Однако реальная картина была более сложной, ибо на самом деле существовал синтез, взаимодействие традиционного и современного секторов. Развитие крупной промышленности не только разрушало, вытесняло прежние формы хозяйства в некоторых отраслях и производствах, но и стимулировало их возникновение и функционирование на традиционной и полутрадиционной основе в ряде других сегментов экономики (механизация ткачества обусловила быстрый рост «полутрадиционной» швейной промышленности, а создание современных сахарных заводов вызвало подъем кондитерского производства, полуремесленного-полумануфактурного по своему характеру, не говоря уже о развитии сопряженных с современной индустрией отраслей, использующих ручной труд в строительстве и сфере услуг).

Некоторые страны, сравнительно поздно вступившие на путь индустриализации (Япония) и стремившиеся быстро «наверстать упущенное время», старались максимально повысить отдачу от традиционного сектора, рационально использовали значительный дуализм, существовавший в их хозяйственных системах. Только к концу периода Мэйдзи (1910 г.) современная промышленность по общему объему продукции превзошла показатели производства кустарных промыслов.

На этапе первичной индустриализации японцы весьма часто закупали за границей подержанное оборудование и использовали его за счет круглосуточной работы (с привлечением дешевой, в том числе женской и детской, рабочей силы) до полного физического износа. Вплоть до 1912 г. половина всех выпускавшихся в Японии капитальных товаров производилась традиционными методами. При этом железо часто заменялось деревом, а динамика трудозатрат в ряде отраслей и производств была сопоставима с темпами роста основного капитала. Эти особенности японской (да только ли японской?) модели ранней индустриализации, как нам представляется, не вполне согласуются с «модернистской» парадигмой промышленного переворота, описанной в фундаментальных трудах Ф. Дин, У. Коля и Д. Ландеса и ставшей весьма популярной среди многих историков и экономистов.

Таким образом, быстрое развитие отдельных «очагов» хозяйства с новейшей технологией (в частности, в промышленности и на транспорте) имело вплоть до последней трети XIX в. (а в Японии и Италии — до начала Первой мировой войны) в целом ограниченное — в территориальном и отраслевом плане — воздействие на общеэкономический рост. По расчетам американского экономиста Д. Макклоски, в Великобритании (1780–1860) современный сектор, имевший темпы роста производительности труда втрое большие, чем традиционный сектор (соответственно 1,8 % и 0,6 % в год), производил в среднем на протяжении отмеченного периода лишь 20 % ее национального дохода.

В целом общие темпы роста индустриального сектора возросли с 0,7–0,8 % в год в XVIII в. (данные по Западной Европе) до 2,7–2,9 % по индустриальным странам в 1800–1913 гг. (см. табл. 2).

Таблица 2

Доля ведущих держав в мировом производстве, %[2]

Таблица 3

Сдвиги в отраслевых структурах производства и занятости ныне развитых государств в доиндустриальную эпоху и в период промышленного переворота, %*

Каковы же были важнейшие источники индустриального роста? В странах Запада и в Японии в период их промышленного рывка за счет увеличения затрат основных производственных ресурсов и повышения эффективности было в среднем получено соответственно около ¾ и ¼ прироста продукции в промышленности и строительстве. С учетом сокращения длительности рабочего времени индикатор вклада совокупной производительности достигал в среднем 28–32 %, в том числе в Великобритании и США — 14–17 %, во Франции и Германии — соответственно около 27–29 % и 36–38 %, в Италии и Японии (позже других вступивших на путь индустриализации и осуществлявших ее форсированными методами) — примерно 42–44 %. Таким образом, индустриальный сектор развивался, в отличие от аграрного, преимущественно экстенсивным способом, получая при этом от него немалую долю производственных ресурсов.

Промышленный переворот, вызвавший существенную интенсификацию структурных изменений в индустриальных странах, думается, все же не вполне оправдывает свое название. Дело в том, что ускорение общих темпов их экономического роста (примерно с 0,3–0,5 % в год в 1500–1800 гг. до 1,8–2,2 % в 1800–1913 гг.) было обусловлено увеличением вклада аграрных отраслей на 16–18 %, промышленности и строительства — на 38–40 %, а сферы услуг — на 43–45 % (см. табл. 3). Примерно такими же пропорциями (16–19 %: 39–42 %: 41–43 %) определялось участие отмеченных секторов в повышении общей динамики занятости населения. Иными словами, важнейшую роль в эпоху промышленной революции играла не только индустриализация, но и быстрое развитие торговли и сферы обслуживания, культуры и просвещения, а также различных средств и систем коммуникаций.

На протяжении многих десятилетий XIX столетия индустриальные страны проводили политику достаточно жесткого, хотя и выборочного, рационального протекционизма, нацеленного на всемерное укрепление внутренних и внешних позиций национальной промышленности и других секторов экономики. Эта политика, сопровождавшаяся не только импортзамещением, но и разнообразными институциональными реформами, ничуть не мешала государствам, идущим по пути индустриализации, активизировать развитие отраслей, ориентированных на экспорт.

В результате, если в XVIII в. в среднем по Западной Европе темпы роста физического объема экспорта не превышали 0,7–1,1 % в год, то в 1800–1913 гг. в целом по индустриальным государствам они достигли 3,3–3,5 %. В итоге значительно увеличилась доля этих стран в мировой торговле — с 40–45 % в середине XVIII в. до 63–68 % в начале XX в.

В целом в период промышленного рывка за счет роста экспорта в Великобритании, Франции, Германии и Японии было получено не более 25–30 % увеличения их ВВП, в США — 7–8 %, а в Италии — 5–7 %. Если сопоставить соответствующие данные XVIII в. и последующего столетия, можно обнаружить, что ускорение экономического роста этих стран было лишь отчасти связано с увеличением внешнего спроса. Иными словами, ускорение экономической динамики на этапе промышленного переворота было преимущественно вызвано развитием внутреннего рынка. Однако для малых европейских государств роль внешнего фактора была более весомой.

Одним из поразительных экономических параметров изучаемого периода является уровень интеграции, достигнутый мировой экономикой на рубеже XIX–XX вв. Интеграция рынков и невысокие торговые барьеры играли существенную роль в усилении международной конкуренции. Снижение транспортных издержек и прогресс в области холодильных установок позволили привозить в Европу товары со всего света. Другой очевидный элемент — влияние открытости рынков капитала на финансовую интеграцию. Также необходимо отметить процесс международной конвергенции ставок реальной заработной платы и процентных ставок.

Период с 1870 по 1914 г. является вершиной глобализационных процессов XIX в., которые начались сразу же после эпохи Наполеоновских войн. Глобализация XIX в. включала в себя возрастание потоков товаров, людей, капитала и идей как внутри материков, так и между ними. Это иллюстрируется ростом объемов этих международных потоков (см. табл. 4).

Европейская международная торговля в ценах того времени возрастала в 1870–1913 гг. со скоростью 4,1 % в год по сравнению с 16,1 % в год в 1830–1870 гг. Международная торговля расширялась по многим причинам. Стабильно снижалась стоимость международных товарных перевозок благодаря техническому прогрессу и новым коммуникациям (открытию Суэцкого канала в 1869 г.). Развитие железных дорог привело к снижению внутренних транспортных издержек. Помимо этого развитию торговли способствовал мир между великими державами в период с 1871 по 1913 г. Распространение золотого стандарта гасило колебания обменных курсов и снижало неуверенность в торговых операциях.

Таблица 4

Европейская торговля в 1870–1913 годах[3]

Снижение транспортных издержек влекло за собой возрастание потенциала к интеграции рынков, но политики всегда имели возможность затормозить этот процесс или даже обратить его вспять путем протекционистских мер. Так, с 1870-х годов страны континентальной Европы начали создавать барьеры в сфере торговли зерном и другими товарами. Что касается структуры торговли, то Европа в целом была экспортером промышленных товаров и импортером сырья, хотя отдельные регионы в этом отношении отличались друг от друга. Крайний случай представляла Великобритания, чрезвычайно зависимая от ввоза сырья и продовольствия, за которые она расплачивалась экспортом промышленных товаров и услуг. Остальные страны Северо-Западной Европы имели аналогичную, но не столь резко выраженную специализацию. Восточная и Южная Европа, несмотря на индустриализацию, оставалась нетто-экспортером сырья и нетто-импортером промышленного оборудования.

В отечественной и зарубежной литературе встречаются суждения о якобы существенном вкладе колониальных и зависимых стран (как импортеров готовой продукции) в индустриализацию метрополий. Это, думается, явное преувеличение. Судя по имеющимся оценкам, в XIX в. не более 6-14 % всей продукции обрабатывающей промышленности стран Запада и Японии (составлявшей 2–3 % их ВВП) реализовывалось в периферийных странах. Таким образом, рынки стран Востока и Юга служили важным, но дополнительным источником увеличения экспорта для европейских государств, США и Японии и вряд ли могли коренным образом повлиять на ход их индустриализации.

Промышленный переворот в индустриальных государствах сопровождался насыщением их экономики капиталом. Норма валовых капиталовложений возросла на этапе перехода от доиндустриальной экономики к индустриальной примерно вдвое — с 5–7 % ВВП в XVI–XVIII вв. (в среднем по Западной Европе) до 12–14 % в целом по странам Запада и Японии в 1800–1913 гг. Судя по данным о норме собственно производственных инвестиций (в Великобритании в период промышленного рывка 6–7 % ВВП, во Франции — 10–11 %, в Германии — 10,5-11,5 %, в Италии — 11,5-12,5 %, в Японии — 14,5 %, в США — 15–16 %), страны, позднее приступавшие к индустриализации, вынуждены были мобилизовывать для преодоления своей относительной отсталости более высокую долю национального продукта.

Великобритания оставалась в целом чистым экспортером капитала, примерно с середины XIX в. доля чистых инвестиций в ВВП Великобритании стала постепенно сокращаться, опустившись в 1891–1913 гг. до уровня 3,5 %. Став крупнейшим кредитором и экспортером капитала, «мастерская мира» обескровливала свою внутреннюю экономику: в конце XIX — начале XX в. общая норма капиталовложений в этой стране (около 9 %) была намного меньше, чем у других промышленно развитых держав (в США и Германии — 22–23 % их ВВП).

Франция в период ее промышленного рывка была также чистым экспортером капитала, его вывоз был эквивалентен в 1820–1869 гг. примерно 18–20 % национальных чистых сбережений, в 1870–1890 гг. — 11–13 % и в 1891–1913 гг. — 33–35 %. В ходе революционных и Наполеоновских войн часть ресурсов, экспроприированных у других европейских государств, была, по-видимому, аккумулирована и материализована в производственных фондах, создавших основу для последующей индустриализации.

Германия, много потерявшая в ходе Наполеоновских войн, впоследствии оказалась вынужденной привлекать иностранный капитал, главным образом в период, предшествовавший ее промышленному рывку (до середины XIX в.). Существенной финансово-экономической «подпиткой» германской индустриализации были контрибуция и территориальные приобретения, полученные в результате франко-прусской войны. Но в целом Германия начиная со второй половины XIX в. была чистым экспортером капитала, вывоз которого достигал в среднем 11–15 % ее чистых национальных сбережений.

В отличие от перечисленных государств страны поздней индустриализации — Италия, Россия и Япония, а также США — оказались на этапе промышленного рывка в положении чистых импортеров капитала. Его размеры достигали в Италии в 1861–1894 гг. 15–20 % чистых внутренних капиталовложений. В Японии доля внешних финансовых ресурсов на начальном этапе модернизации в 1869–1884 гг. — около 50 % — была значительно выше, чем на этапе форсированной индустриализации.

США в 1815–1914 гг. активно привлекали иностранный капитал. По некоторым оценкам, его общий объем возрос в 1820–1914 гг. более чем в 80 раз и достиг к началу Первой мировой войны 7,1 млрд долл. Это государство было тогда крупнейшим должником в мире. Но ввиду значительных масштабов национальной экономики размеры обязательств США другим странам были эквивалентны примерно 20 % их ВНП. Что касается доли чистого притока иностранного капитала в финансировании начальных инвестиций, то этот индикатор не превышал в целом 12–14 % в 1800–1840 гг. и 7–9 % в 1840–1890 гг. Таким образом, роль внешнего финансирования экономического роста в странах Запада и в Японии в период их промышленного рывка была в целом относительно невелика.

Таблица 5

Направления английских, французских и немецких зарубежных инвестиций в 1870–1913 годах, %*

Весьма значительной была в изучаемый период интеграция международного рынка капитала. Европа была банкиром всего мира. Те регионы, которые имели хороший доступ к европейскому капиталу и обширным ресурсам (США, Канада, Аргентина, Австралия), были в 1870–1913 гг. наиболее процветающими. Менее значительные, но все же важные потоки капитала устремлялись в экономики Южной, Восточной и Центральной Европы (см. табл. 5).

Интеграция капитала не была непрерывным процессом, иногда происходили «отливы», становившиеся для стран-реципиентов серьезными проблемами. Первая волна финансовой интеграции в целом завершилась к 1890 г. Интеграцию рынка капитала в конце XIX в. объясняют в основном отсутствием военных конфликтов между главными странами-кредиторами в период между франко-прусской и Первой мировой войнами. Марксистская концепция, согласно которой экспорт капитала обусловлен империалистической стадией развития капитализма, не находит подтверждения. Таблица 5 показывает, что в колонии шла не самая большая часть капитала, по сути империализм не имел определяющего значения для процесса интеграции финансовых рынков.

Касаясь внутренних особенностей накопления, отметим, что, в отличие от Великобритании, Франции и США, характеризовавшихся сравнительно небольшим прямым участием государства в производственном процессе, в странах более поздней модернизации (Германия, Италия, Россия, Япония), вынужденных форсировать свое развитие в условиях нового более капиталоемкого витка промышленной революции, доля государственных инвестиций в отдельные периоды достигала 15–25 % всех капиталовложений.

В немалой мере рост нормы и массы инвестиций и замещение труда капиталом стимулировались во всех изучаемых странах относительным снижением цен инвестиционных товаров по сравнению с уровнем оплаты труда. С конца XVIII по начало XX в. соответствующий показатель уменьшился в Великобритании в 1,8–2,2 раза, во Франции — в 3,2–3,4, в Германии — в 2,7–2,8, в США — в 2,3–2,4 раза. Поэтому, несмотря на увеличение разрыва между богатыми и бедными, с середины XIX в. уровень жизни значительной части населения индустриальных стран стал повышаться.

Экономический рост стран Запада и Японии в период их индустриализации был связан не только с увеличением абсолютных и относительных масштабов физического капитала, но и с наращиванием человеческого капитала. Речь идет как о совершенствовании менеджмента в связи со становлением крупного производства, так и о росте качества рабочей силы, ее дисциплинированности и подготовленности.

Исследования показывают, что качество собственно человеческого капитала, в том числе мотивация труда и его продуктивность, стало возрастать после промышленной революции, когда продолжительность рабочего времени начала постепенно сокращаться, а уровень жизни пролетариата — повышаться. Об этом можно судить не только по динамике реальной зарплаты, которая стала расти, но и по изменению структуры потребления. Доля продовольствия в общих потребительских расходах основной массы населения, достигавшая, по имеющимся оценкам, в Западной Европе в XV–XVIII вв. 70–80 %, понизилась во Франции до 62–63 % в 1880 г., в Германии — 51–53 % в 1910–1913 гг., в Италии — 69–70 % в 1861–1880 гг., в Японии — 65–67 % в 1880 г., в Великобритании — 47–49 % в 1880–1890 гг. и в США — до 39–40 % в 1870–1880 гг.

Произошли также позитивные сдвиги в структуре продовольственных расходов, в частности, уменьшился удельный вес зерновых (например, во Франции с 45–50 % в 1840-е годы до 24–28 % в 1913 г.). Эти изменения оказывали немаловажное влияние на экономический рост. Так; по оценке Р. Фогеля, в период индустриализации ныне развитых государств 20–30 % прироста их подушевого ВВП было связано с улучшением питания и здоровья населения.

Примерно с середины XIX в. стали заметно расти расходы на обучение, просвещение и науку, а также здравоохранение. Доля только государственных расходов на нужды образования выросла в 1820–1830/1910-1913 гг. в Великобритании и Франции с 0,2–0,3 % их ВВП до 1,3–1,5 % и 1,6–1,7 % соответственно; в Германии с 0,8–1,0 % в 1860-е годы до 2,1–2,3 % в 1910–1913 гг.; в США с 0,3 % в 1840 г. до 1,4–1,6 % в 1910 г., а в Японии с 1,2–1,4 % ВВП в 1880-е годы до 2,0–2,4 % в 1910 г. Общие затраты на здравоохранение, просвещение и науку в 1910–1913 гг. были эквивалентны в Италии 2,0–2,3 % ВВП, во Франции и Великобритании — 2,2–2,5 %, в США — 2,5–2,7 %, в Японии — 2,8–3,2 % и в Германии — 3,1–3,4 % ВВП.

Возросшие инвестиции в человеческий капитал привели к зримым результатам. Так, показатель средней продолжительности жизни, составлявший в начале XIX в. в Италии, Германии и Франции 30–32 года, а Великобритании, США и Японии 35–36 лет, спустя столетие достиг в среднем по группе изучаемых стран 48–52 лет. Доля населения, охваченного теми или иными видами образования, значительно выросла: с 9-11 % в 1830–1840 гг. до 15–17 % в 1913 г. Однако как исходные, так и итоговые уровни существенно варьировали: в Италии отмеченный индикатор увеличился примерно с 3 до 11 %, во Франции — с 7 до 14 %, в Великобритании — с 9 до 15 %, в Японии — с 4 до 16 %, в Германии — с 17 до 19 %, в США — с 15 до 22 %.

В отличие от других стран в Германии, США и Японии более быстрыми темпами развивалось среднее специальное и высшее техническое образование. К 1913 г. число учащихся в средней и высшей школе в расчете на тысячу жителей составляло в Италии соответственно 6,9 и 0,8, во Франции — 4,1 и 1,0, в Великобритании — 4,6 и 1,2, в Японии — 10,7 и 0,9, в Германии — 16,4 и 1,3, в США — 11,6 и 3,9. На рубеже веков наиболее высокие темпы роста эффективности национальной системы образования были в Японии.

За XIX и начало XX в. индустриальные страны добились впечатляющих успехов в ликвидации неграмотности. На заре промышленной революции доля грамотных среди взрослого населения превышала половину только в Германии (63–67 %), Великобритании (53–57 %) и США (56–60 %). К началу Первой мировой войны в этих государствах, а также во Франции она составила уже примерно 90 %. В Японии и Италии эти показатели оказались ниже (соответственно 68–72 % и 58–62 %), правда, их стартовый уровень также заметно отставал от других стран. В силу интенсификации образования, развития средней и высшей школы, а также профессиональной подготовки рост среднего числа лет обучения работников был более значительным, чем увеличение доли грамотных: в 1800–1913 гг. оно повысилось в Италии с 1,1 до 4,8 года, в Японии — с 1,2 до 5,4, во Франции — с 1,6 до 7, в Великобритании — с 2 до 8,1, в США — с 2,1 до 8,3 и в Германии — с 2,4 до 8,4 года. Заметим, однако, что существовала немалая дифференциация в качестве полученного образования.

Таким образом, в эпоху индустриализации в странах Европы, Северной Америки и в Японии произошли кардинальные сдвиги в структурах производства и национального богатства: за период немногим более 100 лет их совокупный продукт вырос почти в 10 раз, в том числе на душу населения — в 3,3–3,7 раза. Это означает, что по сравнению с первыми восемью столетиями второго тысячелетия средний темп изменения подушевого дохода увеличился на порядок (в 9-11 раз).

Возникла и сформировалась индустриальная цивилизация. Прогресс был достигнут как на основе расширения и углубления внутренних конкурентных рынков, так и в результате интенсификации внешних взаимосвязей стран, создания мирового капиталистического хозяйства. Вклад фактора эксплуатации колоний и зависимых стран в осуществление индустриализации метрополий был существенно меньше, чем считают некоторые леворадикальные ученые.

Сравнительно быстрая трансформация индустриальных стран — и в этом, видимо, парадокс и парадигма их развития — определялась не только масштабами вытеснения прежних форм производства, но и достижением органического синтеза современных и традиционных факторов роста, роль которых в становлении индустриальной цивилизации и придании ей относительной устойчивости оказалась весьма значительной.

Отмечая глубину произошедших сдвигов, не стоит чрезмерно преувеличивать их реальные масштабы. Формирование механизма экономического роста было отнюдь не безболезненным процессом. Во многих странах первые два поколения людей, живших в условиях промышленного переворота, заплатили немалую социальную и экологическую цену.

В ходе индустриализации стран Европы, Северной Америки и Японии возросла неравномерность их экономического развития, обострились противоречия между прежними и будущими лидерами мирового капиталистического хозяйства. Бывшая «мастерская мира», не сумевшая в должной мере адаптироваться ко второму витку промышленной революции (конец XIX — начало XX в.), т. е. обновить технологические и институциональные структуры, в некоторой степени обессиленная экспортом финансового и человеческого капитала, сдавала свои позиции (многое из сказанного справедливо также и для Франции).

США, Германия и Япония, в гораздо меньшей степени придерживавшиеся рикардианских принципов «естественных преимуществ», постепенно преодолели сырьевую полупериферийную специализацию своих экономик благодаря последовательной реализации национальных стратегий развития, эффективным институциональным реформам, форсированному наращиванию инвестиций в наиболее передовые средства производства и коммуникаций, а также в образование, науку и культуру.

Экономический рост индустриальных стран, при всей его конфликтности, был в целом относительно сбалансирован и имел широкую основу. Он происходил не за счет ограбления и подрыва сельского хозяйства (как это не раз случалось при попытках быстрой модернизации в XX столетии), а на базе его всемерной интенсификации, при подтягивании полутрадиционных и традиционных сегментов экономики, а также приоритетном развитии инфраструктурных отраслей. Привлечение зарубежных технологий и капиталов сочеталось с активным использованием внутренних ресурсов во многом благодаря компетентным действиям государства, его дозированному интервенционизму, направленному на формирование эффективных механизмов созидательной конкуренции. Наибольших успехов в XIX–XX вв. добились те страны, которые наряду с интенсификацией материального накопления обеспечили приоритетное развитие человеческого капитала.

Европейская экспансия и колонизация оказали весьма противоречивое воздействие на социально-экономические структуры афро-азиатских и латиноамериканских обществ. Столкнувшись в ходе развертывания своей экспансии с менее динамичными и менее технологически развитыми цивилизациями, европейцы не преминули воспользоваться своим преимуществом в навигационных средствах и огнестрельном оружии для установления господства и навязывания неравноправных договоров. Вначале были созданы торгово-военные форпосты, а впоследствии — огромные колониальные империи.

Межцивилизационный «контакт» привел к большим человеческим жертвам как в Новом Свете, так и в некоторых регионах Азии и Африки. Насилие, непосильный труд, а главное, инфекционные заболевания, к которым у индейцев не было иммунитета, вызвали значительное сокращение численности населения в Латинской Америке. Заселение Америки чернокожими невольниками обернулось немалыми потерями для тропической Африки.

Начало европейской колонизации сопровождалось откровенным грабежом, прямой и косвенной эксплуатацией природных ресурсов и коренного населения. Наплыв из метрополий дешевых фабричных товаров во многом разрушил местное, прежде всего городское, ремесло, включая производство предметов роскоши. Таким образом, в первой половине XIX в. в целом доминировали негативные, разрушительные тенденции.

Попытки самостоятельной модернизации в ряде стран Латинской Америки, получивших независимость в 1820-е годы (Бразилия, Мексика, Парагвай), а также в Египте эпохи правления Мухаммеда Али (1820–1830), во многом навеянные опытом индустриализации западноевропейских государств, оказались в конечном счете неудачными.

Модернизация колоний и зависимых стран, включавшая создание передовых промышленных предприятий и плантационных хозяйств, строительство портов, каналов, повышение нормы капиталовложений, наталкивалась на многочисленные трудности внутреннего характера и происходила во многом на старой институциональной основе. Речь идет о широком использовании принудительного, в том числе рабского труда, неразвитости (особенно в Бразилии и Мексике) транспортной инфраструктуры, а также о колоссальном неравенстве в распределении земельных ресурсов, сохранении сравнительно низкого уровня трудовой этики и пренебрежительного отношения к производительной деятельности как таковой. В силу указанных причин во многих странах Азии, Африки и Латинской Америки получили распространение такие процессы, как дезиндустриализация и дезурбанизация.

Первые две трети XIX в. в колониях и зависимых странах были отмечены крайней нестабильностью, связанной в Латинской Америке с борьбой за национальную независимость, гражданскими войнами, военными переворотами, народными восстаниями против голландских колонизаторов на Яве 1825–1830 и 1840 гг., восстанием сипаев в Индии 1857–1859 гг., крестьянской войной тайпинов в Китае в 1850–1864 гг. Многочисленные выступления народных масс в колониальных и зависимых странах свидетельствовали о глубоком экономическом и социально-политическом кризисе.

В Мексике, по данным К.У. Рейнольдса, подушевой ВВП в 1800–1860 гг. понизился на 35–40 %, а затем, в 1860–1877 гг. вырос на 25–30 %. В Бразилии, по оценкам У. Макгриви, национальный продукт в расчете на душу населения сократился в 1800–1850 гг. примерно на 13–15 %. Расчеты по Китаю за 1800–1870 гг., основанные на оценках подушевого производства зерновых и железа, весьма приблизительны. В целом они показывают снижение подушевого национального продукта примерно на 20 %, что отражает масштабы экономического кризиса XIX в. и негативные последствия длительной опустошительной крестьянской войны 1850-1860-х годов. Согласно подсчетам по Индии, базирующимся на данных А. Десаи, К. Мукерджи, А. Мэддисона, Р. Голдсмита и Ш. Мусави, отмеченный индикатор также уменьшался. В итоге к началу 1870-х годов он был на 20 % меньше, чем в середине XVIII в.

В Индонезии, судя по оценкам А. Мэддисона, чистый внутренний продукт в расчете на душу населения в 1700–1830 гг. не возрастал, в дальнейшем он несколько повысился и в 1840–1870 гг. зафиксировался на уровне, в среднем на 5-10 % превышавшем показатель предыдущих 100–130 лет.

Итак, при всем разнообразии путей экономической эволюции отмеченных стран вплоть до середины XIX в. в них преобладали негативные тенденции. Примерно в последней трети — четверти XIX в. в Азии, Африке и Латинской Америке сложились более благоприятные условия для начала или возобновления экономического роста. Существенное удешевление транспортных расходов, в том числе морских перевозок, сделало возможным и весьма выгодным широкое освоение природных и трудовых ресурсов, а также потребительских рынков колониальных и зависимых стран.

В конце XIX — начале XX в. колониальная экспансия европейских держав, Японии и США достигла апогея. Периферия оказалась поделенной между метрополиями, имевшими обширные территориальные владения и зоны влияния. В этот период во многих колониях и зависимых странах произошла определенная стабилизация общественной жизни. В целом уменьшилось число внутренних войн и восстаний. Совершенствовалась работа административного аппарата.

Одна из отличительных черт развития этих стран во второй половине XIX в. — активное инфраструктурное строительство, создание и расширение портов, проведение ирригационных работ. В данный период велось интенсивное строительство каналов, линий железнодорожных коммуникаций. К началу Первой мировой войны общая длина железных дорог достигла в Индии 55,8 тыс. км, в Китае — 9,9, в Индонезии — 2,9, в Египте — 4,3, в Турции (в азиатской части) — 3,5, в Бразилии — 24,9, в Мексике — 25,5, в Аргентине — 33,2 тыс. км (для сравнения: в Италии — 16,9 тыс., в Великобритании — 37,7, во Франции — 51,2, в Германии — 63,7, в США — 410,9, в Японии — 10,6 тыс. км). В пересчете на 1 тыс. кв. км (общей территории) отставание от развитых государств было весьма значительным (в среднем 1:10).

По данным Ч. Иссави и А. Мэдцисона, в 1870–1914 гг. общий объем иностранного капитала, инвестированный в страны Азии, Африки и Латинской Америки, вырос в 5,3–5,5 раза, достигнув примерно трети их совокупного ВВП, При этом в расчете на душу населения величина иностранного капитала, инвестированного в крупных азиатских государствах (в Китае 3,5–4,0 долл. США, в Индии 6,7–7,3, в Индонезии 12–13 долл.), была меньше, чем в странах Ближнего Востока (в Турции 61–62 долл., в Египте 83–84 долл.), и намного меньше, чем в Латинской Америке (в Бразилии 81–83 долл., в Мексике 113–115 долл.). В Аргентине этот показатель (409–411 долл.) в целом не уступал данным по британским доминионам: Южная Африка (346–347 долл.), Австралия (373–374 долл.) и Канада (490–491 долл.). Превалирующая доля (65–75 %) этих средств была вложена в инфраструктуру и добывающую промышленность.

В ряде стран Латинской Америки и Ближнего Востока за счет притока иностранных инвестиций финансировалась немалая часть внутренних капиталовложений: этот показатель в Мексике в эпоху правления П. Диаса (1877–1911) достигал 67 %, в Турции и Египте в 1907–1913 гг. — 50–60 %. Близкие к отмеченным индикаторы были характерны для французских колоний в Северной Африке, а также для Кореи и Тайваня, принадлежавших Японии. Однако в Индии и Китае превалировали другие тенденции: примерно 85 % всех капиталовложений шли из внутренних источников.

Наряду с отмеченными факторами важными компонентами улучшения хозяйственной конъюнктуры в колониальных и зависимых странах стало заметное увеличение их экспортного потенциала. В последней четверти XIX — начале XX в. для стран — поставщиков сельскохозяйственного и минерального сырья сложилась весьма благоприятная конъюнктура. В этот период за счет увеличения экспорта была получена в целом одна шестая прироста валового продукта колониальных и зависимых стран. Темпы роста экспортных сегментов значительно превосходили соответствующие показатели традиционных секторов экономики. В результате увеличилась доля современного сектора в экономике этих стран с 1–3 % в 1880 г. до 10–19 % — в 1913 г.

В целом, несмотря на существенное повышение в периферийных странах темпов роста численности населения, связанное прежде всего с усилением контроля за распространением эпидемий и некоторым увеличением экстренной помощи голодающим, возросли также темпы роста подушевого ВВП. Согласно различным оценкам в Бразилии среднегодовой темп роста национального продукта в расчете на душу населения мог достигать в 1850–1900 гг. 0–1,5 %.

В Мексике в эпоху П. Диаса происходил довольно быстрый экономический рост, опиравшийся на интенсивное развитие инфраструктуры, экспортных анклавов в добывающей промышленности и сельском хозяйстве. Оценки масштабов этого роста неоднозначны. По данным М. Рамиреса, подушевой национальный продукт повысился на 34–38 %, а по оценкам К. Рейнольдса — на 60–65 %.

По данным А. Хестона и Р. Голдсмита, внесшим поправки и уточнения в расчеты М. Мукерджи, С. Сивасубрамоньяна и А. Мэдисона, среднегодовой показатель прироста чистого внутреннего продукта Индии на душу населения в 1870–1913 гг. составлял 0,5–0,6 % в год. Подушевой ВВП Китая, несмотря на все перипетии социально-политической жизни страны, составлял в 1890–1913 гг. 0,1–0,2 %.

В странах Юго-Восточной Азии также отмечалось ускорение темпов подушевого экономического роста: в Индонезии 0,2–0,3 % в год в 1880–1900 гг., в Таиланде с 0,1–0,2 % в 1870–1900 гг. до 0,9–1,1 % в 1900–1913 гг.

Экономическая модернизация ближневосточной периферии также сопровождалась ускорением темпов подушевого экономического роста. В Османской империи, по данным О. Окьяра и Ч. Иссави, этот показатель в 1889–1911 гг. достигал примерно 0,9–1,0 % в год, в Египте в 1885–1911 гг. — около 0,8–1,0 % в год, в Алжире среднегодовые темпы прироста подушевого ВВП составляли 0,2–0,3 % в 1880–1910 гг.

Обобщая данные по 14 странам, в которых в 1913 г. проживало 80 % населения Азии, Африки и Латинской Америки, отметим, что средневзвешенный показатель подушевого экономического роста в этой группе государств на рубеже XIX–XX вв. составлял примерно 0,55-0,65 % в год.

Оценивая тенденции, особенности и факторы экономической эволюции стран Востока и Юга в конце XIX — первой половине XX в., нельзя не учитывать различные негативные обстоятельства, острые коллизии и противоречия. В целом в начале XX в., согласно оценкам В.Г. Растянникова и Г.К. Широкова, изъятия прибыли из колониальных и зависимых стран (без Китая и Индии) были эквивалентны 2,1–2,3 % их совокупного ВВП. В Китае и Индии этот показатель был несколько меньше (примерно 1 % их национального дохода).

Экономический рост колоний и зависимых стран был в целом весьма нестабильным. Неравномерность темпов прироста ВВП варьировалась в достаточно широком диапазоне. Он был более чем в 1,5 раза выше, чем в метрополиях на этапе их промышленного рывка.

Экономический прогресс стран Востока и Юга сдерживался значительным отставанием в развитии человеческого фактора, обусловленным сохранением архаичных институтов, слабо трансформированных колониальными властями и компрадорскими режимами формально независимых государств. На нужды социальной инфраструктуры в колониях и зависимых странах выделялись ограниченные средства. Данные по Индии, Египту и Бразилии за начало XX в. показывают, что государственные расходы на просвещение и образование составляли не более 0,4–0,6 % их ВВП. Согласно данным по Индии и Бразилии, их инвестиции в человеческий капитал (здесь образование и здравоохранение) были в 3–9 раз меньше, чем в странах Запада и Японии.

Состояние физического здоровья населения — важнейшая характеристика развития человеческого фактора — может быть оценено при помощи ряда индикаторов, в том числе таких, как младенческая смертность и средняя продолжительность жизни. Судя по имеющимся данным, первый из них к концу XIX — началу XX в. понизился, но оставался весьма значительным. Средняя продолжительность жизни повышалась, но крайне медленно — примерно с 26–28 лет в 1870-е годы до 29–30 лет в начале XX в.

Не лучше обстояло дело с показателем грамотности населения, который, несмотря на некоторый прогресс, оставался весьма низким: в среднем по этим странам он достиг 14–15 % в 1900 г. В конце XIX — начале XX в. уровень грамотности составлял в Индии и Египте всего 6–7 %, в Мексике 15–20 %, в Бразилии 20–25 %. Существенное отставание в развитии человеческого фактора, экономической и социальной инфраструктуры, превалирование традиционных институтов и укладов, весьма слабо затронутых ограниченными реформами, проводившимися колониальными властями и местными элитами, оказывали тормозящее воздействие на динамику эффективности производства.

Динамика совокупной производительности была далеко не одинаковой в разных группах колониальных и зависимых стран. В ряде латиноамериканских государств (Бразилия, Мексика), завоевавших политическую независимость еще в первые десятилетия XIX в. и имевших относительно длительный «стаж» предмодернизационного развития, а также в некоторых колониях с существенным «вкраплением» современного сектора (Тунис и Марокко, Тайвань и Корея) динамика совокупной производительности была сравнительно высокой — соответственно 0,8–1,2 %, 0,6–1,0 % и 1,3–1,5 % в год.

Вместе с тем большинство колоний и зависимых стран, в которых преобладали традиционные и полутрадиционные уклады, развивались менее динамично, темпы увеличения эффективности производства в них в среднем едва ли превышали 0,2–0,4 % в год.

Таким образом, экономический рост колониальных и зависимых стран был крайне нестабильным, диспропорциональным; несмотря на интенсивную эксплуатацию их природных и трудовых ресурсов, он имел (за редким исключением) преимущественно экстенсивный характер, поскольку модернизация, ограниченная по своим масштабам, не привела в XIX в. к сколько-нибудь значительному, качественному переустройству обширных пластов традиционных обществ.

Покорение и освоение европейскими колонизаторами многих стран Востока и Юга нанесли в целом ощутимый удар по их архаичным социально-экономическим системам, сопровождались немалыми жертвами и потерями для коренного населения. Вместе с тем межцивилизационное взаимодействие, обусловившее становление мирового рынка, придало в конечном счете значительный импульс экономическому и социальному развитию стран Азии, Африки и Латинской Америки.

После периода упадка и стагнации, продолжавшегося до последней трети XIX в., в колониальных и зависимых странах обозначилось увеличение темпов роста населения и ВВП. Несмотря на некоторое повышение индекса развития периферийных стран после 1870 г., разрыв по подушевому ВВП между ними и странами Запада возрос, составив 1:3 в 1870 г. и 1:4,7 в 1913 г.

Нараставшее отставание колоний и зависимых стран объективно усиливало конфликтность мирового развития. Требовались более глубокие реформы и действенные методы модернизации стран Востока и Юга, их превращение из объектов в субъекты мировой экономики и политики.

Особого внимания заслуживает вопрос о предопределенности так называемого «Великого расхождения» между Европой и остальным миром. Наиболее распространена точка зрения о наличии прежде всего на Северо-Западе Европы наилучших, а в ряде случаев уникальных социальных институтов и экономических условий, сформировавшихся еще до экономического взлета Европы в XIX в.

Представители новой волны востоковедов (К. Померанц, Б. Вонг, П. Партасарати) считают эту схему дискуссионной, обращая внимание на данные XVIII в., показывающие, в частности, что развитые районы Индии и Китая не уступали по уровню жизни Северо-Западу Европы. Ими же выдвигается ряд альтернативных гипотез, иначе трактующих проблему «восхода Запада и заката Востока», опирающихся на анализ ресурсной и факторной обеспеченности, влияния колонизационного процесса, а также зависимости от предшествующего развития того или иного региона. Данный ревизионистский подход разделяется далеко не всеми. Так, Б. Гупта и Д. Ма указывают, что если измерять уровень жизни в реальной заработной плате, то наиболее развитые области Китая, Японии и Индии будут ближе не к Северо-Западу Европы, а, скорее, к отстающим Югу и Центру.

Наиболее интересным аспектом данного вопроса является вопрос о колониальном влиянии на «Великое расхождение». Так, для Индии можно сказать, что Англия использовала ее ресурсы в своих интересах, но в то же время имелся ряд позитивных моментов: внедрение новой системы землепользования, опирающейся на принцип индивидуальных прав собственности, доступ к более развитому рынку капитала метрополии, получение «специализации», основанной на установлении связей с глобальным рынком, а также постройка железных дорог и систем ирригации. Приверженцы теории зависимого развития рассматривают отношения между метрополией и колонией как эксплуататорские, а в специализации на основе торговли видят причину углубления разрыва между Европой и Азией. Однако фактический материал, представленный многочисленными исследователями, позволяет сделать вывод, что причины этого разрыва не относятся к колониальному периоду.

Ситуация с Китаем носит несколько иной характер. На Китай западный империализм воздействовал менее масштабно и не так долго, как на Индию. Это имело двоякие последствия: с одной стороны, повышение конкуренции сильно осложняло жизнь местному бизнесу, с другой — привнесло новые технологии и зарубежные инвестиции. Западное влияние стало причиной возникновения интеллектуальных стимулов к долгосрочным экономическим изменениям в Китае.

Таким образом, ревизионистская позиция по проблеме «Великого расхождения» не может считаться абсолютно корректной, скорее правы оказываются сторонники традиционного подхода. Фактические данные свидетельствуют о том, что разрыв в уровне жизни между Азией и Северо-Западом Европы существовал уже в начале Нового времени. По мере развертывания промышленной революции этот разрыв все более увеличивался.

С точки зрения демографического развития в «долгом XIX веке» стоит отметить две глобальные взаимосвязанные тенденции: во-первых, сложный многоэтапный процесс снижения уровня рождаемости и роста средней продолжительности жизни, известный в науке как «демографический переход», во-вторых, рост географической мобильности населения, который нашел свое отражение как в усилении урбанизации, так и в росте трансконтинентальных миграций.

Описывая демографические изменения XIX в., необходимо учитывать, что многие статистические данные того времени не отличаются высокой степенью достоверности. В европейских странах, США и Японии индустриальный рост привел к повышению качества государственных институтов (и как следствие — статистического учета). В Китае же, напротив, данным по численности населения конца XIX в. едва ли можно доверять в большей степени, чем аналогичным цифрам середины XVIII столетия.

Одним из фундаментальных изменений XIX столетия, вызванных аграрной и промышленной революциями, стало изменение модели воспроизводства населения. На протяжении многих веков население Земли росло довольно медленными темпами, отсутствие контроля за уровнем рождаемости компенсировалось высоким уровнем смертности. Таким образом, демографическая ситуация находилась в относительном равновесии, которое вслед за итальянским исследователем М. Ливи-Баччи можно назвать «демографически затратным». «Долгий XIX век» оказался переломным. В период с 1800 по 1900 г. смертность в европейских странах в среднем сократилась вдвое, тогда как рождаемость в большинстве из них оставалась на весьма высоком уровне. Лишь начиная с 1870-х годов уровень рождаемости в некоторых европейских странах начинает приходить в соответствие с ожидаемой увеличившейся продолжительностью жизни. В демографии эта комплексная трансформация называется «демографический переход».

Длительность демографического перехода варьировалась в различных странах. В Англии смертность стала постепенно снижаться уже в 1740-е годы, а весь процесс занял около 200 лет, в Швеции и Дании она снизилась во второй половине XVIII в., и это длилось около 160 лет, в Нидерландах — в 1850-е годы, но новое равновесие было достигнуто уже через 90 лет. В большинстве стран второй волны индустриализации — Германии, Италии, Японии, Аргентине и др. — показатели смертности стали неуклонно падать в 1870-е годы. Чем меньше времени занимали демографические изменения, тем сложней проследить этапы демографического перехода, описанные в теоретической модели. Пожалуй, единственной страной, чья статистика позволяет с уверенностью определить хронологические рамки той или иной стадии, является Великобритания, что неудивительно, ведь именно на материалах английской демографической истории и разрабатывалась изначально концепция демографического перехода. При этом подавляющее большинство исследований подтверждают, что в последней трети XIX столетия в индустриальных странах Европы, Америки и Азии происходит смена тенденций демографического развития, определяемая ростом ожидаемой продолжительности жизни, снижением смертности и постепенным снижением рождаемости.

Как правило, тенденции к падению уровня рождаемости проявлялись не ранее, чем через 20 лет после начала демографической трансформации, с начала века и до 1870 г. В странах Западной Европы уровень рождаемости стабильно находился на отметке приблизительно 30–37 детей на тысячу человек в год, или, другими словами, одна женщина за свою жизнь в среднем рожала около 5–6 детей. В пиренейских странах, на Балканах и в Восточной Европе этот показатель был еще выше. В России, Бразилии и Аргентине, благодаря стремительному росту населения в сельских районах, в 1870 г. на тысячу человек приходилось более 45 новорожденных. Лишь во Франции и США демографическая ситуация сильно отличалась от общей тенденции, там уровень рождаемости стал снижаться уже на рубеже XVIII–XIX вв. (см. табл. 6).

Таблица 6

Среднее число детей на одну женщину в некоторых европейских странах[4]

Эта особенность стала причиной множества дискуссий, и ее причины до сих пор до конца не выяснены. Не вызывает сомнения лишь тот факт, что во Франции значительно раньше, чем в остальной Европе, начинают практиковать добровольный контроль над рождаемостью, в некоторых французских городах, например в Руане, это явление наблюдается уже в начале XVIII столетия.

В конце XIX в. в индустриальных странах меняется зависимость между благосостоянием и уровнем рождаемости. Если до 1870 г., как правило, показатели уровня ВВП на душу населения и среднего количества детей в семье были прямо пропорциональны, то на рубеже веков показатели рождаемости быстрее всего снижаются в наиболее развитых, богатых странах (см. график 1). Ученые до сих пор не пришли к единому мнению о происхождении этого парадокса. Долгое время исследователи полагали, что сокращение рождаемости в индустриальных обществах было связано в первую очередь с удорожанием стоимости содержания ребенка, однако, как показал американский экономист Г. Беккер, товары и услуги, необходимые, чтобы вырастить ребенка, росли в цене медленнее, чем рост реальной заработной платы. Беккер предположил, что изменение рождаемости в богатых обществах было вызвано стремлением родителей обеспечить более высокий уровень жизни своим детям, что в условиях индустриального общества означало необходимость качественного длительного обучения. Это изменение родительских предпочтений было вызвано не только повышением уровня жизни, но и складыванием в европейских обществах новых представлений о семейной жизни, детстве и образовании, навеянных работами И. Песталоцци, М. Монтессорри и др.

График 1

Уровень рождаемости в 1870–1914 годах, кол-во новорожденных на тыс. человек[5]

В абсолютных цифрах с 1800 по 1913 г. население Европы увеличилось приблизительно в 2,5 раза — с 188 до 458 млн человек, а доля европейцев (включая жителей Российской империи) в составе населения земного шара возросла приблизительно с 20 % до 26 %. Однако демографический рост отдельных частей Европы был далеко не равномерным. Его темп был выше в таких странах, как Россия и Великобритания. В России в 1800–1913 гг. численность населения увеличилась приблизительно с 35–40 млн до 163 млн человек, т. е. в четыре раза. Даже если сделать поправку на расширение территории России, все равно темп роста остается впечатляющим. Но и в Великобритании за тот же период население увеличилось в схожей пропорции — с 10,5 млн до 41,5 млн. Несколько замедленным выглядит демографический рост в Германии. В 1800–1913 гг. население этой страны увеличилось с 24 млн до 67,3 млн человек, т. е. почти в три раза. Среди крупных стран Европы самый низкий темп демографического роста отличал Францию и Испанию. Население Франции в 1800–1913 гг. выросло всего лишь наполовину — с 27 млн до 38,5 млн человек, а население Испании в 1797–1910 гг. — менее чем в два раза: с 10,5 млн до 20 млн человек.

В Российской империи вышеуказанные изменения произошли заметно позже, чем в большинстве стран Европы. К началу Первой мировой войны она оставалась единственной страной в Европе, где средняя ожидаемая продолжительность жизни не достигала 40 лет, составляя для мужчин 32,4 года, а для женщин — 34,5. При этом вариативность регионального развития была довольно высокой, например, в Финляндии эти же показатели значительно превышали аналогичные по всей империи и находились на среднем европейском уровне. Под влиянием аграрной революции, начавшейся в России около 1860–1870 гг., доля людей, занятых в сельском хозяйстве, к концу века снизилась до 60 %, но все равно оставалась одной из самых высоких в Европе.

Из азиатских стран демографический переход в XIX в. наблюдался только в Японии. В остальных странах динамика роста продолжительности жизни и численности населения значительно уступала показателям Европы и Северной Америки. На протяжении всего столетия Азия оставалась самым населенным континентом в мире, в начале века на ее долю приходилось более 66 % всего мирового населения, а к 1900 г. там проживало около 55 % всего населения Земли (см. табл. 7).

Таблица 7

Население Земли по континентам и странам, %[6]

Всего же более 90 % всего населения мира к 1914 г. были гражданами каких-либо империй. Колониальные захваты XIX в. привели к тому, что крупнейшим государством-не империей в 1914 г. оказалась Мексика с ее 15-миллионным населением. Соединенные Штаты Америки тоже нельзя назвать империей в полном смысле этого слова, однако в результате войны с Испанией 1898 г. они приобрели одну из наиболее густонаселенных колоний в мире — Филиппины (приблизительно 8,5 млн человек). Подчас колонии в разы превосходили метрополию по численности населения, самый разительный пример — Нидерланды, где проживали около 6 млн 200 тыс. человек, что составляло лишь 11 % от населения голландской Ост-Индии (см. график 2).

Очевидно, что не все перечисленные ниже державы по состоянию на конец столетия входили в число мировых держав. Так, вторая по численности страна мира в конце «долгого XIX века» — Китай — была разделена на зоны влияния, численность населения некоторых из них достигала почти 200 млн человек.

График 2

Самые большие страны мира по населению в 1913 году, млн человек[7]

В «долгом XIX веке» в Европе снижается роль ряда факторов, влияющих на сокращение населения. Самым известным демографическим шоком стал «великий голод», разразившийся в Ирландии в 1846–1852 гг., в результате которого население острова сократилось во второй половине столетия почти в два раза, а эмиграция за 10 лет превысила 1,8 млн человек. Самой страшной демографической трагедией XIX в. стала гражданская война тайпинов в Китае, унесшая жизни, по самым скромным оценкам, 20 млн человек (некоторые исследователи пишут о приблизительно 60 млн погибших). Влияние колониализма на демографические процессы изучено недостаточно хорошо, можно только с уверенностью утверждать, что некоторые колониальные захваты сопровождались довольно большими жертвами — на Яве погибли приблизительно 200 тыс. человек, процессы колонизации на западе США, в Австралии, в Бельгийском Конго, где установился, пожалуй, наиболее жестокий колониальный режим в XIX в., уменьшили коренное население этих территорий в разы.

Второй важнейшей отличительной особенностью демографической истории «долгого XIX века» стал невиданный ранее рост географической мобильности, выразившийся в процессе урбанизации (подробнее см. «Социальные процессы») и в значительном увеличении миграционной активности населения всех стран, вставших на путь индустриализации, но в первую очередь европейцев. На то было три основные причины: демографический рост, аграрная революция и глобализация.

Миграции в XIX в.

© «Большая Российская энциклопедия»

Таблица 8

Среднее ежегодное число эмигрантов из Европы на другие континенты в 1846–1910 годах, тыс. человек[8]

Резкий рост численности населения, особенно в сельской местности, в условиях аграрной революции привел к появлению большого числа низкооплачиваемых работников и безработных. Производительность труда в сельском хозяйстве в первой половине XIX в. возрастала ежегодно на 0,6 %, а в период с 1850 по 1910 г. — более чем на 1 %. Если в начале века три четверти всего населения Европы были заняты в аграрном секторе, то уже к 1850 г. — лишь 50 %, а во второй половине столетия общее число работников сельского хозяйства начинает неуклонно уменьшаться. Площадь сельскохозяйственных земель в Европе, за исключением России, с 1860 по 1910 г. увеличилась лишь на 7 млн га (для сравнения: в США за тот же период она увеличилась на 100 млн га).

В то же время растущая промышленность все сильнее нуждалась в рабочих руках, а ускорение интеграционных процессов в мировой экономике, вызванное, в частности, улучшением транспортных коммуникаций, позволяло не ограничивать поиск работы и места для жизни границами одного государства или даже одного континента. В целом демографический рост способствовал промышленному развитию европейских стран. Он вел к удешевлению рабочей силы и, следовательно, к сокращению издержек производства, что отвечало интересам промышленников: конкуренция наемных работников за рабочие места давала им возможность удерживать заработную плату на минимальном уровне. Вместе с тем демографический рост усиливал напряжение на рынке труда европейских стран.

Быстрое развитие транспортных коммуникаций сделало поездки на большие расстояния значительно доступней. Если в 1800 г. путешествие из Англии в Америку занимало около шести недель, то к 1905 г. то же самое расстояние корабли преодолевали менее, чем за две недели, а дешевый билет на пароход можно было приобрести за 12 долл. Дополнительным важным условием бурного роста эмиграции было довольно либеральное иммиграционное законодательство в странах Европы и Америки.

Такое сочетание факторов привело к колоссальному росту эмиграции из Европы (см. табл. 8). Всего с начала XIX в. и до 1918 г. Старый Свет покинули около 50 млн человек. Это в несколько раз больше, чем вся эмиграция XV–XVIII вв. Эмиграция в сложившихся условиях играла роль клапана, позволявшего выпустить лишний пар. Уже в середине XIX в. она приобрела массовый характер в странах Западной Европы, где население пользовалось правом свободного выбора места жительства вплоть до отъезда за границу. В течение 90 лет после 1840 г. Британские острова покинули 18 млн человек, Италию — 11,1 млн, Испанию и Португалию — 6,5 млн, Австро-Венгрию — 5,2 млн, германские государства, а затем объединенную Германию-4,9 млн, Швецию и Норвегию — 2,1 млн человек. Однако в странах с автократическими режимами эффективность эмиграции как регулятора социальной напряженности была существенно ниже. В 1851–1860 гг. из России выехали всего лишь 58 тыс. человек. И хотя к 1881–1890 гг. число эмигрантов достигло 911 тыс., это было поистине каплей в море. Положение на рынке труда в России осложнялось тем, что в первой половине «долгого XIX века» слабо использовались возможности внутренней колонизации просторов Сибири и Дальнего Востока. До реформ 1860-1870-х годов поток переселенцев был крайне незначителен и составлял не более нескольких тысяч человек в год. Отмена крепостного права, поощрение правительством переселенческого движения в восточные районы страны и, конечно же, строительство Транссибирской магистрали позволили разительно увеличить число внутренних мигрантов. В период с 1850 по 1891 г. в азиатскую часть России переехали всего 1,7 млн человек, а с 1891 по 1911 г. — 3,6 млн.

График 3

Основные направления европейской эмиграции в 1840–1932 годах, млн человек[9]

Основной поток европейской эмиграции направлялся за океан — в Америку, в первую очередь в США, которые вплоть до начала XX в. принимали иммигрантов из европейских стран без ограничений, а также на юг Африки, в Австралию и Новую Зеландию (подробнее см. «Pax Britannica: Доминионы», «Африка южнее Сахары: локальные цивилизации и колониальный раздел», «Западное полушарие: преемственность и перемены» и «США: на пути к могуществу»).

Наивысшего пика европейская эмиграция достигла в 1900–1915 гг. В этот период каждый год от одного до полутора миллионов человек отправлялись за океан, что в значительной мере снижало напряженность, вызываемую перенаселенностью. Этот мощный эмиграционный поток был остановлен лишь Первой мировой войной и последовавшим за ней ужесточением иммиграционного законодательства США. Поток переселенцев в США приблизительно в два раза превышал количество эмигрантов в другие страны Америки (см. график 3).

В последнюю четверть XIX в. происходит серьезное изменение этнического состава эмиграции в Новый Свет: с 1820-х до середины 1880-х годов основу переселенцев составляли выходцы из стран Северо-Западной Европы: с Британских островов, из германских и скандинавских государств — так называемая «старая эмиграция», однако в последней трети «долгого XIX века» их начинают численно превосходить эмигранты из стран Средиземноморья, (в первую очередь Италии), Балканского полуострова и Восточной Европы, которые составили основу «новой эмиграции» (см. график 4).

Вопрос о характере влияния великой европейской эмиграции на благосостояние обществ Старого и Нового Света до сих пор остается открытым. С одной стороны, уменьшая конкуренцию на европейских рынках труда, она, безусловно, способствовала повышению материального достатка оставшихся рабочих. По другую сторону Атлантики массовый наплыв иммигрантов мог привести к снижению заработной платы неквалифицированных рабочих в США, Аргентине, Уругвае и других странах, которое, однако, было нивелировано общим повышением уровня жизни, вызванным быстрым экономическим ростом. Несмотря на это, общественное мнение США, Канады и Аргентины часто связывало любые экономические неурядицы с растущей иммиграцией. Приток переселенцев из регионов, разительно отличавшихся культурой и укладом жизни (Южной и Восточной Европы и Юго-Восточной Азии), привел к усилению антииммиграционных настроений. Это послужило основными причинами для постепенного ужесточения иммиграционного законодательства. В 1888 г. Соединенные Штаты запретили въезд иммигрантов из Китая до 1918 г. (впоследствии был продлен до второй половины XX в.). В дальнейшем иммиграционное законодательство главных принимающих стран лишь ужесточалось, что привело к концу эпохи массовой беспрепятственной миграции.

График 4

Старая и новая эмиграция в Америку в 1846–1910 годах, тыс. человек[10]

Наплыв иммигрантов помогал хозяйственному освоению, а в перспективе — и экономическому подъему стран Америки, Австралии и Океании, Южной Африки. Со временем некоторые из них, прежде всего США, Аргентина и Канада, преодолели зависимость от Европы и превратились в ее грозных конкурентов как на мировом, так и на ее собственном внутреннем рынке. Самый затяжной экономический кризис XIX в. — «великая депрессия» 80-х годов — был связан с экспансией на европейские рынки дешевой сельскохозяйственной продукции, привозимой из-за океана. Европейская эмиграция сыграла также важную роль в феноменально быстром росте населения стран Нового Света, хотя не везде ее влияние было одинаково сильно. Так, в Канаде иммиграция не стала слишком важным фактором демографического роста, поскольку значительная часть переселенцев довольно быстро перебиралась в более динамично развивающиеся США. В самих Соединенных Штатах большой поток переселенцев из Европы стал главной причиной изменения соотношения между белым и черным населением: в 1790 г. оно составляло приблизительно 4:1, а в начале XX в. — 9:1. Согласно переписи 1930 г., треть населения США представляли иммигранты первого или второго поколений. Но даже этот показатель меркнет по сравнению с демографической ситуацией в Аргентине, где он в 1914 г. составил приблизительно 58 %! При этом наибольший наплыв иммигрантов шел не из Испании, как можно было бы предположить, а из Италии. Выходцы с Апеннинского полуострова в 1910-е годы составляли почти 50 % от всего иммигрантского населения Аргентины. Буэнос-Айрес, третий по величине испаноязычный город в мире в 1914 г., наполовину был заселен переселенцами из Европы. Экономическое развитие Аргентины было необычайно бурным. В отличие от США она не могла похвастать огромным внутренним рынком, поэтому сельское хозяйство и промышленность были чрезвычайно сильно интегрированы в мировой рынок. Аргентине понадобилось всего несколько лет, чтобы из обыкновенного импортера зерна превратиться после 1875 г. в одного из крупнейших в мире экспортеров.

В целом эмиграция сыграла в экономическом развитии Европы также положительную роль. Она была важным рыночным регулятором цены рабочей силы. Чрезмерное ее удешевление не только провоцировало социальные конфликты, но и ослабляло стимулы к техническому прогрессу. Кроме того, эмиграция способствовала расширению рынков сбыта продукции европейской промышленности. До тех пор, пока крупная индустрия в развивающихся странах Америки, Азии, Южной Африки и Австралии не встала на ноги, именно Европа снабжала их как потребительскими изделиями, так и промышленным, транспортным и другим оборудованием.

Часть миграционных процессов XIX столетия была вызвана в большей степени политическими причинами. К примеру, долгое время одним из главных ресурсов заселения Сибири была каторга. С поражения восстания декабристов в этом регионе стали появляться и политические ссыльные, их число увеличивалось за счет участников польских восстаний, представителей радикальных социалистических движений и др. По переписи 1898 г. в Сибири проживали более 400 тыс. ссыльных и членов их семей. Французское государство в качестве мест каторги использовало Новую Каледонию и Французскую Гвиану, где некоторое время содержался Адольф Дрейфус. Самые известные, благодаря художественной литературе, ссыльные колонии в мире находились в Австралии, куда британские суды отправляли заключенных вплоть до 1868 г.; с 1815 г. более 142 тыс. человек были перевезены туда на кораблях, среди них — множество членов ирландского национально-освободительного движения.

Помимо миграций, вызванных экономическими или политическими причинами, необходимо упомянуть и те, что проходили под знаком религиозной или национальной нетерпимости. В результате освободительной войны в Греции в 1820-х годах более 150 тыс. этнических турок были вынуждены покинуть обжитые земли. Вместе с тем резня христианского населения в 1822 г. на о. Хиос вынудила членов греческой общины покинуть свои дома. Многострадальный Балканский полуостров пережил еще не одну вынужденную миграцию, по окончании русско-турецкой войны 1878–1879 гг. около полумиллиона турок были выселены с территорий новообразованных государств. Не менее сложная ситуация сложилась в Османской империи после прихода к власти младотурецкого правительства, а Балканские войны 1912–1913 гг. еще больше ухудшили ситуацию.

В ходе Крымской войны более 20 тыс. крымских татар бежали в основном в Османскую империю, а число людей, покинувших пределы Российской империи в результате длительной Кавказской войны, с трудом поддается оценке; в разных исследованиях фигурируют цифры от 400 тыс. до одного миллиона. Особо стоит отметить массовую еврейскую эмиграцию, вызванную как экономическими причинами, так и растущим антисемитизмом. В Российской империи она началась после волны погромов, прокатившихся после убийства Александра II в 1881 г. и продолжалась вплоть до начала Первой мировой войны. Всего территорию России за последнюю треть XIX в. покинуло около четверти еврейского населения страны.

Миграционные потоки из Африки были прежде всего связаны с постепенно снижающейся в XIX в. работорговлей (подробнее см. «Социальные процессы»). В Юго-Восточной Азии трансконтинентальные миграционные процессы XIX в. проходили несколько менее активно, чем в Европе. В первую очередь переселенцы из этого региона занимали рабочие места в сельском хозяйстве, появлявшиеся в результате постепенной отмены рабства в мире, также они были активно заняты в торговле. Выходцы из Индии мигрировали в Восточную и Южную Африку в XIX в. и к концу столетия стали основной этнической группой на о. Маврикий. Индийские иммигрантские общины также появились на восточном побережье Южной Америки, в странах Карибского бассейна, на островах Фиджи. С 1831 по 1920 г. Индию покинули более 1,3 млн законтрактованных рабочих, во второй половине XIX в. из Индии в среднем уезжали по 15–16 тыс. человек в год.

Китайская эмиграция распространилась на территориях Юго-Восточной Азии, Южной Африки, западного побережья Латинской Америки и США. Масштабы китайской эмиграции оценить довольно трудно, так как значительная часть переселенцев впоследствии возвращалась обратно домой. Нужно отметить, что возвратные миграции были свойственны в разной степени всем основным переселенческим потокам: в наименьшей степени — еврейской эмиграции из Российской империи, итальянской и ирландской эмиграции в США, в наибольшей — китайской и индийской эмиграции. Между 1846 и 1940 гг. количество эмигрантов из Индии в Южной, Юго-Восточной Азии и Латинской Америке составило 29 млн человек, однако лишь 1/5 из них не вернулась на родину. Число переселенцев из Китая за тот же период равнялось 19 млн человек, а процент возвратной миграции среди них был еще выше.

Социальные процессы

В социальной области «долгий XIX век» прошел под знаком двух процессов: во-первых, порожденной промышленной революцией урбанизации, которая охватила к концу столетия, хотя с разной глубиной и скоростью, все континенты; во-вторых, демократизации социальных структур, запущенной Великой французской революцией. Значение наследственной иерархии падало как в области социально-политической, так и социально-экономической; на смену подданным, делившимся на сословия с разными правами и обязанностями, каждое из которых, по мысли философов и юристов, должно было выполнять свою функцию в возведении величественного государственного здания, приходили граждане. Будучи равноправными юридически и политически (хотя путь к обретению всеобщего избирательного права оказался долгим), они имели разный доступ к общественным благам. К 1914 г. на смену пережившим расцвет в конце XVIII — первой половине XIX в. разнообразным формам принудительного труда (рабство, крепостничество) почти повсеместно пришел труд свободный, т. е. основанный на вольном найме, что, впрочем, далеко не обязательно обеспечивало более высокий уровень жизни работников. Проистекавшее из социально-экономических критериев (в первую очередь имеется в виду место в производственных отношениях) классовое деление признавали и государства (в статистическом учете), а главное — сами представители этих классов, с разной скоростью обретавшие классовое сознание. Само понятие «класс» было впервые использовано в его современном значении во французском языке в 1805 г.

Из сказанного выше существует два важнейших исключения. Во-первых, это Китай, где вхождение в круг правящей бюрократии — шэньши — вплоть до 1905 г. зависело исключительно от сдачи экзаменов, основанных на знании конфуцианского наследия (система была разработана еще к 650 г. н. э.): в 1850 г. на 350 млн населения приходилось 850 тыс. шэньши. Во-вторых, это Индия, где традиционное кастовое деление даже укрепилось под британской властью в первой половине XIX в.

Если в Средневековье и раннее Новое время города служили средоточием торговли, ремесла, власти, то с промышленной революцией многие города становятся также индустриальными центрами, привлекая массы крестьян из перенаселенной «мировой деревни». В 1800 г. около 5,1 % населения (50 из 978 млн человек) проживало в городах с населением свыше 10 тыс. человек — 3–4 % в Китае, 12 % в Японии и на Ближнем Востоке, 8–9 % в Европе, 6 % в Индии, от 3 до 7 % в Новом Свете. Наиболее урбанизированным регионом мира были Великобритания (Англия и Уэльс — 22,3 %, Шотландия — 23,9 %) и та издавна экономически развитая часть Западной Европы, что примерно совпадает с землями, доставшимися внуку Карла Великого Лотарю по Верденскому договору 843 г.: Нидерланды (по разным оценкам, от 28,6 до 37 %); Фландрия (16,6 %); некоторые области Франции (на 1806 г., Эльзас: Нижний Рейн — 29,6 % и Верхний Рейн — 22,9 %; Прованс: Буш-дю-Рон благодаря Марселю — 67,8 %, Воклюз — 47,4 %, Вар — 39,5 %, тогда как в целом доля жителей французских городов с населением выше 5 тыс. человек составляла в 1800 г. 12,2 %); Италия, впрочем, не только Северная (14,2 %), но и Южная (благодаря Неаполю — 21 %). За пределами этих территорий степень урбанизации была высока в европейских владениях Османской империи (благодаря Стамбулу 12,8 %) и Испании (14,7 %).

В 1800 г. в число крупнейших городов мира входили Пекин (1,1 млн жителей), Лондон (около 950 тыс.), Кантон (Гуанчжоу, 800 тыс.), Стамбул (570 тыс.), Париж (550 тыс.), Ханчжоу (387–500 тыс.), Эдо (Токио, 492–685 тыс.), Неаполь (430 тыс.), Сучжоу (392 тыс.) и Осака (380 тыс.). Среди европейских крупных городов были Москва и Лиссабон (около 238 тыс.), Вена (231 тыс.), Санкт-Петербург и Амстердам (около 220 тыс.). В целом картина не сильно отличалась от позднесредневековой. Коренные перемены начались уже в середине столетия.

К 1870 г. число европейских городов с населением свыше 10 тыс. человек возросло с 585 до 1299, а доля жителей этих городов составляла 15,2 %. К 1900 г. в городах проживали уже 25–30 % европейцев, в мире — 13–15 % (нижний и верхний показатели — города с населением свыше 10 и 5 тыс. жителей соответственно). В 1914 г. 43 % населения Англии и Уэльса проживало в городах с населением свыше 10 тыс. жителей, в целом же доля жителей городов с населением свыше 5 тыс. человек в 1880 г. в Великобритании составляла 56,2 %, впервые в мире превысив половину. Вторым таким государством стала Бельгия (52,3 % в 1900 г.), третьим — Нидерланды (50,5 % в 1910 г.). Если в 1850 г. в США было шесть городов с населением свыше 100 тыс. жителей (5 % населения страны), то в 1900 г. таких городов было 38 и в них проживали уже 18,8 % американцев. Рост мегаполисов питала не только иммиграция — в 1865–1920 гг. в город из деревни переехали 11 млн американцев. В США городское население превысит сельское по переписи 1920 г., во Франции — в 1931 г. Во всем мире это произошло в конце 2008 г., в Китае — в конце 2011 г.

В 1850 г. в Европе только Лондон и Париж насчитывали более 1 млн человек, а в 1913 г. таких городов было уже 13 — список дополнили Берлин, Санкт-Петербург, Вена, Москва, Манчестер, Бирмингем, Глазго, Стамбул, Гамбург, Будапешт и Ливерпуль. К 1900 г. список городов-миллионников изменился, отразив рост места Европы и нового гиганта — США — в мире: Лондон (6,480 млн), Нью-Йорк (3,437 млн), Париж (3,33 млн), Берлин (2,707 млн), Чикаго (1,717 млн), Вена (1,698 млн), Токио (1,497 млн), Санкт-Петербург (1,439 млн), Манчестер (1,435 млн), Филадельфия (1,418 млн).

