Мираж

1917. 27 ФЕВРАЛЯ

акануне рокового дня он завтракал в офицерском собрании. Прибывший с фронта в краткосрочный отпуск помощник командира полка оказался здесь старшим офицером.

Он всегда умел повиноваться и молчать и, достигнув высокой должности в лучшем российском полку, так же честно повиновался высшим и предпочитал золото молчания даже теперь, когда всё вокруг взбудоражилось, заговорило и как будто зашаталось. Болтовня офицеров за столом о каком-то ответственном министерстве, о правах Государственной думы, о законных требованиях бастующих рабочих и прочий вздор раздражали полковника Кутепова, и он позволил себе высказаться определённо. Отбросил салфетку, отодвинул прибор и сказал:

— Рабочий должен работать, а не болтаться по городу с антигосударственными лозунгами. Вернуть к станкам, и пусть трудятся на оборону. Зачинщиков расстрелять! Государственную думу распустить, чтобы не мешала довести войну до победного конца! Некоторым офицерам, — пока не называю их фамилии, — рекомендую прекратить обсуждение решений государя, правительства и военного командования. Напоминаю, что мы — офицеры лейб-гвардии Его Императорского Величества Преображенского полка. Его Императорского Величества, а не пьяной толпы на улицах, так вас напугавшей, поручик Макшеев! Честь имею.

Сказав это, он покинул офицерское собрание.

Вслед кто-то произнёс вполголоса: «Солдафон и монархист», а старый преображенец полковник Павленков, совершенно больной, явившийся в собрание лишь ради встречи с Кутеповым, направился к телефону и позвонил в Градоначальство. Долго добивался соединения с командующим Петроградским военным округом генералом Хабаловым и так же долго убеждал его, что надо привлечь Кутепова к наведению порядка в столице.

По дороге на Васильевский остров к сёстрам, у которых остановился, Кутепов мысленно продолжал полемику с болтунами. Этими аристократами-либералами. Гувернёры их в Летний сад водили, французскому учили лучше, чем русскому, летом — в именье, осенью — в Ниццу, служба для наград и званий, а такие понятия, как «присяга», «верность государю», «смерть за отчизну», — всё это слова для служак-плебеев, таких как он сам, выросший не в столице, а в далёком Череповце. Всего добившийся своим трудом и верной службой. Всего? А что он имеет, кроме службы в любимом полку, где шефом сам государь? Даже своей крыши не имеет. Живёт у сестёр. Да и сёстры...

Дома его ждал гость, а вернее сказать, проситель. Конечно, полковник против протежирования, но у младшей сестры Саши есть лучшая подруга, а у той — лучший, наверное, друг — некий поручик Лео, рвущийся из неспокойной столицы на фронт, в хороший полк, а разве Преображенский не лучший полк? В прошлый приезд Кутепов встречался с поручиком и, слава Богу, тот оказался вполне порядочным офицером — сын профессора, окончил Константиновское и, вот, меняет артиллерийскую карьеру на гвардейские погоны. Даже успел повоевать и получить ранение.

Поручик и его подруга, преждевременно располневшая и стеклянно сверкавшая глазами, сидели с сёстрами в гостиной и ждали его. Лео, то есть поручик Леонтий Андреевич Дымников, листал первый номер «Русской мысли»[1] с « новой поэмой Блока. Александр Павлович вежливо присоединился, послушал чтение, затем высказался:

— «Нас всех подстерегает случай...» Это так, но у солдата наготове всегда должен быть ответ на любой случай.

Дымников соглашался, и его большие голубые глаза серьёзно хмурились и становились совсем круглыми.

— Пойдёмте в кабинет, и я покажу вам, поручик, другую поэзию.

Он провёл гостя в комнату с портретами, картинами на стенах, книгами в массивных застеклённых шкафах. Кутепов подошёл к одному из шкафов.

— Моя поэзия здесь, — сказал он, раскладывая на столе огромный том в медном окладе с металлическими застёжками.

По таким книгам читают в церкви, но в этой излагались догмы другой религии. На переплёте славянской вязью: «История лейб-гвардии Преображенского полка. Сочинение Ив. Забелина к 200-летию регулярной Русской армии и коронации». На развороте гравюра во всю страницу с надписью: «Преображенское или Преображенск Московская столица достославных преобразований первого императора Петра Великого».

— Книга вышла к 200-летию армии и к коронации. То есть...

— Это... Когда Ходынка[2]?

— Нет! Что вы, поручик? Речь идёт о коронации государя Александра Третьего. 1883 год. Вы, возможно, знаете, что в своё время была дискуссия о том, с какой даты следует вести отсчёт истории нашего полка и, следовательно, всей армии. Постановили считать этим днём 30 мая 1683 года. Именно в этот день юный царь Пётр создал своё Потешное войско и организовал большие стрельбы из пушек на Воробьёвых горах. Первым он записал... Вы, конечно, знаете имя первого русского солдата, поручик?

— Извините, Александр Павлович, я ещё в гимназии плохо шёл по истории. Не могу запоминать имена, даты...

Полковник был плохим экзаменатором: вместо того, чтобы отчитать неподготовленного, он сам начал рассказывать нерадивому поручику о великом прошлом, о том, что первым русским солдатом царь Пётр нарёк Сергея Бухвостова, который «при учреждении военно-потешной службы первейшим в оную самоохотно предстал». Напомнил полковник и о том, что под Нарвой два первых гвардейских полка, Преображенский и Семёновский, стояли насмерть и спасли русскую армию от полного разгрома. Продолжить, однако, свой исторический экскурс он не успел: в кабинет постучала Саша и пригласила к чаю. Полковник от чая отказался, сославшись на то, что надо поработать перед завтрашней встречей с офицерами, которых следовало научить, как наводить порядок в городе, а Дымникову, прощаясь, сказал:

— Вы, поручик, теперь полноправный преображенец, и завтра я вас представлю собранию. У меня вы должны быть пораньше: около восьми.

Женни в гостиной, волнуясь, ожидала результатов беседы Лео с покровителем.

— Ну, как он к тебе?

— Служить с ним, пожалуй, можно, однако... — убедившись, что их не слышат, ответил поручик, не совсем определённо и покрутил головой. — Мужчина в цвете, сорока нет, а уже в маразме. В городе беспорядки, надо срочно ретироваться на фронт, а он, как старый попугай, о знамёнах, победах, первых солдатах. Кому это сегодня надо?

— Ему тяжело. Он одинок, — вздохнула подруга.

— Ты, как всегда, знаешь, за что ухватиться.

Они понимающе улыбнулись друг другу.

— Девку ему с Морской привести. Только, боюсь, он не знает, что с ней надо делать.

— Ты, Лео, подучишь.

— Женни, ты ещё не знаешь самого страшного: завтра в восемь я должен быть у него и начинать службу.

— Но мы же будем...

— Да. Муравьев со своей нас будут ждать.

— Опять начнёт ко мне приставать, — не то пожаловалась, не то пококетничала Женни.

— А ты приставай ко мне, — сказал Лео равнодушно: её отношения с другими мужчинами его не очень интересовали, тем более теперь, когда жизнь менялась и возникали трусливые мысли: не прогадал ли он с Преображенским полком. Ведь на фронт он бежал не от революции, а от долгов. Одному Ваське Муравьёву, поручику из Волынского, к которому собрались на вечеринку, должен больше тысячи.

Роковой день для полковника Кутепова начался, когда сам он ещё спал. Другие не спали и думали и говорили о нём. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов рано утром вызвал капитана Зайцевского, занимавшего в штабе округа должность непонятную, но значительную — подчинялся лично генералу, для которого у него всегда было наготове доброжелательно-сочувственное выражение лица, других же как бы не замечал.

— Павленков опять настаивает на том, чтобы Кутепова назначить командиром карательного отряда, — сказал генерал Зайцевскому. — Вы же знаете обстановку: Волынский и Литовский полки восстали. Государственная дума отказалась выполнить Указ о роспуске. Конечно, действовать надо решительно, однако карательный отряд... Полковник Кутепов...

— Ваше высокопревосходительство, Павленков совершенно прав. Именно карательный отряд! Услышав эти слова, солдаты поймут, что их ждёт, и немедленно вернутся в казармы. А Дума без солдат...

Зайцевский презрительно шевельнул усами, приличествующими верному слуге государя императора.

— Для потомственного русского дворянина быть начальником карательного отряда... скажем, не очень лестно. А у Кутепова отговорка: он в отпуске, его полк на фронте.

— Павленков, ваше высокопревосходительство, наверное, и сам не догадывается, насколько, точно подсказана им кандидатура. Кутепов не откажется и будет расстреливать бунтовщиков решительно и беспощадно.

— Но потомственный русский дворянин... — опять усомнился Хабалов.

— Ваше высокопревосходительство, как вам известно, я по службе знаю то, что не знают другие, в том числе и о высших офицерах. Заявляю ответственно: Кутепов — не потомственный русский дворянин. И он вообще не Кутепов. Закон, правда, соблюдён: его усыновил потомственный русский дворянин Павел Кутепов, и полковник обладает всеми правами, однако в действительности он сын некоего умершего личного дворянина Константина Тимофеева. Подробности о Тимофееве я ещё не выяснил, но ведь известно, что личным дворянином по случайности может стать любой проходимец: донос напишет или в драке поможет хорошему человеку — получит орден и личное дворянство. Кутепов-Тимофеев учился в Архангельской гимназии, в Петербургское юнкерское училище попал из вольноопределяющихся, уже когда ему было более 20 лет. Там откровенно выслуживался. При своём небольшом росте получил в училище фельдфебеля. Его однокашник рассказывал, что он был весьма драчлив и бил крепко. После училища участвовал в японской войне, но наград не заслужил.

— Лев Борисович, вы заставили меня задуматься. Пожалуй, кандидатура подходящая.

— Разумеется! Он постоянно чувствует свою несостоятельность рядом с блестящими дворянами-гвардейцами. В Преображенский полк попал случайно — там была некая история с массовой жалобой солдат, не помню точно. Кто такой Кутепов, например, по сравнению со своим однополчанином князем Хованским? Ни родства, ни связей, ни имущества. Надежда только на успехи в службе. Он охотно примет карательный отряд и будет действовать решительно и беспощадно.

— М-да... Мне почему-то вспомнился эпизод из Французской революции. Там тоже искали командира карателей и нашли неизвестного генерала маленького роста. Нашли Бонапарта.

— Э-э... — Зайцевский пренебрежительно махнул рукой. — Бонапарт нам не грозит. Кутепов в японской войне себя не проявил. Академию Генштаба не окончил, а сейчас на фронте, кроме личной храбрости, ничего не показывает.

— Решено. Я, Лев Борисович, не стану напоминать о том, что всё известное вам может быть известно лишь мне. Пригласите на 10 часов всех вчерашних. И пошлите машину за Кутеповым.

Из полка позвонили, когда Кутепов ещё спал. Старшая сестра Раиса вошла в спальню и с испуганным лицом сказала, что звонит Макшеев и сообщает о беспорядках в казармах, что будто бы по всему городу бунтуют солдаты, добавив, что поручик Дымников уже ждёт.

— Доигрались, доболтались, Фёдора Ивановна, — бормотал Александр Павлович любимую присказку, одеваясь.

Кутепов пригласил поручика к завтраку, предупредил о серьёзности обстановки. Молодой человек ему определённо нравился, и было в этой симпатии нечто от старой, ещё детской неистребимой зависти провинциала к столичному аристократу.

Мундир у Дымникова вычищен, галифе отутюжены, сапога сияют, шпоры — «савельевский звон» — сверкают. Всего несколько шагов по паркету, и сразу видно, что знает, как шенкелями держать лошадь. Правда, в ярко-сером февральском свете обнаружились некоторые следы беспокойной ночи: синяки в подглазьях, покрасневшие белки. Полковник, холостяк и почти аскет, не осуждал увлечения офицерской молодости.

На улице питерская предвесенняя сырость забралась за воротник. Леонтий кутался в шарф и мучительно думал: не ошибся ли? Мог бы заболеть и отсидеться у родителей — сменил бы мундир на студенческую куртку. Но долги! Вчера Васька срочно требовал отдать, пока из-за беспорядков не упал рубль. Напившись, Васька кричал, что он за революцию, называл себя потомком декабриста, приставал к Лёньке, подло шутил, что «в счёт погашения долга», правда, когда разошлись по комнатам, — через двери всё слышно, — честно трудился всю ночь со своей Машкой.

Полковник, взглянув на окаменевшее лицо поручика, наконец понял, почему Дымников иногда вызывает у него неприятное чувство: временами этот красивый офицер похож на убийцу Пушкина Дантеса на известном портрете.

Извозчик подкатил на удивление быстро. На Васильевском — тишина. Когда ехали мимо дворца Меншикова, полковник, прервав молчание, сказал:

— Император Пётр и Меншиков во время парадов гвардии обходили строй, и Его Величество сам наливал чарку водки каждому солдату. А знаете, поручик, любимый напиток императора Петра Алексеевича? Флин — гретое пиво с коньяком и лимонным соком.

Дымникова вовсе не интересовало прошлое, его волновал предстоящий день — не из-за пустяков же вызвали полковника в казармы. Переехали Неву, покрытую тающим грязно-зелёным льдом. Дворцовая набережная встретила тёмной шевелящейся толпой. Ещё не так всё страшно: люди жались к стенам, освобождая дорогу, на офицеров смотрели с любопытством. Картузы, платочки, сапоги.

— Понедельник, а они гуляют, — сказал извозчик, — забастовщики.

— Вы не знаете, поручик, сколько сейчас бастующих в городе? — спросил полковник.

— В субботу было около двухсот тысяч, а сегодня я газету не нашёл — «Новое время»[3] не вышло.

Александровская колонна тонула в тучах. Площадь, зажатая между низким густо-серым небом и такого же цвета стенами зданий, наполовину была зачернена толпой. На несколько винтовочных выстрелов эта масса ответила волнообразным тревожным движением. Извозчик остановил лошадь, и стали слышны неразборчивые выкрики, доносящиеся почему-то не из толпы, а откуда-то со стороны или сверху: «...авие!.. Долой..ой!..ой!.. Царское!..»

— Стреляют солдаты возле Адмиралтейства, — сказал Дымников. — В воздух. Для шума.

— У вас хороший глаз, поручик, — одобрительно заметил полковник.

— Артиллерийским наблюдателем был под Перемышлем.

— Мы с вами ещё повоюем. Разгоним эту сволочь. Поехали. Офицеров они боятся тронуть.

«Пока боятся», — подумал Дымников. Он с тоской надеялся, что полковник вдруг решит собрать запасные роты полка и немедленно отправиться с ними на фронт. Или, наоборот, вызовет полк с фронта сюда, а с приказом пошлёт его. Поручик на миг представил, как на вокзале сразу зайдёт в ресторан...

Тяжёлый туман шёл от Невы, стирая краски, покрывая и людей, и стены, и крыши серым одноцветьем. Всё это беспорядочное, серое, сырое, неясно шумящее, сжимаемое толпами, ещё нерешительными, не осознающими себя, не нашедшими цели — всё было сплошным нетерпеливым ожиданием чего-то решающего и страшного.

Когда подъезжали к казармам, полковник кратко объяснил задачу: солдат построить, напомнить присягу, арестовать зачинщиков.

— И что с ними?

— В Петропавловку. Если потребуется — расстрелять на месте.

Конечно, полковник прав: в армии только так, но почему произошло всё то, из-за чего теперь потребовались аресты и расстрелы? Почему он, Леонтий Дымников, ни в чём ни перед кем не виноватый, никому не желающий зла, должен участвовать в этом?

Поначалу ничто не предвещало особых затруднений: во дворе у ворот несколько офицеров дымили папиросами, капитан Путилин, — поручик был с ним знаком, — как положено, скомандовал «Господа офицеры», доложил... Но первое впечатление оказалось обманчивым: двор казармы не убран — кучи мусора и кухонных отходов у дорожек, да и в докладе капитана зловеще прозвучала фраза: «Нестроевая рота самовольно покинула казармы и вышла в город». Чуть позже выяснилось, что не к добру и автомобиль, стоявший недалеко от ворот: дубль-фаэтон «Руссо-Балт». Тёмно-коричневый, вымытый, шикарный. Министерский или градоначальника. Полковник едва успел начать свой разнос господам офицерам, как к нему подбежал поручик Макшеев и доложил, что командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов вызывает полковника на совещание в Градоначальство и прислал за ним автомобиль. Шофёр, усатый унтер-офицер, почтительно открыл полковнику дверцу. Поручику Дымникову тоже было приказано ехать.

В автомобиле уютно, тепло и можно не видеть город, захлёстываемый толпой и туманом, но, к сожалению, это не позволяет забыть о происходящем.

У подъезда Градоначальства на Гороховой полковника ожидал жандармский ротмистр. Провели наверх. В приёмной толпились адъютанты. С некоторыми Дымников был знаком. По их поведению легко было догадаться, что обстановка в городе ухудшается: не слышно ни анекдотов, ни рассказов об оперетте или «Привале комедиантов» — только короткие и негромкие фразы о забастовщиках, о взбунтовавшихся полках. Полковника сразу пригласили в кабинет командующего.

— Ваше высокопревосходительство, помощник командира лейб-гвардии Преображенского полка гвардии полковник Кутепов по вашему приказанию прибыл.

Усадили в кресло. Здесь в большом кабинете собрались те, кто обязан навести в городе порядок и восстановить нормальную жизнь. Главным был генерал Хабалов. «Настоящий генерал-командир», — решил, глянув на него, Кутепов: лет около 60, красивая седина, уверенный взгляд, спокойный голос человека, привыкшего к тому, что его слушают и повинуются. В кресле у стола градоначальник Балк, который, кажется, был испуган ещё несколько дней назад, но так и не отошёл от испуга. У окна военный министр Беляев, генерал, попавший «в случай» к императрице. Его Кутепов знал и не любил. Министр, прозванный в армии «Мёртвая голова», сидел неподвижно, с ничего не выражающим каменным лицом. Рядом с Беляевым Кутепов увидел министра внутренних дел Протопопова — худенького, с седой подстриженной бородкой, с головой, словно вдавленной в плечи. Были здесь и преображенец полковник Павленков и ещё несколько офицеров. Они собрались, чтобы решить судьбу столицы, судьбу России. Что же они решили?

Хабалов, основываясь на докладах других участников совещания, сообщил Кутепову о положении в городе: рота преображенцев, солдаты Литовского полка и волынцы соединились с толпой бунтовщиков, разгромили казармы жандармского дивизиона и громят школы прапорщиков инженерных войск.

— Так же на Литейном, — сказал Протопопов.

Кутепов не в первый раз испытывал мгновенные перемены в своём видении тех, кто имел право отдавать ему приказы. С первого взгляда они казались незыблемо уверенными в себе, решительными и бесстрашными, но вдруг оказывались совсем другими — ему бы командовать ими. Однако ещё в училище, когда приходилось подчиняться унтерам из таких же юнкеров, как и он сам, а порой и худшим, Кутепов навсегда решил, что главный закон военной службы г выполнять приказ, а не судить командира. Иначе можно дойти до того, что на фронте оспорить приказ Верховного, то есть самого Государя. Кутепов никогда не позволял себе противоречить командиру, разве что в мыслях, но и мысли Такие он прогонял. Потому и удавалась служба. Теперь полковник увидел растерянность в генеральском взгляде Хабалова, страх градоначальника, тоскливую беспомощность недалёкого министра внутренних дел, бестолковость, нежелание что-то решать у других участников совещания. Оказалось, что в столице среди всех министров и генералов нет ни одного человека, способного прекратить беспорядки. Хабалов обвёл глазами присутствующих, как бы ища подтверждения правильности своего решения, и сказал, стараясь придать голосу решительность и непреклонность:

— Я назначаю вас, полковник Кутепов, начальником карательного отряда.

Не задумываясь о смысле предстоящих действий, о том, что надо будет защищать то, что никто защищать не хотел, о необходимости рисковать жизнью и убивать, полковник обеспокоился лишь соблюдением субординации:

— Я готов выполнить любой приказ, любое задание, но я нахожусь в отпуске, запасной полк мне не подчиняется.

— Все отпускные подчиняются мне. Состав отряда и его задачи обсудим немедленно...

Тем временем поручик Дымников рассказывал знакомому адъютанту о прекрасном вчерашнем вечере, проведённом с Муравьевым и подругами.

— Говорят, Васька — красный? — спросил адъютант.

— Какой он красный? — удивился Леонтий. — У него отец на бирже миллионами ворочает. Просто болтает языком, как все мы иногда болтаем. Помнишь, чего только не говорили об императрице и Распутине? А он ещё вспоминает предка-декабриста.

В этот момент беседа была прервана. Из кабинета вышел полковник Кутепов и объявил:

— Господин поручик, я назначен командиром карательного отряда, вы назначены моим адъютантом.

Основу карательного отряда составила рота Кексгольмского полка, дежурившая у Градоначальства. Роту построили в колонну, и она двинулась к Невскому. Поручик Дымников не хотел ни умирать, ни убивать, но он был мужчиной не только в застолье и с женщинами. В училище действовал не хуже других юнкеров и в манеже, и на полигоне, и на стрельбище, а когда в 14-м пришлось идти под австрийские пули, быстро научился скрывать свой страх и без красивых слов о присяге и долге служил исправно, как и другие офицеры, его товарищи. Служба — мужское дело. Если попал в каратели, то и здесь служи.

От полковника, невысокого, но плотно сбитого, с «императорской» бородкой и усами, исходила мужественная решительная уверенность в правильности и необходимости своих действий. Когда у тебя такой командир, ты успокаиваешься и начинаешь верить в победу.

План Кутепова состоял в том, чтобы по линии Невский — Литейный оцепить толпу и гнать её к Неве, а там рассеять или расстрелять. Отряд ещё не дошёл до Невского, когда произошёл первый эпизод, в котором Кутепов показал себя настоящим командиром. Из-за жёлтого здания-коробки Александрийского театра появились солдаты, неорганизованной толпой валившие по мостовой. Расстёгнутые шинели, грязные сапоги, равнодушно-наглые лица. Идущие сзади волокли несколько пулемётов и несли коробки с лентами. Солдаты посторонились, давая дорогу колонне. Полковника словно и не заметили.

— Стой! — крикнул Кутепов, расстёгивая кобуру, и, доставая револьвер, приказал: — Поручик, найдите командира этой шайки!

Смущённый капитан тут же объявился сам и виновато доложил:

— Ваше превосходительство! Пулемётная рота Кексгольмского полка следует в казармы после дежурства. Люди устали...

— Молчать! Я командир карательного отряда, полковник Кутепов. Согласно приказу Командующего округом вы поступаете в моё подчинение. Мне нужны пулемёты. Постройте свою роту и следуйте за мной колонной.

— Ваше превосходительство! Рота сейчас неспособна к действиям. У нас нет ни масла, ни воды, и пулемёты не на двуколках, — сказал в оправдание капитан.

— Даю вам час, — распорядился Кутепов, — через час ваша рота в полной боевой готовности должна прибыть на Невский проспект в район Елисеевского магазина.

В этот момент, когда карательный отряд ещё даже не приступил к своей деятельности, Дымников почувствовал, что теперь от решительности командира или от правильности его приказов ничего не зависит, и всё будет происходить по воле других сил, пока ещё не совсем понятных, но опасных, и кончится всё плохо. По лицу командира пулемётной роты было видно, что он исчезнет вместе со своими солдатами и больше не появится. Так, наверное, будут выполняться все приказы Кутепова.

Вышли на Невский. Карательный отряд ножом врезался в стихию мятежной толпы. Лучший проспект в стране, воплощение порядка превратился в набитую людьми каменную яму. Однако несколько коротких команд полковника, и рота кексгольмцев очистила часть мостовой и тротуары у Елисеевского магазина. Люди шарахались в стороны и не особенно шумели. Главными опасными звуками пока оставались редкие выстрелы на Дворцовой площади.

По заданию полковника поручик встречал прибывающие подкрепления и указывал места их размещения. Однако во всём чувствовалось роковое сопротивление времени и судьбе. Две роты Преображенского полка во главе с капитаном Путилиным пришли как будто в полном порядке, но выяснилось, что из-за развала городского хозяйства солдаты со вчерашнего дня ничего не ели. Растерянный Путилин мялся под презрительно-жёстким взглядом полковника. Сопровождавший его унтер-офицер бормотал что-то оправдательное и проклинал бунтовщиков:

— Они ведь чего хочут? Замиренья с немцами, царя долой и равноправия жидам...

— Магазин рядом, а вы не знаете, как солдат накормить, — презрительно сказал полковник.

— Вы приказываете?.. — Путилин запнулся.

— Не грабить, капитан, а купить. Деньги я вам дам.

— Так закрыто же, Александр Павлович, — напомнил Дымников.

— А вы постучите. И погромче. Прикладами. Только аккуратно. Стекла не бейте.

Конечно, открыли, продали и хлеба, и колбасы, и карамелек вместо сахара и даже дали мешки, чтобы унести всё это, но поесть солдатам не удалось. Зачастили выстрелы на Дворцовой, и вдруг пуля прожужжала над головами. Другая ударила в стену. По звуку — на излёте, но это не успокоило. Солдаты заволновались, кинулись к углам зданий, к подъездам, к выступам стен.

Кутепов спокойно стоял на мостовой, в самом центре, и разговаривал с каким-то офицером. Тот вертелся, наклонялся, пугаясь выстрелов и свиста пуль, и, закончив разговор, почти бегом устремился к спасительному переулку. Полковник же подозвал Дымникова, и тому пришлось демонстрировать мужество и не кланяться пулям.

— Через посыльного мне передали приказ генерала Хабалова, — сказал полковник, — направить отряд к Зимнему, туда двигается толпа вооружённых солдат. Но я решил иначе. Мы пройдём по Литейному, далее — к Марсову полю. Там и встретим толпу.

Потом поручик часто вспоминал эту тактическую находку полковника, думал, может быть, напрасно Кутепов рванулся на Литейный, повёл бы отряд прямо по Невскому, всё произошло бы не так трагично, и карательный отряд смог бы рассеять толпу? Или всё уже было предрешено?

Их встретил пожар — в конце проспекта горел Окружной суд. Лёгкий ветерок медленно двигал над крышами дикие, разгульные, пляшущие клочки пламени и округлые, тревожно вздымающиеся клубы дыма. Ввысь радостно мчались весёлые искорки. Гулко хлопающие редкие выстрелы смешивались с рассыпчатым треском разбиваемых стёкол. Несколько шевелящихся солдатских толп бушевало у магазинов, солдаты митинговали на мостовой, куда-то бежали. На тротуаре одинокой обречённой группкой стояли офицеры. Красные банты на шинелях некоторых солдат словно предупреждали, что без крови, без боя не обойтись. Люди с винтовками и красными бантами-сигналами превращали беспорядки в революцию.

Кутепов смело пошёл на толпу солдат, выкрикивая команды: «Стой! Прекратить огонь! Разойтись по ротам! Построиться...» Стрелять перестали, и навстречу полковнику вышел какой-то унтер-офицер.

— Ваше высокоблагородие, — почтительно обратился он, — мы бы разошлись по казармам, да солдаты боятся, что всех теперь расстреляют за бунт.

К полковнику подошли Дымников, другие офицеры, Несколько солдат-преображенцев и семёновцев, унтер-офицеры. С другой стороны надвинулись солдаты с винтовками. Люди с красными бантами мельтешили за их спинами.

— Все, кто выполнит мой приказ, все, кто станет в строй и пойдёт за мной, расстреляны не будут! — громко объявил полковник.

— Не верьте, товарищи! — крикнул из группы красных бантов унтер-офицер с растрёпанными светлыми волосами, падающими из-под папахи на глаза. — Не верьте полковнику! Он врёт! Вас всех расстреляют!

— Это кто такой? — спросил Кутепов унтера, вышедшего на переговоры.

Тот оглянулся и сказал с виноватым вздохом:

— Из Волынского полка. Кирпичников.

— Запомните, поручик, эту фамилию, — приказал Кутепов Дымникову. — Развивайте память. То, что сейчас происходит, забывать нельзя.

На город ложились сумерки, и последние языки пламени затухающего пожара, вырывающиеся из чёрных развалин, приобретали ярко-алый оттенок. Весёлыми зелёными квадратами вспыхнул свет в окнах большого здания дворца. Открытые ворота были совсем рядом.

— Что в этом доме? — спросил Дымников унтера-семёновца.

— Дворец Мусина-Пушкина. Там теперь госпиталь Красного Креста Северного фронта.

— Если отступать — туда.

Кутепов с помощью солдат поднялся на какие-то ящики и продолжал выкрикивать свои призывы-приказы:

— Те, кто толкает вас на измену, на преступление перед государем и родиной, помогают нашим врагам-немцам! Не будьте мерзавцами и предателями! Останьтесь честными русскими солдатами!..

В ответ разнобой выкриков:

— Не верьте, товарищи!.. Кончай бузить, ребята!.. Бейте жандарма!.. Заманивает, сволочь!.. Пошли построимся!.. Не верьте!..

Толпу затянуло в водоворот раскола, и красные банты вновь открыли огонь. Дымников увидел, что Кирпичников целится в полковника, но Кутепов мгновенно спрыгнул со своей импровизированной трибуны и уже лежал на земле, стреляя в толпу из револьвера.

Как в 1914-м, в Галиции, мир для поручика распался, разорванный выстрелами. Он, Леонтий Дымников, оказался на краю пропасти, надо было не медля, не раздумывая, подчиняясь звериному инстинкту, спасаться, укрываться и в то же время заставлять себя притворяться бесстрашным, словно змею в руке придавить само желание бежать. Он полз к афишной тумбе, оглядываясь на полковника, который уже расстрелял барабан и спокойно-сосредоточенно заряжал револьвер новыми патронами. Может быть, он не притворяется, а впрямь не боится?

На мостовой лежал унтер-преображенец, который недавно объяснял причины бунта. Он монотонно кричал, подвывая, держась за живот, сгибаясь в клубок и вновь разгибаясь. Дымников обошёл унтера и лужицу крови, стекающую в выемки между булыжниками. За тумбой, куда он добрался, прятались несколько солдат. «Прицельный огонь по предателям! патронов не жалеть!» — услышали они крик полковника, заглушивший стоны раненых, послушно заняли положение «стрельба лежа» и начали прицеливаться и стрелять. Дымников достал свой револьвер и стрелял, не особенно стараясь в кого-нибудь попасть, в сторону пожара. Там ползали и кричали, перебегали, некоторые лежали неподвижно, будто кто-то разбросал шинели по проспекту.

Поручик не мог сказать, сколько времени продолжалась эта страшная перестрелка, но ещё не стемнело, когда бунтующая толпа рассеялась. Кутепов приказал подобрать раненых и отправить их в госпиталь, убитых снести во двор. К нему подбежал какой-то штабс-капитан без фуражки, с оторванным погоном и что-то нервно говорил. Солдаты-семёновцы громко обсуждали тяжёлые ранения двух своих прапорщиков. Дымников счищал грязь с шинели и её мог избавиться от чувства обречённости. От карательного отряда осталось человек тридцать. Остальные не погибли, не ранены — они просто исчезли. Солдаты, носившие раненых, не возвращались. Что-то должно было произойди. и произошло.

Из-за угла, со стороны Сергиевского собора, появилась Труппа людей в шинелях. Впереди шёл офицер с красным бантом на груди. Шагов за пятьдесят он приветственно замахал рукой и закричал:

— Не стреляйте!

Ещё не стемнело, и Дымников узнал старого приятеля.

Полковник распоряжался переносом раненых. Обернувшись на крик, увидев издалека погон и красный бант, «и злобно крикнул, вновь выхватывая наган:

— Вот он, предатель родины!

— Не стреляйте! — продолжал призывать офицер, приближаясь к ним. — Революция победила! Создаётся Совет рабочих депутатов! В Таврическом действует Временный совет Думы! Революция...

— Всем огонь по предателю! — скомандовал Кутепов и выстрелил сам.

