Мир-Земле

АЛЬБЕРТО ВАНАСКО POST BOMBUM[23]

Море кипело, в гневе швыряя пенные головы пепельных волн на плаху пустынного побережья. В глубине его, за обугленным частоколом стволов пальмовой рощи, в искромсанном чреве земли, среди пластов неотвратимо ползущего с гор ледника ютились уцелевшие. Их можно было пересчитать по пальцам: то там, то тут одни и те же тихие, пугливые двуногие существа изредка и лишь на мгновение появлялись из нор, чтобы ухватить за хвост зазевавшегося зверька — и тут же исчезнуть. Блеклый луч солнца редко проглядывал сквозь плотную пелену облаков. Дождь, разразившийся в миг катастрофы, лил с тех пор непрестанно, и, казалось, уже никогда не прекратится этот неумолчный плач неба.

Жизнь, затерянная в лабиринтах смрадного дыма, цеплялась за искалеченное тело земли; из темных, бездонных трещин ее прорастали корявые, ядовитые злаки, их пожирали всеядные монстры.

Где-то неподалеку послышались голоса. На их шум из норы осторожно, с оглядкой выполз человек, обутый в один, левый башмак — правый был безнадежно утерян. Голоса звучали уже совсем близко, и вот из дыма вынырнули две тени. Яростно бранясь и швыряясь камнями, двое гнались за редкостной по нынешним временам добычей — рептилией, напоминавшей гигантскую амебу. Каждый оспаривал право единоличного владения желеобразным лакомством. Один из охотников был одноглаз, голова другого напрочь лишена всяких признаков растительности.

Рваные порывы ветра раздули тлевшие в неглубокой расщелине угли. Неровные блики пламени высветили из дымных сумерек тело громадной сороконожки, мирно дремавшей на теплом еще валуне. Наказание за беспечность последовало незамедлительно: подковыляв к ней, обладатель единственного башмака мигом проглотил ротозейку. С сытым довольством похлопав по животу, он добродушно посмотрел на спорщиков:

— Эй вы, охотнички! Чем камнями кидаться, шли бы лучше сюда… Да не бойтесь, никто вас и пальцем не тронет! Идите, здесь хоть погреться можно, — он рукой показал на языки пламени, лизавшие край расщелины.

Опасливо поглядывая на незнакомца, лысый сделал робкий, неуверенный шаг навстречу. Но когда разглядел, что у него нет в руках ни дубины, ни камня, совершенно освоился, и вскоре уже сидел на корточках у огня, с аппетитом уплетая кусок только что убитой им гадины. Вид этой идиллии прибавил храбрости одноглазому, и он пристроился рядышком с недавним своим обидчиком.

— Ну вот, нашего полку прибыло, — бодро заметил обладатель единственного на троих башмака.

В ответ раздалось лишь урчание изголодавшихся "новобранцев", рвавших редкими, искрошенными зубами останки рептилии. Первая попытка завязать разговор ни к чему не привела: тягостное молчание затянулось примерно на час и было прервано подозрительным шорохом… Минутный испуг сменился облегченными вздохами: оказывается, за их спинами всего-навсего устроили потасовку три проказливых уродца. Брызжа слюной и захлебываясь косноязычным клекотом, они яростно тузили друг друга, и каждый старался подтолкнуть другого к самому краю раскаленной расщелины.

— Ну вот, наши ребятишки уже, можно сказать, подружились… Да и нам пора бы предпринять что-нибудь… этакое, — сказал тот, единственным удачным предприятием которого был сохраненный в целости левый башмак.

— Не вижу в этом особой необходимости, — мрачно заметил тот, что с некоторых пор смотрел на мир одним глазом.

— Друг мой, вы не правы! — горячо возразил ему первый. — Нам есть что спасать, пусть уже не для нас для наших потомков! — и он вяло махнул в сторону драчунов.

— А… бросьте, все пошло прахом, — тот, который некогда так гордился пышной шевелюрой, был безутешен.

Спор зашел в тупик и оборвался.

— Но больше так продолжаться не может! — решил нарушить неписанный регламент часового молчания обладатель единственного башмака во Вселенной. — Разве это жизнь — день-деньской прятаться по норам, а появляться на свет божий, лишь когда живот сведет до последней крайности и то — остерегаясь соседа. Да что мы, право, враги друг другу? Вот здесь нас — шестеро, считая детей. Там, — он кивнул в сторону ледника, — еще, кажется, трое… или четверо? Ей-богу, до сих пор точно не знаю. А ведь у них вроде бы и дети есть! По крайней мере у одного — целых двое. Впрочем, не совсем уж и целых… Но поймите же вы, наконец, мы — единственные, кто уцелел. И значит, надо…

— Да никому уже ничего не надо, — сплюнул в костер одноглазый.