Общемировая тенденция роста городов укреплялась постепенно, и до начала промышленного переворота деурбанизация не была редкостью. Так, в России в 1797–1856 гг. городское население увеличилось на 48 %, доля городского православного населения с 1740-х по 1860-е годы снизилась с 11 до 7 %: естественный прирост на селе был выше, крепостное право сдерживало миграцию в города, которым еще не были нужны рабочие руки. В 1790-е годы только 5 % городов России были промышленными по основной хозяйственной функции. В 1850-е годы лишь 22 % городов оставались аграрными, торговыми стали 10 %, промышленными-43 %. В 1857–1910 гг. городское население выросло на 210 %, а к 1914 г. уровень урбанизации составил 15,3 %.

В Японии доля городского населения на время сократилась после революции Мэйдзи, когда от самураев перестали требовать жить в городах — старых политических центрах княжеств. Так, к 1875 г. из более чем миллионного населения в Токио оставалось 860 тыс. человек. Деурбанизация Балкан была связана с независимостью от Османской империи и упадком традиционно мусульманских городских ремесел. За столетие доля городского населения не выросла в Индии.

В начале XIX столетия трудно было различить «богатые» и «бедные» страны, а к началу Первой мировой войны такое различие уже было очевидно. Урбанизация также проходила неравномерно, затронув прежде всего Европу и Северную Америку. В конечном итоге урбанизация и промышленный переворот привели к росту уровня жизни большинства населения промышленно развитых стран. Современные исследователи говорят о «парадоксе раннего роста»: индустриальное экономическое развитие (с 1820-х годов) лишь через несколько десятилетий привело к росту реальной заработной платы как промышленных, так и сельскохозяйственных рабочих, а первоначально уровень жизни пролетариев падал — плоды доставались промышленникам и купцам. Неравенство росло именно в наиболее развитых регионах Северо-Запада Европы, особенно в английских городах, что так ярко показано в романах Чарльза Диккенса, в исследовании молодого Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» (1844–1845).

Быстрый рост численности населения крупных европейских городов, традиционно уступавших в гигиеническом отношении городам исламского мира, сопровождался антисанитарией и ростом смертности. Развитие промышленности вело к ухудшению окружающей среды. В 1800 г. в Темзе ловили лосося, а в июне 1858 г. английский парламент вынужден был приостановить заседания из-за шедших с реки запахов. В 1866 г., несмотря на уже проложенные 1300 миль канализации, Лондон пережил последнюю эпидемию холеры. Закон о здравоохранении — первый шаг на пути борьбы с антисанитарией и инфекциями (в то время в мире уже начинали понимать роль микроорганизмов) — был принят в Великобритании только в 1875 г. В 1840-е годы 20 % (40 тыс. человек) жителей одного из мировых текстильных центров — Ливерпуля обитали в подвалах, в 1880 г. в таких же условиях жили менее 10 % (более 100 тыс.) берлинцев. По сравнению с Великобританией положение простого народа оказалось лучше во Франции, где по итогам Французской революции крестьянам досталась земля (соответственно, в условиях сравнительно невысокой рождаемости аграрное перенаселение не выталкивало их в город), промышленная революция развивалась с запозданием, города росли не столь быстро.

Положение в крупных городах начало меняться с середины XIX столетия. Начинается строительство водопровода, а потом и канализации, мостятся улицы, налаживается общественный транспорт, для освещения используется электричество. В Берлине строить водопровод начинают в 1853 г., а к 1873 г. им было оснащено уже около половины зданий. В целом в Германии в это время водопровод был в 15 % городов с населением больше 25 тыс. жителей. В Лондоне около половины зданий были подключены к водопроводу в 1890-е годы. В Москве передовой для своего времени Мытищинский водопровод был выстроен еще в 1779–1804 гг. и неоднократно реконструировался в XIX в. Первый водопровод в Шанхае открылся в 1883 г., несмотря на протесты водоносов.

На смену конкам (изобретены в США в 1832 г., активно использовались с 1860-х до 1910-х годов) с 1880-х годов приходят трамваи. В 1863 г. в Лондоне открывается первый в мире метрополитен, затем он появляется в Бостоне (1895), Будапеште и Глазго (1896), Париже (1900), Нью-Йорке (1904), наконец, в Буэнос-Айресе (1913), чье население стремительно выросло с 93 тыс. человек в 1855 г. до почти 1,583 млн в 1914 г. Своего рода визитными карточками городов становятся огромные и богато украшенные железнодорожные вокзалы. Инфраструктура нового динамичного транспорта уравнивала путешественников: вагоны были разных классов, но садились-то в них пассажиры с одного перрона. Развитие общественного транспорта породило загородные дачи, а затем и уютные спальные пригороды, откуда жители ежедневно ездили на работу.

Крупные города включают в себя соседние поселения, растут плотность и этажность застройки. Так, в Берлине, чье население увеличилось с 1861 до 1890 г. с более чем 545 тыс. до 1,579 млн человек, число обитателей на один дом выросло в эти годы с 48 до 73 человек.

Если идеальные города Возрождения оставались в рисунках, подробно разработанный проект г. Шо (1773) Клода-Николя Леду (1706–1806) также существовал только на бумаге, то в XIX столетии в целом ряде городов — от Бостона до Каира при хедиве Исмаиле (1863–1879) — предпринимаются, наряду со строительством промышленных кварталов, серьезные попытки радикально рационально изменить городскую ткань. Повсеместно на месте средневековых городских стен разбивают сады и бульвары. Наиболее знаменита перестройка Парижа бароном Жоржем Эженом Османом, управлявшим городом в 1853–1870 гг. Барон Осман снес 18 тыс. домов (60 % от их общего числа), перекроил уличную сеть и создал эффектный новый Париж, так хорошо знакомый нам по полотнам импрессионистов. С середины 1880-х годов в Чикаго, а затем Нью-Йорке возводят первые в мире небоскребы, ставшие символом устремленного в будущее молодого государства — Соединенных Штатов Америки. Соответственно времени меняется облик и ритм жизни таких городов, как Париж, Лондон, Санкт-Петербург, Вена, Прага, затем Берлин, Нью-Йорк, Буэнос-Айрес.

Муниципалитеты крупных городов, исполненные веры в прогресс, не жалели денег на строительство публичных библиотек, музеев, оперных и драматических театров. Разбиваются для публики сады и парки, где горожане проводят досуг, — можно вспомнить московские Воробьевы горы, берлинский Тиргартен, парижский Булонский и Венсенский лес, лондонский Гайд-парк, нью-йоркские Центральный парк и Кони-Айленд.

Предприниматели строили гранд-отели и огромные универсальные магазины с твердыми ценниками — навыки торговаться с продавцом постепенно уходили в прошлое. На рубеже XIX–XX вв. открываются новые здания парижских «Galeries Lafayette», лондонского «Harrod’s», берлинского «Kaufhaus des Westens», нью-йоркского «Macy’s», московских Верхних торговых рядов (ныне ГУМ) и магазина Мюра и Мерилиза (ныне ЦУМ), петербургского Пассажа на Невском проспекте. Символом динамичной современности стали газеты, под издательства которых отводятся огромные представительные здания, прославившие эти издания не меньше, чем их знаменитые репортеры, такие, как москвич Владимир Алексеевич Гиляровский (1855–1935) и немецкоязычный пражанин Эгон Эрвин Киш (1885–1948).

Соразмерная человеку застройка XIX столетия привлекает наших современников больше, чем застройка века XX, даже задуманная с самыми лучшими целями, — вот чем, скажем, барон Осман отличается от градостоителей-вандалов второй половины XX — начала XXI в. И в наши дни именно инженерно безупречные доходные дома XIX — начала XX в., пусть не всегда, в сравнении с аристократическими палладианскими усадьбами, являющимися архитектурными шедеврами, не находят себе равных с точки зрения удобства для обитателей.

Впрочем, не все ценили новое жилье: композитор Сергей Иванович Танеев, переезжая в 1891 г. в московский особняк на Сивцевом Вражке, выбрал, по словам современника, «возможно более старомодную берлогу и по возможности без всяких культурных удобств, вроде водопровода, канализации, а тем более отопления (электричества тогда еще не было)… “Я терпеть не могу зависеть от чего-то мне неизвестного, — мотивировал он свой перманентный отказ от благ цивилизации, — а вдруг водопровод испортится? То ли дело водовоз — я ему дам на чай, и он мне всегда привезет воды”».

Помимо промышленных городов возникают города — узловые железнодорожные пункты; к концу столетия расширилось число городов-курортов, в основном приморских. Особый мир представляли собой шахтерские города центральных графств Англии, Рура, Лотарингии, Силезии, Моравской Остравы, Донецкого бассейна, Аппалачских гор.

В ряде городов к началу XIX в. уже существовала культура городских низов — достаточно вспомнить неаполитанских лаццарони, парижских санкюлотов, лондонских кокни, но в основном новые мегаполисы заселяли вчерашние крестьяне, подобные чеховскому Ваньке Жукову. Приезжавшие на заработки крестьяне не всегда брали с собой семьи: так, в 1902 г. 56,1 % населения Москвы (более 1,092 млн человек) составляли мужчины. Новым горожанам, привыкшим дома работать на земле самостоятельно, было тяжело приучаться к регламентированному фабричному труду на хозяина в строго определенные рабочие часы. С нарушениями дисциплины жестоко боролись системой штрафов. Основной прием пищи передвигался с полудня на вечер (в том числе поэтому английское и французское dinner, когда-то означавшее «обед», стало «ужином»).

В России в 1910 г. в среднем по величине городе проживали 25 тыс. человек, примерно по 9-10 человек в доме, было 12 церквей, 13 учебных и одно благотворительное заведение, 35–36 трактиров и 18–19 питейных заведений. Улицы 87 % городов вечером освещались, в каждом пятом городе имелся водопровод, каждом двадцатом — канализация. В 60 % городов были типографии, в 26,7 % был проведен телефон. В каждом втором городе существовала публичная библиотека, в каждом третьем — театр. В эмиграции уроженец Елизаветграда (ныне Кировограда) Херсонской губернии, писатель Дон-Аминадо (1888–1957) с ностальгией вспоминал: «Есть блаженное слово — провинция, есть чудесное слово — уезд… в Царствие небесное будут допущены только те, кто не стыдился невольно набежавших слез, когда под окном играла шарманка, а в лиловом бреду изнемогала сирень, а любимейший автор — его читали запоем — был не Жан-Поль Сартр, а Всеволод Гаршин».

Деревня пришла в город, но и город пришел в деревню: в России на смену «аграрному» городу приходит «промышленная» деревня. Еще во второй половине XVIII в. в нечерноземной средней полосе в близких к торговым путям малоземельных деревнях начинают развиваться кустарные промыслы, затем строятся мануфактуры, вокруг которых возникают рабочие поселки. В 1897 г. в промышленных губерниях вокруг Москвы (Центральный промышленный район) таких фабричных поселений насчитывалось уже 650. В 1813–1814 гг. 54 % рабочих жили в городах, а 46 % — в уездах, то и в 1868 г., и в 1902 г. в городах проживали только 39 % рабочих. В 1797 г. местный крепостной крестьянин-старообрядец Савва Васильевич Морозов (1770–1862) основал в Зуеве первую ткацкую фабрику. В 1859 г. в соседнем Орехове жили 77 человек, в 1897 г. — 7219, а в 1914 г. — 21 593 человека. Всего вокруг орехово-зуевских фабрик в 1897 г. жили более 43 тыс. человек, в 1914 г. — почти 82 тыс. В 1886 г. журналист писал: «…ни Никольское, ни Зуево, ни Орехово ровно ничем не походят на то, что обыкновенно подразумевается под селом. Поселения почти слились и образовали город с таким населением, числу которого позавидовал бы не один губернский городишко. Внешним своим характером этот город напоминает Москву. Те же двухэтажные каменные небольшие дома, то же множество дешевых трактиров… те же мелочные лавки… те же церкви и, наконец, те же многоэтажные и длинные, как крепостная стена, фабричные корпуса». Орехово-Зуево стало родиной русского футбола — игру привезли нанятые в Ланкашире управляющие Гарри и Клемент Чарноки. Другой пример подобного поселения — получивший все же в 1871 г. городской статус «русский Манчестер» Иваново-Вознесенск — во время революции 1905 г. родина первого совета рабочих депутатов.

В целом становление индустриальной экономики в XIX в. (подробнее см. «Экономический рост, демографические сдвиги и массовые миграции») изменило степень урбанизации — сначала в Европе, а затем и во всем мире. Если в 1800 г. доля жителей городов с населением свыше 5 тыс. человек в Европе лишь незначительно превышала среднемировое значение, то к 1900 г. образовался уже двукратный разрыв. Примерно равными были показатели Европы и Америки, в то время как в Азии и Африке они оказались в 3–6 раз меньше (см. табл.)

Уровень урбанизации в 1800–1900 годах, %[11]

Как обозначить тех, кто управлял новой экономикой и получал от нее наибольшую выгоду? Первоначальное название городского сословия — буржуазия — получило в XIX столетии новый смысл: «класс капиталистов, хозяев промышленных и коммерческих предприятий, в противоположность классу наемных рабочих, пролетариату» (определение словаря Брокгауза и Ефрона). Итак, в одну рубрику попадают и богатейшие семьи промышленников и финансистов (к примеру, Ротшильды, Круппы, Эндрю Карнеги, Генри Форд), и владельцы небольших лавок и мастерских, в которых помимо семьи хозяев работали еще несколько человек. Во Франции, Нидерландах, Бельгии, Швейцарии, США именно буржуазия, а не дворянство, о судьбах которого речь пойдет ниже, приобрела в обществе символическую власть, говоря словами Пьера Бурдье (1930–2002).

Жизнь части мелкой буржуазии — ремесленников — изменилась, особенно в германских государствах, где к началу XIX в. еще сохранялись унаследованные из средневековья цехи с мастерами и подмастерьями. Удар по цехам нанесло наполеоновское вторжение и Кодекс Наполеона. Окончательно в единой Германии отмена цехов была оформлена в 1869 г. В империи Габсбургов это произошло в 1859 г. 17–18 сентября 1899 г. в Антверпене при поддержке бельгийского кабинета министров был даже проведен первый и, правда, единственный Международный конгресс мелкой буржуазии, где, впрочем, кроме бельгийцев присутствовало лишь небольшое число французов и немцев.

С развертыванием промышленного производства по-настоящему разбогатеть удалось тем, кто уловил новую потребность в массовом выпуске стандартных товаров, доступных и необходимых. К концу столетия никто в мире не мог сравниться по объему состояния с американскими миллионерами (кстати, слово «миллионер» появилось в США уже около 1840 г.), которые в то время уже начали собирать выдающиеся коллекции европейского искусства. В 1899 г. американский социолог Торстейн Веблен (1857–1929) ярко сформулировал правила показного потребления «новых богатых» в «Теории праздного класса».

Видимо, представителей буржуазии объединяла вера в репутацию, респектабельность и социальную мобильность — те черты, что так превосходно изображены в «Будденброках» (1896–1900) Томаса Манна, «Ругон-Маккарах» (1871–1893) Эмиля Золя, «Саге о Форсайтах» (1906–1933) Джона Голсуорси, даже — несмотря на силу русской антибуржуазности — в романах забытого П.Д. Боборыкина и вошедшего в отечественный литературный канон Д.Н. Мамина-Сибиряка.

Происхождение крупной буржуазии XIX в. изучено еще не так хорошо, как происхождение торгово-ремесленной верхушки эпохи генезиса европейского капитализма XVI–XVII вв. Здесь нельзя забывать о новой востребованности этнических групп, традиционно занимавшихся торговлей, — евреев (в первую очередь в Европе и Америке), греков, армян и арабов-христиан в Причерноморье, Закавказье и Леванте, парсов в Индии, китайцев диаспоры (хуацяо) в Восточной Азии. В разные десятилетия и в разных обществах различался уровень вертикальной социальной мобильности. Так, в Российской империи, где сословное деление формально сохранялось вплоть до революции 1917 г., во второй половине XIX в. эта мобильность была весьма высока — достаточно вспомнить крестьянские корни богатейших дореволюционных семей. В США представление о равенстве времен «джексоновской демократии» 1830-1840-х годов не выдержало проверки историками: с ростом капиталистической экономики имущественное расслоение либо не сокращалось, либо увеличивалось, а пробиться наверх, особенно в городах со сложившейся социальной структурой (Бостон, Филадельфия, Нью-Йорк, Бруклин, Балтимор), было почти невозможно: среди городских верхов лишь около 2 % происходили из бедных семей, около 6 % — из семей среднего состояния. Подлинной «страной возможностей» Соединенные Штаты стали уже после Гражданской войны, в эпоху, известную как «позолоченный век».

Садовники замка Вентворт. 1897 г.

Все большее место в обществе занимали хорошо оплачиваемые образованные профессионалы — чиновники и клерки крупных предприятий, учителя и университетские преподаватели, инженеры, врачи, юристы (кстати, именно в то время в обиход вошло определение «лица свободных профессий») — те, кого за неимением лучшего термина принято, следуя англосаксонской традиции, называть средним классом, хотя доходы его представителей явно превышали как средний, так и медианный уровень. Высшее образование обеспечивало по-настоящему зажиточный образ жизни: обширные особняки и квартиры, прислугу, путешествия.

Впрочем, при избытке рабочих рук прислуга не была редкостью и в не самых обеспеченных семьях. В 1882 г. в Москве 39 % хозяйств содержали прислугу, в Берлине — 20 %. В переписи по Англии и Уэльсу 1911 г. работа в качестве домашней прислуги была наиболее распространенным видом занятости (почти 2,122 млн человек, в том числе почти 119 тыс. легендарных английских садовников). Для сравнения, на текстильных фабриках трудились более 1,126 млн человек, на шахтах — более 1,007 млн, в строительстве были заняты более 946 тыс., а общая численность населения достигала чуть более 36 млн человек.

Демократический импульс Великой французской и других революций по обе стороны Атлантики в совокупности с промышленным переворотом, казалось бы, бросавшим вызов землевладению как основе хозяйства, и наряду с переменами в военном деле (ростом численности армий и ослаблением роли кавалерии) должны были уничтожить фундамент власти старого господствующего класса — дворянства. Тем не менее, за исключением Франции и молодых американских государств, дворянство повсюду сохранило ту или иную степень своего влияния вплоть до катастрофы Первой мировой войны, обычно найдя умелый ответ на вызовы времени, в том числе ликвидацию юридических привилегий знати. Впрочем, если в России патримониальные права дворянства исчезли в 1861 г. с отменой крепостничества, в Пруссии держатель «рыцарских прав» (Rittergut) сохранял неограниченную судебную и полицейскую власть в своем поместье вплоть до 1872 г. и дисциплинарную власть (Gesindeordnung) над неженатыми работниками вплоть до 1918 г. Доля знати в разных обществах обычно составляла менее или чуть более одного процента. Исключение составляли испанские, польские, венгерские, грузинские дворяне, а также японские самураи, которых насчитывалось от 5 до 10 % населения.

Власть знати основывалась как на традиции и опыте управления, так и на земельных правах. В первой половине XIX в. крупное землевладение сохраняло устойчивость не только в Великобритании, где на его защите твердо стояло майоратное наследование, но и в России, где нераздельные имения были редкостью. Более того, вплоть до середины столетия в колыбели индустриальной революции — Англии — ни один промышленник еще не обладал средствами, чтобы, к примеру, приобрести поместье, которое поставило бы его в ряд с 15–20 наиболее богатыми из титулованных пэров. Так же и в США вплоть до Гражданской войны плантаторы-южане были богаче промышленников Севера. Плантаторы, любившие подражать быту аристократии Старого Света, создали действенную систему эксплуатации рабов, которая приносила огромные прибыли, и внимательно следили за малейшими колебаниями цен на Ливерпульской хлопковой бирже.

В 1873 г. в Соединенном Королевстве насчитывалось более 1 млн землевладельцев, однако 4/5 земель принадлежали всего семи тысячам человек, четверть всех земель — 363 собственникам (более 10 тыс. акров, или 4,05 тыс. га). 90 % земли обрабатывали арендаторы. Если в Российской империи помещичье землевладение практически отсутствовало на Русском Севере, в Вятке и Сибири, то в Великобритании крупное землевладение было равномерно распределено по всей стране. В 1820-1840-е годы перед отменой «хлебных законов» в Соединенном Королевстве и в Германии в эпоху аграрного кризиса 1873–1896 гг. дворяне-землевладельцы стали основной силой, отстаивавшей протекционистский курс.

Вызванный началом поставок зерновых из России и Нового Света аграрный кризис означал снижение цен на сельскохозяйственную продукцию, но цена труда не падала. В Великобритании это вызвало крах арендной системы. Удача сопутствовала лишь тем собственникам, чьи земли оказались на территории угольных месторождений. Тем не менее британская знать, как и аристократы России и Австро-Венгрии, умело вкладывала средства в промышленность, а также на протяжении всего XIX столетия сохраняла контроль над значительной частью приносившей огромные доходы недвижимости Лондона и других крупных городов. В 1883 г. 9 из 17 пэров с доходом более 100 тыс. ф. ст. в год получали основную часть прибыли от городской собственности. В России, где только в 1801 г. не дворяне получили право покупать незаселенные земли, в 1813 г. дворянам принадлежало 64 % шахт, 78 % суконных и 60 % бумагоделательных фабрик, 66 % стекольных заводов. Нельзя забывать и о дворянской монополии на винокурение.

В 1858 г., незадолго до отмены крепостного права, из 888,8 тыс. российских (без Польши и Финляндии) дворян (из них 276,8 тыс. — личные) 1382 владели более чем тысячью крепостных крестьян (127 — более чем тремя тысячами). 1,4 % крупных помещиков владели 15,9 % крепостных, а 41,6 % мелкопоместных дворян — 3,2 %. Богатейшим русским землевладельцем был сын Прасковьи Жемчуговой и отец выдающегося историка и коллекционера Дмитрия Николаевича Шереметева (1844–1918), владелец петербургского Фонтанного дома и подмосковных Кускова и Останкина Сергей Дмитриевич Шереметев (1803–1871), которому принадлежали 146 853 крепостных. Только Шереметевы, Демидовы, Юсуповы могли сравниться по богатству с 15–20 богатейшими английскими аристократами.

В 1859 г., по расчетам чиновников российского Министерства финансов, дворянство и купечество обеспечивали поступление в казну 17 % доходов (главным образом за счет косвенных налогов), остальные сословия — 76 %, 7 % приносило государственное имущество. В 1887 г., по расчету экономиста Н.П. Яснопольского (1846–1920), эти показатели составили 37,9 %, 55,1 % и 7,0 % с учетом потери привилегированным сословием налоговых льгот. В Великобритании это соотношение равнялось 52:40:8, во Франции — 49:30:21, в Пруссии — 30:29:41.

В 1897 г. дворянское сословие в России насчитывало 1372,7 млн человек (487,0 тыс. имели личное дворянство). В 1900 г. 87 семейств владели более чем 50 тыс. десятин, причем 25 из них в 1800 г. не принадлежали к высшему дворянству. В Англии в списке 67 богатейших землевладельцев появилось только одно такое новое имя. В 1905 г. в губерниях Центрального промышленного района только 13,7 % земли принадлежало дворянам. После отмены крепостного права у дворян осталось 87,2 млн десятин земли, а к 1914 г. — 41,1 млн десятин. В 1914 г. 78 % зерна на рынок поставляли крестьяне, хотя в руках крупных землевладельцев оставались заготовки леса, производство сахара (здесь выдвинулись выходцы из сумских казаков и крестьян Терещенки и Харитоненки, евреи Бродские), животноводство. Многие дворяне преуспели в частном предпринимательстве и на службе в крупных компаниях, как, например, Николай Егорович Врангель (1847–1923), отец братьев Петра, «черного барона», последнего руководителя Белого движения, и Николая, выдающегося искусствоведа.

Все же в начале XX столетия уже ни один представитель старой знати Российской империи не мог соперничать с выходцами из крестьян-старообрядцев Московской и Калужской губерний Морозовыми и Рябушинскими, сыном разбогатевшего в Сибири костромского мещанина Николаем Александровичем Второвым, евреями Поляковыми. Москвичи-старожилы видели, как меняются владельцы едва ли не всех усадеб «дворянского гнезда» — Пречистенки; например, владение последовательно Архаровых, Нарышкиных, Гагариных было куплено в 1865 г. серпуховским текстильным магнатом Иваном Николаевичем Коншиным (1828–1898, по ст. ст. 1899) на имя своей супруги Александры Ивановны (1833–1914), роскошно перестроившей здание в 1910 г. (ныне Дом ученых Российской академии наук).

Германская владетельная знать в целом выгодно вложила выплаченные ей в 1830-1840-е годы компенсации за потерю земель в ходе медиатизации[12] 1803–1806 гг., а германские помещики умело использовали средства от крестьянских выкупов 1820-1860-х годов, однако буржуазия все же потеснила дворянство на денежном Олимпе. В 1912 г. среди 64 прусских миллионеров было 40 дворян (из них — 12 титулованных) и 24 представителя буржуазии. Примечательно, впрочем, что все 28 нетитулованных держателей дворянства получили этот статус только в XIX в., причем 13 из них были евреями (пример терпимости германской власти), а вот среди 24 не дворян не было ни одного еврея.

Даже потеряв существенную долю экономической власти, дворяне с трудом уступали власть политическую. В Японии, где, как и в Китае, не было огромных личных состояний, успех революции Мэйдзи был обусловлен верностью основной части самураев микадо (императору) и компромиссом, достигнутым внутри правящего слоя после короткой гражданской войны 1868–1869 гг. и восстания 1877 г. В объединенной Германии католическая знать играла важную роль в оппозиционной Партии центра, а прусские юнкеры (мелкие и средние помещики-лютеране) считались идеологической основой нового государства. Из бранденбургских юнкеров вышел и сам Отто фон Бисмарк. Состав последнего кабинета лорда Солсбери (1895–1902) даже современникам казался поразительным примером сохранения Старого порядка в Британской империи.

Массовый рабочий класс зародился в первой индустриальной стране мира — Великобритании и оттуда с расширением нового хозяйственного уклада распространился по миру вплоть до Осаки — текстильной и судостроительной столицы Восточной Азии, составив относительное большинство занятых лишь в нескольких промышленно развитых странах Северо-Западной Европы. Упомянутое выше падение жизненного уровня трудящихся в странах, переживавших в первой половине XIX в. начальную стадию промышленного переворота, породило классовое рабочее сознание и рабочее движение.

Первым рабочим движением Нового времени стали луддиты на мануфактурах Средней (Мидлендс) и Северной Англии. В эпоху вызванного Наполеоновскими войнами и континентальной блокадой экономического кризиса ткачи начали собираться вместе, обсуждать сложившееся положение, в некоторых случаях даже они уничтожали прялки и чулочновязальные машины, лишавшие их работы. Пик движения пришелся на 1811–1813 гг. Если по закону 1788 г. выведение из строя текстильного оборудования каралась 7-14 годами каторги, то 20 марта 1812 г. парламент Соединенного Королевства принял временный акт, согласно которому за это преступление полагалась смертная казнь. В разгар движения в промышленных районах Англии было сосредоточено 12 тыс. солдат — больше, чем в то время воевало с Наполеоном на Иберийском полуострове. Около 30 луддитов были повешены.

Социалист и промышленник из Уэльса Роберт Оуэн (1771–1858) в 1810 г. не только выдвинул лозунг 10-часового рабочего дня, но и реализовал его на своей фабрике в Нью-Ланарке близ Глазго. В 1817 г. Оуэн поставил новую цель, тогда казавшуюся утопией, — восьмичасовой рабочий день: «Восемь часов труда, восемь часов отдыха, восемь часов сна».

16 августа 1819 г. на манчестерской площади Св. Петра собрались 60–70 тыс. горожан с требованиями избирательной реформы и отмены протекционистских «хлебных законов». Городские власти разогнали митинг с помощью кавалерии, погибли 15 человек. Эти события вошли в историю Англии как «Петерлоо».

В конце 1831 г. второй по величине город Франции Лион две недели был охвачен движением рабочих шелкоткацких мануфактур, выступивших за повышение расценок на свой труд и против нового налога. Восстание было кроваво подавлено войсками, но налог был отменен. 14 февраля 1834 г. лионские ткачи объявили всеобщую стачку с требованием повышения заработной платы. 9 апреля в накаленной обстановке суда над рядом участников забастовки началось вооруженное восстание, жестоко подавленное к 15 апреля.

В 1838 г. в промышленных районах Великобритании начинается движение чартистов, выступавших за всеобщее активное избирательное право для мужчин. К июню 1839 г. петицию чартистов подписали 1,3 млн человек. К маю 1842 г. новая петиция собрала уже 3,5 млн подписей. После отказа парламента принять ее по всей Великобритании началась всеобщая стачка с требованием 10-часового рабочего дня. Третья петиция была представлена в Вестминстер уже в обстановке европейских революций 1848 г. В районы, где чартисты были наиболее деятельны, в 1839 и 1842 гг. было послано свыше 10 тыс. британских солдат, а в 1848 г. для возможной борьбы с движением по всей стране было привлечено 170 тыс. добровольцев (так называемых специальных констеблей).

В 1830 г. манчестерский прядильщик Джон Догерти (1898–1854) создает Национальную ассоциацию защиты труда, распавшуюся уже в 1832 г.; в 1841 г. была основана Ассоциация горняков, организовавшая в 1844 г. неудачную забастовку. Из неудач были извлечены уроки, и в 1868 г. в Манчестере создается существующий по сей день Конгресс тред-юнионов — объединение различных профессиональных союзов. В 1871–1875 г. их деятельность была, наконец, окончательно легализована парламентом. К тому времени в цели профсоюзов входили борьба за восьмичасовой рабочий день, коллективный договор с работодателем, право на забастовку.

Первым крупным объединением рабочих США стал Орден рыцарей труда (с 1869 г., открытое членство с 1878 г.), объединявший в 1886 г. 703 тыс. членов, в том числе 60 тыс. негров, но затем быстро потерявший влияние. В 1886 г. создается Американская федерация труда (АФТ), во главе которой стал еврей-эмигрант из Лондона, рабочий-сигарщик Сэмюель Гомперс (1850–1924), позднее герой разоблачительного стихотворения В.В. Маяковского. Хотя до середины 1890-х годов Гомперс еще разделял идеи уничтожения капиталистической системы наемного труда, затем он открыто размежевался с социалистами и предложил лозунг «чистого и простого» профсоюзного движения, которое должно ограничиваться борьбой за социально-экономические права рабочих и не выдвигать политических требований. Суды, впрочем, твердо стояли на защите корпораций, так что зачастую забастовки жестоко разгонялись полицией, а подчас и федеральными войсками. Предприниматели использовали против бастующих наемных сыщиков-провокаторов и охранников. В июне 1905 г. в противовес АФТ была основана сравнительно небольшая, но чрезвычайно активная леворадикальная организация под названием «Индустриальные рабочие мира» (IWW, wobblies). К этому времени доля членов профсоюзов выросла примерно до 10 % городской рабочей силы.

В 1864–1876 гг. действовало Международное товарищество рабочих (Первый интернационал), обе крупнейшие фракции которого, бакунинская и марксова, ставили открыто революционные цели. В 1863 г. в Германии Фердинанд Лассаль (1825–1864) создает Всеобщий германский союз рабочих. В 1869 г. была основана Социал-демократическая рабочая партия Германии. В 1875 г. организации объединяются в единую партию, которая после отмены в 1890 г. бисмарковских «законов против социалистов» получает свое современное название Социал-демократической партии Германии (СДПГ). В 1912 г. СДПГ сформировала крупнейшую фракцию в рейхстаге. С 1889 г. действовало международное объединение рабочих партий — II Интернационал. 1 марта 1898 г. в Минске была учреждена Российская социал-демократическая рабочая партия, поначалу невлиятельное объединение марксистов, которому впоследствии суждено было определить судьбу страны. В 1900 г. в Лондоне создается лейбористская партия (партия труда) — первоначально политическое крыло профсоюзного движения. На состоявшихся в том же году парламентских выборах лейбористы получили два места в парламенте, в 1906 г. — 29, в 1910 г. — 42, а в 1924 г. впервые сформировали правительство, с тех пор став одной из двух ключевых британских партий.

1 мая 1886 г. в США началась всеобщая стачка за восьмичасовой рабочий день — по всей стране бастовало, по разным оценкам, от 300 до 500 тыс. человек; 3–4 мая в ходе забастовки в Чикаго пролилась кровь. С 1890 г. в память о чикагской трагедии 1 мая по решению II Интернационала стал отмечаться как Международный день солидарности рабочих. Когда после экономического спада 1893 г. были снижены заработки на заводе спальных вагонов Джорджа Пульмана (1831–1897) в Чикаго, а цены на аренду жилья в построенных предпринимателем домах для рабочих не изменились, не входивший в АФТ профсоюз рабочих-железнодорожников объявил о всеобщей стачке, которая началась летом 1894 г. Уже через неделю бастующие в Чикаго были жестоко разогнаны. В тюрьме организатор стачки, в прошлом кочегар Юджин Дебс (1855–1926) впервые изучил труды Карла Маркса и в 1898 г. стал одним из основателей Социал-демократической (с 1901 г. — Социалистической) партии Америки. В США, впрочем, социалистические идеи не получили широкого распространения. И коренные американцы, и иммигранты разделяли глубоко укорененную веру в возможность самому стать хозяином своего дела, прийти к процветанию, может быть, даже такому, какого добился бедный шотландский эмигрант, Эндрю Карнеги (1835–1919), ставший сталелитейным магнатом.

К началу XX в. после смерти Карла Маркса и Фридриха Энгельса в мировом социалистическом и рабочем движении наметилось два ключевых пути: революционный и реформистский (ревизионистский). У истоков реформизма стоял Эдуард Бернштейн (1850–1932), признавшийся в январе 1898 г., что «конечная цель социализма» для него «ничто», но вот движение к ней-«все». В июне 1899 г. француз Александр Мильеран (1859–1943) стал первым социалистом, согласившимся войти в «буржуазное» правительство (вплоть до 1902 г. он занимал посты министра торговли, промышленности, почт и телеграфов). «Казус Мильерана» едва не расколол европейских социалистов. Бернштейн и его сторонники, в частности русские «легальные марксисты», такие, как П.Б. Струве (1870–1944) и М.И. Туган-Барановский (1865–1919), пророчески увидели в современной им жизни возможность мирной эволюции капитализма, его грядущую «социализацию».

Действительно, с 1860-х годов жизнь трудящихся становится лучше, причем не только в наиболее экономически сильных странах. Относительно Великобритании это признал в 1892 г. сам Фридрих Энгельс в предисловии к переизданию книги Карла Маркса «Положение рабочего класса в Англии». В Соединенных Штатах, ставших в середине 1890-х годов мировым индустриальным лидером, с 1865 по 1900 г. средняя реальная заработная плата в промышленности выросла на 40–50 %, хотя условия жизни рабочих, особенно иммигрантов, оставаясь в целом лучше, чем в европейских странах, часто были неудовлетворительными; серьезной была угроза безработицы, которая в 1900–1914 гг. в городах в среднем превышала 10 %. В России в 1861–1913 гг. национальный доход на душу населения увеличился в 1,63 раза, реальная заработная плата рабочих — в 1,4 раза.

Уже с 1840 г. плотники новозеландского Веллингтона, в условиях дефицита рабочей силы, добиваются восьмичасового рабочего дня, в 1858 г. этой цели достигают австралийские строители. В самой метрополии в 1878 г. был окончательно введен 10-часовой рабочий день для женщин и запрещен труд детей до 10 лет. В Пруссии труд до 12 лет был запрещен еще в 1853 г., в объединенной Германии в 1878 г. женщинам запретили работать в шахтах и предоставили 3 недели отпуска после рождения ребенка. В 1891 г. отпуск был продлен до 6 недель, а женский труд был ограничен 11 часами. Во Франции в 1892 г. для женщин был введен 11-часовой рабочий день, а в 1900 г. под влиянием Мильерана эта норма была распространена и на мужчин. В 1905 г. труд французских шахтеров был ограничен восемью часами. В России указ от 1 июня 1882 г. (действовал с 1 мая 1884 г.) запрещал труд детей до 12 лет, а для подростков до 15 лет вводил восьмичасовой рабочий день и запрещал работу по ночам и выходным дням. С 1 октября 1885 г. «в виде опыта» в ряде отраслей запрещался ночной труд несовершеннолетних и женщин на фабриках, заводах и мануфактурах. 2 июня 1897 г., после долгих обсуждений, рабочий день на фабриках и заводах был ограничен 11,5 часа, а ночью, в субботу и перед праздниками — 10 часами. В США к 1900 г. обычным стал 10-часовой рабочий день. С мая 1902 г. на шахтах Пенсильвании бастовали около 140 тыс. шахтеров, грозя оставить без угля восток страны. В октябре президент Теодор Рузвельт (1901–1909) впервые собрал в Белом доме за одним столом предпринимателей и профсоюзных активистов. В середине марта 1903 г. было принято арбитражное решение: заработок шахтеров был увеличен на 10 %, для них был введен 8-9-часовой рабочий день.

Не только в буржуазных, но и отчасти в рабочих семьях (особенно в Соединенном Королевстве и его доминионах, а также в США) был распространен идеал матери, отдающей все силы воспитанию детей. По одной, возможно, несколько заниженной оценке, в 1901 г. работали только 10 % замужних британок, но (здесь как раз оценка завышена) вплоть до 40 % замужних француженок. В Вене в 1880-1910-е годы примерно 40 % жен рабочих трудились полный рабочий день (однако надо помнить про частые перерывы в работе, связанные с беременностями) и только около 20 % не работали вообще. Исследование венских рабочих семей 1912–1914 гг. показывает, что вклад замужних работниц в семейный бюджет составлял лишь чуть более 10 %, детей-подростков — 19,8 %.

В 1889 г. в Германии впервые в мире были введены пенсии по старости. Затем подобные законы принимаются в Исландии (1890), Дании (1891), Новой Зеландии (1898), Австралии, Великобритании (1908). В США социальное обеспечение ограничивалось заботой о ветеранах-северянах Гражданской войны.

Несмотря на урбанизацию и индустриализацию, сельское хозяйство и к началу XX в. оставалось важнейшей отраслью хозяйства. В 1900 г. только в Великобритании, Германии, Бельгии, Нидерландах, Швейцарии число занятых в промышленности превосходило число сельскохозяйственных работников. К примеру, в США в 1880 г. число занятых в сельском хозяйстве более чем вдвое превышало число рабочих. В то время селькохозяйственный характер экономики еще не означал ее отсталости: в начале XX в. в списке самых богатых стран мира в расчете на душу населения рядом с индустриальной Великобританией стоят аграрные страны — переселенческие колонии: Австралия, Новая Зеландия, Канада, Аргентина, Уругвай. Новым промышленным центрам нужно было продовольствие, и под влиянием транспортной революции первой половины XIX в. даже самые далекие области подключаются к мировому рынку, натуральная природа хозяйства ослабевает или исчезает, растет аграрная специализация. Рынок вел к имущественному расслоению крестьянства, которое, к примеру, в России все с большим трудом сдерживала крестьянская община. На это, в частности, обратил внимание В.И. Ленин в работе «Развитие капитализма в России» (1899).

Становление региональных и мирового аграрного рынков снизило, но не уничтожило угрозу голода, тем более, что рост урожайности (интенсификация) сельского хозяйства затронул лишь немногие страны, а аграрное перенаселение все острее чувствовалось по всему миру. Оценить потери от голода зачастую нелегко, так как основной рост смертности был итогом не собственно голода, а инфекционных болезней, особенно тифа, к которым оказывался восприимчив ослабевший от недоедания организм. В Британской Индии голодом были затронута Агра(1837–1838), Бенгалия в 1869–1870 гг. и 1874 г., Декан и южные области — в 1876–1878 гг. (тогда умерли ок. 5,25 млн человек), а также центр страны — в 1896–1897 гг. и 1900–1902 гг. Северный Китай пережил особенно тяжелый голод в 1876–1879 гг. (число жертв составило от 9 до 13 млн человек при общем населении северных провинций в 108 млн) и в 1896–1897 гг. В 1887–1889 гг. голод был вызван наводнением Хуанхэ. В ходе страшного голода из-за засухи в Персии 1869–1872 гг. умерли не менее полутора миллиона человек. Голод в Ирландии 1845–1849 гг. был вызван болезнью картофеля — основной культуры, которую возделывали крестьяне-католики на своих крошечных наделах. Британское правительство не оказало практически никакой помощи голодающим ирландцам, более того, в самый разгар трагедии крупные землевладельцы (англичане-протестанты) не останавливали вывоз зерна, говядины и других продуктов с «зеленого острова». От голода умерли около 1 млн из 8,5 млн жителей Ирландии, началась массовая эмиграция в США. Дождливое холодное лето вызвало неурожай в Финляндии и Северной Швеции, что привело к голоду и сверхсмертности 1866–1868 гг. Близким к голоду в Финляндии был вызванный бесснежной зимой и засухой голод в Черноземье и Среднем Поволжье России 1891–1892 гг., когда основной причиной смерти стала эпидемия тифа. События в Финляндии и России послужили толчком к созданию государственной системы предотвращения голода, так что впоследствии неурожай не вел к трагическим последствиям.

После пугачевского бунта 1773–1775 гг. и вплоть до движения ихэтуаней («боксеров») в Китае 1899–1901 гг. и Мексиканской революции 1910–1917 гг. мир не знал мощных крестьянских восстаний. Карл Маркс, не любивший деревню, подобно многим революционерам конца XVIII — первой половины XX в., в работе «18 брюмера Луи Бонапарта» (1852) разочарованно отмечал, что между французскими крестьянами «существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, — они не образуют класса… Они не могут представлять себя, их должны представлять другие» (другое марксово определение из «Нищеты философии» (1847) — «класс в себе», а не «класс для себя»).

Действительно, масштабная самоорганизация крестьянства затруднена самой природой сельского труда. Тем не менее крестьяне не оставались пассивными: так, в США в 1867 г. была основана первая мощная фермерская организация — Грейндж, стремительно выросшая в западных и южных штатах во время кризиса 1873–1875 гг. и насчитывавшая к 1875 г. 750–800 тыс. членов. В том же году Грейндж распался и был восстановлен уже в 1880-е годы как организация зажиточных фермеров Северо-Востока. Грейнджу удалось добиться принятия во многих штатах особых «грейнджерских» законов против дискриминации мелкого аграрного производителя тарифами железнодорожных перевозок. В 1872 г. был создан первый крупный английский профсоюз сельскохозяйственных рабочих.

Великобритания стала родиной кооперативного движения, которое, часто при поддержке государства, активно развивалось в Германии, Скандинавии, а затем стремительными темпами в России, где к 1917 г. было до 55 тыс. кооперативов (80 % — крестьянские), в том числе 11,5 тыс. сельскохозяйственных артелей с 14 млн пайщиков. Кооператив предлагал разрозненным крестьянам-производителям демократический путь объединения усилий.

Во второй половине XVIII в. в Великобритании, Нидерландах, Фландрии и Валлонии появляются сельскохозяйственные новшества (некоторые исследователи даже говорят об «аграрной революции»): четырехпольный севооборот (например, норфолкский: пшеница, турнепс, ячмень, клевер), железный плуг. Средняя урожайность пшеницы в Великобритании в 1800–1849 гг. была выше, чем в 1700–1749 гг., на 68 %, ржи — на 32 %, ячменя — на 72 %, овса — в 2,3 раза. В 1830-е годы в США появился стальной плуг. На первой всемирной выставке в Лондоне 1851 г. демонстрировалась сеялка Сайреса Мак-Кормика (1809–1884) и дренажный плуг Джона Фоулера (1826–1864). Отцом современной агрохимии стал профессор Гиссенского и Мюнхенского университетов Юстус Либих (1803–1873). В годы Гражданской войны в США 1861–1865 гг. были сделаны первые шаги на пути механизации сельского хозяйства — в жизнь вошли сеялки, косилки, жатки, молотилки. Во второй половине столетия на новых началах умело перестраивалось сельское хозяйство Германии. В целом же по крайней мере вплоть до середины XIX в. почти во всем мире еще царило аграрное «долгое средневековье».

«Бабье лето» принудительного труда (определение английского историка К. Бэйли) в XIX столетии сменилось его почти повсеместным запретом, причем именно из политических (и в конечном итоге гуманистических) соображений, поскольку и рабовладельческие плантации Нового Света, и русские крепостные поместья до конца своего существования продолжали оставаться экономически выгодными. Несмотря на существование приписанных к заводам русских крепостных на Урале, на отработку повинности — миты андскими индейцами в шахтах, принудительный труд был в первую очередь сельским. В 1701–1800 гг. из Африки в Северную и Южную Америку было перевезено 6,133 млн рабов, в 1801–1900 гг., несмотря на запрет работорговли Соединенными Штатами и Британской империей в 1807 г., — 3,3 млн рабов. В 1833 г. рабство отменяется в Британской империи (в Индии — с 1848 г.). Франция, несмотря на идеалы Кодекса Наполеона, отменяет рабство в колониях только в 1848 г. (в обеих империях рабовладельцам, в отличие от США и Бразилии, были выплачены компенсации), Нидерланды — в 1863 г. (реально — к 1873 г.). Бразилия покончила с рабством в 1888 г., Испания на Кубе — в 1886 г. Несмотря на постепенную отмену работорговли во время реформ танзимата, рабство, пусть и в ограниченном виде, сохранялось в Османской империи вплоть до младотурецкой революции, в первую очередь в арабских вилайетах. В княжествах Молдавии и Валахии (с 1866 г. — Румынии) рабы-цыгане (около 7 % населения) стали свободными в 1855 г. и 1856 г. В Иране рабство отменили только в 1928 г. В Индии, Китае, Японии принудительный труд не играл существенной роли, в Корее рабство было отменено в 1894 г., в Сиаме — на протяжении 1873–1908 гг.

В Британской империи (и не только) оставался широко распространен найм так называемых «законтрактованных рабочих» (indentured servants): бедняков вербовали на заработки в заморских владениях, оплачивая им проезд, который те должны были отработать. С 1830-х годов до 1912 г. более 4 млн индийцев, сингальцев, малайцев, китайцев и японцев были перевезены в основном для труда на плантациях стран Карибского бассейна, Южной Африки, Индийского океана и Полинезии. Из индийской диаспоры Кариб вышел нобелевский лауреат по литературе 2001 г., уроженец Тринидада В.С. Найпол.

Вплоть до революции 1910–1917 гг. важнейшим источником труда в мексиканских латифундиях были пеоны, чья зависимость от помещика-асьендадо была связана с унаследованным долгом.

Отмена крепостного права, распространенного в Европе к востоку от Эльбы, началась в Габсбургской империи с отмены личной зависимости указами Иосифа II 1781 г. и 1785 г. (Leibeigenschaft), но шла противоречиво, сложно и с многочисленными отступлениями. Окончательно крепостное право в Трансильвании, Закарпатье, Галиции и Буковине было отменено в революционном 1848 г. В Пруссии отмена крепостного права началась под воздействием наполеоновских войн в 1807–1810 гг., а в целом в германских государствах основные этапы реформ были завершены к 1830-м годам. Тяжелые условия освобождения крестьян вызвали массовую эмиграцию крестьян в США, в первую очередь из Баварии, Вюртемберга, Мекленбурга. В Российской империи крестьяне получили свободу без земли в прибалтийских (остзейских) губерниях в 1816–1819 гг., а в остальных губерниях, за исключением сложно устроенного Кавказа и Бессарабии, где зависимые крестьяне, впрочем, составляли лишь 1,7 % сельского населения, — в 1861 г., с землей, за которую сверх «дарового надела» нужно было выплатить выкуп, окончательно отмененный в 1906 г. В Румынии крепостная зависимость отменена в 1864 г.

Отсутствие крепостной зависимости необязательно означало триумф мелкой собственности. С 1861 по 1895 г. доля крупного землевладения в Германии сократилась ненамного, составив 44,2 % в Пруссии, 38,4 % в Бранденбурге, 28,2 % в Саксонии; поместья не дробились на наделы, а обрабатывались наемными сельскохозяйственными рабочими. В Южной Америке больше распространилась аренда. Самой тяжелой ее формой оставалась издольщина, работа за часть урожая (она была также распространена на юге Италии и на юге США после Гражданской войны). Мечта рабов о «сорока акрах и муле», которые якобы получат каждый освобожденный, не сбылась. В 1900 г. в Миссисипи издольщиками были 85 % чернокожих крестьян и 36 % белых. Схожим образом после объединения Италии несправедливость земельных отношений не исчезла: она выталкивала южан на север страны и в Новый Свет.

Общинная собственность на землю сохранялась к середине столетия в некоторых районах Германии, Голландии и Бельгии, а в Испании и отчасти Португалии, отдельных кантонах Швейцарии, итальянских Марке и Умбрии существовали даже островки передельной общины. С индейской общиной с переменным успехом боролись в Новом Свете. В Мексике к концу долгого правления Порфирио Диаса (1876–1911) ее почти уничтожили, а вот, к примеру, в Боливии в 1900 г. в общинах жили 32 % крестьян.

Наиболее интересна история русской передельной общины, которую вестфальский барон Август Гакстгаузен (1792–1866) в своем исследовании 1847 г. счел спасением от революции: «В русской общине есть органическая связь, в ней лежит столь крепкая общественная сила, что в этой стране нет и не может образоваться пролетариата, пока существует община. Последнюю поэтому следует хранить от разрушения, устраняя лишь те неудобства, которые вызываются ею в технике земледелия». Славянофилы видели в общине основу справедливого народного самоуправления, А.И. Герцен, разочарованный европейскими революциями 1848–1849 гг., а потом и народники усматривали в ней зерно социализма. Парадоксальным образом власть, как и оппозиция, поддерживала этот институт: после киселевской реформы государственных крестьян (1837–1841) и отмены крепостного права в 1861 г. община (сельское общество) стала основой крестьянского административно-хозяйственного самоуправления, а попытки ее ослабить и даже разрушить будут предприняты уже в 1900-е годы, в первую очередь (но не исключительно) премьер-министром П.А. Столыпиным.

Свободный мелкий собственник был главным сельскохозяйственным производителем во Франции, Скандинавии, британских переселенческих колониях и Соединенных Штатах Америки, Китае, играл важную роль в Германии. Самым радикальным демократическим решением аграрного вопроса стал североамериканский акт о гомстедах (1862), согласно которому любой человек мог бесплатно получить в собственность 160 акров обрабатываемой им свободной земли (64,8 га). Всего за несколько десятилетий огромные просторы, где до этого столетиями жили разрозненные небольшие группы индейцев-охотников, были заселены и распаханы. Развитию земледелия способствовали стальной плуг и механизированная техника, скотоводства — применение колючей проволоки для огораживания пастбищ (с 1870-х годов). Возможность легко получить большой надел в собственность привлекала и эмигрантов, особенно из Германии и Скандинавии, — сбывалась вековая мечта европейского крестьянства о земле. Всего за время действия закона в 1862–1934 гг. государство выдало права собственности на 1,6 млн гомстедов. Вплоть до 1890-х годов, пока оставались незанятые государственные земли, возможность стать самостоятельным фермером-гомстедером играла, как писал в 1893 г. историк Фредерик Джексон Тернер (1861–1932), роль «предохранительного клапана», снимая социальное напряжение. При этом фермеры, не покидая своих хозяйств, могли приобщиться к городскому, «модному» образу жизни, заказывая товары по каталогу.

Помимо Нового Света и британских доминионов пахотные площади расширялись в России, Юго-Восточной Азии. В 1860–1910 гг. общий объем пашни в мире вырос в 1,7 раза. В 1870–1900 г. в США площадь обрабатываемых земель увеличилась благодаря гомстедам в 2,2 раза, поголовье скота — вдвое, производство пшеницы — в 3,5 раза. В 1900 г. 60 % американского экспорта составляли продукты сельского хозяйства, в первую очередь пшеница. Удивительный пример: с 1880-х годов крестьяне-старообрядцы и без того огромной Енисейской губернии (ныне Красноярский край) деятельно осваивали принадлежавшие Цинской империи земли Урянхая (Тувы). В 1870–1913 гг. сельскохозяйственный импорт в Западную Европу вырос в 3,5 раза, объем сельскохозяйственного производства России в 2,5 раза (2,24 % ежегодного роста — европейский рекорд). В 1886–1913 гг. количество зерна, которое российские крестьяне оставляли для собственного потребления, увеличилось на 34 %, реальная заработная плата сельскохозяйственных рабочих выросла в 3,8 раза. Популярные в русской публицистике начала XX в. утверждения о «голодном экспорте» не выдержали проверки современными исследователями.

Яркий пример интенсификации сельского хозяйства представляет Германия: урожай зерновых в Германии вырос в 1845–1914 гг. в 3,7 раза (во Франции за эти годы — в 1,2 раза). Во второй половине XIX столетия в объединенной Германии, несмотря на рост сельского населения, умножилось число середняков, немного сократилось количество гроссбауэров (кулаков), а количество малоземельных собственников выросло за счет огородов, которые покупали промышленные рабочие для разведения овощей. Государство помогало селу государственным финансированием ипотеки. В трудные для сельского хозяйства 1880-е годы немецкие социал-демократы критиковали кабинет Бисмарка за протекционизм и доказывали бедственное положение трудящихся. На самом деле максимальное снижение потребления хлеба в первой половине 1880-х годов составило 8 %, но, главное, с первой половины 1850-х годов до конца столетия среднедушевое потребление мяса в Германии выросло с 21,1 до 44,6 кг в год, молока — с 270,3 до 345,8 л, сахара — в пять раз.

К началу Первой мировой войны мир, включая даже его наиболее экономически развитые районы, вошел в новую эпоху по-настоящему многоукладным, сложно сочетая Старый порядок и современность. Могли ли общества без потрясений двигаться к большему социальному равенству, несмотря на нараставшую капиталистическую конкуренцию, или революции на периферии мировой капиталистической системы или в ее сердце были неизбежны? Синьхайская революция (1911) и Первая мировая война (1914–1918) и порожденная ею революционная стихия приведут к радикальному упрощению социальной структуры в большинстве стран, а подчас — и к большей справедливости в распределении общественных благ. Но в значительной степени именно уничтожение наследия Старого порядка, насильственный слом его структур вызовут трагедии и катастрофы десятилетий после 1914 г.

Языки культуры XIX века

Мировая культура, если отвлечься от неизбежных различий — цивилизационных, этнокультурных, конфессиональных, лингвистических — и рассматривать ее в целом как исторически детерминированное поле ценностносмысловых отношений и соответствующих практик, развивается, обращаясь одновременно к разным языкам. Эти языки понимаются в широком смысле как знаковые системы, функционирующие в определенных сферах деятельности. Так, например, философия, религия, наука, техника, литература и искусство, образование и просвещение, повседневность пользуются отличными друг от друга языками культуры, которые тем не менее вступают между собой в содержательный диалог. При этом наблюдаются то интегративные, то дифференцирующие тенденции, поддерживающие единство и многообразие культуры в каждую историческую эпоху.

Интегративная идея прогресса человечества, неразрывно связанного с поступательным развитием естественных и гуманитарных наук, а также философии, т. е. с научным прогрессом, стала исходной установкой культуры XIX в.

Многие деятели европейской, русской, американской и восточных культур остались верны идеям и идеалам Просвещения как гуманистическим, научно обоснованным, двигающим культуру по пути прогресса и затрагивающим интересы всего человечества и каждой нации в отдельности. Эти идеи и идеалы легли в основание глобальных культурных процессов XIX в.

Мировой культурой стала считаться сфера человеческого разума, своего рода ценностно-смысловой континуум, последовательно складывающийся в результате духовных усилий человечества и составляющих его народов в различных видах специализированной деятельности, — независимо от того, какой вклад внесла в эту сферу та или иная национальная культура, тот или иной отдельный деятель культуры, — общее достояние человечества на всем протяжении его истории.

Неотъемлемой частью мировой культуры стала философия XIX в., и прежде всего — немецкая классическая философия, приучившая европейцев, а вслед за ними и все остальные народы к размышлению о всеобщих законах бытия и мышления. Неотрывно от философии развивалась и общественно-политическая и историческая мысль, становившаяся все в большей мере секуляризованной.

Другой важнейшей частью мировой культуры стала наука, открывшая в XIX в. множество объективных и всеобщих закономерностей в мире природы, общества и человека и нашедшая им применение на практике (в технике, промышленности, медицине, сельском хозяйстве, экономике).

Третьей составной частью мировой культуры стала литература — романтическая, реалистическая и постепенно формирующаяся модернистская, в тесной связи с которой развивались изобразительное искусство и музыка. Литература и искусство, многое почерпнув из философии, общественной мысли и науки, все в большей мере приходили к углубленному анализу действительности и мира человека, к емким социальным, историческим и психологическим обобщениям, к проницательным и масштабным прогнозам в отношении как отдельных стран и культур, а вместе с тем и всего мира, так и самой человеческой природы, — тем самым становясь общечеловеческим феноменом.

Наконец, в связи с широким распространением грамотности, образования и народного просвещения в мире наблюдалась широкомасштабная демократизация культуры. Это привело не только к частичному приобщению масс населения к вершинным достижениям национальной и мировой культуры в передовых индустриальных странах, но и к возникновению первых успешных образцов массовой и популярной культур.

XIX век отмечен глобальной культурной экспансией европейских стран. В рамках представлений о мировой культуре как сложносоставном целом выстроилась иерархия культур, определяемая заранее выработанными критериями культурного прогресса. Высшую ступень в этой иерархии занимали развитые культуры метрополий. Низшую ступень в культурной иерархии занимали неевропейские культуры народов Африки, Азии, Америки и Океании, которые, как представлялось, в принципе не способны к прогрессу и развитию вообще в силу своей изначальной традиционности и пассивности.

Культурная экспансия европейских стран вызывала неприятие в других частях мира. При этом образованный класс разделялся на сторонников европейского пути, как универсального для всех народов, и противников европейских влияний, отстаивавших национально-культурную самобытность своей страны.

Споры западников и почвенников, меняя свои формы и стиль, имели длительную историю, растянувшись на весь XIX век и выйдя далеко за его пределы.

По существу это была дискуссия между глобалистами того времени (западниками), считавшими, что европеизация периферийных культур открывает им дорогу в мировую культуру, и антиглобалистами (почвенниками), полагавшими европеизацию традиционных культур гибельным путем, чреватым утратой ими своей культурной самобытности.

Глобализм западников проявлялся в том, что они, как истые наследники эпохи Просвещения, представляли историю мировой культуры как своего рода «эстафету» догоняющих друг друга культур. Антиглобализм почвенников заключался в их романтическом представлении о суверенной жизни народов как коллективных личностей, которые, развиваясь автономно, параллельно друг другу, представляют ценность для мировой культуры как уникальные в своей самобытности исторические образования, взаимно дополняющие вклад друг друга во всемирное культурное целое, многосоставное по своей сути. Всякое инокультурное влияние рассматривалось ими как подавление самобытности, как насильственная унификация локальных культур.

Возникновение глобализма и антиглобализма как противоборствующих тенденций культурно-исторического развития свидетельствовало о внутренней противоречивости культурных процессов, развивавшихся в мире.

Основание для философии XIX в. заложила немецкая классическая философия, ставшая для нескольких поколений образованных людей настоящей школой мышления. Однако помимо этого философия являлась описанием европейской и в ее лице мировой культуры на языке всеобщих понятий и представлений, и в этом смысле она была не только способом обобщения всех предшествующих знаний, но и квинтэссенцией европеизма и глобализма своего времени. Принципиальный универсализм нового философского знания неизмеримо поднимал его над конкретными науками — естественными и гуманитарными, при этом не порывая связей с конкретно-научными исследованиями как своей эмпирической базой.

Не случайно в названиях важнейших трудов классиков немецкой философии присутствует слово «наука». Это свидетельствовало о том, что наука в глазах философов обладала непререкаемым авторитетом и общекультурным статусом, так что представление философии в качестве науки и включение ее в научный контекст способствовали повышению ее значения как феномена культуры.

Главными оппонентами и конкурентами философии в XIX в. поначалу стали религия и религиозное знание (теология). Как и религия, философия апеллировала к всеобщему и вечному, несла в себе мировоззрение, способное охватить мир целиком, использовала аргументацию из любых иных культурных областей и была обращена к человеку и его духовному миру; как и теология, философия полагала себя наукой особого рода (т. е. не только наукой), называла себя «наукой наук» (т. е. полагала себя высшим знанием и знанием трансцендентальным), претендовала на универсализм в познании и объяснении мира в целом и любых его конкретных проявлений. Именно философия была призвана аккумулировать в себе сумму знаний и представлений о мире.

Однако философия XIX в. видела себя в архитектонике культурных явлений безусловно выше религии, выше конкретных наук, выше природы, истории, права, искусства, поскольку все эти явления, включая самое себя, она рассматривала как предмет своей рефлексии. Философия тем самым поставила себя во главе европейской и мировой культуры, на вершине иерархии культурных феноменов, теоретически подчиненных ей. Вовлекая в поле своего умозрения бесконечное многообразие разнородных предметов, каждый из классиков философии создавал сложную, многомерную систему собственного философского знания, требовавшую от мыслителя своеобразной логики и соответствующего языка изложения оригинальных и новаторских идей.

Язык философского знания, как и сама философия, претендовал на беспредельную универсальность: на этом языке можно было говорить обо всем без каких-либо ограничений и условий, в едином контексте общечеловеческого разума. Этот сложный и богатый философский язык был предназначен, конечно, не широким массам и не праздным филистерам, а профессиональным мыслителям, способным и стремящимся охватить мир как целое и сделать его предметом философского анализа. Но в то же время это был язык общего философствования, не делающий различий для представителей разных классов и сословий, любых национальностей и вероисповеданий, независимо от их социального и материального положения, — язык, потенциально открытый для каждого. Лишь в редких случаях немецкая классическая философия превращалась в инструмент национального самосознания или самоутверждения, и тогда она становилась «немецкой идеологией» (по выражению К. Маркса и Ф. Энгельса).

Именно поэтому европейская философия XIX в. по большей части рассматривала себя как важнейшую часть не только какой-то конкретной национальной культуры (немецкой, французской, английской или русской), но и мировой культуры в целом, как достижение и достояние всего человечества, как совесть культуры, как ключ к божественной Истине.

Основы немецкой классической философии заложил еще в XVIII в. И. Кант (1724–1804), его изыскания продолжили И.Г. Фихте (1762–1814) и Ф.В.Й. Шеллинг (1775–1854). Все предшествующие искания немецкой классической философии суммировал и обобщил Г.В.Ф. Гегель (1770–1831). Его философская система претендовала на полное и системное описание мира во всей его противоречивости. Гегель при этом выражал общее мировоззрение интеллектуальной элиты начала XIX в. Он утверждал, что история общества есть прогресс, и не просто прогресс, а прогресс в сознании свободы. Гегелевская философия быстро стала подвергаться нападкам с самых разных сторон, к тому же ее исходно разъедали противоречия. Ученики и последователи Гегеля истолковывали ее в разных смыслах: и в христианском, и нехристианском.

Наряду с философией Гегеля были еще попытки достичь полноты философского осмысления мира: и у Шеллинга, и в философии позитивизма О. Конта, Г. Спенсера, Дж. Ст. Милля, стремившихся к строго научному и практическому познанию бытия, и, наконец, в марксистском истолковании мира и закономерностей его развития, претендовавшем не столько на научность описания и объяснения, сколько на преобразование жизни с помощью научного, философско-экономического ее изучения.

Развивая идеи Гегеля, немецкие мыслители постепенно пришли к отрицанию разумности как принципа человеческого бытия и действия. Уже у Макса Штирнера (1806–1856) речь шла о примате воли над интеллектом, над разумом. В ту же сторону эволюционировала философия Шеллинга, с ее сдвигом к иррационализму во взглядах на познание, на человека, на искусство. То же самое уверенно и очевидно выразил А. Шопенгауэр, который, исходя из примата воли, утверждал необъяснимость свободы, ее фактическую неразумность, немотивированность действий, поведения человека. Яснее всего эта идея прозвучала у Штирнера, открыто заявившего, что кажущиеся разумными основания человеческой морали обманчивы, иллюзорны, что конкретный реальный человек по природе своей аморален.

Однако развитие неклассической философии шло в рамках классической парадигмы. Ученик Гегеля Л.А. фон Фейербах (1804–1872) построил свою систему антропологического материализма на критике гегелевского идеализма (1839). «Философия Гегеля, — писал немецкий философ, — есть вывернутый наизнанку теологический материализм; она вынесла сущность Я за пределы Я, отмежевала от Я, превратила эту сущность в предмет в виде субстанции, в виде Бога…», тем самым обожествив Я («Основные положения философии будущего», 1843). Предлагая новую философскую систему, противоположную гегелевской, Фейербах ставил в центр ее не отвлеченный разум, а телесного человека, с его интересами и потребностями, и теперь, будучи философией человека и для человека, она должна будет добывать истину не для себя самой, а для людей, тем самым вытесняя собой религию.

«Место веры теперь заняло неверие, место Библии — разум, место религии и церкви — политика, место неба — земля, место молитвы — работа, место ада — материальная нужда, место Христа — человек» («Необходимость реформы философии»). Задачей своей главной книги «Сущность христианства» (1841) Фейербах считал «сведение религии к антропологии». Фейербах убедительно доказывал: «То, что человек думает о Боге, — это осознание человеком самого себя». Бог — это зеркало человека. Религия — отношение человека к своей сущности. Философия Фейербаха повлияла на К. Маркса, а Ф. Энгельс посчитал Фейербаха «концом немецкой классической философии».

Настоящим концом немецкой классической философии стало учение К. Маркса (1818–1883), который, опираясь на философию Гегеля и Фейербаха, придал гегелевской диалектике материалистический смысл («исторический материализм»). В ранней работе «К критике гегелевской “Философии права”. Введение» (1844) К. Маркс сформулировал важный тезис своей будущей философии: «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой». В этой же работе прозвучала и другая знаменитая фраза основоположника марксизма: «Религия — опиум народа». Уже по этим двум фразам можно судить, в какую сторону после Гегеля трансформируется философия: она понимается Марксом как идеология (революционная по своей политической направленности). Хотя она является и превращенной формой общественного сознания (т. е. не вполне объективно отображает действительность, но в интересах определенных классов и партий), с ее помощью можно и нужно воздействовать на сознание и поведение масс. Критика же религии призвана освободить человека от иллюзий.

Уже в ранних своих произведениях («Тезисы о Фейербахе», «Немецкая идеология», 1845–1846) К. Маркс отстаивал свое новое понимание смысла философии, — отныне философия должна не объяснять мир, а изменить его. Это значит, что в центре философии Маркса не познание, а управление, не понятие бытия, а само социальное бытие. Человек Маркса интересует не как мыслящее существо, а как производительная сила, как способность к труду. Соответственно любые формы человеческой деятельности (семью, религию, науку, искусство и т. п.) Маркс рассматривает как формы производства. Философия и наука — это инструменты, позволяющие человеку властвовать над природой и историей, управляя обществом и общественным производством. «Всеобщий труд», этот выведенный с помощью политэкономии закон, подчиняет своему действию не только общество в целом, но и жизнь, и сознание каждого отдельного индивида. Обоснованию этого закона посвящен главный труд К. Маркса — «Капитал» (1867), раскрывающий диалектику капиталистического производства в XIX в.

Интерпретировав гегелевский закон единства и борьбы противоположностей как классовую борьбу, поставив на место Абсолюта пролетариат, вооруженный целью завоевания власти (установления диктатуры пролетариата), К. Маркс вошел в историю культуры XIX в. как идеолог революции, провозгласив в «Капитале», что «насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым».