Винтовки захлопали почти залпом. Вася Муравьев упал, простреленный сразу несколькими пулями.

— Нашего поручика убили! — закричали там, возле дергающегося в предсмертных судорогах тела. — Бей их! Бей царских кровососов!..

Вновь на Литейный выбежали солдаты. Уже не толпа, а боевой рассыпной строй. Открыли бешеный огонь из винтовок, а с крыши Сергиевского собора гулко зачастил пулемёт. Карательного отряда не стало.

Часть солдат-преображенцев вместе с офицерами бросились во дворец-госпиталь. Втащили с собой и мешки с продуктами. Вот и пришло время пообедать. Женщины в тёмных платьях и белых фартуках показали свободные комнаты. Смотрели опасливо, недоброжелательно.

Кутепов и здесь остался отцом-командиром: попросил, чтобы его провели по палатам, где лежат раненые из отряда. Дымников и другие офицеры пошли с ним. В палате на втором этаже умирали два прапорщика из Семёновского полка. Кутепов, сев у их кроватей и глядя в невидящие глаза, на бледные заострённые лица, слушая невнятный бред, говорил что-то успокаивающее.

С усталым безразличием Дымников вышел в коридор. К нему кинулись встревоженные сёстры милосердия. «Там солдаты, на улице... — взволнованно и невнятно говорили они. — Если найдут здесь здоровых, то мы не знаем... Они грозились...» — «Я здоров и сейчас уйду, — сказал им Леонтий. — А об остальных — к полковнику. Он в той палате...» Поручик нашёл пустую палату, выходящую окнами на Литейный, и, не включая свет, подошёл к окну. Совсем близко, внизу, в чёрной луже, наполовину расплавленной огнём фонаря, лежал Муравьев. Возле него сгрудились солдаты. Некоторые сняли папахи. Дымников узнал светловолосого Кирпичникова, рядом с которым стоял солдат с красным бантом на груди, неуместно улыбающийся или просто скалящийся. Надо быть мужественным и циничным. С одним долгом Леонтий рассчитался, но отчего-то по-мальчишески всхлипнул и вытер неожиданные слёзы.

Это он — Александр Павлович Кутепов — убил Ваську. Леонтий точно схватил момент: полковник целится из нагана профессионально, а на лице — гнусное драчливое злорадство. Дымников в детстве, гостя в имении знакомых, видел, как дрались тамошние мальчишки, один из которых, такой же маленький и злорадный, метко бросал камни. Бил в голову, в глаз, сильно и точно, и злорадно выкрикивал что-то, когда камень поражал беднягу, и тот кричал, падал, плакал, утирал кровь...

Солдаты поглядывали на окна, о чём-то совещались. Скаливший зубы словно почувствовал, что на него смотрят, поднял взгляд и погрозил кулаком.

1917. МАРТ

Служба продолжалась, и поручик Дымников, 1 марта прибыв в казармы Преображенского полка, узнал, что полк решил признать новую власть, а полковник Кутепов ищет его. Встретились в офицерском собрании. Отведя поручика в сторону, полковник сказал:

— Не принимайте этот позор близко к сердцу, Леонтий Андреевич. Я знаю настроение и состояние частей на фронте и убеждён, что в ближайшее время прибудут войска и наведут порядок в Петрограде. Возможно, и мы с вами прижмём в этом участие. Однако надо срочно выезжать на фронт. «За мной здесь охотятся, вас тоже могут схватить в любой момент — вы же участвовали в карательной операции.

Кутепов был прав — они ещё не покинули собрание, когда кто-то из унтер-офицеров подошёл к полковнику и кто-то сообщил шёпотом.

Надеясь на пропуск, выданный Кутепову за подписью председателя Государственной думы, они пошли на квартиру, на Васильевский остров, но на Николаевском мосту полковника ждали брат Борис и младшая сестра Саша. «Не ходите домой, — сказала сестра, обрадовавшись, что смогла предупредить брата. — Всё время приходят за тобой, Саша. Матросы и какой-то солдат с бантом». «Зубы скалит, как голодный волк», — добавил брат и передал, что даже прислуга, Захаровна, уговаривает Александра Павловича немедленно уезжать: «Такие рожи, что и отца родного убьют».

Дымников пригласил полковника на ужин к родителям. Мать угощала бифштексом с жареной картошкой, но без хлеба. К чаю подала пирожные собственного изготовления. Отец, профессор математики, неплохо знал историю и не преминул вспомнить слова Марии Антуанетты[4]: «Если у народа нет хлеба, пусть он ест пирожные».

Уже все знали, что царь Николай II готов подписать отречение, и Кутепов задумчиво сказал:

— Что-то будет с нашей Александрой Фёдоровной?

— Думаю, что ничего не будет, — с беззаботным оптимизмом успокоил профессор. — Скорее всего, в Англию уедут.

— Может быть, в Германию? — усомнилась профессорша. — Она же немка.

— Туда сейчас нельзя,— война, — ответил муж.

— Эти временные, наверное, сразу заключат какой-нибудь подлый мир, — предположил Кутепов.

— Не-ет. Что вы! — профессор даже рассмеялся. — Эти никогда не пойдут на мир с Германией.

— Но мир же в их пользу. Трусы бунтовщики не хотят идти на фронт, не хотят воевать за Россию, требуют мира.

— Во Временном правительстве не те люди, что пойдут на мир с Германией. Даже если им будет плохо, они не выйдут из Союза с Англией и Францией, не прекратят войну.

— Почему же?

Профессор улыбался; у него был вид человека, знающего нечто важное, однако ещё не решившего, можно ли поделиться этими знаниями с другими.

— Такие они люди. Они... Я со многими деятелями знаком, но сам в их... круг не вхожу. С вами, Александр Павлович, не буду секретничать — вы для нас почти родственник. Вместе с сыном сражались.

— Андрей, не вспоминай об этом ужасе, — простонала профессорша.

— Скажу вам, полковник, откровенно и коротко: всё Временное правительство — масоны. Они подчиняются англо-французским масонским ложам. В истории России такое уже происходило. Кутузов был масоном, потому и уговаривал Александра не вести армию в Европу. Это Лев Толстой придумал, будто он пожалел русских солдат и потому не хотел продолжения войны с Наполеоном. Суворовские командиры солдат не жалели — знали, что в России людишек хватит.

— Позвольте, — осторожно возразил Кутепов, оставляя недопитый чай. — Русские командиры всегда берегли солдат.

— Не знаю, не знаю, — скептически покачал головой профессор, — наверное, вы глубже изучали военную историю, но есть же цифры потерь в сражениях...

— Не надо спорить о прошлом, — вмешалась профессорша. — Мы сами живём в ужасное время...

В подтверждение её слов под окнами хлопнул винтовочный выстрел, ему ответил другой, дальний. Кутепов вопросительно посмотрел на хозяина.

— Ко мне не придут, — сказал профессор, но на лице его возникло выражение серьёзной озабоченности. — Я получил какую-то охранную грамоту, как защитник студентов.

Помолчали, прислушиваясь. Больше не стреляли и, слава Богу, не били в дверь прикладами винтовок.

— Сейчас самое безопасное место — фронт, — поставил точку в разговоре Кутепов.

С Варшавского вокзала нельзя было уехать ни завтра, ни послезавтра. Совсем недавно, чуть ли не вчера, здесь ещё можно было наблюдать то, что осталось от романтики войны: лермонтовские офицеры, дамы с цветами, духовой оркестр, слёзы прощанья, ресторан с коньяком в чайничках, театральные поцелуи у вагонов, аккуратный патруль на перроне... Была песня: «На Варшавском столичном вокзале паровозный гудочек пропел, а на лавке под серой шинелью, пригорюнясь, сидел офицер...» Теперь на лавках сидели расхристанные солдаты с девицами в платочках, лузгали семечки, орали что-то непотребное под гармошку, а на стене красовался плакат: «Да здравствует Учредительное собрание».

На перрон Дымников только заглянул и поспешил уйти. Там царили серые шинели, красные банты и чёрные бушлаты. Двое матросов волокли какого-то перепуганного несчастного. За ними валила толпа с криками: «Жандармская сволочь!.. Дави его, ребята!.. Дай я его здесь прикончу!..»

Матросы — чёрная смерть. По Невскому ходят группами с винтовками, револьверами, гитарами; метут клёшами грязный тротуар, поют: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там...» От них веет ужасом кровавых расправ. Командующего крепостью адмирала Вирена разорвали на части, офицеров жгли в топках, спускали под лёд, складывали гекатомбы[5] из офицерских трупов. Дымникову сразу стало ясно, что Кутепову здесь и до вагона не дали бы дойти.

Выло решено ехать через Москву. Кутепов, его младший брат Сергей и Дымников поздно вечером добрались до Московского вокзала и без всяких затруднений купили билеты. Полковник принципиально не стал менять форму на гражданскую одежду. Дымников же превратился в студента.

— Я бы прямо сейчас поехал с вами, — сказал Сергей, — но жена, Маша. Надо сначала как-то её устроить.

— Сейчас бы я тебя не взял, — сказал Кутепов. — В моём полку надо служить, а ты можешь только вольноопределающимся устроиться. Вот Борис — офицер. Его я в своё время возьму. Но здесь тебе оставаться тоже нельзя — матросики, не найдя меня, возьмут другого Кутепова. Попрошу Михаила Васильевича Алексеева[6], чтобы он произвёл тебя в прапорщики, у него есть такое право, и тогда сразу ко мне. Марью Васильевну подготовь к одинокой жизни жены прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка.

Попрощавшись с Сергеем, они вошли в ещё пустое купе.

— Какой у вас маленький саквояж, Александр Павлович, — удивился Дымников.

— У меня, поручик, ничего больше нет. Самое ценное ношу здесь, на груди: медальон с портретом покойной мамы. Я не застал её живой, а она ждала меня до последней минуты. Да... В саквояже — наган. Это тоже моё. Кроме этого, нет больше ничего. А теперь...

Кутепов не стал продолжать беседу и говорить, что он отца потерял в 8 лет, маму — в 14, а теперь, в 35, потерял и всё остальное, что было для него всей жизнью: Россию, Государя, армию. Если всего этого не удастся вернуть, то лучше умереть.

Сначала в купе появился высокий размашистый брюнет, представившийся коммерсантом Степаном Вячеславовичем. На его крупном лице с большим носом обнаружилось несомненное уважение к полковнику.

Следом вошёл невысокий белобрысый поручик с чистеньким дисциплинированным лицом и хитрыми глазками. Как положено, отдал честь полковнику и представился. Оказалось, что Павел Васильевич Макаров, возвращающийся на фронт из отпуска, и коммерсант знакомы, поэтому едва ли не сразу начались воспоминания. Коммерсант упомянул о каком-то деле, но поручику это было явно неприятно, и он прервал Степана Васильевича вопросом:

— Теперь вы опять в Киев?

— Нет. Решил обосноваться в Харькове. Живой город, и родственники есть. Прекрасная гостиница «Гранд-отель». Не бывали, господин полковник?

Кутепов отрицательно буркнул, не желая беседовать с коммерсантом.

— Мой 134-й Феодосийский не в Харькове, а в Галиции. Наше дело сейчас порядок наводить в армии и в стране, — заказал он, сурово нахмурил брови и сжал мальчишеские пухлые губы, изображая серьёзные раздумья.

Естественно, заговорили о политике. Коммерсант твёрдо стоял за республику.

— Даже представить не могу, — говорил он, — чтобы, например, во Французской республике пришёл к власти Какой ничтожный человек, как наш бывший император...

Кутепов молча глядел на коммерсанта с тем же драчливым вызовом, с каким стрелял в Муравьёва на Литейном. Дымников, опасаясь ненужной вспышки, вяло возражал:

— Но согласитесь, что твёрдая власть — это власть одного лица. А России нужна твёрдая власть — страна ещё не готова к республиканским свободам.

— А вы знаете, где готовят к этим самым свободам? — ехидно парировал коммерсант. — Может быть, есть где-нибудь такой университет? Нет, уважаемый студент. Народ всегда готов к свободе. Говорить, что страна не готова к свободе — это, извините, то же самое, что объяснять 14-летнему влюблённому подростку, будто он ещё не готов к любовным отношениям.

Так и ехали под политические разговоры. Леонтий с грустью вспоминал прежние поезда с вагоном-рестораном, преферансом, одинокими дамами-попутчицами. Теперь же это не вагон, а глухой подвал, гремящий и движущийся куда-то в зловещую ночь. Из него не убежишь, когда загрохочут по коридору матросские ботинки. О том, что возможны обыски и проверка документов, проводник уже шепнул. На рассвете он разбудил выкриком: «Тве-ерь!.. Стоянка 10 минут!»

Кутепов, по-видимому, всю ночь не сомкнувший глаз, предложил выйти на перрон, где не было ничего, кроме торговок с мешками семечек. Прошли вдоль поезда и уже возвращались к своему вагону, когда впереди появились солдаты и матрос. Дымников мгновенно узнал в солдате того, зверски улыбавшегося, с Литейного. Он, указывая на Кутепова, что-то доказывал матросу, опоясанному патронной лентой.

«Тикать», — вспомнил Леонтий солдатское словечко, шарахнулся к своему вагону и услышал крик матроса: «Проверь у него документы, Клинцов!» К Кутепову подскочили двое с револьверами. Полковник вёл себя достойно.

— У меня нет оружия, — сказал он, — и руки поднимать мне незачем. Я полагаю, сейчас ни у одного офицера нет оружия.

Тем временем ударил станционный колокол, извещающий об отправке поезда. Матрос крикнул своим: «Всем в вагон! Этого в поезде проверим!»

Кутепов и Дымников вскочили в свой вагон, добежали до купе и, не сговариваясь, схватили свои вещи, успев спрыгнуть на перрон, когда поезд уже набирал скорость.

Через несколько часов в Твери сели в скорый поезд, в прямой вагон «Петроград—Москва—Воронеж». В купе оказались вдвоём. После хорошего обеда прилегли отдохнуть, и Кутепов рассказывал о себе, о своём родном городе Череповце, укрытом со всех сторон Вологодскими сырыми лесами, грибными и ягодными, об отце-лесничем, о братьях и сёстрах. Вспоминал детскую обиду на отца — на самом деле, на отчима, который не отдал его в кадетский корпус, из-за чего пришлось учиться в гимназии, в далёком Архангельске, а в юнкерское училище в Петербург поступать только после службы вольноопределяющимся. Из училища он, подпоручик, сразу направился на Русско-японскую войну. Как о самом ужасном в жизни и в то же время как о чуде, вспоминал Кутепов о роковой маньчжурской скале, на которую взбирался под огнём японцев. Их было много — взвод или даже рота — они били и чудом не попали.

— С тех пор, — говорил Кутепов, — я всегда стараюсь встретить опасность грудью и при этом не испытываю страха. Поэтому в любом бою предпочитаю наступать. Наш командующий армией генерал Корнилов[7] тоже всегда идёт вперёд. Вы знаете, что он бежал из плена?..

Слушая полковника, Дымников понимал, что перед ним настоящий геройский русский офицер — один из тех многих, которые создали военную славу России, и поэтому готов был понять и оправдать карательную акцию на Литейном, убийство Васьки — тот ведь нацепил по наивности красный бант...

— А вы запомнили, поручик, фамилию того унтера с Литейного? Я вам приказывал запомнить. Его фамилия Кирпичников. А запомнили, как зовут вчерашнего попутчика, коммерсанта? Хорошо. Вы не понимаете, зачем это надо помнить? Это надо потому, что мы должны обязательно найти их и расстрелять!

1917. АПРЕЛЬ

Приказом Верховного главнокомандующего Алексеева от 2 апреля 1917 года гвардии полковник Кутепов был назначен командиром лейб-гвардии Преображенского полка.

Недаром говорят, что самые сокровенные мечты сбываются, но... Но не совсем так, как представлялось в фантазиях, Даже совсем не так. Ещё в Петербургском пехотном училище юнкер Саша Кутепов вообразил себя командиром знаменитого полка, придумал, как он будет встречать шефа Преображенцев, самого Государя, как будет побеждать сражениях. А когда после Русско-японской войны и революции в одной роте Преображенского полка произошло неслыханное — солдаты выразили недовольство, что их не в очередь посылают в караул, и эту роту расформировали, произошло событие, пробудившее веру в судьбу, веру в мечту: вместо непослушной роты было приказано ввести в полк лучшую из армейских рот, а лучшей оказалась рота Выборгского полка, которой командовал поручик Кутепов. Так он стал преображенцем.

Тогда, в 1907-м, это был первый полк Великой Российской империи. Была Россия, император, армия, дисциплина, присяга... А теперь, когда мечта сбылась...

Ранняя украинская весна гонит в приоткрытое окно штаба раздражающий ветерок, тоже, наверное, революционный, разбрасывающий бумаги на столе.

«Приказ №1

от 1 марта 1917 года

По гарнизону Петроградского округа всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:

1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.

2. Во всех воинских частях» которые ещё не выбрали своих представителей в Совет рабочих депутатов, выбрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 сего марта.

3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.

4. Приказы Военной комиссии Государственной думы следует исполнять, за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.

5. Всякого рода оружие, как то: винтовки, пулемёты, бронированные автомобили и прочее — должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.

6. В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чём не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.

В частности, вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется.

7. Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т.п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т.д.

Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на «ты» воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всяких недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.

Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов».

Сатанинская гениальность — одной бумажкой разрушить десятимиллионную Русскую армию. Испоганили всё. Быть командиром полка в такой армии? Повиноваться сборищу невежественной завистливой черни? Выпрашивать у них разрешение на выдачу оружия офицерам? Или лучше умереть, уснуть, как сказано в великой трагедии? Застрелиться? Великая трагедия теперь здесь, в России.

Преображенский полк, гвардия, офицерский корпус — последние непрочные стены. Он, командир полка, должен укреплять эти стены, а не уходить трусливо. В штабе — порядок. Лучший дом в посёлке, никаких хозяев, никаких штатских. В батальонах нормальные занятия, подготовка к выходу на позиции, вечерние поверки, регулярные строевые смотры. Солдаты спокойны и пока молчат, но... у многих взгляд изменился — в глаза не смотрят. А вокруг, в армейских полках вовсю орудуют предатели, там митинги, перевыборы командиров, аресты офицеров, дезертирство. Чуть-чуть посильнее рванёт красный ветерок, и последние «стены» не устоят.

В дверь постучали размеренно чётко. Вошёл подтянутый полковой адъютант капитан Малевский-Малевич. К столу он прошагал почти как на параде — воплощение настоящего гвардейского порядка. Такие офицеры — это и есть стена, защищающая то, что осталось от России, от армии, думал Кутепов, глядя на стройного капитана. Однако выяснилось, что и эта «стена» зашаталась.

— Александр Павлович, вас приглашают на заседание полкового Комитета.

— Я же поручил вам заседать в этом... Комитете от моего имени.

— У них вопросы лично к вам.

В большой штабной комнате, предназначенной для совещаний, собралось общество, ранее не виданное: офицеры, унтера, солдаты рядом за одним столом, на стульях и лавках у стен. При входе полковника никто не подал команды, никто не встал. Офицеры стыдливо прятали глаза. Солдаты смотрели на командира с любопытством, а некоторые даже нагло. Особенно те, что были из нового пополнения. Хлебнули питерского бунта. На столе вместо привычной зелёной скатерти — красная. Вместо топографических карт с обстановкой — газеты. У некоторых солдат — «Правда».

Вопрос, ради которого пригласили Кутепова, задал один из новых солдат. Поднялся он со скамейки не по строевому, а расхлябанно, как в деревне с лежанки. Хитрое лицо мужичка себе на уме. Но по всему видно, что не деревенский мужичок, а городской пролетарий. Раньше в Преображенский такие не попадали.

— Господин полковник, солдаты поручили мне узнать, что вы делали 27 и 28 февраля в Петрограде? Может, вы, как некоторые офицеры, участвовали?.. То есть стреляли в народ? Или что ещё...

Загудел Комитет, в гуле и одобрение, и возмущение, и удивление.

— Какие солдаты вам поручили? — резко спросил Кутепов. — Вы сами кто? Какой роты?

— Я — рядовой Заботин из седьмой роты. Солдаты, вот, поручили мне, значит, спросить... Наши солдаты.

Ответил не по-военному. Болтал, а не докладывал.

— С пополнением прибыли?

— Да. На той неделе нас привезли.

— Не да, а так точно! — возмутился Малевский-Малевич.

— Так мы ж не в строю, — с притворной наивностью, ответил солдат и обратился к товарищам за поддержкой. — А? Ребята? Не в строю же мы.

Старослужащие осуждающе молчали. Некоторые из них осторожно поддержали: известно, мол, не в строю.

Комитет шумел, и Кутепов не мог быстро найти правильное решение. Помогли офицеры — наверное, сговорились ещё до его прихода — от их имени выступил командир первой роты.

— Мы — офицеры, члены полкового Комитета, требуем снять вопрос с обсуждения. Если с нами не согласятся, то мы выходим из комитета. Все офицеры полностью поддерживают нашего командира полка.

Заботин сел, бормоча, что он ни при чём, что ему поручили, что как решит Комитет, так и правильно...

Поднялся ротный писарь Боговой, хоть и старый преображенец, но совсем «красный». Кутепов не ждал добра от его выступления.

— Я член партии социалистов-революциоиеров, — говорил Боговой. — Наш лозунг: «В борьбе обретёшь ты право своё». Но мы боремся за великую свободную Россию, за землю для крестьян, а не против офицеров, умеющих воевать за Россию. Пусть полковник Кутепов не наш, но такие командиры нам нужны. Он честный и правдивый человек. Чего бы он там ни делал в Питере, он делал по своей совести, по своей присяге, выполнял приказы своего начальства. Мы, старые солдаты, знаем Александра Павловича. С ним и бою не пропадёшь.

На этот раз даже возникла надежда на лучшее: может быть, Россия одумается? Не один же писарь Боговой хочет жить в великой стране. А с Заботиным...

После заседания Комитета полковник вызвал адъютанта.

— Ну что, Фёдора Ивановна?

Если полковник вспоминал свою странную поговорку, значит, он в хорошем настроении.

— Ну что, Фёдора Ивановна? Развели бунтовщиков? Знаете, что Деникина[8] назначают начальником штаба Верховного? Там наводят порядок. А у нас — Заботин. Разберитесь с ним. И вообще, что делается в седьмой роте.

Командира роты адъютант не нашёл — тот уехал в город. Удалось разыскать ротного офицера поручика Дымникова. В такой предвечерний час, когда солнце ещё играет в закрасневшихся окнах, а с востока наступает густая грозная туча, создавая томительно тревожный контраст, Лео, конечно, сидел в корчме. Одно время в этом широком доме с большим залом Кутепов разместил офицерское собрание, теперь полковой комитет упразднил собрание в связи с революцией, установившей солдатское равноправие, однако солдаты пока ещё не решались сюда ходить.

Дымников беседовал с незнакомым адъютанту армейским штабс-капитаном, таким же молодым, как сам Лео. За другими столиками расположились ещё несколько офицеров. Поручик любезно пригласил Малевского-Малевича, познакомил с приятелем. Тот оказался из армейского Ольгинского полка, стоявшего неподалёку: Игорь Павлович Меженин. Говорили они, как ни странно, не о женщинах, не о плохом начальстве, не о революции, а о литературе. Толстой, Достоевский, Блок... Меженин утверждал, что Лев Толстой перешёл от великой литературы к сомнительной философии, а Достоевский на всю жизнь был напуган расстрелом, каторгой и поэтому, боясь, что снова посадят, боролся против либералов, придумал святого мужика — носителя христианской идеи. Блок, разумеется, — сегодня лучший поэт.

— Хорошие стихи, но слишком дамские, — сказал Дымников.

— А бимбер сегодня как? — спросил адъютант.

— Обычный свекольничек. Большая рюмка — полтинник.

— За чайничек брали полтинник, а рюмка в два раза меньше, — удивился адъютант.

— Так теперь по случаю революции отменили царский запрет и не прячут в чайниках.

— Вот вам, Лео, повод ещё раз Марысю подозвать, — сказал Меженин.

— Новая?

— Да, — подтвердил Дымников с печальным вздохом.

Он сделал знак, и из-за занавески вышла светлолицая, голубоглазая, с лицом царевны девушка: белый фартучек в цветочках казался царским одеянием, а белоснежная наколочка на пышных рыжевато-каштановых волосах — короной. Девушка наклонилась к офицерам, обдав ароматом чистого женского тела, слегка сдобренного духами.

— Марыся, мы с тобой поговорим сегодня? — спросил Дымников с непривычной для него жалобной ноткой в голосе.

— Зовите меня Машей, пан офицер. Я совсем русская.

— Маша, я подожду тебя.

— Не знаю, пан офицер. Вечер — много робиць надо, — сказала она, а сама не отрывала от поручика взгляда. Глаза — зеленоватые, кошачьи.

От неё исходил не только аромат, но и особенный бело-розовый свет.

— Я вас понимаю, Лео, — сказал адъютант, когда Марыся направилась к буфету, виляя крепкими бёдрами, обтянутыми тёмной юбкой.

— Просто заболел, — признался Леонтий. — Я вообще болею, если долго нет женщины, а когда эта появилась, ни на какую другую смотреть не могу, а она ломается, цену набивает.

— Откуда она?

— Из Варшавы. Говорит, немцев боится, а русских любит.

Марыся принесла самогон в рюмках, солёные огурцы, колбасу и попросила у офицеров «запалки» — спички. Зажигала керосиновые люстры, встав невысокую табуретку, вытягиваясь, высоко открывая нежно-выпуклые мягкие ножки в белых чулочках и секретные кружева, колышущиеся под юбкой.

— М-да, — вздохнул адъютант.

— Кто не спал с полячкой, тот не знает, что такое любовь,— сказал Меженин.

А ты, Игорь, спал? — спросил Дымников.

— Я недавно, в отпуске, женился на очень хорошей девушке.

— Конечно, на тургеневской? — съязвил поручик.

— Я, Лео, не буду отрекаться — она тургеневская. Сестра милосердия в Лефортовском госпитале и учится на врача. Мечтает стать хирургом. Хочет служить народу.

— И, конечно, за революцию?

— Естественно.

При Меженине не следовало говорить о произошедшем на Комитете. Сидеть до конца, пока Лео дождётся свою пассию, не хотелось, и адъютант предложил прогуляться. Весенняя прохладная тишина, почти полная луна, которая подсвечивала побелённые стены, поблескивала на железных крышах, девичий смех, раздававшийся невдалеке, встретили офицеров за дверями корчмы. Меженин сразу откланялся, Дымников заявил, что будет ждать здесь.

— Боитесь, убежит?

— Ещё один прицелился. Вчера я ему объяснил свои права, но он, кажется, плохо понял. Вот и он, лёгок на помине.

К корчме шёл прапорщик-преображенец.

— Это же брат Александра Павловича.

— Ну да. Липовый прапорщик. Алексеев его произвёл. А ей лестно — брат командира полка.

Прапорщик подошёл к офицерам и остановился в некоторой растерянности. Поздоровались.

— Сергей Павлович, я договорился с известной вам девушкой о том, чтобы провести с ней вечер. Я её жду, и ваше появление меня удивляет.

— Господа, я же могу зайти просто выпить.

— Сегодня вам придётся выпить в другом месте, — сказал Дымников, — иначе между нами могут сильно испортиться отношения.

— Господин поручик, неужели из-за...

— Ни слова, — прервал его Леонтий, — или я вас тоже оскорблю.

— Странный вы человек.

— Господа, — вмешался адъютант, — прошу не затевать ненужную ссору. У нас есть более серьёзные проблемы. На вашем месте, Сергей Павлович, я бы уступил поручику. Он, действительно, договорился с девушкой, и вряд ли ваше знакомство с ней обрадует Александра Павловича.

— Да я ведь так, — примирительно сказал Сергей. — Мне ничего здесь и не надо. И жена вскоре приедет.

— Вот и прекрасно, — сказал Дымников. — Останемся друзьями.

Прапорщик направился искать другое место, где можно выпить.

— А вы страстный мужчина, — сказал адъютант, — неужели были готовы до поединка?

— Я — русский офицер.

— Вы хорошо пьёте, — сказал адъютант, — умело.

— Из многих зол я выбрал самое сладкое.

— И с вами сейчас можно говорить серьёзно.

Рассказ о случившемся на Комитете нисколько не взволновал Дымникова.

— Что я могу сделать? — ответил он вопросом. — Таких солдат, как Заботин, пачками присылают из Питера. Куда хороших солдат-преображенцев подевали, господин капитан? Где они? В могилах?

— В больное место бьёте, поручик. Другой раз ночами не сплю — вспоминаю прошлогодний кошмар. 15 июля здесь, неподалёку, на Стоходе, начальник лейб-гвардии мерзавец Безобразов соизволил праздновать день ангела — день святого Владимира, и в честь этого великого события погнал полки на окопы, на проволоку, на пулемёты почти без артподготовки. Кавалерию — в конном строю... За своим именинным столом не шампанским увивался, а гвардейской кровью. А вы знаете, Леонтий Андреевич, за какие заслуги этот негодяй, это ничтожество, был назначен командовать гвардией? Хорошо рассказывал нашему бездарному императору похабные анекдоты.

— Александр Павлович, конечно, бесстрашно шёл на пулемёты впереди полка и не сомневался в правильности приказа Безобразова?

— Полковник — храбрый командир. На фронте такие незаменимы. А что он думал о приказе, я не знаю, но нам, офицерам, обсуждать приказы запрещает.

Малевский-Малевич — человек, близкий Кутепову, и, разумеется, ему не надо говорить, что полковник вообще мало думает, а предпочитает стрелять. Лучше помалкивать и слушать других.

— Поговорите с солдатами, — продолжал капитан о своём, — с Заботиным этим. Объясните им, что скоро предстоит отправляться на позиции, а летом, наверное, — в наступление. Скажите, что в бою лучше командира, чем Александр Павлович у них никогда не будет.

— Поговорю. Только, знаете, с ними другие много говорят. Из Питера приезжают агитировать. Я одного давно приметил. Есть такой Клинцов из Волынского полка. Был здесь, собирал наших солдат. Как его отпускают, не знаю. Может быть, он дезертировал? Он агитировал здесь. Возможно, и на полковника он натравил.

Заскрипела дверь корчмы, и в тускло-жёлтом проёме появилась женская фигурка.

— Она! — вскинулся Дымников.

Марыся вышла из тени и, поблескивая лунными искорками в глазах, лёгкими шажками почти подбежала к офицерам.

— Поздно гуляете, Панове, — сказала она, с улыбкой поглядывая то на одного, то на другого. — Поздно гуляете.

— Тебя жду, Машенька-Марысенька, — сказал Дымников.

— Меня чекаете? Какой добрый пан поручик.

Адъютант ещё не исчез в ночи, а Леонтий уже обнимал Марысю, тянулся к её лицу, целовал в шею, утопая в душном аромате волос, шептал на ушко:

— Не могу без тебя, Марысенька. Идём ко мне. Угощу настоящим шоколадом из Петрограда.

— Зачем к тебе, пан? — спрашивала Марыся, слегка сопротивляясь объятиям поручика. — Своя квартирка есть. Шоколада не маю, а вино есть з Варшавы.

Хорошее французское вино пили в комнатке Марыси при свечах. Белая скатерть, белые занавески на окнах, белое покрывало на кровати. Леонтий опытными руками ласкал почти уже не отбивающуюся девушку.

— Руки без стыду, — говорила она. — Для чего туда лезешь? А то и я полезу.

— Я тебя люблю, Марысенька. Я тебя кохаю. Ляжем спать, Марысенька. Поздно уже.

— О-о, какой ты, Лео. Совсем без стыду.

Поднялась с дивана, оправила платье и причёску, сказала деловито:

— И то правда, поздно.

Задула свечи и сняла платье.

— Зачем погасила? Я хочу видеть твою красоту. Там, где любовь, стыда нет. Я и без свечей тебя увижу. Луна сегодня добрая.