— Слушайте, я вам все объясню, — не сдавался поборник коренного преобразования общественных отношений. — Я не разделяю ваши упаднические настроения. Господи, да мир и без того стал так скучен! Никаких развлечений, целыми днями только и томимся от безделья. А между тем вполне ведь можем с пользой проводить время! Нет, вы уж дослушайте. М-м-м… Так о чем это я? Ах да: вот взять бы, к примеру, нас троих. Сидим здесь, таимся, помалкиваем. А ведь каждый — вы только вообразите! — каждый что-нибудь о чем-нибудь да знает. Поняли, к чему я клоню? Боже, ведь это так просто. Нам остается лишь объединить свои знания! Мало того — систематизировать их, записать в должном порядке и передать сей труд потомкам. Глядишь, его станут штудировать дети наших детей, а что? Кто знает, может, им суждено начать все сначала… И кто-то когда-нибудь задастся неизбежным вопросом: кто же они, прародители новой эры? Как — кто? — ответят ему, — вот их имена… Ну, каково, я вас спрашиваю?

— Ладно, чего там, — пробурчал одноглазый. — Вы-то сами чем занимались? Кстати, как вас зовут?

— Антонио Моралес, к вашим услугам. Работал управляющим в порту.

— А меня — Силва. Из служащих.

— Нет, видали? Из служащих! — восхитился поборник зарождающегося движения за возрождение человечества.

И оба тут же в три глаза уставились на лысого.

— Ну что ж, можете называть меня Андерсеном. И я, было дело, служил — привратником в одном департаменте. Между прочим, костер-то догорает…

— Ну что вы, огонек еще есть… Впрочем, передайте, пожалуй, парочку во-он тех досок. Да что вы все так пугаетесь! Спасибо… А, успели заметить? Да, я, знаете ли, привык распоряжаться людьми, организовывать их, сплачивать — что поделаешь, должность обязывала… Да и вы, Силва, надо думать, тоже птица большого полета — как-никак из служащих. И, полагаю, вам известно мно-огое из того, о чем мы и не подозреваем, не правда ли?

— Э-э-э… пожалуй. Я, бывало, почитывал на досуге. Правда, не особо уж и вникая — так, на сон грядущий.

— Ну это не так уж и важно… То есть, я хотел сказать, сейчас все важно. Эх, жаль — нет бумаги! Хотя, постойте… Здесь же полно грязного битого стекла! Дайте-ка мне вот это, побольше. Водить по нему пальцем — занятие, прямо скажем, не из приятных, ну да наука требует жертв. Итак, Силва, вам первое слово!

Силва надолго замолчал, уставившись единственным оком в хилое пламя едва тлеющего костра. Он все никак не мог отогреться, он устал думать о чем-то, кроме еды. Горько, страшно думать и вспоминать. Да и что он мог поведать этому жалкому, обреченному мирку? Почти ничего. Интересно, дошла ли до сеньора управляющего вся ирония ситуации, которую он так тщится воссоздать? Ведь мир обрекла на гибель тоже в общем ничтожная кучка людей, обративших знание в оружие чудовищной силы! И вот, выходит, теперь им троим, да еще их ущербным потомкам предстоит начать все вновь — из пепла…

В памяти почему-то всплыло имя: Нерон. Ну конечно же, Нерон! Когда-то он смотрел большой телесериал об этом императоре.

— Нерон. Я бы начал с него.

— Прекрасно, Нерон так Нерон! — с энтузиазмом подхватил Моралес. — Какая разница, что послужит нам точкой отсчета? Кстати, в каком году и чем он прославился?

— Вот года я и не припомню. Хотя… Значит, так: Нерон сотрудничал с Юлием Цезарем. А потом они в чем-то не поладили, и Нерон с досады спалил Рим. Пожалуй, случилось это лет за пятьсот до Христа.

— Стоп, дайте записать: Нерон, Христос, Юлий Цезарь. Отлично, это уже кое-что! А к каким годам примерно относится эра Христа?

— Она началась с его рождества и завершилась где-то в районе Голгофы.

— Разумно, разумно, — Моралес живо водил пальцем по стеклу. — Так. А что вам известно о Юлии Цезаре?

— Он основал Рим.

— Итак, Нерон его сжег, а Цезарь, значит, отстроил заново, так следует понимать?

— Да, вроде того. Думаю, что так оно все и было.

— Еще бы! Ладно, с эпохой Рима все ясно. Перейдем к грекам. Что вы о них знаете?

— Они жили еще раньше.

— Когда именно?

— Лет этак за десять тысяч до Христа. Греки прославились своей Троей. Там они воевали с карфагенцами.

— И кто победил?

— Думаю, что никто. Ведь с тех пор и пошло известное выражение: пиррова победа.

— Пирр — это что, император Карфагена?

— Да, а как вы догадались?