Уже на примере Маркса можно проследить новую, неклассическую тенденцию — сближение философии с конкретными науками (в данном случае — с политэкономией). Основателями «позитивной» философии (или позитивизма), занимающейся систематизацией фактов и организацией приносящих пользу знаний, ориентирующейся на естествознание как на образец науки, стали француз О. Конт (1798–1857), создавший «Курс позитивной философии» (1830–1842), и англичанин Г. Спенсер (1820–1903). Возникновение позитивизма показало, что основным соперником философии стала уже не религия, а эмпирическая наука, и противостояние идеализма и материализма в философии теряет свою актуальность.

О. Конт начал с того, что объявил всю философию до Гегеля ненаучной и бесполезной: исследование трансцендентных иллюзий, праздное созерцание абстракций, культивирование сомнений и нерешительности, игры с отрицанием и уничтожением — все это должно быть отвергнуто. Метафизику он называл «болезненной разновидностью теологии». В Гегеле он ценил систематизацию знаний, а диалектику считал схоластикой.

Единственная цель настоящей науки, утверждал О. Конт, «постоянно утверждать и укреплять интеллектуальный порядок, который… является необходимой основой всякого истинного порядка». Систематизации мысли должно служить и создание международной системы всеобщего образования, и выработка «твердых принципов суждения и поведения», и установление на всем Западе новой моральной власти, способствующей распространению организации и определенности. Условиями любой цивилизации являются порядок и прогресс, связанные с ростом интеллектуальной культуры. Теорию порядка призвана вырабатывать «социальная статика», рассматривающая «законы сосуществования»; теорию прогресса — «социальная динамика», изучающая «законы последовательности», управление преемственностью. Таким образом, О. Конт стал одним из основателей социологии.

Позитивность философии (как и других наук) связана в его представлении с реальностью и достоверностью, точностью и полезностью, относительностью и критичностью (по отношению к абсолютному). Основное назначение позитивной философии состоит в том, чтобы организовывать и предвидеть. В конечном счете контовский позитивизм предполагает усовершенствовать человечество в целом в соответствии со своими принципами, подчиняя эгоизм — альтруизму, личность — обществу, общество — прогрессу.

Г. Спенсер придерживался другой версии позитивизма, который называют «эволюционистским» (Спенсер ввел понятие «эволюция» еще в 1857 г., за 2 года до Ч. Дарвина). Описывая эволюцию Вселенной, Спенсер утверждал, что, развиваясь непрерывно и прогрессивно, мир меняется к лучшему. Определяя эволюцию в общем виде, философ отмечал переход материи от менее связанной формы — к более связанной, от гомогенного состояния — к гетерогенному, от неопределенности — к определенности. Занимаясь многими эмпирическими науками — биологией, антропологией, социологией, психологией, общей теорией эволюции, Г. Спенсер видел задачу философии в консолидации широких обобщений частных наук. В отличие от Конта, Спенсер считал, что общество существует для индивида и развитие общества зависит от реализации личности. Касаясь взаимоотношений между наукой и религией, Спенсер полагал, что они коррелируют друг с другом как «два полюса мысли — позитивный и негативный».

В XIX в. позитивизм получил широкое развитие, претендуя на то, чтобы стать общей методологией науки. Среди известных представителей позитивизма — англичане И. Бентам, Дж. Ст. Милль, Т.Р. Мальтус; итальянец Ч. Ломброзо; немцы Я. Молешотт и Э. Геккель, основоположники эмпириокритицизма Р. Авенариус и Э. Мах.

Великим завершением европейской философии XIX в. стало творчество Ф.В. Ницше (1844–1900), вошедшего в историю как ниспровергатель традиционных ценностей, радикальный критик прошлого, безоглядный бунтарь и блестящий провокатор. Его трагическая судьба, прижизненная слава и противоречивая интерпретация его наследия в конце XIX и в XX в. дополнили его репутацию «завершителя» эпохи. Своим творчеством Ницше связал в единый неразрешимый узел все противоречия европейской культуры XIX в. в философском освещении.

Ф. Ницше ненавистен позитивизм, потому что «факт глуп и туп, он скорее телок, чем Бог». Для него неприемлем идеализм и историцизм, поскольку «прогресс — всего лишь новомодная идея, к тому же ложная». В век естествознания и точных наук он провозглашает беспочвенность притязаний наук на обладание истиной. Сторонникам и противникам религии он заявляет: «Бог умер!» — и этим обескураживает и тех и других тем, что Бог, оказывается, был, но смертен. Сверхъестественным надеждам веры он противопоставляет идею «сверхчеловека», способного стать над толпой и превзойти во всем обычных смертных благодаря своей «воле к власти». Наступающему в искусстве декадентству Ницше противопоставляет душевное здоровье своей «философии жизни», снова, вслед за Протагором, сделавшей земного человека «мерой всех вещей», но которая в сущности явилась усовершенствованным обоснованием все того же декаданса и модернизма. Таково соперничество «аполлонического» (созерцательно-упорядочивающего) и «дионисийского» (стихийно-оргиастического) начал в культуре и жизни («Рождение трагедии из духа музыки», 1872). Недаром Ницше был кумиром всех будущих модернистов и постмодернистов.

Неклассической философии Ницше, чуждой как возвышенной философской классике, так и приземленному, практичному позитивизму, наиболее близка постромантическая традиция, и прежде всего — А. Шопенгауэр, затем — Р. Вагнер, творческая дружба с которым была так же важна для него, как и разрыв с ним, а где-то в подтексте его «антихристианства» — богоборец Л. Фейербах. По стилю и языку своего философствования Ницше скорее художник и отчасти публицист, нежели ученый. Он мыслит парадоксами и символами, импровизирует и фантазирует, эпатирует и дразнит читателя, поворачивает мысль в самое непредсказуемое и даже абсурдное русло. Все привычные философские категории отменены: вместо прогресса — «вечное возвращение»; вместо: «Ты должен!» — «Я хочу!»; вместо «песка небесных истин» — «новый смысл земли»; вместо моральных заповедей — «По ту сторону добра и зла» (1886); вместо Евангелия — «Так говорил Заратустра» (1885) и вместо Христа — «Антихрист» (1888). Даже названия произведений Ф. Ницше полемичны: «Несвоевременные размышления» (1873–1876), «Человеческое, слишком человеческое» (1878), «Веселая наука» (1882), «Генеалогия морали» (1887) и т. д.

Философия Ницше трагична. В ней слышится разочарование мыслителя конца XIX в. в истории и прогрессе, в религии и морали, в науке и искусстве, в европейской философии. Крушение абсолютных ценностей, исчезновение онтологических начал мироздания, утрата порядка и смысла, торжество случая и хаоса — такой видится Ницше картина мира. Последняя надежда в таком мире на человека / Сверхчеловека.

Из всех языков культуры язык музыки наиболее сложен для интерпретации, и в этом смысле он может быть сопоставлен с языком философии. Музыкальные образы очень абстрактны и непереводимы непосредственно ни в словесную, ни в визуальную форму. Музыкальный язык в гораздо меньшей степени, чем литература и изобразительное искусство, может быть детерминирован социально-историческими или политическими обстоятельствами, однако опосредованно музыка отражает и выражает ход истории. Это связано, прежде всего, с передачей эмоциональных переживаний, общественного напряжения или спада, индивидуального психологического состояния. Зато передача национального колорита в музыке не только возможна, но и широко распространена. Особенно плодотворно развивалась в этом направлении музыка XIX в., открывшая для себя музыкальный фольклор разных народов и начавшая его использовать мелодически и композиционно. Национальные интонации усваивались профессиональными композиторами либо прямо, через фольклорные цитаты, либо косвенно — через фольклорные аллюзии.

XIX век был ознаменован серьезными сдвигами во взаимоотношениях музыкантов с аудиторией. В предшествующее время создатели музыки выполняли заказы своих покровителей из аристократических или придворных кругов, а также для церкви. Даже великие представители венской классики — И. Гайдн и В.А. Моцарт, во многом подготовившие музыкальную культуру XIX в., работали на заказ.

Коренным образом это положение изменилось в условиях Французской революции. Музыка выплеснулась на улицы и площади, стала неотъемлемой частью всех общественных мероприятий — массовых празднеств и траурных ритуалов, выражая революционный энтузиазм масс или, напротив, его стимулируя. В это время были особенно востребованы гимны и триумфальные песнопения, марши — воинственные и траурные, песни и их обработки.

Революционизировалась и французская опера, обновившая свой репертуар и начавшая принимать массового зрителя. Важную роль в изменении французской оперы сыграл Андрэ Э.М. Гретри (1742–1813), написавший около 60 опер, в том числе в период 1790–1794 гг. ряд опер на революционные сюжеты («Вильгельм Телль», «Петр Великий», «Тиран Дионисий», «Праздник разума», «Жозеф Бара» и др.), пользовавшиеся у современников большим успехом. Близкий друг Вольтера и энциклопедистов, Гретри обладал широким кругозором и разделял прогрессивные идеи своего времени. Он выступал за модернизацию музыкально-драматического театра, предрекая конец оперы концертного типа, характерной для XVIII в., и направляя ее на путь драматургически развитого действия (получившего дальнейшее развитие у Бетховена, Гуно, Верди, Вагнера и русских композиторов). Гретри первым сознательно начал применять принцип лейтмотива (мелодии, сопровождающей какое-либо действующее лицо), во многом предвосхитив оперную реформу Р. Вагнера.

Большие заслуги в создании музыки революции принадлежат Ф.Ж. Госсеку, Б. Саррету, Ш. Кателю, Э.Н. Мегюлю, автору «Марсельезы» К.Ж. Руже де Лилю и др. Они искали и находили новые жанры, новый мелодический стиль, инструментальные эффекты, наиболее подходящие к массовым музыкально-драматическим действам, активно развивали хоровую культуру, символизировавшую коллективизм и революционную сплоченность. Ритмы и интонации массовых жанров, мелодическая экзальтация, передающая атмосферу революционного подъема, усиленная инструментовка, рассчитанная на звучание в открытых пространствах, при большом стечении народа (например, использование тромбонов и изобретение тубы) — все это оказалось уместным и в XIX в. Традиции музыки Французской революции оказали сильное влияние на творчество Л. ван Бетховена и романтиков — Г. Берлиоза, Р. Шумана, Ф. Листа, молодого Р. Вагнера, на французскую оперу первой половины XIX в. Музыка XIX в. стала ориентироваться на массовое исполнение и широкую слушательскую аудиторию, и эта сознательная установка изменила сам тип музыкального творчества и исполнительства.

Творчество Людвига ван Бетховена (1770–1827) подвело итог эпохе венской классики, опираясь на достижения Гайдна и Моцарта; он усвоил уроки французской оперы (А.Э.М. Гретри, Э.Н. Мегюль, Л. Керубини), итальянской школы (А. Сальери, М. Клементи), северо-германской музыки (К.Ф.Э. Бах). Синтез разных музыкальных традиций в яркой творческой индивидуальности, сила воли, проявившаяся в трудных жизненных испытаниях (постепенная потеря композитором слуха), неукротимый гражданский темперамент борца — все это соединилось в личности гениального реформатора европейской музыки.

Несмотря на скромный состав своего симфонического оркестра и отсутствие экстраординарных эффектов, Бетховен выступил симфоническим новатором и в области ритмики, гармонии и контрапункта, и в сфере инструментовки. Его мелодии отличались яркостью, музыкальная форма его композиций — четкостью и структурной ясностью.

Й.-К. Штилер. Людвиг ван Бетховен в период работы над Торжественной мессой. 1820 г. Бетховен-хаус, Бонн

В отличие от своих учителей и предшественников (В.А. Моцарт написал 41 симфонию, а И. Гайдн — 118) Бетховен работал медленно, по нескольку лет обдумывая начатое произведение, и стал автором лишь 9 симфоний. На поклонников и последователей Бетховена это произвело такое потрясающее впечатление, что цифра 9 стала казаться роковой для каждого последующего симфониста (авторами девяти симфоний умерли Ф. Шуберт, А. Дворжак, А. Брукнер, Г. Малер; Малер до такой степени боялся номера 9, что первоначально задуманную как Девятую симфонию «Песнь о Земле» оставил без номера). Однако результатом такой вдумчивой, подчас кропотливой работы над каждым симфоническим произведением стало то, что многие произведения Бетховена, благодаря емкости и значительности идейного содержания, стали явлением не только национального, но и европейского, и мирового масштаба.

Многие произведения Бетховена воспринимались современниками как отклик на совершающиеся исторические события. Третья симфония Бетховена, получившая название «Героическая», была первоначально посвящена Наполеону, который представлялся Бетховену символом идей Французской революции — свободы, равенства, справедливости. Однако, когда Бетховен узнал о коронации Наполеона в качестве императора Франции, он гневно вырвал из партитуры страницу с посвящением, и симфония осталась посвященной безымянному борцу за свободу и независимость. Идеи героической борьбы продолжила не менее знаменитая Пятая симфония, с ее впечатляющим мотивом неумолимой судьбы, которая все время стучится в жизнь героя, но не может его сломить. Главный принцип большинства симфоний Бетховена — оптимистическая формула: «от мрака к свету», которой он оставался верен во все периоды своего творчества.

Вершиной симфонического творчества Бетховена стала колоссальная по своему масштабу Девятая симфония для оркестра, хора и солистов. Введение человеческого голоса (как высшего инструмента, созданного природой) в ткань симфонии было смелой идеей композитора, опередившего свое время. Впоследствии только Г. Берлиоз, а затем Г. Малер (в конце XIX в.) решились соединить ораториальный и собственно симфонический жанры в одно целое. Правда, Р. Вагнер, встретившийся в Вене с Бетховеном незадолго до премьеры Девятой симфонии (которая состоялась 7 мая 1824 г.), считал, что созданная им (Вагнером) симфонизированная опера — это выполнение завета Бетховена ввести человеческий голос в симфонический оркестр в качестве главного мелодического компонента. Этот факт особенно интересен, если учесть, что единственная опера Бетховена «Фиделио», пронизанная сквозным музыкальным развитием (и в этом отношении предвосхитившая будущие оперы Вагнера), не имела успеха.

Бетховен долго выбирал текст для финального хора и остановился на оде Ф. Шиллера «К радости» с призывом, обращенным к человечеству: «Обнимитесь, миллионы!» В этом тексте, положенном на воодушевленную мелодию, выразился величественный гуманизм и антимилитаризм композитора, одновременно апеллирующий к идеалам Просвещения, идеям революции и представляющий идеалистический порыв романтизма. Хор в Девятой симфонии символизирует объединившееся человечество, свободный союз европейских народов, торжество вечного мира. По глубине и масштабу своих философских устремлений и обобщений, по степени универсализма образов и идей симфонии Бетховена поднялись на высоту философских обобщений Гёте и Гегеля.

Таким образом, симфония, во многом усилиями Бетховена, стала одним из главных музыкальных жанров XIX в., общепризнанным завоеванием европейской художественной культуры. Творческое наследие Бетховена включает симфонические увертюры, 5 концертов для фортепиано и один для скрипки с оркестром, 16 струнных квартетов и 32 фортепьянные сонаты, в том числе такие известные, как «Патетическая», так называемая «Лунная», «Аппассионата» и др. Объединяющим началом музыки Бетховена выступала общая сонатная форма, лежащая в основании и европейской симфонии. Бетховен поднял ее значение до уровня симфонии в сольном исполнении.

В последний период своего творчества Бетховен стал родоначальником нового направления в музыкальном искусстве — романтизма. В романтических исканиях музыкантов проявилось разочарование в просветительских идеях прогресса и гуманизма, отчуждение от окружающей социальной действительности, наполненной насилием и жестокостью, с одной стороны, и пошлостью и лицемерием — с другой. Романтики противопоставили агрессивной действительности, равнодушной и темной толпе одинокого героя, творческую индивидуальность, способную уйти в мир своих фантазий и грез, в отдаленные исторические эпохи, идеализированные и эстетизированные, раствориться в природе и связанных с нею поэтичных переживаниях. Романтическое движение в Германии приняло характер мечтательного идеализма.

Философы и поэты романтизма с самого начала своих идейных исканий придавали музыке как виду искусства и форме творчества особое значение, близкое к откровению. Новалис провозгласил музыку лучшим средством исцеления от всех страданий жизни. Музыканты-романтики стремились соединить музыку с другими искусствами — поэзией, прозой, театром. Особенно успешно взаимодействовала музыка романтиков с литературой, а некоторые из романтиков обладали двойным даром — поэта и музыканта (Э.Т.А. Гофман, Р. Вагнер, Ф. Ницше).

Один из первых таких романтиков-универсалов — Эрнст Теодор Амадей Гофман (1776–1822), задавший тон европейскому романтизму своими «Сказками», раскрывшими необузданную художественную фантазию автора (он был также художником и театральным деятелем), оказал влияние на несколько поколений музыкантов совсем не своими музыкальными произведениями (опера «Ундина», ряд симфонических и камерных произведений) и не музыкальной критикой (он был ярким и плодовитым музыкальным критиком), а своими музыкальными новеллами. Так, Р. Шуман дал музыкальную интерпретацию его «Крейслериане», Р. Вагнер почерпнул у Гофмана поэтические мотивы своих опер «Тангейзер» и «Нюрнбергские мейстерзингеры», Ж. Оффенбах написал по мотивам его произведений оперу «Сказки Гофмана», П.И. Чайковский почерпнул у Гофмана сюжет своего позднего балета «Щелкунчик». Влияние Гофмана-романтика на европейскую музыку растянулось на целый век.

Кроме такого опосредованного взаимодействия музыки с литературой у романтиков наметились два основных пути: создание литературно-музыкальных произведений, в которых словесный текст, положенный на музыку, проникался музыкальностью, в результате чего рождался синтетический эффект, и создание литературной программы музыкального произведения, благодаря которой музыкальный текст, положенный на литературные сюжеты и мотивы, проникался литературностью, в результате чего также возникал эффект синтеза искусств. К первому пути относились такие литературномузыкальные жанры, как романсы, оратории, оперы (особенно на литературные сюжеты). Ко второму — произведения программной музыки (их тематика, система образов и сюжет заданы литературными произведениями, текст которых не привлекается композитором иначе, как внешняя программа своего сочинения). По существу у истоков обоих путей стоял Бетховен: в первом случае, например, это его песни на слова И.В. Гёте (Песнь Миньоны, Песня о блохе), на слова Ф. Шиллера (финальный хор из Девятой симфонии), во втором — симфонические увертюры (к драме Гёте «Эгмонт» и др.).

Огромен вклад Франца Шуберта (1787–1828) в музыкально-литературный альянс немецкого романтизма. За свою короткую жизнь он создал 9 симфоний, 15 струнных квартетов, 2 квинтета, 15 фортепьянных сонат и множество других произведений различных жанров, а также около 600 песен на слова немецких поэтов, включая Шиллера, Гёте и Гейне. Это именно песни, а не арии или романсы, распространенные в Европе в начале XIX в. Шуберт — блестящий мелодист — находит почти идеальное соотношение между музыкой и поэтическим текстом. Мелодии шубертовских песен близки народным, воспроизводят ритмику популярных танцев.

Тематика шубертовских песен разнообразна: здесь и мотивы социальной обездоленности, поиска жизненного пути странствующим подмастерьем, и встречи с простыми людьми, и поэтизация природы, и образы народнопоэтической фантазии, и глубокие душевные переживания героя-романтика. Песни Шуберта вскоре после его смерти получили массовое распространение. Песенное творчество Шуберта оказало влияние и на остальные его произведения: он насытил свои симфонии песенным началом, мелодикой своих романсов. В дальнейшем эта тенденция получила дальнейшее развитие в симфонических произведениях и романсах Р. Шумана, Ф. Мендельсона, И. Брамса, А. Дворжака и Г. Малера.

Другим важным достижением Шуберта стало создание фортепьянных поэтических миниатюр без названий («Экспромты», «Музыкальные моменты»), которые давали слушателю музыкальные «впечатления», мимолетные звуковые зарисовки, возникшие как спонтанные импровизации. Эта жанровая новация была очень во вкусе музыкального романтизма, что получило дальнейшее развитие у многих романтиков («Каприсы» Н. Паганини, ноктюрны, вальсы, мазурки, прелюды и этюды Ф. Шопена, «Песни без слов» Ф. Мендельсона, множество опусов Ф. Листа, И. Брамса, Э. Грига и др.). В целом сольная импровизация, демонстрирующая сложность замысла и виртуозность исполнения, для романтизма означала торжество индивидуального гения, символическую неповторимость творческого порыва (феноменальное скрипичное мастерство Н. Паганини, блестящий пианизм Ф. Шопена, Ф. Листа, А.Г. Рубинштейна и др.).

Выдающимися творцами программной музыки были французский композитор Гектор Берлиоз (1803–1869), немецкий композитор и музыкальный критик Роберт Шуман (1810–1856) и венгерский виртуоз Ференц Лист (1811–1886). Их музыка обрела европейскую и мировую известность.

Родоначальником музыкальной программности является Г. Берлиоз, которого М.И. Глинка назвал «единственным достойным преемником Бетховена». Уже в первых его оркестровых увертюрах — «Закон франков» (1826) и «Уэверли» (1827) по В. Скотту была очевидна тяга композитора к музыкальному воплощению литературных образов. В 1829 г. им была написана «Фантастическая симфония» — первая программная симфония в истории мировой музыки. Все последующие произведения Берлиоза были также программными: «Лелио», «Римский карнавал», симфония «Гарольд в Италии» (1834), симфония с хорами «Ромео и Джульетта» (1839), «Траурно-триумфальная симфония» для двойного оркестра и хора (1840), оратория «Гибель Фауста» по Гёте (1845) и др. «Свобода сердца, ума, души, всего, — писал о своем творчестве сам Г. Берлиоз, замечательный музыкальный писатель. — Свобода истинная, абсолютная, неизмеримая». Музыка стала для Г. Берлиоза языком художественной и общественной свободы.

Р. Шуман проявил неистощимую фантазию при сочинении своих фортепьянных поэм и песенных циклов — «Карнавал», «Крейслериана», «Любовь поэта» и др. Все они обладали довольно причудливой программой, реализованной необычными музыкальными средствами. Музыка к «Манфреду» и сцены из «Фауста», светские оратории «Рай и Пери» и «Паломничество Розы», как и все 4 симфонии Шумана в той или иной степени программны.

Ф. Лист особенно много сделал в жанре одночастных симфонических поэм. Наиболее известны «Тассо» (1849), «Орфей» (1854), «Прелюды» (1854), а также «Гамлет» и «Прометей». Его перу также принадлежат две программные симфонии — «Фауст-симфония» и «Данте». Яркой картинности листовских поэм способствовали его колористический талант, эффектная ритмика, ладово-гармоническое новаторство и блестящее владение оркестром. Немалую роль в творчестве Листа сыграла и его гениальная способность к импровизациям, которой он славился как пианист-виртуоз.

Важнейшим направлением развития европейской музыкальной культуры стала опера как жанр музыкального театра. В отличие от симфонии, всегда тяготевшей к некоторой элитарности, опера, напротив, была рассчитана исключительно на массовое восприятие. Поэтому авторы опер добивались таких музыкальных эффектов, которые бы способствовали росту популярности их музыки. К тому же вокальные эпизоды опер (арии, дуэты, хоры и т. п.) могли запоминаться и исполняться публикой, не видя спектакля, на досуге, что часто и происходило в XVIII и в начале XIX в.

В Европе начала XIX в. господствовала итальянская опер, глубоко укорененная, вместе с массовым пением, в национальной традиции итальянской культуры. В русской культуре также ощущалось сильное влияние итальянской оперы, оказавшей серьезное воздействие на творчество М.И. Глинки, создателя первой национальной русской оперы «Жизнь за царя». Но особенно сильной была власть итальянской оперы во Франции.

Популярность итальянской комической оперы связана с именем Джоакино Антонио Россини (1792–1868), которого называли «музыкальным диктатором Европы». Мировую известность ему принесла десятая его опера — «Танкред» (1813), а всего им было написано 39 опер. Свой шедевр — «Севильского цирюльника» по Бомарше он написал в 1816 г. за несколько недель. В 1823 г. знаменитый маэстро стал директором итальянской оперы в Париже. Здесь в 1829 г. он представил свою последнюю оперу «Вильгельм Телль», которая имела оглушительный успех.

Слава Россини как оперного композитора была связана, прежде всего, с красивыми мелодиями и виртуозными вокальными партиями, удобными для голоса и эффектными для слушателей. Блестящая, искрящаяся грацией музыка Россини обычно была слабо связана с текстом, который сам композитор считал лишь «необходимым злом». В драматургическом отношении все оперы Россини сводились к веренице концертных номеров, условно связанных сухими речитативами. «Диктатура» Россини проявлялась в том, что в его операх и операх его преемников исполнитель доминировал над содержанием, а артист господствовал над оперой.

Эта тенденция еще более усилилась у замечательных мелодистов, наследовавших Россини, — Винченцо Беллини (1801–1835), автора опер «Сомнамбула» (1831), «Норма» (1831) и «Пуритане» (1835), и Гаэтано Доницетти (1797–1848), самыми известными операми (из 70) которого были «Любовный напиток» (1832), «Лючия ди Ламмермур» (1835), «Дочь полка» и «Фаворитка» (обе 1840) и «Дон Паскуале» (1843). Оба автора представляли итальянскую школу бельканто.

Свое высшее развитие итальянская драматическая опера получила в творчестве Джузеппе Верди (1813–1901). В отличие от Россини Верди не придерживался взглядов на оперу как на арену певческой виртуозности и вкладывал в романтическую оперу серьезное гражданское и социально-психологическое содержание. Ранние оперы Верди («Набукко», 1842; «Ломбардцы», 1843; «Эрнани», 1844; «Атилла», 1846), наполненные гражданским пафосом и потрясающими хорами, истолковывались зрителями как призыв к национальному освобождению и объединению Италии. В 1850-е годы Верди обратился к жанру социально-психологической драмы и на этом пути достиг самого большого сценического успеха («Риголетто», 1851; «Трубадур», 1853; «Травиата», 1853, не сходившие со сцены в течение всего XIX и XX в.).

В дальнейшем в творчестве Верди усиливаются социально-политические мотивы. Так, он предложил итальянскому правительству написать реквием на смерть известного литератора Дж. Мадзини. Драматургия его опер становится еще более напряженной и мотивированной («Бал-маскарад», 1859; «Сила судьбы», 1862; «Дон Карлос», 1867). Романтизм, сказывавшийся в наивности оперных сюжетов, схематизме конфликтов и идеальности героев, все в большей степени вытесняется реализмом, содержание наполнялось глубокой и сложной социальной и психологической мотивацией. Музыкальная экспрессия находит свое выражение в усложнении мелодий, гармонии, оркестровой ткани. Верди как классик оперного жанра обретает общеевропейскую и мировую славу.

Вершиной, а в чем-то и поворотным пунктом в развитии европейской музыки XIX в. стало творчество Рихарда Вагнера (1813–1883), ознаменованное грандиозной оперной реформой, фактически соединившей и связавшей две главные линии развития европейской музыки — симфоническую и оперную. Впервые опера перестала быть композицией из серии вставных номеров (арий, речитативов, дуэтов, ансамблей, хоров и т. п.), слабо связанных между собой, и превратилось в музыкальную драму, пронизанную сквозным действием, напряженной драматургией и, главное, непрерывным симфоническим развитием. Этому способствовала вновь изобретенная Вагнером «бесконечная мелодия», задающая музыкальному произведению импульс неограниченного развития.

Разработанная Вагнером система лейтмотивов (своего рода музыкальных символов), характеризующих действующих лиц и ключевые зрительные образы произведения (например, «Грааль», «золото Рейна», «меч Зигфрида», «полет валькирий», «гибель богов» и т. п.), фактически означала приоритет симфонического начала над вокальным. Сами вокальные партии в форме речитативов (очень трудные для исполнителя), постепенно вытеснившие традиционные арии, звучали как голосовые инструменты огромного симфонического оркестра, разросшегося у Вагнера до гигантских (по сравнению с временами Бетховена он увеличился чуть ли не в 3 раза) размеров. Виртуозно владея инструментовкой, Вагнер стал реформатором симфонического оркестра, усилив группу деревянных и особенно медных духовых инструментов, что придало оркестру титаническую мощь, особенно в кульминационных моментах драматического действия.

Замечательный поэт и драматург (композитор являлся автором либретто всех своих опер), Р. Вагнер был увлеченным теоретиком музыки и философом искусства (ему принадлежит 10 томов литературно-философских и публицистических работ). Воодушевленный идеями революции 1848 г., он написал трактаты «Искусство будущего» (1849), «Искусство и революция» (1849), «Опера и драма» (1851), где рассматривал искусство в контексте культуры, социальной политики, в ключе утопического социализма.

Искусством будущего Вагнер называет музыкальную драму, в которую должна превратиться (а в творчестве самого Вагнера уже превращается) опера. В новой опере, по мысли Вагнера, осуществляется идеальный синтез искусств: литературы, дающей сюжет драмы и текст вокальных партий, а также и идеологию спектакля; музыки, обеспечивающей непрерывное художественное развитие музыкальной драмы, и театра как совокупности (актеров, декораций, костюмов, режиссерских решений), выполняющего синтезирующую функцию и завершающего создание целостного художественного произведения (Gesamtkunstwerk).

Реформирование оперы в целях превращения ее в музыкальную драму рассматривалось Вагнером как мировая тенденция и в то же время как достижение немецкой культуры, в каком-то смысле — знак ее духовного превосходства над другими европейскими культурами (в частности, над итальянской и французской оперой, длительное время господствовавшей в Европе). Недаром литературно-сюжетная основа большинства опер Вагнера связана с мотивами именно немецкой литературы и германской мифологии и служит выражением национального духа Германии. Из 13 опер Р. Вагнера лишь одна — «Риенци» (1837–1841) посвящена республиканскому Риму; две ранние — «Феи» и «Запрет любви» (1833 и 1834) написаны по мотивам произведений Э.Т.А. Гофмана; «Летучий Голландец» (1842) — на сюжет Г. Гейне, «Тангейзер» (1845) — по мотивам Гофмана и Гейне; «Лоэнгрин» (1848) — по мотивам средневековых немецких легенд. На этом романтический период творчества Вагнера заканчивается, и он приступает к радикальному обновлению оперы.

В творчестве Р. Вагнера европейская музыкальная культура развивается от романтизма к символизму и модернизму. Поворотным пунктом становится созданная в кризисный для композитора период опера «Тристан и Изольда» (1859). Полная глубокого и безысходного трагизма, опера демонстрирует вечно неразрешимый узел любви и долга, страсти и смерти. Приведя в действие всю свою оперно-симфоническую технику («бесконечная мелодия», сплетение лейтмотивов и лейтгармоний, изысканная игра тембров, сложные тональные модуляции, включение вокальных партий в оркестровую ткань и т. п.), Вагнер впервые размывает представление о тональности, используя на протяжении всей оперы так называемый «Тристан-аккорд», своеобразные качества которого передают любовное томление и устремленность навстречу неизбежной гибели.

Упоение страданием, эстетизация трагедии, нравственно-философский пессимизм становятся у Вагнера, под влиянием философии А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, основой дальнейшего творчества — величественной тетралогии «Кольцо Нибелунгов» по мотивам северо-германской мифологии («Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Гибель богов», 1848–1874) и последней оперы «Парсифаль» (1882). Несколько особняком в этом ряду стоит музыкальная комедия «Нюрнбергские мейстерзингеры» (1868), где Вагнер, идеализируя народный быт и житейскую мудрость средневековых цеховых ремесленников, прославляет (с привкусом национализма) немецкую музыкальную культуру, берущую начало в творчестве народных «мастеров пения».

Творчество Вагнера и его оперная реформа направили европейскую музыкальную культуру в русло модернистских течений. В области симфонизма прямыми наследниками Вагнера являлись Антон Брукнер (1824–1896), Густав Малер (1860–1911) и Рихард Штраус (1864–1949), ставшие признанными вождями музыкального экспрессионизма на рубеже XIX–XX вв.

Г. Малер, один из величайших симфонистов XIX в., собрав воедино достижения разных школ — Г. Берлиоза, Ф. Листа, А. Брукнера, И. Брамса, П.И. Чайковского, создал свой тип грандиозной по масштабам трагической симфонии. Опираясь на мощь поствагнеровского оркестра, во всеоружии композиторской и дирижерской техники, Малер смело нарушал все классические правила европейского симфонизма: увеличивал число частей, вводил хор и солистов, изменял тональный план симфонии, соединял героическое и ироническое, патетическое и пошлое, экзальтацию и тихую грусть, фольклорные мотивы и псевдоцитаты из классики, передавая тем самым трагедию гениальной индивидуальности, изнемогающей в противоречиях с собой и в столкновениях с окружающим миром.

Р. Штраус, прославившийся в XX в. своими операми, в XIX в. создал целый ряд программных симфонических поэм на различные литературные и философские темы — «Макбет» (1887), «Дон Жуан» (1888), «Смерть и просветление» (1889), «Тиль Уленшпигель» (1894), «Так говорил Заратустра» (1896), «Дон Кихот» (1897), «Жизнь героя» (1898). В это время он написал и первую свою оперу «Гунтрам» (1894) в стиле позднего Вагнера. Блестящее владение оркестром дополнялось у Р. Штрауса использованием новейших средств композиции, включая последовательное применение принципа политональности (т. е. одновременного сочетания нескольких тональностей). Яркие и лаконичные мелодические характеристики литературных образов сочетаются у Р. Штрауса с декоративностью оркестровых тембров, терпкостью гармоний, пафосом борьбы, выражением сильных страстей.

В самом конце XIX в. заявил о себе, поначалу как последователь Вагнера, Малера и Штрауса, а впоследствии прославившийся как создатель нового музыкального языка, теоретик атональности и основатель додекафонии Арнольд Шёнберг (1874–1951). Его струнный секстет «Просветленная ночь» передает всю гамму переживаний между отчаянием и умиротворением и еще несет следы влияния вагнеровского «Тристана», ранних малеровских симфоний и творчества П.И. Чайковского.

По пути экспрессионизма пошла и итальянская опера. Уже Дж. Верди, представлявшийся многим главным оппонентом Вагнера в оперном творчестве, в свой поздний период испытал косвенное влияние Вагнера («Аида», 1871; «Отелло», 1887; «Фальстаф», 1892), выразившееся в усилении реалистического содержания, симфонизации оперы, введении лейтмотивов, усложнении вокальных партий, гармонии и инструментовки. Эти тенденции получили развитие в оперном творчестве Джакомо Пуччини (1858–1925), который стал известным в XIX в. благодаря операм «Манон Леско» (1893), «Богема» (1896) и «Тоска» (1900). К данному направлению, получившему название «веризма» (итальянская версия музыкального экспрессионизма), принадлежали также Р. Леонкавалло («Паяцы», 1892) и П. Масканьи («Сельская честь», 1889).

Наконец, на периферии листовского и вагнеровского влияния, в чем-то отталкиваясь от их исканий, а в чем-то, напротив, притягиваясь к ним, в европейской музыке стал развиваться музыкальный импрессионизм, другая утонченная разновидность модернизма в музыке. Его представители — француз Клод Дебюсси (1862–1918) и финн Ян Сибелиус (1865–1957) тяготели к размытым звучностям, зыбким образам, изысканной звукописи; при передаче мимолетных впечатлений и неуловимых состояний природы они впервые использовали эффекты сонористики и колористической гармонии.

В XIX в. в европейской культуре сложилось необычное явление: в ряде развитых, прошедших эпоху Просвещения стран литература среди других явлений культуры выдвинулась на первый план и стала доминировать во всей национальной культуре. Позднее это явление получило название «литературоцентризм» (в том смысле, что центральное место в культуре стало принадлежать литературе и она начинает влиять на развитие смежных явлений культуры). Среди европейских культур явно литературоцентричными стали английская, французская, немецкая; вскоре к ним присоединилась и русская культура. Другим оказался культурно-исторический путь иных европейских стран: в Италии и Австрии в XIX в. доминировали музыка и музыкальный театр (причем в Италии — преимущественно опера); в Испании — живопись и театр; во многих странах подобная специфика вообще еще не определилась.

Формирование литературоцентризма в европейской культуре было обусловлено рядом причин, связанных с особенностями литературы как языка культуры.

— Во-первых, распространение грамотности среди значительной части населения названных стран сделало чтение и перечитывание художественных текстов самым распространенным видом досуга.

— Во-вторых, успехи типографского производства сделали тиражирование идей и образов простым и эффективным, а книги — сравнительно дешевым и емким способом хранения и передачи разнообразной информации, имеющей общественный интерес.

— В-третьих, вербальный характер литературных текстов позволял литературе, обращающейся к своим читателям на национальном общераспространенном языке, стать наиболее демократичной формой культуры по сравнению с более элитарными философией и наукой, требующими специальных знаний и навыков, и другими видами искусства — театром, музыкой, изобразительным искусством, нуждающимися в особых условиях приобщения публики к процессу или результату художественного творчества (сцена, концертный и выставочный залы).

— В-четвертых, в силу универсальности и доступности языка культуры, используемого литературой, литература оказалась способной интегрировать в себе иные формы культуры, переводимые на литературный язык — философию, религию, общественно-политическую мысль, публицистику, естественно-научные и социальные идеи, а в форме нарратива и другие виды искусства — театр, музыку, живопись.

Это позволяло литературе говорить со своим читателем от имени всей культуры и брать на себя смежные функции, т. е. не только описывать те или иные явления, но и анализировать их, философски обобщать, проповедовать нравственные и религиозные истины, просвещать и воспитывать читателя, информировать его об актуальных событиях в мире и интересных фактах, заслуживающих художественного воплощения. Помимо возвышения самой литературы как феномена культуры, литературоцентризм способствовал интеграции и сплочению вокруг литературы всей культуры XIX в. — как национальной, так и общеевропейской. Это выразилось в том, что историко-литературный процесс в разных странах развивался в целом практически идентично (в одних и тех же художественных формах и жанрах, одними и теми же средствами поэтики, воплощая одни и те же темы и идеи) и почти одновременно в разных странах. Этому способствовала повысившаяся культура и оперативность перевода с иностранного на национальный язык.

При этом, конечно, сохранялась страновая специфика литератур, но, по сравнению с эпохой Просвещения, она проявлялась в ослабленном виде. На первый план в XIX в. выступали общие черты литературных направлений — романтизма, реализма и модернизма, хорошо коррелирующиеся между собой в разных странах. Так, к примеру, Ф. Шиллер и И.В. Гёте, Дж. Г. Байрон и В. Скотт, Э.Т.А. Гофман и Г. Гейне, В. Гюго и А. Дюма — представители немецкого, английского и французского романтизма, были кумирами и властителями умов своих читателей сразу в разных странах Европы, а их произведения легко пересекали национальные границы, независимо от происходивших в это время исторических событий и социально-политической обстановки на континенте. Это говорит о том, что литературоцентризм был мощным фактором европейской культурной интеграции и глобализации.

Общим феноменом европейской культуры с начала XIX в. на многие десятилетия стал романтизм, который возник как противоречивая реакция на эпоху Просвещения и Французскую революцию. Характерно, что среди романтиков были принципиальные противники революции (Ж. де Сталь, Ф.Р. де Шатобриан, Ф. Шиллер и др.) и столь же принципиальные сторонники (П.Ж. Беранже, Дж. Г. Байрон, В. Гюго, Г. Гейне, Ж. Санд и др.). Это дало впоследствии основание делить романтиков на реакционных (идеализирующих прошлое) и прогрессивных (устремленных в будущее). При всей условности и жесткости подобной схемы она отражает широкий разброс идейных и политических исканий романтизма в XIX в.

Не случайно в течение всего века в романтической (и не только) литературе поэтизируется и героизируется фигура Наполеона как романтического героя: с одной стороны, он — порождение революции, гениальный полководец, ставший императором, едва не состоявшийся объединитель Европы, непонятый реформатор; с другой — душитель революции, свергнутый деспот, узурпатор, военный авантюрист; а в целом — титаническая фигура, осмеянная и ненавидимая завистниками и оппонентами, противоречивая сильная личность, неповторимая индивидуальность. Сам Наполеон симпатизировал романтизму: в 1808 г. он встретился с Гёте, чтобы побеседовать о своем любимом романе «Страдания юного Вертера».

Слово «романтический» (romantic) применительно к литературе впервые появилось в Англии около середины XVII в. для обозначения чего-то «нереального», фантастического, экстравагантного и этимологически связано с названием жанра «роман», поскольку отсылало к рыцарским романам. Примерно со второй половины XVIII в. это же английское слово стало использоваться применительно к поэзии, описывающей возвышенные, восторженные и интимные чувства. Однако подлинный смысл термин «романтизм» получил лишь тогда, когда он стал использоваться для обозначения особого направления в литературе и искусстве и обрел свой эстетический и философский смысл. Главным в интерпретации романтизма как литературного направления были противопоставление и предпочтение идеала (эстетического, нравственного, философского, политического) реальности, которая в любом случае уступает идеалу.

Другой важный аспект романтической литературы состоит в том, что она, исторически подготовленная предшествующими направлениями европейской литературы — классицизмом и сентиментализмом, утверждала приоритет личности перед обществом, героя — перед толпой, гения — перед сборищем обывателей. Выдвижение на первый план яркой индивидуальности, наделенной богатым внутренним миром, остающейся непонятой и недооцененной окружающими, находящейся в неразрешимом конфликте с ординарной и пошлой действительностью, принципиально для романтиков.

В этом отношении особенно показателен роман немецкого романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана (1776–1822) «Житейские воззрения кота Мурра» (1819–1821), в котором сопоставляются и переплетаются между собой автобиография кота Мурра и его хозяина — капельмейстера Крейслера, за которыми стоят два противоположных воззрения на искусство и жизнь. Все идейные, творческие и любовные метания талантливого музыканта, с точки зрения кота, нелепы, непрактичны, бессмысленны и смешны.

У истоков европейского литературного романтизма стоят: во Франции — Ж.-Ж. Руссо, с его автобиографическим романом «Исповедь» (изд. 1782–1789); в Англии — творчество поэтов «озёрной школы» («лейкистов») — С.Т. Кольриджа и У. Вордсворта (рубеж XVIII–XIX вв.); в Германии — идейно-литературное течение «Буря и натиск», выдвинувшее основателей немецкого романтизма — Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832) и Иоганна Кристофа Фридриха Шиллера (1759–1805). Среди других немецких романтиков стоит назвать Л. Тика, Новалиса, К. Брентано и Генриха Гейне (1797–1856).

Ф. Шиллер вошел в историю европейской литературы как автор романтических трагедий «Разбойники» (1781), «Коварство и любовь» (1784) и «Вильгельм Телль» (1804), надолго определивших проблематику поэзии, драматургии и прозы XIX в. Его баллады на исторические и мифологические темы стали классикой романтизма, а ода «К радости» (1785), призывавшая к объединению человечества, — фактическим гимном Европы уже в XIX в. Знаменитый после Ф.М. Достоевского и В.С. Соловьева тезис «Красота спасет мир» восходит к эстетическим идеям Ф. Шиллера.

И.В. Гёте стал классиком европейского романтизма прежде всего как автор романа «Страдания юного Вертера» (1774, 1824), в котором любовный и дружеский треугольник разрешался самоубийством главного героя. Но Гёте быстро вышел за рамки романтизма. Написанный им роман воспитания — «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1796) и его продолжение — роман «Годы странствий Вильгельма Мейстера» (1821, 1829) заложили основы немецкого реалистического романа. Поэзия Гёте — его песни, гимны, баллады, сонеты, его «Западно-восточный диван» (1819) — стилизация арабо-персидской поэзии, символизировавшая единство мировой литературы (этот термин ввел в научный обиход именно Гёте), свидетельствуют о необычайной широте его творчества. Наконец, трагедия «Фауст» (1806–1831), также выходящая за рамки романтизма, дала европейской культуре образ Фауста, ставший, по убеждению О. Шпенглера, воплощением личности европейца («фаустовская душа», «фаустовский человек» и т. п.).

Огромное влияние на европейскую литературу в целом оказали классики английского романтизма — Вальтер Скотт (1771–1832) и Джордж Гордон Байрон (1788–1824). Первый стал основателем романтического исторического романа («Уэверли», 1813; «Пуритане», 1816; «Роб Рой», 1818; «Айвенго», 1820; «Квентин Дорвард», 1823), второй прославился не только как поэт, автор многочисленных стихотворений, поэм и трагедий, но и как родоначальник «байронизма» — особого индивидуалистического настроения разочарованности и протеста, ставшего европейской модой в первой половине XIX в. Среди других классиков английского романтизма известны поэты Дж. Ките, П.Б. Шелли и М. Шелли (автор знаменитого «Франкенштейна»).

В основе литературного романтизма находится исключительный герой. Его окружают столь же исключительные обстоятельства, которым он противостоит. Это основная романтическая коллизия, неизменно воссоздаваемая во всех произведениях литературного романтизма крупной формы (романы, поэмы, драмы) в качестве сюжетного, идейного и психологического конфликта, выражающего разлад между мечтой и действительностью. Стремясь разрешить этот конфликт, романтический герой совершает исключительные действия, с помощью которых он либо побеждает те исключительные обстоятельства, в которых он действует, либо гибнет под тяжестью непреодолимых, непосильных испытаний. Эта триада исключительного (характер — обстоятельства — действия), в которой центральное положение занимает характер, является основой романтической поэтики исключительности.

Интерес к исключительному в человеке у романтиков объясняется тем, что исключительные качества характера и поведения — это лучшие достижения человечества и отличительные черты индивидуальности. Таковы Айвенго и Квентин Дорвард (из одноименных романов В. Скотта), Жан Вальжан (В. Гюго «Отверженные»), актриса Консуэло — героиня романов Ж. Санд «Консуэло» (1842–1843) и «Графиня Рудольштадт» (1842–1844) и др. Это и означало, по словам Ж. Санд, «воплощать идеальный мир в мире реальном».

В иных случаях исключительный герой представляет собой как бы «исключение» из человечества; это и благородный шиллеровский разбойник Карл Моор, и байроновские герои протеста — Чайльд Гарольд, Манфред, Каин, Конрад («Корсар»), Лара (из одноименной поэмы), и уродливый горбун с нежной душой Квазимодо (из романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери», 1831). Большинство героинь Ж. Санд (Индиана, Лелия, Консуэло — из одноименных романов) с их стремлением к женской эмансипации — наглядная иллюстрация феминистских идеалов писательницы. Отрицательные романтические герои демонстрируют наихудшие черты человека и предстают как абсолютные злодеи.

Особенно колоритны исключительные герои в лучших романах Александра Дюма (1802–1870). Например, в его трилогии о «трех мушкетерах» (1844): Атос — это исключительное благородство, Портос — исключительная сила, Арамис — исключительная хитрость, д’Артаньян — исключительный ум, а все четверо вместе — непобедимый коллективный супергерой; соответственно им противостоят: миледи — исключительное коварство, Ришелье — «злой гений», Мордаунт — фанатик мести, ослепленный роком, и т. д.

В романе А. Дюма «Граф Монте-Кристо» (1845–1846) главный герой Эдмон Дантес, выдержавший исключительные испытания, обреченный на гибель в подвалах замка Иф, в 33 года, подобно Христу, во время фантастического побега из тюрьмы, сравнимого с гибелью, переживает воскресение и становится сверхчеловеком (задолго до идей Ницше), способным награждать друзей и карать врагов, вершить страшный суд, распоряжаться жизнью и смертью окружающих. Его враги, отомстить которым стремится граф Монте-Кристо (его имя означает «гора Христова», т. е. Голгофа), представляют в негативном свете саму жизнь Франции времен Реставрации: бесчестный офицер Морсер, авантюрист-банкир Данглар, преступник-прокурор Вильфор и обыватель, ставший бандитом, Кадрусс — все они тоже, по-своему, исключительны, но тем и характерны.

При этом сама исключительность обстоятельств в романтизме обеспечивается либо чистой фантастикой (сказки Э.А.Т. Гофмана и В. Гауфа; трагедия «Фауст» И.В. Гёте), либо условностями исторической обстановки (романы В. Скотта, А. де Виньи, А. Дюма, романы и драмы В. Гюго, драмы Ф. Шиллера и И.В. Гёте), либо авантюрно-приключенческим сюжетом (у тех же В. Скотта, А. Дюма и В. Гюго, роман в стихах Дж. Г. Байрона «Дон Жуан»), либо восточной экзотикой (поэмы Дж. Г. Байрона, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, стихи А. де Ламартина, В. Гюго и др.), либо иронией (Г. Гейне). Таким образом, среди художественных открытий европейского романтизма значатся историзм, психологизм, занимательность сюжетно-жанровых исканий, новые формы условности, устремленность к идеалу, осознанный интерес к неевропейским культурам (Востоку) в целях обогащения культуры Европы.

Романтическая поэтика производила двойственное впечатление: с одной стороны, она привлекала необычностью тематики, экзальтированностью, острыми поворотами сюжета, яркостью характеров и поступков, сильными страстями, налетом мистической тайны, с другой — фантастика, вымысел, перенесенные в сферу обыденности, создавали ощущение неправдоподобности, надуманности, искусственности, чрезмерный пафос начинал утомлять, гиперболизированные художественные средства повторялись и становились общераспространенными штампами, стереотипами; события и поступки персонажей отличались схематичностью и условностью. Многие европейские писатели, начиная свой творческий путь романтиками (Стендаль, О. де Бальзак, Г. Флобер, Г. Гейне, Ш. и Э. Бронте, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь), разочаровывались в своем методе и искали новых путей в реализме, при этом нередко вытесняя романтизм с помощью иронии («Повести Белкина», «Граф Нулин», «Домик в Коломне» А.С. Пушкина; «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова).

Долгое время считалось, что романтизм сразу уступил свою магистральную роль в европейской и мировой культуре реализму. Однако сегодня очевидно, что это серьезное упрощение. Например, Виктор Гюго (1802–1885), писатель, прославившийся своей поэзией, драматургией и прозой, в 1874 г. завершил свой последний роман «Девяносто третий год», в котором остался верен принципам романтизма. Но в другом своем, самом знаменитом, романе «Отверженные» (1862) писатель в значительной степени совместил романтические и реалистические приемы творчества. Смешанные черты романтизма и реализма характеризуют произведения Альфреда де Мюссе (1810–1857) — роман «Исповедь сына века» (1836), Проспера Мериме (1803–1870) — повести «Коломба» (1840), «Кармен» (1845); поздние романы Жорж Санд (настоящее имя Аврора Дюпен-Дюдеван, 1804–1876) — «Мон-Ревеш», 1852; «Она и он», 1859; «Маркиз де Вильмер», 1860; «Исповедь молодой девушки», 1865).

Иными словами, романтизм в той или иной мере властвовал над умами и сердцами европейцев на протяжении почти всего XIX в., идя рука об руку с реализмом, своим главным конкурентом и оппонентом, а в чем-то и союзником.

На самом деле противоположность романтизма и реализма несколько преувеличена в результате взаимной полемики двух направлений, акцентировавших свое различие. Структуры реализма и романтизма в литературе очень похожи: одна и та же триада взаимосвязанных компонентов (герой — обстоятельства — действия) с той лишь разницей, что, в отличие от романтизма, где эта триада выражает исключительное, в реализме она выражает типическое (т. е. обобщение постоянно повторяющегося). Типичный характер действует в типичных обстоятельствах и совершает типичные (для данного характера и данных обстоятельств) действия; тем самым выявляются закономерности социальной реальности, отображенной в литературе.

Специфика типического образа заключается в том, что в реализме на первый план художественного исследования действительности выдвигается зависимость типических характеров от типических обстоятельств и детерминированность типических действий как характерами, так и обстоятельствами. По-другому эта закономерность формулировалась как роль социальной среды, которая поглощает и подчиняет себе персонажа, а нередко изменяет его характер.

Оноре де Бальзак (1799–1850), создавший грандиозный цикл «Человеческая комедия» (1829–1848), включающий около ста произведений, в которых развертывалась панорама французского общества 1820-1830-х годов, сравнивал себя с «секретарем» общества, составляющим «опись» его пороков и добродетелей, называл себя «доктором социальных наук» и стремился изучить «общую основу этих социальных явлений», понять «социальный двигатель» общества. Самые известные романы цикла — «Шагреневая кожа» (1831), «Евгения Гранде» (1833); «Отец Горио» (1834–1835), «Гобсек» (1835, 1842), «Утраченные иллюзии» (1837–1843), «Блеск и нищета куртизанок» (1838–1847)и др.

«Человеческая комедия» Бальзака (сниженная аллюзия с «Божественной комедией» Данте) — единое произведение. Многие его персонажи переходят из романа в роман (Эжен де Растиньяк, Вотрен, Люсьен дю Рюбампре, доктор Бьяншон, адвокат Дервиль и др.). Весь цикл делится на серии («Этюды о нравах», «Философские этюды», «Аналитические этюды»), серии этюдов — на «сцены» (частной, провинциальной, парижской, военной, политической и деревенской жизни). Таким образом складывается разветвленная систематика типических социальных явлений.

Глубокое раскрытие роли социальной среды в формировании своих персонажей демонстрирует творчество француза Стендаля (настоящее имя — Анри Бейль, 1783–1842) — «Красное и черное, хроника XIX века» (1830–1831), «Пармская обитель» (1839) и классиков английского реализма Чарльза Диккенса (1812–1870) — «Приключения Оливера Твиста» (1838), «Домби и сын» (1848), «Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим» (1850), «Большие надежды» (1860) и Уильяма Мейкписа Теккерея (1811–1863) — «Ярмарка тщеславия» (1847–1848).

В реалистической литературе доминируют обстоятельства, которые «заставляют» героев действовать так, а не иначе. В результате реалистический персонаж несвободен от условий своей жизни, но зато свободен от произвола автора, который не может «принудить» своего героя совершить какое-то действие вопреки «правде жизни». Человек трактуется как порождение общества, а не наоборот. Многие писатели-реалисты свидетельствовали о «непредсказуемости» поведения своих персонажей: А.С. Пушкин — о Татьяне Лариной («Евгений Онегин»), Г. Флобер — об Эмме («Госпожа Бовари»), Л.Н. Толстой — об Анне («Анна Каренина») и т. д. Это означало, что сама действительность диктует писателям сюжеты и логику развития характеров. Кроме того, требования реализма помогали писателям преодолевать свои политические предубеждения: так, легитимизм Бальзака не помешал ему критически воссоздать стагнацию позднего монархизма во Франции.

Главные достижения европейского реализма связаны с глубоким анализом социальной действительности, по своей проницательности сопоставимым с научным подходом к осмыслению реальности. (Не случайно К. Маркс называл Бальзака «доктором социальных наук».) Это было связано с влиянием философии позитивизма (О. Конт) на художественное творчество (апология фактов, аргументация социального детерминизма, объективизм и конкретность описаний и т. п.). Художественная типизация характеров и обстоятельств приводила писателей-реалистов к типологизации социальных явлений (галереи литературных типов, классификации жизненных ситуаций, к выявлению социально-исторических закономерностей, проступающих в литературных сюжетах, и т. п.), к углублению историзма и психологизма. Особенно заметны «наукообразные» тенденции реализма в творчестве О. де Бальзака, Г. Флобера, Ч. Диккенса, У. Теккерея, а из русских писателей — у А.И. Герцена, И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Вершиной в развитии русской реалистической литературы стали романы Федора Михайловича Достоевского (1821–1881) и Льва Николаевича Толстого (1828–1910), почти сразу же перешагнувшие национальные рамки. Социальная острота, глубокий психологизм, самобытная философия наряду с впечатляющей типизацией персонажей и их обстоятельств сделали художественные миры Ф.М. Достоевского (романы «Преступление и наказание», 1866; «Идиот», 1868; «Бесы», 1871–1872; «Братья Карамазовы», 1879–1880) и Л.Н. Толстого («Детство, отрочество и юность», 1852–1857; «Война и мир», 1863–1869; «Анна Каренина», 1873–1877; «Воскресение», 1889–1899) феноменами общеевропейской и мировой литературы.

Вместе с тем в реализме как творческом методе литературы постепенно наметились противоречия, которые привели к кризису этого направления. С одной стороны, реалистическая литература тяготела к конкретности в изображении социальных, психологических и бытовых деталей, преимущественной описательности и максимальной объективности автора, преодолевающего свою тенденциозность. С другой — реализм стремился к обобщениям социального опыта, тяготеющим к лаконичным, почти понятийным формулировкам: «Красное и черное» (название романа Стендаля), «Утраченные иллюзии», «Блеск и нищета куртизанок» (романы О. де Бальзака), «Холодный дом», «Тяжелые времена» (романы Ч. Диккенса), «Воспитание чувств» (два романа Г. Флобера), «Отцы и дети» (роман И.С. Тургенева), «Война и мир» (роман Л.Н. Толстого), «Преступление и наказание» (роман Ф.М. Достоевского) и т. д.

В подобных концептуальных обобщениях реализм не только углублял свою философскую проблематику, но и предвосхищал символизм, воссоздающий очень абстрактные и многозначные образы-понятия (концепты), не исчерпываемые социальной типизацией или идеализацией. Напротив, те тенденции реализма, которые связаны с социально-бытовой и психофизиологической конкретикой, детализацией, усиливали «очерковость» литературы, сближая ее с журналистикой, и исподволь подготавливали натурализм, — другую, по сравнению с символизмом, крайность раннего модернизма. По существу и в том и в другом случае реализм граничил и взаимодействовал с модернизмом. Подобные метаморфозы реализма, происходившие во второй половине XIX в., сопровождались размыванием границ между реализмом и романтизмом, между типическим и исключительным, когда «исключительное» рассматривалось как своего рода разновидность типического, как социальная или психологическая патология.

Особенно интересно эту «модернизацию» метода (свидетельствующую о кризисе реализма) наблюдать во французской литературе середины — второй половины XIX в. Шарль Бодлер (1821–1867), Гюстав Флобер (1821–1880), Эмиль Золя (1840–1902) и Ги де Мопассан (1850–1893) — ведущие фигуры переломного периода в развитии не только французской, но и европейской литературы.

Имя Ш. Бодлера, начинавшего как романтик, было связано с феноменом взаимопроникновения и синтеза символизма и натурализма, ярче всего проявившемся в стихотворном сборнике «Цветы зла» (1857). Это явление, вызвавшее настоящую эстетическую революцию в европейской культуре середины — второй половины XIX в., получило название декаданса (от фр. decadence — упадок). Впоследствии явления декаданса и декадентства подвергались идеологической критике как упадок эстетики и разложение самого искусства. Успех сборника «Цветы зла» во многом был связан со скандалом, а выход книги в свет сопровождался судебным процессом; сам Бодлер и его последователи (символисты С. Малларме, А. Рембо, П. Верлен) получили прозвище «прóклятые поэты» (П. Верлен) за бунт против общепринятых норм и ценностей.

Между тем в результате эстетизации и поэтизации распада, болезни, смерти, зла и насилия, в результате появления «эстетики безобразного» и размывания граней между добром и злом, красотой и уродством, возвышенным и низменным и т. п. — границы предмета искусства и самого искусства беспредельно расширились за счет тех явлений, что считались еще недавно «недозволительными» в искусстве, эпатирующими и ужасающими («Падаль», «Пляска смерти», «Гимн красоте», «Неотвратимое», «Бочка ненависти» и пр.). Кроме того, обращение Бодлера к явлениям «странной красоты» позволило поэту передать мрачные, пессимистические настроения и предчувствия («Жажда небытия», «Алхимия страдания», «Полночные терзания», «Больная муза»), выражавшие атмосферу эпохи.

Г. Флобер, зарекомендовавший себя как реалист, который развил заветы Стендаля и Бальзака, был замечательно тонким стилистом, добивавшимся в своей прозе художественного совершенства как самоцели. В своих романах «Госпожа Бовари» (1857), «Саламбо» (1862), «Воспитание чувств» (1867) он демонстрирует зыбкость границ добра и зла, прекрасного и безобразного, измельчание человеческих чувств и стремлений, мыслей и поступков в эпоху Луи Бонапарта. На первый план повествования у Г. Флобера выходят детали, приобретающие символическое значение, в результате чего реализм проникается эстетизмом и символизмом.

Э. Золя, считающийся классиком натурализма, увлекавшийся позитивизмом и естествознанием (теориями И. Тэна, Ч. Дарвина, К. Бернара, Ш. Летурно и др.), осуществил в своих многочисленных романах, разделенных на серии («Ругон-Маккары», 1871–1893; «Три города», 1894–1898; «Четвероевангелие», 1859–1903), своеобразный синтез натурализма и реализма. Опираясь на теорию И. Тэна о трех факторах — «раса», «среда», «момент», рассматривая человека как биосоциальное существо, Золя считал, что осуществляет «клинический анализ» личности, семьи и общества объективно и беспристрастно как ученый-экспериментатор, естествоиспытатель.

Многотомная эпопея «Ругон-Маккары» посвящена истории нескольких поколений многочисленного семейства во времена Второй империи; в ней представлены все социальные слои Франции того периода, все сферы общественной и частной жизни, все идейные и нравственные настроения эпохи. Однако конкретный, нередко опускающийся до физиологических подробностей анализ жизни не исключает появления у Золя символических обобщений. Среди заглавий его романов — «Чрево Парижа» (1873), «Западня» (1877), «Дамское счастье» (1883), «Радость жизни» (1884), «Творчество» (1886), «Земля» (1887), «Человек-зверь» (1890), «Деньги» (1891), «Разгром» (1892) — формулы, типизирующие реальность, выявляющие ее смысловые узлы.

Еще более сложный симбиоз художественных тенденций представляет собой творчество Г. Мопассана, испытавшего плодотворное влияние Флобера, Золя, И.С. Тургенева. В своих шести романах (самые известные — «Жизнь», 1883; «Милый друг», 1885; «Монт-Ориоль», 1887) и множестве изысканных новелл Мопассан обогащает свой социальный и психологический реализм броскими приемами натурализма и символизма, демонстрируя органичный синтез реализма и модернизма.

Конец европейской и мировой литературы XIX в. (fin de siecle) был ознаменован повсеместным распространением символизма и декадентства. Творчество французских символистов — Ш. Бодлера, С. Малларме, А. Рембо, П. Верлена и других было подхвачено бельгийцами Э. Верхарном и М. Метерлинком, англичанами О. Уайльдом и У.Б. Йейтсом, немцами Г. Гауптманом и С. Георге, норвежцем Г. Ибсеном, австрийцами Г. фон Гофмансталем и Р.М. Рильке, итальянцем Г. д’Аннунцио, русскими А.П. Чеховым, М. Горьким, Д.С. Мережковским, З.Н. Гиппиус, В.Я. Брюсовым, К.Д. Бальмонтом, Ф.К. Сологубом, Вяч. И. Ивановым и др. Национальные различия казались несущественными по сравнению с общими устремлениями и ожиданиями.

Символисты поначалу считали себя романтиками (или неоромантиками) и опирались на романтическую эстетику и поэтику. Однако вскоре они осознали собственную оригинальность и новаторство. Совместными усилиями представителей разных национальных литератур был выработан универсальный язык культуры, обобщенный и многозначный одновременно. С помощью символических образов-понятий оказалось возможно говорить о философских и религиозных, политических и нравственных, социальных и психологических, исторических и современных проблемах в рамках одного многомерного текста, интерпретируя его по-разному. А символическая реальность мира, создаваемого литературой и искусством, представлялась символистам реальнейшей, по сравнению с социальной действительностью, — ее внешней оболочкой. С помощью символического языка, полагали представители этого направления, реальность можно познать глубже, чем другими средствами, а в дальнейшем — и пересоздать ее с помощью искусства.

Язык изобразительного искусства (основу которого в XIX в. представляла живопись) определяется различными формами визуальности. С одной стороны, визуальность (зрительная образность) характеризуется непосредственностью, доступностью и как бы само собой разумеющейся очевидностью, что делает изобразительное искусство по своему языку феноменом более демократичным, нежели философия, наука и музыка, требующие специальных знаний, и ставит его в один ряд с литературой. Не случайно изобразительное искусство, особенно в XIX в., часто берет на себя функцию визуальной иллюстрации какого-либо окололитературного (мифологического, библейского, исторического) или собственно литературно-поэтического сюжета. И напротив, произведения изобразительного искусства XIX в. нередко можно описать словами и подобные описания становятся аналогами литературного текста.

Все это непосредственно относится к предметной стороне изобразительного искусства, которая воплощена в изобразительности и проявляется в той или иной степени адекватности (тождественности) объекта изображения и самого изображения (визуального текста). Однако для изобразительного искусства также характерна «внутренняя сторона» изображения — выразительность. Это означает, что произведение искусства не только изображает определенный объект, но и выражает определенное отношение к этому объекту автора произведения — художника. Такое отношение носит ценностно-смысловой характер и всегда в той или иной степени субъективно и тенденциозно. При этом средства изобразительности и выразительности (подчас в рамках одного и того же произведения) могут не совпадать и даже противоречить друг другу.

На протяжении всего XIX в. тенденция, связанная с усилением выразительности и ее противопоставлением изобразительности, усиливалась. Это было связано с несколькими принципиальными факторами: I) возросла роль личности в искусстве (в том числе изобразительном), что было вызвано в первую очередь романтическими веяниями; 2) утратили свою универсальность и актуальность каноны классицизма, постепенно выродившегося в набор бессодержательных академических схем, интерес к которым у художников и зрителей стал неуклонно падать; 3) изобразительное искусство стало все более и более публичным.

Последнее объясняется тем, что светское искусство, долгое время бывшее заложником респектабельных салонов и дворцовых интерьеров, начало функционировать в выставочном пространстве. Первая публичная выставка была введена в практику в Англии У. Хогартом (1760), и к началу XIX в. художественные выставки в Европе стали обычным явлением, а газетно-журнальные обзоры выставок стали общепринятым средством информирования общественности о ходе художественной жизни в стране и за ее рубежом. Именно публичные выставки впредь являлись источником всех важнейших открытий в области изобразительного искусства (восходящих имен, ключевых произведений, новых направлений).

В XIX в. европейское изобразительное искусство вступает под знаком классицизма. Яркий взлет европейского классицизма был окрылен пафосом новой выразительности, наполнившей традиционные визуальные образы. Первым здесь должен быть назван француз Жак-Луи Давид (1748–1825), отдавший свой талант гражданскому служению — сначала Французской революции, а затем — Империи Наполеона Бонапарта. В творчестве Ж.Л. Давида античные образы, заимствованные из эпохи Римской республики, уже накануне революционных событий выражали демократические идеалы («Клятва Горациев», 1784–1785). С начала революции Давид занимался национализацией произведений искусства, превращением Лувра в музей, оформлением массовых празднеств. Он был членом Конвента с 1792 г., а в конце 1793 — начале 1794 г. даже его секретарем и председателем. По заказу Конвента им была написана картина «Смерть Марата» (1793), ставшая на многие десятилетия образцом исторического жанра.

И в дальнейшем живопись Давида сохраняла политическую тенденциозность, соответствуя ходу исторических событий. Во время Директории он создал «Сабинянок» (1795–1799), на возвышение Наполеона он ответил полотном «Леонид при Фермопилах» (1800–1814), где в образе спартанского героя аллегорически изображен первый консул, ставший в 1804 г. императором. Став личным живописцем Наполеона, Давид по его заказу написал помпезные картины «Коронация», «Наполеон на Сен-Бернарском перевале», полные имперского пафоса и театральной патетики, чем заложил основы стиля ампир (обновленной версии классицизма начала XIX в.).