Он сдвинул занавеску, и разгулявшийся лунный свет хлынул в комнату на голую Марысю, распускавшую волосы на ночь.

— Ты прекраснее Венеры, — задыхаясь от желания, говорил Леонтий. — И волосы у тебя там из золотых нитей. Разреши поцелую...

— О-о, какой ты нежный. А у тебя здесь что? А ты кохливый...

— Память об австрийском осколочке. Ещё бы вершок — и я не мужчина.

— О-о! Такой мужчина и не мужчина. Закрой занавеску. Я так не буду. Я луну боюсь.

Леонтий торопливо прошёл к окну и, задёргивая занавеску, увидел группу солдат, шагающих по улице в беспощадно ярком лунном свете. Человек пять. Преображенцы вперемешку с какими-то армейцами. Дымников услышал неясно бубнящие голоса, разобрал слова «без аннексий».

Таким образованным стал русский солдат. Ближе к окну шея Заботин. Он у них, наверное, главный: едва начал что-то говорить, как все замедлили шаг и повернулись к нему. Леонтий не слышал, но догадывался, о чём говорит солдат.

А тот объяснял:

— Мы, эсеры, тоже за то, чтобы без аннексий и контрибуций. Чернов[9] из-за границы вернулся — теперь мы с головой, и вся власть будет наша, а кто солдатскую и рабочую кровь проливал, тот своею кровью ответит. Мы же знаем, что бородатенький творил в Питере на Литейном. А? Ребята? Чего же нам ждать? Что нам комитет? Мы сами — суд. Собирай своих, а я из Преображенского наших приведу…

1917. МАЙ

Вооружённый воин верхом на коне, княжеский дружинник, петровский солдат, офицер-гвардеец — он и есть главный человек в России. Вместе с Вещим Олегом создавал и оборонял Киевскую Русь, завоёвывал земли до Тихого океана, обустраивал Российскую империю, покорял Крым, побеждал Наполеона. И он, полковник Кутепов, в 35 лет ставший командиром лучшего полка Русской армии, такой же воин, как те, прежние. Его черёд защищать великую страну.

С рекогносцировки полковник возвращался исполненный надежд на восстановление порядка, на будущие победы. Скоро предстоит передислокация на новые позиции к Тарнополю — на правый фланг готовящегося наступления. Знают, куда ставить гвардию — там немецкие полки.

После такой конной прогулки хорошо с толком пообедать, но навстречу мчался галопом офицер, тревожно согнувшийся, нервно орудующий нагайкой. Остановил разгорячённую лошадь, та злобно кусала удила, брызгая пеной, неспокойно переступала, взрывая копытами пыльную дорогу, словно затаптывала обманчивое спокойствие, появившееся у Кутепова.

— Господин полковник! Армейцы собрали митинг против войны. Бунтуют, ищут вас.

— А наш полк?

— Некоторые солдаты тоже там. Офицеры не участвуют.

— Не участвуют? — возмутился Кутепов. — Должны участвовать — разгонять бунтовщиков.

— Может быть, вам переждать, Александр Павлович? — предложил Малевский-Малевич. — Или к семёновцам?

— Ждать, когда погубят армию и Россию? Вперёд! За мной!

И Кутепов погнал лошадь с места в галоп и даже в карьер.

Митинг бушевал возле корчмы, где, наверное, многие успели напиться. Армейские солдаты были с винтовками — комитет выдал для бунта, заготовил, видно, даже грамотные плакаты, поднятые над гудящей толпой: «За мир без аннексий и контрибуций», «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!»

— Царя прогнали, а нам легче не стало!.. — кричал с крыльца рослый солдат с красной лентой на серой папахе. — Генералы и офицерьё гонят в наступление! Кровью нашей хотят упиться! Свои богатства уберечь! Не пойдём, товарищи, в наступление! Не станем умирать за буржуев! За офицерьё, которое нас расстреливало в Питере в феврале. Пора их порешить нашим народным судом! Братья солдаты! Товарищи!..

Повернуться и ускакать? Будут стрелять в спину, как в Манчжурии. Нет! Только вперёд! И на стену, и на скалу.

— За мной! — скомандовал Кутепов и врезался в толпу, одним прыжком соскочив с лошади. Он шагал, расталкивая солдат, держась за рукоять шашки.

Растерявшиеся солдаты расступались. Оратор увидел полковника и закричал:

— Вот он, Кутепов! Это он расстреливал рабочих и солдат! Бейте его!

— Бейте кровопийцу! — закричали в толпе. — На штыки Кутепова!

Самые решительные уже пробирались к нему.

— Преображенцы, ко мне! — закричал полковник. — Преображенцы! Не выдавайте своего командира.

И преображенцы не выдали: человек 20 быстро окружили Кутепова, оттесняя злобствующих, приговаривая: «Не дело это, ребята... Не совершайте убийства... Не совершайте грех...»

Вечером, выслушивая доклад адъютанта о подготовке полка к походу, Кутепов был мрачен и странно безразличен. Капитан осторожно пытался как-то его расшевелить:

— С нашими солдатами мы можем спокойно идти в наступление, — говорил он. — Сегодня они показали свою верность присяге и вам, Александр Павлович.

Полковник скептически взглянул на капитана и не стал продолжать разговор о верных солдатах.

— К утру приготовьте приказ о походе, — сказал он.

Адъютант уже подходил к двери, когда Кутепов остановил его вопросом:

— Что вы думаете о будущем наступлении, капитан?

— Я уверен в успехе, — ответил капитан не совсем твёрдо.

— Мой полк выполнит приказ, а эти, — он презрительно покачал головой, — эти побегут и побросают винтовки. И хорошо, если побросают, а то ещё и офицеров своих перебьют.

1917. ИЮНЬ

Жарким утром Кутепов с небольшой свитой объезжал центральные улицы Тарнополя. На белой стене городской управы, между рядами маленьких старинных окон увидел плакат — красным по лоснящемуся чёрному: «Тыл победил самодержавие, фронт победит Германию».

— Согласны с лозунгом Брусилова[10], поручик? — спросил он, повернувшись к сопровождающему.

— Так точно, господин полковник, — ответил тот. — Наступление началось удачно.

— Удачно, Фёдора Ивановна. Чуть не половина полков отказались идти в бой. Удачное начало — заслуга Корнилова. И то, что мы с вами здесь, а не на передовой, тоже его решение. Но он оставил нас в резерве не для того, чтобы мы яблоки ели, а чтобы спасти фронт, когда армия побежит от немцев. «Армия свободной России», как её называет господин военный министр. Слышали его пламенные речи?

У ворот городского рынка спешились, бросили поводья ординарцам, небольшой группой вошли в раскрытые ворота, в шум и гвалт оживлённой толпы. Кутепов, конечно, впереди: не позволял ни ехать, ни идти рядом с ним — почти все окружающие оказывались выше ростом. Перед офицерами расступались, зелёные солдатские гимнастёрки разбегались по углам — не привыкли ещё к свободе. Навстречу выбежал унтер-офицер, за ним четверо солдат с винтовками. Солдаты дисциплинированно вытянулись, унтер подошёл по-уставному, отдал честь и доложил, что несёт патрульную службу и никаких происшествий не произошло.

Из толпы любопытных выдвинулся офицер. Кутепов узнал поручика Дымникова, подозвал, спросил:

— Отдыхаете, поручик?

— И отдыхаю, и патрули проверяю, господин полковник.

— Налегайте на яблоки — в бою некогда будет лакомиться. Готовы?

— Мы, все офицеры, с нетерпением ждём, господин полковник.

— Теперь скоро. А пока отдыхайте.

Глядя вслед полковнику, направившемуся со своей свитой к выходу, Леонтий удивлялся: ведь полковник и вправду верит, что он, Дымников, так и рвётся в бой — не дай бог, без него Берлин возьмут. А ему вся эта суматоха с переходом в Тарнополь, с подготовкой к наступлению — лишь невыносимая разлука с Марысей. Проходя между торговыми рядами, он остановился не у яблок, а около огромной корзины с жёлтой черешней. Какой-то особый сорт — крупная, янтарно-желтая с розовым оттенком — цвет обнажённого тела Марыси. Казалось, даже запахом её повеяло: горячий мускус и тонкие духи из Варшавы. Взял веточку с двумя ягодами — еле пахнет травой.

— Берите ягоду, пан офицер, — говорила торговка — молодая черноглазая и черноволосая украинка, — ой, и сладка ж черешня. Кушайте на здоровье.

— Почём продаёшь?

— Такому гарному пану офицеру так отдам.

Её яркие губы расслабленно раскрылись в призывной улыбке.

— Так уж и всё мне дашь?

— Всё, пан офицер, — сказала девушка, многозначительно понизив голос, и взволнованно вздохнула.

Леонтий ещё не решил, пойдёт ли с ней, когда его кто-то сзади хлопнул по плечу. Он повернулся и увидел штабс-капитана Меженина рядом с неизвестным молодым брюнетом в фуражке и френче «под Керенского».

— Ты, Лео, как всегда, выбрал самую красивую.

— Самую красивую черешню, — сказал Леонтий, разглядывая незнакомца. Тот, хотя и смотрел на него, на торговку, на черешню, но, судя по взгляду, ничего этого не видел, погрузившись в какие-то свои мысли.

Меженин познакомил:

— Помощник военного комиссара правительства по 8-й армии Виктор Борисович Шкловский[11].

Механически пожав руку и, по-видимому, оторвавшись, наконец, от какой-то своей мысли, сказал Меженину:

— Бессмысленно копаться в дилетантской философии толстых и Достоевских. Искусство — не смысл, а приём.

— А если меня интересует смысл? — возразил штабс-капитан.

— Где Игорь, там обязательно Толстой и Достоевский, — добродушно упрекнул Дымников. — Если тебя интересует смысл, то какой смысл торчать на рынке, если совсем рядом настоящий ресторан?

На завтрак им подали кислое местное вино, жареную курицу и много всяких овощей. Помощник комиссара продолжал всматриваться в глубину своих мыслей и некоторые из них подбрасывал собеседникам. Сказал, что Толстой, Достоевский, а вместе с ними и Блок — это нафталин, что литературное произведение различается не содержанием, а тем, в каком порядке расставлены слова, что поэзия — это только слова, и совсем не важно, что они означают... Что касается Блока и символистов, то они трупы. Новый великий поэт — Маяковский.

Маяковского Леонтий видел в «Бродячей собаке», но такая поэзия его не увлекала, и, воспользовавшись винной паузой, он спросил о предмете более близком:

— Зачем вы так стремитесь на фронт? Собираете материал для литературы?

— На фронте я с 14-го года. Был шофёром на грузовике. Подвозил боеприпасы на передовую и на морозе голыми руками чистил карбюраторы. Материала много, но использовать его не буду. Пишу о другом.

— О приёмах литературы, — попытался объяснить Меженин.

— Искусство как приём. Так будет называться книга. Даже здесь я урывками работаю. Думаю, кое-что записываю, — сказал Шкловский и похлопал по нагрудному карману френча, туго набитому бумагами.

— Но всё же зачем на фронт? Наступление обречено.

— А почему Лавр Георгиевич покинул пост командующего Петроградским военным округом и повёл в бой 8-ю армию? — спросил Шкловский и, не дожидаясь ответа, объяснил сам. — Потому что он хочет победить Германию. Вот и я тоже этого хочу. Я имел честь беседовать с Корниловым, и он почти прямо признался, что без него наступление сорвётся, а с ним возможна победа. Вот и я так думаю.

— Вы масон?

— Нет, я еврей и хочу, чтобы Россия вместе с союзниками победила Германию. Если войну выиграют немцы, в России всё будет очень плохо. У нас многие мыслящие люди разделяют это мнение. Знаете, кто назначен комиссаром вашего фронта к Брусилову? Борис Савинков[12].

— Он же заядлый революционер, бомбист, преступник! — удивился Леонтий.

— Его считали преступником, а он боролся против монархии. Теперь он действует во имя победы армии свободной России.

— Многие... мыслящие, — безнадёжно вздохнул Меженин. — Их очень мало, этих многих, а солдат 10 миллионов, и почти все они не хотят воевать.

— Вот я здесь для того, чтобы убедить солдат сражаться.

— А ты, Игорь, куда?

— Мне приказано сопровождать Виктора на позиции нашего полка.

— Почему не к нам?

— У вас Кутепов, — сказал Шкловский, — прекрасный командир. За ним солдаты пойдут в бой.

— Ты, Лео, тоже ведь хочешь, чтобы Россия победила?

— Сейчас, после такого завтрака, я хочу только Марысю.

— Что тебе мешает? Она же здесь.

— Как здесь? Где?

— Я её встретил возле штаба. Просила передать тебе привет, если увижу. Сказала: примчалась за коханым. Я думал, ты знаешь.

— Здесь? Возле штаба? Господа, честь имею. Я побежал.

Ночью они почти не спали. Он умел довести женщину ласками до нервических слёз, и Марыся плакала, приговаривая, что кохает его, а он уходит в бой, может, на смерть. Такой молодой, красивый.

— Не плачь, Марысенька. Меня не убьют — я счастливый.

— Ваш Кутепов злой, глаза, как у цыгана, женщин не любит. На меня даже не смотрел. Он всех вас на смерть поведёт и не пожалеет. Ой, Леочка, коханый! Зачем такая война? Солдаты побегут, а вас, офицеров, немцы побьют.

— Наши не побегут... Они у нас... верные, — бормотал Леонтий в полудрёме. — И Кутепов... он хороший командир... И другие...

— Говорили, какой-то новый генерал приехал из Петрограда.

— Новый... Какой ещё новый?.. Корнилов... На 8-ю армию... Наша... ударная сила... Давай поспим, милая...

— Когда же они нас разлучат?

— Завтра... или послезавтра... — бормотал Леонтий, засыпая.

— И семёновцы пойдут?

— И семёновцы, и артиллеристы... Я хочу в артиллерию... Я же константиновец... Знаешь, с закрытой позиции...

Утром Леонтий долго спал, и Марыся побежала на рынок за молоком, пышками и ягодами — покормить коханого. Там её ожидал молодой человек в полувоенной маленькой фуражечке-конфедератке, в поношенной поддёвке, но при этом с самоуверенным панским лицом. Для разговора он повёл девушку подальше от торговых рядов, от толпы.

Чем-то Марыся ему не угодила — он выговаривал что-то строго, а она оправдывалась.

— Когда начнётся? — спросила она, прощаясь.

— Секрет, но тебе скажу, чтобы приготовилась. Жди шестое июля.

— Сюда немец придёт?

— Немец — лайдак. За ним придёт Комендант! Наш Начальник!

1917. ИЮЛЬ

Батальоны стояли за Тернополем, в деревне Глина. Дымников приходил из города утром и заваливался спать до обеда. 6-го за обедом офицеры по обыкновению обсуждали события в Петрограде и фронтовые слухи. Леонтий ел молча, почти не вникая в суть обсуждаемого, полковник Кутепов вникал, хотя тоже, как обычно, молчал.

В газетах — телеграмма премьер-министра князя Львова[13]: «Безответственное выступление элементов крайнего меньшинства встречено населением крайне враждебно».

«Крайнее», «встреченное крайне» — это мятеж большевиков. Рабочие и часть солдат, обманутые демагогической агитацией Ленина и Бронштейна-Троцкого, пытаются свергнуть Временное правительство и захватить власть!

В Петроград прибыли 20 тысяч кронштадтских моряков, и начались погромы и расстрелы!

Преображенский и Семёновский полки остаются верными правительству и защищают порядок.

Вождь большевиков Ленин переброшен немцами в Россию для шпионажа в пользу Германии, для свержения правительства и развала армии! Деньги и инструкции он получает через германское посольство в Стокгольме. Посредниками служат некие авантюристы: Ганецкий, Парвус и г-жа Суменсон. Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами денежного и политического характера между германскими агентами и большевистскими лидерами...

Говорили за обедом и о фронтовых делах.

Помощник комиссара Временного правительства Шкловский 3 июля под деревней Лодзяны первым поднялся из окопов и повёл в атаку 638-й пехотный Ольгинский полк и, получив тяжёлое ранение, остался на поле боя и предотвратил отступление полка.

Командир Петровской бригады генерал Май-Маевский[14] лично руководил боем Семёновского полка, первым вышел из окопов и повёл солдат в атаку! Один из офицеров прокомментировал сообщение пошлой шуткой: «Тяжело ему было с таким животом». Кутепов резко одёрнул: «Стыдно смеяться над героем!»

— Семёновцы в деле — скоро и нам, — сказал кто-то, почувствовавший за десятки вёрст железный лязг 8-го гренадерского Императора Александра 1-го Баварского полка, обратившего в бегство русских солдат, мечтавших о скором мире без аннексий и контрибуций.

Вскоре мотоциклист с конвоем всадников привёз из Тарнополя директиву, адресованную полкам Гвардии Преображенскому и Семёновскому и подписанную Брусиловым: «Сегодня утром противник прорвал фронт к северо-западу от Тарнополя в районе Зборова и двигается в направлении Езерно. Попытки ликвидировать прорыв войсковыми частями фронта не привели ни к чему. Верховный главнокомандующий приказал для ликвидации прорыва направить из резерва фронта Петровскую бригаду; Верховный главнокомандующий надеется, что Петровская бригада вновь покроет себя славой и увенчает свои седые знамёна новыми победными лаврами».

Кутепов собрал офицеров, объявил боевой приказ и сказал:

— Мы идём не только для того, чтобы остановить немцев, но и для того, чтобы ликвидировать бунт немецких приспешников в Петрограде. Наша победа на фронте спасёт и армию и Россию.

Приказы на марш Кутепов отдавал, словно повторяя заученное стихотворение, давно рвавшееся из сердца. Боевая тревога! Идти налегке без ранцев, только с подсумками! Боеприпасы, кухню, медицинскую часть направить немедленно следом. Впереди Государева рота!..

Давно так не называли 1-ю роту, но никто не возразил.

Обходя строй, Кутепов останавливался возле некоторых офицеров и солдат, обменивался несколькими словами. Дымникову сказал:

— Теперь поняли, поручик, с кем мы на Литейном сражались? С немецкими шпионами. Остановим их хозяев — остановим и бунт.

— Так точно, господин полковник! — браво ответил поручик.

Дымников дремал с открытыми глазами — настолько истомили ночи любви, что окружающий мир отступил куда-то вдаль и оставался в виде неясных цветных пятен и шума, похожего на лёгкий морской прибой. Окунуться в это прохладное море и уснуть или даже умереть. Может быть, любовь дана человеку для того, чтобы легко умереть?

В первой шеренге Кутепов узнал старого преображенца Борисова. Рядом — тот сажный Заботин, член полкового комитета. На «ты» обращаться показалось неудобным, на «вы» — противно. Спросил по-командирски:

— Побьём немца, солдаты?

— Так точно, — вразброд проговорили изнывавшие от жары и Борисов, и Заботин, и другие.

Заботин в форменной гимнастёрке, со скаткой через плечо, с подсумком на солдатском ремне похож на всех других солдат. Невыразительное простонародное лицо, неподвижные пустые глаза.

— А в Питере немецкие шпионы бунтуют — друзья нашего Заботила.

Водянистые, серовато-синие глаза солдата наполнились неким смыслом, какой-то игровой хитростью:

— Так я же не большевик, господин полковник. Я эсер, как наш господин военный министр.

— Немцев будем бить? — спросил опять Кутепов.

— В бою-то как же иначе, — не по-военному ответил Заботин.

— Помогать надо молодому солдату, Борисов, — нахмурившись сказал Кутепов.

— Так точно, господин поручик.

Кутепов прошёл дальше, а Борисов шепнул Заботину:

— Выходит, Алёха, ты, как наш министр?

— «Как», да не так.

Полковник произнёс короткую речь и остался ею недоволен. Сказать бы, что главный враг — в тылу, что большевиков, дезертиров и агитаторов надо расстреливать, что, остановив немцев, начнём бороться с предателями в страте, но приходилось говорить общие слова о том, что Россия в опасности и нельзя прощать предательства. О каких предателях говорится, промолчал.

Предусмотрел полковник все варианты марша, не мог предвидеть только проливного дождя, всю ночь заливавшего походную колонну. Ему-то дождь не мешал: он жил полной жизнью, выполнял то, для чего родился на свет, продолжал начатое великим императором дело, под его, Кутепова, командованием Преображенский полк остановит врага.

На рассвете промокшие, уставшие солдаты подходили к населённому пункту Мшаны, где они должны были занять позиции. От дождя дороги так развезло, что лошади утопали в жидкой грязи чуть не по колено, солдатские сапоги хлебали холодную жижу.

Малевский-Малевич, ехавший чуть позади полковника, сделал предположение, что перед ними болото, и к деревне настелена гать, осторожно подсказывал, что неплохо бы закрепиться здесь и разведать местность. Может быть, лучше бы остановиться, не входя в деревню, но где бы тогда отдохнули солдаты после похода перед боем? И вообще никогда не надо мучить себя этими «если бы».

— Вам везде мерещится болото, капитан, — сказал Кутепов раздражённо. — Гать настелена на дороге на случай такой вот погоды. И незачем отсюда разведку высылать: там, за деревней, на высотках, пехота 176-й дивизии. Вперёд!

Промокшие, измученные переходом солдаты набились в избы и свалились, не дожидаясь кухни. Разведчики, проклиная погоду, матерясь, несколькими группами потянулись к немым выпуклостям высот, из-за которых дымились неугомонные тучи.

Кутепов и адъютант полка обходили избы, занятые солдатами. Хозяева испуганно кланялись, некоторые предлагали молоко и яйца, другие приговаривали: «Нэма ничого». Офицеры 2-го батальона заняли хорошую просторную избу, пили хозяйское молоко и подкреплялись своими запасами. Говорили, конечно, о политике — на двуколках из Тарнополя вместе с боеприпасами и санитарными принадлежностями привезли последние телеграммы и слухи. Большевистский мятеж подавлен. В Петроград вошли части, верные правительству. Участвовавшие в бунте полки разоружаются. Немецкие шпионы Ленин и Зиновьев скрываются, избегая ареста и суда. Говорят, что Корнилов будет назначен Командующим Юго-Западным фронтом.

Малевский-Малевич приветствовал поручика Дымникова, клевавшего носом над кружкой молока.

— Лео! Я видел вас в городе с той же красоткой. Привезли с собой? Ещё Польша не сгинела[15]?

— Какая Польша?

— Что значит «какая Польша»? Ваша дама предпочитает красно-белые наряды. Это же цвета национального флага Речи Посполитой!

К отдалённому редкому громыханию артиллерии привыкли, но вдруг совсем близко расколола наступающий день пулемётная очередь, и винтовочные выстрелы пронзительно захлестали, захлопали, требуя, чтобы люди перестали пить молоко, спать, мечтать о счастье и бросились прятаться, убивать и умирать в мучениях.

Никакой 176-й дивизии впереди не было. Спасать пришлось не армию и Россию, а свой полк. Если отступать — сзади болото, через него узкая хилая гать, уходить по ней под огнём — верная гибель. Значит, кто-то должен стоять насмерть, прикрывая отход других. Кутепов сам повёл 1-й батальон навстречу немцам и оставался в цепи под огнём до конца. Он знал, что если смотреть в лицо врагу, его не убьют, верил: жизнь русского воина Кутепова нужна России.

Командиры 2-го и 3-го батальонов организовали отступление. Первыми пропускали носилки с ранеными. Солдаты 7-й роты Заботин и Гришуков несли Борисова, раненного в живот. Как ни старались офицеры, а там, где грязная истоптанная дорога спускалась к болоту, возникла толпа. «Только носилки! — кричал Дымников. — Только раненые! Мёртвые подождут!» Телегу с телами убитых офицеров отводили в сторону, таща лошадь за уздцы. Лошадь храпела, разбрасывая пену, пытаясь встать на дыбы. Кованые ободья колёс глубоко вдавливались в мокрую мягкую землю, телега раскачивалась, и трупы зашевелились, будто оживая: чья-то рука свесилась вниз и болталась, чья-то Окровавленная голова повернулась на сторону...

— Меня... туда, — с трудом проговорил Борисов, увидев телегу, и забылся, закрыв глаза.

На тонувших в грязи брёвнышках гати люди спотыкались, носилки прогибались до предела, казалось, они вот-вот очутятся в болоте вместе с грузом.

Когда Борисова перенесли через болото и остановились перекурить, положив носилки на траву в редкой пятнистой тени кустарника, раненый очнулся и попросил пить. Но при ранении в живот пить нельзя, и Заботин, смочив платок водой из фляги, приложил влажную ткань к губам Борисова. У того вдруг будто силы появились — внимательно взглянул на Заботина, сказал спокойно, деловито:

— Алёха, посмотри мой живот.

— Чего смотреть, Коля? Повязку наложили. Кровь остановили. Заживёт.

— Посмотри, говорю. Подыми рубаху, сыми повязку.

Заботин, пересиливая себя, выполнил просьбу товарища, с ужасом смотрел на отвратительное месиво крови, кожи, мяса, ещё чего-то.

— Белое вылезает? А? Алёха. Есть белое?

— Чего-то есть.

— Хорошо видно?

— Видно, Коля.

— Тогда прощай, Алёха. Попа бы надо. Перекрести меня — сам не могу. Кончилась моя жизнь. Я эти раны в живот знаю. Провожал ребят с ними. Теперича и сам вот... У тебя баба есть, ребёночек, а у меня никого на свете не было. Одна матушка осталась... Отпишите... Не подымайте меня больше. Не жгите живот... Зачем живот жгёте?..

Борисов начал бредить, дыхание у него участилось, он захрипел, попытался поднять руку, дёрнулся и затих навсегда. Но на телегу, перевозившую убитых, ему попасть было не суждено: застряла в болоте, а тела офицеров оставили в церкви.

Отступали, соблюдая порядок. Остановились на открытом сухом лугу, несколько возвышавшемся над местностью. Впереди — хороший обзор, лес далеко на горизонте. Кутепов приказал здесь занять оборону. Проверили состав рот, полковник сам проследил за отправкой раненых в город. Немцы не преследовали полк. Можно было накормить солдат и отдохнуть.

Дымников, поужинав из солдатского котла жидкой пшённой кашей, курил папиросу, наблюдая, как среди редкого кустарника солдаты ставили палатку для офицеров. Ему опять вспомнилось словечко «тикать». Сегодня утром уцелел, а завтра? Лучше в Питере с кредиторами разобраться. Да их, может быть, уже и нет — сбежали от большевиков? Господин полковник не стал русским Бонапартом ни там, в Питере, ни здесь... Если уж следовать аналогии, то в нынешнем Аустерлице роль Наполеона играли немцы. Однако надо отдать должное командиру полка. Только его личное мужество позволило 1-му батальону сдержать немцев, и преображенцы не бежали, утопая в болоте, а отступали в полном порядке, и немцы их не преследовали.

И теперь, после трудного боевого дня, Кутепов не искал отдыха, а стремительно шагал от роты к роте, что-то выяснял, что-то приказывал. Разогнав свиту с поручениями, полковник направился к офицерским палаткам, когда перед ним вдруг оказался солдат. Рядовой Заботин преградил дорогу, и на лице его вместо хитрой придурковатости проступала злая горечь.

— Господин полковник, — начал он решительно, однако кутеповский командирский взгляд его несколько смутил, и вместо приготовленных слов прозвучали другие, должно быть, нелепые, а, возможно, как раз самые необходимые, самые сильные. — За что, господин полковник? За что?

— Отставить! — нервно скомандовал Кутепов. — Идите в роту и несите службу.

Но Заботин уже заставил себя собраться, преодолеть солдатскую робость и постарался говорить спокойно и размеренно:

— Я как член полкового комитета и по поручению товарищей спрашиваю по закону. Сколько наш полк потерял сегодня людей? — Не получив ответа, Заботин продолжил. — Потому как мы солдаты равноправны, то имеем право знать. Полковой комитет имеет право.

— Потери точно ещё не подсчитаны.

— Подсчитаны, господин полковник. Во всех ротах.

— Точно ещё не подсчитаны, — повысил голос Кутепов, во на сей час я имею сведения: убито 1500 нижних чинов и 15 офицеров.

— За что, господин полковник? Привели, погубили полторы тысячи народу и ушли. За что они погибли?

— Вы... Члены полкового комитета должны знать, что мы закрыли прорыв немцев, задержали их наступление, дали возможность ликвидировать армейские склады, чтобы не достались немцам...

К ним уже подошли офицеры и несколько солдат. Кутепов резко отмахнулся от них и продолжал:

— Мы спасли армию!

— Какую армию? — Заботин уже почти кричал, забыв о дисциплине.

Солдаты пытались его утихомирить:

— Брось, Алёха... Господин полковник весь бой под огнём... Снаряд перед ним разорвался...

— 8-я и 11-я армии были бы окружены, если бы не мы и семёновцы! Так и объясните своему полковому комитету, — резко сказал полковник.

— Армию? — возмущённо переспросил Заботин. — Какую армию? Она бежит, наша армия. Её больше нет! Никто не хочет больше умирать ни за что, как наши солдаты сегодня. Как Борисов... — Вдруг, коротко вздохнув, как всхлипнув, он зашагал прочь.

«Телеграмма

Комитет 11-й армии Юго-Западного фронта Центральному исполнительному комитету Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов

9 июля 1917 г.

Начавшееся немецкое наступление разрастается в неизмеримое бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России. В настроении частей, двинутых недавно вперёд героическими усилиями сознательного меньшинства, определился резкий и гибельный перелом.

Большинство частей находится в состоянии возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже и речи. Уговоры и убеждения потеряли силу. На них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника. На протяжении сотни вёрст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них, здоровых, бодрых, потерявших всякий стыд, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Члены армейского и фронтового комитетов и комиссары единодушно признают, что положение требует самых крайних мер. Сегодня главнокомандующим Юго-Западным фронтом и командиром 11-й армии, с согласия комиссаров и комитетов, отданы приказы о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна узнает правду, пусть она содрогнётся и найдёт в себе решимость беспощадно обрушиться на тех, кто малодушием губит и продаёт Россию и революцию...»

«Краткая боевая аттестация командующего Лейб-Гвардии Преображенским полком полковника Кутепова:

Обладает опытом двух кампаний; зарекомендовал себя в последних боях Петровской бригады выдающимся командиром полка. Трижды ранен. Характера твёрдого. Выдающийся. Вполне достоин к назначению на должность командира бригады вне очереди.

17 августа 1917 г.

Командир Петровской бригады генерал П. Тилло Командир 1-го Гвардейского корпуса генерал В.З. Май-Маевский».

1917. ОКТЯБРЬ

С утра Кутепов занимался с интендантами подсчётом запасов продовольствия. Результат оказался безотрадным: муки, круп, картофеля едва хватало до зимы, Решил послать в Петроград, как стали говорить, «делегацию». Приказал включить в состав командируемых поручика Дымникова и члена Полкового комитета солдата Заботина. Потом приказал молодому денщику Катакову, заменяющему заболевшего опытного Степана, принести обед из столовой на свою квартиру при штабе и достать хорошего самогона. Сидеть у окна, смотреть на бордово-жёлтые узоры украинской осени под бледно-солнечным небом и вновь и вновь думать о несуществующем будущем?

Неожиданно из штаба гвардейского корпуса прибыл капитан Ермолин. Глядя на него, Кутепов подумал: армия развалена, не может быть и речи о каком-либо сопротивлении в случае немецкого выступления, а штабы функционируют, сочиняют какие-то приказы, сводки... Ермолин, всегда мрачноватый, на этот раз выглядел так, словно узнал о смерти самого любимого человека: плохо выбритый, осунувшийся, со следами недавнего пьянства. Новый командир корпуса генерал Май-Маевский любит банкеты.

Полковник не собирался с ним беседовать, но капитан сам настиг его у дверей кабинета и шепнул:

— Я был там. Сопровождал их в Быхов.

— А... Всех видели? Говорили?

— Имел честь, — шептал капитан, дыша перегаром.

— Прошу ко мне обедать.