— Друг мой, я тоже кое-что читал… Ну, на сегодня, думаю, истории хватит. Давайте поговорим о науках. Вот вы, Андерсон, служили привратником…

— Временами я еще подменял курьера.

— О, вы нам еще весьма пригодитесь, когда речь зайдет о географии. Но сейчас мне бы хотелось затронуть некоторые аспекты физики. Скажите, вы отвечали за освещение в фойе департамента?

— Еще бы!

— Стало быть, вам наверняка известно кое-что об электричестве!

— Ну, знаете, чтобы отвечать за освещение, вовсе не обязательно знать, откуда оно берется. Ясное дело, мне известно, куда вставить вилку, как ввернуть лампу… Ага, вот еще пишите, пока не забыл: есть два типа тока. Переменный и постоянный…

— Чем они отличаются?

— Один валит наповал, другой долбанет разок — но так, для острастки…

— Долбанет, говорите… А откуда оно берется, электричество?

— Ну, из этой штуковины… Не знаю, как уж она там называется, но однажды так меня саданула — искры из глаз посыпались! Все это каким-то образом связано с кабелем. И еще динамо. Да вы записывайте, детишкам такое всегда интересно.

— Динамо… Это что еще за зверь такой?

— Понимаете, такие щеточки, и они крутятся, и образуется электроподтек.

— Вы хотели сказать — поток?

— Может, и поток. Сами знаете, а еще спрашиваете!

— Что вы, я так… А дальше что?

— И этого хватит, я думаю. Теперь ваша очередь. Вы-то сами что знаете?

— О, я, например, мог бы вам рассказать, как без помех списать ценные грузы в разряд утонувших, а потом пустить их в оборот. Берутся липовые накладные…

— Не думаю, что они нам когда-нибудь понадобятся. К тому же следует позаботиться о моральном облике потомков… Расскажите-ка нам лучше, что вам известно о кораблях.

— В кораблях есть трюмы.

— А каким образом они плавают? Вот что интересно!

— Потому что они все до единого полые изнутри. По этому поводу есть даже специальный физический закон.

— Принцип Ньютона, — встрял в ученый диспут одноглазый.

— Вот именно… Как вы сказали? Ньютона?

— Да, но не спешите вы так, Моралес! Выслушайте все сообщение, а уж потом… Итак, принцип Ньютона гласит, что гравитация притягивает тела. Замечательное, скажу вам, открытие! Просто на все случаи жизни.

— И поэтому корабль не тонет?

— Нет, здесь все обстоит как раз наоборот. Это вода его держит на плаву.

— Ну и что?

— Я уже сказал: принцип Ньютона.

— Раз уж мы ударились в науку, — сказал Моралес, усердно выводя каракули. — то объясните мне заодно, что это такое — относительность?

— Это как-то связано с Эйнштейном. — Единственный глаз Силвы торжественно и строго уставился на уцелевший башмак Моралеса. — Это он ее открыл. И тем самым произвел форменный переворот в астрологии. Он так и говорил, бывало: господа, все в этом мире относительно!

— Как это мудро, коллега! — Моралес взял еще одно стеклышко. — Все относительно… А формулы, формулы какие?

— Сложные. Но вот что замечательно: он утверждал, что скорость света — триста тысяч километров в минуту.

— Эка хватил! Не многовато ли будет?

— Нет, уж это я точно помню. Но, пожалуй… Накиньте-ка часок на нынешние условия.

— Вот это другое дело. Так… Кто из нас силен в геометрии?

— Есть теорема Пифагора. — Силва явно вошел в ученый раж.

— Это как?

— Есть такой способ замерять стороны углов. Пишите: сумма двух катетов равна гипотенузе.

— Как интересно! Не могли бы вы нам пояснить на примере?

— Охотно. — Силва достал складной нож. — Куда вы? Стойте! Не собираюсь я никого резать. Видите, черчу на земле треугольник. Вот — катеты, а это гипотенуза…

— Послушайте, ведь она явно короче их обоих, вместе взятых!

— На вид — да, но с точки зрения математики — ничего подобного. Пифагору тоже не верили, так ему пришлось выводить теорему.

— Как все-таки это прекрасно! — закатил глаза Моралес. — Вот явятся сюда обитатели иных миров, найдут наши скромные записи на стеклах, и перед ними предстанет величественная картина человеческих познаний…

— Коли на то пошло, надо бы добавить кое-что из литературы! — полыхнул вдохновенным глазом Силва.

— Да ну ее… Нет, тут требуется что-то фундаментальное. Например, атомная бомба. Как ее изготовить? Вот что бы им следовало знать в первую очередь!