Ученик Давида Жан Огюст Доменик Энгр (1780–1767), выступивший со своими работами в первое десятилетие XIX в., в отличие от своего учителя, был далек от публицистичности и современности, рассматривая идеалы античности как вечный эталон искусства («Фетида, умоляющая Юпитера», 1811; «Источник», 1856) и трактуя их аллегорически. Зато в своих многочисленных портретах Энгр во многом предвосхитил романтиков, наполняя изображения напряжением, взволнованностью, экзотическими мотивами (восточным колоритом), тонко передавая игру светотени, используя изысканный колорит. В XIX в. Энгр во всеоружии живописного мастерства стал воплощением академизма, с которым бурно полемизировали сначала романтики, а затем и реалисты.

Яркий и редкий пример перехода художника с позиций классицизма к романтизму демонстрирует творчество испанца Франсиско Гойя (1746–1828). Начав с вполне классицистской картины о Ганнибале и академических портретов испанской королевской семьи (Гойя был придворным художником Карла IV), он находит множество путей для выхода за границы классицизма: это и ренессансная по настроению шпалера «Игры в жмурки» (1791), и мрачные, граничащие с натурализмом картины «Трибунал инквизиции» и «Дом сумасшедших», и серия индивидуальных портретов, наполненных разнообразной духовной жизнью. В групповом портрете королевской семьи (1800) Ф. Гойя достигает вершины мастерства в противопоставлении изобразительного и выразительного начал: при полном сходстве с портретируемой натурой художник добивается подспудного выражения своей нелицеприятной оценки персонажей картины. В знаменитых «Махе обнаженной» и «Махе одетой» (1802) Гойя сознательно нарушает все каноны академической живописи, смело передавая чувственное начало. А в поздних работах, написанных во Франции («Бордоская молочница» и «Девушка с кувшином»), Гойя предвосхищает реализм.

Особую страницу творчества Гойя представляют его четыре серии офортов («Каприччос», 1793–1797; «Ужасы войны», 1808–1820; «Тауромахия» и «Необычайности», 1820). В этих графических листах, причудливо совмещающих натурализм и гротеск, романтический порыв и жуткую фантасмагорию, художник предлагает зрителю свое трагическое видение окружающего мира, полного зла, насилия, лицемерия, безобразия и населенного отвратительными чудовищами. Один из листов «Каприччос» имеет пронзительное название, объясняющее смысл художественной фантастики Гойя: «Сон Разума рождает чудовищ». Так художник расставался со своими просветительскими иллюзиями.

По-другому происходит становление романтизма в Великобритании. Классики английского романтизма Джон Констебл (1776–1837) и Джозеф Мэллорд Уильям Тернер (1775–1851) посвятили свое творчество пейзажу — жанру, который в классицизме ценился менее всего. Оба художника, независимо друг от друга, передавали в пейзаже не картины природы, а свои впечатления от них. Констебл говорил, что живопись — всего лишь другое название для чувства; Тернера больше занимало переживание пейзажа, а не сам пейзаж. Обоих в живописи интересовала игра света и цвета, что открывало огромные возможности для самовыражения художников. В этом английские пейзажисты предвосхитили импрессионистов. Например, Констебл любил писать одно и то же место в разных ракурсах и при разном освещении («Собор в Солсбери»).

Делая предметом своих картин самые непритязательные сюжеты («Постройка лодки», 1815; «Белая лошадь», 1819; «Телега сена», 1821; «Прыгающая лошадь», 1825), Дж. Констебл придавал этим сюжетам почти символическую значительность: так, постройка лодки ассоциировалась со строительством ковчега Ноем перед Всемирным потопом; телега с сеном воспринималась как символ Англии, а прыгающая лошадь передавала порыв, преодоление препятствий, полет.

Еще многозначительнее живопись У. Тернера (что отчасти передают исключительно длинные названия его произведений): «Снежная буря: Ганнибал и его армия переходят через Альпы» (1812); «Работорговцы выбрасывают за борт умерших и умирающих невольников. Надвигается шторм» (1840); «Тень и мгла: вечер перед Всемирным потопом» (1843); «Свет и цвет (теория Гёте): утро после Всемирного потопа — Моисей пишет Книгу Бытия» (1843) и т. п. Несмотря на то что поход Ганнибала — аллюзия на Наполеона и его вторжение в Россию, Тернера больше занимает изображение снежной бури. Картина о работорговцах — это осуждение североамериканского рабства и надежда на его отмену (проясняющееся небо); но и здесь самое важное — изображение грозы на море (символизирующей отношение общественного мнения Англии к рабовладению). Гроза, буря, ветер, взволнованное море — излюбленный романтиками фон пейзажа, предпочитаемый и Тернером.

На поздней картине Тернера «Дождь, пар и скорость» (1844) изображен паровоз, несущийся вдоль Темзы, а перед паровозом бежит заяц. Согласно одному толкованию картины, природа всегда остается впереди цивилизации; согласно другому — гибель природы под натиском цивилизации неизбежна. Возможно, сам Тернер не имел окончательного ответа на эти вопросы. Важнее другое: у английских романтиков изображение постоянно служит средством выразительности, а выразительность наполняет изображение множеством тонких и глубоких смыслов.

Выдающимися немецкими романтиками являются Филипп Отто Рунге (1777–1810) и Каспар Давид Фридрих (1774–1840). Первый известен как новатор-портретист, наполнивший свои острохарактерные портреты глубоким проникновением во внутренний мир личности, эмоциональностью и одухотворенностью: «Мы втроем» (1805, не сохранилась), «Портрет родителей» (1806), автопортреты (1805, 1806). Нередко Рунге дает портрет на фоне пейзажа, в котором он предвосхищает пленэрную живопись XIX в. («Дети семьи Хюльзенбек», 1805–1806). Не чужд Рунге и аллегорических композиций («Утро», 1808).

К.Д. Фридрих направил свой талант на создание жанра романтического пейзажа. Картины немецкой природы проникнуты меланхолическим настроением художника, созерцательностью, высокой одухотворенностью. Выбирая типично романтические состояния природы (восход, закат, лунная ночь и т. п.), художник сочетает ощущение причастности к вечности с грустью о хрупкости и недолговечности человеческого существования («Двое, созерцающие луну», 1819–1820; «Женщина у окна», около 1818; «Монастырское кладбище», 1819; «Странник над морем тумана», 1817–1818; «Восход луны над морем», 1821).

Романтическая живопись во Франции складывалась в оппозиции классицистической школе Давида. Школа классицизма ассоциировалась у романтиков со статичностью, композиционной и колористической выверенностью, тематической шаблонностью, холодной рассудочностью. В свою очередь, академисты были возмущены экспрессивностью рисунка, яркостью и контрастностью колорита, хаотичностью композиции романтиков, чрезмерной динамичностью изображаемого ими действия, нарочитым отталкиванием от повседневности. Например, Энгр в неустанной борьбе с романтиками утверждал, что их картины написаны «бешеной метлой».

Главными представителями французского романтизма были Теодор Жерико (1791–1824) и Эжен Делакруа (1798–1863). Их работы далеки от камерности их английских и немецких современников: обращение к героическим образам, тяготение к монументальности, гражданский пафос — все говорит о том, что революционные традиции Ж.Л. Давида не прошли для французских романтиков бесследно, но приобрели характерные для романтиков повышенную эмоциональность, динамизм, буйство красок, контрасты светотени, грандиозность масштабов и аллегоричность.

Т. Жерико заявил о себе в 1812 г. полотном «Офицер конных егерей императорской гвардии, идущий в атаку». На вздыбленном коне, с саблей наголо, повернувшись корпусом к зрителю, офицер, призывающий солдат за собой, предстает как символ романтики наполеоновской эпохи. Следующая его большая картина — «Раненый кирасир, покидающий поле боя» (1814), на которой изображен воин, с трудом спускающийся со склона, едва удерживая коня, символизирует уже разгром наполеоновской армии в России и разочарование в завоевательной политике Наполеона Бонапарта. В более поздних работах Жерико обращается к экстремальным сюжетам — жертвам кораблекрушения, скачкам, охоте на львов, восточной экзотике; иллюстрирует произведения Байрона и Шелли, пишет портрет юного Делакруа, которому покровительствует. Последние произведения Жерико, написанные им после возвращения из Англии в 1822 г., — это портреты сумасшедших, которых он наблюдал в психиатрической клинике. Кроме чисто романтической апологии безумия, которое сродни творчеству, в них проступают черты будущего реализма.

Подлинным вождем романтизма в живописи стал Э. Делакруа. Первые его работы — «Ладья Данте» (1822) и «Хиосская резня» (1824) были написаны во многом под влиянием Жерико. Первое из этих двух полотен показывает автора «Божественной комедии» в сопровождении Вергилия, плывущих на барке по одному из кругов ада, в то время как грешники судорожно хватаются за ее борта. Все фигуры, изображенные на картине, полны напряжения, ужаса. Зловещее зарево освещает это мрачное место. Не меньшим трагизмом отличается вторая картина, на фоне сумрачного пейзажа изображающая резню, организованную турками в греческом Хиосе. Юные и старики — умирающие и безумные — бессильны перед лицом неотвратимого и жестокого насилия. И природа безучастно взирает на бесчеловечную историю.

В 1827 г. Делакруа выставляет новое большое полотно, навеянное трагедией Байрона по библейским мотивам «Смерть Сарданапала». Картина, отличающаяся исключительным драматизмом и экспрессией, выраженной прежде всего цветом, была не понята французским обществом и «освистана» в прессе. Следующим крупным достижением художника стала его знаменитая картина «Свобода на баррикадах» (другие названия: «Свобода, ведущая народ», «Марсельеза» и «28 июля 1830 года»), посвященная революции 1830 г. Полуобнаженная и босая женщина во фригийском колпаке, с трехцветным знаменем идет по трупам павших, в пороховом дыму и ведет за собой пеструю толпу. Картина стала до самого конца XIX в. символом свободы и революционной борьбы.

Богатое наследие Делакруа включает картины, связанные с литературными сюжетами Байрона, Шекспира, Гёте; написанные по мотивам его путешествий в Англию, Алжир и Марокко; портреты романтиков-музыкантов — Паганини (1831), Шопена (1838), натюрморты, пейзажи. Некоторые из поздних работ Делакруа предваряют искания импрессионистов, которых он и поддержал в начале 1860-х годов, — единственный из известных художников.

В середине XIX в. в Европе, и прежде всего во Франции, стало складываться новое художественное направление — реализм, развернувший эстетическую полемику с романтизмом. Он апеллировал к философии позитивизма и точным наукам, призывал художников объясняться со зрителями на ясном и четком языке (а не зыбком и смутном, как романтики) и эстетизировать саму реальность, а не возвышенные представления о ней.

Нужно подчеркнуть, что переход от романтизма к реализму в изобразительном искусстве был обусловлен вовсе не победой изобразительности над выразительностью, предметности над авторским началом, как это часто представляется, и не может быть объяснен преобладанием правдивости и «жизнеподобия» в реалистическом искусстве. Конечно, историческая конкретность изображения, верность натуре, точность деталей, соответствие персонажей и их поведения социальным обстоятельствам и бытовой обстановке очень важны для художественного реализма. Но и выразительность авторского начала играет в реализме немалую роль. Более того, реализм открывает новые возможности для выразительности, подчиняющей себе изображение: это пафос критического отношения к окружающей реальности, глубокий социальный и психологический анализ, демократичность, открытая нравственная и политическая тенденциозность, опирающаяся на визуальный ряд.

Несмотря на то что черты реализма (особенно в пейзаже и портрете) можно заметить и в произведениях классицизма и романтизма, реализм как самостоятельное направление в изобразительном искусстве складывался в жесткой полемике и с академизмом, и с романтизмом. Ярким эпизодом в становлении реализма стала так называемая «барбизонская школа», получившая свое название от названия маленькой ничем не примечательной деревни Барбизон на окраине королевской резиденции Фонтенбло, где участники школы писали свои этюды с натуры.

Начало школе положил Пьер Этьен Теодор Руссо (1812–1867), выставивший в Салоне 1833 г. «Вид в окрестностях Гранвиля», удививший зрителей и критиков своей непритязательностью. Но настоящий скандал вызвала его картина «Спуск коров с высокогорных пастбищ Юры» (1835), отвергнутая организаторами выставки. На ней было изображено стадо коров, бредущих среди осенних деревьев, — тема, совершенно невообразимая с точки зрения академизма. Прошло немало времени, прежде чем Т. Руссо за картину «Выход из леса Фонтенбло со стороны Броль. Заходящее солнце» (1848–1850) на Всемирной выставке 1855 г. получил золотую медаль и признание. На картине были снова изображены коровы, выходящие из темного леса на освещенное пространство.

Традицию, начатую Т. Руссо, продолжили художники-пейзажисты Жюль Дюпре (1811–1889) и Шарль Франсуа Добиньи (1817–1878). Ж. Дюпре прославился полотном «Большой дуб» (1844–1855), на котором было изображено стадо коров, пасущихся под огромным дубом, и «Пейзажем с коровами» (1850). Ш.Ф. Добиньи получил известность пейзажами «Запруда в долине Оптево» (1855) и «Берега реки Уазы» (несколько вариантов, 1850-е годы). Изображение обыкновенной природы, лишенной драматических эффектов и скрытого аллегорического и символического значения, стало творческим манифестом школы, поднявшей значение пейзажа и воссозданной в нем природы на недосягаемую высоту. Вместе с тем пейзажи барбизонской школы отразили напряженные искания художников в области передачи освещения, воздуха, воды и выразили восхищение красотой деревенской повседневности.

К барбизонской школе были близки Камилл Коро (1796–1875) и Жан Франсуа Милле (1814–1875). Последний одно время непосредственно работал в Барбизоне, был дружен с Т. Руссо и другими барбизонцами. В его творчестве пейзаж присутствует, но уходит на второй план. Главным для Ж.Ф. Милле становится человек труда, главной темой — крестьянская. Его небольшие по размеру картины совмещают черты портрета и жанровой зарисовки. На них художник воссоздает трудовой процесс сельского жителя, тесно связанного с землей: «Веятель» (1848), «Сеятель» (1850), «Собирательницы колосьев» (1857). В своих более поздних работах Милле поднимается до общечеловеческого смысла одухотворенного природой труда («Анжелюс», 1858–1859; «Человек с мотыгой», 1863).

К. Коро, как и барбизонцы, не сразу добился известности, преодолевая упорное сопротивление академистов и выставляясь в Салонах с 1830-х годов. Его зрелые пейзажи, проникнутые изысканным колоритом, носили интимный характер и создавались как картины «настроения» («Воз сена», 1860-е годы; «Колокольня в Аржантее», 1858–1860; «Порыв ветра», середина 1860-х и др.). Поселившись в своем «Барбизоне» — небольшом городке под Парижем Билль д’Авре, Коро создает в полотнах собственный неповторимый мир. Его ранние пейзажи часто населены нимфами и другими мифологическими и историческими персонажами, но зрителю понятно, что это условная, чуть ироничная игра с мотивами классицизма («Гомер и пастухи», 1845).

К. Коро в пейзажах предпочитает переходные состояния природы — рассвет, сумерки, просветление после дождя, косые лучи заходящего солнца и т. п. Соответствует этому и тонкая палитра художника, насыщенная серебристо-жемчужными и перламутрово-лазурными полутонами. В поздних работах К. Коро искусно передает изменчивость настроений («Замок Пьерфон», 1860-е годы; «Пруд в Билль д’Авре», 1870-е годы; «Мост в Манте», 1868–1870; «Облака над Па-де-Кале», 1870; «Башня в Дуэ», 1871). Среди французских реалистов Коро ближе всего подошел к исканиям и технике импрессионизма. Как портретист Коро стал известен лишь посмертно.

Из всех европейских реалистов только двое художников заслуживали называться критическими реалистами (так в советское время обычно характеризовали весь реализм XIX в.) — Жан Дезире Гюстав Курбе (1819–1877) и Оноре Домье (1808–1879).

Г. Курбе заявил о себе картинами социального и психологического содержания («Раненый», 1844; «Влюбленные в деревне», 1845; «Каменотесы», 1849–1850), где главное в содержании — выражение сочувствия к тяжелой доле простого человека. Жанровые картины, воссоздающие быт родного города Орнана, шокировали публику нескрываемым осуждением нравов буржуазного общества («Похороны в Орнане», 1849). Критики увидели в этих грандиозных полотнах, переполненных изображением реальных людей, клевету на французскую провинцию, «прославление безобразного». Работы Курбе перестали принимать на выставки, и он в качестве ответа организовал собственную выставку, размещенную в бараке под вывеской «Павильон реализма» (1855).

В каталоге своих работ к этой выставке Курбе изложил собственное творческое кредо: «передать нравы, идеи, облик моей эпохи, согласно моей собственной оценке», «создавать живое искусство», воспроизводить облик современности. В картинах «Встреча» (1854) и «Ателье» (1855) Курбе представляет «реальную аллегорию» его художественной жизни, сочетающую самолюбование и самоиронию непризнанного художника. Ярко выраженная тенденциозность искусства Г. Курбе привела его сначала в лагерь революции 1848 г., а затем в дни Парижской коммуны — сначала на должность комиссара по делам искусства, а затем в тюрьму. Однако итоги творчества Курбе, с современной точки зрения, определяет не его социально-политическая тенденциозность, а мастерство в передаче объема, пространства, освещения, в использовании цвета, особенно полутонов. Реализм Курбе, граничащий с натурализмом, открыл прямую дорогу модернизму.

Известность О. Домье принесли карикатуры и сатирические зарисовки. Его графику отличает умение представить частное событие как историческую тенденцию, случайность как закономерность. Знаменитые серии «Парижские впечатления», «Парижские типы», «Супружеские нравы» (1838–1843) представляют галереи социальных типов; «Прекрасные дни жизни», «Синие чулки», «Представители правосудия» (1840-е годы) обличают фальшь и лицемерие буржуазного общества. Карикатуры Домье, при всем их гротескном сходстве с натурой, лишь в конечном счете можно отнести к реализму. Во время Второй империи Домье оставляет на время сатиру и создает социальные полотна, на которых воспроизведен мир простых людей, часто в экстремальных ситуациях («Восстание», 1848; «Семья на баррикаде», 1848–1849; «Прачка», 1861; «Вагон III класса», 1862). Колорит картин суров, живопись монументальна, несмотря на небольшой размер полотен и фрагментарность композиции. В период Парижской коммуны Домье становится ее членом, что обусловлено его политической активностью как графика. Живопись Домье во многом предваряет импрессионизм.

Таким образом, реалистическое искусство Европы, несмотря на свои значительные достижения в освоении новой тематики и проблематики, преимущественно социального характера, связанной с современностью, эстетизацию повседневности и обыденной реальности, критический пафос и демократизм (что было особенно заметно в творчестве русских передвижников — В.Г. Перова, И.Н. Крамского, И.Е. Репина), все же было отнюдь не вершиной в развитии изобразительного искусства, а переходным этапом к подлинным художественным вершинам XIX в., связанным со становлением импрессионизма и символизма — ранних форм модернизма.

Очень интересным, хотя далеко не сразу понятым движением от реализма к модернизму стало так называемое «братство прерафаэлитов» — объединение молодых английских художников, возникшее в 1848 г. Признанным лидером движения был Данте Габриэль Россетти (1828–1882). Видными представителями «братства» были также Джон Эверетт Милле (Миллес, 1829–1896) и Уильям Хольмен Хант (1827–1910). В творчестве этих художников противоречиво соединились реализм и натурализм с мистическим символизмом. Картины прерафаэлитов отличались ярким колоритом, множеством тщательно выписанных деталей (историческую достоверность которых художники выверяли нередко по научным трудам), некоторой статичностью и отсутствием перспективы, обилием символов, восходящих к средневековым и ренессансным сюжетам. Главным же отличительным свойством прерафаэлитов было их стремление вернуться к дорафаэлевским традициям в искусстве (отсюда их самоназвание — «прерафаэлиты») и сознательное подражание художникам Треченто и Кватроченто, т. е. преобладание демонстративной стилизации старинного искусства. Это проявилось уже в первых работах прерафаэлитов — «Изабелла» Милле (1848–1849), по мотивам новеллы Дж. Боккаччо, и «Детство Марии» (1848–1849) Россетти, на библейский сюжет. Прерафаэлиты своим творчеством предвосхитили символизм и, как это стало понятно лишь к концу XX в., постмодернизм.

Начало французскому импрессионизму положили работы, в которых также обыгрывались принципы и приемы старинного искусства (Джорджоне, Тициан). Так, в 1863 г. вокруг картины Эдуарда Мане (1832–1883) «Завтрак на траве» разразился скандал; на полотне были изображены на живописном природном фоне двое респектабельно одетых молодых мужчин и две обнаженные женщины, организовавшие пикник (аллюзия на «Сельский концерт» Джорджоне). Другой пример скандального произведения искусства Э. Мане — «Олимпия» (1865) — парафраз джорджоновской и тициановской «Венер», перенесенный в XIX в. Художники, не допущенные к участию в академических выставках, образовали свой «Салон отверженных». В 1867 г. группа художников, объединившихся вокруг Э. Мане (К. Писсарро, К. Моне, О. Ренуар, Э. Дега и др.), устроили собственную выставку. После пейзажа Клода Моне (1840–1926) «Впечатление. Восходящее солнце» (1872) группа художников, по инициативе критика Леруа Луи, получила название «импрессионисты» (от фр. impression — впечатление).

Увлеченные воссозданием световых эффектов, передачей воздуха, неуловимых движений, оттенков мимики лица и тому подобных «впечатлений», импрессионисты по существу доказали приоритет выразительности над изображением. Перенеся центр внимания во внутренний мир художника, сферу его переживаний и субъективных оценок, субъективного видения мира, импрессионисты заменили объект своей живописи предметом (субъективным освоением объекта искусства художником). Утратив свою «предметность» и материальность, окружающая реальность воспринималась зрителем исключительно через призму искусства.

Отсюда стремление написать один и тот же объект в разное время дня, при различном освещении (знаменитые «Стога» и «Руанский собор» К. Моне). Картины импрессионистов (пейзажи, портреты, жанровые сценки и др.) фактически утратили свой статус картин и жанровую специфику, превратившись в этюды, с их незавершенностью, эскизностью, порывистостью, передающими мгновенные впечатления от увиденного. В каком-то смысле импрессионизм можно было бы назвать «реализмом в высшем смысле», однако за искусством импрессионистов не стоит типизация, нет попыток обобщения окружающей реальности, поскольку для этих художников было более важным показать неповторимость мгновения, текучесть бытия.

Искания импрессионистов были продолжены в разных направлениях их преемниками — так называемыми постимпрессионистами — Полем Сезанном (1839–1906), Винсентом Ван Гогом (1853–1890), Полем Гогеном (1848–1903). В их изображении реальность вновь приобрела материальные черты, объем, экспрессивность, драматизм, напряженность. Искусство постимпрессионистов во многом предвосхитило экспрессионизм XX в., еще одно течение модернизма — искусства, ставившего свое формальное новаторство выше отображаемой реальности.

Русская культура XIX в. несла на себе следы петровского переворота, резко противопоставившего два культурных типа: дворянский и народный. Первый был связан с европейским влиянием, второй хранил черты национальной старины. На протяжении XVIII в. разрыв между дворянской и народной культурой постоянно увеличивался. В XIX в. ситуация начала меняться. Русские дворяне первыми осознали трагедию культурного раскола, порожденного петровскими реформами. «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!» — писал А.С. Грибоедов в июне 1826 г. Однако одного осознания и призывов вернуться к национальным истокам было мало. Потребовались большие сдвиги в социальной сфере, для того чтобы размеры пропасти, разделяющей два культурных мира, начали уменьшаться. Преодоление разрыва, которое так и не завершилось вплоть до 1917 г., осуществлялось за счет появления между дворянством и крестьянством промежуточных культурных типов. Большую роль здесь сыграли разночинцы — люди, с одной стороны связанные с народным бытом, а с другой — быстро усваивающие свойственные дворянству европейские культурные навыки. Но в целом русская культура почти на всем протяжении XIX в. существовала между двумя полюсами: дворянским и крестьянским. Для этого периода характерно также ярко выраженное деление на светскую и религиозную культуру.

Специфически дворянским видом культурной деятельности была литература. Однако только к 1830-м годам можно говорить о сформировавшемся типе профессионального литератора-дворянина. В XVIII — начале XIX в. русские писатели, даже самые известные, как правило, находились на государственной службе и занимались литературой для собственного удовольствия. Получать деньги за свои произведения считалось неприличным. Карамзин в этом отношении был скорее исключением, чем правилом. И даже Пушкину приходилось обосновывать свое право жить литературным трудом.

Литература вообще играла исключительную роль в русской культуре XIX в. Именно в этой области русская культура вышла на мировой уровень. О Достоевском, Толстом, Тургеневе и Чехове говорят не только как о русских, но и как о мировых авторах. При этом русская литература в своих вершинных проявлениях вплоть до Чехова оставалась дворянской. Несмотря на активный приток в литературу разночинцев, начавшийся примерно в середине века, они так и не создали подлинно великих художественных произведений. Их успехи в основном ограничивались областью литературной критики.

Почему именно литература, а не живопись, архитектура или театр, в России стала специфически дворянским видом культурной деятельности? Это было связано в первую очередь с традиционно высоким представлением о Слове, восходящем к Библии, где Слово предстает как первичное и всеорганизующее начало. Кроме того, слово не материально, и овладение им не требует специфических профессиональных навыков, в отличие от других видов искусств. В этом отношении писатель обладает большей свободой, и одновременно восприятие его произведения требует меньшей подготовки, чем восприятие живописного или музыкального текста. Соответственно и воздействие его на аудиторию более сильное, чем воздействие других искусств. И если живопись, архитектура, музыка требуют специальной подготовки, то литература в первую очередь требует общего хорошего образования и зрелого мировоззрения. Разумеется, эти качества ни в коей мере не мешают творить живописцу или музыканту, но у писателя именно они являются главным мерилом глубины его произведений. И в этом отношении дворяне имели больше возможностей для получения хорошего образования, чем представители других сословий.

Писатель в России выступал и как пророк, и как социальный диагност. Первая ипостась больше характерна для поэзии, вторая — для прозы. Русская литература в XIX в. двигалась от романтического двоемирия, противопоставляющего здешний мир, как корыстный и злой, миру потустороннему, где царят истина, добро и красота, к художественному исследованию общества. Если поэтическое творение легко могло переносить читателя в иной мир и помогало ему почувствовать суету и ограниченность окружающей действительности, то для постановки социальных вопросов требовалась большая форма. Русский классический роман с многолинейным сюжетом и широким охватом действительности сложился лишь во второй половине XIX в. в творчестве Тургенева и Гончарова, но особенно в творчестве Толстого и Достоевского. Одной из важнейших проблем русского романа является взаимоотношение человека и социальной среды. В 1840-е годы в творчестве писателей-разночинцев появилась и получила широкое распространение идея социального детерминизма психологии и поступков человека. Все беды и неудачи списывались на счет уродующего воздействия среды на человека («среда заела»). Долгое время это считалось основным критерием реализма как вида искусства. Однако в творчестве наиболее выдающихся русских реалистов, от Пушкина до Чехова, проводится мысль об ответственности человека не только за собственные поступки, но и за то, что происходит вокруг. Любимые герои этих авторов: Петр Гринев, Базаров, Пьер Безухов, Константин Лёвин, Аркадий Долгорукий и другие — часто действуют вопреки обстоятельствам и занимаются самовоспитанием. Они формируют среду, а не среда их. Герои же, которые растворены в окружающей их среде, изображаются, как правило, отстраненно или негативно.

Говорить о том, что реализм в литературной эволюции сменяет романтизм, можно лишь на незначительном временном отрезке. Если расширить хронологические рамки, то мы увидим, что на смену реализму опять приходит романтизм с его фантастикой и удвоением реальности. При этом романтический метод наиболее ярко появляется в творчестве как раз тех писателей, которых обычно относят к реализму. Романтизм вовсе не противоречит социальной проблематике, как это можно видеть на примере «Кому на Руси жить хорошо?» Некрасова или сказок Салтыкова-Щедрина. Фантастические произведения писали и Тургенев, и Островский.

Литература в силу ее доминирующего положения в культуре во многом предопределяла развитие других видов искусств, и прежде всего музыки и живописи. Музыка, так же как и литература, в России создавалась главным образом композиторами-дворянами. Обучение игре на музыкальных инструментах являлось частью дворянского воспитания вообще, а музыкальные вечера и концерты стали неотъемлемой частью дворянского быта. Музыкальная жизнь часто сопровождала литературную. Композиторы писали романсы на слова поэтов, на литературные либретто создавались оперы. Правда, в отличие от крупных писателей, которые в XIX в. в большинстве случаев были профессионалами, русские композиторы вынуждены были служить. А.С. Даргомыжский и М.П. Мусоргский были чиновниками, Н.А. Римский-Корсаков — военным моряком, А.П. Бородин — химиком, Ц.А. Кюи — профессором фортификации, инженером-генералом.

В русской музыке XIX в., может быть, в большей степени, чем в литературе, проявился процесс национализации русской культуры. Подобно Пушкину в литературе, пролагателем путей в русской музыке стал М.И. Глинка. Развитие национальной музыки он видел на пересечении европейских традиций (венской классической школы) и русских народных ритмов и голосоведения. Как и для Пушкина, для Глинки свойственно стремление к гармоничной ясности, которая в музыке проявляется еще больше, чем в литературе. Как и Пушкин, Глинка своим творчеством опередил свое время. При его жизни современники с восторгом встретили его первую оперу «Жизнь за царя», но уже следующая опера «Руслан и Людмила» вызвала критические отзывы.

Если в Глинке принято видеть музыкальный аналог Пушкина, то «музыкальным Гоголем» считается его младший современник А.С. Даргомыжский, автор сатирических романсов «Титулярный советник» и «Червяк». Известность Даргомыжскому принесла опера «Русалка», написанная в подчеркнуто бытовой, прозаической манере, сильно отличающейся от классической оперы и поэтому недооцененная современниками. Традиции Глинки и Даргомыжского были продолжены композиторами «Могучей кучки» М.А. Балакиревым, М.П. Мусоргским, А.П. Бородиным, Н.А. Римским-Корсаковым и Ц.А. Кюи. Сами себя они называли «Новая русская музыкальная школа». Этот кружок просуществовал сравнительно недолго — около десяти лет. Однако его деятельность и значение не ограничиваются лишь годами формального сотрудничества. Фоном для возникновения этого кружка стала бурная эпоха реформ и связанное с ними общекультурное стремление понять русский народ во всех его проявлениях. «Могучая кучка» много сделала для обработки музыкального фольклора и церковного пения. Результатом освоения этого наследия стали оперы «Царская невеста», «Снегурочка» Римского-Корсакова; «Хованщина», «Борис Годунов» Мусоргского; «Князь Игорь» Бородина.

Параллельно с деятельностью «Могучей кучки» А.Г. Рубинштейн основал в России профессиональное музыкальное образование. Поиски народности, увлечение самодеятельностью, предпочтение музыкального вдохновения профессионализму — все эти характерные для «кучкистов» устремления А. Рубинштейну были чужды. Он считал музыку по самой ее природе космополитичным искусством, и профессиональные знания в этой сфере предпочитал народной самобытности. В народности он видел тупик, из которого не может быть выхода в большое музыкальное искусство, принадлежащее в равной степени всем народам. Поэтому помимо собственного оригинального творчества Рубинштейн много внимания уделял подготовке профессиональных музыкантов. В 1859 г. он при содействии великой княгини Елены Павловны учредил в Петербурге Русское музыкальное общество, при котором через год были открыты музыкальные классы, преобразованные в 1862 г. в консерваторию. Среди первых выпускников этой консерватории был ученик Рубинштейна Чайковский.

С П.И. Чайковским русское музыкальное искусство вышло на мировой уровень, и сам он считается одним из величайших мировых композиторов. При этом его произведения глубоко национальны в подлинном смысле этого слова. Чайковский, с детства хорошо знавший и ценивший народную музыку, не копировал ее в своем творчестве, а, преобразовывая силой своего таланта, открывал ее для понимания других народов. Чайковский музыкальными средствами выражал нравственные коллизии своей эпохи и вместе с тем общечеловеческие и вневременные проблемы. Его песенные мелодии пронизаны грустью по уходящей дворянской культуре, символом которой для него была пушкинская эпоха. Не случайно лучшие свои оперы он написал на пушкинские произведения. В текстах Пушкина «Евгений Онегин» или «Пиковая дама» композитор видел не только основу для либретто. Он значительно сдвинул их содержательную структуру, придав «Евгению Онегину» больший лиризм, усилив роль Ленского и драматизировав характер главного героя. Полностью была удалена сатирическая линия пушкинского романа. В «Пиковой даме» усилен трагический момент. В симфоническом творчестве Чайковского, продолжающем исповедальную и философско-драматическую линию великих симфоний Моцарта, заметна и глубинная связь с романным творчеством Толстого и Достоевского. Особенно это заметно в Четвертой (1877), Пятой (1888) и Шестой (1893) симфониях.

Музыкальный язык Чайковского способен передавать как глобальные философские идеи, так и мельчайшие движения души. Его романсы проникнуты тонким лиризмом, включающим в себя светлый мир любовного чувства, оттеняемого романтической меланхолией. В его балетах с фантастическо-сказочными сюжетами — «Лебединое озеро» (1876), «Спящая красавица» (1889), «Щелкунчик» (1892), — как и в операх, сильно симфоническое начало.

Творчество Чайковского при всем его многообразии целостно, и эта целостность проявляется, прежде всего, в его универсализме. Его музыка наряду с глобальными вопросами жизни и смерти, природы и культуры обращена и к повседневной жизни человека, его детским впечатлениям, любовным переживаниям, бытовым деталям.

Русская живопись в не меньшей степени, чем музыка, была связана с литературой. Однако в отличие от литературы и музыки она не оказала заметного влияния на мировую культуру. Развитие русской живописи XIX в. проходило между двумя противоположными полюсами: академической традицией с ее установкой на подражание древним мастерам и овладением прежде всего техникой рисунка, с одной стороны, и обличительно-реалистическим изображением социальных явлений — с другой. Если в первом случае искусство было слишком отдалено от жизни, то во втором — слишком слито с ней. Но и в том и другом случае художник находился под диктатом внешних критериев, которым он старался соответствовать.

Вершиной русского академизма стало творчество К.И. Брюллова. В 1834 г. в Петербурге на всеобщее обозрение была выставлена его картина «Последний день Помпеи». Перед этим картина выставлялась в Италии, где она произвела сильный, хотя и кратковременный эффект, затем в Лувре, где не имела успеха. Во французской живописи в это время господствовал романтизм, порвавший с академической правильностью, и картина Брюллова произвела на французов впечатление хотя и не лишенного таланта, но все-таки эпигонского произведения. Художественные вкусы петербургской публики в то время еще не устоялись, и как всегда бывает в таких случаях, внешние эффекты производят более сильное впечатление, чем внутреннее содержание. Брюллов поражал зрителей прежде всего безупречной внешней отделкой своих произведений: четкой линией рисунка, игрой красок, стройной композицией. Он в совершенстве владел освоенным им в Италии художественным языком, но нового языка в искусстве не создал. Написанные им портреты отличались воздушной филигранностью, тонким рисунком, но были лишены психологизма.

Менее эффектным, но не менее талантливым было творчество другого русского академиста — Ф.А. Бруни. У наиболее известного и масштабного его полотна «Медный змий», написанного по мотивам библейской легенды, была примерна такая же судьба, как и у «Последнего дня Помеи». Оно с успехом экспонировалось в Риме, затем было привезено в Петербург, где с восторгом, хотя и не столь бурным, как картина Брюллова, было встречено столичной публикой. Здесь те же, что и в «Последнем дне», безупречные, но более сдержанные приемы. Брюллов и Бруни не прокладывали новых путей, а завершали традицию русского академизма, поэтому их последователи, среди которых встречались и подлинные таланты, как, например, К.Д. Флавицкий, автор знаменитой «Княжны Таракановой», были всего лишь эпигонами академизма.

Яркое исключение представляет собой творчество А.А. Иванова. В своем главном произведении — «Явление Христа народу» — он сумел передать глубоко философскую мысль о прекрасном человеке как некой норме, способной преобразить мир. Его творческий метод, хотя и укладывается в рамки академизма, во многом был ему противоположен. Если традиционные художники, изображая людей, придавали им вид античных статуй, то кисть Иванова, наоборот, очеловечивала античные модели. Его Христос изображен как простой человек, в котором с максимальной полнотой раскрылись прекрасные возможности человеческой природы.

Академизм был господствующим, но не единственным течением в русской живописи начала XIX в. Своеобразным и неожиданным противовесом ему стало творчество А.Г. Венецианова, вышедшего за пределы художественной студии и обратившегося непосредственно к природе. В 1819 г. Венецианов вместе с семьей покинул Петербург, где служил чиновником, и уехал в деревню. Там он стал писать русских крестьян именно такими, какими они представлялись его взору, без опоры на образцы, и даже порой пренебрегая художественной техникой. Если говорить о портретной стороне его картин, то она условна, лица его персонажей идеализированы, мало похожи на живых людей. Но зато в его картинах много света и воздуха, они дышат естественностью и свободой. Венецианов изображал русский народ как эстетический объект, отличающийся простотой и противостоящий стереотипам академической живописи. Борясь с академизмом, Венецианов создал свою школу живописи, куда брал художников, как правило, из народа и старался развить в них заложенные природой способности. Многие ученики Венецианова перешли в академизм, отказавшись от эстетических принципов своего учителя. Собственно говоря, Венецианов стоял на распутье. Его условные, идеализированные крестьяне вполне могли соответствовать академическому вкусу. Но в то же время от Венецианова шла и другая линия, открывающая путь жанровой живописи, основоположником которой стал П.А. Федотов.

В 1850-е годы во всех сферах русской культуры, а в живописи нагляднее всего, происходит поворот в сторону того, что обычно называют «правдой жизни». Академическая живопись следовала образцам, талант художника определялся мерой точности его рисунка и яркостью цветовой гаммы. Все знали, как надо писать, но умели это делать по-разному. Заслуга Иванова заключалась в том, что он смог средствами сухого академического языка передать новое философское содержание. Он и Федотов дали изобразительные аналоги двум сторонам гоголевского творчества. Иванов близок к гоголевскому утопизму, Федотов — к гоголевской сатире.

Общественный подъем 1860-х годов выдвинул на первый план важные социальные вопросы. Изобразительное искусство вслед за литературой вторглось в эту сферу. Одним из первопроходцев здесь был В.Г. Перов, автор едко сатирических полотен «Крестный ход на Пасху», «Чаепитие в Мытищах» и др. Перов, подобно Некрасову в литературе, становится живописцем народных страданий: «Проводы покойника», «Тройка», «Утопленница». Однако многогранное творчество Перова не ограничивается сатирой или сочувствием народу. Подлинной философской глубины оно достигает в портретах. Наиболее известным является портрет Ф.М. Достоевского, адекватно передающий всю сложность личности гениального мыслителя и его нравственных исканий.

Вслед за Перовым русские живописцы стали писать Россию. Отвергнув бесстрастную академическую манеру, они придали своему творчеству жгучий социальный смысл. В 1860-е годы сложилось целое направление в русской живописи, которое по аналогии с литературой стали называть критическим реализмом. Все началось в 1863 г., когда тринадцать художников, учеников академии (среди них И.Н. Крамской, А.И. Корзухин, К.Е. Маковский, А.И. Морозов, Н.Д. Дмитриев-Оренбургский, К.В. Лемох и др.) отказались писать картины на заданную академией тему из скандинавской мифологии. Они создали артель, которая вскоре стала организовывать передвижные выставки. Благодаря деятельности передвижников не только столичные города, но и русская провинция смогла познакомиться с современным русским искусством. Передвижники пользовались большим успехом. Русский зритель узнавал в их картинах свою страну и самого себя. Пейзаж, жанровая живопись, портрет становятся самыми популярными видами изобразительного искусства. Это разнообразие объединяется не только общей, национальной тематикой, но единством философской концепции. Русский пейзаж с его сдержанными красками, грустной красотой и просторами создает пространство, определяющее особые социальные отношения, которые в свою очередь составляют главную проблематику жанровой живописи. В ней нашли самое широкое отражение различные стороны национального быта. И, наконец, портрет, особенно у таких мастеров, как В.Г. Перов, И.Н. Крамской, И.Е. Репин, В.А. Серов, показывает русский характер, сформировавшийся под воздействием социальной среды.

Своей вершины реалистическое творчество передвижников достигло в творчестве И.Е. Репина. Его искусство обладает огромной силой обобщения. Оно синтетично по своей природе. В его шедевре «Крестный ход в Курской губернии» мы видим соединение «жанра», показывающего официозно-бытовой характер религиозного действа, портрета (очень точно выписаны лица не только главных, но и второстепенных персонажей) и пейзажа, обволакивающего движущуюся процессию атмосферой знойного полдня. Искусство Репина, быть может, в большей степени, чем искусство других передвижников, тяготеет к литературности. И в этом отношении его картины ближе всего стоят к русскому социальному роману. Так, картина «Не ждали» провоцирует зрителя на создание целой истории о неожиданном возвращении политического ссыльного домой, где его по-разному встречают домашние. Можно догадываться, как он попал в ссылку, какие были его отношения с близкими людьми до нее, какие будут теперь, и т. д.

В творчестве Репина сближение искусства и жизни достигло той предельной черты, за которой искусство и жизнь сливаются и искусство перестает быть искусством. Поэтому дальнейшая эволюция требовала резкого размежевания искусства и жизни. Новое поколение художников, появившееся в 1890-е годы, заявило о себе демонстративным разрывом с реализмом передвижников. Идейным вдохновителем нового направления стал А.Н. Бенуа, создавший в конце 1898 г. художественное объединение «Мир искусства», в которое вошли молодые художники Л.Н. Бакст, Н.К. Рерих, М.В. Добужинский, Е.Е. Лансере, К.А. Сомов и др. Своих предшественников они стали упрекать в отсутствии художественности и сильной идеологизированности их творчества. Сами же они делали упор не на содержание, а на художественно-выразительные средства. В идейном плане они выступали против социальности искусства и считали, что художник должен отражать глубинные смыслы, недоступные рационалистическому мышлению. Поэтому подлинное искусство может быть только символичным и импрессионистичным.

Отказ от реализма в конце XIX в., как мы видели, характерен для всех видов русского искусства, от литературы до живописи. Вызван этот отказ был не слабостью реалистических произведений, как казалось их ниспровергателям; наоборот, великие русские реалисты, особенно в литературе, достигли в своем творчестве предельных высот. Для дальнейшего движения следовало сменить путь.

Русская религиозная культура в XIX в. была по преимуществу православной. До 1869 г. православное духовенство составляло отдельное сословие, внутри которого духовный сан передавался по наследству. Духовным лицам полагалось жениться только на девушках из семей священников, в противном случае они не могли получить должность священника. Долгое время действовало положение, фактически препятствующее дворянам переходить в духовенство. Что касается представителей податных сословий, то им это разрешалось лишь в крайних случаях, если при какой-нибудь епархии не хватало священников. Только в ходе Великих реформ, когда любой подданный по желанию мог выбрать для себя духовную карьеру, а дети священников перестали автоматически считаться принадлежащими духовному званию, духовенство фактически перестало быть сословием. Тем не менее православное духовенство оставалось особым культурным миром. Духовная среда в XIX в. дала немало выдающихся деятелей русской культуры. Одним из них был митрополит Филарет (Дроздов). Он окончил Троицкую духовную семинарию при Троице-Сергиевой лавре, где получил солидную богословско-филологическую подготовку. Знание древних языков у Филарета сочеталось с легкостью стиля и ясностью мышления. По свидетельству Герцена, Филарет «владел мастерски русским языком, удачно вводя в него церковнославянский». Он был великолепным проповедником и лектором. В течение семи лет Филарет был ректором Петербургской духовной академии, где преподавал богословие. С Филаретом связана история первого перевода Библии на русский язык. Идея эта возникла в период его сотрудничества с Библейским обществом, специально занимающимся переводом Священного писания на языки народов России. Перевод этот имел долгую историю. При Александре I Филарет успел издать Новый Завет и приступил к работе над переводом Ветхого Завета. Однако в 1824 г. религиозная политика Александра I круто изменилась, и работа над переводом Библии была прервана на долгие годы. Только в правление Александра II Филарет смог довести эту работу до конца.

Наиболее чистым выражением русской религиозной культуры было старчество. В XIX в. оно считалось новым и в то же время национальным явлением. Зародившись в глубокой древности на православном Востоке, оно, возможно, еще в домонгольский период пришло на Русь. Однако во время татарского ига, вследствие утраты контактов с Константинополем, старчество исчезло из русских монастырей и заново стало появляться в России на рубеже XVIII–XIX вв. Суть его заключается в идее духовного наставничества и душевного исцеления. По словам Достоевского, «старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю». Цель такого «растворения» в духовном наставнике заключается в полной победе над собой, над своими страстями, обретении подлинной духовной свободы. Старцами считались наиболее авторитетные монахи. В них сочетались строгость к себе, любовь к каждому отдельному человеку и хорошее знание человеческой психологии. Таких людей не могло быть много, поэтому к старцам постоянно приходили толпы людей, нуждающихся в духовной помощи. Тысячи людей за тысячи верст шли в монастыри, где подвизались старцы, чтобы вручить им свою душу. Беспредельная власть, которую старцы получали над своими духовными чадами, не могла не вызвать подозрительного отношения к ним со стороны православного духовенства, имеющего часто лишь формальные отношения со своей паствой. Одним из первых и наиболее известных русских старцев был Серафим Саровский. В молодые годы он принял монашество в Саровском монастыре, но долгое время жил в лесной глуши в полном одиночестве и аскезе. О нем стали складываться легенды, его хотели видеть. И, возможно, стремление быть полезным людям заставило Серафима прервать свое уединение и начать принимать посетителей. Перед людьми Серафим предстал не как мрачный аскет, а как мудрый, все понимающий собеседник, врачующий души и тела.

Во второй половине XIX в. центром старчества стал Свято-Введенский монастырь Оптина пустынь. В нем Достоевский, ища успокоение после смерти сына, встретил будущего прототипа своего старца Зосимы преподобного Амвросия Оптинского. Как и все старцы, Амвросий отличался добротой и глубоким знанием человеческой души. Кроме Достоевского, с Амвросием беседовали Толстой, Владимир Соловьев, Константин Леонтьев и др.

XIX в. стал для России временем небывалого культурного подъема, расцвета творческих поисков во всех сферах культуры. Освоение национального наследия, наряду с включенностью в общемировые художественные процессы, приносило поистине выдающиеся плоды. XIX в. по праву называют «золотым веком» русской культуры. Вершинные достижения российской словесности оказали серьезное влияние на мировую культуру, которую сегодня невозможно представить без имен Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова. Русская художественная культура на протяжении всего века развивалась в тесной связи с процессами, протекавшими в европейской культуре. Общность стилевых поисков привела на рубеже веков к появлению стиля модерн, вклад в развитие которого русских художников и архитекторов был весьма велик. Рубеж XIX и XX вв. ознаменовался новым подъемом русской культуры. В этот период во всех ее областях утверждаются новые принципы. «Серебряный век» — это было время поэтов-символистов, религиозных философов, музыки С.В. Рахманинова и А.Н. Скрябина, Московского художественного театра, расцвета русского балета. Создание в 1898 г. В.И. Немировичем-Данченко и К.С. Станиславским Московского Художественного театра, в котором сочетались лучшие традиции русского театра XIX в. и поиски нового, стало подлинной революцией в театральном искусстве. Идеи основателей МХТ до сих пор сохраняют свою значимость для театральных школ всего мира. Можно сказать, что русская театральная традиция оказала решающее влияние на развитие мирового театрального искусства. Таким же важным явлением стал для мировой культуры и русский авангард начала XX в., во многом определивший дальнейшие пути развития искусства. Выдающиеся достижения русской культуры являются неотъемлемой составной частью художественного наследия всего человечества.

Установка на символичность, декоративность и общий эстетизм, стремление к авторскому созданию прекрасного, красоты волшебной, неземной, пронизали мировую культуру, искусство последней трети «долгого XIX века». Особенно ярко это сказалось в развитии последнего по времени великого художественного стиля — «модерн», который под разными названиями стал доминировать в Европе и мире. Этот художественный стиль вобрал в себя и романтические, и импрессионистские, и символистские тенденции. Но для него стала свойственной особая ориентация на массовость, на прикладной характер творчества, стремление к художественному воздействию на все сферы жизни. С одной стороны, это шло от осознания художниками грубой индустриализации жизни, отсюда порождались, порой преувеличенные, эстетизм, декоративизм. С другой стороны, поскольку художники задались целью преобразовать средствами искусства всю окружающую среду, в том числе повседневную и промышленную, они развивали рациональное конструктивное начало, пытаясь соединять функциональность с красотой, которая для них обрела едва ли не религиозный смысл. Врубель так и говорил: красота — вот наша религия. Эту красоту они пытались увидеть и в реальном мире, мире живой природы (растения, животные, насекомые), и во всем таинственном, запредельном, мистическом, неявном: в движении стихий, вихрях линий, хороводах форм. Искусство при этом понималось как самая лучшая, совершенная жизнь, а художник — как творец и пророк такой жизни. Задачей людей искусства становилось художественное преображение обыденной жизни. В мире множились художественные магазины, салоны. Сыпались заказы на новые архитектурные решения в строительстве банков, различных, порой грандиозных, сооружений (Эйфелева башня), частных домов. Причем архитекторы проектировали не только сами здания, но и интерьеры со всей обстановкой, привлекая к работе художников и декораторов. В стиле «модерн» стало делаться все: мебель, одежда, настольные лампы, ширмы и пр. Этот стиль широко вошел в книжную и журнальную графику, рекламу. Художественные произведения в стиле «модерн» были иногда чересчур усложненными, но всегда изящными, волнующими воображение, как бы дразнящими вкус. Художники мастерски использовали мифологические, поэтические и сказочные образы (кентавры, сфинксы, русалки), символичные изображения цветов, и простых (подсолнухи), и экзотичных (орхидеи, лилии), а также животных, птиц, насекомых (особенно змей, лебедей, павлинов, бабочек, стрекоз). Все это было искусно связано в композиционных решениях, изысканно, извилисто, подвижно, ярко, театрально эффектно, искусственно и прекрасно. Этот художественный стиль, в целом ушедший, до сих пор продолжает оказывать плодотворное воздействие на промышленный и бытовой дизайн, архитектуру и моду.

Обе линии, реализм и романтизм, классицизм и модерн, в XIX в. совмещались и перекрещивались. И обе, вместе и порознь, доходя до крайностей, достигая вершин художественности, предвозвещали начало великого перелома не только в художественной, но и в целом в европейской и мировой культуре, перелома, который начал ощущаться в конце века XIX и стал реальностью для всего XX века.

Образование и наука

XIX век — век модернизации Запада, повлиявшего на изменение социального устройства и путей интеллектуального развития всего мира. Именно в сфере образования скачкообразные проявления модернизации постоянно сталкивались с инертными структурами и установками. В эпоху Нового времени в целом и в частности в XIX в. государство наряду с традиционными конфессиональными, а также общественными или частными инициативами становится ведущим агентом развития науки и образования. При этом власть последовательно поддерживала те образовательные сообщества и академические структуры, которые были проводниками социальной стабильности и гарантами соблюдения интересов государства, что довольно ярко проявилось во Франции, а затем и в Германии. Процесс профессионализации и «огосударствления» науки в европейских странах привел к становлению интернационального научного сообщества, ориентированного на реализацию и распространение ценностей знания.

Идеалы и принципы Просвещения, сформулированные великими мыслителями в XVIII столетии и понимаемые как постулаты универсального и вечного Разума, в XIX в. превратились в действенные факторы общественного прогресса — и в смысле повсеместного расширения образования, и в плане специализации и углубления научного поиска, наряду с популяризацией достижений науки и началом их проникновения в разные сферы хозяйства и социальной жизни.

Универсалистские модели развития знания, господствовавшие в «долгом XIX веке», не были простой реализацией философских принципов всеобщности разума, но отражали гегемонию, экономическое и военно-техническое превосходство западного мира над периферийными сообществами и цивилизациями. Однако и сам западный мир, с точки зрения развития науки и образования, не был в ту эпоху един — в разное время несколько национальных типов интеллектуального и академического развития получали наибольшее распространение и в Европе, и во всем мире. Большинство современных исследователей выделяют три такие ведущие национальные модели:

— французскую, основанную на государственном централизме и преимущественном сосредоточении интеллектуальных ресурсов в ряде специализированных институций, часто технического или военного характера (именно эта система была особенно привлекательной для современников, начиная с эпохи Наполеона и примерно до 1840-х годов);

— немецкую, ориентированную на относительно свободный выбор и развитие приоритетных исследовательских областей и учености, при сохранении важности общегуманитарной классической культуры и роли государства как ключевого гаранта интеллектуальной автономии и социальной эволюции (ее расцвет традиционно относят к последним десятилетиям XIX в. и началу XX столетия);

— отдельной и весьма значимой предстает британская модель образовательной и научной системы, где степень автономии от государства традиционно была наибольшей; здесь важным оставалось поддержание традиций и локальной специфики, местных начинаний и инициатив, а ведущим принципом высшего образования было воспитание социальной элиты. Именно эта модель воспроизводилась в заморских территориях Великобритании и нередко в других государствах за пределами европейской ойкумены.

Отличительные черты данных моделей могли смешиваться при перенесении на иную национальную почву, при этом такой импорт мог осуществляться не только через границу разных стран и культур, но и в пределах одного большого государства или культурного ареала (например, заимствование многих черт прусской системы в Баварии или австрийских землях). Общим для всех стран на протяжении XIX в. было расширение контингента учащихся всех ступеней образования, хотя этот прирост не был повсеместным, знал «попятные» движения, мог замедляться в тех или иных регионах порой на десятилетия.

Процесс усиления социальной дифференциации в образовании особенно ярко проявлялся в средней школе — не только в смысле затрудненного доступа в школы повышенного типа для выходцев из низов, но и с продолжением этой политики и на следующих ступенях образования — когда выпускники разных типов школ могли претендовать только на поступление в определенные категории высших учебных заведений (например, доступ в университет только после окончания классической гимназии с преподаванием древних языков). Университеты в разных странах нередко могли быть формально всесословными (и обеспечивать определенную социальную мобильность, как это было, например в Германии или Франции в первой половине XIX в.), но тогда роль «фильтра» выполняли весьма высокие требования к знаниям потенциальных абитуриентов.

В большинстве стран Европы и остального мира в XIX столетии оставалось значимым влияние конфессионального фактора. Церкви контролировали духовную жизнь локальных сообществ (в рамках традиционных культурных паттернов) и особенно сферу начального образования. Кроме того, наряду со светским обучением продолжала существовать и многоступенчатая система религиозного образования (включая теологические факультеты университетов и специализированные заведения вроде медресе, семинарий, еврейских религиозных школ и так далее). Их выпускники вовсе не обязательно становились священниками или богословами, но пополняли класс образованных людей традиционного типа (в том числе становились преподавателями в учебных учреждениях разного профиля). При этом ценностное содержание образования в Европе и Северной Америке благодаря развитию педагогической мысли уже не было исключительно религиозно ориентированным, но в целом развивалось еще в пределах интеллектуального горизонта христианской культуры. Ставка на светский характер образования — в противовес традиционному влиянию духовенства — к концу XIX столетия была характерна только для некоторых стран и интеллектуальных групп (политика французских радикалов в Третьей республике в школьном вопросе и отделение церкви от государства в 1905 г., свободомыслие российской интеллигенции); в то же время заложенные в XIX в. идеи секуляризации образования и научной сферы определяли характер развития светского образования на протяжении уже следующего, XX столетия.

Женское образование также было растущим и важным сегментом воспроизводства общества и его культурной сферы. В XIX в. из преимущественно домашнего, частного или узкокорпоративного (вроде воспитания дочерей лиц «благородных сословий») оно становится частью процесса женской эмансипации и полем действия разнообразной общественной инициативы. Развитие женского гимназического образования в Пруссии начинается только с 1820-х годов. К 1830 г. там уже насчитывалось 340 женских гимназий, которые по своей форме во многом напоминали женские пансионы: помимо сокращенного курса наук и языка в них преподавали игру на фортепьяно, вышивание и ведение домашнего хозяйства. Борьба за полноценное женское образование станет важной целью феминистского движения в Европе.

С середины XIX в. женщины в Европе и Америке проникают в сферу высшего образования, в первую очередь медицинского, — достаточно упомянуть Марию Дюроше из Рио-де-Жанейро, первую женщину-врача в Южной Америке и Элизабет Блэкуэлл — в США; в пореформенной России в крупных университетских городах создаются частные высшие женские курсы, которые становятся своего рода спутниками императорских университетов. Официально женщины будут допущены к университетскому образованию в Баварии в 1886 г., а в Пруссии только в 1908 г. Но уже в середине XIX в. Мария фон Коломб добилась для себя права посещать университетские лекции по медицинским дисциплинам. Во многих странах продолжает практиковаться раздельное обучение, хотя именно в XIX в. все шире распространяется практика совместного обучения юношей и девушек (так, в 1900 г. в США более двух третей колледжей были уже совместными); женщины начинают преподавать в средних школах и гимназиях (например, в России с 1906–1911 гг.). Но мир элитарного среднего и высшего образования и особенно сфера науки остаются еще областями преимущественно мужскими. Фигуры женщин-ученых и в начале XX в. остаются заметными исключениями, но никак не правилом.

Обязательное начальное образование, которое в XVIII в. было провозглашено просвещенными европейскими монархами (Фридрихом Великим в Пруссии и Марией-Терезией в Австрии), к концу XIX столетия становится нормой для передовых стран Запада. Но еще в 1850 г. в России доля населения, не владеющего грамотой, составляла 90 %, а в Австрийской империи (с 1867 г. Австро-Венгрии) — 50 %, среди мужского населения Великобритании — 33 %, тогда как в Пруссии неграмотных было не более 20 %. Существовало и сопротивление всеобщему обучению со стороны родителей, заинтересованных в детях для помощи в работе, со стороны предпринимателей, использовавших детский труд. Но власти обычно пресекали такие попытки вплоть до предупредительного ареста родителей, который, например, практиковался в Австрии.

Хотя в большинстве случаев проводниками указанной политики были прогрессисты (как в 1880-е годы при Третьей республике во Франции), поборниками политики массовизации образования порой оказывались и консерваторы. Так, при российских министрах просвещения А.Н. Шварце и Л.А. Кассо (1908–1914), заслуживших у современников и потомков репутацию реакционеров, бурно рос именно сектор начальной школы (в противовес высшей, которая виделась чиновниками недостаточно лояльной трону), и активно лоббировался законопроект о постепенном введении всеобщего бесплатного обучения в Российской империи — реализовывать его по сути будут уже при большевиках и наркоме просвещения А.В. Луначарском после Гражданской войны.

Обучение самих педагогов стало настоящим «полем боя» консерваторов и сторонников модернизации. Учителя получали подготовку в специальных заведениях, но только в 1830-1840-е годы эти институции педагогического профиля обретают признанный статус, что привело и к повышению престижа учительской профессии. Карьера гимназического преподавателя во многих европейских странах стала восприниматься как вполне подобающая для выходца из среднего класса (особенно нижних его страт). Вместе с тем экономическое положение учителей в деревнях долго еще оставалось весьма неблагоприятным: городские и сельские общины выплачивали преподавателям начальных училищ довольно скудное жалованье, что делало практически невозможным их существование без помощи богатых покровителей или без каких-либо побочных доходов.

Важным шагом в развитии системы начального образования стало введение стандартизированной профессиональной подготовки учителей. Это был первый шаг общественного признания профессии учителя. Опытные преподаватели составляли учебники, неизменно росло число журналов в сфере образования, во многих странах организовывались учительские союзы и организации в поддержку образования. В частности, в Великобритании ширилось и распространялось в другие европейские государства движение за образование взрослых (как правило, это были различные курсы для рабочих, воскресные школы, школы при фабриках, создаваемые на деньги предпринимателей и филантропов). Подобные начинания нередко поддерживались и церковными общинами, но также были связаны и с популяризацией современного научного знания.

Знание грамоты и начал арифметики постепенно превращается в фактор элементарной общественной жизни, предметом же подлинных и напряженных идеологических — а не только педагогических или дидактико-технологических — споров становится содержание и характер среднего образования, потому что именно здесь закладываются основы социального неравенства и взаимного позиционирования различных классов и групп модерного общества. Разрыв между начальной и средней школой также выступает как индикатор социальной селекции «низов» и «полноправных» граждан. Высшее образование, как и мир научных карьер, остается уделом элиты (туда может, благодаря явным способностям, попасть и простолюдин) — но именно этот привилегированный статус и задает возможность относительной автономии академической сферы от перипетий политического или экономического плана.

Эволюция среднего образования в XIX в. будет рассматриваться преимущественно с позиций социальной истории, история высшей школы — с точки зрения социокультурной эволюции институтов, а для обзора развития науки наиболее предпочтительным представляется ракурс интеллектуальной истории или истории идей.

Как известно, древние языки и изучение античного наследия еще со Средних веков считались фундаментом университетского образования, и эта программа обучения была унаследована средней школой, находившейся в начале XIX в. в стадии формирования. На тот момент альтернативы ей не существовало, но и получение среднего и высшего образования еще не стало надежным путем к продвижению вверх по социальной лестнице. «Образованное сословие» — будь то государственные служащие или лица «свободных профессий», занимавшиеся частной практикой, — было пока численно невелико и во многом сохраняло традиционные практики пополнения своих рядов: родственные связи и расположение патрона значили больше, чем экзамены, дипломы и формальное признание коллег по профессии (в виде лицензий на право занятия практикой, выдававшиеся профессиональными ассоциациями).

В этих условиях лишь немногие из молодых людей, поступивших в среднюю школу, стремились непременно ее закончить — большинство воспитанников желало лишь получить образование, несколько выходящее за пределы курса элементарной грамотности (чтение, письмо, четыре действия арифметики). Как показал Д. Мюллер на материалах прусских гимназий, в первой половине XIX в. поступавшие в эти учебные заведения мальчики были выходцами из достаточно широких слоев населения и большинство из них не было настроено продолжать учебу в университете. Как правило, они покидали гимназию, так и не пройдя полного учебного курса, чтобы затем сменить отца на поприще ремесла или мелкой торговли. Те же, кто все-таки заканчивали полный курс гимназии и поступали в университет, по своему происхождению не образовывали монолитной социальной группы, а принадлежали к самым разным кругам общества. Однако на протяжении середины и второй половины XIX — начала XX в. происходит процесс систематизации средней школы. На месте простой совокупности самых разных школ с разнообразными программами, которые достаточно слабо или вообще никак не соотносились между собой, постепенно возникает упорядоченная иерархическая система учебных заведений: появились четко определенные типы школ, каждый — со своей особой программой, своим местом в этой системе, своим типом диплома, дававшим выпускнику четко оговоренные права. Соответственно, возникла достаточно выраженная связь между окончанием учебного заведения конкретного типа и шансами выпускника занять определенное место в социально-профессиональной иерархии. Постепенно происходило размежевание учебных заведений по социальному признаку — разные типы школ отличались друг от друга принадлежностью учащихся и их родителей к тому или иному слою общества. Иными словами, средняя школа (вместе с высшей) превратилась в механизм воспроизводства социальных групп, а также служила обоснованию и оправданию социально-культурной иерархии.

В Франции во второй половине 1790-х годов в каждом департаменте была создана сеть государственных светских школ, получивших название центральных (écoles centrales). В противовес иезуитским коллежам Старого порядка акцент в преподавании в таких школах ставился на новые языки, математику и естественные науки. Центральные школы были упразднены Наполеоном в 1802 г., однако их учреждение оказало влияние на дальнейшее становление естественнонаучного преподавания в средней школе. На их месте была создана система местных муниципальных средних школ (écoles secondaires), впоследствии получивших название коллежей (collèges) и государственных лицеев (lycées), куда учащиеся зачислялись на основе конкурсного отбора. Все эти школы подчинялись государственному контролю и соответствовали единым требованиям, устанавливаемым правительством.

В 1830-е годы во Франции расширяется сектор начального образования, в том числе и за счет школ с расширенной программой преподавания, приближенной к курсу средней школы. Так, по закону об образовании 1833 г. («закон Гизо») всем городам, население которых превышало 6 тыс. человек, было вменено в обязанность открыть и содержать на средства муниципалитета королевский коллеж и высшую начальную школу (école primaire supérieure). Последний тип учебного заведения давал образование прикладного характера, его программа основывалась на изучении математики, естественных наук и технических предметов. Предполагалось, что высшие начальные школы готовили учеников для последующей торгово-промышленной деятельности.

При Второй империи (1852–1870) французская средняя школа отличалась очень высокой, по сравнению с другими европейскими государствами, степенью централизации, унаследованной со времен наполеоновских реформ. Основу программы лицеев и коллежей составляло изучение языка и литературы — как латыни и греческого, так и французского языка и французской литературы эпохи классицизма. Именно эти черты французской средней школы нашли отражение в известном замечании философа и литературного критика Ипполита Тэна: при Второй империи министр просвещения будто бы мог, взглянув на часы, совершенно точно сказать, какую главу Вергилия в эту минуту читают лицеисты по всей Франции.

Программы средней школы были серьезно пересмотрены в первой половине 1860-х годов, когда пост министра просвещения занял Виктор Дюрюи. Был восстановлен курс философии в старших классах лицеев и коллежей, введено преподавание новейшей истории Франции (т. е. истории страны после 1815 г.). Наконец, в 1902 г. была проведена еще одна реформа; установленные ею принципы системы среднего образования во Франции просуществовали с небольшими изменениями до конца Второй мировой войны. Обучение в средней школе было разбито на два относительно самостоятельных цикла. В младшем из них, состоявшем из первых четырех лет обучения, сохранялось деление на два основных потока — классический и «современный». В старших трех классах предлагалось четыре разных типа программы. После окончания младших классов коллежа или лицея выпускники «современного» потока могли поступать лишь на отделение новых языков и естественных наук, а выпускники классического потока могли выбирать между тремя разными вариантами — с двумя древними языками, с латинским языком и естественными науками, с латинским языком и современными языками. По окончании полного курса средней школы выпускники сдавали экзамен на степень бакалавра математики или бакалавра философии, что давало им право поступать в высшие специальные школы или в университеты. Таким образом, все четыре потока старшего цикла наделяли выпускников равными правами.

Характерный для высшего слоя государственных служащих и лиц «свободных профессий» тип культуры, отразившийся в программе французских коллежей и лицеев XIX в., был основан на изучении античного наследия, однако акценты были расставлены иначе, чем в прусской гимназии того же периода. Здесь не было характерного для германской культуры противопоставления внешнего и внутреннего, духовного и материального. Целью классического образования было усвоение «общей культуры» (culture générate). В отличие от немецкого Bildung, подробнее о котором будет сказано ниже, это понятие предполагало «культивацию» не только души, но и рациональных способностей, манер, материальных условий жизни. Приоритет отдавался логической последовательности изложения, точности формулировок, изысканности стиля — скорее, формальной и эстетической, нежели идейной, содержательной стороне чтения классических текстов.

Эта система ценностей отражала и в то же самое время активно формировала самоощущение и взгляд на мир крупной и средней буржуазии, чья культура со времен Второй империи стала восприниматься как универсальная норма. На рубеже XIX–XX вв., однако, идеология классического образования подверглась резкой критике со стороны сторонников «современной» школы. Последние настаивали на том, что традиционная программа сводилась к выработке чисто формальных навыков и познаний, игнорируя «положительное» — основанное на фактах — знание (connaissances positives) о природе и обществе. Показательно, что большинство защитников последнего подхода были преподавателями коллежей, выпускниками и преподавателями Высшей нормальной школы (Ecole Normale Supérieure — ведущего учебного заведения для подготовки учителей средней школы во Франции), а также профессорами естественных и гуманитарных наук, в то время как их противники были связаны с Французской академией и факультетами медицины и права. Такая конфигурация сил соответствовала отчетливому делению французского общества по вертикали — специализированные высшие школы (grandes écoles) и факультеты права и медицины были традиционно связаны с крупной буржуазией, в то время как Высшая нормальная школа, преподавательский корпус, особенно в провинции, и пользовавшиеся гораздо меньшим престижем факультеты искусств и наук университетов пополнялись за счет гораздо более демократичных слоев общества.