Увидев полковника с гостем, Катаков поставил на стол у окна по-казарменному прибранной комнаты бутылку, рюмки, закуски, какими богата украинская осень. Кутепов придерживался традиций гвардейцев прошлых времён: вечером пей, гуляй, а утром и на службе — забудь. Разве что за обедом немного. Однако революция и сюда внесла беспорядок: полковник пил рюмку за рюмкой, терпеливо слушал мрачного капитана, у которого всё как-то сводилось к страшному, гибельному. С садистским наслаждением он рассказывал о бердичевской тюрьме, в которую были заключены Деникин, Марков и другие генералы.

— Представляете? Камера — десять квадратных аршин. Только нары, стол и табуретка. Вонь страшная. На окне — решётка. И это хорошо, что решётка. В окно лезут солдаты, бросают всякую гадость. Дохлых крыс. Бранятся непристойно. Кричат: «Немцам продался за 30 тысяч!.. Попил нашей кровушки, покомандовал, теперь наша воля, а ты посиди!.. Не сбежишь — сами своими руками задушим!..» Верёвку показывали и объясняли, как будут вешать. Антон Иванович лежал, укрывшись с головой шинелью. Говорит, что как-то не выдержал, поднялся, крикнул солдату: «Врёшь, подлец! Мы, офицеры, честно сражались и умирали за Россию, а ты — трус и дезертир, и ещё ответишь за это!» И солдат испугался, замолчал и исчез.

— Потому что был один, — уверенно объяснил Кутепов. — Когда их много, они становятся наглыми, и здесь нужен пулемёт... Так что же сказал Лавр Георгиевич? Что он ждёт от суда?

— Какой там суд, — капитан пьянел и становился развязным. — Он в Быхове всё время со своими текинцами. Там ещё рота вашего Георгиевского полка. И ещё поляки... Польский корпус Довбор-Мусницкого. Ну, я вам скажу, Александр Павлович, там у них одна секретарша или переводчица... Ну, Александр Павлович... Марыся... Было бы другое время, я бы эту Марысю... Там сейчас тихо. К Деникину каждый день приходит невеста...

— Антон Иванович собирается жениться?

— Да. Хохлушечка. Ксения. Приносит туда водочку. От Корнилова прячут. Скоро будет команда — и к Каледину[16] в Новочеркасск.

Поручик Дымников пришёл попрощаться перед отъездом, когда капитан рассказывал о происшедшем в Бердичеве, приваливаясь грудью к столу, угрожая рюмкам и глядя на полковника с разыгравшейся яростью, словно тот был главным виновником. На поручика посмотрел, как на помеху, и с трудом переносил перерыв в своём повествовании, пока Леонтий пил свою рюмку и закусывал. Ермолин даже как-то отрезвел, рассказывал так живо и с чувством, что можно было чётко представить тот вечер и ночь в Бердичеве.

Комиссар Иорданский, решивший во что бы то ни стало расправиться с генералами в Бердичеве, организовал митинг всего гарнизона в день отправки арестованных. После громогласного словоизвержения тысячная толпа окружила тюрьму. Защиту генералов взял на себя когда-то служивший под командованием Деникина офицер местной школы прапорщиков штабс-капитан Бетлинг. Он командовал конвоем. Толпа на митинге будто бы дала слово никого не трогать, но потребовала, чтобы арестованных вели пешком. Деникин потом говорил, что был совершенно уверен — их растерзают по дороге. Уже стемнело, когда семерых генералов повели на станцию: Бетлинг с обнажённой шашкой рядом с Деникиным, юнкера, а вокруг теснящая их озверевшая толпа. Выкрикивали грязные ругательства, кидали в генералов грязь и булыжники. Генералу Орлову разбили лицо, Деникина ударили в спину и в голову...

— Я был в штатском, — рассказывал капитан, — и пробился к самому конвою. Хорошо, что не взял револьвер — опасался обыска. Обязательно пристрелил бы нескольких мерзавцев. Не сидел бы сейчас с вами. Я слышал, как Антон Иванович сказал Маркову: «Что, милый профессор, конец?!» — «Наверное, конец», — ответил Марков. Вели, сволочи, кружным путём, чтобы подольше помучить. На вокзале — ещё одна толпа. Часа два стояли под градом брани, камней и грязи. Требовали арестантский вагон, но его не нашли и подали грязный вагон, перевозивший лошадей. Туда, в грязь, затащили избитых, измученных генералов. Мученики так и повалились в эту грязь. И никто из них не сдался, не просил пощады... Этого я никогда не забуду.

— Мне пора, Александр Павлович, — сказал Дымников. — Спасибо вам за все и за эту командировку. Родители будут очень рады.

— Погуляете в Питере, поручик, — пьяно усмехнулся Ермолин. — Там девочки... Эх, видели бы вы польку-переводчицу в Быхове. Вот краля...

— Зайдите к моим, — сказал Кутепов, — и передайте на словах всё, о чём я вас просил. Письмам сейчас доверяться опасно.

— Я надеюсь быстро вернуться, Александр Павлович.

— Я надеюсь, что вы сюда совсем не вернётесь. Останетесь в Питере. И правильно сделаете. Полк и вообще вся армия доживают последние месяцы, а то и недели. Но мы с вами встретимся и будем вместе создавать другую армию, которая восстановит Россию. Народ опомнится. Увидит, куда завели его масоны и немецкие шпионы.

В прихожей на лавке дремал денщик. От него крепко несло самогоном. Услышав шаги, он вскочил, ошалело взглянул на поручика и, успокоившись, зевнул, спросил:

— Расходитесь или они там ещё будут сидеть?

— Ещё посидят.

На станции вокруг фонарей роились белые искры мелкого дождя. Леонтий прощался с Межениным. Оба кутались в плащи, но в станционный зал, набитый солдатами, идти не захотели.

— Листья желтеют, — сказал Леонтий лишь для того, чтобы не молчать и не говорить ни о литературе, ни о войне, иначе сразу возник бы спор. — Да. Листья желтеют, а о людях можно было бы сказать, что они глупеют, если бы они уже не были так глупы.

— Ты прав. Эта война показала, что нет в мире более глупого существа, чем человек. И ты не прав. Многие люди уже поняли бессмысленный ужас войны. Солдаты шумят там, в вокзале и на перроне, и мы с тобой знаем, о чём они говорят: долой войну! И даже их — тёмных, необразованных — нельзя назвать глупыми. Они умнее Керенского.

Леонтий решил не спорить с Межениным на прощанье, доказывая, что Керенский за войну не по глупости, а по обязанности, что шумят на вокзале дезертиры, и вряд ли надо считать умным бегство от своих товарищей в окопах, хамскую безответственность, позволяющую не думать о том, что может произойти на брошенном открытом фронте. Хотелось сохранить сладко звенящее чувство возвращения домой, в привычные с детства комнаты, к разговорам, к музыке, к книгам. Он будет лежать на диване и читать Стриндберга и Гамсуна. Может быть, даже и Блока. Говорят, «Возмездие» — сильная, мужская вещь. Но и об этом не надо говорить с Межениным: начнёт яростно доказывать, что самый великий поэт — Маяковский.

— Как твой героический приятель Шкловский? Ты же был с ним в том бою? — спросил Дымников, чтобы сменить тему разговора.

— Да, был. Он вёл себя удивительно смело. Словно нет ни пуль, ни снарядов. Шёл впереди спокойно, как на учениях, а когда его ранили, всё пытался подняться и кричал солдатам: «Вперёд!» А рана была тяжёлая. Сам Корнилов приезжал в госпиталь и наградил его Георгием.

— А тургеневская девушка Лиза? Что пишет? Тоже за большевиков?

— Ну... В общем... Она скорее за левых эсеров. Я убеждён, что и ты в Питере разберёшься, с кем надо идти.

— В Питере я буду разбираться с женщинами: с кем спать.

— А Марыся? Попрощался с ней?

— Марыся исчезла.

24 октября, то есть 6 ноября по новому стилю, была намечена трогательная встреча друзей и подруг с переходом в деловую встречу: трогательная означала, что всё можно трогать, а деловая — всё можно делать. Накануне, то есть 5 ноября, или 23 октября по старому, Дымников принял дежурство в полку. Да-да, дежурство. Весь Петроград удивлялся тому, что в полку, да и в других шла обычная служба. Солдаты занимались в строю, на стрельбище, ходили в караулы. Всё по уставу. И полковые комитеты смотрели за порядком. Даже в юнкерских училищах ещё в сентябре в Царском Селе проходили обычные учения, в Константиновском — боевые артиллерийские стрельбы. Погода была плохая. Леонтий коротал ночь на обычном дежурстве, читал, проверял посты...

Смена дежурных в полку происходила рано, в середине дня. Обязанности командира полка исполнял командир 1-го батальона Путилин. Приняв обычные доклады — «сдал», «принял», он попросил Дымникова остаться в своём кабинете. С непонятной пытливостью задал непонятный вопрос:

— Какие планы, Лео?

— Вы смотрите на меня, как на больного, и поэтому я попрошу у вас отпуск по болезни. Такой вот план.

— Хороший план. Сегодня у нас вторник... Завтра вы отдыхаете после дежурства. Таким образом, болейте до понедельника. Если потребуется ваше присутствие, я протелефонирую или пришлю посыльного.

Из дома Леонтий сумел вырваться ещё засветло, но путь к трогательной встрече, назначенной на Васильевском острове, был отрезан: разведены мосты. У Николаевского моста небольшая толпа переругивалась с юнкерами, стоявшими поперёк мостовой аккуратной шеренгой. Слева посреди Невы неподвижно застыло железное чудовище — крейсер.

— Новые жандармы объявились, — покрикивали из толпы. — Людям домой надо, а они... В Совет надо жаловаться — большевики пришлют матросов и с этими юнкерами такое сделают...

Дымников, пробившись через толпу, подошёл к юнкерам, показал унтер-офицеру документы. Оказалось, что здесь две команды юнкеров — малиновые погоны с буквой «В» и чёрные артиллерийские с «К»: владимирцы и родные константиновцы. Унтер-офицеры старшекурсники, по-видимому, из студентов, прошедших фронт, мягко и даже робко объяснялись с недовольными, ссылаясь на приказ Штаба округа.

— Какой штаб? — кричали в толпе. — Вся власть у Совета!.. Это заговор против революции!..

Дымников посоветовал юнкерам на время навести мост, тем более, что он сам направляется на Васильевский с важным поручением. Послали юнкера в будку механика, и тяжёлые полудуги, недовольно поскрипывая, нависли над водой, наклоняясь навстречу друг другу. Толпа хлынула на мост. Дымников в стороне угощал юнкеров папиросами, расспрашивал о жизни и_учёбе. Своё юнкерское прошлое он не особенно любил вспоминать, а если приходилось, то выплывающие полузабытые картины колебались и двоились. «Цуканье» старших он перетерпел, как позже терпел немецкие пули, но однокашников-юнкеров не любил за прыщавый подростковый разврат — сам был своевременно или, может быть, преждевременно посвящён в таинства истинной любви родительской горничной. Но оставалась в нём неизбывная юношеская, да и мужская, страсть к мундиру, строю, маршу под духовой оркестр, к военным знакам, погонам, оружию, к традициям гусарства и мужества. Вот и эти: шинели модно удлинённые, погоны с неуставным широким галуном, сапоги шиты на заказ, шпоры — «савельевские», причём и у пехотинцев-владимирцев. Такими себя видели в мальчишеских мечтах, такими стали и теперь должны расплачиваться за сбывшиеся мечты — охранять мост от людей, для которых этот мост предназначен, а то, не дай Бог, и стрелять в людей.

Удивило, что два юнкера из разных училищ ведут себя как близкие друзья.

— Мы вместе выросли, — объяснил владимировец. — В одной гимназии учились, но я решил, что настоящая служба только в пехоте. Решил начать, как Суворов... Ну, конечно, не как Суворов, а просто...

Дымников, попрощавшись, поспешил на мост.

Трогательная встреча прошла как обычно, разве что выпил лишнего, и, проснувшись утром рядом с худощавой черноволосой певичкой из оперетты, объятый похмельной тоской, вспомнил: «Я тебя кохаю, а ты спишь».

В воскресенье, 29-го, с утра в городе стреляли, и Леонтий понял, что надо ждать вызова из полка. Телефон не работал, и отец, ненавидевший нарушения порядка, выпил утренний кофе, нахмуренно молча, и сразу ушёл в кабинет. Он теперь занимался особым разделом математики: тензорным исчислением. Говорил, что сейчас это главное в математике из-за новых открытий в физике: какой-то Эйнштейн, какая-то теория относительности.

Посыльный из полка явился среди дня. Унтер-офицер с непроницаемо-настороженным лицом в прихожей подозрительно огляделся и сказал вполголоса: «Господин капитан приказали передать на словах: в девять вечера, ресторан Донона, номер 18».

— Вечером? — переспросил Леонтий. — А сейчас что за стрельба?

— Юнкера взбунтовались против Совета народных комиссаров. Против Ленина. Телефонную станцию, было, заняли, но куда им против силы. Почти все уже сдались. Только во Владимирском училище ещё стреляют. Там и наши солдаты.

Юнкера стреляли из разбитых окон, и вместе с бледно-зелёной вспышкой выстрела дребезжали и падали стекла. Атакующие толпились во дворе через дорогу за стенами домов. Солдаты, рабочие, матросы. Клинцов, решительный, в кожанке и с маузером на поясе, подозвал Заботина и негромко, с обычной своей обманчивой улыбочкой жестоко матерился. Отправляя Клинцова в числе других из Смольного, Подвойский сказал: «Не возьмёшь Владимирское до вечера — расстреляю», вечер уже вот он — солнце падает за крыши. Заботин строил дурачка, отговаривался:

— Чего их брать-то, мальчишек? Окружить и не выпускать. Сами сдадутся тихо-мирно.

— Ты, мать твою, гвардеец разэтакий. Фронтовик... — дальше матом. — Они Керенского ждут! А тот... — и опять матерщина, — ну уж эти гадёныши... Ни одного живым не отпущу.

— Давайте с той стороны, — предложил Заботин. — Там, видать, чёрный ход есть. Ворвёмся, человек двадцать, и они — лапки кверху.

Отобрали самых крепких и смелых солдат и несколько рабочих с винтовками. Прошли дворами, перебежали улицу, вломились через ограду на задний двор между какими-то строениями и кустами. Едва бросились к зданию, как зазвенели оконные стекла, выбиваемые стволами юнкерских винтовок, загромыхали выстрелы, закричали раненые. Пули выбивали фонтанчики земли, с резким дребезгом рикошетили от камней. Сверху, из открытого окна донёсся пронзительный крик: «Господа! Лучших стрелков сюда! Бурмина! Юнкер Бурмин, к этому окну!..»

Опытные солдаты укрылись за стенами строений, рабочие бестолково суетились, падали на землю, прятались за кустами, снова вскакивали, пытались куда-то бежать.

В беспорядочной пальбе выделились три выстрела, раздавшиеся через равные промежутки времени — секунд пять. Три выстрела — три трупа. Один рабочий в сером пальто упал навзничь, не выпуская винтовки из рук, и бил сапогами по мягкой земле, постепенно ослабляя удары. Другой, прятавшийся за кустами, сел с хриплым стоном, держась за живот, лицо его почернело, изо рта хлынула чёрная кровь... Минуты не прошло — откашлялся и лёг навсегда. Солдат, пытавшийся из-за сарайчика стрелять по окнам с колена, бросил винтовку, схватился за расколотую свинцом, окровавленную голову, закричал и упал тяжёлым нескладным мешком.

— Отлично, Бурмин!.. — закричали сверху, за разбиты” ми окнами, — Бей их!.. В кустах ещё шевелятся!..

— Обойма кончилась.

— Господа, патронов Бурмину!..

Клинцов и Заботин прятались за каким-то кирпичным строением.

— Ну, Бурмин, — с весёлой яростью прорычал Клинцов. — Ну, Бурмин! Только бы тебя, милый, живого взять.

Ждать ему этого пришлось недолго. По фасаду училища открыли огонь подошедшие броневики, из окон повалил дым, юнкера прекратили стрельбу, заметались по зданию, атакующие ворвались во все двери.

Схваченных юнкеров поставили шеренгой во дворе. Избитые, окровавленные, поддерживаемые товарищами раненые с испуганными потухшими лицами, в растерзанных шинелях с оторванными погонами... Человек сто — прикинул Заботин.

— Отправим их в Петропавловку, товарищ Клинцов, — предложил он.

— Что? — взревел тот. — Я тебя самого щас кончу! Никому никаких... Всех!.. Ща я покажу, как надо. Вспомню старые дела. Который тут Бурмин? А ну, выходи.

Юнкер сделал два уставных шага вперёд и с азартным юношеским вызовом смотрел на оскалившегося Клинцова, достававшего из-под кожанки нечто похожее на деревянные ножны.

— Это, милёнок, называется финский нож, по нашему — финка. А ну, снимай шинель!..

От непотребной матерщины, извергаемой Клинцовым, даже бывалый Заботин болезненно морщился, с ужасом глядя на происходящее. Юнкер послушно снял шинель и держал её в руках.

— Бросай, твою мать! — кричал Клинцов. — Штаны долой и панталончики долой, показывай, что у тебя есть... А теперь не будет!..

Одно умелое движение финки, и в паху юноши — только чёрное месиво крови и волос! Юнкер кричал тонким детским голосом, сгибаясь и падая на землю, а Клинцов совал ему в лицо окровавленные куски.

— Всех их так! — орал Клинцов. — Ножами, штыками, резать, зубами рвать! А ты, Лёшенька, куда? — заметил он Заботина, пытавшегося уйти. — Стой, дорогой товарищ. Выполняй революционный приказ. Бери мою финку и валяй!..

— Я уж так, по-солдатски, — сказал Заботин, снимая с плеча винтовку и послушно поворачиваясь туда, где по-звериному кричали, убивали, умирали.

— И сегодня же в полку расстреляй всех офицеров, которые в феврале против нас участвовали. Иначе завтра они нас, — кричал Клинцов ему вслед.

Дымников дисциплинированно явился к девяти часам вечера куда было приказано. Поднялся на второй этаж в кабинеты. В годом, слабо освещённом коридоре искал номер 18. Из углового кабинета рвалась пьяная песня — мужские голоса вразброд выкрикивали: «... то ли дело под шатра-ами в поле лагерем стоя-а-ать!..» К его удивлению, это и был искомый кабинет. Постучал, услышал трезвый мужской голос:

— Кто?

Ему открыли. Дымников вошёл в довольно большой кабинет и увидел странную картину: в табачном дыму совершенно трезвые офицеры, которые с серьёзными лицами пели: «Закипит тогда войною богатырская игра-а...». Путилин усадил пришедшего рядом и объяснил:

— Мы должны изображать пьяный разгул, чтобы не вызвать подозрений у большевистских патрулей. Вы, разумеется, знаете, что произошло в городе? Комитет спасения родины и революции, к которому мы принадлежим, готовил выступление к моменту подхода верных правительству войск, но Полковников увлёк юнкеров на эту безрассудную авантюру ради того, чтобы самому захватить власть. Ещё один русский Бонапарт. Погибли сотни лучших молодых бойцов, верных России. Озверевшие пролетарии не просто их убивали, а терзали, глумились и потом бросали в грязные каналы. Подобного, наверное, не совершалось со времён Нерона.

— К счастью, нам удалось удержать своих юнкеров, — сказал подполковник Бочаров, командир батарея Константиновского училища, которого Леонтий помнил ещё капитаном, — в михайловцы не пошли. Конечно, все наши против советов и большевиков, и когда настанет час, они будут сражаться за Россию.

— Планируется новое выступление? — спросил Дымников, подавляя наплыв уже привычного тошнотворного чувства, похожего на страх.

— После расправы над юнкерами красногвардейцы, как называют себя эти кровожадные бандиты, хотят уничтожить офицеров, которых считают опасными для себя. Они бы всех нас с радостью уничтожили, но им нужна армия и, пока нет своих офицеров, нужны мы. А вы попали в сегодняшний список. Они знают, что вы были в карательном отряде Кутепова, поэтому домой вам возвращаться нельзя. Скрывайтесь у надёжных друзей. Мы можем помочь — у нас приготовлено несколько убежищ. Мы решили организовать отъезд наших людей в Новочеркасск. Этим руководит Пуришкевич. Есть способы безопасного переезда. Готовятся документы для отъезжающих.

— Поедете с нашими константиновцами, — сказал подполковник Бочаров. — С одной из первых групп. Наши юнкера уже готовятся. Покупают синие штаны, пришивают лампасы, переделывают погоны под казачьи. И вам приготовят.

— А если мы приедем и местные власти арестуют нас, отправят обратно?

— Забываете русскую историю, поручик. С Дона выдачи нет.

1917. НОЯБРЬ

В избе, где расположился штаб, обсуждали полковую повседневщину, совершено ничтожную и незаметную в грохоте развала империи, когда адъютант Кутепова вспомнил, что после долгого лечения в полк вернулся штабс-капитан Соболь, тяжело раненный 7 июля. Если бы он не вернулся, наверное, никто в полку не опечалился — не любили его. Солдаты — за мелочную дотошность в строю, а офицеры... Даже не скажешь, за что его не любили офицеры. Может быть, за то, что не умел рассказывать анекдоты и не смеялся, когда рассказывали другие. «Мог бы и не возвращаться», — неожиданно пронеслась мысль у полковника. Однако вернуться на фронт после тяжёлого ранения в такое время — это подвиг. И вообще Соболь — хороший офицер.

Штабс-капитан — широкоплечий, коренастый, большеголовый, ещё не совсем оправился после ранения и, оттого что почти всё время сгибался в поясе, казался меньше ростом. Сравнялся с командиром полка. Преодолевая необоснованную и ненужную неприязнь, Кутепов говорил с Соболем долго, участливо и доверительно. И какая может быть неприязнь к офицеру, правильно ответившему на самый главный вопрос:

— По-видимому, полк в ближайшем будущем прекратит своё существование или будет преобразован. Какие планы у вас на этот случай?

— Надеюсь найти своё место в ряду тех, кто намеревается восстановить великую Россию. Однако генерал Алексеев в Новочеркасске уже начал набор в свой отряд.

— Ну... Алексеев... Да... Лавр Георгиевич Корнилов скоро объявится там. Возможно, нам с вами выпадет счастье вести полк под его знамёна.

Всё же был чем-то неприятен штабс-капитан. Не присоединился к словам надежды, не поддержал, а молчал, изогнувшись на стуле. И глаза у него маленькие, словно всегда прищуренные.

— После госпиталя, господин полковник, я просто не узнаю своих солдат, — продолжил штабс-капитан и выразительно уставился на свои сапоги.

Кутепов взглянул на сапоги собеседника и удовлетворённо отметил, что на них почти нет следов от того океана грязи, который надо преодолеть, чтобы подойти к штабу.

— Почистили вам сапоги на крыльце солдаты? — спросил полковник. — Я приказал это делать, чтобы грязи в штабе было меньше. Я надеюсь на старых преображенцев, на офицеров, на унтер-офицеров.

— Боюсь, господин полковник, что среди офицеров...

— Господин штабс-капитан! Среди моих офицеров нет предателей! Или, может быть, князь Хованский большевик?

— По долгу службы, господин полковник, я обязан вам доложить о возникших у меня подозрениях. В госпитале у меня было время для обдумывания некоторых странных фактов; Я почти месяц лежал без движения и думал, почему так тяжело нам пришлось 7 июля, когда я был ранен. Я знаю, что некоторые офицеры нашего полка слишком тесно сближались с местными жителями, среди которых могли оказаться шпионы. У одного поручика была любовница — подозрительная полячка.

— Отставить! — приказал полковник резко. — Вы забываетесь, штабс-капитан! Вы не в жандармском управлении, а в лейб-гвардии его Императорского Величества Преображенском полку! Как вы смеете предлагать мне, командиру полка, сделать донос на офицера? Или вы советуете мне установить слежку за офицерами? Как вы смеете передавать мне гнусные сплетни об отношениях моих офицеров с женщинами?

— Простите, господин полковник, сейчас такое время, и я хотел...

— Какое бы ни было время, а русский офицер не должен терять чести и достоинства. Если вы считаете, что кто-то из офицеров ведёт себя недостойно, то вам должно быть известно, как поступают в таких случаях в офицерской среде. Идите и думайте.

Дымникову повезло на спутников-юнкеров — бравые юноши в казачьей форме научились почти всему, что отличает простых солдат и мужиков от благородного общества: материться, лезть в драку, пить стаканами дурной самогон, петь мужицкие песни, проклинать царя и буржуев и даже сморкаться без носового платка. В Петрограде на перроне ожидала подачи Поезда такая многослойная толпа, злобно бурлящая, неприступная, что если бы Леонтий был один, он даже не пытался бы пробиться через неё. А юнкера-константиновцы во главе со знакомым Вальковским, с тем, что охранял Николаевский мост, не хуже заправских фронтовиков врезались в эту страшную шевелящуюся массу как раз в тот момент, когда подавали поезд. С нагло грозными криками: «А ну, разойдись!.. Да-арогу красным казакам!.. Па-а приказу Па-адвойского[17]!» — они первыми оказались у дверей вагона, ворвались, заняли два отсека. Отставших в толпе, в том числе и Дымникова, со смехом втащили в открытое окно. Люди заняли все проходы, забились между полками, какой-то пролетарий втиснул свой рундучок так, что придавил ноги Леонтию, и немедленно вступил в беседу: «Что, ребяты, поехали своих буржуев бить?» — «А чаво ж на них глядеть», — отвечал Вальковский, изображая казака и переходя к изощрённой матерщине. Рядом, в соседнем отсеке, кто-то смачно рассказывал о боях с юнкерами: «Сперва кадеты, было, прищучили нас — стреляют хорошо, мать их... Но потом мы как попёрли...» Для говорившего кадетами были не только члены милюковской конституционно-демократической партии, но и все, в кого надо стрелять.

После мучительной дороги в душной тесноте, когда нельзя не то что выйти, но и двинуться, в Москве сделали остановку. Дымников отдал свой чемодан Вальковскому и поехал в Лефортово к Меженину. Единственный в Москве паровой трамвай провёз его по местам, святым для Александра Павловича Кутепова: Преображенская, Семёновская... Двухэтажный дом светлого кирпича напротив бело-голубого широкого строения ХVIII века — госпиталя. С другой стороны дома — знаменитый с петровских времён Головинский сад.

Дымников честно надеялся, что Игорь дома, а не на фронте, но его надежды не сбылись. И всё вышло не так, как он ожидал. Госпожа Меженина встретила настороженно человека, чьё интеллигентное лицо так не соответствовало мужицкой шапке, солдатской шинели и высоким сапогам с отворотами (в сапоге Леонтий прятал револьвер). Узнав, кто он и откуда, превратилась в приветливую хозяйку. Светловолосая, беломраморная красавица! Её неторопливые движения, а временами полная сонная неподвижность рождали ассоциации с холодным камнем, если б не выразительно посверкивающие живые карие глаза. Выражали эти чудесные глаза то, что Леонтий давно научился понимать: «С тобой можно это сделать?» У него самого такой взгляд, но не на каждую и не всегда, и не на жену фронтового приятеля. Тем более что в комнате, за чаем с белой булкой, сидел мужчина — некий Вайнштейн, брюнет лет сорока с горящими глазами пророка.

Памятуя о политических взглядах семьи Межениных, Дымников объяснил, что едет в Ростов к своей невесте, чтобы забрать её в Петроград. Вайнштейн, захлёбываясь чаем и словами, пророчествовал о мудрости Ленина, о диктатуре пролетариата и о неизбежной победе мировой революции. Леонтий уже раздумывал, к кому из московских друзей ехать ночевать, но Вайнштейн вдруг поднялся и начал прощаться.

Когда Дымников и хозяйка дома остались вдвоём, всё уже было ясно: «Конечно, останетесь на ночь у меня, — сказала Лиза, тургеневская женщина с понятным и понимающим взглядом будто наклеенных на мрамор глаз. — Игорь мне не простит, если я вас выставлю на улицу».

Пили чай, сочувственно вспоминали штабс-капитана, потом она сказала: «Я согрею воду — вам тоже надо помыться».

Выспаться в чужой супружеской кровати не удалось — рано утром Лиза спешила в госпиталь, а ночью уснуть не дала не только любовь, но и разговоры. «Мне нравится, что ты всё понимаешь, — говорила она. — Ведь это средневеково-буржуазная выдумка о нерушимой верности брака. Вредная выдумка. Нельзя засушивать своё тело. Теперь, когда победила настоящая социальная революция, изменятся и отношения между мужчиной и женщиной. Любовь станет свободной, как у нас с тобой. Ты едешь к невесте, а сейчас со мной» Ты понимаешь, что в этом нет ничего плохого. Почти год, как я одна. Конечно, у меня были встречи в госпитале. Я нравлюсь мужчинам, но мне нравятся немногие, а пристают все. Недавно один офицер-преображенец, Соболь такой. Ужасно противный, да ещё и отъявленный монархист. Предлагал мне какие-то драгоценные безделушки...

После любовной ночи пришло усталое мудрое спокойствие, когда даже смерть принимается как должное, а разрушенная жизнь, бегство из родного города куда-то в неизвестное будущее представляется естественным жизненным эпизодом, вроде болезни с надеждой на выздоровление.

Поезд, отправлявшийся из Москвы, оказался настолько свободным, что Дымников даже смог занять верхнюю полку и почти всю дорогу спал. На больших станциях просыпался, смотрел в окно на озлобленные толпы, топчущие не убранный с перронов снег, на обязательные плакаты: «Да здравствует власть Советов», «Смерть буржуям». Снова засыпал и даже проспал проверку документов. «Пусть товарищ отдыхает», — сказал солдат с красной повязкой и с наганом на поясе.

Когда въехали в Область Войска Донского[18], вагон совсем опустел, юнкера успокоились, перестали изображать большевиков.

— Обратно поедете в классном офицерском вагоне, Леонтий Андреевич, — пообещал Вальковский, — а мы с орудиями и винтовками, со знамёнами впереди.

— Нет, дорогой мой юнкер: я с вами.

— И Миша Бурмин был бы с нами... Я говорил вам, что его мама в сумасшедшем доме? В морге его нашла и начала хохотать... Ничего. Мы до них доберёмся. А кто нас поведёт? Один Корнилов? Многие генералы продались большевикам: Брусилов, Бонч-Бруевич, Каменев...

— Об этом не беспокойтесь. В Новочеркасске генералов много собралось. У них настоящая причина беспокоиться: кем им командовать. Ждут таких, как мы.

Леонтий вновь задремал и проснулся в настоящей России. В такой, какой она всегда была и какой должна и остаться. В той России, которую изобразил её любимый поэт: яркий чистый снег под весёлым утренним солнцем. На станции Новочеркасск, на прибранном почти пустом перроне их встретили несколько настоящих юнкеров — шинели пригнаны, сапоги сверкают, шпоры позвякивают, на погонах вензеля: М или К.

— Господа, поздравляем вас с приездом на православный Дон!

— Благодарим за встречу, господа!

Проходя мимо здания вокзала, Дымников указал Вальковскому на расклеенные на его стенах воззвания:

— Об этом я вам и говорил — генералы ищут солдат.

Генерал Алексеев: «Вступайте в ряды Добровольческой армии[19]! В поход на предателей и немецких шпионов! За спасение и возрождение Великой России!»

Есаул Чернецов: «Казаки, русские люди! Приходите в мой партизанский отряд, чтобы сражаться против предателей-большевиков, как сражались наши предки — партизаны войны 1812 года!»

«Русские люди! Вступайте в отряд Белого Дьявола! Смерть врагам России и православия!»

Встречавшие объяснили, что «Белый Дьявол» — это казачий охотник Греков, с особой жестокостью расправляющийся с пленными: не расстреливает их, а рубит шашками.