Ответом ему было гробовое молчание. Вновь повисла пепельно-серая завеса дождя. Моралес неловко попытался прикрыть стекла лохмотьями пиджака, загородить их своим телом. Но вода подмывала грязь, каракули расплывались. Новый порыв дымного ветра бросил к их ногам истрепанные, мокрые листки — чудом уцелевшие от пожара, разрозненные части каких-то древних трактатов. Неоценимый кладезь познаний! Их надо срочно законспектировать. Для потомков. Или обитателей иных планет.

— Тут что-то говорится о нервной системе. Не разберу… Почитайте-ка нам, Силва! — После некоторого замешательства Моралес вновь прочно взял бразды правления ученым советом в свои руки.

— "Головной мозг является центром всей нервной системы, и ему подчиняются все органы тела. И я могу обратиться к любому отроку и речь ему: отрок, здесь проходят твои нервные окончания, и он не посмеет возразить мне, иначе бит будет розгами, и боль утвердит его в сознании моей правоты. Мозг надежно защищен костями черепной коробки…" — Одноглазый взял следующую страницу: — "…что ни в коем разе не мешает росту орхидей, луковки которых вам поставит знакомый торговец".

— Потрясающе, — с глубокомысленным видом заметил Моралес. — О чем там дальше? Есть там что-нибудь о красных кровяных тельцах?

— Там говорится, что есть такое созвездие — Телец. И при определенном положении звезд…

— Очень полезные сведения, но, кажется, из другой оперы… Впрочем, там разберемся. А о болезнях?

— Постойте… Ага, вот: "Все болезни — от пищеварения".

Этот и много других вечеров они провели за конспектами, усердно штудируя летописи погибшего мира. Но настал день, когда Моралес торжественно объявил о завершении беспримерного труда. Пора приступать к обучению…

…Вдоль ниши, под скалой, бережно расставлены стеклянные обломки, испещренные грязными разводами. В серой пелене дождя едва проглядывались недетские, сморщенные лица нетопырей, вперивших безучастные взоры в первого учителя последней эры.

— Два в квадрате — четыре. Таким образом, мы можем возвести в квадрат любое число, помножив его на два. Пример: двенадцать на два — двадцать… — э-э-э… четыре. Четыре… О чем бишь я? Ах, да, четырежды два…

И тут пошел серый снег.

Итак, по пророчеству классика англо-американской поэзии XX века Т.С.Элиота:

Малообнадеживающая перспектива, и если ныне политики, ученые, писатели и другие люди доброй воли настойчиво привлекают к ней внимание, то лишь с одной целью: не допустить ее осуществления. Ни в коем случае и любыми усилиями. В таком контексте закономерно возникает мечта об оружии против оружия, машине для уничтожения военной машины. Идея изобретения, способного покончить с военной угрозой, давно занимала фантастов. Глубокую, больше того — ответственную трактовку такой идеи дает англичанин Боб Шоу в повести "Путешествие в эпицентр" (1971).

Богатая выдумка, точно "схваченные" типы сотрудников военной лаборатории, безупречное с точки зрения психологии воссоздание обстановки в неблагополучной семье героя, тщательно слепленный характер главного действующего лица, математика Лукаса Хачмена, всесторонне мотивированное развитие интриги — все это суть бесспорные достоинства повести. Столь высокий уровень художественности не так уж часто встречается в современной именно научной фантастике, но, с другой стороны, не так уж часты в ней и произведения, в которых научно-фантастический сюжет сочетается с приключенческим, а все вместе-с повествовательной манерой, присущей социально-психологической реалистической прозе. Вспоминаются "Меж двух миров" Д.Финнея, "Солярис" С.Лема, "Космическая одиссея" А.Кларка, некоторые книги А.Азимова и Д.Уиндема.

Не менее ценным, однако, представляется философский подтекст повести Б.Шоу, проникающая ее мысль о том, что военно-политическая ситуация в мире стала с середины 1960-х годов нетерпимой и погибельной, поэтому долг каждого человека — сделать все, что в его силах, чтобы предотвратить катастрофу. Вопрос вопросов поставлен со всей определенностью: "…сможем ли мы изменить наш чудовищно запутанный мир? Сможем ли прервать чудовищный Танец Смерти?"

Автор исходит из трезвого учета расстановки сил на земном шаре: "Но в ядерной войне абсолютное средство обороны может стать абсолютным оружием…" В этом отношении те круги на Западе, что не желают признавать столь ясную военную очевидность и настаивают на "оборонительном" характере СОИ, оказываются дальше от реальности, чем писатель-фантаст, который еще шестнадцать лет тому назад обнаружил понимание и сложности стоящей перед человечеством проблемы взаимной безопасности, и невозможности решить ее подвижничеством гениальных одиночек. Однако нравственная позиция Лукаса Хачмена в повести привлекает максимализмом совести: нельзя ничего не делать для мира, если можно сделать хоть что-то. Эта позиция и толкает героя к противоборству с государственной военно-политической машиной, с чего начинается его