В германских землях к исходу XVIII в. существовало множество различных школ, в которых преподавался латинский язык. Эти учебные заведения носили разные названия — гимназия (Gymnasium), «педагогикум» (Paedagogikum), лицей (Lyceum), «коллегия» (Collegium), соборная школа (Domschule). К началу XIX в. относится ряд комплексных мер — создание Министерства культуры и местных училищных советов, учреждение «народной школы» (Volksschule), основание Берлинского университета (1810) и реформа гимназий (1812). В результате реформы 1812 г. эти школы были по возможности приведены к единому образцу, предполагавшему девятилетний курс обучения и выпускные экзамены на аттестат зрелости (Abitur). В 1834 г. гимназический аттестат зрелости становится непременным условием поступления в прусские университеты. В 1837 г. было принято новое положение о гимназиях, регулировавшее условия приема учащихся, содержание программы, распределение часов по учебным предметам. На изучение латинского и греческого языков отводилось при этом 46 % времени, физика и естествознание занимали 32 %, математика 17 % и иностранный (французский) язык 4 %.

В конце 1870-х годов эти учреждения были переименованы в «высшие реальные училища» (Oberrealschulen) и приравнены к средней школе, курс обучения в них продлен до 9 лет, но древние языки здесь по-прежнему не преподавались. Выпускники таких реальных училищ могли поступать в высшие технические училища (возникшие на основе Промышленной академии), но не в университеты.

Реформа 1882 г. закрепила существование в Пруссии трех типов мужской средней школы: (1) гимназии (Gymnasien) и прогимназии (Progymnasien) с преподаванием двух древних языков; (2) реальные гимназии (Realgymnasien) и реальные прогимназии (Realprogymnasien) с преподаванием латинского языка; (3) реальные школы (Realschulen) и высшие реальные школы (Oberrealschulen), где древние языки не изучались вовсе. В отличие от нормативных актов предшествующего периода положение 1882 г. относилось не к отдельным учебным заведениям страны, а ко всем средним школам. Программа гимназии и прогимназии полностью была подчинена требованиям экзамена на аттестат зрелости. До самого конца XIX в. только выпускники гимназий имели право поступать в университет на все его факультеты, выпускники реальных гимназий допускались только для изучения новых иностранных языков, выпускники высших реальных училищ вообще в университет не принимались.

В 1900 г. было признано формальное равенство всех трех типов; прусской средней школы. По окончании девятилетнего курса все выпускники допускались к сдаче экзамена на аттестат зрелости, недостающие языки (греческий для выпускников реальной гимназии, латинский и греческий для выпускников высшего реального училища) можно было сдать отдельно при поступлении в университет.

Почему именно немецкая школа к 1870-м годам стала важным примером для педагогов и администраторов самых разных стран? Для ответа на этот вопрос нужно хотя бы очень кратко описать ее ценностные истоки и социокультурную «привязку». Еще на рубеже XVIII–XIX вв., в условиях острого кризиса, вызванного Наполеоновскими войнами в Европе, на смену утилитарной педагогике университета Галле приходит новая идеология неогуманизма, связанная в первую очередь с именами В. Гумбольдта и Ф. Шиллера. Основополагающим для этой идеологии было понятие Bildung («образование», «воспитание»), понимавшееся как развитие духовной культуры личности, которое могло быть достигнуто лишь за счет внимательного чтения античных авторов на языке оригинала и размышления над классическими текстами. В ходе этого почти мистического процесса читатель учился понимать и «проживать» образцовые тексты, воспроизводя внутренний мир их авторов и тем самым достигать тайной гармонии души. Идеология неогуманизма стала отражением мировоззрения «ученого сословия», искавшего в этот момент внутреннего самоопределения, которое позволило бы этим людям одновременно отстаивать свою относительную самостоятельность от монаршей воли и в то же самое время противопоставить себя аристократии и ее идеалам в области образования.

Эта идеология была положена в основу программы классической гимназии. Особенностью учебного заведения такого типа в Пруссии (и в целом в германских землях) была его относительная доступность для средних и низших городских слоев на протяжении большей части XIX в. В то же время большинство учащихся прусских гимназий как по своему социальному происхождению, так и по характеру последующих занятий редко принадлежали к торгово-предпринимательским и промышленным кругам. Эта черта стала особенно хорошо заметна к концу столетия: формирующиеся промышленные и предпринимательские круги, даже их наиболее состоятельная верхушка, тяготели к менее престижному реальному сектору образования, в то время как среди учащихся гимназий доминировали дети государственных служащих, преподавателей и лиц «свободных профессий», обладавших значительно меньшими состояниями.

Идеология классической гимназии одновременно отражала и активно воспроизводила самосознание «образованного сословия» Германии — характерное для него противопоставление «чистого» и прикладного, утилитарного знания, не ведущего к духовному совершенствованию личности, а потому не составляющего истинного образования. Это мировоззрение отстаивало приоритет внутреннего развития личности перед развитием материальных условий быта. В последние десятилетия XIX в., когда в образовательной системе явно наметился «кризис перепроизводства», значительно вырос сектор среднего и высшего технического образования, идеология классического образования стала приобретать все более консервативный, оборонительный характер. С ее помощью «образованное сословие» отстаивало свое особое положение, стремилось не допустить притока выходцев из других социальных слоев в среднее и высшее образование (в частности, за счет недопущения выпускников реальных школ и гимназий в университеты).

В Великобритании самой заметной особенностью образования являлась низкая степень централизации управления средней школой и в целом малое вмешательство государства в эту сферу. На протяжении большей части XIX в. в Англии функционировало множество самых разных школ со своими программами и правилами приема, слабо связанными между собой. Учебные заведения содержались за счет собственных средств, пожалований частных лиц, добровольных обществ и ассоциаций, а также денег, выделявшихся городскими муниципалитетами.

Вплоть до последних десятилетий XIX в. программа немногочисленных и наиболее престижных «публичных школ» основывалась на изучении латинского и греческого языков. Кроме того, в ходе реформ 1830-1840-х годов в учебный план были введены спортивные игры, которым с тех пор в английских школах придавалось очень большое значение, — считалось, что они вырабатывают твердость характера, воспитывают командный дух и чувство здоровой конкуренции, внушают понятие «честной игры».

В Великобритании «публичные школы» и следовавшие их примеру грамматические школы воспроизводили традиционный тип воспитания провинциального сельского дворянства (джентри) и аристократии, который в викторианскую эпоху был усвоен значительной частью среднего класса, особенно той, что была связана преимущественно с торговлей и финансами и проживала в столице и ближайших к ней графствах юга Англии. В то же время на севере страны и отчасти в центральных графствах, в крупных промышленных центрах (Бирмингем, Манчестер, Лидс, Ливерпуль) в первой половине — середине XIX в. активно развивался совершенно иной тип культуры и образования, основанный на принципе полезного, прикладного знания. Однако промышленной буржуазии севера так и не удалось добиться доминирующего положения ни в политической, ни в культурной жизни страны. Ближе к концу столетия, по мере роста финансового сектора, сферы услуг и системы государственной службы, расширялась и система образования, однако в ней, как и в странах континентальной Европы, привилегированные позиции занимало небольшое число школ традиционного типа, тесно связанных с двумя старейшими университетами страны (Оксфордом и Кембриджем), высшими эшелонами государственной службы и политической элитой страны.

Постепенно к середине столетия более профессиональным становится отбор кандидатов на должности в государственном аппарате, формируются профессиональные ассоциации гражданских инженеров (1818), архитекторов (1837), инженеров-механиков (1847), которые вводят свои требования к желающим работать в соответствующих областях. В 1853 г. были введены конкурсные экзамены для претендентов на должности в аппарате колониального управления в Индии. В том же году парламентская комиссия рекомендовала введение аналогичных экзаменов при поступлении на правительственную службу в самом Соединенном Королевстве.

В 1899 г. на национальном уровне был впервые создан единый орган государственного управления образованием — Совет по образованию (Board of Education), сохранивший при этом независимость средней школы.

Наконец, в 1902 г. вступил в силу новый закон об образовании, четко отделивший начальную от средней школы и заложивший основы государственного управления средним образованием. Впервые создавались государственные грамматические школы. Правительство также выделяло государственное финансирование, распределявшееся между школами через созданные на основе того же закона местные органы управления образованием (Local Education Authorities). Одновременно средние школы были поделены на «грамматические» и «современные», где древние языки не преподавались. Только школы, соответствующие тому или другому типу программы, могли рассчитывать на получение правительственных субсидий — таким образом, закон 1902 г., в отличие от неудачной попытки реформ конца 1860-х годов (предложенных парламентской комиссией Таунтона), содержал в себе эффективный механизм, обеспечивший его проведение в жизнь в последующие годы.

В Российской империи вслед за созданием самого Министерства народного просвещения (1802), как известно, на свет появились первые документы, определившие основания средней и высшей школы, — университетский и гимназический уставы (1804). Этими нормативными актами была установлена преемственность между высшей, средней и низшей школой: по крайней мере в теории учащийся мог начать свое обучение в приходском училище, закончив его, перейти в уездное, пройти там двухгодичный курс, поступить в гимназию с четырехлетней программой обучения, пройти ее и, наконец, поступить в университет. Были созданы шесть учебных округов; в каждом должен был располагаться университет и примыкавшие к нему средние учебные заведения, при этом окружные училища были зависимы от университетов, а последние — от Комиссии об училищах Министерства народного просвещения.

Обучение в приходских школах было рассчитано на один год, в уездных училищах — на два года. В гимназиях обучались четыре года. В программу включались латынь и живые западные языки, география, история, статистика, логика, поэзия, русская словесность, естественно-исторические дисциплины (минералогия, ботаника, зоология), рисование. Роль пансионного воспитания будет несколько ослаблена после учреждения лицеев — государственных закрытых учебных заведений для дворян. В создании Царскосельского лицея (1811) особую роль сыграл выдающийся администратор и реформатор М.М. Сперанский. Лицейское образование приравнивалось к университетскому и готовило к государственной службе.

Создание же действующей сети начальных приходских училищ затянулось вплоть до последних десятилетий XIX в. В первые годы правления Николая I начался новый этап образовательных реформ, носивших, как принято считать, консервативный характер. Новый гимназический устав (1828) строился на положении о том, что образовательная система не должна способствовать продвижению простолюдинов в высшие круги общества. Поэтому для каждого из основных сословий создавался свой особый тип школы. Уездные училища потеряли связь с гимназией и соответственно с университетом — теперь они были ориентированы на мещанское и купеческое сословия: они давали достаточно ограниченное образование предположительно прикладного характера, не подразумевавшее возможности его продолжения. Гимназия же, напротив, была дополнена младшими классами, за счет чего курс обучения растянулся на семь лет. Поступать в нее теперь следовало, минуя уездное училище, что требовало предварительной домашней подготовки.

В последние годы правления Николая I, после ухода с министерского поста С.С. Уварова и революций 1848 г., восторжествовал крайне утилитарный подход к среднему образованию: средняя школа теперь ориентировалась не столько на подготовку к университету, сколько на производство будущих чиновников. При этом в наибольшей степени пострадало именно изучение древних языков, поскольку в глазах консервативных кругов именно они, а также философия из университетского курса преподавания связывались с радикальными настроениями в среде молодежи.

Гимназическим уставом 1864 г. был в полной мере восстановлен тот принцип, который был заложен еще при основании российских гимназий в начале XIX в.: среднее образование снова становилось доступным для всех сословий империи. Уже во время подготовки устава 1864 г. разгорелась известная полемика о содержании гимназической программы, которая привлекла значительное внимание образованного общества. Основополагающими документами, определившими новый подход Министерства народного просвещения в этой области, стали устав гимназий и прогимназий 1871 г. и устав реальных училищ 1872 г. Данными документами была проведена четкая грань между классическим и реальным секторами среднего образования.

Реальные училища (в отличие от гимназий), по замыслу Министерства народного просвещения, должны были готовить молодых людей к практической деятельности, соответствуя потребностям той местности, в которой были расположены. Предполагалось, что достижению этой цели будут способствовать специализированные отделения. Срок обучения в таких школах был короче, чем в гимназии, — всего шесть или семь лет (последний седьмой год — в дополнительном техническом классе). В пятом и шестом классах реального училища допускалось открытие, наряду с общим отделением, особого «коммерческого», в котором молодых людей должны были обучать счетоводству, ведению деловой корреспонденции на иностранных языках, коммерческой географии и т. п. В последнем, седьмом, классе могли быть открыты различные «технические» отделения (как правило, это было «механико-техническое» или «химико-техническое» отделение, но в принципе возможно было создавать и другие, в зависимости от «местных потребностей»). Изучение древних языков в реальных училищах не предусматривалось вовсе. После окончания седьмого класса выпускники реального училища могли по результатам конкурсных испытаний поступать в высшие технические учебные заведения, однако в праве поступления в университет им было отказано.

Следует напомнить, что большую роль в становлении образовательных систем в Европе XIX в. сыграло развитие транспорта и в первую очередь железных дорог. Железнодорожное строительство, безусловно, способствовало реформам «публичных школ» в Англии в середине XIX в. — именно оно, в сочетании с развитием условий не только для учебы, но и для постоянного проживания мальчиков, позволило этим учебным заведениям (большинство из которых находилось за пределами столицы и крупных городов) переориентироваться с сугубо местного на общенациональный рынок и привлечь в качестве учеников детей из высших слоев общества. Именно географические факторы и коммуникативные процессы в развитии образования и академической сферы особенно пристально изучаются в последние десятилетия историками — не только в масштабе глобальном или межконтинентальном, но и на уровне регионов и локальных сообществ.

Обзор региональных особенностей распространения российского среднего образования позволяет сделать следующее заключение: среднее образование в европейской части империи запаздывало в своем развитии именно в тех областях, где оно было нужнее всего для успешного национально-государственного строительства, — на западных окраинах и в восточной части европейской территории. В западных губерниях правительственная политика была четко направлена на торможение развития среднего образования, поскольку правительство видело очевидную угрозу в проникновении в среднюю и особенно высшую школу большого числа польских шляхтичей.

Южные губернии, напротив, представляли собой быстро развивающийся регион, где разрыв между сельской и городской средой был не столь явно выражен. Дворянство и чиновничество здесь имело самые большие преимущества в сравнении с остальным населением. Однако разрыв между привилегированным сословием и остальной массой населения на юге неуклонно сокращался. Полоса черноземных губерний, протянувшаяся от Орла и Курска на восток к Волге, несмотря на развитие сети мужских средних учебных заведений Министерства народного просвещения в этом регионе, оказывалась — с точки зрения доступности образования для непривилегированных слоев — зоной, отстающей в своем развитии как от севера, так и от юга России.

К середине 1880-х годов в Российской империи высшие администраторы все еще оперировали сословными и конфессиональными категориями — это были единственные существовавшие в их языке понятия для определения и классификации различных групп и слоев населения. Однако такие понятия все менее подходили для описания быстро меняющейся общественной жизни, и история подготовки печально известного «циркуляра о кухаркиных детях» 1887 г. (об ограничении доступа в классические гимназии детям из низших слоев общества) наглядно иллюстрирует именно эту проблему.

Руководство Министерства народного просвещения так и не пришло к пониманию необходимости развития реального сектора образования. Оно не принимало никаких действенных мер для того, чтобы развивать и поддерживать отличные от классического типы среднего образования, которые потенциально могли бы принять на себя приток низших социальных слоев в этот сектор образования и таким образом способствовать превращению классической гимназии в действительно элитарную школу.

Техническое профессиональное образование в 1880-е годы находилось еще в зачаточном состоянии. Вообще в конце этого десятилетия реальное образование в Европе (но не в Америке!) претерпевало характерный «сдвиг в сторону общего характера», описанный Ф. Рингером применительно к Германии и Франции. Иными словами, программа реального училища стала более академичной, специализированные профессиональные отделения были упразднены.

Тем не менее становление такой сегментированной системы среднего образования не обходится без кризисов «перепроизводства» молодых людей, чьи претензии на высокое социальное положение, обусловленные полученным дипломом, не получают реализации. В такие периоды по инициативе тех кругов, которые теснее всего связаны с элитарным сектором среднего образования и чьи интересы оказываются более всего под угрозой, правительства пытаются ввести ограничительные меры: законодательно закрепить различия между разными типами учебных заведений и правами их выпускников или даже ограничить возможности поступления в учебные заведения элитарного типа для низших социальных слоев и некоторых этноконфессиональных групп. Показательно, что время наступления такого кризиса в странах Центральной Европы пришлось на 1880-е годы, т. е. совпало с аналогичными явлениями в Российской империи.

Классическая гимназия и прогимназия остаются наиболее распространенным типом мужского среднего образования вплоть до начала Первой мировой войны и революции 1917 г. Таким образом, система мужских средних учебных заведений Министерства народного просвещения в том виде, в котором она сложилась в 1870-1880-е годы, благоприятствовала возрастанию вертикальной социальной мобильности в обществе, отнюдь не способствуя консолидации отдельных элитарных социальных групп на основе общности полученного образования. Английские «публичные» школы отвечали потребностям правящей элиты страны. На континенте же школьная система, по мысли российских дворянских публицистов конца XIX столетия, соответствовала запросам среднего класса, доминировавшего в политической жизни западноевропейских стран в составе организованной бюрократии. Классическая гимназия в Российской империи рубежа веков по характеру и целям обучения ориентировалась, скорее, на эти социальные слои, чем на интересы дворянских кругов.

И начальное, и среднее образование в Российской империи оставалось многоведомственным и включало ряд специальных (военных, лесных, железнодорожных, благотворительных и прочих) заведений. В XIX в. предпринимались определенные шаги по интеграции детей из семей неправославных конфессий в российское образовательное пространство (катехизисные школы, школы кантонистов для еврейских детей, система обучения на родном языке для нерусских народов Поволжья Н. Ильминского), но эти усилия наталкивались на многие административные и политические ограничения. Вплоть до 1914 г., несмотря на требования снизу и призывы педагогической общественности, так и не были созданы даже элементарные школы для обучения на украинском языке, а в Царстве Польском, в отличие от либеральных порядков Австро-Венгрии, в противовес монопольному положению русского языка в системе народного образования, создавалась система тайных польских школ и даже «летучий университет» в Варшаве.

В Северной Америке, как и в Англии, заметным было участие местных властей в делах образования с меньшим акцентом на значимость элитарного сектора, особенно в средней школе. Этот сектор был представлен прежде всего колледжами, связанными с частными университетами как своего рода социальными клубами для джентльменов (и со специальными подготовительными классами при этих колледжах). Итоги Гражданской войны и давление избирателей и налогоплательщиков снизу, подкрепленное отсутствовавшим в большинстве стран Европы всеобщим избирательным правом, предопределили не только расширение внимания к элементарной школе, но и обусловили переход к финансированию штатами также восьмиклассных «общих школ»; пионером тут был Мичиган начиная с середины 1870-х годов. Американским школам в 1890-1910-х годах предстояла важнейшая задача социализировать почти два десятка миллионов европейских эмигрантов (и их детей), большинство которых не говорили по-английски. Проблемой оставалось и обучение чернокожего населения бедного Юга; если на Севере к 1910 г. уже 90 % детей между 8 и 14 годами были охвачены системой обучения, то среди белых южан таких детей было около 70 %, а чернокожих — чуть более половины. Многолетний ректор Гарварда химик Чарльз Уильям Элиот в 1893 г. на заседании Национальной ассоциации образования призывал ориентировать школы на единый учебный план с упором на естественнонаучные предметы и иностранные языки, а не классические дисциплины. Однако он же полтора десятка лет спустя, на закате карьеры, признавал необходимость группировки детей (и деления типов школ) по родам занятий, предназначенных в будущем для выпускников. Это существенно подрывало принцип единства обучения и ставило американскую школу перед дилеммами сегментации, уже описанными выше на европейском примере. Принятый в 1917 г. федеральный закон Смита-Хьюза обеспечивал государственное финансирование начальной и средней школы, однако прямо отвергал идею единого учебного плана. По мнению современной исследовательницы П. Грэм, профессиональное образование в Америке начала XX в., скорее, обеспечивало общее знакомство с основными трудовыми навыками и техническими устройствами и лишь формально совпадало по направленности с идеями «трудовой школы» Г. Кершенштейнера и европейских реформаторов педагогики; в реальности оно блокировало возможность изменения образовательной траектории для выпускников таких заведений. В целом же на протяжении XIX в. содержание программы средних школ, особенно наиболее престижных, почти не было связано с потребностями промышленного производства и индустриальных технологий.

Большую роль в подъеме уровня европейского и американского образования играла прогрессивная педагогика, наследующая традиции Просвещения (от гуманитарных принципов И.Г. Песталоцци до идей «свободного воспитания» М. Монтессори). Следует отметить также неизменный интерес университетских преподавателей и администраторов к делу подготовки школьных учителей. Ведь кроме пополнения кадров в традиционных свободных профессиях (медиков и правоведов) собственно подготовка преподавателей для средних школ повышенного типа — колледжей, классических гимназий, лицеев и т. д. — становится важной социальной задачей университетского образования. В Российской империи в конце 1810-х годов будущий министр просвещения С.С. Уваров именно при реформировании Главного педагогического института в Петербурге настаивал на освоении новейших и прогрессивных европейских стандартов подготовки преподавателей, а в США на рубеже 1880-1890-х годов Николас Мюррей Батлер, будущий многолетний президент Колумбийского университета в Нью-Йорке, организовал при этом престижном учебном заведении Учительский колледж, где будущим преподавателям читали лекции ведущие специалисты и методисты в разных областях знания; Батлер был также основателем и многолетним редактором журнала «Педагогическое обозрение» («Educational Review»). С этими инициативами связано и появление книги известного американского мыслителя Джона Дьюи «Образование и демократия» (1916), суммирующей многие достижения педагогической мысли XIX столетия. В ней принцип преемственности разных уровней образования, от начального до высшего, органически увязывается с развитием науки и социальным прогрессом.

В ходе обсуждения реформы среднего образования в разных странах и поборники, и противники перемен охотно ссылались на опыт ведущих европейских государств. При этом наблюдения социального плана порой причудливо смешивались с соображениями в духе ориентализма, описанного много позднее Э. Саидом.

При этом копирование, например, французской централизованной системы (часто без ее эгалитарного духа) или немецкого неогуманизма было вполне распространенным средством продвижения просвещения и в самих европейских странах, начиная с наполеоновских времен, — от Скандинавских стран до Италии и Португалии. В Испании второй половины XIX в., несмотря на Славную революцию 1868 г. и декларацию об отделении церкви от школы, католические круги по-прежнему контролировали систему образования. Отличительной особенностью системы образования в Австро-Венгрии была ориентация на немецкий образец (права доступа в университеты с 1820-х годов давал документ под названием Matura, государственный аттестат о среднем образовании — аналог немецкого Abitur), но с все большим учетом полиэтничности населения империи. С 1848 г., несмотря на последующее поражение революции, закрепляется право образования на родном языке в начальной и средней школе; пионерами здесь выступают деятели чешского национального движения.

Образование за пределами Европы имело свои особенности. В странах Латинской Америки низким оставался уровень грамотности сельского населения, а в городах существовала система элитных учебных заведений, ориентированных на чиновничество и предпринимательские круги. В Османской империи начальные школы с полным государственным финансированием были учреждены в 1840-х годах; в их светский компонент входили знания по математике, географии и истории. В 1868 г. был основан элитарный Султанский лицей в Галатасарае (Стамбул), позднее к нему добавились несколько высших профессиональных училищ в области финансов, путей сообщения и горного дела. «Органический закон о всеобщем образовании» (1869) регулировал систему начального и среднего образования (его высшим типом были лицеи) и несколько ограничивал надзор государства над частными учебными заведениями. Во второй половине XIX в. активно развивались основанные иностранцами престижные учебные заведения (например, созданный американцами в 1860-е годы Роберт-колледж в Стамбуле), ко временам младотурок более половины учащихся там составляли мусульмане. Несмотря на наличие в Турции накануне Первой мировой войны 35 тыс. учебных заведений разного типа, число грамотных людей составляло всего около 5 % населения.

С начала 1810-х годов в Индии стали открываться учебные заведения европейского типа (с преподаванием на английском языке), доступные для обеспеченных местных жителей. В 1854 г. по итогам парламентских слушаний был принят закон о принципах развития образования на этой территории, названный по имени президента Контрольного совета Ост-Индской компании Чарльза Вуда. В предварительных дебатах при подготовке этого документа принимали участие самые разные представители британского общества, включая известного либерального историка Т. Маколея (который настаивал на внедрении сугубо британской программы обучения, очищенной от местных реалий и «предрассудков»). Программа Вуда предусматривала создание органов управления делами просвещения в каждой из провинций, трехступенчатую систему образования (от элементарных школ до университетов), а также регулировала вопросы финансирования частных колледжей и средних школ. В школах повышенного типа преподавание велось на английском языке, а начальное образование было доступно и на индийских языках.

В Японии в конце эпохи Токугава (первая половина XIX в.) уровень просвещения был весьма высок. Примерно половина мужчин и 15 % женщин получали систематическое образование, которое было доступно представителям всех сословий. Существовали школы для самураев, для купцов и для простого народа. Довольно широко была распространена грамотность среди крестьян, о чем свидетельствуют дневники и переписанные от руки книги, содержащие сведения по ведению сельского хозяйства.

Содержание образования было традиционным и сводилось к изучению классических конфуцианских книг и основ математики. Моральное воспитание также играло существенную роль. В последние годы сёгуната стало ясно, что такое образование не соответствует требованиям времени. В 1862 г. Япония приняла участие в международной выставке в Лондоне, а в 1867 — в Париже. В результате этих контактов правительство осознало необходимость обучения иностранным языкам. Кроме того, стали разрабатываться различные программы приобщения японцев к европейской культуре. С 1862 г. молодежь и государственных чиновников стали отправлять на обучение за границу, а в Японию приглашать иностранных преподавателей и выписывать необходимую литературу. Появившиеся в Японии школы западного типа были организованы миссионерами и их последователями.

Согласно правилам, срок обучения за границей определялся в пять лет, стажерам выплачивалась ежегодная стипендия в размере 600–700 долл, за счет пославшего княжества. После их упразднения расходы взяло на себя центральное правительство. Больше всего японских студентов обучалось в Лондоне, немало их было и в США. Уровень подготовки вернувшихся после стажировки студентов был низким, так как людей, пригодных для обучения за границей, в Японии тогда было мало, поэтому в 1875 г. для них был введен квалификационный экзамен.

Правительство Мэйдзи продолжало проводить курс, направленный на интенсификацию обучения иностранным языкам, и приглашать иностранных преподавателей для средних школ и университетов. Христианские миссионеры приобщали японцев к западным ценностям, ими же была открыта первая в Японии женская школа. Но подлинное приобщение к западным ценностям было невозможно без крупномасштабных реформ системы образования. Наибольшее влияние на идейную подготовку либеральных реформ в сфере образования оказал Фукудзава Юкити, который считал, что образование должно находиться вне сферы ведения государственных структур, а просто содействовать воспитанию личности. В конце 1870 г. была создана комиссия для подготовки реформы. За образец брались две системы — французская, которую поддерживал Фукудзава Юкити, и американская, за которую ратовал деятель мэйдзинского просвещения Мори Аринори. Для контроля над развитием образования в 1870 г. было создано ведомство просвещения, призванное организовывать учебный процесс и контролировать его содержание. В 1872 г. принимается закон об образовании, согласно которому представители всех сословий, а также мужчины и женщины имели равные возможности для получения образования. В систему образования входили начальные, средние, высшие и технические школы. В основу преподавания был положен государственный подход, согласно которому каждый человек, получая образование, одновременно умножал и общественное достояние. По форме это была французская централизованная система образования, однако финансовая поддержка со стороны государства была незначительной: за обучение платили главным образом сами учащиеся. Школьные программы копировали европейские, многие учебные пособия представляли собой простой перевод на японский язык, число иностранных преподавателей достигало 5 тыс. человек.

С 1886 г. в Японии установлено обязательное 4-летнее начальное образование. Мальчики и девочки в начальной школе обучались вместе. Создавались наряду с государственными частные школы. Несмотря на нехватку школьных учебников и квалифицированных учителей, плохие школьные здания и отсутствие наглядных пособий, успехи Японии в области образования были настолько велики, что на международной выставке в Париже в 1878 г. ей была присуждена первая премия за организацию школьного дела. К концу XIX в. начальное школьное образование в Японии получали до 90 % мальчиков и 80 % девочек. С 1900 г. оно стало бесплатным, и Япония по охвату детей начальным образованием сравнялось с Англией, где оно было предметом пристальной заботы правительства начиная с 1860-х годов.

В течение всего XIX в. от 80 до 90 % населения Китая не умело читать и писать. Массовая неграмотность шла рука об руку с господством традиционной «устной» культуры, не способствовавшей широкому распространению знаний современного типа. В Китае до середины XIX в. в образовании монопольное право занимал трудный для восприятия литературный язык вэньянь, восхвалялась китайская мудрость и господствовали методы средневекового образования, направленные на изучение древних классических текстов и канонов. Еще в 1880-е годы китайский высокопоставленный чиновник Чжэн Гуань-инь выдвинул лозунг «Китайская наука — основа, западная наука — практическая польза».

Реформы в сфере образования начались в Китае после поражения в «опиумных» войнах в рамках политики «самоусиления». В 1862 г. в Пекине при Ведомстве внешних сношений была создана первая правительственная школа для изучения иностранных языков — «Тун вэнь гуань». На следующий год подобные школы были организованы в Шанхае и Гуанчжоу. С 1862 по 1892 г. в различных городах Китая было организовано 17 различных учебных заведений для изучения иностранных языков, навигации, инженерного дела, телеграфной связи, медицины и военного дела. В 1895 г. в Тяньцзине была учреждена «Китайско-европейская школа» с двумя отделениями — подготовительным и специальным. Первые четыре года в ней обучали иностранным языкам, а следующие четыре — специальным предметам. В Шанхае был создан знаменитый Наньянский колледж, имевший три отделения — низшее, среднее и высшее. Уровень подготовки там был довольно низким, поскольку в эти учебные заведения поступали люди со знанием древних классических текстов, средневековых канонов и отсутствием навыков самостоятельного мышления, поэтому они весьма выборочно усваивали современные знания в области точных и гуманитарных наук.

Возвращаясь к итогам развития европейского образования в рассматриваемый период, нужно отметить, что в каждой из стран этого континента во второй половине XIX в. сложились образовательные системы, соответствовавшие социальной структуре их обществ и активно способствовавшие ее воспроизводству. Борьба классического и «современного» (реального) направлений в средней школе, составлявшая основное содержание истории средней школы этого периода, была продиктована не только теми потребностями промышленной революции и развитием техники в этот период, которые действительно привели к появлению нового типа профессиональной школы. Сохраняющееся первенство классического образования перед другими типами программ объяснялось не победой консервативных начал или слабостью экономического развития страны, а постепенным превращением образовательной системы в механизм социального воспроизводства — явлением, новым для XIX в.

«Современное» или «реальное» образование характеризовалось не столько бóльшим акцентом на изучении естествознания (как это часто декларировалось в XIX в.), а именно отсутствием в программе преподавания древних языков, что и составляло основное различие между самыми разными учебными заведениями и элитарным сегментом среднего образования — классической школой. Появление альтернативного классическому типа образования вначале действительно могло быть продиктовано развитием экономики, формированием торгово-предпринимательских кругов со своей особой культурой и запросами в области просвещения. Однако дальнейшая эволюция таких школ определялась их положением в общей системе средних учебных заведений. С течением времени такие новые типы школ, программа которых первоначально носила сугубо «практический», профессионально-технический характер, приобретали более академический вид, их учебный план становился более амбициозным, срок обучения удлинялся, вводились новые предметы, направленные на приобщение учащихся к «общей культуре». Городские школы, относимые исходно к высшим начальным училищам, превращались в средние учебные заведения и т. п. Этот процесс стал ответом на возрастающую сегментацию среднего образования (Ф. Рингер) — дифференциацию системы средней школы на четко определенные типы учебных заведений, отличавшиеся не только программой преподавания, но и социальным происхождением воспитанников и траекторией их последующей карьеры. Родители учеников и сами преподаватели этих менее престижных школ стремились к тому, чтобы их учебное заведение как можно более соответствовало наиболее привилегированному, классическому типу. Под их давлением и происходило изменение программ — их сдвиг в сторону более престижного, общего (а не прикладного, технического) образования.

На уровне университетского образования бурные перемены европейской истории конца XVIII в. были менее всего заметны поначалу в Великобритании. Оксфорд и Кембридж в первой половине XIX в. продолжали существовать по сути как средневековые университеты, находившиеся под управлением церкви, что подчеркивалось и их полумонастырским устройством (college-system) и отсутствием принципиального признания свободы научного поиска. В 1820-е годы в них учились около тысячи студентов, примерно столько же, сколько и полтора века назад. Эти элитарные заведения (к ним можно добавить и Тринити-Колледж в Дублине) отставали и в научном плане, и по количеству студентов от четырех шотландских университетов в Абердине, Глазго, Эдинбурге, а также от Университета Сент-Эндрюс. В начале 1830-х годов был основан Университет Лондона, но подлинные перемены в высшем образовании произошли с 1870-х годов, с основанием новых, так называемых краснокирпичных университетов в крупных промышленных центрах и переориентацией Оксфорда и Кембриджа с традиционного церковного влияния на расширение круга собственно научных исследований. Важную роль в этом сыграли «реформаторы изнутри», вроде историка Генри Вогана и филолога Марка Паттисона (ректора одного из колледжей Оксфорда, биографа И. де Казобона и Ж.Ж. Скалигера), а также деятельность парламентской комиссии Кливленда (1873) и пересмотр статуса двух главных университетов страны (1877). Но все же идеалом высшей школы остались подчеркнутые еще кардиналом Чарльзом Ньюманом в книге «Идея университета» (первое издание 1852 г., «хрестоматийное» — 1873 г.) задачи морального воспитания, универсализма и распространения, а не приумножения знания — в противовес как принципам Гумбольдта, так и запросам сторонников узкоутилитарного «специального» образования. Система требований к выпускникам университетов постепенно унифицировалась (как и различия в устройстве шотландских и английских высших школ) наподобие французского concours (выпускного испытания), и начало XX в. стало периодом постепенного количественного роста студенческого контингента и создания новых университетских кафедр (по точным наукам и изредка — по техническим или прикладным специальностям в университетах Северной Англии). В конце XIX в. в Лондоне открывается целый ряд престижных специальных школ в области технической или коммерческой подготовки (Королевская Горная школа, Королевский Колледж науки, Центральный Технический Колледж и Высшая школа экономики) (см. табл.).

Таблица

Число университетов в различных частях света (приблизительно)[13]

Во Франции еще в ходе революции вместо университетов (они были распущены) упор был сделан на профессиональные школы (три медицинские, двенадцать правовых) и академические факультеты наук и искусств, рассредоточенные по департаментам Франции; их дополняла милитаризованная и прекрасно оснащенная Политехническая школа, Высшая нормальная школа (для подготовки педагогов) и другие заведения. Продолжал существовать и альтернативный прежней Сорбонне Коллеж де Франс, объединявший самых признанных ученых страны, читавших лекции для парижской публики. После 1806 г. исследования были исключены из университетского учебного плана и стали достоянием академических учреждений (созданного при Наполеоне Institut de France, объединившего пять прежних королевских академий). В 1806 г. был издан закон о схожей институции — Университете Франции. Это центральное учреждение ведало публичным обучением и воспитанием во всей Империи. Тенденция к централизации образования соединилась здесь со всеобъемлющим бюрократическим контролем за учебой: региональные отделения этого «большого» Университета были поставлены во главе учебных округов. Руководил Университетом чиновник, подчиненный непосредственно императору. Французская образовательная система на практике реализовала преимущества «точечного» и централизованного распределения академических ресурсов, доказала свою эффективность и без глубоких преобразований просуществовала до конца XIX в. Важным образовательным начинанием министра Виктора Дюрюи, личного протеже Наполеона III, было создание в 1868 г. Практической школы высших исследований — важнейшего центра научного развития и академической подготовки в стране, с тремя первыми естественнонаучными секциями (из пяти). Туда свободно могли записаться студенты — без всяких дипломов, лишь с испытательным сроком. Именно в этой школе реализовывался гумбольдтовский принцип свободного избрания курсов и соединения обучения с научными занятиями. Заново 16 региональных университетов, включая и парижскую Сорбонну, были воссозданы в 1896 г. Университетская среда была местом размежевания прогрессистов и консерваторов, отношения между которыми заметно обострились в связи с «делом Дрейфуса». После заметного сокращения доли классических языков в высшем образовании в начале XX в. сторонников «новой Сорбонны» (вроде Э. Дюркгейма) критиковали справа за отход от норм и риторических установок высокой, «настоящей» французской культуры.

Важнейшим инновационным прорывом, определившим вектор развития как науки, так и образования Европы, стало создание в 1810 г. университета в Берлине. Прусская модель классического университета, связанная с именем Вильгельма Гумбольдта, вскоре получила широкое распространение в других германских государствах: этот процесс часто называют немецкой университетской революцией, которая во второй половине XIX в. привела университеты Германии к лидирующим позициям в сфере высшего образования.

А. Карсе. Берлинский университет, ок. 1840 г. Гравюра

Философская основа образовательной концепции Гумбольдта была во многом результатом деятельности немецких мыслителей начала XIX в. Так, И.Г. Фихте видел основу возрождения могущества Германии в ее духовной мощи, а Ф. Шлейермахер, разочаровавшись во всех формах рационализма, призывал перенести внимание с внешней стороны жизни на внутреннюю, мечтал о возрождении органической целостности духовного бытия. В 1808 г. он написал брошюру «Размышление об университете в немецком смысле», где высказал общие идеи о школах, университетах, академиях и представил свое видение нового немецкого университета. Агитировал в пользу интеллектуальной свободы и университетских преобразований и Гегель.

В 1807 г. Фихте предложил план реформы университетов: «В университетах не должно быть профессионального образования, а должно быть предложено образование посредством философии, которая обеспечивала бы понимание взаимоотношений в пределах всего научного знания. Философии следовало быть свободным вопрошанием и критикой по отношению ко всем остальным формам знания». Философ также предлагал предоставить возможность получения образования малоимущим слоям путем создания системы публичных школ, куда принимали бы представителей всех групп населения, а в университете нуждающиеся студенты могли бы получать поддержку со стороны государства. Выстраивая свои приоритеты вокруг системы образовательного лидерства, Германия стала бы своеобразным воплощением государства Платона. Высокий образовательный статус давал бы его обладателю право занятия ключевых должностей в государстве, что вело бы к вытеснению старой наследственной аристократии и формированию внесословного общества.

Фундаментальные принципы нового университета были изложены в уже упоминавшемся меморандуме Гумбольдта «О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине». Краеугольным камнем гумбольдтовского университета стали принципы академической свободы и единства исследования и преподавания. Такой университет был свободен как от влияния церкви, так и от государственной опеки в сфере науки и преподавания и организован как привилегированная корпорация на основе самоуправления. Студент в рамках обучения должен был не столько овладевать готовым знанием, сколько развивать самостоятельность мышления, заниматься разысканием и усвоением истины и быть дополнительной «инстанцией» для проверки тезисов преподавателя-исследователя. Именно поэтому в реформированном университете закрепилась новая форма обучения — семинарские занятия (в практику подготовки историков их ввел Л. фон Ранке).

Гумбольдтовская модель университета зиждется на единстве исследования и преподавания, поскольку лишь исследовательская практика позволяет по-настоящему овладеть наукой, а сам университет является в первую очередь исследовательским центром. Профессора обязаны были проводить самостоятельные научные исследования, вынося их результаты на суд международной академической общественности. Именно это станет главной особенностью «немецкого университета», и там отныне будут процветать академические дисциплины. Философский факультет в ходе реформ полностью сравнялся по статусу и оплате профессуры с другими университетскими факультетами, он перестал быть подготовительной ступенью для обучения и мог присваивать высшие университетские степени.

Финансовой поддержкой роль государства в университетском сообществе, по мнению Гумбольдта, не исчерпывается: его прерогатива — назначение университетских преподавателей. Он опасался, что без вмешательства государства в формирование профессорского корпуса свободе грозит опасность из недр самого университета, поскольку господствующие исследовательские школы «имеют тенденцию задушить развитие других». Университет и академия — это части единого научного здания, но, полагал Гумбольдт, «ход науки, очевидно, быстрее и живее в университете, где большая масса лиц, а именно сильных, бодрых и молодых лиц, постоянно продумывает ее». Публичный диспут и защита диссертации делали соискателя полноправным профессионалом в академической среде.

В Германии утверждение модели университета, ориентированного на исследовательские идеалы, совпало с развитием индустриализации и ростом социальных противоречий. На фоне растущего числа студентов, кафедр и университетов гумбольдтовские идеи, ориентированные на малые масштабы и элитарные меритократические принципы, все больше оказывались мифом. Этот миф в новую, постромантическую эпоху специализации и профессионализации горячо поддерживали гуманитарии и философы (Э. Шпрангер и Ф. Паульсен), особенно в связи с празднованием столетия Берлинского университета в 1910 г. Ставка на государство как главный и единственный гарант поддержания и сохранения духовных ценностей стал после 1890 г. основой формирования так называемой мандаринской идеологии профессоров (термин М. Вебера, отсылающий к китайскому чиновничеству («мандаринам») и закрепленный пионерскими исследованиями Ф. Рингера в 1960-е годы). Результатом этого стал рост шовинистических и консервативных настроений в академической среде, о чем свидетельствовало и поведение видных деятелей немецкой науки в связи с кризисами 1914 и 1933 гг.

В 1919 г. в лекции «Наука как призвание и профессия» Макс Вебер отмечал внутреннюю и внешнюю проблематичность положения немецкого университета в минувшие десятилетия, ибо, по его мнению, в исследованиях на первый план выходит специализация и ограничение универсального идеала времен Канта и Гёте. Высшая школа на американский манер становится фабрикой дипломов, а наука из аскетичного искания истины превращается в Grossbetrieb — большое и рационально организованное предприятие. Еще ранее у Вебера последовательное неприятие вызывала авторитарная политика опытного и влиятельного прусского министра Фридриха Альтхоффа, много лет ведавшего делами образования и назначениями на кафедры в прусских университетах. Альтхофф казался Веберу воплощением этого духа рационалистического самоотчуждения новейшей науки как социального института.

При этом Альтхофф, в соответствии с веяниями времени, понимал необходимость развития в Германии сети высших технических школ. Оставаясь поначалу в традиционных академических рамках, эти учреждения должны были наряду с проведением исследований развивать и преподавать технологическое знание. Их истоки восходят к эпохе просвещенного абсолютизма, когда уже существовали высшие специальные школы (кстати, именно во Фрейбергской горной академии заканчивал свое образование знаменитый биолог и путешественник Александр Гумбольдт). Образцом для технических школ была основанная в 1794 г. парижская «Ecole Polytechnique». Очень привлекательную во всех отношениях модель представлял собой политехнический университет в Вене, открытый в 1815 г. Его успех в сфере образования удивителен, поскольку монархия Габсбургов в то время всячески противилась какой-либо модернизации. Тем не менее все возникшие в Германском союзе после 1825 г. технические школы ориентировались именно на этот образец. Залогом успеха технических школ стало сочетание науки и практического образования; эти школы обычно имели в своем распоряжении собственные цеха и лаборатории.

В 1825 г. возникла баденская политехническая школа в Карлсруэ (сейчас — Технический университет в Карлсруэ, одно из лучших учебных заведений современной Германии). В рамках этой политехнической школы существовали подготовительное отделение и факультеты — строительное училище, лесное училище, ремесленное училище, торговая школа. «Специальные школы» вскоре возникли в Берлине (прообраз современного технического университета), в Мюнхене, Дрездене, Штутгарте. Эти учреждения, созданные для преодоления технико-экономической отсталости Германии, уже спустя 50 лет после своего возникновения успешно поддерживали конкурентную борьбу немецкой индустрии на мировом рынке. Уже к началу XX в. технические школы в Германии уравниваются с университетом по своему статусу (особенно в деле присвоения академических степеней). Количественный рост этого сектора высшего образования заметно опережает прибавление членов университетского сообщества.

В России с вступлением на престол Александра I (1801) началась разработка проектов реформ в сфере образования. Новосозданному Министерству народного просвещения подчинялись Главное Правление Училищ, Академия наук, университеты и другие заведения образовательного профиля. Была намечена система учебных округов, а на университеты возложена функция управления низшими училищами. В 1802 г. было принято принципиальное решение об основании новых университетов. Члены Комиссии об училищах Н.Я. Озерецковский и Н.И. Фус предложили закрепить университеты за Москвой, Дерптом, Харьковом и Казанью, расходясь по двум последним кандидатурам университетских городов: Фус предлагал Вильну и Петербург, а Озерецковский — Воронеж и Великий Устюг, с тем, чтобы в столице университета не было. В.Н. Каразин выступил инициатором создания Харьковского университета, представив его как проект, уже поддержанный местным дворянством.

Принципы университетской реформы 1802–1804 гг. в целом носили противоречивый характер, поскольку объединяли в себе элементы французской системы управления училищами с правом инспектирования, назначения директоров, учителей средних и начальных школ и традиционные привилегии немецких ученых корпораций. Новое разделение университетов на факультеты и подготовка юношества в стенах университетов к государственной службе также были следствием французского влияния эпохи Революции и Наполеона. В университетском уставе 1804 г. нашли выражение корпоративные права ученых (принцип коллегиальности в формировании и управлении корпорацией, широкая университетская юрисдикция). В России к концу первого десятилетия XIX в. существовало уже шесть университетов (Московский, Дерптский, Виленский, Харьковский, Казанский, Петербургский).

Проникновение в российские университеты принципов неогуманизма связано с деятельностью С.С. Уварова, который занимал пост министра просвещения с 1833 по 1849 г. Уваров не отрицал, что университет обязан готовить студентов к государственной службе, но деятельность его должна была увязываться и с развитием научных и познавательных интересов общества, что было созвучно позициям В. Гумбольдта и Ф. Шлейермахера. Новый университетский Устав 1835 г. освободил университеты от управления учебным округом, как пережиток корпоративного строя исчез университетский суд, были повышены научные требования к профессорам, занимавшим кафедры: им было предписано обязательно иметь степень доктора.

Европейские революции 1848–1849 гг. были негативно восприняты российской властью, что привело к отторжению ею принципов «классического» университета — даже в очень умеренной, уваровской версии. Вскоре после отмены крепостного права принимается новый университетский Устав (1863). К тому времени вместо Виленского университета был открыт университет Святого Владимира в Киеве, к которому затем добавился Варшавский и Новороссийский в Одессе. Автономия университетов была расширена, управление ими передавалось советам профессоров, которые, в свою очередь, должны были выбирать ректоров и новых преподавателей. Министр просвещения имел формальное право утверждать или отменять решения советов, но фактически этим не пользовался. Полномочия университетских инспекторов и попечителей учебных округов также были ограничены.

С 1866 по 1880 г. министром просвещения являлся Д.А. Толстой, который одновременно был главой Святейшего Синода. Он урезал автономию университетов, стремился установить над ними жесткий контроль. После убийства Александра II репрессии против студентов и университетских преподавателей получили новый импульс. Устав 1884 г., действовавший до февраля 1917 г., упразднил автономию университетов, вдвое повысил плату за обучение в средних и высших учебных заведениях, что затруднило доступ к образованию для выходцев из неимущих классов. Борьба за незыблемость государственного строя в России конца XIX в. по сути не оставляла пространства для реализации идеалов политической и университетской свободы. Одновременно с принятием ограничительного циркуляра о «кухаркиных детях» в 1887 г. была введена и печально известная процентная норма для доступа евреев в высшие учебные заведения империи (в первой половине XX в. она будет действовать и в Венгрии при Хорти и в некоторых американских университетах).

В отличие от немецкого студенчества, все более проникавшегося шовинистическим и антилиберальным духом, российское студенчество вплоть до революционных событий 1905–1907 гг. оставалось верным заветам радикальной интеллигенции 1860-х годов (тогда университеты практически не работали полтора года из-за забастовок). Определенные перемены наступили лишь после 1907 г., когда стал активно расширяться сектор негосударственной высшей школы, а университетские советы де-факто и согласно «Временным правилам» 1905 г. снова вернули себе изрядную часть полномочий (хотя в 1911 г. острый конфликт с Министерством народного просвещения привел к коллективному уходу из Московского университета более четверти преподавателей). На окраинах империи Александровский университет в Гельсингфорсе пользовался весьма широкой автономией (преобладающим языком обучения и академической работы там был немецкий), а русифицированный университет в Варшаве, несмотря на льготы для поступления, предоставленные выходцам из центральной России, так и не стал действенным элементом русификации после восстания 1863 г. и с начала XX в. по сути бойкотировался местным польским обществом, предпочитавшим университеты Львова или Кракова в австрийской части разделенной Польши. Менее болезненной для научного развития оказалась русификация в 1880-1890-х годах Дерптского (Юрьевского) университета, традиционно связанного с Германией и местным остзейским дворянством.

Как и в Российской империи, во многих государствах Европы реформаторы заимствовали ряд структурных особенностей построения системы высшего образования у соседних стран, с которыми давно поддерживались культурные и академические связи (и политическая вражда не всегда выступала тут препятствием, а скорее, подстегивала конкурентные отношения). Так, очевидно влияние французской централизации на развитие испанских университетов после 1810-х годов. Там были закрыты некоторые старые университеты, а оставшиеся десять стали центрами соответствующих учебных округов. С 1836 г. только университеты Мадрида (который получил звание «Центрального Университета») и Барселоны располагали набором всех факультетов и могли присваивать ученые степени. К концу XIX в. в Испании система высшего образования (к которой добавились и технические школы) пребывает в упадке, связанном, в том числе, и с низким материальным содержанием профессоров — многим из них приходилось совмещать свои ученые занятия с заработком в иных местах. В Италии университеты в XIX в. также являлись центрами учебных округов, но были весьма неравномерно распределенными географически (чему способствовало и долгое существование отдельных государств в Италии до объединения). Наряду с крупными университетами в Неаполе, Болонье, Риме продолжали действовать и немногочисленные заведения с несколькими сотнями учащихся, главными карьерными путями которых были право и медицина. Итальянские ученые в университетах второй половины века ориентировались на немецкую модель поощрения исследований (а не только преподавания уже готового знания) и систему заграничных академических стажировок, но при этом управление университетами было тесно связано с местными сообществами и муниципалитетами, как в Великобритании.

Австро-Венгрия по территории уступала только Российской империи, но в отличие от нее в дуалистической монархии значительное внимание уделялось интеллектуальному развитию отдельных регионов, а университеты после 1848 г. выступали как школы подготовки различных национальных элит. Наличие общих стандартов обучения, широкие карьерные возможности обустройства в разных частях протяженной империи, в том числе и на государственной службе, в определенной степени работали на интеграцию под началом Габсбургов разных групп внутри среднего класса, независимо от их национальной принадлежности. Возвышение Венского университета и Академии наук, включая строительство новых зданий, связывают с деятельностью достаточно консервативного министра просвещения графа Лео фон Тун-Гогенштейна в 1850-е годы. В 1873 г. был принят новый устав университетов, который сокращал влияние католической церкви (деканами и ректорами могли становится не католики), еще раньше было ограничено традиционное влияние медицинских корпораций Вены и Праги на ход внутриуниверситетских дел. Ситуация с национализацией академического пространства вовсе не была безоблачной: об этом свидетельствуют и разделение Карлова университета в Праге на чешское и немецкое отделение в 1882 г., и постоянные столкновения польских и украинских студентов в университете Львова в начале XX в., и неуклонная «австризация» Венского университета, который терял былую притягательность общеимперского образовательного центра. Открытие новых университетских центров, наряду с Будапештским университетом, в Венгерском королевстве — в Коложваре (1872), Загребе (1874) и Братиславе (1912) — особенно усилило подготовку юристов (около половины студентов); противовесом им не мог быть созданный для усиления немецкого влияния в Буковине Черновицкий университет императора Франца-Иосифа (1875).

В Турции будущий технический университет был создан благодаря слиянию школ морских и гражданских инженеров, а роль университета играл «Дом обучения», созданный в 1863 г. (после семнадцатилетней подготовки). Он был заново открыт уже как университетский колледж в 1900 г. с департаментами исламской теологии, философии, математики, науки и филологии (при правительстве младотурок, в 1912 г., туда были приглашены преподавать 20 профессоров из Германии).

Развитие высшего образования в Канаде ориентировалось на пример шотландских университетов (Университет Эдинбурга как базовая модель для Колледжа Макгилла и университета Монреаля); со второй половины XIX в. лидером становится созданный в 1853 г. Университет Торонто. Во французском Квебеке значительную роль в эволюции образования играет Университет Лаваля, основанный еще в 1663 г.; в Монреале в числе специализированных высших учебных заведений появляется и своя Политехническая школа.

Воспроизводство британской модели в США дополнялось активным развитием колледжей свободных наук и большим, по сравнению с Оксфордом и Кембриджем, религиозным плюрализмом. Университеты штатов и колледжи были сосредоточены на обучении и социализации студентов, а главной присваиваемой степенью долго оставалась степень доктора теологии. Развитие научных исследований и академической составляющей образования поддерживается в ряде элитных университетов, вроде Университета Джонса Хопкинса в Балтиморе (1876) или Университете Кларка в Массачусетсе (1887). Именно там и в Университете Чикаго, основанном лишь в 1892 г., формируется специфическая черта рождающейся американской модели — систематический и удлиненный курс постдипломной подготовки для написания полноценных академических диссертаций (PhD). Очень быстро на эту систему переориентировался и Гарвардский университет, президентом которого был химик Чарльз Элиот, много времени проведший в Германии. Американский путь развития подразумевал и наличие множества департаментов, где были распространены партнерские отношения равных, вместо немецких громоздких факультетов с иерархическим господством ординарных профессоров (с 1915 г. в США фактически внедряются и профсоюзная система защиты прав академических работников, и начатки современной системы пожизненного найма — tenure). Немалую роль в развитии американских университетов занимает фигура президента (который, наподобие прусского министра просвещения, руководит подбором и приглашением новых кадров, в том числе из перспективных и молодых европейских ученых) и участие попечительского совета. Немецкий стиль подготовки и европейские стажировки постепенно вытесняют в североамериканских университетах прежние патриархальные отношения по британскому образцу.

Высшее образование в Латинской Америке на протяжении XIX в. было представлено институциями Старого порядка, связанными с португальским или испанским наследием; в особенности это касается 25 университетов (8 из них располагались в Мексике). Камералистские идеи относительно назначения университетского знания постепенно заменялись новыми нейтралистскими принципами национально-государственной мобилизации интеллекта во французском духе. Рост противоречий внутри университетского сообщества приводит уже в 1910-е годы к активизации реформистских движений и переходу к массовым действиям (например, среди медиков в Аргентине).

Активная колонизационная политика великих держав дополнялась развитием изучения Востока, Африки и заморских территорий, а также бумом сравнительных исследований в филологии, истории и религиоведении в Европе и Америке. Этнография и антропология выступают как дисциплины, содействующие политическому и культурному освоению новых территорий. Знатоки восточных языков и традиций нередко выступали и как просветители и искренние сторонники развития интеллектуальных сил в изучаемых ими странах и местностях (например, многолетний секретарь Императорской, а затем и Академии наук СССР индолог С.Ф. Ольденбург). В Индии университеты были открыты в Мадрасе, Бомбее и Калькутте в 1857 г. еще согласно закону Вуда. Там учились дети местной элиты (как индусы, так и мусульмане), преподавались как санскрит, так и арабский язык и глубоко изучалась местная литература и культурные традиции.

Японское государство поддерживало западную систему образования, поскольку рассматривало ее как фактор модернизации и утверждения новой идеологии в виде формулы «японский дух — западная техника». В высшей школе обучение зачастую велось на иностранных языках, например, юридические дисциплины читались по-немецки, а римское право — по-французски. В 1877 г. из 39 профессоров созданного тогда же (на основе школы иностранных языков и медицинской школы) Токийского университета 27 были иностранцами, ректором стал глава языковой школы Хироюки Като. Университет был разделен на факультеты права, естественных наук, литературы и медицины; обучение длилось четыре года на подготовительном цикле и столько же на основном (на медицинском факультете, соответственно, пять и пять лет). С 1886 г. за Токийским университетом был закреплен статус главного образовательного заведения страны (включая и присвоение ученых степеней). Финансовые проблемы не позволили в полной мере реализовать крупномасштабные замыслы реформы образования, поэтому вместо запланированных восьми к началу XX в. в Японии существовало только два университета — в Токио и Киото (с 1897 г.). В отличие от европейских или американских университетов японские университеты были изначально ориентированы на решение прикладных задач (подготовка чиновников, инженеров и др.).

Перед Китаем встала задача создания системы образования по западным образцам с массовым начальным обучением и ликвидацией неграмотности. В 1898 г. была предпринята первая попытка модернизировать систему образования: были опубликованы указы об отправке молодых людей на учебу за границу и организации начальных и средних школ. Предполагалось утвердить равное право на образование и ввести систему профессионального обучения. В ходе этих реформ в 1898 г. был учрежден Пекинский университет и средняя школа нового типа.

Уже с начала XX в. стала вводиться новая система образования по западному образцу: она состояла из пяти ступеней. Первая ступень — пятилетняя начальная школа, вторая — высшая начальная школа и профессионально-технические училища, третья — пятилетняя средняя школа, четвертая ступень — университеты и высшие специальные колледжи со сроком обучения от трех до пяти лет, пятая — колледжи, чтобы совершенствовать знания тех, кто уже окончил университет. Система была довольно запутанной, поскольку являла собой синтез традиционного и современного начал. В новой системе три четверти учебного времени отводилось преподаванию доконфуцианской и конфуцианской классики и традиционной этики, отсутствовало женское образование. Главной целью образовательной реформы было воспитание верности престолу и почитание Конфуция. Вопросы развития начального, женского образования, преподавания естественных и точных наук будут решаться уже в XX в. Проникновение в образование христианских начал также происходило в полной мере уже в первые десятилетия XX в., когда после подавления восстания ихэтуаней выросло число католических и протестантских миссионеров. Миссионеры создадут колледжи, средние и начальные школы, где китайцы могли получить европейское образование. Взаимодействие традиционных и западных начал осталось сутью развития образования в Китае начала XX в.

Эволюция международной «ученой республики», помимо контактов, переписки и многоязычной публикационной активности признанных специалистов, опирается на мощный фундамент заграничной послеуниверситетской подготовки (включая обучение американцев и канадцев в Германии и Франции) и обучения студентов за границей. Особенно важную роль для европейцев к концу XIX в. стали играть университеты в Бельгии и полиэтничной Швейцарии (в Женеве, Лозанне, Базеле, Фрибурге и Берне), где иностранцы составляли большую половину учащихся. Особенно широко среди них в Швейцарии были представлены группы, дискриминируемые в Российской империи, — женщины, евреи и поляки. К концу XIX в. внутри прежде сплоченного академического сословия стали нарастать противоречия между старшими «полными» (ординарными) профессорами и растущим корпусом младших преподавателей, которые нередко оказывались вовлечеными в политические движения (левые в России или правые в Германии).

Начало XIX в. стало временем заметных сдвигов в понимании природы и специфики общественного развития — это было связано в первую очередь с переменами общемировоззренческого и философского характера. Начатое Французской революцией переустройство прежнего европейского порядка затронуло не только общественно-политическую или образовательную сферу. М. Фуко в известной книге «Слова и вещи» указывал на начало с 1800-х годов нового этапа в осмыслении ключевых явлений жизни, языка и хозяйства, когда исторические установки и привели к рождению «человека» как предмета гуманитарных наук и стали важнейшей вехой в становлении современных биологии, лингвистики и политэкономии. Специализация научного поиска, растущее раздробление «естественной истории» по отдельным сферам изучения и появление (сначала в английских университетах) помимо традиционного деления на факультеты специальных департаментов, отвечающих за ту или иную область знания, — все это привело к закреплению нового дисциплинарного устройства науки и оформлению привычного нам «ландшафта» академических и университетских дисциплин. По мнению ряда авторитетных ученых, мир знаний о природе и человеке переживает в начале XIX в. вторую научную революцию, сопоставимую по значимости и последствиям с поворотной эпохой Галилея и Ньютона.

Романтические идеи в Германии, а затем во Франции, Англии и других странах Старого и Нового Света существенно отличались от рационалистических и механистических постулатов «классического века» (хотя некоторые концептуальные построения и выступали в качестве связующих звеньев двух этих доктрин, например, философия искусства Канта или принципы шотландского Просвещения). Открытие спонтанного, нередко иррационального и противоречивого развития природного и человеческого мира, обращение к ранее пренебрегаемому Средневековью, указание на разнообразие традиций и устоев жизни локальных общностей, не укладывающихся в просветительские каноны и рационалистические схемы, — все это не только встречало отклик в среде консерваторов, но влияло также и на позиции многих ученых, включая естествоиспытателей. Романтизм не был противоположностью науке как таковой (хотя и нередко, особенно с середины XIX столетия влиял на антисциентистские настроения) — можно указать целые направления, вроде геологии, биологии или изучения электричества, которые в своем концептуальном развитии тесно связаны с миром романтических идей. Широко известен факт влияния Ф. Шеллинга на идеи датчанина Х.К. Эрстеда или связь романтического творчества С. Кольриджа с развитием психологии бессознательного, «точной» эстетики и химических открытий X. Дэви. Не только механика П.-С. Лапласа, но и идеи превращения элементов (в которых еще много от алхимических представлений), натурализм и антиньютоновское видение природы у Гёте вдохновляют поколения ученых 1820-1840-х годов. Особенно важным тут стало проникновение в природу электромагнитных явлений и формулировка Дж. К. Максвеллом теории поля (как формы материального мира, совершенно не предусмотренной ньютоновской физикой). Эти открытия стали результатом интернационального научного взаимодействия, ведущими «агентами» которого были ученые разных европейских стран — итальянец А. Вольта, француз А.-М. Ампер, немец Г.С. Ом, англичане М. Фарадей и Дж. К. Максвелл. Все это существенно усложняло и во многом перечеркивало прежнюю картину миру, созданную усилиями ученых эпохи Просвещения.

На место прежнего механицизма и детерминизма приходят сознание важности органицистских идей, взаимосвязанности разных частей изучаемого целого; к этому добавляется интерес к теории вероятности и новое понимание характера закономерности. Такие телеологические установки и идея внутреннего становления отвечали и ряду положений католической доктрины, что позволяло включать научные идеи первой половины XIX в. в орбиту христианского мировоззрения. Здесь стоит отметить важную для Центральной Европы и России деятельность австрийских ученых — педагога И.Ф. Гербарта, логика и философа Ф. Брентано, а также наследие немцев А. Гумбольдта, А. Тренделенбурга и Р.Г. Лотце, вдохновляющихся идеями космического мироустройства и связывающих новое естествознание с прежним европейским наследием и категориями аристотелевской или схоластической логики, а также учением о нравственности.

В 1840-е годы на смену романтизму в Европе постепенно приходит новое мировоззрение, для которого характерно внимание к точным методам и примат фактической достоверности, стандарт которого уже не задавался идеалистической философией Гегеля. Утверждение позитивизма связывается с деятельностью Огюста Конта и его школы, которая реализовывалась вне стен традиционных высших учебных заведений и академий. Помимо известного закона трех состояний (уходящего периода господства метафизики, эпохи философии и наступающего века науки) Конт также предложил популярную идею классификации всех наук — от математики до социологии. Тем самым он продолжил усилия по классификации знания и дисциплин, предпринятые ранее А. Ампером и работавшим в Чехии философом Б. Больцано. К этому поиску научного мировоззрения, отличного от прежних философских постулатов, примыкали сочинения по историографии точного знания У. Уэвеля. Изобретатель самого понятия «scientist» как обозначения новой академической профессии (1831), Уэвель был автором очень важного для викторианской эпохи трехтомного труда «История индуктивных наук» (1837). Вторя О. Конту, биолог Р. Вирхов убежденно характеризовал переживаемое им время как переход от века философии к веку естествознания.

Примером соединения либеральных политических убеждений (с опорой на оригинальные политэкономические идеи) и поиска новой логики естественнонаучного мировоззрения была деятельность оппонента Уэвеля британца Дж. Ст. Милля. Труды геологов (Ч. Лайеля как автора фундаментальных «Основ геологии»), а также зоологов и палеонтологов (французов Ж.Л. Кювье и Ж. Сент-Илера и работавшего в России К.М. Бэра) в первой половине XIX в. подготовили почву для формулирования законов и факторов эволюции и естественного отбора Чарльзом Дарвином в конце 1850-х годов. Усилиями Т. Гекели в Англии и особенно Э. Геккеля в Германии учение Дарвина было обращено к далекому доисторическому прошлому Земли и позволило сформулировать научные представления о родословном древе органического мира с древнейших времен до современности, совершенно оставив в стороне библейскую историю сотворения мира.

Внимание к социальной стороне новых учений о развитии жизни было весьма закономерным. На эволюционные идеи Дарвина опирался Г. Спенсер, который предложил органицистскую трактовку развития общества (правда, отказавшись от идеи отбора как инструмента развития). Именно Спенсер заложил подлинные основы развития социологии, только намеченной в умозрительных построениях Конта. Новый взгляд на поступательное движение истории человечества предложил в 1860-е годы Т. Бокль, опираясь на позитивистские постулаты точного анализа. Но установка на бóльшую научность знания о человеке реализовывалась в гуманитарных дисциплинах и ранее: переформатирование прежнего комплекса «моральных и политических наук» во Франции было начато еще Ф. Гизо, А. де Токвилем (с его интересом к движущим социальным силам политики) и продолжено И. Тэном и Э. Ренаном, благодаря вниманию к компаративному анализу и отказу от риторических презумпций французской традиционной гуманитарной культуры. К этим новациям примыкала и разработка бельгийским астрономом и статистиком А. Кетле количественных законов «социальной физики» и характеристик поведения «среднего человека» (на основе данных рождаемости, брачности, криминальной статистики и т. д.). Л. фон Ранке, И.Г. Дройзен, Я. Буркхардт и К. Маркс, исходя из совершенно разных мировоззренческих оснований, движутся к цели «возведения истории в ранг науки». Г.Т. Фехнер, а позднее В. Вундт заложили основы научной психологии, базирующейся на физиологической трактовке возможностей человеческого мозга. Вместе с тем иррационализм Шопенгауэра и философия жизни Ницше уже обозначили пределы и кризисные моменты рационального миропонимания, легитимированного наследием немецкой классической философией и «Наукой логики» Гегеля. Указание на различие «гуманитарного» понимания и «естественнонаучного» объяснения у В. Дильтея и проработка логики наук о природе и наук о духе в Баденской школе неокантианства (В. Виндельбанд, Г. Риккерт) высветили проблематичность сведéния этих двух крупнейших подразделов знания в рамках единой и общей логики и метода.