На площади порядок. Даже городовой прогуливается, румяный от мороза, греется, постукивая рукой об руку. В витрине магазина — колбасы, сыры, пирожные... А самое потрясающе прекрасное — отряд юнкеров, вышедший с песней из боковой улицы на площадь:

Шагали они особенной юнкерской походкой, выбрасывая руку чуть в сторону: винтовки в положении «на плечо», штыки выравнены, подняты высоко, по-гвардейски; лязгают шпоры в такт чётким шагам. Вот она, истинная Россия.

Из магазина тем временем вышел железнодорожник в шинели и фуражке, хмурый и небритый, с буханкой хлеба в руке, посмотрел вслед юнкерам, сказал со зловещей угрозой:

— Понаехали воевать, мать вашу!.. Кадеты... Всех вас уложим!..

На последние выборы полкового комитета приехал из Петрограда Заботин. Собрались в штабной комнате. Всё было другое, и все были другие. Никаких «здравия желаю», никто не собирался ждать, пока соберутся офицеры и явится сам полковник. В дверях толкотня.

Заботин поднялся, как самовластный хозяин, и начал по-петроградски:

— Товарищи! Сейчас у нас по всей России новая власть, и я как уполномоченный властью к вам из Петрограда. Мы там раздавили контру юнкерского мятежа во главе с офицерами. А все эти мятежи, вся контрреволюция идёт от того, что до сих пор командуют офицеры. Нам не нужен в командиры полковник Кутепов. Мы выберем своего солдата или унтер-офицера. А Кутепов, конечно, грамотный и может полку пользу принести. Тут как-то за него один писарь очень заступался. Наверное, полковник хорошо знает писарское дело, вот я и предлагаю выбрать Кутепова писарем хозяйственной части полка. Пускай наводит там порядок. Кто за? Абсолютное большинство. Принято. А теперь...

Все офицеры поднялись и покинули это собрание. Кутепову, не присутствовавшему на нём, сейчас же передали о позорных выборах. Офицеры столпились в его кабинете.

— Господа, — сказал полковник. — Мы обязаны сохранить знамя полка, не ждать, пока его разорвут «товарищи». Сейчас на постах ещё старый караул, подчиняющийся мне. Давайте воспользуемся этим и спасём Преображенское знамя.

Малевский-Малевич взялся за дело. Он вошёл в помещение, где шло собрание и оттуда раздавался громкий смех, и очень официально, словно действуя в соответствии с какими-то правилами, обратился к Заботину:

— Товарищ председатель собрания! Ввиду снятия полковника Кутепова с должности командира полка прошу в соответствии с уставом поручить полковнику снять старый караул, а также принять старое знамя для передачи в музей для хранения.

— Нехай берут! — закричали солдаты. — У нас нынче красное знамя будет!.. И караул свой поставим. Голосуй командира, Заботин!

Кутепов твёрдым командирским шагом подошёл к караульному помещению, вызвал начальника караула капитана Зуева.

— Господин капитан, — сказал полковник. — В связи со снятием меня с должности командира полка я снимаю караул. Приказываю вам снять все посты и передать оружие и имущество новому командиру полка. По договорённости с полковым комитетом знамя полка прошу лично вас взять с поста номер один и принести в чехле в мой кабинет. В кабинете уже появились бутылки с бимбером, и успевший захмелеть Малевский-Малевич лежал на диване, плакал и вспоминал былые победы.

— Капитан Зуев, приказываю вам снять чехол и отделить знамя от скобы и древка.

Перед офицерами развернулось смятое Георгиевское знамя.

— Господа офицеры! — скомандовал Кутепов, и те, кто мог стоять, приняли положение «смирно». — Вольно! Предлагаю желающим на память отрезать части знамени — здесь где-то есть ножницы — большевики всё равно его уничтожат, как символ царского режима.

Всего несколько человек воспользовались предложением полковника.

— Я беру себе Георгия. Буду носить на груди рядом с портретом матери. А вам, капитан Зуев, поручаю сохранить то, что осталось, — сказал Кутепов, а потом спросил:

— Или поручим другому, а вы со мною на Дон? А если хочешь, доверши демобилизацию, езжай в Петроград, береги полковое добро и, когда немцы займут город, сбереги жён, детей и всех, кого надо.

— Всё равно на Дону встретимся, Александр Павлович.

1917. ДЕКАБРЬ

Корнилов его не принял.

Наверное, в манерах Кутепова, во взгляде, в движениях что-то осталось от того недоростка, юноши с чужой фамилией. Хоть по законам Российской империи она, конечно, правильная, полученная от усыновившего его отчима, но ведь был и настоящий отец, и что-то осталось в нём от него. Что-то осталось и от юнкера, изо всех сил старавшегося преуспеть, поскольку другого хода в жизнь не было. Тогда преуспел — стал фельдфебелем. Вероятно, в нём осталось нечто такое, что начальники с командирским чутьём сразу угадывают, решая, что не надо с ним дипломатничать, подыскивать службу, убеждать, уговаривать, а без долгих объяснений можно отдавать приказ и направлять туда, где требуется настоящая военная служба — убивать врагов. Вот и Алексеев...

Принял его в старой генеральской форме, помятой, плохо почищенной. В глазах — непреходящая усталость. Вежливо расспрашивал о том, как добрался, как устроился. Не рассказывать же, что в офицерском общежитии пришлось чуть ли не стрелять в дежурного, не желавшего предоставить комнату полковнику, известному алексеевцу, или о ночном шуме, возникшем у входа в общежитие. Молодая женщина кричала, что здесь живёт её жених и требовала от дежурного, чтобы этого жениха немедленно разыскали и предоставили ей, не то она утром вызовет из станицы казака-отца, и он тут всё разнесёт. Едва уговорили её отложить встречу с женихом до утра. Женихом оказался... поручик Дымников. Утром он смотрел на полковника круглыми честными глазами и говорил: «Всё же как хорошо, что в расположение воинской части не пускают посторонних. Какая она невеста? Переночевал два раза, а она размечталась». Упоминание об отце, правда, заставило его задуматься. Вновь напоминая лицом Дантеса, поручик говорил: «Может, на операцию против красных напроситься или податься в отряд к Чернецову? Как вы думаете, Александр Павлович?»

В беседе с генералом обо всём этом неуместно упоминать.

— Лавр Георгиевич тоже уже здесь, в Новочеркасске, его текинцы по дороге были перебиты, разогнаны. Добрались всего человек 40, а служить у генерала остались лишь семеро верных, — с усталым безразличием сообщил Алексеев и, почувствовав немой вопрос Кутепова, добавил: — у нас с Лавром Георгиевичем были крупные разногласия.

— Он всё ещё за республику?

— Дело даже не в политических взглядах — будущее государственное устройство России будут решать другие люди. Речь шла об управлении армией, о военных планах. Он так был обижен на меня, что даже хотел уехать в Сибирь. К переговорам подключили Антона Ивановича, и, наконец, решили: армия — Корнилов, внешние сношения и политика — я.

— Михаил Васильевич, я готов немедленно формировать полк, батальон или какой-нибудь отряд и повести его на самый опасный участок.

— Какой полк, уважаемый Александр Павлович? Какой батальон? У нас здесь одни командиры полков и батальонов. Солдат нет — только юнкера. И всего в нашей армии около трёх тысяч. Откуда брать пополнение — неизвестно, а сражаться надо каждый день.

— Россия просыпается.

— Да. Большевики разорили страну, зимой начнётся голод, а они ещё половину страны отдадут немцам, тогда русские люди и поклонятся нам, Александр Павлович, скажут: «Придите и спасите». А пока будем сражаться, чтобы выстоять, выиграть время. Вы ведь знаете Тимановского? Он с остатками своего полка защищает Таганрог. Большевики атакуют его огромными силами, и ему требуется помощь. В городе много большевистски настроенных рабочих, они могут восстать и ударить с тыла. Я назначаю вас начальником Таганрогского гарнизона. В вашем подчинении георгиевские кавалеры Тимановского и юнкерское училище полковника Мостенко. Я пришлю ещё отряд офицеров.

— Но ведь армией руководит Лавр Георгиевич.

— Это я с ним уже согласовал, — сказал Алексеев и улыбнулся.

И тот, и другой знали, кто готов идти в бой.

Прежде, чем попрощаться, генерал вдруг сказал:

— Знаете, Александр Павлович, хоть там, под Таганрогом, сил и маловато, в приказе мы именуем вас командиром 3-го полка Добровольческой армии.

1918. ЯНВАРЬ

Вот и Корнилов... Вот и сиди теперь в штабной теплушке на станции Таганрог, дыши угаром от раскалённой железной печки, выслушивай доклады по телефону — один страшней другого — и мгновенно принимай решения и отдавай приказы. Тимановского без его согласия зачем-то вызвали в Новочеркасск, а здесь по железной дороге то наступают большевики, то в городе бунтуют рабочие, нападают на юнкерское училище.

— Господин полковник, штабс-капитан Соболь просит вас к аппарату.

В телефоне слышны были редкие выстрелы — уже редкие — и голос офицера, ещё не выключившегося из боя:

— Мы их погнали!.. Бьём вдогонку... Пленных более сотни...

— Докладывайте, что с училищем?

— Все юнкера у меня, но...

— Докладывайте, где начальник училища?

— Полковник Мостенко приказал юнкерам бросить его раненого и уходить. Сам застрелился.

— Плохие юнкера.

Кутепов встал, снял фуражку и перекрестился.

— Господин полковник, город очищен. Какие будут приказания?

— Расставьте посты. Назначьте дежурных офицеров. Остальным отдыхать. Сами с офицерами — на станцию.

В штабную теплушку Соболь явился вместе с Дымниковым. Тот помогал подняться по стремянке — старая рана ещё напоминала штабс-капитану о себе. Кутепов приказал ординарцам подать вино и закуску.

— С рабочими легко воевать, — оживлённо говорил Леонтий, — один выстрел — и бегут. Не то, что немцы.

— Вы не закончили рассказ о своей поездке в Новочеркасск, — напомнил Кутепов. — Или вы там прятались от страшного казака — отца вашей невесты и ничего не видели?

— Его убили вместе с Чернецовым. Пришлось Наденьку успокаивать. Но кое-что я слышал. Марковцы встречали новый год, и Марков[20] на этом празднике сказал, что не надо тешить себя иллюзиями — предстоит, мол, страшная борьба и не многие увидят её конец. Самое главное я приберёг для финала, — сказал Дымников, грея руки над печкой, — генерал Деникин женился. Венчались сразу после рождественского поста. Присутствовали только свидетели-шаферы: генерал Марков, полковник Тимановский и два адъютанта.

Отдыхать в эту ночь не пришлось. Едва стемнело, как с жутким воем, со стороны Ростова подъехал паровозик с одним вагоном. Оттуда возник капитан Ермолин с несколькими офицерами и юнкерами. Набились в теплушку штаба с восклицаниями и замечаниями. Кутепов перекричал всех и приказал замолчать. Ермолин доложил: красные отряды Сиверса[21] численностью не менее 5 тысяч перерезают железную дорогу. Юнкера отбиваются, но надолго их не хватит. Подошли к карте.

— Матвеев курган?

— Взят Сиверсом, — ответил Ермолин.

— Соболь, что с пленными? — обратился Кутепов к штабс-капитану, назначенному им председателем военно-полевого суда.

— Приговор приведён в исполнение, — ответил тот.

— Прорываемся к Ростову, — решительно скомандовал Кутепов. — Не имеем права даром губить людей. Раненых — в теплушки. Впереди я с корниловцами и юнкерами...

В Ростове штаб армии размещался во дворце Парамонова. Корнилов, худенький, поджарый вышел в зал вместе с представительным Деникиным, одетым в хорошо сшитый штатский костюм. Доложили о депеше из штаба: «Войска Кутепова под давлением превосходящих сил красных оставили Таганрог и с боем отходят к Ростову».

— «Превосходящих сил», — презрительно повторил Корнилов, сверкнув тёмными азиатскими глазами. — Плохой командир Кутепов. Алексеев сумел меня уговорить. Всё! Пишите: Кутепова снять и разжаловать в рядовые! Командование передать Тимановскому.

— Не жестоко ли, Лавр Георгиевич?

— У нас с вами, Антон Иванович, много генералов и полковников, умеющих воевать, а интриганы монархисты пусть заслужат в бою право командовать людьми.

Меженин любил Блока и Чернышевского, они помогли ему понять себя и оправдать. Сначала стало стыдно: вместо ревности и возмущения возникло неожиданное странное влечение к жене, встретившей его в постели с другим мужчиной. «Я тебе писала, — сказала она, поднимаясь голая с кровати и запахивая халат, — но ты, наверное, не получил — какая сейчас почта? Знакомься: это мой хороший друг Боря Вайнштейн, помощник комиссара госпиталя...» В выразительных чудесных глазах Лизы не было ни страха, ни смущения, лишь нечто, похожее на любопытство.

Пили чай втроём, ели сладкие булочки и говорили о мудрости Ленина, разогнавшего Учредительное собрание, а Игорь мечтал о моменте, когда ляжет с Лизой в ту же постель и будет ласкать жену, исцелованную, заласканную другим. Сначала он устыдился этого приступа страсти, но вспомнил: у Блока было нечто подобное с женой и с Чулковым, а потом с каким-то артистом, и даже ребёнок родился, а поэт любит её страстно; и в «Что делать?» прозрачные намёки на подобное положение...

— Игорь, ты куда собираешься? — наконец, Лиза поняла, что происходит. — Зачем бельё в чемодан? И книги? Ты же сказал, что совсем...

— У тебя здесь хороший друг, а я — лишний, — ответил он, стараясь не смотреть ей в глаза и быть убедительным.

— Почему лишний? Ты — мой муж, а Боря просто друг. Мы были с ним, пока ты не приехал. Неужели ты ревнуешь? Это же буржуазное чувство собственности на женщину.

— Не знаю, Лиза. Мне надо привыкнуть к такому... образу жизни. Надо побыть без тебя. Подумать.

— Но ты же ночью... Ты был так ласков, так страстен. Так хорошо говорил.

— Ночью... А теперь такой мрачный, унылый, безнадёжный день. Я поживу пока у тётки. Или, может быть, сразу уеду в Петроград и вступлю в новую армию.

Кое-как, с трамвая на трамвай, кружа и прячась, добрался Меженин до Курского вокзала, где его ждали двое друзей-единомышленников в солдатских шинелях. Они втроём решили пробираться на Дон к Корнилову, чтобы беспощадно бить взбунтовавшийся сброд, разрушивший первое в России свободно избранное Учредительное собрание — вековую мечту русской интеллигенции.

1918. ФЕВРАЛЬ

Какой там батальон или полк — лучше не вспоминать. Если б идти на пулемёты, отбиваться от фанатиков матросов под Таганрогом, карать взбунтовавшихся матросов — тогда Кутепов при деле, тогда он впереди. А отступать без боя, уходить неизвестно куда, лишь бы спастись, — все становятся штабными бонапартами и рвут друг у друга должности. На последнем, самом чёрном, ростовском военном совете он молчал и, если вокруг кто-то возмущался, роптал, одобрял, безнадёжно вздыхал, то по его резкому взгляду, вздёрнутой бородке и решительному лицу никто не смог бы понять, на чьей он стороне: хитрых алексеевцев, храбрых корниловцев или дипломатичных деникинцев.

Вернулся Кутепов во временную квартиру, предоставленную ему в доме какого-то местного миллионера, зажёг керосиновую лампу, сел за столик, раскрыл оперативную карту Кубанского края. Итак, от Ростова по железной дороге, затем поворот, переправа у Ольгинской...

В дверь осторожно постучали.

— Господин полковник, к вам поручик Дымников. Говорит, что вы ему назначали.

Леонтий уже не выглядел ни петроградским адъютантом, ни Преображенским офицером: плоховато выбрит, обычно спокойные большие глаза потускнели, потеряли мужской вызывающий блеск.

— Вашу просьбу никто не может удовлетворить, Леонтий Андреевич, — сказал Кутепов. — Даже Деникин. Я говорил с Антоном Ивановичем: в Добровольческой армии офицеров-артиллеристов на несколько дивизионов, а орудий... Знаете, каков наш артиллерийский парк? Десять трёхдюймовок. На всю так называемую Добровольческую армию. Да и в ней-то едва четыре тысячи солдат и офицеров. Юнкера михайловцы и константиновцы произведены в прапорщики. Деникин сказал: «Пусть ваш Дымников захватит большевистскую батарею, и я её ему отдам». И ещё сказал, что откуда-та помнит вашу фамилию. Никогда не встречался, но помнит.

— Идём на Кубань? — спросил Дымников.

— Уже все знают. Совещание давно кончилось.

— Деникин уговорил Корнилова. Тот хотел в Сальские степи.

— Деникин — прихвостень Алексеева. Он называет всех, кто за Корнилова, — «необычайными»!

— Господин поручик! — Кутепов поднялся, за ним, конечно, встал и поручик. — Я запрещаю вам непристойно отзываться о генералах Добровольческой армии. Они — наши командиры, наши полководцы. Куда бы мы ни пошли, мы идём с ними на Москву.

Вновь сели.

— А вы, Александр Павлович?

— Я командир третьей роты офицерского полка. Записал вас к себе. Командир полка — Марков. Форма — чёрные погоны. Траур по России.

— Конечно. Кто же ещё? Друг Деникина. Вместе страдали.

— Поручик, — снова, было, возмутился Кутепов, но успокоился и махнул рукой. — Ладно, Фёдора Ивановна.

— Когда выступаем?

— 26 февраля[22].

1918. МАРТ

Те, кто выжил, навсегда запомнили высокий весенний свет этого первого боя, распростёршуюся чернь кубанских полей, слегка подернутых изумрудными всходами, хриплый стрекот скворцов и тяжкий топот солдатских сапог. Сначала шли строем, шпор давно уже не было, и обувь разбилась. Однако пели новую строевую:

«Бросай своё тело», — мысленно переиначивал слова песни Дымников. Своё изнурённое, истощавшее, давно не мытое. Бросай под пулемёты, под штыки озлобленных пролетариев. Бросай его окровавленным куском на дороге на потеху мародёрам-садистам, на угощение хищникам.

Сзади перекатами возникали вопли восторга — вдоль колонны скакал Корнилов на буланом коне в сопровождении нескольких текинцев в огромных чёрных и белых папахах. Все кричали «ура!», и Дымников кричал, отмечая про себя, что по посадке всегда узнаешь провинциала-инородца.

Кутепов шёл впереди роты с винтовкой на ремне. В ожидании генерала остановился, снял винтовку, отдал честь. Корнилов остановил коня, поздоровался дружески, затем крикнул неожиданным для щуплого своего тела басом: «Здравствуйте, молодцы, герои-офицеры!» В ответ прокатилось новое «ура!».

После короткого привала пошли вольно, без строя, вроссыпь. Возникли слухи о возможном бое перед следующим населённым пунктом. Это уже не казачья станица, а русское село Лежанка.

Роты местами перепутались. Празднично трогательная голубизна неба настраивала на мысли о добром, великом, человеческом. Дымников поравнялся с Романом Гулем[23] — интеллигентным офицером. Тот улыбнулся и сказал:

— Хорошо. Послушайте стихи:

— Хорошо, — согласился Леонтий. — Если бы...

— Да, — понял Гуль, — эта дорога не на Москву.

— Разумеется. Был Главковерхом и до Питера не дошёл, а здесь...

— Хочет захватить Россию с помощью тысячи прыщавых юнкеров, — усмехнулся Гуль, вспоминая странных героев русской истории.

— Почему же вы здесь?

— Всё те же историко-романтические восторги. Тронется волна национального возрождения. Во главе — национальный герой, казак Лавр Корнилов. Вокруг него объединятся все, забыв партийные и классовые счёты. За Учредительное собрание пойдут стар и млад. Буржуазия — Минины, офицерство — пожарские. Флаги, знамёна, оркестры, играющие новый гимн. И армия возрождения, горящая одной страстью: счастье родины, счастье народа русского — идёт как один. Она почти не встречает сопротивления. Ведь она — народная армия... Мираж...

Дорога плавно поднималась. Показались окраинные хаты и сараи. Ряды замешкались, офицеры искали своих, и Дымников увидел, что прямо на него с винтовкой наперевес идёт Меженин. Осунувшийся, подсохший, злой, по-боевому ссутулившийся. Сейчас убьёт. Или потом, в бою, в спину.

Но выстрел раскатистым весёлым хлопком прозвучал вверху, над первыми рядами. Порхнуло лёгкое белое облачко шрапнели, хлёсткий град сыпанул по земле, по людям. Кто-то закричал, требуя Таню и Варю — медсестёр, на которых Леонтий строил некоторые планы, обязательно связанные с хорошей баней.

Как бы не заметив Меженина, поручик устремился к своей роте. Кутепов стоял в окружении помощников. Соболь по обыкновению чуть ли не на ухо докладывал ему что-то. По дороге двигались верховые, за ними катились два орудия. Подъехал Деникин в сопровождении адъютанта. Шрапнель рвалась всё ближе. Генерал бравировал. Спешился, снял фуражку, утёр носовым платком лицо — ни дать, ни взять, мужичок на пашне, но с хитрецой: всё вижу, своего не отдам. Поговорил с Кутеповым о начинающемся бое:

— Регулярные войска. 154-й Дербентский полк перешёл на сторону красных. Надо драться всерьёз. Вы, Александр Павлович, идёте прямо в лоб. А вот и артиллерия для вас. Батарея на прямую наводку.

Какая там батарея — два орудия. Но ездовые с нагайками, лошади передвигаются правильной рысью, зелёные стволы масляно поблескивают, затворы — слепящие зеркала. Впереди — командир, полковник Миончинский, на передках расчёты. Дымников узнал Вальковского. Тот был произведён в прапорщики, и звёздочки нарисованы на погонах химическим карандашом.

Кутепову не нравилась идея атаки в лоб:

— Антон Иванович, я не хочу устраивать бой по дороге. Я их через речку возьму вместе с корниловцами. Это же не речка, а ручеёк.

— Действуйте, полковник. С Богом.

— Поручик Дымников! — крикнул Кутепов, заметив Леонтия. — Передайте третьему взводу мой приказ: сворачивать к речке за мной.

— Так вы тот самый Дымников? — заинтересовался Деникин. — Что-то мне о вас говорили. Но я обязательно вспомню.

— Господа офицеры, вперёд! — кричал Кутепов. — За великую Россию!

Дымников не первый раз видел Кутепова в таком бою, где надо смело идти на пули. Полковника охватывал весёлый, едва ли не мальчишеский азарт. Он со смешками, с прибаутками, с «Федорой Ивановной» подбадривал и торопил подчинённых с бесстрашием, заставлявшим забывать о смерти, до которой только руку протяни. Словно шёл не в бой, а на учения.

Цепь выровнялась, Кутепов осмотрел своих подчинённых, и голос его зазвучал по-строевому, парадно и решительно:

— Ровный шаг! Интервал — четыре шага! Винтовки наперевес! Огня не открывать! Идём без единого выстрела! Смотреть в лицо врагам!

В окопах на окраине деревни возникло неясное движение. Трёхдюймовки замолчали — в них прямой наводкой били орудия полковника Миончинского.

Пехота Кутепова размеренным шагом двигалась вперёд без выстрелов, с винтовками наперевес. Падали убитые и раненые — потерь будто не замечали, только смыкали строй: сзади спешили медсёстры. Видя молча наступающих рыцарей белого дела, красные обратились в паническое бегство.

Справа на отступающих бросились корниловцы, и Кутепов приказал своим: «Вперёд!» Они догоняли противника, били штыками, хватали, расстреливали из винтовок.

Так начиналась война бесстрашных белых рыцарей против злобной, ненавидящей их массы, настоящая гражданская война.

К Деникину подбежал генерал Марков и крикнул:

— Этому я в Академии Генштаба не учил! Здесь придумал.

— Кутепов нашёл правильную тактику, — сказал Деникин.

Роман Гуль, идя в задней цепи, восхищался и плакал. Ведь их так мало, этих доблестных офицеров и юнкеров. Они вскоре все погибнут в таких боях, никто не дойдёт до Москвы. И вся эта атака ровным шагом, без выстрела — мираж... Да. В памяти останется мираж. В песнях, в стихах... Какие-нибудь будущие мальчишки, с замиранием сердца вглядываясь в этот мираж, трепещущий на киноэкранах под бой барабанов, будут тяжёлым вздохом провожать падающих убитых и раненых — их не замечают наступающие с винтовками наперевес офицеры, только ряды смыкают.

— Господа, не забывайте приказ генерала Корнилова: пленных не брать! — крикнул Кутепов. — Кто на расправу — туда, к дороге.

Дымников опустил взгляд и услышал знакомый голос:

— Я пойду. Кто ещё?

Поручик осторожно посмотрел — это говорил Меженин.

Человек 60 пленных в растерзанной, растрёпанной одежде вывели из деревни. Подъехал полковник Нежинцев, командир ударного Корниловского полка, бравый молодец лет тридцати с равнодушно усталым лицом человека, обязанного выполнять какое-то поручение. Подполковник лишь мельком взглянул на пленных, склонивших головы и бессильно опустивших руки.

Вместе с Межениным вышли человек пятнадцать: некоторые с напряжёнными лицами, пряча глаза, другие изображали лихость.

— Конвой, разойдись! — скомандовал Нежинцев. — Команде приготовиться. Пли!

Выстрелы трещали беспорядочно. Дымников наблюдал за Межениным. Тот методично убивал одного за другим выстрелами в голову. Некоторые молча падали, другие кричали, плакали, становились на колени, протягивали руки. Одного такого Меженин добил почти в упор, наклонившись. Некоторые из стрелков после первого выстрела торопливо уходили, другие били до конца.

— Вон того добей, — сказал Меженин стрелявшему рядом. — Видишь, ползёт?

— Я его штыком, — сказал тот и несколько раз с размаха всадил штык в корчащееся тело.

Дымников не мог оторваться от этого кровавого зрелища. Меженин шёл прямо на него. «Теперь меня за тургеневскую Лизу», — мелькнула нелепая мысль.

Разумеется, нелепая. Сели рядом.

— Угощу хорошими, — сказал Меженин, доставая ростовские папиросы. — Ствол в крови, твою мать. Мозги вышибал пролетарию. Я убивал их с особенным чувством. И буду убивать. Борцы за свободу, продавшиеся немецким шпионам. Убивать — высокое мужское чувство. Читал Ницше?

— Да, конечно, — бормотал Леонтий. — А ты здесь как? Когда?

— Так же, как и ты, Лео. Я здесь для того, чтобы идти на Москву и Петроград, а не разорять нищие кубанские деревни. И таких, как мы, много в Добровольческой армии. Мы освободим Россию от красной нечисти, но сначала мы с тобой...

Меженин замолчал, повернулся лицом к Дымникову, и Леонтий заметил вдруг, насколько огрубел, заматерел штабс-капитан, знаток русской литературы и любитель тургеневских женщин.

— Что мы с тобой должны сделать, Игорь?

— Сначала мы должны убить Корнилова.

1918. 12 АПРЕЛЯ

Екатеринодар атаковали с запада. Штаб Корнилова был устроен на ферме Екатеринодарского сельскохозяйственного общества на высоком правом берегу Кубани. Здесь же расположились переправившиеся кутеповцы и другие войска, прятавшиеся от обстрела в оврагах, ямах.

Меженин и Дымников лежали на берегу, разглядывая панораму города, задымлённую, вспыхивавшую зеленоватыми молниями артиллерийских выстрелов. Окраины исполосованы большевистскими окопами, ближе к реке — окопчики наступающих корниловцев.

— Если он останется жив, — начал Меженин, — то мы, Лео, все останемся здесь, в братских могилах. Он погубит всех, на кого ещё могут рассчитывать честные русские люди. Этот маленький генеральчик-инородец, вскруживший головы десятку недоучек юнкеров, привёл нас сюда на смерть. И сам уже чувствует конец — впервые после Ростова собирает военный совет.

— Когда ты, Игорь, впервые предложил мне это... эту акцию, я был возмущён. Русский офицер не может участвовать в заговоре против своего генерала.

— История говорит о другом. Да и России сейчас нет. Чтобы восстановить страну, навести порядок, нужен всего месяц, а то и меньше. Я в Новочеркасске встречался с атаманом Красновым[24]. У него под боком, в Таганроге, немцы. Он сказал: немцы дают полк и артиллерию и вместе с казаками гонят красных до Москвы. Корнилову это предлагали, но наш маленький Чингисхан, не сумевший воспользоваться властью Главковерха в 17-м и даже растерявший всех своих верных текинцев, когда-то давал присягу воевать с немцами и остаётся ей верен. После его смерти Добровольческая армия пойдёт за Красновым, и мы въедем в Петроград в немецком вагоне.

— Как мы это сделаем? — спросил Дымников с некоторым беспокойством.

— Здесь это очень легко, — Меженин указал на маленький домик, где размещался штаб, и как раз в этот момент, метрах в ста от него разорвался снаряд, — но думаю, что всё произойдёт без нашего участия.

Тем временем продолжался бой, корниловцы пытались атаковать, но в конце концов прочно залегли. Тогда из своего укрытия поднялся подполковник Нежинцев. Дымников, конечно, не мог разглядеть его лицо издали, но чувствовал, знал, что на этом лице та же равнодушно усталая гримаса, которая была во время расстрела пленных, когда у Леонтия возникла тайная мысль: «И тебя бы туда, под выстрелы в упор». Теперь же он увидел, как Нежинцев что-то пытался крикнуть, но не успел: пуля ударила в голову.

Смерть командира Корниловского полка — событие. Звенели телефоны, бежали ординарцы, организовали переправу тела через реку. Снаряды регулярно продолжали падать рядом со штабом. Деникин, выйдя из штаба, не спеша, как всегда бравируя своей храбростью, подошёл к офицерам, сказал:

— Какая тяжёлая потеря для армии.

— Ваше превосходительство, кто же будет командовать Корниловским полком? — спросил Меженин.

— Командующий армией генерал Корнилов только что назначил полковника Кутепова, — сказал Деникин и, узнав Дымникова, продолжил, — Александра Павловича я уже поздравил. Думаю, и вы рады за него.

— Так точно, Ваше Высокопревосходительство.

— М-да... Неженцев. А мы с ним ещё утром договаривались: возьмём город и засядем в Гранд-отеле за пиво. Да. Гранд-отель! Вот я и вспомнил, господин Дымников, то, что давно должен был вам передать. Это целый роман. Когда мы с другими генералами были в Быхове под арестом, там рядом стояла польская часть, а в этой части работала не то переводчицей, не то секретаршей девушка Марыся. Хорошая интеллигентная девушка. Ксеня тогда была моей невестой, почти каждый день приходила ко мне и как-то по случаю подружилась с этой Марысей. Иногда с ней приходила, иногда что-нибудь передавала через неё. И однажды, будьте внимательны, поручик, Марыся сказала мне: «Пан генерал, поедете опять на войну. Вдруг встретите там поручика Леонтия Дымникова. Скажите ему, если он хочет меня найти, то найдёт в Харькове, в гостинице Гранд-отель. И скажите, что я его кохаю».

1918. 13 АПРЕЛЯ

Утром генерал Корнилов был убит — артиллерийский снаряд красных разорвался в комнате, где он ожидал, когда подадут утренний чай. Генерал Романовский[25] и другие офицеры вынесли умирающего на носилках. Деникин поспешил навстречу, припал к ещё дышавшему генералу.

— Вы примете командование армией? — спросил Романовский.

— Да, — без колебаний ответил Деникин.

Собралась толпа офицеров. Некоторые плакали. Дымников нашёл Меженина и оттащил в сторону.

— Я же говорил: без нас, — с многозначительной улыбкой сказал Игорь.

— Неужели вы?..

— Что ты, Лео! Я цель не указывал. Они сами легко могли обнаружить. — Улыбка Меженина оставалась многозначительной: нравилось ему, что его могут заподозрить в связях с красной разведкой.

— Ударный Корниловский! Строиться на западной окраине фермы! — раздалась команда Кутепова. — На поход! Штурм отменяется распоряжением командующего армией генерала Деникина!

— Теперь мы снова идём к Ростову, а оттуда на Москву, — сказал Меженин. — С немцами и казаками.

— Я с тобой, Игорь, только до Харькова.

1918. МАЙ

В Ростове на вокзале огромные светящиеся буквы: KAUKASUS[26].

На перроне — безликие аккуратные немецкие часовые.

Штаб Деникина километрах в пятидесяти от этих позорных символов, в станице Егорлыкской, в просторном станичном правлении. Под окнами в саду доцветали фруктовые деревья. Кутепов приходил сюда как бы запросто, но не часто — не злоупотреблял доверием.

— Многого мы не успели прочитать за время похода, Александр Павлович. Кстати, вы знаете, что Сергей Леонидович Марков устраивает лекции о нашем походе и называет его «Ледяным»?

— Там где-то был лёд. Под Медведковской, кажется.

— Да, лёд был. А здесь нас ждал Брестский мир. Будем с вами разбираться, что же нам от России оставили, — сказал Деникин.

— Всё своё возьмём! — не задумываясь, произнёс Кутепов.

— Не смею с вами не согласиться, однако разномыслие в наших рядах мешает нам действовать. Вот, например, интересный документ для чтения, — проговорил Деникин к протянул собеседнику лист, на котором химическим карандашом довольно чётко было написано: «Начальнику контрразведывательной части Генерального штаба полковнику Щукину».

— «Автору настоящей записки, — начал читать Кутепов, — из совершенно доверительного источника стало известно, что некоторые офицеры 3-й дивизии полковника Дроздовского, а также Корниловского ударного полка, 1-го офицерского полка и некоторых других частей составили заговор с целью смещения руководства армии, чтобы в дальнейшем войти в союз с атаманом Красновым и немецкими войсками для совместных действий против большевиков. Руководит заговором полковник штаба армии. Будет назван при следующей встрече и при вручении автору суммы в пять тысяч немецких марок».

— Такие настроения существуют, и я даже знаю без сообщений неизвестного фамилии некоторых офицеров, держащих связь с Красновым, — с некоторой усталостью в голосе сказал Деникин.

— Под трибунал и расстрелять! — будто отрезал Кутепов.

— Нет, Александр Павлович, они не так опасны, чтобы поступать резко. Добровольцы заключили с командованием армии контракт на 4 месяца. Срок на исходе. Кто желает к Краснову или к Вильгельму — не держим. Уверен — таких будет мало. Вы не уйдёте?

— Антон Иванович! Мы с вами сражались против немцев для того, чтобы победить их. И мы ещё победим.

— Это слово настоящего русского офицера. Однако разномыслие касается не только отношений к немцам. Куда мы пойдём? За что будем бороться, что напишем на наших знамёнах. С ведома Михаила Васильевича Алексеева я подготовил Наказ. Вы — один из первых его читателей. Прошу.

«I. Добровольческая армия борется за спасение России путём:

1 — создания сильной дисциплинированной и патриотической армии; 2 — беспощадной борьбы с большевизмом; 3 — установления в стране единства государственного и правового порядка.

II. Стремясь к совместной работе со всеми русскими людьми, государственно мыслящими, Добровольческая армия не может принять партийной окраски.

III. Вопрос о формах государственного строя является последующим этапом и станет отражением воли русского народа после освобождения его от рабской неволи и стихийного помешательства.

IV. Никаких отношений ни с немцами, ни с большевиками. Единственно приемлемые положения: уход из пределов России первых и разоружение и сдача вторых.

V. Желательно привлечение вооружённых сил славян на основе их исторических чаяний, не нарушающих единства и целостности Русского государства, и на началах, указанных в 1914 году русским Верховным главнокомандующим».

Кутепов нередко выражал несогласие с мнением начальника, но делал это в дозволенных рамках воинской субординации, однако он мог и резко возмутиться и грубо высказаться, правда, не затрагивая начальника лично. Такой момент настал. Прочитав документ, Кутепов почувствовал себя выброшенным из этой жизни, что осталась честным русским офицерам: он не увидел в ней себя. О нём забыли! Он не нужен той России, которую хочет создать Деникин!

— Вы пропустили здесь главное, Антон Иванович! Вы забыли, что Россия — это Российская империя с живым и здравствующим монархом Николаем Александровичем, у которого силой отняли престол! Я лейб-гвардеец, как и все мы, гвардейцы, клялся императору служить ему до конца. А нас вы забыли. Мы не нужны вам? Хорошо. Мы уйдём и будем сражаться за Царя, за Родину, за Веру, как поют наши офицеры... Вы думали, что мы пойдём сражаться за учредилку или ещё за какое-нибудь подобное собрание? Нет, Антон Иванович! Разрешите откланяться...

— Подождите, Александр Павлович, — спокойно, с добродушной улыбкой ответил Деникин на резкое высказывание полковника и предложил ему занять кресло. — Не один вы так отнеслись к документу, но есть и другие, противоположные мнения. Я учитываю всё и выслушиваю всех. Хотел бы собрать всю армию и поговорить обо всём, о наших планах, о России, какую мы хотим восстановить. Но для этого нет подобающего помещения. Поэтому я решил собрать всех командиров, вплоть до командиров взводов.

Он поднялся и пригласил Кутепова пройти с ним. Двустворчатые широкие двери, пахнувшие свежей краской, вели в многооконный светлый зал, заставленный скамьями. Стены зала тоже были свежеокрашены в ярко-жёлтый цвет. Открытые окна, зелень, птицы, солнце — жизнь... Но Кутепова пейзажи никогда не волновали, к тому же он ещё весь кипел.

— Гвардия вас не поймёт! — продолжал он. — Гвардия сражается за монархию, а не за учредилку или каких-то там атаманов, место которых — виселица...

Спокойствие Деникина гасило ярость и вызывало уважение. Кутепов знал, что генерал из простых, сын николаевского солдата, дослужившегося до майора. Мужик. Спокоен, себе на уме, знает, что всё пойдёт чередом: весна, лето, урожай. Кутузов был таким.

— Александр Павлович. Мы все поймём друг друга. Мы же русские люди, — подвёл итог сказанному Деникин и на прощанье неожиданно добавил: — Что касается того доноса, так мои контрразведчики установили, что он написан левой рукой.

— Найду доносчика — расстреляю сам.

В Екатеринодарском ЧК Клинцов и Заботин допрашивали чудом оправившегося после тяжелейших ранений человека — выходца с того света. Фамилии не было — осталась на том свете: в списке расстрелянных. Вернее, они не допрашивали, а беседовали — человек-то свой. Выжил, выполз из-под груды тел, дополз до добрых людей. Теперь вместо правого глаза — морщинистая ямка, левый — едва видит, правая нога не сгибается, грудь и живот в шрамах... При этом голос вдруг открылся — певучий баритон, прошибающий до слёз.

Конечно, не допрос шёл, а сердечный разговор. И на столе не протоколы, а почему-то старая, видавшая виды бандура, почерневшая, исцарапанная, но струны новые — поблескивают.

— И светило нам ясно солнышко, — нараспев говорил одноглазый, — и всходы На вершинках зеленели, и грачи кричали, а они стали против нас с винтовками, штыки примкнуты, и красивый молодой офицер верхом с нагайкой крикнул: «Пли!»

— С бородой офицер? — спросил Заботин.

— Да не Кутепов это, — перебил Клинцов. — Кутепов — полковник.

— Красивый генерал, молодой, в очах без бороды, — продолжал одноглазый. — Ас бородой рядом стоял и кричал высоким таким голосом, резким: «Приказ Корнилова — пленных не брать!»

— Вот это Кутепов, — сказал Заботин.

— Да. А тот офицер — сволочь Неженцев, — согласился Клинцов и выругался нецензурно. — Командир Ударного Корниловского полка, его ещё при Керенском создали, чтобы расстреливать отступающих. Уже тогда Неженцев пил нашу кровь. Убили под Екатеринодаром суку вонючую. Жаль, что убили, ох, и позанимались бы мы с ним. Зато бородатенький жив. Попросить бы Троцкого[27] отдать приказ: Кутепова брать только живым. Не поймёт нас Лев Давыдыч — серьёзный мужик. Еврейская голова. Но мы и сами как-нибудь прищучим господина Кутепова. Так что, брат, будем делать с тобой? Живой ты остался, с нами, товарищами, сидишь. Воевать не можешь, а хочешь. Да? Хочешь, ведь?

— Хочу. Помню того, кто в меня стрелял.

— Найдёшь. Мы тебе скажем, что с ним делать. Так что, бери свой струмент и действуй.

— Руки слушаются, голос есть, — сказал одноглазый, беря бандуру. — Слёз моих много в том голосе, но пусть люди узнают и сами заплачут. И никого-то у меня нет теперь, кроме этой бандуры, — с горечью произнёс он и запел:

— Погоди, — перебил Клинцов. — Ты казачьи давай, а не хохлацкие.

— Такую, — предложил бандурист:

— Хорошо, — сказал Клинцов. — Дадим тебе мальчишку в проводники, отвезём вас ночью с верными людьми. Начинай с Ростова, оттуда обязательно в Егорлыцкую. Никаких бумаг не писать. Только на словах. Если уж прижмёт, конечно...

— Я левой научился.

— Только если прижмёт.

Кутепов обещал Дымникову присвоить звание штабс-капитана и даже перевести в артиллерию, а пока назначил командиром взвода. Леонтий был приглашён на совещание как полноправный участник. Перед началом они гуляли с Межениным но станице. Оба, обрадованные случайной почтой: Леонтию пришло письмо от родителей — живы, здоровы, в Питере становится голодно, приходится продавать книги; Меженину — видавший виды сложенный несколько раз журнальчик с поэмой Блока «Двенадцать». Игорь то и дело начинал цитировать то но памяти, то доставая журнальчик.

— Что-то я никак не соображу, — перебил его Дымников, — он за большевиков, что ли, теперь? Как Маяковский?

— Маяковский продался большевикам, а Блок — великий поэт. У него своя позиция. Великий человек выше тех распрей, которые раздирают мир. Я хочу сражаться за Учредительное собрание, Кутепов — за монархию, Чернов — за мужицкую республику, а Блок видит...

Он вновь достал журнал, открыл последнюю страницу и прочитал:

— Исус Христос с ними, — констатировал Леонтий, — с красными.

— К сожалению. Он всегда с рабами, с голодными. Не с генералами же.

— Значит...

— Значит, господин поручик Дымников, мы сможем победить только с помощью немецких штыков. Боюсь, что у Деникина и прочих не хватит на это ума. Они ещё никак не проснутся. Думают, что сейчас 14-й год. Даже в заявлении сослался на какое-то воззвание 14-го года. Будем убирать. Смотри — бандурист, о котором я тебе рассказывал. Сказал, что будет молиться за меня и попросил написать фамилию. Подойдём послушаем.

Одноглазого бандуриста окружили человек 15 казаков, казачек, офицеров. Ветер с Дона разрывал звуки, и песня звучала то громко, то почти затихала:

«Марысенька, сердце, — сердцем повторял Дымников. — А в Харькове тоже весна. Попроситься в секретную разведку — чекисты в момент пристрелят...»

Наступал час собрания, и к зданию, где расположился штаб, направлялись группы офицеров. Поход, уже получивший название «Ледяного», не только сплотил армию, но и по-особенному разделил: по форме, по манерам, отражавшим некий особенный взгляд на мир, присущий именно этому полку.

Корниловцы после гибели патрона были обязаны разочароваться во всём и всё презирать. Их цвета — малиновочерные, на рукавах — «ударные» красно-чёрные углы. Замкнутые, молчаливые, неулыбчивые корниловцы. Грубо отталкивали стоящих на пути, и пусть попробует кто-нибудь выразить недовольство. Меженин с Дымниковым — корниловцы — шли с непроницаемо угрюмыми лицами, яо не толкались. У дверей — охрана с винтовками. Меженин заметил у одного из часовых с десяток коротких надрезов на прикладе.

— Считает, — сказал Игорь. — Мало. У меня больше.

— Но ты же не считаешь.

— По памяти. Больше двадцати уложил. Ты, Лео, тоже ведь не считаешь.

— Не-ет, — убеждённо ответил Дымников, — я не считаю.

Ему и считать было нечего — в бою он честно стрелял вместе со всеми, куда все, но ни в кого не целился. В расстрелах не участвовал. Убивать незнакомого человека не хотел не из религиозных или нравственных соображений, а просто не хотел. Не нравилось ему использовать красивое точное оружие, сверкающее золотом патронов, для уродования человеческого тела, не хотел видеть потоки крови, судорог, слышать предсмертные крики, хрипы... В тире, где порядок и чистота, он многих опередит. Как и в артиллерии — там стреляешь не по людям, а по целям.

Пробирались через зал, сквозь ряды, занятые марковцами. Генерал Марков — профессор Академии Генштаба, они же почему-то всегда красуются в мятых шинелях, а многоэтажная грязная нецензурщина героев-марковцев слышна во время боя по всей цепи, — красные, наверное, слышат, — да и здесь, в зале, марковские речевые обороты в полном ходу. Сами все в чёрном — траур по России.

Если перекликаются дружески, обнимают друг друга за плечи и даже иногда говорят о литературе, то это — алексеевцы.

Последний главный козырь Деникина — полковник Дроздовский. Он привёл с фронта в ряды Добрармии 3 тысячи истинных бойцов за белое дело. Полковник носит пенсне, у него иронически-понимающая, едва заметная улыбка. Дроздовцы ему подражают: пенсне, ирония. Это они комментируют ещё не начавшееся собрание: «Земский собор, господа. Кого изберём на царствие?..»

Протискиваясь к открытому окну, Дымников вдруг столкнулся с Кутеповым, направлявшимся куда-то вглубь зала и так же неожиданно столкнувшимся с Деникиным. Командующий вежливо, по-товарищески остановил полковника, придержав его за рукав.

— Ещё раз прошу вас, Александр Павлович, не выступать от имени гвардии. Здесь это неуместно.

— Я не оратор, — резко ответил Кутепов, — и на трибуну не полезу. Но знайте: гвардия против, и она скажет своё слово.

— Только, пожалуйста, не сегодня.

Устроились у окна. Меженин разочарованно махнул рукой:

— Военная дисциплина. Приказано молчать — будут молчать. Немецкая идея не пройдёт. Неужели нас снова поведут умирать под Екатеринодар?

С первых слов доклада генерала Алексеева стало понятно, что Игорь прав.

С характерным стариковски виноватым лицом Алексеев усталыми красноватыми глазками обегал зал, уговаривая взглядом соглашаться с ним, не спорить, не возражать.

— Немцы — наши жестокие и беспощадные враги, — говорил он. — Такие же враги, как и большевики...

Из зала раздался уверенный сильный голос:

— Да, но это враг культурный!..

— Господа, не будем перебивать Михаила Васильевича, — вступился Деникин.

— Правильно сказал, — шепнул Меженин. — Немцы — бывшие враги, а этот дряблый генеральчик заснул в 15-м году, а сегодня проснулся и пришёл сюда. Ещё Салтыков-Щедрин знал, что у русских генералов мозги отсутствуют. Этот наш его осадил. Здесь много наших. На днях соберёмся и будем обсуждать наши планы. Упускать союз с немцами, которые сейчас бьют французов и англичан, — это самоубийство.

Алексеев же продолжал говорить о нечестной политике немцев, об их огромных потерях во Франции, об истощении духовных и материальных сил германской нации, о будущем России, если она пойдёт на союз с Германией: «Политически мы будем рабами, экономически — нищими...»

Леонтию и Игорю было скучно, и они шептались о своём: о недавнем прощании с братьями Гулями, покинувшими армию, о популярных медсёстрах. Роману Гулю оба прочили литературное будущее: талантливый, начитанный, пишет стихи.

— Ты же, Игорь, хотел расстрелять его за дезертирство.

— Его — нет, но многих бы положил. «Переполнена земля лишними, испорчена жизнь от чрезмерного множества живущих», — так сказал Заратустра.

На них зашикали — поднялся Деникин. Говорил как человек не только убеждённый в своей правоте, но и точно знающий, что с ним никто не станет полемизировать. Отстаивал свой знаменитый лозунг: непредрешённость государственного строя России. Кутепов, слушая, вертелся возмущённо, что-то шептал сидящим рядом.

— Армия не должна вмешиваться в политику, — говорил Деникин. — Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдёт с нами, кто не верит — оставит армию. Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду. Я веду борьбу только за Россию.

«Земский собор» закончился тем, что поднялся восторженный Марков и громогласно заявил:

— Мы все верим в своих вождей и пойдём за ними!

Вышли в нежный простор майского вечера, где и дышалось, и шумелось по-другому. Где-то далеко всё ещё пел бандурист.

— Я его хвалил, — вспоминал Меженин. — Написал ему на память: «На войне гражданской бандурист поёт, и в степи Кубанской вновь любовь живёт».

Собрались под видом вечеринки у Меженина — пустой дом, голый сад — тайком не подберёшься. Некоторых Дымников знал: среди них капитан Ермолин, оказавшийся здесь, потому что был готов идти с кем угодно, лишь бы скорее поставить к стенке Ульянова и Бронштейна. Был здесь и Путилин — с ним не виделись с октября. Полуобнялись. Путилин сказал: «Надо было ещё тогда с немцами договариваться, до Бреста. Чтобы не успели пол-России продать...»

Однако тайное совещание не состоялось. Доктор Всеволжский озабоченно сообщил:

— Совещание откладывается по очень серьёзной причине: в наших рядах оказался провокатор. Многие из вас готовы тайно выступить против гибельных планов Деникина и Алексеева. Провокатор пообещал выдать всех. Пока он этого не сделал...

Участники заволновались. Одни требовали какой-то проверки, другие обыска, третьи предлагали просто разбежаться. Доктор, открыто выступавший в армии за союз с немцами, разумеется, сам не опасался разоблачения, но другие могли сказать о нём лишнее.

— Пока провокатор этого не сделал, — продолжал Всеволжский, — и не сделает. Он не знает, что один из руководителей нашей организации находится в ближайшем окружении Деникина. Это он обнаружил анонимный донос, предупредил меня и поостерёгся приехать сюда. Совещание переносится. К сожалению, должен сообщить вам, что армия на днях выступает...

— Куда?

— Опять не в Москву, а на юг, господа.

1918. ИЮНЬ

И вновь звучала металлически резкая команда Кутепова:

— Вперёд! Ровный шаг. Дистанция в цепи на четыре человека. Винтовки наперевес! Огонь не открывать! Смотреть врагам в лицо!.. Вперёд, лейб-гвардейцы! За Царя, за Родину, за Веру!..

Теперь он командовал бригадой — несколькими полками 2-й дивизии. Шёл впереди, фуражка на затылке, бородка вперёд. Не оглядывался. Боялся: оглянется — погибнет. Так и случится когда-нибудь.

— Господин полковник, — крикнул ему из цепи кто-то из офицеров, — генерал Деникин в цепи на том фланге.

— Жалко, что на том — не услышит, что мы сражаемся за Царя.

Шли молча, с винтовками наперевес, ровным грозным шагом, падали многие, пытались встать, ползли или просто затихали. Ряды смыкались — держали дистанцию. Приближались окопы красных, их стрельба становилась редкой, беспорядочной, и происходило ожидаемое: кто-то из красных кричал: «Пропали, братцы!.. Спасайся, хлопцы!.. Бросай всё!..»

И для красных начиналось самое страшное: их догоняли, убивали, кололи штыками, толпившихся с поднятыми руками брали в плен.

Утреннее степное солнце слепило глаза Кутепова — не мог разыскать взглядом Деникина. Наверное, уехал. Но бой-то видел! Знает теперь, что такое кутеповская атака.

— Пленных туда, в овраг, — командовал Кутепов. — Нечего перед нашими сёстрами милосердия грязным бельём трясти. А это кто такие?

— Я взял в плен двух комиссаров, господин полковник, — объяснил капитан Путилин, выталкивая вперёд двоих в гимнастёрках с красными звёздами на рукавах.

— Не знаете, что делать с пленными, капитан?

— Но они комиссары, может быть...

— Может быть, если бы здесь в степи росло дерево, я приказал бы их повесить. Действуйте, капитан, можете прямо здесь. Не обязательно в овраг — комиссары же.

Осунувшиеся помертвевшие лица. На одном — угрюмая ненависть, на другом — предсмертные слёзы, восторг перед доблестью старшего товарища.

— Куда встать? — спросил угрюмый. — Куда смотреть?

— Да хоть так, да хоть туда, — замялся Путилин.

— Капитан Путилин, огонь! — скомандовал Кутепов, и когда трупы комиссаров тащили к оврагу, пожаловался Соболю: — Иной офицер и храбрый, и владеет собой в боях на редкость, в атаки на большевиков ходит бесстрашно, а возьмёт в плен комиссара, и всё-таки ведёт его ко мне. Скажешь — расстрелять, и этот же офицер выполнит моё приказание. А вот самому взять на себя нравственную ответственность за расстрел не всякий решается.

В овраге стреляли, кричали, стонали, плакали. Когда всё кончилось, Дымников ждал, что оттуда появится Меженин, однако его не оказалось.

1918. ИЮЛЬ

И вновь шла ровным шагом кутеповская цепь с винтовками наперевес, не открывая огонь, глядя в лицо врагу, но... враг не отступал! Не бежали в панике из окопов красноармейцы, а вели смертельно меткий ружейно-пулемётный огонь. Всё чаще падали атакующие, и уже не хватало офицеров, чтобы заменить упавшего и сохранить дистанцию в цепи.

— Не бегут, а усиливают огонь! — крикнул Дымников корниловцу, идущему справа.

Как бы в ответ на его слова прямо на них забил новый пулемёт, и осколками солнца отлетали от него вспышки. Корниловец упал и не двигался. Слева шёл капитан Путилин. Его тоже ранило, он что-то крикнул, упал, попытался ползти. Дымникову показалось, что он контужен, или хотелось, чтобы показалось, и он лёг.

— Господа, стыдно! — закричали в цепи — оказывается, легли все.

Впервые кутеповская цепь легла под выстрелами красных.

Кричали сзади, спереди, слышались резкие команды Кутепова, Дроздовского, других командиров, но люди не поднимались.

И вдруг красные окопы ожили — черно-серая лента прорезала степь: поднялись красноармейцы и матросы-черноморцы с затопленных в Новороссийске кораблей.

— Придётся ретироваться, — стыдливо крикнул кто-то из офицеров.

Кто-то первым поднялся и побежал назад. За ним другой.

— Господа, стыдно! — кричали одни.

— Временно и вернёмся, — кричали другие.

Громко, до крика стонут раненые:

— Господа! Возьмите нас!

Офицеры бежали или проходили быстрыми шагами, не замечая лежащих раненых.

— Христиане вы или нехристи? — кричал раненый офицер.

— Куда же мы возьмём? — нелепо оправдывался кто-то.

Вдруг Леонтий услышал свою фамилию:

— Дымников! Поручик Дымников! Я здесь. Я ранен в ногу. Помоги мне!

Это кричал капитан Путилин. Леонтий пробежал мимо, словно не слыша, не замечая. Потом всё же замедлил шаги и посмотрел туда, где лежал раненый. Уже недалеко падала» я поднималось красное знамя, различались крики наступающих:

— Бей контру!.. Дави офицерье!

Дымников видел, как Путилин торопливо достал наган — было неудобно: лежал на правом боку, — и так же поспешно выстрелил себе в висок. Прикорнул к земле, шевельнулся, укладываясь поудобнее.

Остановились на ночь за ручьём. Совсем близко, на противоположном берегу, хозяйничали красные. Они выкрикивали непристойные оскорбления, пели: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов...»

— Нашу песню украли, — возмущались офицеры. Самым страшным были крики пленных офицеров — их живьём бросали в огни костров.

— Хорошо белая свининка пахнет? — кричали с того берега. — Завтра всех вас поджарим!..

Меженина не было видно, и Леонтию казалось, что это он там визжит от ужаса, поджариваемый на костре.

1918. АВГУСТ

Они встретились в освобождённом от красных Екатеринодаре. Оказывается, Меженин под Кореневской был легко ранен в бедро, теперь выздоравливал и ходил с красивой резной палочкой не из необходимости, а из кокетства. Говорили обо всём, неспешно обходя различные заведения с названиями типа «Офицерское кафе». О неизбежном крахе германской армии после наступления союзников 8 августа, о расстреле красными бывшего царя и его семьи, о Шульгине[28] и Кутепове, выступавших за провозглашение нового монарха, о недовольстве этим Деникина...

— Зато Александр Павлович получает новую должность. Кстати, я тоже. Кутепов — Черноморский губернатор со штабом в Новороссийске. Я — получаю штабс-капитана и перехожу в артиллерию, в 1-ю дивизию.

После пятого или шестого заведения, где Леонтий с Межениным пили какое-то кислое вино, уже не разбирая вкуса, им показалось, что начались галлюцинации — на противоположной стороне улицы в тени акаций медленным прогулочным шагом двигалась пара: полковник Кутепов, по обыкновению в пригнанной выутюженной форме, выбритый, аккуратный, сосредоточенный, а рядом — красивая полноватая блондинка в розовом платье, с изящной французской сумочкой в руке.

— Иль это только снится мне? — воскликнул Меженин.

— Почти под рост, — заметил Дымников.

— Она ненамного выше. Да ещё каблуки.

— Следить неудобно, однако пройдёмся немного в ту же сторону.

Пара разговаривала увлечённо, однако о чём-то серьёзном, не о том, о чём говорят заинтересовавшиеся друг другом мужчина и женщина. Если бы Игорь и Леонтий могли слышать их разговор, то ничего интересного не узнали бы.

— О ваших подвигах я читала всё, — говорила дама. — В газете «Вечернее время» очень хорошо описывают события. Бои под Лежанкой, Белой Глиной, Кореневской... Я читала всё. Такое счастье, что мне удалось поговорить лично с вами. Я просто не знала, как пройти к «Кубани», и вдруг вы!

— Лидия Давыдовна, — с искренней горячностью возражал Кутепов, — не надо называть меня героем — я исполнял свой долг командира. Героями были они, те офицеры и юнкера, что шли под моей командой. Бесстрашно шли на врага. И многие, многие полегли там. Это были лучшие из лучших русских воинов, русских людей. Они не знали страха и сражались не за партийные идеи, а за Россию. Без единого выстрела, во весь рост шли на пулемёты, и красные банды не выдерживали и бежали. Таких людей, какими были участники Кубанского похода, мы больше не увидим. Почти все они остались там, в степи. Никто из родных не плакал над ними, никто не пел панихиды, только степные ветры бьются о кресты и только тучи льют слёзы. Наша общая мать Россия помнит о них. Помнит, что они умирали за неё. Когда погибла империя, и теперь, когда государя расстреляли, я думал, что в этом мире мне больше нечего жалеть. Однако память о героях Кубанского похода навсегда останется в моём сердце.

— Я, как балтийская дворянка, считаю, что настоящий мужчина обязан быть воином, рыцарем. А женщина должна его любить, помогать ему и... оплакивать, если так повелит судьба.

Они попрощались у гостиницы «Кубань», где проживала дама, и Кутепов своей быстрой походкой направился к себе, в номера, предназначенные для старших офицеров.

— Лео, я умоляю тебя: пойди к Кутепову и расспроси его обо всём, — взмолился Меженин. — Деникин назначил его губернатором — это, конечно, наказание за монархизм, но должность почётная. Ты же знаешь, что Деникин сегодня беседовал с ним утром больше часа. Они обычно говорят откровенно. Тебя Кутепов любит. Спроси его: что дальше? Зачем нас опять привели в этот Екатеринодар? В России чешский мятеж[29], войска Комуча[30], эсеровские мятежи, а мы сидим здесь. Почему? Он тебе скажет. Он не умеет молчать. Он проболтается. Иди и поговори с ним. Почтительно и патриотично. Мы — за царя.

Дымников согласился.

Долгая южная жара не спадала до вечера, а захмелевший Меженин почему-то никак не мог найти затенённую улицу — куда ни повернёт: солнце в лицо. Ему помогли. Его остановил капитан с равнодушным незаметным лицом и сказал:

— Штабс-капитан Меженин, вы приглашаетесь для беседы в контрразведывательную часть Штаба армии.

— Там хоть не жарко?

— По-всякому бывает.

Обыкновенный частный дом. На скамейке у дверей — два поручика с теми же равнодушно-незаметными лицами. В коридоре — часовой с винтовкой. В кабинете за небольшим столом рыжеволосый, рыжеусый полковник.

— Полковник Орлов, — представился он, — начальник Ростовского пункта контрразведки армии. Здесь временно. О вас знаю всё. Зачем вы это написали?

Полковник показал записочку, заканчивающуюся требованием выплатить автору 5 тысяч марок. Растопленные вином и жарой мозги Меженина никак не могли освоить целостную картину происходящего, но какая-то природная русская хитрость помогала отвечать на вопросы.

— Не я.

— Кто?

— Жарко у вас. И вино, знаете...

— Петрачков, квасу похолоднее! Так кто же написал?

Меженин вдруг вспомнил слово «Рыжий», которое однажды обронил на тайном совещании доктор Всеволжский. Доктор сказал: «Рыжий это не разрешит». Он имеет право не разрешать — он руководитель заговора.

— Вы же всех наших знаете, — сказал Меженин. — Кто-то подделал мой почерк.

— И левой рукой.

— Иногда пишу стихи левой рукой.

— По стихам тебя и поймали. Знал же, что записка придёт ко мне, и я тебя расстреляю, как предателя.

— Но я не писал!

— Может быть, и не писал — эксперты у нас — так себе. Но здесь что-то не так. Чувствуется ещё одна рука. И, наверное, красная. А денег я вам дам. Конечно, не 5 тысяч, а всего 500 донскими рублями. А вы мне расписочку: «За передачу информации, необходимой для связи с германским командованием». Пишите, пишите — никто не знает, где вы, а Екатеринодар — город опасный. Ещё не всех расстрелянных похоронили. Подписали? Вот и хорошо. Будем иногда встречаться.

Пришлось Меженину напиться окончательно, петь с какими-то девками «Белой акации гроздья душистые», называть их тургеневскими женщинами... Не помнил, как добрался домой. Дымников разбудил его на рассвете. Нашли бутылку чего-то красного кислого, заварили чай, и Меженин услышал такое, что никогда бы не мог предположить при всём своём умении анализировать происходящее.

— Ты погоди, — останавливал Игорь. — Я ещё не проснулся. Во сне кого-то расстреливал. Знаешь, под Тимашевской я расстрелял еврея комиссара, он был похож на... Надо было фамилию спросить. Тот был не то Вайнштейн, не то Майнштейн... Один знакомый моей жены. Тоже комиссар. Он мне сейчас снился. Давай ещё чайку и сначала расскажи. Не могу поверить.

— Мне не надо было ждать встречи Кутепова и Деникина. Если они и спорят по поводу монархии, то в остальном — полное единство. Ещё в Егорлыцкой Кутепов одобрил новый Кубанский поход. Согласился с командующим. И знаешь, почему?

— Ты говорил, но я не могу поверить. Не могу представить.

— Представь, что я, Антон Иванович, с поповским лбом и приказщичьей бородкой, утираю слёзы по разваливающейся России и объясняю тебе: «Игорёк, мы же все русские люди. Красные войска сейчас отбивают немцев, рвущихся на Кавказ. Если мы ударим на Царицын, в тыл красным, немцы прорвутся и Россия потеряет ещё одну огромную территорию. Мы не должны мешать красным сражаться с немцами. А какие талантливые командиры есть у красных. Например, Сорокин[31]. Мы могли бы вместе сражаться против немцев...»

— Так зачем же ты, Антон, такой-сякой Иванович, погнал нас погибать в степь? Там же остались лучшие.

— «Понимаешь, Игорёк, надо же было оправдать Белое движение. Но я немного мешал красным сражаться с немцами. Так, кое-где по железнодорожным узлам. И устояли ведь против немцев. До самого 8 августа...»