Но конец XIX в. справедливо характеризуется как время наивысшего господства в Европе «научного мировоззрения» на природоведческой основе. Успехи физики, астрономии (предсказанное математиком и астрономом У. Леверье в 1845–1846 гг. в теории и подтвержденное затем на практике существование планеты Нептун) и химии (открытие Д.И. Менделеевым Периодического закона в 1869 г.) позволили мечтать об окончательном обретении полноты и системности естественнонаучного мировоззрения. Манифестом этого умонастроения можно считать публичные речи и сочинения физика и биолога Г. фон Гельмгольца, широко распространяемые и в других странах; в Германии росло число сторонников антирелигиозного «монистического» движения Э. Геккеля. Вместе с тем уже в работах о неразрешимых пока естествознанием «мировых загадках» физиолог Э. Дюбуа-Раймон писал о проблематичности окончательного синтеза для завершения детерминистской картины мира; схожим образом Д. Гильберт в 1900 г. на Втором международном математическом конгрессе сформулировал список из двух десятков проблем, во многом предвосхитив направление научного поиска для своей дисциплины. В биологии переоткрытие наблюдений Г.И. Менделя и развитие генетики, успехи клеточной теории и эмбриологии задали ориентиры для поиска синтетической теории эволюции (на основе дарвиновских принципов) и популяционной генетики уже в первые десятилетия XX в. В развитии математики особенно перспективными в XIX в. оказались открытие матричного исчисления, неклассической геометрии Н.И. Лобачевского или генерализации прежних базовых представлений, — таковыми были Эрлагенская программа в геометрии Ф. Клейна, теория множеств Г. Кантора и ее приложение к теории чисел у Ю. Дедекинда (1870-е годы). Итогом развития научного мировоззрения на протяжении XIX в. стал переход от механицистского детерминизма к анализу вероятностных процессов (кризис прежнего научного мировоззрения за пределами академических сообществ сказался и на популярности виталистских или холистских концепций, а также расовых теорий, особенно среди консервативно ориентированных интеллектуалов).

Открытие М. Планком кванта действия в 1900 г. и формулирование А. Эйнштейном постулатов теории относительности стали началом становления неклассического естествознания, и не случайно именно физика как наука об общих законах природы (как определял ее Максвелл) стала главным плацдармом для пересмотра оснований прежней картины мира. Планетарная модель атома, предложенная Э. Резерфордом, и развитие учения о радиоактивности позволили по-новому истолковать развитие микромира и субатомного устройства материи (техническое и военное использование этих законов станет возможным уже с 1940-х годов). Кризис прежних оснований науки (например, постепенный отказ от общепринятой ранее теории эфира) оказался одним из проявлений общего социально-культурного кризиса традиционного устройства. Новейшие открытия в науке осмыслялись параллельно с развитием модернистских и — уже с 1910-х годов — авангардных течений в культуре, философии и искусстве. Так, теория относительности стала предметом рассмотрения неокантианской философии Э. Кассирера («Познание и действительность», 1910) и — опосредованно — австрийской философии науки у последователей Э. Маха, споры вокруг теории множеств в математике оказались точкой отсчета для размышлений Б. Рассела и А.Н. Уайтхеда в 1910-1920-е годы, биологические открытия дали импульс для наиболее утонченной формулировки витализма у А. Бергсона («Творческая эволюция»). Критическое переосмысление релятивистских тенденций в модернизме оказало форматирующее воздействие на творчество Г. Зиммеля 1910-х годов (с его интересом к женскому вопросу, духовной жизни современных городов), на трактовку феноменологии как универсальной теоретико-философской программы у Э. Гуссерля или на возвращение к гегельянскому идеализму у Б. Кроче. В социальных науках парадоксы социальной модернизации ярче всего отразились на творчестве Э. Дюркгейма, на его понимании механической и органической солидарности и на исканиях М. Вебера, который всегда скептически относился к перспективам бегства из «железной клетки рациональности». Социология и психология были новыми науками в университетском расписании и на академических кафедрах (и оппозиционными по отношению к традиционно престижным филологии или истории); их признание пришлось на эпоху после Первой мировой войны. В области юридической науки поиски общих социологических или психологических теорий права в начале XX в. (у Г. Еллинека, Л. Петражицкого, а затем X. Кельзена) несколько потеснили прежний интерес к историческим сравнительно-правовым исследованиям. В области экономики наступление математического мировоззрения (у Ст. Джевонса, теории равновесия В. Парето или Л. Вальраса, влияние австрийской школы К. Менгера) накануне Первой мировой войны сказалось на постепенном ослаблении международного интереса к разработкам немецкой «исторической школы» Г. Шмоллера и его последователей. Начиная с египетских экспедиций Наполеона, задачи колониального мироустройства влияли и на развитие европейской и американской антропологии, в том числе на первые попытки сформулировать особенности «первобытного мышления» (Л. Леви-Брюль) и одновременно включить его в эволюционную картину умственного развития и лестницу цивилизационных иерархий.

В XIX в. высшие учебные заведения и университеты вернули себе статус главных институциональных центров научного развития. Вначале французская система «высших школ» оказалась наиболее благоприятна для развития таких дисциплин, как механика и математика (но биолог Ж. Кювье также занимал важный пост во французской системе управления образованием). Французская и российская система «патронажа» региональным университетом близлежащего учебного округа также содействовала ускоренной мобилизации интеллектуальных сил. Во второй половине XIX в. важнейшим приоритетом немецкого университета стало устройство специального семинара по той или иной дисциплине, где ученики и ассистенты под руководством профессора и реализовывали по сути гумбольдтовский принцип соединения обучения с продвижением науки. Если первоначально предметом семинаров была кропотливая текстологическая работа над классическими отрывками древних авторов, то уже с конца 1820-х годов, с химических занятий Ю. Либиха в Гиссене, семинары становятся важной частью изучения наук о природе, главным очагом формирования той специфической профессиональной культуры ученого и ее трансляции, которую уже в 1950-е годы науковед М. Полани назовет «личностным знанием». Семинар воспитывал и определенный этос науки, упорство и упражнение в точности измерений: это социально-академическое изобретение оказалось универсальным и уживалось с совершенно разными национальными моделями образовательного развития — и с английскими аристократическими элитными школами, и с российскими студенческими кружками, и с миссионерскими учебными заведениями в Азии и Африке.

Наряду с университетами, которые на периферии западного мира оставались все-таки в первую очередь обучающими, а не научными институциями, важнейшим местом развития науки оставались академии. В России и Австро-Венгрии это были Императорские академии наук, в других странах несколько академий продолжали работать по региональному (в Баварии, Рейн-Вестфалии, Шотландии и т. д.) или дисциплинарному принципу. При них создавались разнообразные лаборатории, музеи, комиссии, центры организации экспедиций, они оказывались важными механизмами содействия развитию науки и вознаграждения ученых (раздачи премий и организации конкурсов), центрами книгоиздания и публикации научной периодики (наряду с университетскими «Известиями»). Как и в эпоху Просвещения, продвижению науки существенно способствуют разнообразные национальные и региональные ассоциации и научные общества, в XIX в. к ним добавляются международные конгрессы. Профессионализация и специализация знания подразумевает создание множества моно- и междисциплинарных научных обществ и ассоциаций, вроде Немецкого общества естествоиспытателей, созданного по инициативе Л. Окена в 1822 г. Самой известной можно считать основанную в 1831 г. Британскую ассоциацию содействия прогрессу науки, с ее многочисленными публичными собраниями в разных городах Великобритании (особая роль принадлежит ей в деле популяризации дарвинизма). Вторая половина XIX в. была также временем роста популяризации науки в самых разных жанрах, в том числе и использования ее в хозяйственном, агрономическом или техническом развитии. Широко переводились на все европейские языки «Популярная астрономия» (1880) француза К. Фламмариона или «Иллюстрированная жизнь животных» (1860-е годы) немца А. Брэма. Важная роль в развитии науки по-прежнему принадлежала филантропии — в Европе, Великобритании и в Северной Америке (создание фонда Карнеги и его исследовательских подразделений в 1902 г. или института Нобелевских премий, сразу же ставших барометром интернационального признания ученых в ключевых областях естествознания).

В начале XX в., с началом массового высшего образования, складываются ключевые формы дальнейшего организационного продвижения науки — или через систему специализированных научно-исследовательских институтов с государственной поддержкой, как Общество кайзера Вильгельма (открыто в 1911 г.), или через сеть «исследовательских университетов» (с удлиненным и профессионально выстроенным циклом постдипломной подготовки — фабрики PhD), как в США, где ведущая роль принадлежит малому числу элитарных университетов вроде Гарварда или Йеля. Городские университеты, встроенные в культуру развивающихся мегаполисов (Берлина, Чикаго или Лондона), теснят традиционные кампусные университеты и присущий им стиль передачи знаний. Доминирующей становится ориентация на Grossforschung, социально организованную и рационально упорядоченную науку большого масштаба, где участие государства дополняют финансы крупных частных корпораций, особенно в Северной Америке и Германии (в дореволюционной России в ряду таких институций можно назвать Народный Университет им. А.Л. Шанявского или Леденцовское общество в Москве).

Кризис перепроизводства выпускников высших учебных заведений (которых не может «переварить» общество), или рост «академического пролетариата», о котором так много спорили в печати рубежа XIX–XX вв., действительно имел место в ряде отраслей или традиционных профессий, как показывают исследования X. Титце или М. Шмайзера на немецком материале. Но в целом урбанизация, развитие промышленности, превращение науки в массовую профессию и востребованность ученых на рынке труда в 1910-е и последующие годы компенсировали эти диспропорциональные явления.

Первая мировая война означала и крах прежних моделей академического интернационализма (распад организованного в 1899 г. Международного союза академий, устранение Германии с ведущих европейских и глобальных позиций в этой отрасли и постепенный выход Соединенных Штатов на авансцену мировой науки). Повышение статуса технического и прикладного знания, неуклонное сужение сферы обращения классических языков (как основы прежнего универсального образования) и становление новых научных языков, особенно славянских, а также растущее участие в академическом развитии исключенных ранее групп (женщины, иноверцы, социальные низы, представители «заморских стран» и колоний) — эти мощные тенденции растущей социализации знания, активно развернувшиеся уже в XX столетии, стали рамочными условиями и для образовательного, и для «чисто» научного развития еще в XIX в.

Медицина XIX века

XIX век — время стремительной мировой экспансии западной медицины, основными центрами развития которой в этот период становятся университетские и медицинские центры Франции, Германии, Австрии, Англии, США и России. Экспансия осуществлялась как за счет геополитического влияния названных стран, так и благодаря прорывным достижениям в области диагностики, лечения и профилактики болезней, обеспечившим западной медицине колоссальные конкурентные преимущества по сравнению с традиционными системами китайской, индо-тибетской и греко-арабской медицины.

Эти достижения стали результатом трех научных революций в медицине стран Запада, радикально изменивших все традиционные представления о человеческом организме, механизмах его функционирования, природе и сущности болезней и тем самым открывших пути для разработки и внедрения эффективных средств охраны и восстановления здоровья в случаях его утраты. На XIX в. пришлись две из трех упомянутых научных революций — вторая и третья. При этом вторая научная революция в течение XIX столетия полностью завершилась, а третья только началась, определив лишь магистральные направления дальнейшего развития западной медицины вплоть до второй половины XX столетия.

Важнейшим достижением второй научной революции в медицине стал радикальный пересмотр традиционного подхода к предупреждению болезней и охране здоровья, основанного на представлениях о том, что любые профилактические рекомендации могли быть адресованы только конкретному человеку и должны были непременно учитывать всю совокупность его индивидуальных особенностей (темперамент, возраст, пол и др.).

Сомнения в достаточной обоснованности такого подхода впервые появились еще в конце XVII — первой половине XVIII в. Австрийский врач И.П. Франк в своей всемирно знаменитой девятитомной «Системе совершенной медицинской полиции» в 1779 г. со всей определенностью заявил, что профилактика болезней может осуществляться в массах населения, а ее основными средствами должны стать не индивидуальные врачебные предписания отдельным лицам, а решительные меры государственной власти по устранению или ослаблению негативных влияний природной и социальной среды обитания людей.

Однако представить бесспорные доказательства существования прямого негативного влияния природно-климатических и социальных факторов на состояние здоровья значительных масс населения, а главное точно установить эти факторы удалось лишь в первой половине XIX в., благодаря усилиям высших органов государственной власти Англии, Франции, Пруссии, России, США, организовавших в масштабах своих стран непрерывный повсеместный сбор необходимых для этого данных.

В ряду основных природно-климатических факторов изучались свойства воздуха, воды, почвы, атмосферной пыли, пищевых продуктов; особенности природной топографии и климата. Из числа социальных факторов главное внимание было уделено особенностям проживания и расселения, водоснабжения и питания, порядку удаления нечистот и отбросов жизнедеятельности человека и промышленных предприятий, вредности для здоровья тех или иных профессий, существующим обычаям и традициям. Состояние здоровья масс и отдельных групп населения оценивалось на основании данных о рождаемости, смертности, заболеваемости, параметрах физического здоровья, средней продолжительности жизни.

Для анализа полученных данных и выявления корреляций между ними были использованы статистические методы исследования. Наибольший вклад в разработку и внедрение методов медицинской статистики внесли ученые Англии и Франции, и в первую очередь английский врач и статистик У. Фарр.

Статистическая обработка достаточного объема достоверных данных позволила уже в 40-е годы XIX в. превратить гипотезу врачей XVIII столетия в достоверный научный факт — основные показатели здоровья в определенных массах и группах населения (например, у жителей одного города или провинции) отличаются известным постоянством и находятся в прямой причинно-следственной связи с воздействующими на данную группу населения природно-климатическими и социальными факторами окружающей среды.

Одновременно были выявлены и основные факторы, оказывающие, максимально негативное влияние. В их числе оказались плохое благоустройство населенных пунктов, скученность и антисанитарные условия проживания, «испорченный воздух городов», грубые ошибки в планировке городов, домов, выборе строительных материалов и систем отопления, недостаточное питание и водоснабжение, проституция, алкоголизм, отсутствие у населения личной чистоплотности и элементарных представлений о возможной опасности для здоровья со стороны различных факторов окружающей среды, существование множества крайне опасных для здоровья обычаев и привычек, несоответствующая климатическим условиям одежда и т. п.

Полученные результаты сыграли определяющую роль, во-первых, в окончательном выделении гигиены в самостоятельную научно-практическую дисциплину[14], а во-вторых — в развертывании в большинстве европейских стран систематической целенаправленной работы по исправлению описанного положения дел посредством разработки специального врачебно-санитарного законодательства, широкого внедрения мер личной (индивидуальной) и общественной профилактики. Отдельно отметим, что все эти меры удалось осуществить только благодаря активному участию государств, но перечень и характер конкретных мероприятий определялись главным образом врачами.

В сфере санитарного законодательства были подготовлены и введены в действие законы против фальсификации съестных припасов и торговли испорченными, вредными для здоровья продуктами; об охране чистоты воздуха и источников водоснабжения, об обороте ядовитых веществ, о благоустройстве городов, о санитарном надзоре за проститутками и публичными домами. Разработана строгая регламентация строительного дела в целом и принципов строительства школ, больниц, богаделен, церквей, монастырей, тюрем, театров и других общественных зданий. Введены законы для фабрик, заводов и других промышленных учреждений как в отношении охраны здоровья рабочих, так и в отношении предупреждения загрязнения воздуха, почвы, рек и других водоемов. Особое внимание было уделено законам, на которых основывались мероприятия против распространения эпидемических и заразных болезней (оспопрививание, изоляция больных, эвакуация здоровых, карантинное законодательство).

Внедрение мер личной гигиены состояло в пропаганде среди населения элементарных медицинских знаний и практических гигиенических рекомендаций в отношении правильного питания, поведения, личной жизни, ухода за детьми, опрятности и содержания в чистоте собственного тела и жилища, пребывания «в чистом и свободном воздухе и умеренной теплоте». Началось массовое производство мыла, зубного порошка, презервативов; получили широкое распространение носовые платки, ночные рубашки, столовые приборы; стали открываться общественные бани. Отдельное внимание уделялось разъяснению смертельной опасности тесных физических (в том числе и сексуальных) контактов с незнакомыми людьми.

В сфере общественной профилактики основные усилия органов государственной власти были сосредоточены на санитарной очистке и благоустройстве городов. Началась активная борьба с обычаем выливать на улицы нечистоты; возникновением стихийных рынков и скотобоен, организацией свалок и опасных для здоровья населения производств в городской черте. Развернулась работа по профилактике чудовищного по своим масштабам дорожного травматизма посредством расширения и освещения улиц, строительства тротуаров и каменных мостовых. Для «очистки» воздуха в густонаселенных кварталах сносились дома, вместо которых разбивались сады и парки. Были разработаны, спроектированы и созданы централизованные водопроводы, системы дождевой и сплавной канализации.

Опыт практической реализации перечисленных выше мер уже в начале второй половины XIX столетия показал, что наибольшее позитивное влияние на состояние здоровья населения оказали общественно-гигиенические мероприятия. Они смогли существенно улучшить санитарные условия жизни значительных масс населения независимо от уровня понимания населением задач гигиены, многочисленных злоупотреблений должностных лиц и прямых нарушений санитарного законодательства. Так, например, организация сплавной канализации сделала попросту невозможными преступления, связанные с санитарным контролем чистоты дворов, выгребных ям и вывозом нечистот, заменив его техническим контролем работы канализационной системы.

В XIX в. организация сплавной канализации с обязательным присоединением к ней частных и общественных зданий оказалась самым эффективным профилактическим мероприятием. Первые общегородские системы канализационных сооружений были созданы в Лондоне (1850), Париже (1857), Мюнхене (1859), Цюрихе (1860), Одессе (1862), Берлине (1876), Бостоне, Бруклине, Чикаго (60 — 80-е годы XIX в.) и буквально через несколько лет обеспечили снижение общей смертности населения этих городов в полтора раза, а смертности от желудочно-кишечных эпидемических заболеваний — от двух до пяти раз.

Однако наряду с первыми победами уже в начале второй половины XIX в. возникли и новые неразрешимые проблемы. Выявлялось все большее количество негативно действующих факторов, полностью устранить которые не представлялось возможным в принципе. Так, например, было достоверно установлено, что воздух помещений, в которых одновременно находилось множество людей, «портился» и становился опасным для здоровья, но о закрытии из-за этого школ или театров не могло быть и речи. Попытки найти решение подобных проблем, число которых стремительно росло, привели врачей к осознанию необходимости как более детального изучения самих факторов среды обитания, так и раскрытия механизмов их негативного влияния на здоровье людей, что в свою очередь привело к широкому внедрению в сферу гигиенических исследований экспериментальных методов.

Основоположником этого важнейшего направления развития гигиены, определившим постепенное превращение гигиены из описательной в экспериментальную естественную науку, стал немецкий врач М. фон Петтенкофер. Разработав методику проведения экспериментально-гигиенических исследований (1858), он смог добиться значительных успехов в изучении интимных механизмов негативного влияния «испорченного» воздуха (1858), «загрязненной» воды, неочищенной от отбросов почвы (1864, 1873), которые определили еще один важнейший переворот во врачебном мышлении. Исследования М. фон Петтенкофера и его учеников показали, что все многообразие существующих природно-климатических и социальных факторов среды обитания, негативно влияющих на здоровье, в конечном счете сводится к воздействию на человеческий организм определенных физических и химических агентов.

Этот переворот, совпавший по времени с пересмотром представлений о болезни и успешным преодолением кризиса в изучении фундаментальных основ жизнедеятельности, довершил процесс формирования картины исследуемой реальности в медицине (системы медицинских представлений) периода второй научной революции. За организмом человека окончательно закрепилось представление как о клеточном государстве, жизнедеятельность которого (как нормальная, так и патологическая) обеспечивается исключительно физико-химическими процессами взаимодействия с окружающей средой, протекающими в полном соответствии с всеобщими законами физики и химии. Нормальная жизнедеятельность обеспечивается и регулируется процессами обмена веществ и энергии, а патологическая — возникает в случаях появления в окружающей среде разрушительных для организма физико-химических влияний и состоит в развитии цепи последовательных структурно-функциональных изменений клеток, тканей, органов.

Основным завоеванием второй научной революции в медицине, хронологические рамки которой охватывают период с конца XVIII в. до середины 70-х годов XIX в., стало возникновение первой всецело естественно-научной системы медицинских представлений о жизни, смерти, болезни, а вместе с этим и принципиально новых подходов к диагностике, лечению и профилактике заболеваний человека.

Процесс формирования этой системы представлений начался одновременно с признанием научным сообществом сенсационных открытий и опровержений, сделанных французским ученым А. Лавуазье. Во-первых, А. Лавуазье окончательно опроверг каноническую концепцию четырех элементов-стихий, из которых якобы состояли все известные в природе тела. Он представил экспериментальные доказательства того, что вода, воздух, огонь и земля не могут считаться первоэлементами. Наибольшее впечатление на научное сообщество произвели его опыты по приготовлению воды путем сжигания водорода в кислороде. Во-вторых, А. Лавуазье доказал ошибочность традиционных виталистических представлений, согласно которым все жизненные явления в организме человека управляются особой нематериальной сверхъестественной силой.

Практическая реализация намеченной А. Лавуазье исследовательской программы уже к началу 30-х годов XIX в. позволила установить, что «организованная субстанция» живых организмов состоит главным образом из трех групп органических веществ — белков, жиров и углеводов. На основе сопоставлений элементарного состава этих веществ с результатами химического анализа выделений человеческого организма было показано, что именно они «медленно сгорают» под влиянием кислорода воздуха, а в процессе «сгорания» превращаются в более простые вещества (мочевину, мочевую кислоту, воду, углекислый газ и др.), удаляющиеся из тела с мочой, калом, потом и выдыхаемым воздухом (А. Фуркруа, Дж. Дальтон, Л. Гей-Люссак, Й. Берцелиус, Г. Мульдер, Т.Е. Ловиц, М. Шеврель, Ф. Веллер, Ю. Либих).

В первой половине 40-х годов XIX в. удалось раскрыть подлинное физиологическое предназначение этих процессов. Немецкие врачи Р. Майер и Г. Гельмгольц доказали, что в процессе распада сложных органических соединений под влиянием кислорода выделяется особая «сила», получившая название энергии; что энергия служит «универсальным источником» для всех без исключения «внутренних и внешних работ организма», а «животная теплота» представляет собой лишь одну из форм энергии.

Первоначальным источником энергии было признано солнечное излучение, под влиянием которого в зеленых растениях происходят процессы разложения углекислого газа на углерод и кислород с одновременным образованием углеводов, жиров и белковых тел растений. «Мы все дети солнца, — писал Г. Гельмгольц, — ибо живой организм — это система, в которой нет ничего, кроме преобразований различных видов энергии».

Названные открытия окончательно разрушили прежний взгляд на человеческое тело как «мертвую массу, в которую входит дух… приводящий все в деятельность». Представления об определяющей роли «животворящего духа» навсегда ушли в прошлое. Появилась убежденность, что в скором времени удастся свести все проявления жизнедеятельности человеческого организма к законам физики и химии.

Однако воодушевление, охватившее естествоиспытателей, продлилось не долго. Уже на рубеже 40-50-х годов XIX в. возникло серьезное разочарование в избранном пути. Чем больше накапливалось сведений о единстве химического состава живой природы и универсальности энергетического источника жизни, тем непонятнее становились многообразие биологических объектов, механизмы роста, структурообразования и развития организма.

Преодолеть возникший кризис и сделать следующий шаг на пути формирования новой модели человеческого микрокосма удалось в результате еще одного важнейшего научного прорыва XIX в., которым стало создание клеточной теории.

Клетка была впервые описана в XVII в. (Р. Гук, 1665; А. Левенгук, 1674; М. Мальпиги, 1675; Н. Грю, 1682). Однако исследователи XVII столетия не оценили важности совершенного ими открытия. Они считали, что клетки представляют собой пустоты в непрерывной массе живого вещества. Только в начале XIX в. в связи с совершенствованием микроскопической техники стало ясно, что клетки — не пустоты, а «индивидуумы» — своеобразные камеры, имеющие собственную оболочку (Мольденгауэр, 1812), ядро (Я. Пуркинье, 1825; Р. Броун, 1831) и протоплазму — полужидкую вязкую субстанцию, заполняющую внутриклеточное пространство (Ф. Дюжарден, Г. фон Моль, 1835). Было также установлено, что все части растений и животных состоят из клеток или их производных, что в свою очередь позволило М. Шлейдену (1838) и Т. Шванну (1839) сформулировать первый вариант клеточной теории строения растений и животных. Однако даже после этого клетки продолжали считаться примитивно организованными образованиями — пузырьками, заполненными жидким белком; своеобразными кирпичиками, образующими лишь внешнюю форму организмов. Считалось, что клетки всякий раз возникали заново, выпадая из крови, подобно тому, как происходит «выпадение кристаллов из маточного раствора».

Опровергнуть эту ошибочную точку зрения удалось лишь в конце 40-50-х годов XIX в. усилиями группы немецких цитологов и врачей: К. Зибольдта, Т. Бишоффа, А. Келликера, Р. Ремака, Р. Вирхова. Выполненные ими исследования позволили Р. Вирхову в 1858 г. дополнить клеточную теорию двумя важнейшими положениями. Первое: клетки являются «элементарными организмами», вне которых не существует ни нормальной, ни патологической жизненной деятельности. «Клеточка, — указывал Р. Вирхов, — есть последний морфологический элемент всех живых тел, и мы не имеем права искать настоящей жизнедеятельности вне ее». Второе: клетки могут образовываться только из других клеток путем их деления («каждая клетка из клетки»), что обеспечивает непрерывный последовательный рост и развитие живых многоклеточных организмов.

Таким образом, к концу второй научной революции всеобщее признание получил взгляд на организм человека как соединение элементарных живых существ (клеток) — «клеточное государство», жизнедеятельность которого обеспечивается энергией, образующейся в результате разрушения в теле сложных органических веществ (белков, жиров, углеводов) под влиянием окислительной способности вдыхаемого кислорода.

По мере формирования этой системы взглядов существенно изменились и представления об устройстве и предназначении отдельных систем органов. Основным предназначением системы органов дыхания было признано обеспечение циркуляции воздуха и газообмена между поступающим в легкие воздухом и кровью. Суть газообмена состояла в насыщении крови кислородом и удалении излишков углекислого газа. Под пищеварением стали понимать не механическую и термическую обработку пищи в желудке, а начинающийся уже во рту и завершающийся в кишечнике химический процесс расщепления крупных молекул белков, жиров и углеводов пищи на более мелкие, способные легко всасываться и поступать в кровяное русло (Э. Лейке, Т. Шванн, К. Бернар, Г. Бушарда, К. Сандра, Л. Корвизар, Ф. Фрерикс, Э. Горуп-Безанец). Основным предназначением мочевыделительной системы было признано выведение из крови не только излишков воды, но в первую очередь азотсодержащих продуктов распада белков (А. Фуркруа, Ю. Либих).

Сердечно-сосудистая система обеспечивала постоянное движение крови, благодаря которому последняя получала возможность насыщаться кислородом и органическими веществами, а также освобождаться от углекислоты (в легких) и продуктов распада белковых веществ (в почках). Сама кровь окончательно перестала рассматриваться как продукт переработки питательного сока. Было установлено, что она представляет собой сложный раствор, содержащий, во-первых, газы, органические и неорганические вещества, а во-вторых, собственные клетки и белки (Г. Андраль, А. Беккерель, Р. Вирхов, Э. Гоппе-Зейлер, К.Людвиг, И.М. Сеченов). Одним из важнейших предназначений собственных белков крови было признано поддержание целостности сосудистой системы за счет механизма тромбообразования (Р. Вирхов, А.А. Шмидт).

Значительные успехи были достигнуты и в изучении нервной системы, которая была признана основным фактором обеспечения единства человеческого организма. Благодаря сенсационным открытиям Ч. Белла (1811) и Ф. Мажанди (1822), обнаружившим функциональную специфичность нервных волокон (чувствительные и двигательные нервы), удалось получить прямые доказательства справедливости декартовской гипотезы о рефлексе как универсальном принципе функционирования нервной системы, обеспечивающем целесообразные ответные реакции организма на любые раздражения (М. Холл, 1832; И. Мюллер, 1833). Было показано, что разнообразие, комплексность и пластичность ответных реакций определяются не влиянием души, а сложнейшей комбинаторикой возможных переходов нервного возбуждения между множеством нервных клеток, «суммацией возбуждений» и центральным торможением (И.М. Сеченов, 1863).

Сложились представления о существовании в центральной нервной системе проводящих путей (белое вещество) и центров переключения нервного возбуждения с одних волокон на другие, представляющих собой места скопления тел нервных клеток (серое вещество). Доказано, что нервные волокна представляют собой отростки нервных клеток (Р. Ремак, 1839). Установлена электрическая природа нервного возбуждения (Э. Дюбуа-Реймон, 1849), показан прерывистый импульсный характер «нервного электрического тока» (Л. Германн, 1867; Ю. Бернштейн, 1871) и измерена его скорость (Г. Гельмгольц, 1850). Раскрыты механизмы нервно-мышечных взаимодействий (К. Маттеуччи, Г. Гельмгольц, Ю. Либих, А. Фик, К. Фойт, Эрнст Вебер и др.). Заложены основы теории зрения и слуха (И. Мюллер, Г. Гельмгольц).

Наконец, в 50-70-е годы XIX в. были получены доказательства существования прямого влияния нервной системы на обмен веществ, тонус сосудов, силу и частоту сердечных сокращений, секреторную активность желез, деятельность желудочно-кишечного тракта, дыхательные движения, половые функции (А.-В. Фолькман, Эрнст Вебер, Эдуард Вебер, К. Бернар, К. Людвиг, Р. Вирхов, Р. Гейденгайн, Ф. Бецольд, И.Ф. Цион, Э. Пфлюгер, И. Чермак, К. Экхард, Ф. Керер, У. Герценштейн).

Пересмотр представлений о смерти и болезни также начался в первые годы XIX в. и был связан с исследованиями французского врача и естествоиспытателя М. Биша. В 1800 г. вышли в свет его знаменитые «Физиологические исследования о жизни и смерти». Они перевернули все прежние представления о смерти, считавшейся одномоментным актом отделения души от тела, прекращавшим жизнь и уничтожавшим вместе с нею и болезнь.

М. Биша на основании многочисленных наблюдений над телами гильотинированных убедительно доказал, что смерть это не одномоментный акт, а растянутый во времени процесс, причем процесс столь же естественный, как и жизнь, только направленный не на созидание, а на разрушение. Он установил, что процесс умирания «запускается» тремя возможными причинами — прекращением деятельности или сердца, или легких, или головного мозга — и приводит к возникновению серии последовательных и взаимосвязанных «частных смертей» в других органах и частях тела. Первыми разрушаются и прекращают функционировать структуры тела, «получающие наиболее активное питание» (центральная нервная система, слизистые оболочки), затем наступает очередь внутренних органов и, наконец, «смерть останавливает упорствующие потоки жизни» в сухожилиях и костях.

Этими открытиями М. Биша не просто развеял мрак смерти, который человечество щедро наполнило множеством мифологизированных страхов. Он вооружил врачей исследовательским методом, сыгравшим решающую роль в радикальном пересмотре традиционных представлений о болезни.

Исследования М. Биша в области изучения механизмов наступления смерти сделали очевидным, что, во-первых, если провести вскрытие в течение нескольких часов после смерти пациента, то посмертные изменения еще не успеют развиться в такой мере, чтобы исказить картину морфологических повреждений, случившихся при жизни. Во-вторых, после того как М. Биша детально описал подавляющее большинство происходящих в теле посмертных изменений, у врачей появилась возможность точно определять, какие морфологические повреждения, обнаруживаемые на вскрытии, произошли вследствие болезни, а какие — уже после смерти. Наконец, в-третьих, «Физиологические исследования о жизни и смерти» наглядно показали, что в случаях наступления смерти от случайных, не связанных с болезнью причин, обнаруживаемая на вскрытии картина морфологических повреждений отражает не терминальную стадию болезни, а какой-либо из предшествующих ей этапов.

По мере пересмотра представлений об отдельных заболеваниях накапливались данные, свидетельствующие о том, что болезнь это «не бесчинствующее в теле бытие», а совокупность структурно-функциональных изменений самого организма. Первым об этом заявил Ф. Бруссе в 1816 г.: «Нет болезней в чистом виде, есть только крик болящих воспаленных органов… Рассуждать о вымышленных существах как о вредных силах, действующих на органы и оные изменяющих, производя в них то или иное расстройство, значит принимать действия за причины…»

Однако доказать это важнейшее для медицины положение и убедить врачебное сообщество в том, что ни при болезни, ни при излечении не возникает «сила, до того не существовавшая…»; что «то же вещество, которое является носителем жизни, есть и носитель болезни»; что законы физики и химии не отменяются болезнью, а «лишь проявляются иным образом, чем это происходит в жизни здоровой», удалось лишь в 50-е годы XIX в. благодаря усилиям Р. Вирхова.

Под влиянием его работ уже в конце 50 — начале 60-х годов XIX в. произошел полный и окончательный отказ от традиционных представлений о болезни как независимой природной сущности. Для подавляющего большинства врачей болезнь стала одной из форм жизни организма, состоящей в развитии под влиянием внешних факторов цепи последовательных взаимосвязанных структурно-функциональных изменений клеток (патологический процесс), в основе которых лежали те же физиологические закономерности, что и в здоровом организме.

Постепенное изменение представлений о болезни в целом и отдельных заболеваниях в частности определило кардинальный пересмотр подходов к их диагностике. Поскольку отныне объектом диагностического исследования становились не абстрактные недоступные ощущениям живые существа, а собственно больной, его организм, возникла потребность в принципиально новых приемах и методах, позволявших выявлять происходившие в организме изменения.

Первыми были разработаны и внедрены диагностические приемы, которые могли выявлять структурные изменения внутренних органов и частей тела, так называемые физические и инструментальные методы диагностики. Начало широкого внедрения физических методов диагностики относится к первому десятилетию XIX в. и связано с именем французского врача Ж. Корвизара, возродившего практически полностью забытые со времен Гиппократа методы пальпации и непосредственной аускультации (выслушивания) органов грудной клетки. В 1808 г. он также возродил и усовершенствовал метод перкуссии[15], впервые открытый Л. Ауэнбруггером в 1761 г., но полностью отвергнутый современниками. В 1816–1819 гг. последовали выдающиеся работы ученика Ж. Корвизара Р. Лаэннека, определившие возникновение нового и чрезвычайно эффективного метода физической диагностики — опосредованной аускультации. Обнаружив феномен усиления «звуков сердца» при выслушивании его через полую трубку (стетоскоп), Р. Лаэннек на основании нескольких тысяч наблюдений выявил и детально охарактеризовал множество звуковых явлений в органах грудной полости, а затем на огромном клинико-анатомическом материале установил связь каждого обнаруженного им «патологического звука» с морфологическими изменениями в легких и сердце. Использование метода опосредованной аускультации в сочетании с перкуссией позволили уже в 30-40-е годы XIX в. обеспечить подлинный прорыв в диагностике заболеваний легких и сердца (Р. Лаэннек, Ж. Буйо, Й. Шкода).

Разработка методов инструментальной диагностики началась практически одновременно с возникновением методов физической диагностики. Первый прибор «для осмотра различных каналов и полостей человеческого тела» был изобретен Ф. Боццини (1805–1807). Далее были предложены «зеркало для маточных исследований» (Рекамье, 1818), «уретро-пузырное зеркало» (П. Сегалас, 1825) и гортанное зеркало (Б. Бабингтон, 1829). Однако эти приборы оказались далеки от совершенства и не получили распространения. Признание эндоскопии относится к 50-60-м годам XIX в. и связано с изобретением В. Крамером «ушной воронки» (1849); Г. Гельмгольцем — офтальмоскопа (1851); Л. Тюрком и И. Чермаком — ларингоскопа и Дезормо — первого эндоскопа, обеспечивавшего достаточно яркое освещение мочеиспускательного канала и мочевого пузыря (1855). Изобретение эндоскопической техники обеспечило бурный прогресс в изучении заболеваний пищевода, желудка, мочевого пузыря и мочевыводящих путей, женских половых органов, органов слуха и зрения и во многом способствовало выделению офтальмологии, оториноларингологии, гинекологии и урологии в самостоятельные клинические дисциплины.

В 40-70-е годы XIX в. к физическим и инструментальным методам диагностики добавились методы, позволявшие выявлять не только структурные, но и функциональные изменения. Появление первой функционально-диагностической методики датируется 1844 г. и связано с именем английского врача Дж. Гетчинсона, который изобрел спирометр — аппарат, позволявший выявлять нарушения объемных и скоростных показателей внешнего дыхания. В 1854 г. К. фон Фирордтом был изобретен первый сфигмограф — прибор, позволявший осуществлять диагностику нарушений ритма сердца и изменений артериального давления. В 60-е — первой половине 70-х годов XIX в. функциональная диагностика пополнилась методиками термометрии и построения температурных кривых (Л. Траубе, Вундерлих), зондирования желудка и двенадцатиперстной кишки (А. Куссмауль, В. фон Лейбе, 1871–1872). Усилиями В. Эрба, А. Моссо, О. Розенбаха получили широкое распространение тестовые исследования, направленные на выявление нарушений отдельных функций нервной системы, получившие название «рефлексов» (сухожильные, кожные и др.). Одновременно с этим неотъемлемым компонентом врачебной работы в ведущих европейских клиниках и госпиталях становится и лабораторная диагностика: в клинических лабораториях выполнялись «общий анализ крови», «анализ мочи и мочевого осадка»; проводились исследования рвотных масс, желудочного сока, мокроты.

Внедрение во врачебную практику методов функциональной и лабораторной диагностики обеспечило дальнейший прогресс диагностики. Во-первых, с их помощью удалось обнаружить и описать новые заболевания и клинически значимые симптомы, такие, например, как гипертония и гипотония, лейкоцитоз, гастрит с повышенной и пониженной кислотностью и др. Во-вторых, благодаря этим методам диагностическое исследование обрело новое качество. В распоряжении врачей появилась возможность получать объективные данные не только о факте поражения того или иного органа, но и о степени утраты им «функциональной способности», что в свою очередь открыло возможности для научно обоснованного прогноза развития заболевания, определения характера терапии и границ ее допустимости.

Революционный переворот в представлениях о болезни и бурный прогресс диагностики показали, что множество рвотных, слабительных, потогонных, мочегонных препаратов и обильные кровопускания, использовавшиеся для «изгнания» из организма чужеродных существ и служившие основными лечебными средствами «старой медицины», непригодны для целей излечения от большинства болезней. Поначалу это вызвало у врачей глубокое разочарование, достигшее масштабов терапевтического нигилизма. «Мы можем распознать, описать и понять болезнь, — прямо указывал один из крупнейших клиницистов 30-40-х годов XIX в. Й. Шкода, — но мы не должны даже мечтать о возможности повлиять на нее какими-либо средствами». Однако в дальнейшем именно ясное осознание необходимости отказа от терапевтических подходов и «лекарственных сокровищ» древности сыграло решающую роль в развертывании крупномасштабной реформы лечебного дела. Эта реформа началась в 40-60-е годы XIX в. и привела к появлению в арсенале врачей первых лекарственных препаратов, представлявших собой чистые химические вещества с известными фармакологическими свойствами, научно обоснованными дозировками и показаниями к применению.

Такое достижение стало результатом совместных усилий сначала химиков, выделивших из растительного сырья алкалоиды и разработавших методы получения синтетических соединений, обладающих физиологической активностью, а затем врачей, взявших на вооружение экспериментальный метод изучения фармакологических свойств этих веществ (Р. Бухгейм, О. Шмидеберг). Из числа созданных и внедренных в практику в период второй научной революции в медицине новых лекарственных препаратов наибольшее значение имели — морфий, хинин, кодеин, атропин, дигиталин, йод, йодоформ, хлоралгидрат, амилнитрит и нитроглицерин.

Особого упоминания заслуживает открытие (У. Мортон, 1846; Дж. Симпсон, 1847), всестороннее экспериментальное изучение (М.-Ж.-П. Флуранс, Дж. Сноу, Н.И. Пирогов) и внедрение во врачебную практику (Р. Листон, И. Диффенбах, Ф.И. Иноземцев, Н.И. Пирогов, Ж.-Ф. Мальген, Дж. Симпсон) общего ингаляционного наркоза на основе использования эфира и хлороформа. Широкое внедрение общего обезболивания оказало существенное влияние на развитие хирургии, позволив, во-первых, существенно уменьшить число смертных случаев от развития болевого шока, а во-вторых, увеличить время проведения оперативных вмешательств, что в свою очередь способствовало повышению качества их выполнения.

В середине 70-х годов XIX в. возникли и получили признание качественно новые взгляды на фундаментальные основы жизнедеятельности человеческого организма в здоровом и больном состоянии, ознаменовавшие собой начало третьей научной революции в западной медицине.

Первым потрясением стали результаты экспериментальных исследований немецкого физиолога Э. Пфлюгера, выполненных им в 1872–1875 гг. и неопровержимо доказавших ошибочность сразу двух ключевых положений прежней системы представлений.

Во-первых, прижизненное разрушение органических веществ (углеводов, жиров, белков), обеспечивающее организму необходимую для жизни энергию, происходит не в результате прямого воздействия кислорода на эти вещества, т. е. не является прямым окислением или «медленным горением» (лягушки, помещенные Э. Пфлюгером в атмосферу чистого азота, могли существовать около 20 часов и выделяли при этом значительное количество углекислого газа). Во-вторых, местом протекания этих процессов является не кровь, а клетки, и разрушению подвергаются не поступающие в кровь органические вещества пищи, а собственное «живое вещество» клеток (лягушки, сосудистая система которых была тщательно промыта от крови и наполнена физиологическим раствором («солевые лягушки»), долгое время продолжали выделять нормальное количество углекислого газа).

Экспериментальные исследования Э. Пфлюгера заставили полностью переосмыслить весь накопленный к тому времени фактический материал, касавшийся изучения проблем жизнедеятельности. Ключевую роль в решении этой задачи сыграл крупнейший физиолог XIX столетия К. Бернар. В серии публикаций 1875–1878 гг. он высказал и обосновал принципиально новый взгляд на фундаментальные основы жизнедеятельности — «жизнь есть результат столкновения между внешним миром и организмом», состоящий из двух разнонаправленных процессов — разрушения (распада органических веществ клетки) и созидания (органического синтеза), протекающих в строго определенных физико-химических условиях.

К. Бернар полагал, что процесс распада органических веществ, обеспечивающий выделение энергии, протекает в протоплазме клеток и вызывается особыми белками самого организма — ферментами. «Органическое созидание» состоит в восстановлении «разрушенных во время активной жизнедеятельности элементов тела» и, согласно высказанной им гипотезе, является результатом физиологической активности клеточных ядер, в которых синтезируются органические вещества, поступающие затем в протоплазму клетки для того, чтобы «вновь оказаться разрушенными».

Оба процесса были признаны им универсальными для всех форм живых существ, а возможность их осуществления поставлена в прямую зависимость от физико-химических условий среды, в которой находятся клетки. Применительно к организму человека роль такой среды К. Бернар отвел крови, лимфе и межтканевой жидкости, назвав их внутренней средой организма, а сохранение оптимальных для клеток физико-химических показателей этой среды — важнейшим условием «свободной жизни» и основной задачей всех без исключения систем органов.

Подобно А. Лавуазье, Э. Пфлюгер и К. Бернар обозначили программу научных исследований в области изучения фундаментальных основ жизнедеятельности на много лет вперед. Практическая реализация этой программы привела к множеству судьбоносных открытий, часть из которых была совершена уже в последней четверти XIX столетия.

Ряд крупных научных прорывов был совершен и в области изучения механизмов регуляции и поддержания постоянства физико-химических показателей внутренней среды организма.

Во-первых, в 1893–1898 гг. английский физиолог Дж. Ленгли открыл и детально описал принцип устройства и механизмы функционирования так называемой автономной (вегетативной) нервной системы. Дж. Ленгли выделил в ее составе два отдела (симпатический и парасимпатический), доказал их функциональный антагонизм и возможность самостоятельно осуществлять процессы регуляции физиологической активности подавляющего большинства внутренних органов и систем.

Во-вторых, экспериментальные исследования Н.И. Лунина (1881), Т. Кохера (1883), Д. Муррея (1891); Э. Шеффера (1894), Й. фон Меринга (1889), Ш. Броун-Секара (1889); И.П. Павлова (1897) показали существование принципиальной возможности не только нервной, но и гуморальной регуляции деятельности внутренних органов и показателей внутренней среды. На основании этих исследований была высказана гипотеза о существовании особых химических веществ, обладающих выраженной физиологической активностью, полностью подтвердившаяся уже в начале XX в. после открытия гормонов и витаминов.

Чрезвычайную эффективность механизмов нейрогуморальной регуляции наглядно продемонстрировали экспериментальные исследования физиологии пищеварительной системы, выполненные научной группой под руководством российского физиолога И.П. Павлова. И.П. Павлов и его сотрудники установили основные закономерности функционирования главных пищеварительных желёз (слюнных, желудочных, дуоденальных, поджелудочной железы, печени), раскрыли механизмы их регуляции и впервые сформировали целостное представление о деятельности пищеварительного тракта как единой физиологической системе (1897).

Наконец, в-третьих, были обнаружены физиологические механизмы, обеспечивающие сохранение постоянства внутренней среды в условиях непосредственного воздействия на нее внешних «враждебных агентов», определившие впоследствии открытие еще одной системы органов человеческого организма — иммунной.

Этот важнейший научный прорыв стал итогом сразу нескольких выдающихся открытий, первое из которых было совершено еще на рубеже 50-60-х годов XIX в., но в условиях господства прежней системы представлений не получило признания среди врачей. Автором открытия стал французский естествоиспытатель Л. Пастер, представивший экспериментальные доказательства того, что брожение и гниение вызываются не кислородом воздуха или другими гниющими телами, как полагали химики и врачи, а являются прямым следствием жизнедеятельности мириадов микроорганизмов, чрезвычайно широко распространенных в природе.

Созданная Л. Пастером биологическая теория брожения и гниения встретила настолько резкие возражения со стороны ведущих врачей и естествоиспытателей Европы, что принять доводы Л. Пастера осмелились буквально единицы. Одним из них стал английский хирург Дж. Листер, который столь остро переживал факт гибели большинства прооперированных пациентов от гнойно-септических осложнений операционных ран, что был даже готов оставить врачебную профессию.

Опираясь на исследования Л. Пастера, Дж. Листер предпринял попытку разработки и внедрения принципиально нового метода лечения ран, ориентированного на исключение контакта микроорганизмов с биологическими жидкостями и тканями организма. Из трех использовавшихся Л. Пастером способов решения этой задачи — фильтрация воздуха, нагревание органических растворов и применение химических реагентов — Дж. Листер остановился на последнем. Основным «антимикробным» химическим реагентом Дж. Листер избрал карболовую кислоту (фенол) и поставил задачу так «окружить рану карболовой кислотой», чтобы уже попавшие в нее «зародыши» были уничтожены, а «новые», находящиеся в воздухе, не имели возможности попасть в нее. Эффект от применения нового метода оказался поразительным: количество гнойно-септических осложнений сократилось на порядок.

Первые публикации Дж. Листера (1865,1867), содержавшие обоснование нового метода лечения и полученные им результаты, были встречены большинством коллег откровенно враждебно. Однако после того как в первой половине 70-х годов XIX в. ряд ведущих хирургов (Р. Фолькман, К. Тирш, Э. Бергман, Ж. Пеан), следуя методике Листера, свели в своих клиниках гнойно-септические осложнения операционных ран практически к нулю, новый метод, названный «листеризмом», завоевал всеобщее признание.

Успех листеризма заставил врачебное сообщество обратить самое пристальное внимание на мир микроорганизмов, который в одночасье превратился в один из важнейших факторов влияния на здоровье человека. Возникло обоснованное предположение, что не только гниение ран, но и многие эпидемические болезни (считавшиеся «болезнями гниения») могут быть следствием воздействия микробов.

В 1876–1882 гг. главным образом усилиями немецкого врача Р. Коха, считающегося наряду с Л. Пастером основоположником бактериологии, был разработан точный метод выявления и идентификации «специфических живых возбудителей», позволивший уже в последней четверти XIX в. установить инфекционную природу целого ряда болезней человека и животных. В частности, было неопровержимо доказано, что микроорганизмы являются причиной возникновения проказы (Г. Хансен, 1874), сибирской язвы (Р. Кох, 1876), рожи (Р. Кох, 1878; Ф. Леффлер, 1881; Л. Пастер и Л. Тюилье, 1882), гонореи (А. Нейссер, 1879), куриной холеры (Л. Пастер, 1880), брюшного тифа (К. Эберт, 1881), туберкулеза (Р. Кох, 1882), азиатской холеры (Р. Кох, 1883), сапа (Ф. Леффлер, В. Шутц, 1882), дифтерии (Т. Клебс, Ф. Леффлер, 1883), столбняка (Н.Д. Монастырский, 1883, А. Николайер, 1884; Китасато, 1890), мягкого шанкра (О.В. Петтерсен, 1887) и др.

Было также показано, что наиболее частой причиной возникновения воспаления легких, сепсиса (гноекровия), гнойных абсцессов, остеомиелита является стафилококк (Л. Пастер, Р. Кох). Кроме бактерий, в качестве возможных возбудителей болезней человека были признаны также грибы, простейшие (амебная дизентерия — Ф.А. Леш, 1875; малярийный плазмодий — А. Лаверан, 1880) и вирусы (Леффлер, 1898), впервые открытые в 1892 г. российским исследователем Д.И. Ивановским.

Чем больше обнаруживали специфических возбудителей смертельно опасных заболеваний человека, тем очевиднее становился вопрос о том, что «организм человека и животных обладает какой-то способностью бороться с ними, так как иначе весь род человеческий давно должен был бы вымереть» (И.И. Мечников, 1883).

Попытки дать строгое естественнонаучное объяснение этой «способности», получившей название невосприимчивости или иммунитета, привели к накоплению множества фактов, позволивших уже в 80-90-х годах разработать сразу четыре теории иммунитета. Две из них — теория «истощения» Л. Пастера (1883) и теория «прибавочной субстанции» О. Шово (1888) почти сразу же оказались полностью опровергнутыми, а две другие — клеточная и гуморальная, напротив, завоевали множество сторонников.

В основе клеточной теории, впервые высказанной российским ученым И.И. Мечниковым в 1883 г., лежало совершенное им же годом ранее открытие особых клеток (фагоцитов), обладающих свойствами обнаруживать проникающие в организм чужеродные «агенты внешней среды», захватывать их, а затем переваривать в своей протоплазме. Фундаментом гуморальной теории послужили работы Ф. Леффлера и Э. Ру, 1887; Э. Беринга, 1890; Г. Бухнера, 1889; П. Эрлиха, 1891; В.И. Исаева и Р. Пфейффера, 1894; Л. Дейча, 1899; Ж. Борде, убедительно доказавшие существование в крови невосприимчивых организмов особых белков (антител и комплемента), способных вступать в физико-химическое взаимодействие с микробами и продуктами их жизнедеятельности (антигенами) и уничтожать (склеивать, осаждать) их.

На протяжении последней четверти XIX в. создатели и сторонники обеих теорий вели непримиримую борьбу друг с другом. Однако уже в начале XX в. было показано, что клеточные и гуморальные реакции иммунитета не исключают, а дополняют друг друга, являясь важнейшими механизмами функционирования иммунной системы, обеспечивающей защиту внутренней среды организма от неблагоприятных влияний различных факторов окружающей среды.

Практически одновременно с возникновением учения об иммунитете развернулись и процессы пересмотра представлений о болезни. Ключевую роль в этом сыграло опровержение И.И. Мечниковым существовавших взглядов на воспаление как прямое последствие воздействия болезнетворного агента на клетки и ткани организма, запускающего цепь структурно-функциональных изменений в этих клетках и тканях. В 1892 г. он представил неопровержимые фактические доказательства того, что увеличение питания и размножения клеток (теория Р. Вирхова), а также повышение проницаемости сосудистой стенки (теория Ю. Конгейма) не являются первичными звеньями развития воспалительной реакции. Многочисленные экспериментальные и сравнительно-анатомические исследования И.И. Мечникова позволили установить, что «существенный и первичный элемент типичного воспаления состоит в активной реакции фагоцитов против вредных деятелей» и, таким образом, воспаление следует считать ответной защитной реакцией самого организма на воздействие болезнетворных агентов.

Поскольку на тот момент воспаление считалось самым распространенным «болезненным процессом», встречавшимся при подавляющем большинстве известных заболеваний, то изменение взглядов на сущность воспаления автоматически повлекло за собой и возникновение новых представлений о болезни. Начиная со второй половины 90-х годов XIX в., болезнь начала рассматриваться большинством врачей не просто как цепь последовательных структурно-функциональных изменений в клетках и тканях организма, а, прежде всего, как целесообразная защитная реакция организма «по отношению к болезнетворному агенту». Такой взгляд на болезнь полностью объяснял, почему в основе патологических процессов лежат сугубо физиологические механизмы, и возрождал высказанный еще Гиппократом тезис о том, что лечит Природа, а главная задача врача должна состоять в оказании ей максимально возможной посильной помощи.

Вся совокупность перечисленных выше открытий, совершенных в медицине в последней четверти XIX в., имела два важнейших последствия. Во-первых, эти открытия заложили основы формирования принципиально новой системы представлений о фундаментальных основах жизнедеятельности — нового типа научной рациональности, характеризующего третью научную революцию в медицине. Стало полностью очевидным, что организм человека это не просто совокупность множества клеток («клеточное государство»), а сложнейшая саморегулирующаяся биологическая система, обладающая относительно высокой устойчивостью к внешним возмущениям благодаря наличию множества защитно-приспособительных механизмов сохранения своей специфичности в изменяющихся условиях окружающей среды.

Во-вторых, открытия последней четверти XIX в. позволили добиться сразу нескольких крупных прорывов в диагностике, лечении и профилактике.

Так, широкое внедрение разработанного Дж. Листером противомикробного метода лечения ран обеспечило колоссальный прогресс лечебного дела. Поскольку операционные раны перестали представлять смертельную угрозу, чрезвычайно расширилась область применения хирургического метода лечения. В последней четверти XIX в., главным образом усилиями Т. Бильрота и Т. Кохера, возникла и получила стремительное развитие полостная хирургия. Были разработаны и успешно внедрены десятки новых гинекологических, урологических, акушерских, ортопедических, нейрохирургических операций; операций на пищеводе, желудке, кишечнике, гортани, щитовидной железе, легких, создавших необходимые условия для выздоровления тысячам пациентов с прежде неизлечимыми болезнями. В 90-е годы XIX в. оперативные вмешательства становятся основным методом оказания медицинской помощи при таких заболеваниях, как аппендицит, желчнокаменная болезнь, традиционно лечившихся исключительно терапевтами.

Флоренс Найтингейл. Ок. 1860 г.

После обнаружения способности карболовой кислоты (фенола) оказывать не только противомикробное, но и жаропонижающее действие, путем химических модификаций молекулы фенола были получены и внедрены в практику первые эффективные жаропонижающие лекарственные средства для внутреннего применения — амидопирин (1881), антипирин (1883), фенацетин (1887), парацетамол (1887) и аспирин (1893).

Возникновение представлений о чрезвычайной важности постоянства физико-химических показателей внутренней среды привело к созданию английским врачом С. Рингером в 1880 г. особого раствора, содержащего различные неорганические соли в пропорциях, аналогичных пропорциям крови. Этот раствор, получивший название сложного физиологического раствора, сразу же завоевал широчайшую популярность как единственное на тот момент эффективное средство спасения жизни пациентов при обезвоживании (длительная рвота, диарея), острых кровопотерях, ожогах и обморожениях.

Обнаружение возбудителей целого ряда заболеваний и раскрытие механизмов иммунитета создали необходимые условия для разработки и внедрения средств и методов специальной диагностики, лечения и профилактики.

В сфере диагностики был разработан метод распознавания заболеваний человека и животных, основанный на способности антител сыворотки крови специфически реагировать с соответствующими антигенами (серодиагностика). В конце XIX в. получили признание серологические методы лабораторной диагностики сыпного тифа (Ж. Видаль, 1896) и бруцеллеза (А. Райт, Д. Семпл, 1897).

В области лечения и профилактики возникли и получили широкое распространение методы создания активного (вакцинация) и пассивного (серотерапия, серопрофилактика) иммунитета против инфекционных болезней.

Вакцинация была впервые предложена еще в конце XVIII столетия Э. Дженнером для профилактики заболевания натуральной оспы путем прививания безопасной для человека коровьей оспы. Однако возможности этого метода ограничивались лишь одним заболеванием, поскольку сам метод был основан на случайности, заключающейся в существовании в природе двух родственных болезней разной силы — натуральной и коровьей оспы. Разработка научных основ вакцинации и получение вакцин против других инфекционных болезней стали возможными лишь благодаря работам Л. Пастера, предложившего в начале 80-х годов XIX в. методику целенаправленного ослабления болезнетворности возбудителей. В 1881 г. ему удалось получить вакцину против сибирской язвы, а в 1885 г. — вакцину против бешенства.

Серотерапия и серопрофилактика обязаны своему появлению Э. Берингу, получившему в начале 90-х годов путем иммунизации животных антитоксические сыворотки, содержащие антитела, способные уничтожать соответствующие микроорганизмы и токсины. В 1890 г. им (совместно с С. Китасато) была получена противостолбнячная сыворотка, а в 1892 г. — сыворотка для лечения токсической формы дифтерии, спасшие уже в конце XIX в. тысячи жизней.

Существенного прогресса удалось добиться и в сфере общественной профилактики. Внедрение бактериологических методов в практику гигиенических исследований привело к появлению строгих критериев оценки качества дезинфицирующих средств и дезинфекционных мероприятий, что в свою очередь позволило превратить дезинфекцию из номинального в реально действенный инструмент предупреждения инфекционных заболеваний.

В недрах гигиены сложилось особое направление научных исследований, связанное с выявлением механизмов заражения и путей передачи возбудителей инфекционных болезней — эпидемиология. Р. Кох представил бесспорные доказательства водного пути передачи холеры, брюшного тифа и ряда других кишечных инфекций. Шотландский врач и паразитолог Р. Росс обнаружил переносчика возбудителя малярии — малярийного комара (1897). Американские исследователи У. Рид, А. Аграмонт, Дж. Кэрролл и Дж. Лазеар установили комара — переносчика возбудителя желтой лихорадки (1900). Эти открытия позволили разработать и внедрить по-настоящему эффективные методы профилактики указанных заболеваний — очистку воды (холера, брюшной тиф) и уничтожение личинок комаров (малярия, желтая лихорадка).

За исследования, выполненные в последней четверти XIX в., Нобелевской премии были удостоены Э. Беринг за работы по серотерапии (1901), Р. Росс за работы по малярии (1902), Э. Фишер за эксперименты по синтезу веществ (1902), И.П. Павлов за труды по физиологии кровообращения и пищеварения (1904), Р. Кох за открытия, касающиеся лечения туберкулеза (1905), А. Лаверан за исследование роли простейших в заболеваниях человека (1907), И.И. Мечников и П. Эрлих за труды по иммунитету (1908), Т. Кохер за работы в области физиологии, патологии и хирургии щитовидной железы (1909).

Перечисленные успехи, прежде всего в области лечения и профилактики, настолько увеличили конкурентное преимущество западной медицины, что в ряде государств (Китай, Япония, Корея и др.) традиционные медицинские системы были поставлены вне закона, исповедовавшие традиционные представления врачи объявлены шарлатанами, а западная медицина на рубеже ХІХ-ХХ вв. окончательно завоевала глобальное мировое господство.

Религия и церковь

В мире религий в XIX в. произошли важные изменения, которые позволяют считать это столетие одной из самых динамичных и судьбоносных эпох конфессиональной истории: она продемонстрировала, что сфера религии, несмотря на присущий ей консерватизм и традиционность, способна откликаться на ускоряющиеся изменения в обществе и порождать новые социальные эффекты.

Наиболее значимая область взаимодействия религиозного и светского начал — определение ценностных ориентиров (аксиологическая сфера). На протяжении тысячелетий религия задавала вертикаль сверхценностей для общества и индивида, обеспечивая стабильность социума и психологическую устойчивость личности. В XIX в. происходят крупные культурные и цивилизационные сдвиги и берут начало многие мощные современные процессы, меняющие не только конфессиональную «расстановку сил», но и политическую карту мира.

Значимые перемены коснулись как взаимоотношений между конфессиями или между церковными и государственно-общественными институтами, так и внутриконфессиональной жизни.

Несмотря на цивилизационные различия и географическую разобщенность носителей различных вероисповеданий, можно отчетливо выявить общие тенденции, проявившиеся в самых разных религиозных ареалах. В частности, меняется соотношение между светской и религиозной культурой. Трансформируется и роль религии в политической и государственной практике, причем, вопреки расхожей точки зрения, речь идет не просто о линейном снижении влияния и общественного веса религии. Продолжают жить и даже получают новую идейную подпитку старые теократические утопии; в то же время на стыке веры и новых социальных явлений рождаются такие феномены, как христианский социализм, панисламизм, религиозный сионизм.

Другими общими тенденциями становятся глобализация религиозной жизни человечества (связанная, среди прочего, и с возросшим обменом информацией в масштабах всей планеты) и движение в течение всего столетия в сторону межконфессионального диалога и экуменизма. Сложные процессы внутренней консолидации идут во многих нехристианских конфессиях. Ради сохранения собственной религиозно-культурной идентичности здесь даже пытаются порой взять на вооружение опыт Запада, творчески его переосмыслив. В духовных ареалах восточных религий происходит выстраивание структур, аналогичных догматическим и каноническим системам христианских Церквей.

Богословие и церковная идеология активно откликаются на новые социально-экономические и политические реалии, ищут новые формы проповеди и влияния на государственно-общественные дела. Традиция перестает быть безусловным приоритетом, а в религиозном дискурсе нарастает тенденция к рационализации (в сфере богословия, обрядности, канонического управления, церковного искусства и даже мистической практики).

Начинается плодотворный с точки зрения истории и перспектив человеческой мысли диалог между религией и наукой; конфессии творчески осваивают достижения эмпирических исследований и стремятся использовать их для доказательства истинности основных своих догматов. Данный процесс, начавшийся на Западе преимущественно в протестантской и отчасти в католической среде, очень скоро начал распространяться на Восток, охватывая мусульманский и буддийский мир. Другим аспектом отмеченного явления стало появление науки о религии, научного религиоведения — сначала в форме историко-религиозных исследований, а затем как комплексной гуманитарной дисциплины.

Зыбкое равновесие религиозного и светского начал, сложившееся в западной культуре со времен позднего Средневековья и Ренессанса, не выдержало испытаний XIX столетия. Эпоха Французской революции и наполеоновских войн открыла качественно новый этап эмансипации общественной жизни, права, литературы, искусства и повседневности. Прежняя модель отношений светского и духовного стала ассоциироваться со Старым порядком, бесперспективность возврата к которому была очевидна не только для деятелей либерального толка, но и для многих консерваторов и даже «реакционных романтиков». Применительно к западному миру снижение роли религии в различных сферах жизни общества (культурной, образовательной, правовой, в бытовой повседневности) обозначается термином «секуляризация». При этом в отдельных регионах в первой половине XIX в. могли сохраняться пережитки средневековых практик (так, последние аутодафе состоялись в Мехико в 1815 г., в испанской Валенсии — в 1826 г.).

В XIX в. постепенно происходит переход от традиционно «охранительной» миссии религии к диалогу с современностью (он наиболее четко прослеживается на примере протестантских церквей, менее выражен этот переход в католицизме и православии). Религиозное наследие в новых условиях все чаще начинает осмысливаться как идеологическое, наступательное оружие. Системы социально-политических воззрений рождаются подчас на теологической основе или включают в себя религиозные компоненты. В качестве примеров назовем христианско-социалистические учения порвавшего с католической церковью аббата Фелисите-Робера де Ламенне (1782–1854) и англиканского каноника Ч. Кингсли (1819–1875), религиозную составляющую политической философии «отцов консерватизма» Жозефа де Местра (1753–1821), Луи де Бональда (1754–1840). Велика роль религиозного фактора в появлении «национализмов» (например, ирландского), в борьбе против колонизаторов и национального порабощения (махдистское движение и «государство Махди» в Судане в 1881–1898 гг.; восстание тайпинов под знаменем «китаизированного» христианства и тайпинское Небесное царство в 1850–1864 гг.). Религия по-прежнему могла использоваться как предлог во внешней политике великих держав — здесь ярким примером служит Крымская война (1853–1856), формальным поводом к которой стал спор из-за хранения ключей от базилики Рождества Христова в Вифлееме.

Ранее в отечественной историографии считалось, что религиозные лозунги в национальной и социальной борьбе не отражали глубинной сущности движений. Сегодня многие исследователи склонны рассматривать религиозную составляющую как самостоятельный и важный фактор массовых форм социальной активности. Особого внимания заслуживает и такой аспект проблемы, как влияние религиозных идей на формирование идеологии и практики европейского империализма.

В конфессиональном мире в рассматриваемую нами эпоху усилились разновекторные процессы. С одной стороны, в рамках практически каждого из крупных религиозных миров возникали свои «ереси» и «расколы», обусловленные и духовными поисками, и внешними (политическими, социальными, экономическими) причинами. Происходило, как, впрочем, и всегда в конфессиональной истории, размежевание богословских школ, церквей, религиозных групп. В то же время на протяжении всего столетия нарастало стремление к объединению, согласованию и «уподоблению» различных конфессий и даже нахождение неких общерелигиозных постулатов, способных выступать «точками опоры» в современном мире для верующих разных традиций. Наиболее ярким выражением данной тенденции стал Всемирный парламент религий, работавший в сентябре 1893 г. в Чикаго. Примечательно, что форум открылся в ходе Всемирной выставки — это лишний раз свидетельствует о связи процессов глобализации (в ее ранней стадии формирования мирового рынка) и религиозно-культурной интеграции.

Хотя институционально оформленный экуменизм является феноменом XX в., можно с уверенностью заключить, что на протяжении всего предшествующего столетия шло нарастание экуменических тенденций как внутри христианского мира, так и в контексте межрелигиозного диалога. Стремление к взаимопониманию и сближению различных духовных традиций находилось в полном соответствии с основным гуманитарным посылом эпохи — поиском «вселенского», универсального.

При этом идейная мотивация экуменических деклараций предельно широка: от прогрессистско-либеральной до жестко традиционалистской. Идеи, близкие к экуменическим, могли высказывать не только философы демократической и даже радикальной, революционной ориентации, но и крайне консервативные романтики (Жозеф де Местр) и «охранители» (К.Н. Леонтьев). Первые подчеркивали освобождающий, раскрепощающий пафос «христианства как такового», вне церковных различий; вторые мечтали о сотрудничестве всех живых религиозных сил в борьбе против либерального «духа времени». Вполне допустимо, таким образом, говорить об «экуменизме слева» и «экуменизме справа» — хотя существовали и проекты, не вписывающиеся в эту типологию (например, идея русского философа В.С. Соловьева (1854–1900) об эсхатологически ориентированном единении всех христиан под духовным водительством Римского Папы и светским покровительством российского императора).

Универсальность и неоднозначность экуменических тенденций состоит в том, что они проявляются на церковном и на «внецерковном» или даже «антицерковном» уровне. Параллельно с развитием канонически выдержанного диалога симпатизирующих друг другу Церквей (например, контактов православных со старокатоликами, англиканами) происходит создание филантропических, просветительских, мистико-философских объединений, порой весьма критически настроенных по отношению к традиционным сообществам (созданное под влиянием идей Е.Н. Блавацкой (1831–1891) Теософское общество, Нью-Йорк, 1875).

В нехристианском мире борьба за выявление общих для той или иной религии ценностей и вероучительных положений означала консолидацию представителей этой религии перед лицом вызовов эпохи — прежде всего, активной идейно-духовной экспансии Запада, воспринимаемой в контексте его империалистической и колониальной политики. На повестку дня ставится вопрос о консолидации конфессий, не имевших прежде четкой системы догматов и организационных структур, об утверждении канона священных писаний и т. п. Эти объединительные процессы порой носят реформаторский характер (создание индуистских объединений Брахмо-самадж, 1828; Арья-самадж, 1875) или же «вписываются» в традиционную деятельность духовенства (V Всебуддийский — тхеравадинский — собор в Мандалае в 1871 г.; движение за сближение школ шариатского права — мазхабов — в исламе), а порой и инициируются государством (появление «государственного синтоизма» в Японии).

Характерной чертой XIX в. является утверждение безусловного авторитета науки в западных и во многих незападных обществах. Усиление ценностной роли разума не могло не затронуть и религиозную сферу. К разуму, к логике, к научному мышлению, к просвещенной мысли апеллируют как критики, так и апологеты веры. Рациональная тенденция становится господствующей в протестантской теологии — лидирующем направлении христианской исследовательской мысли. Одним из следствий этого становятся такие проекты, как «библейская критика» и «поиски исторического Иисуса».

Богословская мысль активно осваивает достижения позитивистской науки. Если в Средневековье и раннее Новое время от провозглашаемых наукой принципов «отшатывались», а порой и агрессивно их отвергали, то в XIX в. стремились осмыслить результаты научных изысканий, согласовать их с истинами веры, вписать в общую религиозную картину мира (для чего требуется трансформация и расширение рамок последней). Даже «оборонительные» интеллектуальные стратегии (некоторые варианты креационизма) начинают активно использовать научную терминологию, категориальный аппарат.

Примером творчески продуктивного столкновения научного и религиозного мышления являются споры, развернувшиеся в XIX в. вокруг интерпретации данных о развитии биосферы. С представлением о неизменности животного мира земли было окончательно покончено благодаря открытиям французского естествоиспытателя, протестанта по вероисповеданию Жоржа Кювье (1769–1832) — основателя палеонтологии. Он доказывал, что ископаемые останки животных и растений — свидетельства древних геологических периодов, каждый из которых имел свою флору и фауну и заканчивался катастрофой планетарного масштаба, после которой новый органический мир возникал благодаря новому Божественному творческому акту. Переворот в биологии связан с именем британского натуралиста Чарльза Дарвина (1809–1882). Представленная им в 1858 г. теория происхождения видов путем естественного отбора была воспринята антиклерикально и либерально настроенной общественностью как атеистическая, не допускающая существования разумного Творца.

Между тем труд Дарвина «Происхождение видов» завершается пассажем, выдержанным в духе деизма (Творец первоначально вдохнул жизнь в одну или ограниченное число форм, а из этого развилось и продолжает развиваться изумительное многообразие живой природы); в конце жизни ученый перешел на агностические позиции. Немало христиан увидели в эволюционной теории не атеистический манифест, а подтверждение божественных мудрости и всемогущества. В XX в. о том, что теория эволюции не противоречит христианскому мировоззрению, размышляли и писали такие естествоиспытатели, как Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955), Франсиско Айала (род. в 1934 г.) и др. Известный генетик, один из разработчиков синтетической теории эволюции Ф.Г. Добжанский (1900–1975) назвал эволюцию «методом творения».

В рассматриваемый период продолжали изменяться границы религиозных ареалов (как результат миссионерской деятельности, политической экспансии, социально-экономических и демографических трансформаций). Католические и протестантские миссионеры активно работали среди последователей традиционных политеистических верований в Северной и Латинской Америке, в Африке южнее Сахары, в Австралии и Океании. Менее активно, в силу политических препятствий и «конкуренции» со стороны развитых местных религий, христианская проповедь распространялась в Индии, Китае и Японии. Российская православная церковь — единственная из православных церквей, проводившая миссионерскую деятельность, — сумела достичь больших успехов среди аборигенов Северной Азии (особенно в Западной Сибири, на Алтае, в Хакасии, в Якутии), а также на Аляске и близких к ней островах. В конце века начали развиваться русские православные миссии в Японии и среди ассирийцев-несториан в районе Урмии (Северо-Западный Иран).

«Просвещенный век», к сожалению, не исключил «религиозный геноцид» как фактор геополитической борьбы. Гонениям, вплоть до тотального истребления, подвергались группы христиан в Японии (до 1873 г.) и Китае (в ходе движения ихэтуаней 1898–1901 гг.), буддисты в Кульджинском крае, Джунгарии и Семиречье (в ходе антикитайского восстания местных мусульман — дунган и уйгуров — в 1863–1864 гг.), последователи армяно-григорианской и православной церквей на Балканах и в Сирии («дамасская резня» 1860 г.). Во многих странах малые этноконфессиональные группы («кафиры» Нуристана, «гебры» в Иране и др.) могли рассчитывать лишь на зыбкую перспективу покровительства со стороны зарубежных держав.

Православный мир вступил в XIX в. разделенным геополитически. Лишь одна из православных стран, Россия, была полностью суверенным субъектом международной политики. На православном Востоке национальные церкви находились под гнетом иноверной мусульманской власти. При этом парадоксальным образом российская православная церковь, считавшаяся по закону «господствующей», после Петра I была лишена внутренней свободы и самостоятельности и поставлена в зависимое положение по отношению к государству. Управлял ею неканонический духовно-светский орган — Святейший Правительствующий Синод, подчиненный императору, воля которого транслировалась через особого чиновника — обер-прокурора.

В Османской империи православные были стеснены в гражданских правах, но во внутренние дела церкви, в вопросы веры и канонического устройства турецкая власть предпочитала, за редким исключением, не вмешиваться. Константинопольский патриарх именовался «этнархом» или «миллет-баши» (дословно — «главой нации», поскольку в османской политической философии подданные одной веры составляли одну гражданскую нацию). Это обеспечивало патриарху немалые властные прерогативы, но и делало фактически заложником лояльности своих единоверцев: так, патриарх Григорий V в 1821 г., в первый день Пасхи, был обвинен в содействии восставшим грекам и после истязаний повешен. Основополагающие для реформ танзимата Гюльханейский хатт-и шериф (1839) и хатт-и хумаюн (1856) утвердили равенство подданных султана всех конфессий, однако на практике законы постоянно нарушались, и любое обострение политического положения могло привести к антихристианским погромам.

В XIX в. многие поместные православные церкви обрели каноническую самостоятельность, что было связано со становлением новых государств и с национально-культурным возрождением в балканских и ближневосточных странах. Формирование современного православного мира как «конфедеративного» единства Церквей проходило в непростых политических, экономических, социально-психологических условиях и порой даже было болезненным (так называемая «греко-болгарская распря» в 1870-х годах, возникшая из-за нежелания Константинопольского патриархата признать церковную независимость Болгарии). Тем не менее можно констатировать, что к концу столетия были заложены основы православной «Плиромы» («Полноты») — вселенского содружества автокефальных (т. е. «самовозглавляемых») Церквей, определены многие базовые принципы взаимоотношений братских Церквей и экуменического диалога.

В поиске ответов на вызовы времени началось возрождение православной мысли. Вели с последней четверти XVIII в. были оживлены традиции мистико-аскетической практики («умного делания») и старчества (их центрами стали, в частности, Нямецкий монастырь в Румынии, Саровская и Оптина пустыни в России), то к концу столетия сформировалась вполне самобытная светская линия русского православного философствования. Важным стимулом развития православного богословия, церковной публицистики, историко-церковной науки стал перевод Библии со славянского (церковно-славянского) на русский язык (окончательно завершен в 1876 г.). Большую роль в возрождении духовного просвещения в Константинопольской церкви сыграло открытие богословского училища на острове Халки в 1844 г. Огромное значение для всего православного мира имела духовная деятельность «монашеской республики» — обителей Святой Горы Афон (кстати, греческий п-ов Халкидики, к которому прилегает Афон, вплоть до 1912 г. оставался территорией Османской империи).

История русской церкви в XIX столетии во многом определялась политикой правительства и потому неотделима от перипетий государственного курса. Либерально-мистическая линия обер-прокурора А.Н. Голицына (1803–1816) в эпоху Александра I, консервативная политика обер-прокурора Н.А. Протасова (1836–1855) при Николае I, попытка «подморозить Россию» с использованием ресурсов церкви, предпринятая обер-прокурором К.П. Победоносцевым (1880–1905), — идейные истоки всех этих стратегий по отношению к церкви были внешними. Однако среди российских высших иерархов в тот период мы встречаем также немало сильных и самостоятельных деятелей: митрополит Платон (Левшин, 1737–1812) — автор первого научнокритического исследования по истории русской церкви, сыгравший ключевую роль в учреждении в 1800 г. единоверия (своеобразной формы присоединения старообрядцев к господствующей церкви — разрешалось сохранение старого обряда, но нужно было признать власть Синода); святитель Филарет (Дроздов, 1782/1783-1867) — плодовитый церковный писатель и администратор, автор Манифеста об освобождении крестьян (1861), благословивший работу над русским переводом Библии; святитель Иннокентий (Вениаминов, 1797–1879) — выдающийся миссионер, проповедовавший в Якутии, на побережье Охотского моря, на Камчатке, Аляске, Алеутских островах.

Хотя после польского восстания 1830–1831 гг. отношение официального Петербурга к униатской церкви ухудшилось, никто поначалу не помышлял о прекращении ее деятельности. Воссоединение униатов с православием стало личным успехом униатского епископа Литовского (1833–1839), уроженца Киевской губернии Иосифа Семашко (1798/1799-1868), искренне верившего в единство восточного славянства под эгидой Великороссии и умело уловившего настроения имперской власти, и двух его сторонников-епископов. В 1839 г. Полоцкий собор принял решение о воссоединении униатов Российской империи с православием, а под соответствующим обращением к императору подписались 1305, а затем еще 302 представителя черного и белого духовенства. Число присоединившихся к православию жителей западнорусских земель превысило 1,6 млн человек. Тем не менее еще осенью 1838 г. с протестом против уничтожения униатства выступили 111 священников. Сопротивление оказалось заметным, так что вторая часть словесной формулы, выбитой на памятной медали: «Отторгнутые насилием (1596) воссоединены любовию (1839)», верна не полностью. Примеры принуждения показал А.И. Герцен в статье «Секущее православие» (1858). В Царстве Польском, на Холмщине, униатская церковь была ликвидирована в 1875 г., после чего униаты сохранились только в австро-венгерской Галиции. В 1905–1909 гг. после указа Николая II «Об укреплении начал веротерпимости» 233 тыс. человек перешли из православия в католичество — это и были почти исключительно греко-католики.

К началу XIX в. католицизм и его важнейший институт — папство — подошли в ослабленном состоянии. Несмотря на сохранявшееся экономическое могущество Римской церкви, пышность богослужений и миссионерские успехи, авторитет Святого престола снижался, а католическое богословие переживало упадок. На протяжении всего столетия усилия высшего руководства католической церкви были направлены на отстаивание светских прерогатив и особых духовных полномочий папской власти, на борьбу с «заблуждениями современности» (политический либерализм и церковный модернизм, законодательно закрепленные принципы светскости, свободы совести и отделения церкви от государства). Рост национальных государств и национальных идеологий часто оборачивался против католицизма, чей универсализм и верность Папе Римскому (вплоть до 1870 г. — светскому правителю со своими внешнеполитическими интересами) воспринимались как угроза сплочению общества вокруг единой национальной светской власти.

В то же время, помимо простого отвержения новых ценностей, католическая мысль к концу XIX в. пытается восстановить свое влияние в обществе путем освоения новых интеллектуальных и социальных стратегий. Важными аспектами этой обновленной идейно-богословской парадигмы, окончательно оформившейся в XX в., в эпоху Второго Ватиканского собора, становятся утверждение верности папе при допустимости культурного и культового многообразия внутри Церкви, акцент на социальный характер христианского учения, открытость к диалогу с научным миром и использование данных светской науки, в том числе при изучении Библии.

Ослабление политического влияния папства к началу XIX столетия было связано в числе прочего с роспуском под давлением католических монархов ордена иезуитов — того самого «Общества Иисуса», которое оказало Риму столько услуг (1773). Примечательно, что структуры иезуитов продолжали действовать на территории некатолических государств — Пруссии и России (так, в 1801 г. папа Пий VII (1800–1823) официально признал существование ордена в Российской империи). Под руководством избранного в 1805 г. нового главы ордена в России Фаддея Бжозовского (1749–1820) иезуиты расширили свою деятельность: были основаны новые миссии, а иезуитский коллегиум в Полоцке был преобразован в академию с правами университета. Однако активная работа иезуитов по обращению в католицизм привела к тому, что в 1815 г. они были высланы из Петербурга, а в 1820 г. их деятельность в России была прекращена.

На XIX в. приходится «Эпоха Пиев» (1775–1958), названная так потому, что семь из одиннадцати правивших в данный период римских первосвященников носили имя Пий. В первой половине XIX в. идейной основой католической проповеди и публицистики оставалось ультрамонтантство (идеи жесткого подчинения национальных католических церквей Папе Римскому, а также положение о превосходстве светской власти пап над светскими государями). Наиболее ярко эти тезисы были представлены в сочинении савойского политического мыслителя Жозефа де Местра «О папе» (1819). Папская власть представала единственной Божественной властью на земле, неограниченной по самой своей природе и простиравшейся как в духовной, так и в светской сферах; папа признавался единственным хранителем и непогрешимым истолкователем предания Церкви; лишь пребывающие в духовном общении с папой могут надеяться на спасение.

Противоположной ультрамонтантству являлась идея построения национальной католической церкви (в последней трети XVIII в. в этом русле была выдержана политика австрийского императора Иосифа II (1780–1790) и государей некоторых католических немецких княжеств). В первой половине XIX в. было предпринято несколько слабых неудачных попыток основания церковных сообществ, независимых от папы (так называемая «французская католическая церковь» аббата Франсуа Шателя (1795–1857) в 1830-е годы, «немецко-католическое движение» во главе с Иоханнесом фон Ронге (1813–1887) в 1840-е годы).

Тяжелейшим испытанием для папства стало время Французской революции — не только антицерковной, но и антирелигиозной. В 1790 г. было принято «Гражданское устройство духовенства», согласно которому вводились выборность епископов (причем избиратели необязательно должны были быть прихожанами и даже католиками) и присяга на верность государству. С осени 1793 г. в стране вводится едва ли не атеистический культ Разума; церкви, в том числе древние соборы оскверняются и переделываются в Храмы Разума. С казнью радикальных якобинцев в марте 1794 г. культ Разума был запрещен, а место его занял задуманный Робеспьером культ Верховного Существа: 7 мая Национальный конвент принял декларацию, согласно которой «французский народ признает Верховное Существо и бессмертие души», а «достойное поклонение Верховному Существу» заключается в «исполнении человеческих обязанностей».

В стремительно менявшихся обстоятельствах Римская курия выступала с консервативных позиций, но зачастую медлила с решительными действиями. Лишь 29 марта 1790 г. папа Пий VI (1775–1799) собрал кардиналов, чтобы обсудить положение во Франции, — впрочем, никакого решения принято так и не было. В 1791 г. папа осудил содержание революционных декретов. В условиях прямого вмешательства Франции в итальянские дела с 1796 г. папство не сумело ему противостоять. В феврале 1798 г. французские войска заняли Рим; толпа римлян объявила отмену папской власти и учреждение республики. Богатства папского двора были разграблены; Пий VI был вывезен как пленник во Францию, где в 1799 г. умер. Его преемник Пий VII был избран на папский престол в Венеции, под защитой австрийских штыков. Вскоре он въехал в Рим, занятый неаполитанскими войсками. Уже в 1801 г. новый папа подписал конкордат с Наполеоном, послуживший образцом для многочисленных договоров Святого престола с различными государствами.

Наполеон свернул гонения на религию, проводившиеся якобинцами и другими революционными радикалами, однако не вернулся к модели взаимоотношений церкви и государства, характерной для абсолютизма. «Первый консул», ставший «императором французов», закладывал основы секуляризма, светскости в государственной политике и законодательстве. Примечательно, что в 1804 г. во время ритуала коронации он сам возложил корону на себя и свою супругу Жозефину (папа Пий VII, присутствовавший на церемонии, лишь дал императору свое благословение). Папское государство Наполеон считал своим леном и постоянно вмешивался в его дела. После 1801 г. он также поощрял секуляризацию церковных княжеств в германских землях.

В 1809 г. французы, ранее вновь занявшие Рим, вывезли папу во Францию. Пий VII пытался робко протестовать, однако вынужден был дать согласие на то, что Франция станет местом пребывания римских первосвященников навсегда (так повторился исторический эпизод «авиньонского пленения»), В 1811 г. Наполеон, узурпировав право папы на светскую власть в Папской области, провозгласил римским королем своего новорожденного сына (Наполеона II). После поражения в России Наполеон стал вновь искать пути к сближению и взаимопониманию с папой.

В 1814 г., после падения власти «императора французов», Пий VII начал политику реставрации. Буллой «Sollicitudo omnium ecclesiarum» он восстановил орден иезуитов во всех правах и привилегиях. В 1815 г. Венский конгресс вновь признал за папой права светского государя. В правление Льва XII (1823–1829) по папской энциклике «Quo Graviora» (13 марта 1826 г.) осуждались революционные тайные общества и масонские ложи как антихристианские организации. Не менее активным и бескомпромиссным защитником Старого порядка и католической реставрации был Григорий XVI (1831–1846), обличавший нарождавшееся либеральное направление в католическом богословии и осудивший католиков — участников польского восстания 1830–1831 гг. как революционеров, выступивших против законного монарха.

С 1820-х годов обозначается линия конфронтации между Римской курией и набиравшим силу движением за объединение Италии. Власть самого папы как суверена все в большей степени опиралась на австрийские и французские штыки. Пий IX (1846–1878) начал свой понтификат с реформирования всей административной структуры Папской области (согласно «апостольской конституции» 1848 г. радикально увеличивалось влияние мирян на управление теократическим государством). В энергичном, молодом папе многие умеренные деятели Рисорджименто видели лидера, способного сплотить итальянскую нацию. Но развитие ситуации пошло по другому пути: Италия объединялась как светское государство. Мощным ударом по политической силе папы стал разрыв в 1859 г. союза главных его сторонников — Франции и Габсбургской империи.

В богословской сфере Пий IX решился на новшества, впрочем находившиеся в русле ультрамонтанской идеологии. Так, одной своей волей, без соборного обсуждения, он ввел новый догмат о непорочном зачатии Пресвятой Девы, что, по мнению некоторых историков церкви, ознаменовало новое понимание сущности догмата и дало высшей церковной власти право устанавливать новые положения вероучения, обязательные для церкви.

Последним гарантом светского суверенитета папы оставался Наполеон III, однако после поражения Франции во франко-прусской войне Папская область была присоединена к Итальянскому королевству (1870), а в 1871 г. Рим был провозглашен его столицей (вместо Флоренции). Пий IX, сознавая невозможность вооруженного сопротивления, отдал Рим практически без боя, однако издал энциклику, в которой отлучил от церкви итальянского короля Виктора Эммануила II. Король, упразднив светскую власть папы, относился к нему с подчеркнутым уважением, как к главе католического мира: личность папы была объявлена священной и неприкосновенной; в распоряжение римского первосвященника был передан квартал — «город Льва» (Ватикан); римская курия стала получать на свое содержание немалую сумму денег от государства. Но Пий IX все равно считал нелегитимным свое отрешение от светской власти и объявил себя «пленником Ватикана».

Среди этих радикальных политических сдвигов открылся и начал свою работу I Ватиканский собор (1869–1870; согласно католической традиции — XX Вселенский), вошедший в историю как настоящий триумф ультрамонтанства. 18 июля 1870 г. на соборе был принят декрет о так называемой «папской безошибочности» (лат. Infallibilitas, в русскоязычной традиции часто обозначаемой как «непогрешимость»). Согласно утвержденной на соборе догматической конституции «Pastor aetemus», «римский папа, когда говорит ex cathedra, т. е. при отправлении своих обязанностей пастыря и учителя всех христиан, и, на основании свыше дарованной ему апостольской власти, определяет учение, касающееся веры или нравственности и обязательное для всей церкви, то обладает, в силу обещанной ему в лице св. Петра Божественной помощи, безошибочностью, которую Божественный Искупитель даровал своей церкви. Вследствие этого постановления Римского Папы по собственной присущей им силе и независимо от одобрения церкви не подлежат никаким изменениям».

Хотя во время финального голосования за новый догмат было подано 533 голоса против двух, во время предварительного обсуждения на соборе проявилась оппозиция учению о безошибочности суждений папы ex cathedra. Решения I Ватиканского собора спровоцировали раскол в католическом мире и появление старокатолического движения, оформившегося в отдельное христианское исповедание. Протест против «ватиканского догмата» логически привел некоторых богословов (преимущественно в германоязычных странах, а также в чешских и польских землях) к необходимости очищения церкви от «папизма» и всех связанных с ним канонических и догматических искажений евангельского учения. В 1871 г. старокатолики окончательно размежевались с Римом, а вскоре после этого обрели самостоятельную иерархию. 24 сентября 1889 г. была заключена так называемая Утрехтская уния: старокатолические епископы подписали конвенцию, отражавшую разделяемые ими принципы веры.

Поиск «старого», «неповрежденного» католичества — веры времен Вселенских соборов — способствовал тому, что старокатолики стали искать пути сближения с христианским Востоком. Первые консультации с православными относятся к началу 1870-х годов. На конгрессе в Люцерне в 1892 г. было принято решение о начале официальных контактов старокатолических епископов с церквями Востока — в частности, с русской церковью. Указом Святейшего Синода от 15 декабря 1892 г. была создана специальная комиссия под председательством архиепископа Финляндского Антония Вадковского (1846–1912); в ее задачи входило выяснение условий и требований, которые могли бы быть положены в основу переговоров со старокатоликами. Активный диалог православных со старокатоликами продолжался вплоть до начала Первой мировой войны.

К. Бенцингер. Первый Ватиканский собор. Гравюра. 1869 г.

Сложными были отношения папского престола не только с молодым Итальянским королевством, но и с молодым Германским рейхом. Отто Бисмарк активно стремился ослабить влияние католической церкви. В союзе с национал-либералами «железный канцлер» в 1872 г. добился изгнания из страны иезуитов и начал проводить политику, известную как «Kulturkampf» (нем. «культурная борьба»). Католическая церковь ставилась в подчиненное положение к государству: законодательно устанавливался контроль государства над школами, назначениями на церковные должности, отношениями между духовенством и паствой, управлением церковным имуществом. С начала 1880-х годов «культурная борьба» постепенно начала сворачиваться, поскольку государственная власть была заинтересована в компромиссе с католической партией Центра. После того как Германская империя достигла компромисса с Ватиканом, Бисмарк даже получил папский орден Христа.

Подобная борьба с влиянием католической церкви велась в Швейцарии в конце 1840-х — 1870-е годы, а также в Мексике, где она сопровождалась масштабной секуляризацией обширных церковных владений, в конце 1850-х — первой половине 1870-х годов.

В англиканской церкви, которая с самого своего основания не порывала — в своей «высокой» ипостаси — целиком с католицизмом, в XIX в. возникло мощное течение за сближение с церквями апостольской преемственности — католической и православной; говорили о трех ветвях — католической, православной и англиканской — единой церкви. С 1833 г. такие взгляды развивало так называемое оксфордское или «трактарианское» движение, позднее их, в частности, поддерживали многие художники-прерафаэлиты. Наиболее ярким деятелем движения был выдающийся писатель и богослов Джон Генри Ньюман (1801–1890), который перешел в католичество, а с 1879 г. стал кардиналом-дьяконом, с 1890 г. — кардиналом-протодьяконом. В немалой степени под влиянием его творчества сформировалась британская школа апологетики, среди представителей которой наиболее знаменит писатель Гилберт Кийт Честертон (1874–1936). В диалоге с российской православной церковью с 1860-х годов обсуждался даже вопрос о молитвенном общении.

Понтификат Льва XIII (1878–1903) ознаменовался поиском новой политической стратегии папства в условиях бурного роста капитализма. Лев XIII был активным администратором и плодовитым богословом. Самым известным документом, вышедшим из-под его пера, стала энциклика «Rerum novarum» от 15 мая 1891 г., провозглашавшая курс на социальную модернизацию католицизма. В ней утверждалась необходимость классового сотрудничества и взаимного уважения работодателя и работника в духе «христианской философии», определялись взаимные нравственные обязательства вовлеченных в экономические отношения сторон. Признавалось, что «классы в равной степени нуждаются друг в друге: капиталисты не могут существовать без рабочих, но и рабочие не могут без капиталистов». Энциклика придала новое, социально окрашенное направление богословскому поиску в католицизме и способствовала развитию таких идейных течений, как христианская демократия и христианский социализм.

В католической теологии вторая половина столетия ознаменовалась появлением модернистских тенденций. Модернизм был обширным движением, представители которого стремились соединить веру с современным культурным сознанием. Они выступали за применение историко-критического метода к Библии, против господствующей схоластики, за освоение новейших философских подходов.

Папство было настроено к модернистам непримиримо. 8 декабря 1864 г. Пий IX издал «Syllabus Errorum» — «Список важнейших заблуждений нашего времени». В их число вошли пантеизм и рационализм, социализм и индифферентизм, критическая и агностическая философии, а также социализм, коммунизм, тайные общества, библейские общества (они ставят целью перевод и распространение Священного Писания), принципы свободы совести и отделения церкви от государства. Подобный антилиберальный пафос вызвал резкое неприятие не только в протестантских странах, но и в союзной Риму Франции, где правительство пыталось запретить распространение папского документа.

В конце XIX столетия оплотом историко-критического изучения Библии стал Католический институт в Париже, где преподавал Альфред Луази (1857–1940). Папская булла «Providentissimus Deus» (1893) признавала ценность научного рассмотрения Библии, но не ее историческую критику. Луази был уволен из института и в 1902 г. выступил с книгой «Евангелие и церковь», где, защищая церковь и ее догматы, пытался показать, что их невозможно вывести из Евангелия. В 1908 г. Луази был отлучен от церкви.

В поисках цельной и непротиворечивой основы своей теологии католическая церковь обращается к наследию Фомы Аквинского, т. е. по сути к христианскому прочтению философии Аристотеля. Неотомизм, признающий ценность человеческого разума, объективное существование материального и духовного мира, развитие Вселенной по определенным законам (Бог воспринимается как первопричина этого развития), стал официальной доктриной Церкви в энциклике Льва XIII «Aeterni Patris» (1879).

Протестантизм в XIX в. переживал время активного умножения течений, направлений и обществ. Для них были характерны в той или иной степени эсхатологические настроения, широкий поиск новых сторонников. Массовые религиозные движения под лозунгами духовного обновления и очищения общества, достижения личного спасения через веру наиболее часто охватывали в XIX столетии США, испытавшие в первой половине столетия так называемое «Второе великое пробуждение». Среди наиболее активных и крупных новых протестантских движений следует отметить адвентистов седьмого дня (начало их деятельности — 1840-1860-е годы); «Армию спасения» (1860-е годы). К числу «парахристианских» организаций относят «Христианскую науку» (1879), свидетелей Иеговы (1870-1880-е годы), мормонов или святых последних дней (1830).

Протестантская теология также переживает в XIX в. бурное развитие. В ее рамках одно за другим возникают такие течения, как евангеликанизм (в широком смысле — преданность Евангелию Иисуса Христа, принятие Библии как непогрешимого Откровения), либеральная теология (рационально-моралистическое и историко-критическое прочтение христианства), фундаментализм (буквальное принятие и истолкование положений веры).

Говоря об исламе в XIX в., следует прежде всего отметить, что значительная часть исламского мира была политически и идейно консолидирована вокруг халифата. Османский султан признавался мусульманами-суннитами в качестве халифа — абсолютного духовного и светского повелителя правоверных, преемника пророка Мухаммеда. Однако военно-политические поражения и экономический упадок Османской империи не способствовали упрочению авторитета теократической власти. К концу XIX в. в исламе наметились две тенденции — консервативная и модернистская. Консерваторы (фундаменталисты) призывали возвратить ислам к его исходному основанию, вернуться к буквальному пониманию священных текстов и завещанной пророком теократической власти. Модернисты стремились приблизить отдельные положения ислама к реалиям современного им мира. Однако в практике реальной идейно-политической борьбы эти две тенденции причудливо переплетались.

Попыткой вдохнуть новую жизнь в идеологию халифата и одновременно одним из первых опытов политического ислама стало выдвижение в начале 1870-х годов доктрины панисламизма. В основе данной идеологии лежат представления о вненациональном и внеклассовом единстве мусульман, обусловленном их равенством перед лицом Аллаха. Халиф рассматривался как руководитель мусульман всего мира, одинаково близкий любому эмиру и нищему. Панисламизм пыталось использовать в качестве государственной идеологии правительство Османской империи при султане Абдул-Хамиде (1876–1909). Эгалитаристские идеи панисламизма развил Джамал ад-Дин аль-Афгани (1839–1897), сторонник создания союза мусульманских народов, направленного против империалистов и угнетателей. Аль-Афгани называют и одним из родоначальников исламского социализма.

В конце XIX в. в русле попыток дать «исламский ответ» на вызовы времени, найти «исламский путь развития» нарастают тенденции политизации ислама. Почти все идеологи «исламского возрождения» придерживались принципа «врата иджтихада (независимого суждения) открыты», но этот богословский принцип применялся не к теологическим, а к социальным и политическим вопросам и трактовался порой диаметрально противоположным образом. Мусульманское реформаторство могло принимать технологические, административные и другие достижения Запада, выступать под знаменем просвещения или же отвергать любые «бида» (нововведения), пропагандируя альтернативу безбожному Западу на основе «чистого ислама».

В России исламское возрождение также принимало различные формы. На Северном Кавказе получил распространение мюридизм — основанное на идеях багдадских и бухарских суфиев XII–XIV вв. мистико-аскетическое учение, в центре которого находится идея соединения человека с Богом через абсолютное подчинение духовному наставнику (шейху, муршиду). Послушник-мюрид призван вести постоянный внутренний и внешний джихад — борьбу с грехом и невежеством в своем сердце, войну с неверием на земле. В 1830-1850-е годы мюридизм стал знаменем борьбы горцев Дагестана и Чечни под руководством имама Шамиля против имперской российской власти.

В регионах Поволжья и Средней Азии в конце XIX в. приобрел влияние джадидизм — либерально-прогрессистское движение, последователи которого выступали за модернизацию ислама на рационалистической основе (в противоположность традиционалистам-кадимистам), введение светского образования, освоение достижений западной науки и техники. В политическом плане джадиды блокировались с пантюркистами и последователями зарождающихся националистических идеологий, они стремились дать исламское осмысление прогресса — не только технического, но и политико-социального.

В другой части исламского мира — шиитском Иране — возникло течение, которое позднее вышло за рамки мусульманства как такового. Начало ему положил Али Мухаммед Ширази (1819–1850), в 1844 г. провозгласивший себя «Бабом» — «вратами Мессии», а затем — мессией-махди, открывающим эпоху справедливости и равенства на земле и несущим учение, призванное заменить Коран и шариат. Баб был казнен как еретик. Один из его последователей — Хусейн Али Нури (1817–1892), эмигрировавший на территорию Османской империи, в 1863 г. объявил себя Баха-уллой — последним в череде пророков, призванным установить всеобщее братство людей и народов. Бахаизм провозглашает себя учением, пришедшим на смену всем прежним религиям. Ни мусульманские богословы, ни сами бахай не признают его частью ислама. С конца XIX в. Всемирный центр бахай располагается в Хайфе (современный Израиль), где находится и мавзолей Баба.

В иудаизме в рассматриваемую нами эпоху также шли разнонаправленные процессы, связанные с модернизационными изменениями в мире. С 1770-х годов в Центральной и Западной Европе развивается еврейское Просвещение — «таскала», у истоков которой стоял философ Мозес Мендельсон (1729–1786). Его участники — «маскилим» — выступали против культурно-религиозной обособленности еврейства и видели в усвоении светского европейского образования залог улучшения положения еврейского народа. Концепции гаскалы стимулировали как реформизм в иудаизме, так и реакцию в виде неоортодоксии и галахического ригоризма (требование строго и неукоснительно соблюдать все обрядовые и бытовые предписания еврейского закона).

Французская революция и последовавшая за ней наполеоновская эпоха открывают в истории европейского еврейства эру эмансипации — постепенного освобождения от неравноправия (в пределах Российской империи многие ограничения для евреев продолжали действовать до 1917 г.). Многие маскилим, восторженно принявшие идеи эмансипации, заявляли, что именно в ней, а не в осуществлении мессианских чаяний заключено истинное избавление Израиля. Радикальный просветитель из Пруссии Давид Фридлендер (1750–1834) даже выступил с требованием изъять из молитвенников «вздорные плачи» о разрушении Иерусалима, равно как и молитвы о возвращении из изгнания, ведь «мы [прусские евреи] не знаем другой родины, кроме Пруссии».

В этот же период возникает историко-критическое изучение иудаизма «изнутри». Основанное в 1819 г. «Общество культуры и науки евреев» поставило целью выявить специфические особенности иудаизма как исторического явления, с тем чтобы познакомить как евреев, так и неевреев Германии с прошлым еврейского народа. Обогащенные знанием истории иудаизма, свободомыслящие деятели гаскалы часто становились на реформистские позиции, полагая, что их современникам-евреям необязательно исполнять все многочисленные религиозные обряды и законы, установленные талмудистами и раввинами прежних времен. Духовные вожди реформизма считали себя подлинными продолжателями традиций иудаизма, отличавшегося, по их мнению, гибкостью и открытостью.

Первые опыты догматического творчества в духе реформизма и преобразований в богослужении относятся к 1790-м годам, но по-настоящему развернул реформистскую деятельность богатый филантроп Израэль Якобсон (1768–1828). Он, в частности, способствовал включению в синагогальную службу гимнов и проповедей на немецком языке. В 1830-1840-е годы наиболее яркой фигурой реформистского лагеря был раввин Авраам Гейгер (1810–1874), умелый критик библейского текста, одно время поддерживавший идею сделать древнееврейский язык необязательным при богослужении.

Реакцией на реформистские тенденции было требование неукоснительного соблюдения традиции. На стороне консерваторов была и боязнь ассимиляции, ведь жизнь показала, что дети и внуки видных маскилим, например Мендельсона и Фридлендера, в конечном итоге переходили из иудаизма в христианство, не видя нужды сохранять верность «ветхому», партикуляристскому учению.

Родоначальником ортодоксального иудаизма в его современном прочтении принято считать рабби Хатама Софера, раввина Пресбурга (Братиславы) в 1806–1839 гг. Известно его утверждение: «В соответствии с Торой нововведения запрещены». Лидер германских иудеев-неоортодоксов Шимшон Гирш (1808–1888) поддерживал принцип «Тора им дерех-эрец» (сочетание строгого исполнения религиозных предписаний с участием в жизни страны).

Борьба реформистов и ортодоксов продолжалась весь XIX век. В середине столетия в Германии, а затем в США возник так называемый консервативный иудаизм, представленный именами главного раввина в Дрездене и Лейпциге, а затем первого директора раввинской семинарии в Бреслау Захарии Франкеля (1801–1875), преподавателя Генриха Греца (1817–1891), филадельфийского кантора Айзека Лисера (1806–1868). Представители этого «центристского» учения были согласны с постепенными реформами, органически нечуждыми основам традиционного иудейского права, которое регламентировало религиозную, общественную и повседневную жизнь. Так, они не отвергали новшеств, не затрагивавших сохранение иврита в литургии, соблюдение пищевых и бытовых предписаний о ритуально чистом и нечистом (кашрут) и почитания субботы.

В среде восточноевропейского еврейства в начале XIX в. сохранялась идейная конкуренция хасидов (последователей мистического постижения Бога) и «литваков»-миснагдим, не принявших их учения, которое возникло в середине XVIII в. С течением времени, впрочем, это противостояние сглаживалось. Наиболее самобытный характер хасидизм, всегда остававшийся в рамках ортодоксии, получил в Литве и Белоруссии, где его развитие связано с деятельностью Шнеура Залмана из Ляд, «Старого Ребе» (1745–1813) — основателя движения ХАБАД (аббревиатура из трех древнееврейских слов: мудрость, понимание, знание), родоначальника знаменитой династии хасидских цадиков (святых наставников) и раввинов Шнеерсонов, возглавлявших самое влиятельное, любавичское, направление хасидизма вплоть до конца XX в.

Хотя сионизм — возникшее к концу XIX в. движение за создание национального еврейского государства в Палестине — в своей основе принципиально светский, более того, основная часть раввинов полагали возрождение Земли Обетованной возможным только с приходом Мессии, в недрах иудаизма возникла и его религиозная трактовка. Один из создателей религиозного сионизма, раввин из Торна (Торуни) Цви Гирш Калишер (1795–1874), много путешествовал по Европе и учил, что приход Мессии можно приблизить, воссоздав еврейскую жизнь в Палестине.

Буддизм, несмотря на свою удаленность от мира авраамических религий, в XIX в. следовал схожими путями: в нем также возникали тенденции к упорядочению вероучения и культовой практики на основе нового догматического творчества, поиск в древней традиции ответов на жгучие вопросы современности, стремление использовать достижения западной мысли в собственной культурной работе, политическое и социальное прочтение положений веры.

Одним из важнейших событий как для последователей южного буддизма (тхеравады), так и для всего буддийского мира стала кодификация наиболее древних буддийских текстов на грандиозном съезде бирманской сангхи (монашеской общины) в 1868–1871 гг., известном — несмотря на, казалось бы, местное значение — как V Буддийский собор. Встреча проходила в незадолго до того появившемся г. Мандалае, основанном в ознаменование 2400-летия со дня рождения Будды. Значение данного мероприятия для старейшей мировой религии можно оценить, если вспомнить, что предыдущий, IV Буддийский собор, состоялся восемнадцатью столетиями ранее, в I в. н. э.

Главной задачей собора была окончательная фиксация буддийского канона — Типитаки («Трех корзин [Закона]»). Для этого тексты были вновь внимательно прочтены старшими монахами, сверены с древними рукописями на пальмовых листьях из королевской библиотеки. По результатам этой работы вся Типитака была высечена золотом на 729 мраморных плитах «круглым» бирманским письмом (на завершающей 730-й плите было оставлено подробное описание выполненных работ). Каждая плита была помещена в изящную миниатюрную пагоду. Целый городок таких часовен-павильонов, содержащий «самую большую книгу мира», расположен на территории храмового комплекса Куто-до Пайя.

Среди событий в жизни буддистов тибетской традиции необходимо отметить начало правления XIII Далай-ламы Тхуптепа Гьятсо (1877–1933). Выдающийся реформатор и искусный дипломат, он сумел, лавируя между интересами великих держав и опираясь на поддержку России, добиться фактической независимости своей страны после падения Цинской империи в Китае (1911) и восстановить реальную светскую власть Далай-ламы в Тибете.

В буддизме, хотя и менее выражено, чем в христианских конфессиях, исламе или иудаизме, возникают реформистские тенденции. Катализатором их нередко становятся контакты с западной культурой, западными «друзьями буддизма». XIX в. ознаменовался рождением европейской научной буддологии, которая сама стала воздействовать на буддийский мир. Основатель сингальского буддийского национализма и первый буддист, проповедовавший свою религию на трех континентах (в Азии, Европе и Северной Америке), Анагарика Дхармапала (1864–1933) получил образование в христианских миссиях, а затем долгое время был связан с Теософским обществом.

Среди видных российских буддийских просветителей и реформаторов отметим Лубсан-Сандана Цыденова (1850–1922). Он делал акцент на внедацанских (внемонастырских) формах организации и практики духовной жизни и личным отшельническим опытом подал вдохновляющий пример «балагатскому движению», главная идея которого состояла в уходе из официальных монастырей, где изучают искаженное учение, и основании новых общин вдали от людей и монастырей ради возрождения чистых тантрических и созерцательных практик. Другой крупный деятель буддизма в России — Агван-Лобсан Доржиев (1853/54—1938). Он получил в Тибете ученую степень лхарамбы, был одним из духовных наставников молодого Далай-ламы XIII (1895–1933), являлся инициатором сближения Тибета и России. Активно поддерживаемые Доржиевым связи в дипломатических кругах разных стран, в среде петербургской аристократии и мире востоковедов позволили ему решать многие важные вопросы, среди которых — возведение в Санкт-Петербурге в 1909–1915 гг. буддийского храма.

Таким образом, при всех различиях в конфессиональной сфере в XIX в. действовали и проявляли себя общие процессы, среди которых преобладали секуляризация, модернизация и рационализация религиозного дискурса. При этом религия не оставалась пассивным объектом воздействия со стороны светского мира; преобразовывая эти влияния, она, в свою очередь, продолжала активно влиять на все области жизни общества.

Политика и общество

Девятнадцатое столетие имеет кардинальное значение для понимания последующей эволюции человечества. Этот «долгий век» стал эпохой глубоких социальных, экономических, политических и духовных потрясений. Возрождение и Реформация, научно-мировоззренческая революция XVII в. и Просвещение очертили общую траекторию духовной модернизации, определили качественные рубежи этого процесса. Но в полной мере модернистское мировоззрение сформировалось лишь в XIX в. Это стало результатом многочисленных новаций в самых разных областях жизни.

Именно в это время произошел переход от сословно-абсолютистских порядков к государственным и общественным системам, предвосхитившим XX в. Переход от Старого порядка, т. е. системы традиционных общественных отношений, к обществу современному был сложным и противоречивым. Инструментом решения конфликтов, хотя и не универсальным, стали политические и социальные катаклизмы. Недаром эпоху, начавшуюся Великой французской революцией, нарекли «веком революций». Именно революцию 1789–1799 гг., заложившую основы современного политического сознания и содержащую в себе весь спектр революционных форм, апробированных в течение XIX и первой половины XX в., правомерно избрать точкой отсчета XIX столетия. Как отмечал известный английский ученый Э. Хобсбаум, и либерализм, и социальные революции XIX и XX столетий ведут свое происхождение от Французской революции, которую можно рассматривать как модель для последующих социальных потрясений. Вслед за революцией во Франции последовали революции 1820-х (испанская, португальская, итальянская, греческая), 1830-х (французская, испанская, португальская, бельгийская) и 1840-х годов (французская, германская, австрийская, итальянская) в Европе, Гражданская война в США и Реконструкция Юга 1861–1877 гг.; Парижская коммуна 1871 г. во Франции, революционные катаклизмы начала XX в. в Российской империи и странах Востока.

Уже в первой половине XIX в., еще до появления теории Маркса, сложились концепции двух революций: социальной и политической. Социальные революции приводят к смене одного социально-экономического строя другим; политические революции — к смене одного политического режима другим.

Начало XIX в. было ознаменовано реакцией европейских государств на перемены, спровоцированные революционной Францией и империей Наполеона Бонапарта. Эта реакция привела к попытке возврата «на круги своя» территорий и к реставрации свергнутых правительств, что нашло выражение в принципе легитимизма, зафиксированном Венским конгрессом 1814–1815 гг. С другой стороны, о возврате к политической системе Старого порядка не могло быть и речи. Конституционные монархии стали порождением процесса модернизации западного общества, развивавшегося под знаком парламентаризма и правового государства. В это время под правовым государством понималось государство, признававшее совокупность свобод, присущих парламентскому строю (свободы слова, печати, собраний, объединений) при ограниченном допуске низших слоев к участию в выборах законодателей. Многие европейские государи сумели приспособиться к новым реалиям, что нашло выражение в утверждении в ряде стран конституционной монархии (конституционная Хартия 1814 г. во Франции, либеральные конституции в южногерманских землях).

Выработка умеренных по своему характеру конституций опиралась на существовавшую практику либо идеи просветителей. Учредительные собрания руководствовались принципами британской политической модели либо накопленным во Франции и США конституционным опытом. Установление нового государственно-правового режима сопровождалось ликвидацией, кое-где частичной, ряда институтов Старого порядка. Уничтожалось сословное деление, подданные объявлялись гражданами с политическими правами, вводились либеральные свободы — свобода совести, слова, собраний, митингов. При этом политические права носили ограниченный характер, распространяясь, как правило, лишь на дворянство и верхушку среднего класса, т. е. людей, обладавших крупными доходами и недвижимостью. Слом институтов Старого порядка проходил неравномерно, что было обусловлено как особенностями развития каждого государства, так и конкретной ситуацией. Там, где учредительные собрания разрабатывали основные законы на волне общественного подъема, конституции, как в Норвегии и Испании, носили более радикальный характер. Конституции, разработанные в результате достигнутого компромисса общественных групп, как в Швеции, были умереннее.

Со всей очевидностью эта тенденция проявилась впоследствии, когда географическая сфера конституционализма стала расширяться. Конституции принимались в одном случае, как логическое завершение социальных революций. Они были призваны закрепить новое общественно-политическое устройство. При этом особо подчеркивались наиболее важные для победителей положения. Нередко по мере спада социальной напряженности происходило наступление реакции на провозглашенные права граждан (примером могут служить Россия, империя Габсбургов, некоторые германские и итальянские государства). В другом случае конституции создавались с целью предотвратить революцию (Дания, Нидерланды) и носили характер умеренных уступок общественному мнению. Третья модель введения конституционализма связана с созданием нового государства. Перечисленные модели, как и всякая схема, достаточно условны. В одной и той же стране принятие конституции могло стать результатом социального взрыва либо создания нового государства, а в дальнейшем основной закон пересматривался в сторону либерализации или ужесточения.

Суть процесса состояла в трансформации монархий либо в конституционные, либо в парламентские. Аристократия, дворянство уступали часть своих властных полномочий под сильным давлением со стороны общества. Общество же, в свою очередь, на ранних этапах конституционализма искало пути и средства ограничения власти монарха, обеспечения прав и собственности личности. Характер уступок, их масштаб зависели от особенностей каждой страны, степени развитости общественной сферы, уровня политизации общества, его способности и возможности сформулировать и заявить свои требования.

Определяющей чертой политической жизни европейских стран в XIX в. стала партийность. Понимание своей гражданской позиции, своего места в социальной структуре, своих стремлений и предпочтений в политике, а также поддержки или недовольства правительственным курсом приводили к объединению граждан вокруг различных политических партий, уже имевших в XIX в. четкие программы и лозунги.

Избирательные кампании и деятельность парламентов способствовали становлению в основных странах Запада более или менее оформленных политических партий и выработке определенного механизма взаимоотношений между ними. Повсюду в Европе, где существовали консерваторы, они были по преимуществу партией крупных землевладельцев, так же как либералы — партией буржуазии, хотя и те и другие, разумеется, распространяли свое влияние на более широкие слои населения. Различные и достаточно пестрые политические силы ориентировались на городской плебс и крестьянство.

Важнейшую роль в политике и управлении государством в это время играло общественное мнение, представлявшее собой совокупность взглядов (интересов, целей, программ) различных общественных групп, соединенных неким единым стержнем. Общественное мнение становится реальной политической силой, с которой вынуждены считаться государи. Наследие американской Войны за независимость, Французской революции глубоко проникало в сознание вместе с постулатами классического либерализма, в том числе с идеями ответственности власти перед обществом, необходимости диалога для совместного решения жизненно важных проблем. Именно на рубеже XVIII–XIX вв. в Европе и Америке по инициативе снизу возникает масса общественных неправительственных ассоциаций по вопросам, оказывающим непосредственное влияние на жизнь людей. К их числу относились борьба с вредными привычками, например с алкоголизмом, образование для детей бедняков, отмена работорговли, установление всеобщего избирательного права, изменение статуса женщин. В этот же круг проблем входили борьба за обуздание милитаризма и выработку мирных способов решения международных конфликтов, а также за упразднение смертной казни, что было вполне естественным после кровопролитных революционных и наполеоновских войн, опустошавших европейский континент на протяжении почти четверти столетия. Именно после их окончания возникают общественные неправительственные пацифистские ассоциации. В 1816 г. различные протестантские группировки — диссентеры, квакеры, евангелические и даже несколько англиканских общин — объединились в Общество за установление прочного всеобщего мира (Лондонское общество мира). На территории континентальной Европы первой открыто признанной организацией такого рода стало Общество мира, созданное в Женеве в декабре 1830 г. графом Жан-Жаком де Селлоном (1782–1839).

На фоне великих научных открытий XIX в., ускоривших технический прогресс, реформ образования, позволявших получить знания более широким социальным кругам, общественное мнение становится непременным атрибутом жизни, заставляя считаться с собой как с реальной силой, способной влиять на официальную политику. И здесь на первый план выступает пресса. Периодичность печати, ежедневные газетные выпуски во много раз увеличивали оперативность прессы, вовлекали все больше граждан в участие в политическом процессе. Технические достижения — удешевление печати и бумаги, железные дороги, пароходы, почта, телеграф — ускорили обмен информацией, мнениями, сбор данных.

Возможность приобрести газету и сразу оказаться в курсе всех мировых событий стала для человека XIX в. жизненно необходимой привычкой. Низкие цены на издания, практика подписки на определенный срок, гарантия своевременной доставки, огромный выбор существующих печатных изданий — все это укрепляло зависимость читателя от потребности читать прессу. Однако пресса, помимо своей первой обязанности информировать читателя о новостях, незаметно выполняла еще одну функцию — формировала у читателя взгляды на те или иные события.

Великобритания и Франция, раньше других избравшие либерально-конституционную модель государственности, обретшие конституцию, парламент и политическую печать, стали образцом для всех либеральных государств и распространяли по Европе свои политические принципы.

В Великобритании политические и правовые институты складывались постепенно и закреплялись традицией, а также законами разного времени, не сведенными в единый конституционный документ. К началу XIX в. оттачивался, совершенствовался механизм управления страной через кабинет министров. Современники, длительное время негативно оценивавшие статус первого министра, уже не подвергали сомнению его руководство органом исполнительной власти.

В политическом размежевании тори и вигов все большее значение приобретала идеология консерватизма и либерализма. Отстраненные от власти виги, стремившиеся добиться большинства в палате общин, начинают прибегать к внепарламентским методам формирования общественного мнения, общественному давлению на правительство. Это давление проявлялось в оппозиционной прессе, митингах в графствах, создании общественных организаций. В стенах парламента виги становятся постоянными критиками правительственного курса, выступают с законодательной инициативой.

Промышленная революция и сопровождавшие ее социальные сдвиги позволили существенно расширить политическую сферу, что выразилось в появлении на политической арене «третьей силы» — радикалов, массового радикального движения, деятельности различного рода демократических объединений. Радикалами называли всех тех, кто выступал за изменение системы представительства, расширение политических прав граждан, отказ от политики протекционизма и утверждение принципов свободы предпринимательской деятельности. Возраставшее недовольство вызывала система представительства, не соответствовавшая реальному положению в стране. В результате быстро растущие города оказывались лишенными возможности выбирать своих представителей. Нижняя палата состояла из депутатов от графств и некоторых городов. Такой порядок сложился в первые столетия существования парламента и оставался неизменным на протяжении XVIII в. Избирательным правом пользовались примерно 5–7 % всего населения страны. Сам способ избрания депутатов — система открытого голосования — давал широкие возможности контролировать ход и результаты голосования, оказывать давление на избирателей, что широко практиковалось, особенно в мелких избирательных округах (бургах), получивших название «карманных» или «гнилых» местечек. Из 204 мест от таких округов в 22 городах было более 1000 избирателей, в 33 — от 500 до 1000, 40 % округов не набирали и по 100 человек, имевших право голоса. Значительным числом мест в парламенте от них распоряжались крупные землевладельцы и правительство. Земельные магнаты использовали места в парламенте по своему усмотрению, открыто продавая и покупая их. Таким образом мелкие округа превращались в весьма ценную собственность. В большинстве городов избирательным правом пользовались лишь несколько десятков жителей — привилегированная корпоративная городская верхушка. Правительство и корона обычно имели про запас нужное число таких избирательных округов для обеспечения поддержки правительства или своей партии в парламенте, владельцы местечек продавали голоса избирателей за должность или покровительство важного чиновника. Сложившаяся система представительства ставила нижнюю палату в зависимость от лордов.

Реформаторское движение в постнаполеоновское время началось с неудачной кампании радикалов за демократизацию избирательного права (1816–1819). Вопрос о преобразованиях институтов Старого порядка имел ключевое значение в процессе трансформации парламентских партий в партии политические. Кроме того, борьба партий и внутрипартийных фракций, вышедшая за стены парламента и выплеснувшаяся на страницы прессы и литературы, все больше интересовала средние слои населения.

Во Франции восстановление на престоле династии Бурбонов в лице короля Людовика XVIII было связано с обязательным условием: принятием конституционной Хартии, которая была октроирована (дарована) королем подданным, т. е. отнюдь не являлась предметом договора между монархом и гражданами. В основу Хартии были положены принцип разделения властей, а также признание основных прав и свобод граждан. Либеральные преобразования периода Реставрации были связаны с деятельностью правительства герцога Армана-Эммануэля Ришелье (1815–1821), принявшего законы о парламентском контроле над государственным бюджетом (1818) и свободе печати (1819) и реорганизовавшего королевский двор в целях его консолидации вокруг правящей династии (1820). Однако убийство в 1820 г. одного из потенциальных наследников короны герцога Беррийского ознаменовало отказ от умеренно-либеральной политики Ришелье и подтолкнуло к формированию ультрароялистского правительства.

Борьбой за независимость страны и легитимность власти была продиктована разработка конституции в Испании. Проект конституции 1807 г., одобренный Наполеоном и утвержденный некоторыми сотрудничавшими с французскими завоевателями аристократами, не стал началом конституционного процесса в стране. Начало ему положили повстанцы, основавшие Центральную хунту, которая установила регентство. Согласно совместному решению 24 сентября 1810 г. на о. Леон близ Кадиса состоялось открытие Генеральных и Чрезвычайных кортесов Испанской империи. В марте 1812 г. была принята Конституция, согласно которой впервые в истории страны узаконен статус конституционной монархии, причем король не мог более двух раз наложить вето на принятый кортесами закон. Правом голоса с 1830 г. наделяли всех грамотных мужчин, однако выборы в кортесы были четырехступенчатыми. Кадисская конституция предопределила траекторию пути, пройденного Испанией в XIX в. После реставрации Фердинанда VII в 1814 г. эта конституция была отменена, однако в эпоху «либерального трехлетия» 1820–1823 гг., с начала революции Рафаэля Риего (1784–1823) и до ее подавления Священным союзом, она вновь действовала.

Разгром второй антифранцузской коалиции усилил влияние Наполеона в Германии. Под его давлением в феврале 1803 г. особая депутация при рейхстаге приняла постановление о секуляризации духовных владений и план «медиатизации» княжеств. Все духовные княжества упразднялись, резко сократилось число имперских и вольных городов. Исчезло множество мелких государств, а их территории были переданы более крупным — Баварии, Бадену, Вюртембергу, Нассау, что стало важным шагом на пути преодоления раздробленности немецких земель.

В 1806 г. под протекторатом Наполеона учрежден Рейнский союз, объединивший более 20 государств. В них и областях, включенных в состав французской империи, были упразднены привилегии дворянства и духовенства, ликвидированы церковные владения; финансы, администрация и суд реформированы по французскому образцу, кое-где введен наполеоновский гражданский кодекс. Французский император стремился обеспечить прочный тыл для дальнейшего продвижения на восток. Вместе с тем он попытался создать прочный противовес Пруссии и Австрии, которые участвовали в антифранцузских коалициях.

Окончательное господство Наполеона в Германии установилось после разгрома четвертой и пятой коалиций (1806, 1809). В 1807 г. Наполеон образовал Вестфальское королевство под управлением своего брата Жерома, которое просуществовало до 1813 г. Оно стало первой германской территорией, получившей новый основной закон. Он копировал французскую конституцию 1799 г. В прерогативы монарха входило назначение правительства, созыв представительного органа, монопольное право законодательной инициативы. Народное собрание обладало скромными полномочиями обсуждения и утверждения предложенных законопроектов. Вместе с тем устанавливалось равенство всех перед законом, признавалась веротерпимость и отменялись крепостное право и дворянские привилегии.

После наполеоновских войн реформы продолжались в государствах созданного Венским конгрессом Германского союза, несмотря на восстановление сословных привилегий и сословных принципов при формировании представительных органов. В области социально-экономических преобразований лидировала Пруссия, где были проведены реформы социально-экономического содержания: отмена крепостного права в 1807–1810 гг.; закон о таможенных пошлинах 1818 г., на основе которого в 1834 г. был создан германский таможенный союз, ставший важным шагом на пути к политическому единству немецких земель под эгидой Пруссии; в 1814 г. произошло законодательное оформление военной реформы. Еще в 1808 г. в Пруссии были введены элементы местного самоуправления, важнейшие городские дела передавались в руки выборных органов. Правом голоса наделялись лица, обладавшие доходом от 150 до 200 талеров или недвижимой собственностью, т. е. наиболее обеспеченные слои городского населения. Впоследствии в сфере политической демократизации лидировали юго-западные государства, в которых были приняты конституции (в 1818 г. — в Баварии, в 1819 г. — в Вюртемберге, в 1820 г. — в Гессен-Дармштадте), имевшие в своей основе французскую Хартию 1814 г.

Габсбургская империя не только не дала своим подданным обещанной конституции, но и неодобрительно смотрела на другие конституционные государства. Опираясь на Священный союз, австрийский князь Клеменс фон Меттерних (1773–1859) разработал систему вмешательства в дела второстепенных европейских государств для подавления в них либеральных и революционных движений.

В отличие от Франции, где возвращение на трон династии Бурбонов сопровождалось дарованием конституции, в итальянских государствах, особенно в Пьемонте, Папской области и Неаполитанском королевстве, сами понятия «конституция» и «реформы» оказались под запретом, так что вплоть до 1840-х годов легальная оппозиция была невозможна и потому носила конспиративный характер. Во время революций в Пьемонте и Неаполитанском королевстве 1820–1821 гг. (подавлены Габсбургами с санкции Священного союза) в последнем действовала конституция на основе Кадисской.

XIX в. в России прошел под знаком модернизации ее экономики, социальных отношений и политических структур. Эти преобразования в целом совпадали с основными направлениями мирового процесса перехода к индустриальному обществу с характерными для него либерализацией и демократизацией всех общественных отношений, бурным научно-техническим прогрессом и победой рыночной экономики. Однако в России элементы нового общества в гораздо большей степени насаждались «сверху» самой императорской властью, стремившейся сохранить свои позиции внутри страны и на международной арене, а не органично вырастали «снизу» в ходе ее естественного развития. При этом великодержавные интересы государства, правящей династии и ее главной опоры, дворянства, неизменно господствовали над интересами большинства населения. Реформам в России всегда мешали деспотические традиции царизма, социальный эгоизм и инертность дворянства, незрелость российской буржуазии, некомпетентность и коррумпированность бюрократии, хронические финансовые затруднения правительства и традиционализм народных масс. В итоге путь российских реформаторов был трудным, назревавшие преобразования запаздывали.

Российские реформы начала XIX в. пришлись не на постнаполеоновскую эпоху, как в Европе, а непосредственно на годы революционных и наполеоновских войн. Среди реформ 1801–1804 гг., связанных с деятельностью так называемого Негласного комитета, в который входили молодые друзья императора Александра I — князь В.П. Кочубей (1768–1834), граф П.А. Строганов (1774–1817), Н.Н. Новосильцев (1761–1836), польский князь Адам Чарторыйский (1770–1861), — наиболее важными были амнистия жертв произвола Павла I и уничтожение Тайной экспедиции. Затем реформаторский процесс был прерван участием России в войнах с Наполеоном (1805–1807), закончившихся унизительным для Александра I Тильзитским миром, который значительно поколебал престиж императора в глазах российского дворянства. В ответ на дворянскую фронду император решил провести целую серию широкомасштабных политических реформ, призванных навести порядок в управлении империей и придать ей более европейский вид, поручив разработку новых законопроектов М.М. Сперанскому (1772–1839). Однако проект Сперанского по разработке «Введения к Уложению государственных законов», в основу которого был положен принцип разделения законодательной, исполнительной и судебной властей на волостном, уездном, губернском и общегосударственном уровнях, был реализован лишь в своей малой части. В 1810 г. был создан Государственный совет, просуществовавший до 1917 г.

Утверждение конституции в 1809 г. в Швеции, воевавшей с Наполеоном, но не покоренной им, стало итогом успешного заговора оппозиции, который привел к значительному ограничению власти короля. Новая форма правления сохранила за монархом право назначать правительство и чиновников на основе их деловых качеств, а также главнокомандующего. Законодательную власть король делил с представительным органом (риксдагом): обе стороны имели право законодательной инициативы и право абсолютного вето. Риксдаг сохранил сословный характер и состоял из четырех палат, формировавшихся на основе сословного принципа. За ними закреплялось исключительное право налогообложения, управление центральным банком и ведомством государственного долга. Правительство (статсрод), назначаемое королем, отвечало перед риксдагом за действия монарха. Без подписи всех его членов королевские постановления были недействительны. Тем самым вводился институт ответственности правительства перед парламентом. Важной частью конституции стало провозглашение гражданских свобод, отмена цензуры, введение свободы слова. В 1810 г. регентом и наследником престола при престарелом бездетном монархе был избран французский маршал Жан-Батист Бернадот (1763–1844) под именем Карла XIV Юхана.

Зимой 1813/1814 гг. усилилась политическая борьба в Норвегии, входившей в состав Датского королевства. В 1814 г. в Эйдсволле учредительное собрание разработало и приняло конституцию. Ее отличало строгое разделение властей: законодательная и налоговая была сосредоточена в руках однопалатного парламента (стортинга); исполнительная — короля; судебная — независимых от стортинга и короля судей. Король имел лишь отлагательное, а не абсолютное, как в Швеции, право вето. Условия унии Норвегии со Швецией приняли стортинг и риксдаг в 1815 г. Формально обе стороны были равноправны: их связывал общий король из династии Бернадотов и военный союз, но на деле внешняя политика Норвегии была подчинена шведской.

Введенные после обретения независимости в 1820-е годы конституции латиноамериканских стран зачастую следовали образцу Конституции США, но в отличие от нее оказались очень хрупкими и недолговечными. Из всех этих стран за первые полвека самостоятельного существования изначально принятая конституция сохранилась только в Уругвае (действовала в 1830–1919 гг.), в остальных же была частично или полностью пересмотрена, а где-то сменилась несколько раз. Типичными приметами политической жизни этого региона стали военные перевороты, чередование конституционных правительств с диктаторскими режимами, гражданские войны.

Очередная волна революционных потрясений накрыла Европу в 1830 г. Вслед за Июльской революцией во Франции, вызванной пересмотром королем Карлом X (1824–1830) конституционной Хартии, революционное движение охватило многие страны континента. В сентябре 1830 г. вспыхнули волнения в некоторых государствах Германского союза (Саксонии, Брауншвейге, Гессене, Ганновере и Баварии), в результате которых были введены либеральные конституции и возобновлены аграрные реформы. 29 ноября 1830 г. началось восстание в Польше, подавленное русскими войсками только в сентябре 1831 г. В феврале 1831 г. последовали восстания в итальянских герцогствах Парме и Модене и принадлежавшей Римскому Папе Романье. Под влиянием Июльской революции 1830 г. усилилось движение за парламентскую реформу в Великобритании, за демократизацию Швейцарской республики, стала набирать силу борьба против абсолютистской реакции в Испании и Габсбургской империи. Наибольшее влияние французская революция 1830 г. оказала на соседнюю Бельгию. Революция завершилась для Бельгии отделением от Голландии и созданием независимого государства.

После событий 1830–1831 гг. характер и итоги перемен в Европе в самом широком смысле определялись влиянием политических и социальных сил, по-разному видевших перспективы развития общества, спецификой социальных конфликтов, силой радикальных течений, действенностью политики, проводимой правительствами. Решающее значение для германских и итальянских государств, Габсбургской империи имел национальный фактор.

Возможности реформ — постепенного и эволюционного, осуществляемого «сверху» властью при поддержке общества или под его давлением преобразования страны, — в XIX в. наиболее ярко продемонстрировала Великобритания. С начала 1830-х по конец 1840-х годов в стране была проведена серия важнейших политических и социальных реформ. В 1832 г. стал законом Билль о парламентской реформе вигского кабинета Чарльза Грея (1830–1834), которую английские историки называют «великой». Ее значение действительно огромно, ибо она положила начало созданию современного гражданского общества в Великобритании. Реформа 1832 г. была первой в ряду реформ избирательного права в Великобритании в XIX в., поколебавшей средневековый принцип равного представительства от корпоративных единиц и ознаменовавшей начало перехода к новым принципам представительства от количества населения. Помимо этого в 1830-1840-е годы парламент провел следующие реформы: отменил рабовладение в британских колониях, ограничил труд детей на фабриках и учредил фабричную инспекцию, ввел единую систему городского самоуправления. Отмена хлебных законов в 1846 г. и Навигационных актов в 1849 г. ознаменовала победу либеральных принципов свободы торговли (фритреда), невмешательства государства в предпринимательскую деятельность.

Для Франции годы Июльской монархии (1830–1848) были важным этапом становления и развития либеральной идеологии, парламентаризма и правового государства. Именно в это время здесь сформулированы политические правила и традиции, ставшие составной частью современных политических институтов Франции. Новый государственный строй был законодательно оформлен в конституционной Хартии 1830 г., которая представляла несколько измененный вариант Хартии 1814 г. Она свидетельствовала о дальнейшей либерализации режима и переходе от наследственного к выборному способу передачи государственной власти.

Хартия, создававшая законодательную базу для режима парламентского правления, рассматривалась в качестве договора между французским народом и свободно избранным им королем; в ней отсутствовало вступление, в котором говорилось, что королевская власть «дарует» французам основные свободы и права; они были признаны естественными и неотъемлемыми. Королю присваивался титул «короля французов», который заменил прежнюю формулировку — «король Франции». Королевскому знамени возвращались цвета революции. Король не мог приостанавливать действие законов и лишался права отменять их. Отменялся государственный статус католицизма. Положения о свободе печати были дополнены отменой цензуры. Значительные изменения претерпело пассивное и активное избирательное право. Был снижен возрастной ценз, имущественный ценз заменен требованием уплаты прямых налогов на сумму не менее 200 франков в год. Депутаты, занявшие оплачиваемые государственные должности, обязаны были сложить полномочия и вновь выдвинуть свою кандидатуру на выборах.

В первые годы Июльской монархии кабинетами короля Луи-Филиппа Орлеанского была проведена реформа избирательного права (1831); принят закон, восстанавливавший выборность муниципальных советников, которые со времен Наполеона назначались правительством (1831); в соответствии с законом от 22 марта 1831 г. вместо Королевской гвардии была образована Национальная гвардия, членами которой могли стать все граждане, платившие налоги и на свои средства приобретавшие обмундирование; в 1833 г. был принят закон о начальном образовании, в соответствии с которым каждая коммуна должна была открывать у себя начальную школу, а каждый департамент — педагогический институт; был принят закон о выборах членов генеральных советов департаментов и окружных советов. Однако дальнейшее замедление темпа реформ привело к росту оппозиционных настроений в обществе.