— Замолчи, подголосок. Воевали, чтобы воевать. Шли на пулемёты и умирали, чтобы красные спокойно отбивались от немцев. Всё! Мираж кончился! Начался бред!

Меженин сел на кровати во всей своей похмельной неприглядности и сказал, словно кому-то угрожая:

— Теперь я знаю, что мне делать.

— Что?

— Это — личное. Каждый должен решить сам за себя.

— В данное время — послужу в артиллерии и потом подамся в Харьков.

— Думаешь, мужичок Деникин, жалеющий красных и влюблённый в Сорокина, возьмёт Харьков?

— Не он один. Сейчас там Врангель[32] появился. Из тех, из баронов. Ему дали конницу.

— Этот убеждён, что призван спасти Россию, а может быть, даже и царствовать. Немецкие бароны — они такие. Значит, мираж не кончился.

— А Кутепов с дамой — это мираж или бред?

— Это... Это, Лео, выше моего понимания. Это — свершение. Может быть, даже любовь!

Странная встреча с дамой, заблудившейся в незнакомом городе, разбудила в Кутепове нечто почти забытое, но совсем не офицерско-юнкерское. Вспоминая её сочувственно-внимательные голубые глаза, голос искренней, слегка смутившейся женщины, называющей его героем, он не думал о неожиданном романе, о естественном проявлении дремавшей чувственности. Он вообще не думал, а слушал музыку, вернее, вспоминал. Когда на экране кинематографа появлялась Вера Холодная в роскошных одеждах, с горькой печалью на лице, тапёр от пустых ритмичных аккордов переходил к медленной серьёзной и грустной мелодии, и возникало желание быть рядом с этой женщиной, защитить её, успокоить, спасти.

Но это было в Екатеринодаре. На следующий день после встречи он уехал в Новороссийск. Набрать исполнителей не составило, труда, главное — окружить себя своими. Взял Соболя, Ермолина, своего нового адъютанта капитана Ленченко — бывшего марковца, но весьма интеллигентного.

«С сего 13 августа...»

Так начиналось объявление, приклеенное на заборе Новороссийского рынка. Бывшие минёры с эсминца «Керчь», друзья Вожакин и Курочкин_гвнимательно прочитали о том, что с 13 августа гвардии полковник Кутепов назначен Черноморским военным губернатором, о том, что он будет беспощадно бороться с большевиками, бандитами, мародёрами и т. п. Вроде бы друзей, ставших рыбаками, это не касалось. Им бы уйти вместе со всеми моряками черноморского флота к Сорокину или к Кожуху, но в сумасшедшие июньские дни, когда все сначала митинговали, а потом топили корабли Черноморского флота, во время разгрузки Вожакину ящиком перебило ногу, и он сильно хромал, а Курочкин остался с другом. Летом и крыша не нужна, а осенью двинут куда-нибудь, скорее всего, к Вожакину — его дом почти рядом: на Маныче.

13 августа, как уже не раз бывало, они задержались с приятелями-рыбаками после торговли и засели сначала в кабаке, а потом, когда заведение закрыли, расположились в садике на привычном месте, где иной раз можно и переночевать. Потребовалась дополнительная бутылка, Курочкин сказал: «Я знаю, где», и...

Он должен был бы уже вернуться, а услышались не его одинокие шаги, а дружный и грозный топот копыт. 13 августа новый губернатор производил ночной объезд Новороссийска. С ним на площадь выехали ещё человек 15. Из садика все мгновенно исчезли, Вожакин успел заползти в яму за мусорными ящиками.

Курочкина схватили на площади пьяного, с бутылкой, без документов. Рванули рубаху — тельняшка. Поставили в ряд к другим. Кутепов лично обошёл всех, взглянул на каждого и для каждого одно слово: «Повесить».

Когда на другой день Курочкина хоронили на рыбацком кладбище, Вожакин кричал:

— Прощай, Степа! Морской клятвой клянусь: отомщу за тебя! Не жить гаду Кутепову!..

Кроме казней, новый губернатор назначил в губернаторском доме регулярные часы приёма чиновников и населения.

В один из первых дней на приём явился поручик Макаров. Полковник помнил в лицо только сослуживцев или врагов, если они оказывались близко — в бою или в плену. Ничем не примечательного, кроме светлых волос и хитрого прячущегося взгляда, юного поручика, когда-то случайно оказавшегося соседом в опасном поезде, Кутепов не узнал. Поручик, наверное, того и добивался. С серьёзным не по летам лицом подал документ, удостоверяющий, что предъявитель сего, поручик 1-го офицерского стрелкового полка П. В. Макаров, есть адъютант командира 3-й дивизии Добровольческой армии генерала Май-Маевского. Пытался объясняться о своём деле серьёзно и многословно: о Нехватке оружия, о кознях немцев, о коварстве красных...

— Поручик, давайте бумагу, — перебил его полковник. — Там, по-видимому, всё изложено достаточно подробно и, наверное, короче.

— А я ещё короче, — вдруг заговорщически понизил голос Макаров. — Мы тайным образом через румын продаём наш уголь англичанам, а взамен получаем оружие и боеприпасы. Вот на этой сделке — 100 пулемётов с тремя боекомплектами. Надо лишь дать разрешение выйти на румынской шхуне из Новороссийска.

— Давайте бумагу. Где подпись командира дивизии? Ага, здесь, — произнёс полковник и написал резолюцию: «Капитану Соболю! Прошу срочно оформить разрешение. Кутепов».

Вошла следующая посетительница.

Вошла навсегда.

— Это вы, Александр Павлович?

Ему показалось, что голубые с прожилками глаза её наполнились слезами нежданной радости. Выяснилось, что она отправила свои вещи из Риги сюда со шведским пароходом, через несколько дней он прибудет, и надо оформить...

Дверь осторожно открылась, и в комнату решительно вошёл капитан Соболь, за ним пытался проскочить поручик Макаров. Своим разрешалось входить запросто, но теперь полковник нахмурился и сказал, что очень занят.

— Вы подождите там, — резко отстранил Соболь поручика, но сам всё же прошёл к столу, высоко держа документ, на котором Кутепов только что поставил резолюцию.

— Александр Павлович! — воскликнул Соболь, затем, нагнувшись над столом, сказал, понизив голос, — это афера. Они просто торгуют нашим донецким углем и прибыль берут себе.

— Господин капитан, вы видели мою подпись?

— Так точно, поэтому я и...

— Видели подпись генерала Май-Маевского? Так. Я однажды напоминал вам правила поведения офицера, заподозрившего другого офицера в бесчестии. Идите.

В одну из очередных встреч с Лидией Давыдовной, в горячий безветренный день, Кутепов пригласил её на автомобильную прогулку по степным дорогам вдоль моря.

— Там стреляли, говорят, топили какие-то корабли, — показывала она на торчащие из воды верхушки мачт, — но есть чистые, тихие места, где сохранились пляжи и можно купаться. Моя подруга, вернее, она у нас давно служила, ещё когда папа был жив, показала мне такой пляж. Это здесь недалеко.

— Но... Купаться... Так неожиданно... Костюмы...

— Оставим здесь машину с шофёром, а сами пойдём за тот кустарник.

— Однако...

— Александр Павлович, у нас в Прибалтике мужчины и женщины, хорошо знакомые, всегда купаются обнажёнными. Ведь мы же хорошо знакомы? Вы же не станете стыдиться своих священных ран, полученных в сражениях?..

Шла долгая тяжба с командиром немецкого миноносца, пытавшегося вывезти из порта на русском наливном судне керосин. Здесь Соболь был прав. Разрешать этого нельзя. Никаких отношений с немцами. Полковник приказал поставить на набережной орудие и, в случае попытки вывести судно, открыть огонь. Вечером, когда Лидия ждала его в гостинице, вдруг опять явился командир миноносца, а с ним... поручик Макаров. Полковник вызвал Соболя и дал пять минут на вопросы. Макаров, тяжело вздыхая, как человек, нечаянно попавший в неприятное положение, объяснил, нахмурясь и ни на кого не глядя, что по случайности оказался свидетелем покупки немцами керосина, так что вот...

— Моё решение, — сказал Кутепов, опершись ладонями на стол, будто уже поднимаясь. — Одну треть груза отдать немцам, две трети — оставить городу, судно вернуть русскому владельцу, никаких дальнейших переговоров с немецкой стороной не вести.

Никто не возразил. Прощаясь с поручиком, Кутепов взглянул на него с некоторым вопросом.

Потом гуляли с Лидой по набережной. Цвели прибрежные сады, и в безветрии можно было различить запахи роз и душно-сладкой бирючины. Рожок молодого месяца царапался о вершину горы, и в безоблачном небе над морем звёзды виделись ясно и отчётливо. Остановились у парапета. Охрана застыла шагах в двадцати. Лидия стояла рядом, прижавшись мягким плечом, и он показал ей поднявшуюся невысоко над горизонтом красноватую звезду.

— Это — Антарес, — сказал он. — Эту звезду видно только на юге. Офицерам надо уметь ориентироваться по звёздам, находясь в любом месте.

— Мне говорили, что это звезда мира и счастья.

— Пусть она будет звездой нашей победы. В 1919 году мы победим, и я повезу тебя в Москву.

Лёгкий прибой разбивался о скалы набережной. После каждого хлёсткого грохота волны слышалась дробь гальки, бьющей злой россыпью о бетон, нашёптывающей берегу какие-то морские тайны.

Они продолжили прогулку, тропинка вела вглубь садов, к степной окраине, и вдруг дальний-дальний, едва слышный, может быть, даже почудившийся голос:

— Только знаешь, Лида, ради блага России я готов пожертвовать всем: и своей жизнью, и жизнью своей семьи, и даже детьми, если они у нас будут.

— Я знаю, что ты такой, Александр, и люблю тебя такого.

Через годы, через пять или десять лет, на какой-то обычной парижской прогулке она вдруг сказала ему:

— Если так случится, что мне останется жить лишь одно мгновение, то знаешь, что я вспомню в этот миг? Я вспомню тот вечер на юге, когда мы стояли на набережной и ты показывал мне звёзды.

1918. ДЕКАБРЬ

— Кто же она всё-таки? — гадали только что получившие новые воинские звания штабс-капитаны Дымников и Макаров.

Они встретились в Иловайской, куда перевели батарею Дымникова, а Макаров прибыл с поручением генерала.

— Я знаю только то, что и все: «дочь коллежского советника Лидия Давыдовна Кют, девица православного вероисповедания». Ведь он женился в Новороссийске, когда я перешёл в артиллерию.

— Может, обыкновенная чухонская б..., которых в Питере кишмя кишит?

— Если так, то была, а теперь — жена полковника.

— Точно говоришь, Лео: жена и жена. И точка. Мне он помог в Новороссийске. Там один дотошный чинуша чуть было не поймал меня за руку, но твой полковник его точно на место поставил. Не доверяешь офицеру — скажи ему в лицо. Тут тебе или по харе, или на дуэль. Тот и затих. Хороший я там навар получил. Фунтами. С меня причитается. После кино. Потом в один дом пойдём.

На афише: «Французский киножурнал. Русский фильм «Отец Сергий» с Мозжухиным в главной роли. 1 сеанс для господ офицеров. 2 сеанс для господ унтер-офицеров и солдат. 3 сеанс для всех. Цена билета 2 рубля».

Сугробы, темень, огней мало, но возле электрокинотеатра — толпа.

В зале погасили свет, затрещал аппарат. Пыльно-голубой расширяющийся конус упёрся в мятую простыню экрана, тапёр ударил марш, на полотне задвигались неясные тёмные полосы, зрители закричали: «Сапожники!.. Рамку!..», и всё пришло в порядок. Леонтий понимал французские титры и переводил Макарову.

«Вагон, в котором был подписан в Компьенском лесу мирный договор[33] между Францией и Германией, выставлен для всеобщего обозрения».

Тапёр играл «Марсельезу». Возле длинного вагона человечки делали кукольные движения, улыбаясь, приветствуя, махая руками: «Вся Америка танцует новый модный танец «шимми». Под яростные ритмы очень раздетые девушки танцевали с мужчинами в элегантных костюмах.

«Юзеф Пилсудский[34] провозглашён начальником свободного Польского государства — Речи Посполитой. Его горячо приветствуют жители Варшавы».

Тапёр заиграл мажорную маршевую мелодию. Пилсудский, похожий на изображение Тараса Бульбы из какой-то книжки, шёл посреди улицы. По сторонам и сзади — свита военных и гражданских. Совсем рядом с ним — не более чем на полшага сзади — молодая женщина в манто и шляпке-каскетке, из-под которой огромными потоками струились светлые слегка вьющиеся волосы.

В зале несколько человек вдруг запели под мелодию тапёра:

На них зашикали, затопали, закричали.

На экране бесновалась восторженная толпа с двухцветными флагами. Женщина, идущая рядом с Пилсудским, улыбалась. Дымников словно чувствовал особенный запах упругих овалов этих щёк.

После французского киножурнала великий артист Мозжухин честно отстрадал за отца Сергия.

Когда фильм кончился, Дымников сказал Макарову, что должен забежать в батарею, проверить лошадей, и затем можно встретиться в кафе, а сам смешался с толпой унтеров и солдат и вновь оказался в кинозале.

Вновь посреди улицы, добродушно хмурясь, шёл начальник польского государства, а рядом с ним — она, Марыся, улыбающаяся Леонтию с экрана, зовущая куда-то к себе — в Варшаву, в Харьков, в любовь...

1919. АПРЕЛЬ

И опять они чувствовали, что он чужой — не только не генштабист, но и вообще другой. Не надо думать, как он что-то воспримет, как поступит. С ним просто — прикажешь, и он сделает. И даже теперь, произведя Кутепова в генерал-майоры, к нему продолжали относиться, как к бессловесному исполнителю. Назначили приказом командующим ещё не существующим 1-м армейским корпусом — его надо было создавать из остатков 2-го корпуса, который и корпусом нельзя назвать... и т. д.

Мало того: по штабным картам место сосредоточения 1-го корпуса — район Иловайская—Кирпичная, к северу от Таганрога, а вновь назначенного командующего корпусом направили на Маныч, где жмут красные. А там, где плохо, — туда и Кутепова. В Екатеринодаре и Ростове генералам не до красных: Деникин стал Главнокомандующим вооружённых сил юга России, и, конечно, романовские, лукомские, Врангели и т.п. рвут друг у друга из рук добычу — должность командующего Добрармией.

Кутепов заставлял себя не только не говорить, но и не думать обо всём этом. Приказал подготовить штабной вагон с отделением для Лидии Давыдовны, набрал свой штаб, добился по телефону от Романовского конкретного ответа на вопрос, какие части поступают в его распоряжение. Оказалось, что это дивизия генерала Шатилова, следующая из Терской области.

Эшелон остановили на станции Торговая. Кутепов приказал выставить охранение, оставил Лидию в вагоне с адъютантом, сам со штабными офицерами прошёл на станцию. Начальник станции доложил, что эшелон с дивизией Шатилова прибудет часа через два, и попросил разрешения провести необходимый технический осмотр вагонов. Кутепов разрешил, но под наблюдением своих солдат.

Лезли под вагоны, стучали по колёсам, переговаривались двое. Один сильно хромал. Он говорил товарищу о весенней рыбной ловле:

— Нам самим и глушилку не надо мастерить — завтра на Песчанокопской пушками набьют.

— Той осенью ты здорово наработал, — похвалил напарник.

— Я, брат, минёр: корабли топил, а здесь это так, безделица.

Дошли до штабного вагона.

— Начальство едет? — спросил тот, что хромал.

— Генерал-майор Кутепов, — ответил солдат, — с супругой.

— О-о! Здесь надо поаккуратнее тормоза наладить, — сказал железнодорожник. — Уж мы постараемся.

Командир дивизии Шатилов появился только к вечеру, на тёмном предгрозовом закате, когда на востоке упрямо поднималась пятнисто-дымная туча. Кутепов пригласил Шатилова в свой вагон, не вступая в посторонние разговоры, подвёл к карте, разложенной на столе, объяснил замысел операции и закончил кратко:

— Начало наступления завтра на рассвете, боевой приказ получите у начальника штаба.

— Но, Александр Павлович, ещё не началась разгрузка, люди устали, я ещё не был на месте...

Кутепов выслушал Шатилова, не перебивая, затем улыбнулся по-своему, по-мужицки хитро, и сказал:

— Распоряжение о наступлении на следующий день дано лично Главнокомандующим в связи с общей обстановкой.

Разговор был закончен.

Под Песчанокопской красные были разбиты, и вечером Кутепов пригласил на ужин многих отличившихся участников боя. Пили, как обычно при Кутепове, мало, но разговаривали долго, разойдясь группами по купе и даже вышли на улицу, благо ночь была тёплая.

Утром Александр Павлович проснулся от ужасного крика Лиды. Она в белой сорочке стояла у его постели и протягивала какой-то непонятный свёрток — не то коробка, не то бумаги, не то книги. Однако из свёртка свешивались электрические провода.

На крик вбежал мгновенно капитан Ленченко, смутившийся при виде неодетой дамы.

— Не стесняйтесь, Сергей, — сказал Кутепов. — Дело опасное. Адская машина. Вызывайте охрану и быстро, но осторожно — к сапёрам.

Вскоре было созвано секретное совещание. На нём присутствовали начальник Ростовского отдела контрразведывательной части полковник Орлов, рыжебородый и молчаливый, что Кутепов счёл за удачу. Сапёры доложили, что взрывное устройство собрано из немецких деталей. Оно должно было взорваться, если наступить на него или зацепить за провод. Самое интересное: устройство было завёрнуто во вчерашнюю ростовскую газету.

— Это обостряет дело и облегчает его раскрытие, — сказал Орлов. — Собирали ночью. Мы отследим все поступившие сюда экземпляры газеты.

— Хорошо бы собаку, — вздохнул Ермолин.

— И какого-нибудь Ната Пинкертона, — добавил с иронией Кутепов. — На этом совещание заканчивается. Расследование будет вести полковник Орлов. А наше дело — фронт. Жизнь одного генерала в такой войне не так уж и дорога.

1919. МАЙ

Впоследствии почти при каждой встрече Шкуро[35] напоминал:

— Если б не я, Саша, не видать бы тебе Харькова. Кутепов не спорил: действительно, в вагоне Деникина на завтраке в Тихорецкой, где участвовали Романовский, Врангель, Боровский и другие, захмелевший полковник Шкуро тряс пышной своей светлой шевелюрой и в обычной хамской манере говорил командующему:

— Антон Иванович, слушай меня: только Саша Кутепов спасёт Донбасс. Антон Иванович, я тебя прошу, а то и... Мы ж с Нестором Махно[36] можем всю Россию пополам разделить...

Врангель в изящной серой черкеске был брезгливо равнодушен: его волновал не Донбасс, а должность командующего Добрармией и даже пост Верховного руководителя России, на который претендовал Колчак. Хитрый Романовский шепнул Деникину, что с Андреем Шкуро ссориться не надо, и в конце завтрака Деникин, как нечто само собой разумеющееся, объявил:

— А вы, Александр Павлович, направляйтесь в свой корпус и готовьте войска к наступлению.

Выходя из вагона последним, Кутепов услышал, как Деникин сказал негромко Романовскому:

— Возьмём Москву, и я повешу Шкуро на Красной площади.

В Иловайской Кутепов вместе с генералом Май-Маевским организовывал встречу Деникина, провозглашённого Главнокомандующим вооружёнными силами Юга России. Душный донецкий ветер гнал чёрную пыль, засорял глаза, скрипел на зубах. В центре перрона, где должен был остановиться вагон Деникина, скучал почётный караул, духовой оркестр временами брал какие-то скрипучие аккорды. Отдельно стояли высшие руководители. Май-Маевский стоял неподвижно, выставив объёмистый живот, не позволявший сойтись нижним полам мундира. На лице — равнодушие, губы сжаты терпеливо-скептически. Так он обычно стоял и в бою под огнём. Адъютант Макаров, ставший уже капитаном, был неподалёку, ожидая указаний.

Кутепов озабоченно обходил перрон резкими мелкими шажками, выискивая непорядок. Его адъютант, наблюдая за ним, стоял в стороне.

За цепью охраны на перроне толпились остальные участники встречи, в основном, офицеры. Дымникова послал командир батареи, а сам проверял орудия и лошадей. Здесь же почему-то оказался Меженин. Объяснил, что у него теперь новое начальство.

— Знаешь, Лео, кто этот Май-Маевский? — спросил он, кивнув на грузную неподвижную фигуру генерала. — Римский патриций времён упадка империи. У него два состояния: до обеда и после обеда. Причём Диккенса знает в обоих состояниях. Я с ним говорил о литературе. Считает «Пиквикский клуб» вершиной мировой литературы. Будто бы пишет статью о влиянии Диккенса на русскую литературу.

— Как же он ладит с адъютантом? Тот, пожалуй, и фамилии Диккенса не знает.

— Там другие отношения. Макаров у него — глаза и уши.

— Поздравляю с новым званием, — сказал Дымников неожиданно очутившемуся рядом Макарову. — Звёздочки-то обмыть надо.

— Это само собой. Ты не завидуй. Сделаю я тебе капитана. Точно. Сколько сейчас содержание? Полтыщи? До тыщи догоню. Ну, может, до 800. А Деникину, знаешь, сколько из кассы платят? Всего 6300. Особое совещание положило ему 12 тысяч, но он отказался и всем срезал. Но я тебе скажу точно: настоящие деньги не у казначея, а у коммерсанта. Только надо знать, как взять. Я тебя научу.

— В Харькове?

— И в Харькове. Только не спеши. Я могу тебя совершенно точно отправить туда с разведкой или с немецкими пленными, но лучше не надо. У красных чекисты зубастые стали. Засекут и хана. Харьков скоро мы так возьмём. У большевиков — провал. Мужики бунтуют — не хотят даром хлеб отдавать. Не хотят воевать. В плен сдаются — тем более мы сейчас не всех расстреливаем. Скоро будем наступать. Деникин не зря сюда едет. А в Харькове нас ждёт Степан. Может, помнишь, встретились с ним в поезде? У него там подвалы от товаров ломятся. Под видом секретных большевистских складов. А здесь уже готовы покупатели с вагонами, с валютой. Ещё есть такой Мопит — деньги требует за одни обещания. В Москву миллионерами придём.

— Думаешь, придём?

— Тогда в Париж. И там жить можно. У тебя на батарее есть свой передок? Набивай его постепенно я держи крепко. Ну, время. Побежал.

С грозным шумом приближался поезд с двумя паровозами. Ординарец расправлял складки мундира Май-Маевского. Он вышел к почётному караулу. Кутепов стоял скромно, несколько в стороне.

Со ступеней вагона степенно сошёл Деникин с умиротворённым лицом священника, за ним адъютант полковник Карташёв, генералы Романовский, Врангель и другие. Оркестр заиграл марш.

В толпе шептались о Романовском: «Вот он, хитрюга... Всё в его руках...» А тот приберёг для встречи сложную улыбку: не то приветливую, не то насмешливую, и во взгляде уверенность побеждающего игрока.

— Ваше превосходительство, вверенные мне войска выполняют боевую задачу по охране Донецкого угольного района. Незначительный бой идёт в районе Харцызска. В остальных направлениях без перемен, — отрапортовал Май-Маевский.

Деникин пожал руки Май-Маевскому и Кутепову, поздоровался с почётным караулом, затем пригласил определённый круг лиц на обед в свой вагон.

Дымникова дёрнули за шинель. Он оглянулся — Меженин.

— Посмотри на моего нового начальника — рыжий с рыжими усами. Он за Щукиным. Полковник Орлов из контрразведки.

— Ты-то как там оказался, что делаешь?

— Например, ищем преступника, организовавшего покушение на твоего Кутепова.

— И что, нашли?

— Пусто. Видимо, кто-то на его должность позарился.

Кутепов за обедом слушал внимательно и высказывался осторожно, в основном поддерживая Деникина.

Среди роскоши закусок с угрожающей серьёзностью выстроились графины с водкой, настоянной на лимонных корочках. Подняв бокал, Деникин встал и обратился к Май-Маевскому:

— Дорогой Владимир Зенонович! Я очень рад поздравить вас с новым высоким назначением. Знаю вашу доблесть, честность и твёрдость характера, знаю о героической борьбе, которую вам пришлось вести в течение нескольких месяцев, чтобы удержать Донецкий бассейн. Родина велела нам назначить вас на пост командующего Добровольческой армией. Я уверен, вы с честью выполните возложенные на вас задачи; так же твёрдо, как и раньше, поведёте и выведете наши доблестные части из Донецкого бассейна на широкую московскую дорогу. По русскому обычаю, я поднимаю бокал и пью ваше здоровье. Ура! Ура! Ура!

Деникин и Май-Маевский расцеловались.

— Да здравствует единая, неделимая великая Россия и её верные сыны! — воскликнул Май-Маевский. — Ура!

— Ура! — подхватили все.

Итак, прямой начальник генерала Кутепова теперь известен. Настоящий боевой генерал. Теперь следовало определить линию поведения с Май-Маевским. Пока тот жаловался Главнокомандующему на нехватку обмундирования, снаряжения, боеприпасов и всего прочего, что необходимо для наступления, Деникин успокаивал его, как добрый дядюшка:

— Полно вам, дорогой, беспокоиться. На этих днях прибывают несколько транспортов с обмундированием, снаряжением и, главное, с танками. Наше счастье, если эти танки окажутся пригодными в боевой обстановке, тогда успех обеспечен. Я их лично не видел, но, по словам союзников, танки производят колоссальнейшее моральное действие на противника. Под прикрытием их мы вышлем конницу Шкуро.

— Но кто же будет управлять этими танками? — спросил Май-Маевский. — У нас же нет инструкторов.

— Мы условились, — успокоил Деникин, — что первое время в боях будут участвовать англичане, а потом, когда наши подучатся, мы их сменим.

Кутепов осторожно поглядывал на Врангеля, который, по его расчётам, и должен был стать командующим Добрармией. Пожалуй, и сам барон на это рассчитывал. Он сидел хмурый, как донецкая пыль, и прямой, как спинка стула, и почти не участвовал в разговоре. Лишь когда речь зашла о наступлении на Москву, Врангель сказал, что операцию нельзя начинать, не установив оперативно-технических связей с войсками Колчака. Кутепов об этом уже думал и был готов предложить несколько маршрутов для соединения с колчаковцами, но вовремя заметил, что Деникин внимательно цепляет вилкой что-то из тарелки и с удовольствием отправляет в рот. Вытерев салфеткой губы, Деникин сказал:

— Блестящая победа генерала Врангеля под Великокняжеской окончательно вырвала инициативу из рук красных, и, следовательно... — Деникин многозначительно улыбнулся.

— ...И следовательно, Добрармия, вперёд! — воскликнул Май-Маевский. — Александр Павлович, готовьте корпус.

Адъютант Макаров шепнул генералу, что пора приглашать гостей на концерт.

— Нет! — сказал Май-Маевский и вдруг стукнул кулаком по столу. — Как говорит герой великого Диккенса: «Сначала дело, потом удовольствие». Он имел в виду, что палач сначала отрубает голову королю, а затем его малолетним детям. И мы сейчас отрубим!..

— Троцкого бы я повесил, — сказал Романовский.

— Это удовольствие! — воскликнул Май-Маевский и зааплодировал. — Но сначала дело!

— Эта жидовская морда имеет большую голову, — сказал Деникин. — Когда мы возьмём Троцкого в Москве, я произведу его в генералы, а потом повешу на площади.

— И дело, и удовольствие! — воскликнул Май-Маевский. — И я приглашаю вас на дело. Паровоз и два вагона на Харцызск. Там идёт бой. Мы приезжаем и выигрываем бой.

Гости переглянулись. По-видимому, не всем хотелось под пули, но Деникин воспринял предложение генерала как вполне естественное.

— Едем, господа, — сказал он, — подышим воздухом боя.

Кутепов успел приказать адъютанту:

— Третью батарею в район высоты Круглая, штабс-капитана Дымникова — артиллерийским наблюдателем.

В батарее раздались команды: «Боевая тревога! Выводи лошадей! Запрягай! В передки! В колонну поорудийно шагом ма-а-арш!..»

Командир батареи хозяйственный мужик майор Бондаренко, более всего пекущийся о сохранности лошадей и имущества, был доволен, что останется с орудиями, а на наблюдательном пункте будет сидеть помощник. Стрельба с закрытой позиции — игра в карты: то ли попадёшь, то ли нет. Чаще — нет. И ты, конечно, виноват, хотя по всем законам, в соответствии с теорией, которую учили в Константиновском, вероятность попадания очень мала.

— Леонтий, — предупредил командир батареи, — считай снаряды. Больше шестнадцати не дам. По четыре на орудие.

— Алексей Онуфриевич, на пристрелку-то для первого.

— Ладно. Ещё четыре и точка!

Вот это и есть настоящая служба. Ты едешь на прекрасной гнедой верховой лошади, металлические части седла и уздечки надраены до блеска, так же как и ножны клинка. Сапоги со шпорами в стремени. Девушки, хоть и шахтёрки, хоть и за красных все, а на тебя смотрят, как положено девушкам. За тобой — батарея. По четыре лошади на орудие. Ездовые с нагайками в порядке, орудие лоснится зелёной краской — надраено, затвор, прицел — сияют. На передках и зарядных ящиках — расчёты. Все в форме, с чёрными погонами...

«Рысью ма-а-арш!..» Едва ли не самое трудное в училище было научиться командовать очень громко и очень протяжно, чтобы лошади успели понять команду.

Впереди из-за высотки — не очень густая стрельба. Пулемёта три-четыре. Перед высотой, в кустарнике, батарею остановили. Майор выбрал место для первого орудия, и на этом месте вбили колышек. Поставили буссоль, определили места остальных орудий, скомандовали ездовым. Искусство ездового — поставить орудие так, чтобы прицел оказался точно над колышком. Раздались команды: «С передков! Орудие к бою! Передки в укрытие!..» И для Дымникова команда: «С вами разведчик Петрачков и связист Скалкин. Бегом на высоту. Готовность связи — 20 минут».

— Не успеем, господин майор!

— Ррраз-говорчики!

Бегом поднимались на высоту, телефонист разматывал провод. Спотыкались в ямах, царапались в кустах. Минут через 25 достигли гребня. Здесь изредка посвистывали пули. Серый день шёл к концу. Внизу залегла цепь корниловцев. Они почти не окопались: так — кучки земли перед головой. Далее — темнели полосы окопов красных. Короткие фейерверки пулемётных очередей, винтовочные вспышки. Какие-то серые дома, безжизненная заводская труба.

Самое интересное происходило справа, на железной дороге, где в предзакатных солнечных лучах золотистой россыпью светились погоны вышедших из вагонов офицеров. Красные немедленно обрушили туда пулемётный огонь. Кто-то из деникинской свиты упал, кого-то понесли в вагон.

— Господин майор, — говорил по телефону с комбатом Дымников, — разрешите начать пристрелку по пулемётным гнёздам противника, а то они всех наших генералов положат.

— Ррраз-говорчики! Пристрелку разрешаю.

Дымников командовал, телефонист повторял команды:

«Гранатой! Буссоль 10, прицел 45, первому один снаряд огонь!»

Сзади ухнуло, прожужжал над головой снаряд, взметнулся кустик разрыва метров за 30 до главных окопов, исходящих пулемётным огнём.

— Так! — одобрительно воскликнул разведчик. — Давайте сразу шрапнелью.

— А трубку?

— 20 годится.

— По пулемётам противника! — командовал Леонтий. — Шрапнелью. Буссоль 10. Прицел 50! Трубка 20! Батарея, 4 снаряда, беглый огонь!

Шестнадцать изящных желтовато-белых дымков один за другим возникли над грязными пятнами и полосами окопов. Цепь корниловцев внизу дружно поднялась и быстрым шагом бросилась в атаку. Впереди у красных возникло замешательство. Прекращали огонь пулемёты, помчались какие-то двуколки в разные стороны и, наконец, побежали красноармейцы. В группе генералов прошедший в цепь марковцев Кутепов засуетился, пробрался к Деникину.