В Испании в 1833 г. после смерти короля Фердинанда VII начинаются кровопролитные карлистские войны, конфликт между регентшей Марией-Кристиной, матерью несовершеннолетней королевы Изабеллы, и братом короля, доном Карлосом, которые можно считать реакцией на разрушение социально-экономической системы Старого порядка, популистским протестом против городского либерализма, бунтом распадающегося традиционного общества против любых форм модернизации. В течение долгих лет первой карлистской войны (1833–1840) дело либералов оказалось тесно связанным с утверждением на троне Изабеллы II (1833–1868), и между ними был достигнут своего рода компромисс, результатом которого явилось установление конституционной монархии, что было закреплено в королевском статуте 1834 г. Статут устанавливал представительный парламентский режим, наделив правом голоса 0,15 % населения, и не мог удовлетворить тех, кто стремился восстановить Кадисскую конституцию 1812 г. В августе 1836 г. сержанты, охранявшие королевскую резиденцию, подняли мятеж, вынудив Марию-Кристину согласиться на ее восстановление. Новая конституция была принята Чрезвычайными кортесами в июле 1837 г., в ней были более тщательно проработаны гарантии прав граждан, подтвержден принцип независимости судей. В отличие от Конституции 1812 г., кортесы стали двухпалатными. Высокий имущественный ценз сокращал избирательный корпус до 65 тыс. человек, т. е. до 0,35 % населения. В 1845 г. во время правления фактического диктатора, генерала Рамона Нарваэса (1800–1868), была принята самая консервативная конституция страны, отвергшая принцип народного суверенитета в пользу суверенитета короля и кортесов.

В Бельгии после установления окончательного мира с Нидерландами в 1839 г. либеральная партия, опиравшаяся на промышленную и торговую буржуазию, способствовала экономическому подъему страны принятием ряда законов, установивших свободу торговли, а также провела парламентскую и избирательную реформы (1846). В 1848 г. был издан закон, по которому ни один государственный чиновник не мог быть избран в парламент.

В Венгрии, являвшейся составной частью Габсбургской империи, в середине 1830-х годов под влиянием европейских революций и «национальных возрождений» начало оформляться радикальное политическое течение, требовавшее соединения гражданских свобод с национальным суверенитетом. Лидером этого течения стал Лайош Кошут (1802–1894). Государственным собранием 1843–1844 гг. были приняты, правда в форме декларации, решения об обязательном выкупе крестьянских повинностей, отмене майората, праве недворян поступать на государственную службу.

В Италии движение за реформы было тесно связано с борьбой за объединение страны — Рисорджименто. В 1830-1840-е годы формируются два направления Рисорджименто — демократическое в виде мадзинизма и близких ему по духу радикальных течений и организаций и «умеренное», которому выпало сыграть важную роль сначала в революции 1848–1849 гг., а затем в модифицированном виде на завершающем этапе Рисорджименто в 1850-1860-е годы. Во второй половине 1840-х годов развитие реформаторского движения в Италии было связано с избранием на пост римского папы Пия IX (1846–1878). Созданная им правительственная комиссия провела ряд реформ, прежде всего политическую амнистию. Однако начавшееся движение за реформы застало «умеренных» врасплох. Принятые конституции — в Неаполитанском королевстве, Тоскане, Пьемонте, Папской области — не внесли успокоения в умы и настроения пробудившихся общественных сил. Да и сам папа вскоре перешел на консервативные позиции, а Италия оказалась охвачена революционным огнем, перекинувшимся на всю Европу и прервавшим восемнадцатилетний период европейской стабильности.

Революции 1848–1849 гг. историки именуют «синхронными» или же рассматривают, вслед за Марксом, как единую «европейскую революцию», затронувшую Францию, Габсбургскую империю, германские и итальянские земли. Как отмечал Э. Хобсбаум, «в истории современного мира было множество больших революций и, конечно, множество более успешных. Но не было ни одной, которая распространялась бы быстрее, подобно лесному пожару, преодолевая границы и охватывая все новые страны». Во Франции и Германии рабочий класс впервые выступил как самостоятельная политическая сила.

Можно выделить следующие общие черты, присущие европейским революциям. Во-первых, это национальный фактор для Габсбургской империи, германских и итальянских государств. Во-вторых, везде в той или иной мере звучали лозунги, требовавшие установления республики, ограничения абсолютизма, национальной независимости, национального объединения, улучшения положения рабочего класса, ликвидации сословных привилегий и сословного строя, расширения прав представительных законодательных учреждений, отмены сеньориальных повинностей.

Каковы же были итоги «весны народов» 1848–1849 гг.? С одной стороны, повсюду в Европе революция потерпела поражение. Демократические силы нигде не смогли добиться успеха и достичь своих целей. Нигде не были достигнуты национальные цели революции — обеспечение национально-государственного суверенитета и единства: Германия и Италия остались раздробленными; не изменилось положение Польши, Венгрии, чешских земель, находившихся под властью Габсбургов южных славян, румынского народа дунайских княжеств.

Несмотря на поражение, революции серьезно изменили политический ландшафт Европы. Во Франции возрастной ценз был снижен до 21 года, а ценз оседлости предполагал проживание в избирательном округе не менее 6 месяцев. Чрезвычайно демократичные прямые и всеобщие выборы в Учредительное собрание, которое должно было принять новую конституцию, продемонстрировали небольшую поддержку республиканцев, не пользовавшихся доверием значительной части французского крестьянства. Стремление к установлению сильной исполнительной власти определило выработку принципиального решения об учреждении президентской республики. Глава государства избирался народом на 4 года и получал права конституционного монарха. Он назначал и смещал министров, высших должностных лиц, распоряжался вооруженными силами. Президент наделялся правом законодательной инициативы, которую осуществлял через министров. Вместе с тем были заложены положения, направленные на усиление зависимости президента от Национального собрания, чтобы несколько ослабить исполнительную ветвь власти. В целом в новой конституции, утвержденной 4 ноября 1848 г., законодательная власть принадлежала Национальному собранию, которое избиралось каждые три года, и должно было заседать непрерывно. Депутаты провозглашались представителями не только своего округа, но и всей Франции. Они получали вознаграждение, обладали иммунитетом и не могли занимать оплачиваемые должности.

В конституции было заложено противоречие между сильной исполнительной и более слабой законодательной ветвями власти. При этом Национальное собрание наделялось полномочиями по отстранению президента, в то же время глава государства мог устранить его только неконституционным путем. Первые же выборы принесли победу внучатому племяннику Наполеона — Луи-Наполеону, получившему поддержку крестьянства. Уже в декабре 1851 г. президент совершил переворот. За основу нового основного закона была принята конституция Первой империи. В ноябре 1852 г. сенат восстановил империю и провозгласил Луи-Наполеона императором французов. Тем не менее правовые и демократические завоевания революции 1848 г. вошли в политическую практику Второй империи.

Национальное собрание во Франкфурте-на-Майне разработало конституцию союзного германского государства. При этом оно основывалось на трехразрядном избирательном праве: население делилось на три курии согласно величине уплачиваемых налогов. В середине XIX в. в первую курию входили 4,7 % населения, вторую — 12,7 %, третью — 82,6 %. Высшими органами власти по имперской конституции стали император, канцлер и двухпалатный парламент (бундестаг и рейхстаг). Император сохранял широкие полномочия: назначал имперского канцлера, созывал, открывал и закрывал заседания палат, распускал рейхстаг. Он также разрабатывал и публиковал имперские законы. Основными институтами власти по имперской конституции стали император, канцлер и двухпалатный парламент (бундестаг и рейхстаг). Император сохранял широкие полномочия: назначал имперского канцлера, созывал Германский союз. Обладая 17 голосами из 58, Пруссия имела возможность не допустить изменения конституции. Рейхстаг, главным образом, занимался обсуждением правительственных законопроектов. Таким образом, в Германии утвердилась конституционная монархия, причем правительство отвечало перед государем, а не парламентом.

Ф. Шрёдер. Карикатура «Панорама Европы в августе 1849 г.».

Дюссельдорфский ежемесячный альманах

Массовые манифестации в Копенгагене, проходившие после получения известий о революции во Франции, вынудили нового короля Фредерика VII (1848–1863) отказаться от абсолютной власти. Национальное собрание приняло в 1849 г. конституцию, которая вводила двухпалатный парламент, всеобщее избирательное право для мужчин. В Нидерландах оппозиция заставила Вильгельма II (1840–1849) объявить о пересмотре конституции. Новый основной закон разработала комиссия во главе с Йоханом Рудольфом Торбеке (1798–1872), а приняли на правах Учредительного собрания Генеральные штаты. Исполнительная власть вручалась правительству, ответственному перед парламентом. Законодательная власть закреплялась за двухпалатными Генеральными штатами: верхняя избиралась на 9 лет штатами провинций из числа самых крупных податных плательщиков, демократичнее был избирательный ценз нижней палаты, обновляемой наполовину каждые два года.

Великобритания избежала революционных потрясений в 1848–1849 гг., но оказалась охваченной мощным чартистским движением (от англ, charter — хартия), участники которого на протяжении полутора десятилетий, с конца 1830 по конец 1840-х годов, настойчиво требовали от правительства введения всеобщего избирательного права и жалованья депутатам за время их работы в парламенте.

Несмотря на поражение, чартистское движение во многом стало катализатором последующей трансформации избирательной системы в стране. В 1867 г. была проведена вторая парламентская реформа, вновь сократившая число «карманных местечек», снизившая имущественный ценз, а главное — распространившая избирательное право не только на домовладельцев и арендаторов целых строений, но и на тех, кто снимал квартиру не менее 12 месяцев. Низшие слои городского среднего класса и «рабочая аристократия» пополнили ряды избирателей. Характерно, что эта реформа была проведена торийским правительством графа Дерби (1866–1868), что свидетельствовало о переменах в консервативной партии, стремившейся привлечь избирателей. В 1872 г. был принят закон о тайном голосовании (так называемая австралийская баллотировка), в 1884 г. — новый выборный закон, вследствие которого число избирателей удвоилось, составив около 60 % мужского населения Соединенного королевства старше 21 года. Реформа 1885 г. сделала более справедливым распределение населения в избирательных округах.

Состав верхушки обеих партий, а следовательно и правительства, мало отличался от предшествовавших десятилетий, но вот социальное происхождение рядовых парламентариев, так называемых заднескамеечников, прежде всего либералов, претерпело значительные изменения. В либеральной партии к началу XX в. земельные собственники составляли 7 %, а предприниматели — 70 %. В палате общин появилась новая формация политиков. Парламентарии-либералы после второй и третьей избирательных реформ, как правило, были представителями среднего класса, чаще всего предпринимателями и юристами. Важнейшим отличием новых членов парламента стало обладание опытом работы на выборной должности в городском совете или совете графства, наблюдательном или попечительном совете школы, местных политических организациях. На смену ораторскому искусству, столь ценимому в XVIII столетии и еще в первой половине XIX в., приходил новый деловой язык. Хотя доля биллей, инициаторами которых выступали независимые депутаты, на протяжении века постепенно уменьшалась, личная инициатива парламентариев во время прений возросла. Заднескамеечники все шире втягивались в работу парламента. В 1881 г. ирландские депутаты в борьбе за самоуправление (гомруль) прибегли к обструкции, выступая друг за другом почти 42 часа. После этого спикер получил право ставить вопрос о немедленном прекращении прений или об их завершении к определенному сроку.

Во второй трети XIX в. политика реформ стала характерной чертой как либеральных, так и консервативных кабинетов. В частности, либеральным правительством Уильяма Гладстона (1868–1874), вошедшим в политическую историю Великобритании как «реформаторское», были проведены следующие преобразования: принят закон об отделении государственной церкви в Ирландии, согласно которому ирландцы (почти исключительно католики) перестали платить церковный налог в пользу Англиканской церкви; принят ирландский земельный закон 1870 г.; проведена школьная реформа 1870 г., предоставившая детям из рабочей среды возможность получить начальное образование; принят закон о гражданской службе 1870 г.; в ответ на совершенствование прусской армии проведена военная реформа 1868–1874 гг.; принят закон о легализации тред-юнионов 1871 г. (в 1900 г. рабочие активисты создадут лейбористскую партию). В ходе своего четвертого министерства (1892–1894) «великий старец» (так называли современники Гладстона) пытался продолжить реформаторский курс, однако осуществить удалось лишь реформу местного самоуправления, предполагавшую создание выборных приходских советов, и ввести прогрессивный налог на наследство (1894).

Консервативное правительство Бенджамина Дизраэли на сессиях 1874–1876 гг. также приняло ряд социальных реформ, в частности разрешив рабочим пикетирование. В конце XIX в. консервативным кабинетом было учреждено министерство просвещения, которое ввело обязательное начальное обучение; ирландцы получили земельный билль, помогавший крестьянам приобретать участки, а также местное самоуправление, как в Англии, Уэльсе и Шотландии (1898).

Логическим итогом парламентских преобразований XIX в., знаменовавшим завершающий этап демократизации британской политической системы Нового времени, стал закон 1911 г., лишивший верхнюю палату права рассматривать финансовые билли, а в отношении других законопроектов сохранивший за ней право отсроченного вето. В 1912 г. в парламенте были рассмотрены законы об отделении Англиканской церкви от государства в Уэльсе и введении самоуправления в Ирландии. Оба закона были приняты, но их осуществление отложила Первая мировая война. Только в 1918 г. право голоса получили все мужчины старше 21 года и женщины старше 30 лет.

Во Франции путь модернизации оказался гораздо более сложным и зигзагообразным, вместившим в 1789-1870-е годы четыре революции, смену трех династий, когда монархия приобретала то более или менее конституционные формы, как при реставрированных Бурбонах и Орлеанах, то цезаристский характер при империях двух Бонапартов. В 1860-е годы курс императора Наполеона III смягчился: в период «либеральной империи» была восстановлена свобода печати и собраний, установлен контроль палат над деятельностью министров, приняты декреты, расширявшие права законодательных палат, провозглашен принцип парламентской ответственности правительства (1869).

Крушение Второй империи в ходе франко-германской войны 1870–1871 гг. привело к установлению в Париже 18 марта 1871 г. радикально-демократической власти Коммуны, городского самоуправления Парижа. В ответ часть монархистов пошли на компромисс с умеренными республиканцами, итогом которого стали три конституционных закона 1875 г., составившие конституцию Третьей республики. Президент избирался обеими палатами (палата депутатов и сенат) Национального собрания на 7 лет и мог быть переизбран. Президент обладал законодательной инициативой, правом назначения на все гражданские и военные должности, но со временем сохранил скорее представительские функции. Исполнительная власть передавалась в руки правительства, ответственного перед Национальным собранием. Важной чертой новой конституции стала относительно несложная процедура ее изменения в отличие от конституций 1793, 1795 и 1848 г. Последним стало решение о ликвидации пожизненного назначения сенаторов и установление выборности всех депутатов. Несмотря на всеобщее право голоса для мужчин, представительство было непропорциональным, преимущество оставалось за сельскими, а не городскими округами.

Нашумевшее «дело Дрейфуса», связанное с осуждением невиновного капитана еврея Дрейфуса якобы за измену отечеству (1894), и его освобождение в 1899 г. доказали окончательное упрочение республиканской формы правления во Франции. В годы президентства Эмиля Лубе (1899–1906) был проведен ряд реформ: признаны права профсоюзов, муниципальные власти стали выборными, военная система изменена по образцу прусской, проведена реформа системы образования по немецкому образцу, а в 1905 г. церковь была отделена от государства.

В Габсбургской империи проблема политических реформ переплеталась с движением за национальную автономию. В 1860 г. конституционная форма правления была введена формально и пересмотрена в 1861 г. Для обсуждения общеимперских дел предполагалось создание рейхсрата (парламента), куда все земли посылали своих представителей на основе двухстепенных выборов. Вторая палата рейхсрата должна была обсуждать дела Венгрии. Закон, вводивший представительные органы, не разграничивал полномочия судебной и исполнительной власти, не закреплял основные права граждан.

Поражение в войне с Пруссией в 1866 г. стимулировало преобразование империи в дуалистическую Австро-Венгерскую монархию, провозглашенную конституцией 1867 г. Эта конституция не была октроирована монархом, а вступила в силу после принятия ее рейхсратом, что сказалось на содержании конституционных законов, закреплявших гражданские права и свободы, разделение властей, ответственное министерство, суд присяжных. Австрийский избирательный закон 1873 г. установил прямые выборы по 4 куриям (помещики, торговые палаты, городская, деревенская). Право голоса сохраняло цензовую систему, в результате им было наделено 10,3 % населения. В 1896 г. города и деревни получили пятую, всеобщую курию, хотя неравенство оставалось огромным: в 1901 г. для избрания депутата в первую курию требовалось в среднем 64 голоса, вторую — 26, третью — 4193, четвертую — 12290, пятую — 69503. В 1907 г. под давлением социал-демократов курии были отменены, вводилось всеобщее избирательное право для всех мужчин старше 24 лет, проживавших в одном месте более года, однако распределение избирательных округов было не всегда справедливым. В Венгрии после победы либералов на выборах в 1899 г. были введены гражданский брак, свобода богослужения и равноправие евреев.

Не меньшее значение австро-прусская война имела и для судеб Германии. В сентябре-августе 1866 г. все германские земли к северу от р. Майн образовали новое государство — Северогерманский союз — в виде конституционной монархии под эгидой Пруссии. После победы над Францией в войне 1870–1871 гг. 18 января 1871 г. в Зеркальной галерее Версаля была провозглашена Германская империя, которая в том же году получила конституцию. В годы канцлерства преемника Отто фон Бисмарка Лео Каприви (1890–1894) был проведен ряд важных экономических реформ: введен прогрессивный подоходный налог, завершена земельная реформа, т. е. отменены почти все остатки юнкерских привилегий.

На 1850-1860-е годы приходится решающая стадия в создании единого итальянского государства. Она была связана с деятельностью умеренных либералов во главе с премьер-министром Пьемонта Камилло Бенсо Кавуром (1852–1859, 1860–1861), стремившимся утвердить либеральные конституционно-парламентские принципы и создать условия для укоренения принципов свободной торговли. 14 марта 1861 г. состоялось торжественное провозглашение итальянского королевства и признание Виктора Эммануила II королем Италии «милостью Божьей и волей нации». В 1871 г. Рим был признан столицей итальянского государства.

Пьемонтский (Альбертинский) статут 1848 г. был основан на французской хартии 1830 г. и походу Рисорджименто распространялся на каждую присоединенную область. Монарх объявлялся главой исполнительной власти и делил законодательную власть совместно с парламентом (сенатом и палатой депутатов). И хотя все они располагали правом законодательной инициативы и право бессрочного отлагательного вето, король имел преимущество, так как мог издавать и декреты регламенты. Сложилась парламентская ответственность правительства, однако кабинеты были неустойчивы, срок их существования на протяжении последней трети века в среднем едва превышал 12 месяцев.

Несмотря на то что Испания не участвовала в европейских революциях 1848–1849 гг., заговоры военных, городские восстания и события 1854–1856 гг., названные современниками революцией, хотя и подавлялись твердой рукой фактического диктатора Нарваэса, расшатывали режим, а вместе с тем и подрывали доверие к королеве. После смерти Нарваэса в 1868 г. Изабелла II была свергнута и Испания вступила в период политической и социальной нестабильности. Это «демократическое семилетие» завершилось реставрацией монархии.

Конституция, принятая Учредительными кортесами в годы «демократического семилетия» в июне 1869 г., основывалась на всеобщем избирательном праве для мужчин старше 25 лет. Формой правления провозглашалась монархия, но при этом допускались выборы короля кортесами и даже импичмент главы государства. Конституция предусматривала широкие права граждан, включая свободу собраний, ассоциаций и вероисповедания. Устанавливалась двухпалатная система: палата депутатов избиралась прямым голосованием из расчета 1 депутат от 40 тыс. испанцев, сенатором (по четыре от каждой провинции) мог стать гражданин старше 40 лет, имевший опыт в общественной, административной или предпринимательской деятельности.

Согласно новой конституции, принятой кортесами в мае 1876 г. после завершения последней карлистской войны и реставрации монархии, персона короля объявлялась неприкосновенной. Основой власти и легитимности новой системы объявлялись монарх и кортесы, владевшие законодательной инициативой. Кортесы состояли из двух палат: конгресса и сената. Конгресс избирался на 5 лет из расчета 1 депутат от 50 тыс. человек. Сенат состоял из наследников короля, грандов Испании, высших представителей армии, церкви, администрации, выборных от корпораций и лиц, плативших высокие налоги. Права граждан были столь же широки, как и по конституции 1869 г. Эта конституция обозначила завершение тяжелой перестройки Старого порядка в Испании и просуществовала до сентября 1923 г.

В 1815 г. Венский конгресс признал существование Швейцарской конфедерации из 22 кантонов. С 1843 г. католические кантоны (в итоге — пять немецко- и один франкоязычный) объединяются в Зондербунд («особый союз») с целью сохранить влияние церкви и противодействовать объединительной политике либералов. В ноябре 1847 г. вспыхнула короткая гражданская война, после которой иезуиты были изгнаны из Швейцарии. Принятая осенью 1848 г. по образцу североамериканской конституция учредила двухпалатный парламент (Федеральное собрание), состоявший из Национального совета и Совета государств. Центральным исполнительным органом стал Федеральный совет. Избирательным правом наделялись жители страны, достигшие 20 лет, была провозглашена свобода вероисповедания, печати и собраний. В отдельных, «лесных» кантонах сохранились элементы прямой демократии: население открытым голосованием решало вопросы, собираясь на ежегодные собрания. В 1874 г. конституция была дополнена, в частности провозглашался обязательный гражданский брак (антикатолическая мера) и обязательное бесплатное всеобщее светское образование. Федерализация Швейцарии, укрепление межкантональных связей способствовали ускорению развития капитализма.

Для стран Северной Европы, за исключением Дании, 1860-е годы стали временем нового, хотя и скромного сдвига в становлении демократического строя. В Швеции в 1865–1866 гг. под давлением снизу была проведена умеренная реформа, превратившая риксдаг, четыре палаты которого со средневековья формировались на основе сословного принципа, в двухпалатный парламент: верхняя палата формировалась местными провинциальными собраниями, нижняя — прямыми выборами. Сохранение высокого имущественного ценза лишало политических прав значительную часть населения. В Великом княжестве Финляндском в конце 1850 — начале 1860-х годов был проведен ряд реформ: введено делопроизводство не только на шведском, но и на финском языке, стали регулярно собираться четырехсословные ландтаги. Были устранены последние препятствия на пути капитализма, что привело к быстрому росту торговли с Россией.

Очередной этап модернизации российского общества вошел в историю как эпоха «Великих реформ». Отмена крепостного права в 1861 г. открыла путь преобразованиям в области государственного и общественного устройства: были проведены отличавшиеся большим демократизмом земская и судебная реформы (1864), реформа городского самоуправления (1870), военная реформа (1874) и ряд других. Комплекс реформ, проведенных правительством Александра II, если и нельзя назвать «революцией сверху», поскольку они не затронули политического строя Российской империи, в любом случае следует признать значительным шагом вперед на пути к его обновлению. Однако этот процесс, медленный и мучительный, растянулся на многие годы, что вызвало в конечном счете революционные потрясения 1905–1907 гг.

Революция 1905–1907 гг. заставила власти пойти на реформы, способствовавшие преобразованию самодержавного строя в монархию конституционно-парламентского типа. О степени завершенности этого процесса много спорили как современники событий, так и историки и правоведы. Одни утверждали, что Россия получила в результате революции и конституцию, и парламентаризм, хотя и делали при этом множество оговорок, навеянных сравнениями с развитыми странами Запада. Другие считали, что установившееся в России «конституционное самодержавие» (1906–1917) было лишь ширмой, за которой скрывалась фактически неограниченная власть царя, высшей бюрократии и дворянства. В настоящее время чаша весов стала явно склоняться в сторону признания России в последнее десятилетие царствования Николая II конституционной монархией. Из наиболее важных реформ следует отметить манифест 17 октября 1905 г. «Об усовершенствовании государственного порядка», провозгласивший неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов и подтвердивший манифест от 6 августа о создании парламента — Государственной думы. 23 апреля 1906 г. были утверждены Основные законы Российской империи, сохранявшие самодержавную власть монарха.

В государственно-правовой сфере главным историческим результатом эпохи революций явилось учреждение в странах Запада конституционно-парламентского строя и основных гражданских свобод. Еще в эпоху революций XIX в. были провозглашены и законодательно закреплены в качестве неотчуждаемых прав человека неприкосновенность личности, жилища, собственности, право на свободное выражение мыслей и мнений. В большинстве действовавших к концу XIX в. конституций признавалась веротерпимость. При отправлении правосудия повсеместно в Европе и Америке утвердились презумпция невиновности и право подсудимого на защиту.

Из существовавших к концу XIX в. институтов гражданского общества активнее всего взаимодействовали с государством политические партии. К 1860-1880-м годам в большинстве стран Европы и Америки партии из непрочных объединений отдельных политиков или традиционных, практически клановых обществ превращались в массовые политические организации современного типа, боровшиеся за преобладание в представительных органах власти. Парламентская реформа 1867 г. в Великобритании побудила и тори, и вигов приступить в целях завоевания новых избирателей к созданию местных ассоциаций, клубов и других постоянно действующих форм объединения своих приверженцев.

В Британской империи и ее доминионах, в США на основе мажоритарного избирательного законодательства сложилась двухпартийная система. В США Гражданская война и Реконструкция закрепили смену системы «демократы — виги» системой «демократы — республиканцы», причем именно возникшая в 1854 г. Республиканская партия в целом сохраняла ведущее положение в последней трети XIX — начале XX в. В эпоху «позолоченного века» 1870-1890-х годов республиканцы и демократы оказались тесно связаны с крупным финансово-промышленным капиталом, высок был уровень внутрипартийной коррупции.

Континентально-европейская конституционная модель, в отличие от англо-саксонской, была основана на пропорциональной избирательной системе, а следовательно — на многопартийности. В Германской империи и во Франции Третьей республики ни одна из партий не могла получить абсолютное большинство депутатов, отчего рождались партийные коалиции. При этом немецкие партии выступали с ясными программами, собирали съезды, тогда как во Франции даже в начале XX в. партии в большинстве случаев существовали только как парламентские группы.

Во многих странах правительство стало формироваться победившей на выборах партией и отвечало перед парламентом (вплоть до вынесения вотума недоверия и отставки). К началу XX в. большинство парламентов формировалось из двух палат (исключение составляли Болгария, Сербия, Греция, Люксембург, Брауншвейг, Ольденбург, некоторые швейцарские кантоны). Повсюду, за исключением Дании, Швеции, Болгарии, некоторых швейцарских кантонов, депутаты обладали иммунитетом. В Соединенном королевстве депутат был подсуден только парламенту, в Бельгии и Франции для возбуждения дела требовалось разрешение парламента, в Бадене, Гессене, Ольденбурге, Португалии такое разрешение требовалось, чтобы осудить на лишение свободы.

Сроки полномочий верхних палат простирались от четырех до десяти лет, нижних — между одним (некоторые швейцарские кантоны) и семью годами (Соединенное королевство). Во Франции закон оговаривал, что заседания должны длиться не менее 5 месяцев в году. В конституционных государствах созыв происходил по формальному распоряжению монарха. В Бельгии был установлен определенный день начала заседаний — второй вторник ноября, в Норвегии — первый будний день после 10 октября. Председатель верхней палаты обычно назначался королем (Соединенное королевство, Венгрия, Италия, Нидерланды, Германия). Председатель нижней палаты избирался депутатами повсюду, за исключением Швеции.

Избирательное право для мужчин без имущественного ценза было впервые в мире введено в Швейцарии (1848). Затем его добились в Дании (1849), Колумбии (1853–1886), австралийских колониях (вторая половина 1850-х годов), Греции (1864), Испании (1869), Германии (1871), Португалии (1878), Новой Зеландии (1879), Болгарии (1879–1881, с 1883 г.), Бразилии (1891), Бельгии (1893), Австрии (1896, равное — с 1907 г.), Норвегии (1898), входившем в Российскую империю Великом княжестве Финляндском (1906), Австрии (1907), Швеции (1909), Италии (1912). Помимо Великобритании (1867, 1884), избирательный ценз сохранялся, но был существенно снижен в Италии (1882) и Нидерландах (1896). В Греции было установлено пассивное избирательное право для мужчин старше 21 года, активное — старше 30 лет. В Дании активное право распространялось на мужчин старше 30 лет, проживавших в данной местности не менее одного года, пассивное — на мужчин старше 25 лет. В Норвегии голосовало все мужское население старше 25 лет. В Испании также была установлена планка в 25 лет, но требовалось проживание не менее двух лет. В Болгарии требования были снижены — 21 год, проживание не менее полугода. Бельгийская конституция провозгласила всеобщее право голоса для мужчин старше 25 лет, проживавших в данной местности не менее года, и вдов. Вместе с тем мужчины старше 35 лет, имевшие детей и уплачивавшие не менее 5 франков прямых налогов, получали дополнительный голос на выборах, имевшие высшее образование — два дополнительных голоса. Неучастие в выборах стало административным правонарушением. С 1912 г. обязательным голосование стало в Аргентине. Так из привилегии право голоса превратилось в обязанность.

В последние десятилетия века усилилось движение суфражисток за женское избирательное право. В Великобритании женщины имели право голоса на местных выборах. К началу XX в. женщины получили избирательные права в Новой Зеландии (1893), Австралии (1902, Южной Австралии — с 1894 г.), некоторых штатах США, Финляндии (1906). В 1907 г. на выборах в первый финляндский парламент, сменивший четырехсословный сейм (корпус избирателей увеличился тогда в 10 раз), женщины впервые в мире получили депутатские мандаты (их было 19 из 200 депутатов).

Таким образом, в XIX в. политические права носили ограниченный характер, действовал механизм отсечения беднейших слоев населения, в ряде стран — военных, священнослужителей, слуг. Повсеместно избирательным правом наделялось наиболее консервативное большинство — крестьяне-собственники. Расширение избирательного права утоляло потребность граждан страны в политическом достоинстве и должно было служить защитой от социальных потрясений и революционного рабочего движения.

Ремесленники, городской пролетариат активно участвовали в революциях, но слитно с общедемократическим движением, не выделяясь внутри него ни организационно, ни политически. Однако накопление исторического опыта — особенно в ходе европейских революций 1848–1849 гг. — подготовило выделение рабочего движения в самостоятельную силу. Важную роль в этом процессе сыграла деятельность основанного в 1864 г. Международного Товарищества Рабочих (I Интернационала). С другой стороны, в 1871 г. во Франции произошла революция иного, чем предшествовавшие, социального содержания, которая передала — хотя и на короткий срок — политическую власть в Париже в руки рабочих (Парижская коммуна). Все это прокладывало путь идее организации пролетариата для самостоятельного политического действия, отличного и независимого от партий имущих классов. В последней трети столетия практически во всех странах с сильной промышленностью создаются и приобретают серьезный вес социал-демократические рабочие партии.

Профсоюзы к концу столетия представляли собой общенациональные организации, боровшиеся за улучшение условий труда рабочих, участвовавшие в политической борьбе и являвшиеся инициаторами социальных реформ. Используя различные формы давления на правительство (стачки, демонстрации, кампании протеста), профсоюзы сумели добиться принятия законов, устанавливавших определенную продолжительность рабочего дня и налагавших на государство некоторые обязательства по социальному страхованию рабочих, поддержке здравоохранения и начального образования.

XIX век заканчивался без исторических потрясений такого масштаба, какими в странах Запада ознаменовался его канун или начало. Многое на его исходе питало у современников оптимистическую веру в устойчивое и все стороннее поступательное развитие общества, в будущий расцвет цивилизации, в безграничные возможности человеческого разума. И тем болезненнее оказалось осознание в скором времени иллюзорности этих надежд.

Летопись нескольких десятилетий на рубеже веков соединила в себе уникальные достижения индустриальной цивилизации и кризис мировоззренческих, социально-психологических, ценностных установок западных обществ, что окажется фатальным. «Прекрасная эпоха» (belle epoque) стала для многих, как для Освальда Шпенглера, представляться «закатом Запада» (в России принят перевод «закат Европы»).

Вплоть до середины XIX в. Восток, несмотря на колонизацию, в сущности оставался прежним. Это не означало отсутствия изменений, просто они являлись во многом внешними и несущественными. Решительные перемены были связаны с началом века машинной индустрии, фабричного производства, конкурировать с которым восточное хозяйство, в частности ремесло, не могло. Колониальная политика способствовала модернизации, включавшей в себя совокупность процессов, охвативших почти все сферы общественной жизни, и адаптацию восточных обществ к условиям быстро формирующегося мирового капиталистического хозяйства.

Реформы XIX в., если взять их в целом, были отражением стремления Востока вырваться чуть ли не единым резким рывком из состояния отсталости и в чем-то главном сравняться с демонстрировавшими свое превосходство европейцами. В первую очередь встать на путь европеизации и реформ побуждало стремление преодолеть военную слабость. Европейский эталон был в то время если и не знаменем, то надежным ориентиром для власть имущих, которые были готовы активно сотрудничать с европейцами, жадно перенимали достижения науки и культуры, получали европейское образование. И хотя общество в целом обычно сопротивлялось реформам, это сопротивление сравнительно легко преодолевалось, особенно в колониях, где политическая власть находилась в руках колонизаторов. Как в колониях, так и в зависимых странах Востока осуществлялись конституционно-демократические преобразования по европейскому образцу, создавались законосовещательные советы или парламенты, начинала реализовываться процедура демократических выборов.

В Османской империи еще в конце XVIII — начале XIX в. по инициативе и при поддержке султанов Селима III (1789–1807) и Махмуда II (1808–1839) были проведены реформы, ставшие прелюдией к переходу Османской империи к более радикальным новациям. 1839 год открыл новый этап в реформаторской политике верховной власти империи, получившей общее название «танзимат» (реформы). При этом характер и масштабы преобразований были обусловлены внешним фактором, поставившим на повестку дня вопрос о дальнейшем существовании самой Османской империи.

Военный и финансовый крах Порты в ходе Крымской войны 1853–1856 гг., ее зависимое положение на Парижской мирной конференции привели к появлению в стране «Общества новых османов» (1865), члены которого были воспитаны в духе реформ танзимата. В развернувшейся агитации и пропаганде «новые османы» отстаивали идею конституционного правления, что должно было символизировать единство османского общества перед внешними вызовами и способность страны самостоятельно перенимать отдельные институты представительной формы власти из Европы. Итогом стало принятие султаном Абдул-Хамидом II (1876–1909) 23 декабря 1876 г. первой конституции Османской империи, провозглашавшей страну конституционной монархией и предусматривавшей создание двухпалатного парламента.

Реформы в Египте были связаны сначала с деятельностью Мухаммеда Али (1805–1848), который создал мощную армию, централизовал торговлю и управление страной, уничтожил вакфы (имущество, отведенное на благотворительность и веру), отправлял молодежь учиться за границу. Наиболее ярко стремление вестернизировать Египет проявилось в деятельности хедива (так в 1867–1914 гг. назывался правитель Египта) Исмаила (1863–1879), впервые в истории страны созвавшего Совещательное собрание депутатов (1866). Хедив деятельно строил железные дороги, мосты, ирригационные системы, создавал новые кварталы Каира и Александрии по образцу парижских, используя на эти цели масштабные займы европейских держав. К открытию Суэцкого канала (1869) была построена Каирская опера, для которой хедив заказал у великого Верди «Аиду». В 1870 г. была открыта Национальная библиотека. Невозможность платить по внешним долгам привела к учреждению в 1876 г. Комиссии по египетскому долгу и признанию хедивом полного иностранного контроля над финансами страны. Ответом на такое унижение стало восстание Ораби-паши (1879–1882), после разгрома которого Египет стал вплоть до 1952 г. de facto британской колонией.

В 1885 г. в Индии был основан Индийский национальный конгресс, бывший поначалу выразителем интересов местной европеизированной интеллектуальной элиты. Индийский национальный конгресс стал своего рода знаменем борьбы за демократическую трансформацию традиционной Индии, первой в истории страны нерелигиозной по существу парламентской общенациональной организацией. Параллельно с ним в те же годы активно действовали и религиозные лидеры индуизма, стремившиеся сблизить древний индуизм Веданты с христианскими течениями и выступавшие за движение навстречу друг другу всех мировых религий.

Центральным моментом новой истории Японии явились события 1867–1868 гг., известные в исторической литературе под названием «Мэйдзи исин» (буквально: обновление Мэйдзи). Они открыли перед Японией путь к широкомасштабной модернизации и предотвратили угрозу потери ее национальной независимости. Реставрация Мэйдзи изменила политический режим Японии, которая из сёгуната (традиционного полубюрократического государства), основанного на системе сословной иерархии, превратилась в современное централизованное государство (конституционную монархию) согласно конституции 1889 г.

Политика реформ в Китае во второй половине XIX в. явилась реакцией на тайпинское восстание (1850–1864), когда в правящих кругах Цинской империи росло осознание пагубности ее отставания от европейских держав. Итогом стало рождение концепции «самоусиления», заключавшейся в преобразованиях военно-технической сферы и создании условий для формирования китайского капитализма «сверху», усилиями государства. Неудача этого курса привела к формированию в китайском обществе реформаторского движения во главе с Кан Ювэем (1858–1927), доказывавшим необходимость радикальных преобразований Поднебесной империи.

Важной частью общественно-политического развития Востока стало движение религиозного реформаторства XIX — начала XX в., суть которого заключалась в переосмыслении традиционных представлений под лозунгом возврата к первоосновам религиозной доктрины или религиозно-философского учения с позиций рационализма через очищение от многовековых наслоений и искажений, через их «заземление» (социализацию, ориентацию на человека) и укрепление основ вероучения в современных условиях. Один из творцов исламского модернизма Мухаммед Абдо (1849–1905) учил, что каждое поколение должно толковать Коран по-своему, исходя из своего жизненного опыта, и доказывал, что шариат признает халифат светским государством. Панисламист и панарабист, сириец Абд ар-Рахман аль-Кавакиби (1849–1902) видел в исламе силы для обуздания деспотизма и проведения социальных реформ.

Во второй половине XIX в. многие европейцы надеялись, что с традиционной структурой Востока можно легко справиться и что в результате ряда реформ и умелого управления Восток впишется в европейские стандарты или, во всяком случае, легко смирится с той ролью, которую он занимал в структуре мирового рынка. Иллюзия такого рода во многом объясняется тем, что в XIX в. от имени восточных обществ выступали немногочисленные группы из числа социальных верхов, находившие общий язык с колониальными властями.

Ситуация стала изменяться к концу XIX в. и особенно в начале XX в. Меньше всего это было заметно в колониях, где шел непрерывный процесс преобразований, а административная власть была в руках колонизаторов. Зато в зависимых странах в результате их вовлечения в международное разделение труда наблюдалось усиление неоднородности экономических и социальных структур, сохранение и даже воспроизводство традиционных отношений. Правящие режимы, в отличие от властей колоний, оказались не готовы к проведению масштабной и последовательной модернизации. В итоге это вылилось в волну антимонархических, антидеспотических движений, получивших название «пробуждение Азии».

С начала XX в. страны Азии из объектов межимпериалистического соперничества и колониальной экспансии стали постепенно превращаться в субъекты международного права и политической борьбы, на Востоке началось становление современных форм политической жизни. Изменение привычного уклада общественно-политической жизни было связано с появлением «образованного класса», выдвинувшего совокупность воззрений, связанных с просвещением народа и проведением реформ. Центральным звеном этих воззрений была, конечно же, идея национального возрождения, широко распространившаяся к началу XX в. по всему Востоку и сплотившая самые разнородные в этническом, религиозном и социальном отношении слои восточного общества. В результате почти повсеместно наблюдалось слияние разных протестных потоков — стихийных выступлений крестьян и ремесленников, рабочих забастовок и демонстраций, активизации традиционных тайных обществ и сект, профессиональных ассоциаций и предпринимательских групп.

Политический процесс на Востоке испытывал огромное влияние политической культуры метрополий. К началу XX в. почти все колониальные и зависимые страны уже много лет были знакомы с государственными учреждениями, нормами и традициями политической жизни метрополий. Идеи либерализма, парламентаризма, демократизма усваивались интеллигенцией, предпринимателями, служащими и студентами стран Востока тем быстрее, чем больше они противоречили политической практике метрополий в колониях. Поэтому даже самые умеренные и соглашательски настроенные представители социальных верхов не могли не возмущаться этим противоречием. В связи с этим их тактика от Алжира до Индии была примерно одна: подчеркивая свою лояльность метрополии, требовать осуществления колониальными властями принципов и законов метрополий, тем самым как бы распространяя на жителей Востока права граждан европейских стран. Разумеется, колониальные власти это отвергали, что способствовало росту напряженности и повсеместному усилению радикальных политических течений и сил.

Под «пробуждением Азии» имеется в виду революционный подъем 1905–1911 гг. в Иране, младотурецкая революция 1908–1909 гг. в Османской империи и Синьхайская революция 1911–1913 гг. в Китае. Это были антимонархические, антидеспотические революции, происходившие в условиях существования зрелой капиталистической системы в мире. Как известно, иранская революция потерпела поражение, а младотурецкая и синьхайская победили. Однако далеко идущих и различных по значению последствий эта разница не имела, ибо и победившие революции не привели к быстрому преобразованию «старых порядков», революционный цикл продолжился кемалистской революцией в Турции и гоминьдановской в Китае. Тем не менее всюду, где эти революции произошли, был сделан значительный шаг на пути перемен. В частности, в Иране была провозглашена первая в азиатских странах демократическая конституция со всеобщим избирательным правом для мужчин (1906) и создано представительное учреждение (меджлис); в Китае рухнула монархия; в Османской империи руководившие революцией политические силы добились доступа к государственной власти.

На протяжении XIX в. в странах Запада, а затем и Востока происходила заметная идеологизация общественной жизни. Этот процесс был порожден обострением противоречий между «старыми» и «новыми» социальными группами, а также нарастанием классовых конфликтов уже в самой индустриальной системе. Усиление общественной роли социально-политической идеологии было тесно связано с демократизацией государственного управления, закреплением конституционной модели правоотношений, распространением республиканских институтов. Постепенное расширение открытости власти радикально меняло формы политической коммуникации — повышало значимость общественно-политической публицистики и прессы, способствовало консолидации политических группировок и формированию на их основе партий.

В XIX в. в странах Запада существенно изменились и ментальные основы социально-политической идеологии. Завершался распад религиозной и метафизической картины мира, нарастал кризис связанной с нею этической системы. Элитарные философские концепции не могли заполнить образовавшуюся мировоззренческую нишу. И по мере того, как человеческая жизнь все больше перестраивалась по производственному принципу, а «деловая проза» начинала определять общепринятые мотивы поведения, возрастала роль новых идеологических проектов. Их характерной чертой стало возведение политических принципов в ранг мировоззренческой позиции и одновременно сведение духовных, ценностных проблем к вопросам политического выбора и социального противоборства. Рождалась своего рода «политическая религия» — «метаполитическая» идеология, призванная закрепить новую систему ценностных и поведенческих ориентаций.

«Метаполитический» стиль мышления формировался в лоне позитивистской методологии и мировосприятия. Позитивизм привнес в политическую жизнь идеи строгой научности, объективизма, утилитарности. Под его влиянием сформировалось стойкое убеждение, что идеологические концепции можно разделить на прогрессивные и реакционные, «исторически верные» и ошибочные. С первой категорией соотносились теории, «научно обоснованные», опирающиеся на анализ закономерных, причинно-следственных в своей основе связей в развитии общества. Со второй — мировоззренческие системы, отрицающие саму идею прогресса и ориентирующиеся на традиционные, освященные религией принципы общественного устройства.

Важнейшим компонентом идеологических концепций позитивистского типа был исторический прогноз, основанный на представлениях о закономерном развитии общества. В рамках его обосновывалась идея всеобщего социального и мировоззренческого переворота, детерминированного строгими законами прогресса. В трактовке грядущих перемен различные идеологические направления существенно разнились, но единым оставалось представление об универсальности принципов общественного развития, второстепенной значимости этнонациональной, конфессиональной, культурной специфики отдельных стран и регионов. Как следствие, идеологии позитивистского типа приобретали ярко выраженный мобилизационный и даже революционный характер. Они утверждали не столько важность той или иной модели политического управления, сколько необходимость торжества определенного образа жизни. Характерный для них пафос исторического оптимизма порождал крайнюю безапелляционность, бескомпромиссность и жестокость в решении вопроса о социальных издержках общественного прогресса.

В классическом варианте черты идеологии позитивистского типа оказались присущи концепциям либерализма и научного социализма. Они отличались механистическими представлениями о социальном порядке, идеями договорной природы власти и гражданского сообщества, правового формализма и классовой обусловленности государственной организации. Это придавало классическим концепциям либерализма и социализма черты своеобразной «социальной инженерии», учений о целесообразном преобразовании общества с помощью все более «правильного» его устройства.

Доктрины либерализма и социализма отразили мировоззренческие ориентиры ведущих социальных групп индустриального общества. Для них была характерна апелляция к принципу народного суверенитета и идее демократии как единственно легитимной модели политико-правового устройства. При этом торжество демократии рассматривалось как условие для решения еще более важной задачи — создания подлинно свободного общества. Категория «свободы» приобретала уже не только политический, но и социальный смысл. Свобода трактовалась как безусловное общее благо и залог социальной справедливости, а освобождение — как основной ориентир общественного прогресса. Но понимание природы и источников социальной справедливости, упование на индивидуалистическое или коллективистское начало общественной жизни, связанные с этим модели «освобождения» общества решительно размежевывали либеральную и социалистическую традицию общественной мысли.

Термин «либерализм» впервые был употреблен в 1810 г. в Испании — стране, которая не была ни оплотом, ни родиной, ни даже сколько-нибудь влиятельной или заметной выразительницей либеральных идей. «Либералами» в Испании называли группу делегатов в Кадисских кортесах. Позднее этот термин вошел в английский, французский, а вслед за ними и почти во все европейские языки. Вместе с тем многие теоретические положения либеральной доктрины разрабатывались в европейской политической и правовой мысли еще в XVII–XVIII вв. Идеологическая система классического либерализма вобрала в себя широкий комплекс положений, интегрирующих экономические, социальные, политические, правовые, культурные аспекты модернизации в единую цивилизационную парадигму. Либерализм превратился в мировоззренческий символ индустриального общества и сформировал базовые ориентиры его развития. Ключевые принципы либеральной идеологии были сформулированы в период разработки американской конституции 1787 г., а также в годы Французской революции конца XVIII в.

Основу либеральной социальной философии составило представление о самоценности автономной личности и, как следствие, о безусловном преобладании индивидуального начала в общественной жизни. Человек, являющийся полноценной личностью уже в силу своего рождения, обладает правом полностью распоряжаться собственной судьбой, самостоятельно избирать ориентиры в жизни, пути реализации своих желаний и стремлений. Свобода личности как выражение естественных индивидуальных прав и равенство людей в естественном праве каждого на свободу стали ключевыми принципами либерально-демократической ценностной системы.

Категория свободы в классической либеральной традиции воспринималась сквозь призму проблемы освобождения личности в условиях крушения Старого порядка. Процесс модернизации включал в себя помимо созидания нового общественного порядка непримиримую борьбу против устоев предыдущего. Тем самым складывались основы особого негативного понимания свободы как «свободы от» — от диктата общества, искусственных, навязанных извне ценностей, внешних ограничений. Свобода воспринималась не как средство обеспечения определенного социального устройства, а как самоцель. Образовалась устойчивая психологическая установка на неограниченность преодоления состояния несвободы, абсолютизацию этой ценностной категории. Символом такой модели общественных отношений стал принцип laissez-faire (принцип невмешательства) — представление о том, что социальное творчество освобожденного человека и естественный, нерегламентированный ход общественного развития могут наилучшим образом решить практически все проблемы, стоящие перед человечеством.

Для политической программы классического либерализма были характерны отрицание деспотизма и произвола, борьба за утверждение конституционных норм, парламентского строя, ограничение функций государства в экономической жизни, постепенное расширение списка свобод и прав личности. При этом считалось, что эти изменения должны быть достигнуты эволюционным путем, без давления со стороны «толпы» и даже без ввода всеобщего избирательного права. Идеалом считался строй цензовой демократии, где принцип суверенитета народа являлся скорее общей декларацией, нежели реальным основанием для организации государственной жизни. Провозглашая народ источником власти, либералы рассматривали в качестве суверена скорее корпус избирателей — активных граждан, обладающих необходимым правовым статусом для участия в государственной жизни.

Социально-исторические и национально-культурные особенности ведущих стран Запада предопределили развитие классического либерализма в двух направлениях. Специалисты выделяют две исторически сложившиеся либеральные традиции: англо-саксонскую и континентально-европейскую. В воззрениях англо-американских политических мыслителей (Томас Мальтус, Дэвид Рикардо, идеологи «манчестерского либерализма» Ричард Кобден и Джон Брайт, а затем Герберт Спенсер, Иеремия Бентам, Джон Стюарт Милль, Джон Остин) особую роль играли идеи договорной основы гражданских взаимоотношений, приоритетной роли частной собственности и принципа фритредерства (свободной торговли), конституционализма и либеральной демократии.

В США зарождение либеральной традиции было тесно связано с обретением независимости и процессом конституционного строительства. Как следствие — американский либерализм изначально приобрел черты не столько социальной философии, сколько прагматичной политической программы. Лидеры федералистов Александр Гамильтон, Джон Адамс, Джеймс Мэдисон разделяли идеи классического либерализма, с присущими ему элитарностью и утилитаризмом. В начале XIX в. на этой идеологической платформе произошла консолидация партии вигов. Политические воззрения ее лидера и блестящего оратора Генри Клея получили название «американской системы». Клей отстаивал сочетание фритредерской политики на внутреннем рынке с внешнеэкономическим протекционизмом.

Основу демократического направления американской либеральной мысли составили воззрения Бенджамина Франклина, Томаса Джефферсона, Томаса Пейна. В первой половине XIX в. их идеи получили развитие в программных установках Демократической партии, трудах историка Джона Банкрофта и сочинениях президента США в 1837–1841 гг. Мартина Ван-Бюрена. В самом конце XIX — начале XX в. возникает прогрессистское движение — ответ на вызов нового индустриального общества — с лозунгами борьбы с коррупцией, контроля над произволом крупного бизнеса. Началась завершенная уже в 1960-е годы эволюция классического североамериканского либерализма в сторону либерализма социального. Либерализм традиционный все в большей степени будет связываться с консерватизмом.

Континентально-европейская либеральная традиция формировалась в иных условиях, нежели англо-американская. Ключевое значение приобрел тот факт, что в этих странах столкновение Старого порядка и новых общественных сил носило в итоге антагонистический характер. Относительная прочность традиционных политико-правовых и социальных структур, укорененность патриархальной этики отсрочили и осложнили процесс модернизации общества. Поэтому последняя волна буржуазных революций происходила здесь уже в XIX в., на фоне завершения промышленного переворота и формирования нового комплекса классовых противоречий. В условиях сложного переплетения политических и социальных конфликтов, на фоне радикальной ломки политического пространства и поляризации общественного сознания либеральная общественная мысль приобретала теоретизированный, доктринерский характер. На протяжении почти всего столетия европейский классический либерализм выполнял функцию не столько прагматичной политической программы, сколько мировоззренческого, духовного ориентира. Его объединяющим началом стал протест против любых форм экономического, политического, духовного авторитаризма. При этом если во Франции и Германии либерализм приобрел преимущественно умеренные и доктринерские формы, то в странах Южной Европы он оказался тесно связан с идеологией национальной консолидации и даже с революционным движением.

Главная особенность французского либерализма заключалась в том, что он развивался в условиях революций 1789–1799, 1830 и 1848 гг. и Парижской коммуны 1871 г. Опыт Великой французской революции показал, что многие либеральные принципы могут обернуться своей противоположностью и оказаться чрезвычайно опасными для свободы личности.

Исходя из этого либералы приняли революцию конца XVIII в., но не хотели повторения революционных потрясений в будущем. Либералы не отрицали позитивной роли государства по защите прав и свобод граждан. Крайне негативно они относились к демократии, считая ее опасной для свободы. Эти черты французского либерализма первых десятилетий XIX в. позволили историкам говорить о его консервативности и даже аристократичности. Однако по своему глубинному содержанию он не был таковым. Можно говорить лишь об умеренности его требований, стремлении к компромиссу во избежание конфронтации в обществе, только что пережившем испытание революцией.

Как оформившееся политическое течение французский либерализм появился в первые годы Реставрации Бурбонов, разделившись на два направления — «независимых» (Бенжамен Констан, генерал Лафайет, Жак-Антуан Манюэль, Жак Лаффит, Казимир Перье) и «доктринеров» (Пьер Руайе-Коллар, Франсуа Гизо, Проспер де Барант, Виктор де Бройль, Шарль Ремюза).

После Июльской революции 1830 г. в русле французской умеренно-либеральной традиции сложилась доктрина орлеанизма, которая объединяла сторонников короля Луи Филиппа Орлеанского, и стала французским вариантом умеренной либеральной идеологии (хотя не все либералы были орлеанистами), а либералы-доктринеры времен Реставрации получили возможность для практической реализации своих идей.

Французский либерализм отличается верностью традициям и бескомпромиссностью, что дает основание говорить о некоем «консервативном либерализме». Такая верность изначально провозглашенным принципам и доктринам имела для французского либерализма двоякие последствия: она снискала ему репутацию негибкого, чуждого духу реформ, в первую очередь социального плана, но это же доктринерство позволило ему избежать конъюнктурных изменений на крутых поворотах истории. Умеренные либералы не подвергали сомнению общую целесообразность модернизации, однако ограничивали ее рядом оговорок. С их точки зрения, речь могла вестись только о реформах, призванных продолжить исторически избранный путь нации, т. е. либерально-консервативная модель предполагала сочетание реформизма с охранительными функциями. Политический либерализм и социальная консервация, порядок и свобода — два столпа программы орлеанизма.

«Хождение во власть» для французских либералов 1830-1840-х годов окончилось крахом. Народное движение повернуло страну в сторону радикализма и социализма. Однако политический конец либерального орлеанизма не означал поражения либеральной идеологии. Идейно-политические основы либерализма были рано признаны почти всеми политическими силами, и борьба за политическое преобладание развертывалась вокруг иных проблем, прежде всего вокруг идеи республики и социальных преобразований.

В Германии возникновение социальной базы либерального мировоззрения было затруднено в связи с политической раздробленностью страны и неравномерной динамикой экономической модернизации. В то же время бурное развитие немецкой культуры в первой половине XIX в., взлет позднего немецкого Просвещения и мощного интеллектуального течения трансцедентально-критической философии создали уникальные условия для формирования самобытной прогрессистской идеологии и глубокого осмысления ключевых проблем либерализма. Первый шаг в этом направлении сделал Иммануил Кант, в трудах которого категория «свободы», автономии личности стала одной из центральных.

Если политический либерализм рассматривать как меру зрелости буржуазии, то консолидация либеральной системы приходится на последнюю треть XIX в. Исключение составили Россия, некоторые страны Восточной Европы, владения Османской империи на Балканах, хотя и там были предприняты существенные шаги по пути модернизации государства и общества.

Победа либерализма в последней трети XIX в. в западных странах обернулась его кризисом. Упрочение всеобщего избирательного права для мужчин, установление республиканской формы правления в некоторых странах в условиях, когда развитие промышленного капитализма все более усугубляло социальный раскол между имущими и неимущими, усиливало антиномию либерализма и демократии — свободы и равенства. Если американские и отчасти английские либералы приняли демократические ценности, нейтрализовав тем самым социальные движения под демократическими лозунгами, что позволило им сохранить ведущее место в политической системе, то во Франции демократов и либералов развела еще революция конца XVIII в. Демократия в глазах либералов ассоциировалась с эксцессами якобинского террора и санкюлотскими требованиями равенства. Падение влияния либерализма во Франции определялось и сменой исторической парадигмы: переходом от правления нотаблей к парламентской демократии и всеобщим выборам, смещением акцентов политической борьбы с идеи свободы на идею равенства. К этим последствиям длительной общественной трансформации добавилась чрезвычайная острота политической ситуации: падение Второй империи, прусское вторжение и Парижская коммуна.

К концу XIX в. отношение либералов к демократии как способу легитимации власти большинства изменилось. Традиционное настороженное отношение либералов к идее всеобщего избирательного права и длительное сохранение цензовых ограничений диктовались их уверенностью в том, что эффективно участвовать в общественной жизни может лишь человек, способный принимать ответственные решения, обладающий в силу своей достаточной образованности необходимой политической грамотностью, в силу оседлости — встроенный в реальные социальные структуры, в силу устойчивого материального достатка — имеющий конкретные личные интересы и не склонный к опасному для общества радикализму. Однако по мере углубления процесса модернизации, роста уровня жизни и образованности, стабилизации индустриальной социальной структуры былая элитарность либеральной государственности теряла смысл. На протяжении второй половины XIX — первой половины XX в. разворачивался процесс политической эмансипации все новых и новых социальных слоев, непосредственного включения их в общественно-политическую жизнь. В результате серии реформ в странах либеральной конституционной модели было введено всеобщее избирательное право для мужчин. Однако с точки зрения правовой доктрины и правовой психологии гражданская элитарность не утратила своего значения. Моральное право участвовать в решении государственных дел с либеральной точки зрения имели прежде всего люди, своими достижениями, достатком, образованностью доказывающие личную заинтересованность в защите свободы и независимости человека, его права на самостоятельный выбор.

В условиях трансформации социальной структуры общества изменилось и отношение либералов к социальным проблемам. В рамках классического либерализма помощь обездоленным расценивалась как частное дело и перепоручалась общественной благотворительности, однако ее эффективность зависела от уровня сознательности и демократического развития общества. Социальное законодательство последней трети XIX в., ограничение продолжительности рабочего дня и первые шаги по защите женского и детского труда означали нарушение фритреда и laissez faire, но это диктовалось необходимостью перевода стихийного протеста фабричного пролетариата в легальное русло в целях достижения стабильности в обществе. Этому же способствовала и легализация отраслевых и общенациональных профсоюзов — новая черта в индустриальных странах конца XIX — начала XX в.

Исторический опыт XIX в. и особенно второй его половины способствовал привлечению общественного внимания к национальным проблемам. Последовательные приверженцы либеральных принципов ставили право народа на свободное национальное развитие в один ряд с правами человека и гражданина. Сочувствие борьбе за независимость стран Латинской Америки, национальным движениям в революциях 1848–1849 гг., польскому восстанию 1863 г., походам Джузеппе Гарибальди под знаменем объединения Италии и т. д. было характерно для демократической общественности. В то же время на этом сочувствии нередко играли в собственных целях правительства, становясь в позу покровителей национальных движений «в чужом доме» при дипломатических или военных конфликтах. Так было, например, при режиме Второй империи во Франции, позднее — в борьбе великих европейских держав за влияние на Балканах, а также в США при борьбе за последние испанские колонии.

Развернувшейся в конце XIX в. бурной колониальной экспансии ведущих стран сопутствовало возникновение разнообразных концепций, так или иначе оправдывавших ее. Те, кто их исповедовал, превратили национальную идею, в прошлом трактовавшуюся преимущественно в духе равенства прав народов, в идею превосходства собственного народа над другим. Пропаганда экспансии подкреплялась геополитическими, историческими, откровенно расистскими аргументами, рассуждениями о «цивилизаторской миссии» Запада (Европы) по отношению к отсталому, варварскому Востоку (Азии), о «бремени белого человека».

При всех различиях между названными выше идейными течениями общим для них было то, что они не ставили под сомнение основы утвердившегося в странах Запада капиталистического строя. Принципиально иным было отношение к этому строю общественной мысли социалистического направления.

В русле критики капитализма сложились различные социалистические школы первой половины XIX в., предлагавшие более или менее детально разработанные проекты нового общественного строя, который должен прийти ему на смену. Под влиянием позитивистского типа мышления они носили ярко выраженную «научную» форму, были соотнесены с анализом объективных закономерностей общественного развития.

Понятие «социалистический» (фр. socialiste от лат. socialis — общественный) впервые было использовано в 1834 г. в публикациях британского журнала «Cooperative Magazine». Но родоначальником нового типа идеологии считается классик позитивизма Анри Сен-Симон. В рамках его концепции трех стадий общественного развития доказывалась неизбежность формирования общества, основанного на «разумных основаниях». В 1834 г. увидела свет книга французского писателя Пьера Леру «Об индивидуализме и социализме». Тогда же воспользовался этим термином известный английский промышленник и филантроп Роберт Оуэн.

В лице Сен-Симона, Шарля Фурье и Оуэна социализм нашел страстных и искренних сторонников, романтически преданных идеалу равенства и справедливости. Менее всего они были склонны признавать разумность социальной действительности эпохи промышленной революции (термин «индустриальное общество» обрел право гражданства именно в работах Сен-Симона). Прямые наследники Просвещения, социалисты первой половины XIX в. искали способы обеспечить на деле социальное равенство людей.

Сен-Симон увидел их в развитии таких начал общественной жизни, как обязательность и всеобщность труда, внедрение принципа распределения «по способностям», введение государственного планирования и ликвидация национальных различий. Фурье будущее рисовалось в образе «фаланги», производственного и социального организма, в котором все — организация труда, распределение доходов, образ жизни — будет подчинено идее гармонии. На началах общности труда и имущества были организованы образцовые предприятия Оуэна.

Некоторым влиянием пользовалась в середине XIX в. социалистическая теория Пьера-Жозефа Прудона. Отрицая принципы государственной централизации, он высказывал мысль о преобразовании общества в федерацию общин, критиковал денежную систему, стоял за формирование общественной нравственности в духе человечности, добра и справедливости.

К 1840-м годам относится и рождение марксизма. Карл Маркс и Фридрих Энгельс подчеркивали, что их учение подлинно научно, ибо опирается на открытые ими законы общественного развития. В отличие от своих предшественников, Маркс и Энгельс стремились не конструировать умозрительно план будущей общественной организации, а выявить в существующем обществе реальную силу, которая по своему положению в системе производства заинтересована в социалистическом переустройстве и может совершить его. Такую силу они увидели в пролетариате.

В последние десятилетия XIX в. марксизм стал наиболее влиятельным социалистическим течением и был положен социал-демократическими партиями в основу их программных принципов. Деятельность этих партий способствовала тому, что некоторые марксистские положения усваивались хотя бы в элементарной форме участвовавшими в социалистическом движении рабочими и становились частью их культурного багажа. Идеи марксизма (экономическая теория Маркса, материалистическое понимание истории) получили известность и в академической среде, где они находили не только активных критиков, но и сторонников. С Марксом спорили социалисты других течений (лассальянства, анархизма, народничества). В то же время марксизм обладал большой притягательной силой. Логичная, полная тонких наблюдений и обобщений, отмеченная блеском истинно научного дарования система воззрений Маркса имела много учеников и последователей.

После смерти Маркса начался пересмотр ряда важнейших положений его доктрины. Эдуард Бернштейн, известный теоретик социализма, отверг положение Маркса об абсолютном и относительном обнищании рабочего класса как основном экономическом законе капитализма. В немецкой социал-демократии все больший интерес вызывал вопрос о способности капитализма к обновлению и преобразованию на путях не революции, а реформ.

Возникновение социалистических учений, формирование международных социалистических организаций (I Интернационала, 1864 и II Интернационала, 1889), образование социалистических партий, особенно влиятельных в Германии и Франции, стали важными факторами дальнейшей эволюции индустриального общества. Обращая внимание на противоречия, выискивая болевые точки, критикуя существующие нормы, организуя социальный протест, выдвигая проекты реформ, социалистические партии и движения выступали своеобразной альтернативой правительству, заставляя его, подчас против воли, идти на более глубокие экономические, социальные и политические реформы.

Разнообразным революционным и реформаторским идеологическим концепциям, сложившимся в XIX в., противостоял консерватизм. Эта идейно-политическая доктрина отражала негативную реакцию элитарных социальных групп Старого порядка на политические, социальные, экономические аспекты процесса модернизации. В то же время консерватизм представлял собой нечто большее, нежели антиреволюционную политическую программу. Он стал целостной мировоззренческой системой, особым стилем мышления и восприятия окружающего мира.

Если либерализм отвечал прежде всего устремлениям буржуазии, то консервативная идеология в большей мере питалась настроениями вовлеченных в капиталистическое развитие, но внутренне чуждых его духу землевладельческих кругов. В своей системе ценностей консерватизм выдвигал на первый план не гражданские свободы и политические права, а сильную правительственную власть, порядок, авторитет традиции, приверженность религии.

Первоосновой консервативной идеологии можно считать традиционализм — специфическую сторону общественного сознания, связанную с естественным стремлением человека стабилизировать, сохранить, укрепить существующий социальный порядок как привычную среду обитания. Ценности традиционализма являлись важнейшей мировоззренческой характеристикой доиндустриальных обществ, хотя и проявлялись скорее в качестве доминирующих умонастроений, стиля поведения, коммуникативной культуры. По своей природе традиционализм не требует какого-либо обоснования или доказательства, кроме самой веры в постоянство и конечное совершенство мироздания. Лишь с появлением прогрессистских мировоззренческих теорий, отражающих духовные ориентиры индустриального общества, возникли объективные предпосылки для формирования столь же целостной, рационально аргументируемой идейно-политической доктрины, связанной с идеалами традиционализма.

Родоначальником консервативной идеологии считается англо-ирландский мыслитель Эдмунд Бёрк, автор политического труда «Размышления о революции во Франции» (1790). В дальнейшем постулаты классического консерватизма были сформулированы английским поэтом и публицистом Сэмюэлем Кольриджем, французскими писателями и общественными деятелями Жозефом де Местром и Луи-Габриэлем де Бональдом. Лейтмотивом их воззрений стал протест против индивидуалистических и эгалитарных ценностей, морального релятивизма, материалистических и прагматичных трактовок общественного прогресса.

Подобные ультрароялистские идеи получили достаточно широкое распространение в странах Европы после завершения эпопеи революционных и наполеоновских войн. Духовной и психологической основой европейского консерватизма XIX в. было явление, которое иногда называют «крахом Просвещения», столь ярко выразившееся у многих романтиков. Однако уже с середины XIX в. консерватизм начал приобретать более умеренный и социально-ориентированный характер. Корректируя крайности либерального индивидуализма, консерваторы не столько противостояли реформам политической системы, сколько уточняли их цели и содержание.

Подведем итоги. К концу XIX в. в большинстве стран Запада утвердилась либерально-конституционная модель государственного устройства. Под ее воздействием элементы конституционализма (основной закон, всеобщее избирательное право, представительные органы, партийные организации, гражданские свободы) были внесены в политические структуры монархических европейских режимов — Австро-Венгрии, Италии, Германии, Испании, России.

Для Востока XIX в. прошел под эгидой колониализма, рухнувшего только в середине XX в. В это время на Востоке происходило вызревание комплекса социально-цивилизационной неполноценности, под знаком которого протекали основные реформы, усиливались различного рода вестернизаторские влияния, закладывались основы капитализма и рыночных отношений и, как итог всего этого, обретали силу умеренные и радикальные идеи, опиравшиеся прежде всего на заимствованные из Европы доктрины и политические понятия (парламент, партия, республика, демократия, революция, либерализм, социализм). Но толкование и осмысление новых концептов, идей, понятий отталкивалось от традиций местных национальных культур. Движение по пути реформ обрамлялось отсылкой к традициям, к фундаментальным религиозно-культурным ценностям и традициям, лежавшим в основе великих цивилизаций Востока.

Опыт истории XIX в. показал, что революция и реформа — это не антиподы, а специфические проявления сложного процесса эволюции, охватывающего экономическую, политическую и духовную сферы жизни общества. Послужив импульсом в первоначальный период ломки Старого порядка, революции нашли свое продолжение в реформах. Но только в том случае, когда результаты этих реформ в той или иной стране складывались в систему, определяющую «новый порядок», разного рода контрреволюции и контрреформы, задерживая и даже приостанавливая темпы преобразований, оказались бессильны повернуть процесс модернизации вспять. Для народов, избравших преимущественно путь реформ, катализатором изменений зачастую служили революционные процессы в сопредельных странах и регионах. Что касается механизма выбора революции или реформы как преобладающего инструмента модернизации политического и социально-экономического устройства, то он зависел не только от соотношения традиционного и современного укладов, но и гибкости и эффективности властей, рационализма и способности к компромиссам «верхов», степени радикализации «низов».