— Разрешите доложить, ваше превосходительство...

— Без чинов, Александр Павлович.

— Антон Иванович, это моя батарея решила исход боя.

— Поздравляю, Александр Павлович, вы отлично спланировали.

Май-Маевский, находящийся в окончательном состоянии «после», доказывал вежливо слушающему Врангелю, что Деникин совершил ужасную ошибку, вступив в законный брак.

— И всё потому, что не читал Диккенса, — объяснял новый командующий Добрармии. — Старый Уэллер у Диккенса говаривал: если тебе когда-нибудь перевалит за пятьдесят и ты почувствуешь расположение жениться на ком-нибудь — всё равно на ком, запрись в своей комнате и отравись, не мешкая.

— Но у него удачный брак, — возразил Врангель. — Дочери уже три месяца.

— За три месяца неженатый командующий дошёл бы до Москвы...

— Дойдём и с жёнами, — усмехнулся Врангель. — Видите, как хорошо бегут.

Бежали не все. Некоторые части отступали в порядке, отстреливаясь. Какой-то зоркий красный пулемётчик разглядел блеск стёкол биноклей на высотке и направил туда очередь. Дымников почувствовал, что его правую руку ошпарили кипятком, а затем длинным острым ножом насквозь проткнули плечо. Он закричал, упал и потерял сознание.

Утром в лазарете первым, кого он увидел после врачебного осмотра, был Вальковский. Тот самый константиновец, с которым вместе ехали из Питера; тот самый, у которого трагически погиб друг юнкер. Вальковский сидел в инвалидной коляске. Обе ноги отрезаны выше колен.

— В зимних боях, — объяснил Вальковский. — Осколки и мороз.

— Возьмём Москву — для вас, для таких, как вы, всё будет, — не очень убеждённо сказал Дымников.

— Может быть.

— Что?

— Может быть, возьмём Москву, а может быть, и нет. Все против нас. Кулаками грозят, камни в окна кидают, песни поют: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов...»

— Что родители?

— Случайные вести доходят. О ногах я им не сообщал. Лучше умереть.

— Жить всегда лучше.

Пришёл Кутепов, серьёзный, сочувствующий, готовый сражаться до конца. Вальковскому сказал:

— Здравствуй, герой. Тебя не забываем. Всё, что надо — требуй.

— Ноги! — вдруг закричал Вальковский. — Ноги мне на-адо! Дайте мои ноги!..

И забился в истерике. Появились медсёстры, Вальковского увезли. Кутепов хмуро сказал:

— Солдат должен оставаться солдатом до конца и не хныкать. Мы расстреливаем мальчишек-комиссаров, и они не плачут, а поют свой «Интернационал».

Дымников промолчал: истерика Вальковского была ему ближе, чем «Интернационал».

— А с вами всё хорошо, Леонтий Андреевич. Раны лёгкие, сквозные. Скоро вернётесь в батарею. Чем скорее — тем лучше: начинаем наступление. Только вперёд. Вас представили на капитана, получите крестик и значок первопроходца...

Меженин возвращался с упакованными в клеёнчатый пакет советскими деньгами, предназначенными для группы, отправлявшейся в тыл красных. Штаб Орлова помещался в вагоне на запасных путях. Рядом — товарняки, мёртвые паровозы, но к возвращению штабс-капитана здесь почему-то всё изменилось. Ушли товарные поезда, исчезли паровозы, и через несколько путей открылся длинный салон-вагон генерала Май-Маевского. У площадки — двое часовых. Из-за вагона трещал автомобильный мотор: кто-то пытался проехать через пути. Эти звуки насторожили молодую женщину в тёмном костюме и очках, спешащую к вагону Орлова. Пассажиры автомобиля вышли к вагону генерала. Всё произошло мгновенно. Меженин лишь успел спрятаться за одинокий товарный вагон и стал свидетелем странного эпизода.

К площадке салон-вагона подошёл полковник Шкуро с сопровождающими офицерами. Май-Маевский вышел им навстречу.

— Отец! — закричал Шкуро, сняв фуражку и пытаясь поправить густую шевелюру. — Ты со своей ... стратегией не... Мои терцы и кубанцы на эти приказы...

— Успокойся, Андрюша, — уговаривал его генерал, — исправим.

— Ладно, отец! Едем обедать к девочкам. Такие есть. А вот идёт...

Женщина в тёмном костюме ускорила шаг.

— А я её знаю! Лидуха... — закричал Шкуро и выругался в рифму нецензурно. — Ты ж в Харькове сидишь. А ну иди ко мне. Взять её, — приказал полковник своим. — Харьковские делишки забыла, сука?

Однако навстречу им из своего вагона вышел Орлов с несколькими унтер-офицерами.

— Господин полковник, — вежливо, но строго сказал Орлов, — госпожа Горкина вызвана на допрос в контрразведку по приказу Главнокомандующего.

Шкуро выругался и махнул рукой.

— Допрашивай, — сказал он, — может, я и обознался.

Спустя несколько минут Меженин вошёл в штаб Орлова. Тот встретил его недовольно.

— Опаздываете. Что-то там у салон-вагона случилось? Вы видели?

— Ничего не видел, господин полковник.

Орлов смотрел на него изучающе. Потом, когда деньги были выданы и курьершу отправили с сопровождающими, Орлов вновь вызвал Игоря. Двери плотно закрыты, в соседних купе никого, в коридоре — верный часовой.

— Господин Меженин, я старый контрразведчик, и меня очень трудно обмануть. Вы видели выходку Шкуро и о многом догадались.

Орлов резко поднялся и громко, почти в крик, продолжил:

— Куда направляется группа? Знаете? Быстро отвечайте, иначе...

— В Харьков, — пробормотал Меженин.

— Так. Ваша расписка в надёжном месте, и я спокойно даю вам ответственное задание. Вы включаетесь в группу немецких военнопленных, передаваемых красным. С этой группой приезжаете в Харьков. Там вам помогут оторваться от группы. Запоминайте адрес, по которому вы явитесь: Заводской переулок, дом 5, квартира 7. Запомнили? Там вас встретит старик. Скажете, что вы от дяди Ивана с хорошими вестями. Перед вашим отъездом я сообщу вам эти хорошие вести. Согласны?

Меженин согласился охотно, поскольку это соответствовало его планам.

1919. ИЮНЬ

17 июня в Бахмуте, в штабе корпуса Кутепов назначил оперативное совещание. На стене висела большая карта района боевых действий, охватывающая Юго-Восток Украины от Бахмута до Белгорода. Слева вверху, подобно главной части художественного полотна, приковывающей внимание зрителей и выражающей основную мысль автора, большие кричащие буквы: ХАРЬКОВ. К этим буквам были направлены синие стрелы наступления.

Офицеры, рассаживаясь, полушёпотом переговаривались: «Директивы ещё нет... Колчака бьют — вот наши и спохватились... Неужели Кутепов сам?..» В начале совещания командир 1-й дивизии всё же спросил, получена ли директива из штаба армии?

— Ещё нет, — спокойно ответил Кутепов, — направлена с курьером.

Чей-то злой язык шепнул: «У Зеноныча руки трясутся — подписать не может».

— На карте всё видно, — сказал Кутепов, — поэтому буду говорить коротко. Противник, разбитый нами под Купянском, отступает на Валуйки—Волчанск—Чугуев. Вчера началось массовое отступление противника от Лозовой на Харьков и Павлоград. Расположение войск противника, а также особенности Харьковского железнодорожного узла позволяют нанести фронтальный удар на направлении Валуйки—Волчанск—Харьков—Люботин и при этом разгромить левый фланг и тыл харьковской группировки противника. 1-я дивизия, наступающая на Волчанск и далее на Белгород, в этом случае оказывается в тылу противника и отрезает ему пути отступления от Харькова.

1-й дивизии предстоит наступать на фронт Валуйки— Волчанск и одновременно разрушить железнодорожные пути на Лиски и на Новый Оскол. 3-й дивизии наступать на Харьков—Люботин и занять Харьковский железнодорожный узел. Бронепоезд «Генерал Корнилов» передаётся в распоряжение Начдива-3 для действий на линиях железных дорог Купянск—Чугуев—Харьков...

Самое главное было сказано в конце: «Начало наступления — завтра. Мосты через Донец у Чугуева и Змиева захватить немедленно».

Директива на наступление, подписанная Май-Маевским, пришла в корпус через 3 часа после того, как Кутепов подписал приказ о наступлении и разослал по своим частям. Ничего нового в директиве не было — тот же кутеповский план.

В этот день в свою батарею вернулся капитан Дымников, его правая рука всё ещё была на перевязи. Батарея, готовая и к бою, и к походу, стояла вёрстах в двух от передовых позиций в кустарнике почти на самом берегу Донца. Солнце таяло где-то вверху, заливало реку пылающими колышущимися потоками, раскалывалось на мириады жгучих брызг, щедро нагревало кипящий, шумящий, кричащий праздник. Свободные от дежурства артиллеристы превратились в мальчишек: переплывали реку, ныряли с обрыва и, главное, ловили рыбу. В подштанниках, в различных мыслимых и немыслимых трусах, а то и просто голые сидели с удочками в тальнике или забрасывали длинные донные. Уже горел костёр, и на нём — огромный котёл для ухи.

«Господа, дайте хоть одной рукой удочку подержать, — просил Дымников рыболовов. — Дайте вспомнить детские годы...»

Ему, конечно, дали удочку, насадили червяка, он забросил, и поплавок, сделанный из пробки и гусиного пера, сразу пошёл в сторону и быстро начал тонуть. Капитан подсек — вспомнил, как это делается, и потащил добычу из воды. Берег разразился шумом одобрения, удивления, поздравлений: на крючке вместе с окунем сверкала вцепившаяся в него молодая щучка.

— Вот это ловля на живца, — закричали рыболовы.

— Наградить капитана самым большим только что пойманным раком.

Рак шевелил клешнями и медленно пятился к воде.

— Что я с ним буду делать? Его же варить надо.

— Он так ещё вкуснее, — сказал батарейный офицер поручик Арефьев, невысокий, с непропорционально широкими плечами и большой грудью.

— А ты бы съел? — спросили его.

— Всегда таких ем.

— Дарю его тебе, — и Леонтий осторожно взял рака за клешню и передал Арефьеву.

Тот схватил живого рака, опытным движением оторвал клешню и с явным удовольствием высосал из неё белое жидкое мясо.

На батарее труба заиграла отрывистый раздражающий сигнал боевой тревоги. За ней — зычный голос посыльного: «Батарея! Боевая тревога! Все по местам!..»

Командир батареи собрал офицеров всего на несколько минут.

— Переходим в наступление завтра с утра. Наша батарея выдвигается к Чугуевскому мосту и поддерживает захват моста сегодня до полуночи. Далее поддерживаем войска 3-й дивизии в боях за Чугуев и далее за Харьков. Вы, Дымников, с одной рукой можете верхом? Тогда езжайте между вторым и третьим орудиями. Будете командовать в случае внезапного нападения противника...

В пустынном Заводском переулке, в ничем не отличающемся от других деревянном доме 5, квартира 7, Меженина встретил Интеллигентно одетый седовласый небольшой человек в очках, с бородкой и очень доброжелательной улыбкой. Услышав пароль «Я от дяди Ивана с хорошими вестями», он усадил Меженина в кресло перед письменным столом, заваленным советскими газетами и брошюрами, а сам, прихрамывая, вышагивал, то сзади, то сбоку поглядывая на собеседника и расспрашивая: откуда он, где служил и прочее.

— Дело в том, — объяснил доброжелательный Игнатий Алексеевич, — что я знаю одного дядю Ивана, а он знает одного меня. Вы — третий, и не должны оказаться лишним. Хорошо, что вы москвич и в полку сотрудничали с большевиками. Я сумею внедрить вас поближе к штабу красных. Меня кое-кто знает — я учитель немецкого языка, у меня много учеников. Итак, давайте ваши хорошие вести — с чем мы пойдём в ЧК.

— В Харькове действует группа разведчиков Добрармии во главе с полковником Двигубским. В группу входят: поручик Лапенис, поручик Шинкаренко, прапорщик Рыбак, юнкер Скрипник. К ним является связной из Екатеринослава. Явки на Конной площади, дом 2, и на Холодной горе в железнодорожной мастерской.

— Это в ЧК возьмут охотно, чтобы успеть расправиться. Они уже смирились с тем, что город придётся оставить.

— И ещё используют в качестве связной некую Лидуху, известную среди харьковских проституток, — добавил Меженин.

— Сейчас едем прямо в ЧК. Далеко. На самой окраине, по Белгородскому шоссе. Там я вас передаю своему человеку как перебежчика, и мы расходимся. Встречаться вечером в 6 у электрокинотеатра.

Большой пятиэтажный дом стоял одиноко среди пустыря, обнесённого колючей проволокой. Меженина вели по пустырю в обход, через какие-то овраги со свеженасыпанной землёй. Могилы? У входа в здание, охраняемое матросами, долго рассматривали документы, выписывали пропуск. Затем повели в подвал. Здесь толпились чекисты. Громкие, вызывающие голоса, хохот, мат, угрозы. «Нынче Саенко опять повеселится — группу будем брать... Такую его мать — кипятком руки ошпаривает, а потом кожу сдирает... Иваныч рассказывал, что сначала не мог так — совесть будто, а потом стакан человеческой крови выпил, и сердце закаменело... Брешет, сволочь, — стакан денатурата с вишнёвым соком...»

Перед железной дверью кабинета начальника Меженину приказали ждать — начальник был занят. У него сидел Клинцов.

— Разреши мне присутствовать, — просил Клинцов. — Хочу на перебежчика посмотреть. Может, узнаю.

— Отставить, Сема. Тебя уже нет. Ты — в подполье. Надевай шляпу, очки и жди Деникина. Алёха Заботин — твой верный помощник.

— Думаешь, скоро придут?

— Кутепов под Чугуевом.

— Вот кого бы приласкать. Может, я его здесь выслежу? А? И шпокну.

— Сема, нарушишь конспирацию — я тебя сам шпокну. Как же вам с Зайцевскнм быть? Приказано — оставить в подполье для связи и представительства.

— Трус он и путаник. Тогда с вербовкой офицера провалился.

— Всё. Выполняй приказ. Иди через ту дверь. Давай хоть обнимемся на прощанье.

В «Электрокинотеатре» показывали старый фильм с Верой Холодной — «Молчи, грусть, молчи». У входа, в основном, шпана: карманники, поножовщики и торговцы «порошком» — кокой, да несколько красноармейцев со своими подругами. Меженин тоже в форме красноармейца. Он стал бойцом Особого отряда при штабе XIII армии.

Подошёл, всё так же хромая, Игнатий Алексеевич. Громко спросил:

— Ну как, решили в кино?

— Не хочется в духоте.

Далее говорили вполголоса.

— Игорь Павлович, вам надо держаться за отряд. Дядя Иван передал привет и указание: уходить с красными и быть ближе к оперативным планам.

— А связь?

— Придут от хромого Игнатия.

Признаки отступления налицо: по Сумской к Белгородскому шоссе вереницы повозок и грузовиков с мешками, узлами, ящиками. Пришлось долго ждать, чтобы перейти улицу. И сразу столкнулся с женщиной в белом платье — Лиза! То же мраморное лицо, слегка разъеденное горькой усмешкой, те же открытые настежь, ничего не скрывающие живые глаза.

— Я знал, что ты здесь.

— А я чувствовала.

Поцеловались.

— Всё-таки у нас с тобой было нечто большее, чем просто любовь, — сказала Лиза.

Она — заместитель начальника госпиталя и сейчас ходила куда-то тщетно выбивать транспорт для раненых. Конечно, не одна. Он — помощник комиссара в штабе армии.

— Мы с ним почти сослуживцы. А если встретимся?

— Не встретитесь, — сказала Лиза после краткого, но серьёзного раздумья. — У меня в госпитале есть своя комната. А почему ты рядовой боец?

— Особый отряд — секретная служба.

Чугуевский мост войска Кутепова захватили ночью. Генерал сам приехал сюда, вышел к реке, вслушиваясь, как в промежутках между выстрелами журчит вода у опор моста, всмотрелся в чёрную громаду Чугуевского дворца, врезавшегося на противоположном берегу в туманную прохладу ночи.

— Дворец Аракчеева, — сказал Кутепов и добавил: — Чтобы ни один снаряд не коснулся великого памятника великому человеку. К тому же здесь Чугуевское военное училище, где учился наш славный генерал Штейфон.

У командира батареи Бондаренко в ночь перед наступлением было много забот, но, получив распоряжение Кутепова о том, что необходимо беречь дворец, он решил, что это и есть самая главная забота. Дымников уже устроился на ночёвку в офицерской палатке, когда его вызвал майор. Орудия в боевой готовности стояли в сосновой роще за прибрежной высоткой. На берег, на прямую наводку решено было выкатывать пушки на руках — нечего лошадьми рисковать, а Дымникову дано особое задание:

— Господин капитан, ваша задача наблюдать за огнём всех четырёх орудий. Чтобы ни один осколок не коснулся дворца. Не то, что снаряд. Проверяете наводку, за каждый разрыв отвечаете лично. Огонь вести прямой наводкой по окопам красных. Приказываю сейчас же выйти на берег к выбранным точкам стояния орудий и проверить, чтобы и близко к дворцу не было выстрелов.

— Подождать бы, пока хоть немного рассветёт.

— Р-р-разговорчики!..

Вскоре будто кто-то подтолкнул землю, может быть, всего на дюйм, но свет приблизился, вдруг вблизи обнаружился ствол дерева. И началось:

— Батарея, к бою! Расчёт на колеса! Вперёд бегом!.. Орудия увязали в прибрежном песке, из-за реки ударил пулемёт, в первом расчёте закричал раненый, остальные «опадали за щиты пушек.

— Встать! — кричал Бондаренко, добавляя матерщину. — Вперёд!

Выше по реке, где ночью был захвачен железнодорожный мост, загремели орудия бронепоезда «Генерал Корнилов». Взлетели груды чёрной земли на окраине посёлка, брёвна разрушенных домов, доски, тела разорванных, растерзанных, попавших под обстрел красных. Огонь с той стороны сразу прекратился, и Бондаренко спокойно поставил свои пушки на берегу.

— Только прицельный огонь! — кричал он. — Первое орудие — по пулемёту у правой крайней избы! Второе — влево 20, по скоплению пехоты! Капитан Дымников, проверить наводку орудий.

Дворец Аракчеева темно-стального цвета молчаливо и неподвижно ждал, когда же он вновь вступит в свои права.

Через мост к дворцу и к посёлку хлынула толпа корниловской пехоты. Впереди наступали одетые в новую форму с нашивками солдаты, набранные из пленных красноармейцев или по мобилизации. Они бежали, согнувшись в три погибели, пытаясь укрыться от огня, упасть, спрятаться. Настоящие корниловцы шли сзади и заставляли передних бежать на противника. Иногда постреливали в особенно трусливых.

Кутепов, наблюдавший за ходом боя с высотки над берегом, опустил бинокль на грудь и вздохнул: нет больше тех кубанских кутеповских цепей, нет корниловцев, идущих в атаку без выстрелов и обращающих красных в бегство. Какие это были герои! Сколько их зарыто в тех степях!

— Так что, господа, Чугуев взят, — сказал генерал. — Сколько осталось до Харькова?

— Около 30 вёрст, ваше превосходительство.

Паника в городе началась, когда белые взяли Лозовую. Чугуев и подошли к Белгороду. Власть исчезла, вместо неё появились различные военные коменданты, отдающие приказы от имени Реввоенсовета, Совнаркома, Чека и прочих организаций, в случае неповиновения немедленно хватающиеся за наган.

Штаб ХIII армии почти полностью эвакуировался — лишь несколько штабистов жгли бумаги и карты под наблюдением Особого отряда. Костры среди бела дня в жару добавляли какое-то безумие к царившей вокруг истеричности. Помощник комиссара Юркин и Игорь Меженин смотрели, как горят связки бумаг, стараясь избегать крутящегося жаркого дыма. Лиза познакомила их, представив Меженина как бывшего мужа.

— Лишь бы успели вывезти госпиталь, — сказал Юркин. — Она раненых не бросит.

— Да. Она такая.

— Если б Троцкий приехал пораньше, успели бы организовать оборону и не отдали бы город. Но всё равно это их последние успехи. Красная армия в несколько раз сильнее и Деникина, и Колчака, и прочих. Только бы Лиза успела.

Но она не успела. Лиза появилась во дворе штаба, и мрамор её лица от волнения и страха стал ещё белоснежнее.

— Всё изменилось, — сказала она, целуя Юркина и подавая руку Меженину. — Эвакуацию задержали — военный комендант приказал направить все санитарные повозки и автомобили на Чугуевское направление и вывезти оттуда раненых. Там тяжёлые бои.

— Но это же неправильно! — возмутился Юркин. — Там же есть санитарный транспорт.

— За невыполнение — расстрел, — сказала Лиза. — Начальником назначили Борю Вайнштейна. Ты его знаешь. Он уже кричит.

— Елизавета Михайловна! Ждём! — закричали с улицы.

— Мы должны выполнять партийный долг, — уныло сказал Юркин.

Лиза уехала.

Вскоре появился ещё один военный комендант в кожаной куртке с маузером, с пустым, почерневшим от усталости лицом. Узнав, что Юркин здесь старший, объявил, что согласно приказу начальника гарнизона в его распоряжение необходимо выделить пятерых бойцов особого отряда с винтовками и патронами.

— Вас возьму, — сказал он, указав на Меженина, — того, у костра...

Пятерых выбранных посадили в кузов грузовика, уже достаточно набитого мрачными и молчаливыми солдатами и матросами.

— Куда едем? — спросил Меженин матроса, жмущегося рядом.

— Увидишь, — ответил тот.

Вскоре Меженин увидел пятиэтажный дом среди пустыря, ряды колючей проволоки и услышал винтовочные выстрелы.

— Понял? — спросил матрос. — Сами не управляются — нас на подмогу привезли.

Разбили на десятки, развели по местам: спиной к солнцу, яйцом к оврагу, шагах в двадцати от обрыва. Обречённых, со связанными руками тоже выводили из здания десятками я бегом гнали к оврагу. По-разному одетые, в том числе и в форме, и даже при галстуках и просто оборванцы — все они кричали, выли, плакали, выкрикивали какие-то слова, стонали, умирая, падая с обрыва. Команда красноармейцев заталкивала в овраг тех, кто не упал туда сам, подсыпала земли и вызывала следующую группу. В ней оказалась женщина в рваном тёмном платье, открывавшем маленькие висящие груди и белые грязные панталоны. Она кричала безумно, издавая какой-то монотонный животный вой. Меженин узнал курьершу Лиду-Лидуху. Выстрелил точно в голову, вой прекратился, и над краем обрыва высунулись две босые женские ноги. Узнал Игорь и следующего — в офицерской форме: полковник Двигубский. Меженин выдал эту группу и сам выполнял приговор. Он любил убивать безоружных, не сопротивляющихся, считая, что в этом он становится равен Богу. Тот тоже казнит беззащитных.

Корпус Кутепова двигался к Харькову. Дроздовский полк под командованием полковника Туркула выходил к станции Основа, где шёл затяжной бой. Кутепов и Туркул с сопровождающими ехали в открытом автомобиле по дороге к фронту, где пасмурное небо сгущалось в тёмно-фиолетовую тучу, вспыхивающую зарницами артиллерийских выстрелов, источающую механически беспощадные звуки пулемётного и ружейного огня.

— Сами возьмёте станцию? — спросил Кутепов полковника. — Подкреплений не будет. Снять войска с Белгородского направления — погубить всю операцию.

— Почему станцию? — с наигранным удивлением переспросил Туркул — крепкий офицер, выше которого, наверное, не было никого в Добрармии. — Я возьму Харьков.

Автомобиль подъезжал к какому-то посёлку. На его окраине, за огородами и сарайчиками сгрудилась огромная серая толпа, окружённая конвоирами. Пленные.

— Что-то там не так, — сказал Кутепов, — остановимся.

Кутепов и Туркул подошли к конвою, вызвали унтер-офицера. Тот испуганно, будто в чём-то виноват, доложил, что их батальон со всеми офицерами в бою, а их здесь оставили, и они не знают, что делать.

— Офицеров мы сейчас найдём, — сказал Кутепов, заметив, что на дороге появилась батарея, лёгкой рысью двигающаяся к фронту.

Один из конвоиров по приказу Кутепова бегом бросился к батарее и передал распоряжение: остановиться и всем офицерам во главе с командиром направиться к генералу.

Среди подошедших офицеров Кутепов узнал капитана Дымникова.

— Заживает? — спросил, кивнув на правую руку на перевязи. — В Харькове на параде будете маршировать здоровым.

Пленных построили в четыре шеренги. Дымникову показалось, что пленных очень много — человек чуть ли не 500. Привычная картина: опущенные головы, рваные гимнастёрки, босые ноги, грязные окровавленные бинты. Все без глаз — смотрят в землю, — если кто-то и поднимет взгляд, то на мир смотрят не глаза, а мокрые сгустки страха.

Кутепов стоял перед пленными с лицом, исполненным жестокого презрения, если не злорадства.

— Трусливые бунтовщики! — сказал он. — Вы пытались остановить нас, защитников великой России. Если среди вас есть честные русские люди, случайно оказавшиеся в рядах красных бандитов и предателей Родины, и готовы теперь кровью искупить свою вину, мы дадим таким людям возможность послужить России в составе нашей добровольческой армии. Коммунистов, комиссаров, всех, г лето продавал Россию немцам и разрушал империю, глумился над православной верой, ждёт суд справедливый и жестокий. Вы должны сами указать нам комиссаров и коммунистов, находящихся среди вас. Нет таких? Не знаете? Из разных частей? Мы сами узнаем, кого покарать, а кому дать возможность искупить грех. Полковник Туркуд, занимайтесь. В вашем распоряжении офицеры батареи майора Бондаренко. Я уезжаю. Машину за вами пришлю через полчаса.

О Туркуле в армии давно ходила слава, как о человеке чудесным образом умеющем по лицу узнавать среди пленных комиссаров и коммунистов. Дымников мысленно иронизировал над тем, что ему повезло с ранением в правую руку и теперь он станет лишь зрителем трагического кровавого представления. Сразу бросились в глаза две странности: среди офицеров оказался какой-то попик в рясе с рыжими, падающими на плечи волосами, а в шеренге пленных — белое пятно, фартук медсестры.

Огромный Туркул, возбуждённый самим действием и наличием зрителей, пригласил офицеров батареи:

— Смотрите, господа, как я по глазам узнаю, кто передо мной. Вот это — обыкновенный русский мужичок. Заставили — служил у красных. Подумает — будет честно служить у нас. Это наш простой русский человек. Думает о себе, о семье, о своей деревне. Он сам никогда бы не бунтовал, если бы не эти большевики — немецкие шпионы...

Пленный, о котором говорил полковник Туркул, был не кто иной, как Алексей Заботин, — Дымников его узнал: тот простачком ещё и в Польше умел прикидываться.

В рядах пленных вместо конспиративной харьковской квартиры Заботину пришлось оказаться в дни паники — нашли в ЧК вместе с другими, построили — и на фронт. Он успел уничтожить свои документы, сочинил для себя легенду, благо знал расположение частей Красной армии.

Дымников скользнул взглядом по лицу Заботина, дал понять, что узнал его. Если бы Кутепов прошёл с этой стороны шеренги, то наверняка опознал бы назойливого члена полкового комитета.

— А этот — явно комиссар, — продолжал Туркул, указывая на пленного с забинтованной головой. Из-под грязного бинта торчали спёкшиеся от крови русые волосы, на лице запечатлелась какая-то тяжкая неразрешимая мысль. — Заметьте, господа, тщательно скрытую ненависть в его глазах, попытку спрятать от нас свои мысли...

— Да никакой я не комиссар. Меня знают... Я из Карачева, плотник. Господин начальник... Ваше высокоблагородие... Я простой человек...

— Кто знает этого плотника? — спросил Туркул. — Кто подтвердит, что он не комиссар? Никто? Конвой! Ведите его вон к тем кустикам. А вы, унтер-офицер, мобилизуйте в посёлке мужиков с лопатами — работы будет много. Вот этот тоже комиссар...

— Ваше высокоблагородие, плотник я, — бормотал несчастный пленный, которого волокли к выбранному месту казни.

— Я не комиссар, но я коммунист, — сказал пленный с усталыми потухшими глазами, — но я горжусь тем, что отдаю жизнь за трудовой народ, горжусь, что мы, коммунисты, подняли народ против вас, мучителей, угнетателей. Мы открыли глаза народу, и он уничтожит вас всех до единого. Ненамного переживёшь меня, полковник...

— Заткните ему пасть, зловоние извергающую! — вдруг закричал рыжий поп, — ибо сказано, что не заботились иметь Бога в разуме, и предал их Бог превратному уму, так что они исполнены всякой неправды, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злоречивы, клеветники, богоненавистники...

Тем временем светлое пятно, притягивавшее взгляд капитана Дымникова, приблизилось, можно было различить черты лица женщины. У Леонтия сразу же возникло желание скрыться за спины других офицеров — перед ним стояла Лиза Меженина. Тургеневская Лиза! Белый мрамор лица посерел, поблек, сжались, уменьшились, погасли глаза, но временами вспыхивал из-под ресниц былой блеск торжествующей жизни.

Но прятаться от неё незачем — у Лизы перед глазами смерть, а не бывшие любовники, и рядом с ней знакомый — тот самый брюнет комиссар, любивший сладкие булочки.

— А здесь нечего и говорить, — сказал Туркул, указывая на Вайнштейна. — Берите этого Рабиновича, или как ей» там.

— За что вы хотите его убить? — закричала Лиза, обнимая Вайнштейна и прижимаясь к нему, словно пытаясь защитить. — За то, что он еврей?

— Все жиды за большевиков... Продали Христа и Россию продают... Всех в яму, — кричали офицеры, сопровождавшие Туркула.

— Сознавайся, еврей, сам, что ты комиссар, — сказал Туркул с палаческим добродушием.

— Да-а. — простонал, чуть ли не пропел Вайнштейн, — да-а, а комисса-ар. Я рассказывал простым людям о несправедливом устройстве жизни, о том, что богатые не дают жить бедным, о том, как надо перестроить жизнь. И за это меня теперь убива-ают...

— Убить! Распять! Казнить! — закричал поп. — Ибо сказано: кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Господа нашего, тому лучше, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею и потопили его во глубине морской...

— Я тоже коммунистка! — закричала Лиза. — Если убьёте его — убивайте и меня. Я боролась за трудовой народ против вас — защитников мировой буржуазии! Против...

— Заткните ей глотку и ведите, — сказал Туркул.

День ещё более потемнел — туча приближалась. Тёплая душная влага забивала дыхание. Звуки боя на станции не прекращались. В них вплетались вопли и проклятия приговорённых. Человек 50 собрали у чахлых кустиков, и там ритмично тускло вспыхивали лопаты мужиков и солдат, копавших ямы. Дымников отвернулся от происходящего и смотрел в серую унылую степь с мглой дождя на горизонте, и ему представился мир, где только эта степь и тишина, никакой стрельбы, только жаворонки попискивают где-то вверху в облаках.

Тишина взорвалась выстрелами: офицеры начали расправу. Стреляли почти в упор, шагов с десяти. Удивил Арефьев — он стрелял, тщательно прицеливаясь, как в тире, словно здесь можно промахнуться. Что-то кричали жертвы, пока пули не заставляли их замолчать. Упали сразу несколько человек, задёргались, кто-то пытался ползти, и его добивали... Вот и Лиза, обнимающая, поддерживающая плачущего Вайнштейна. Она попала под выстрел Арефьева.

До Леонтия донёсся отчаянный женский крик: «... здравствует революция!..» И вновь выстрелы. Лиза упала. Поручик Арефьев вдруг вышел из шеренги расстреливающих, повернулся к ним спиной, поднял винтовку над головой и с силой бросил на землю, затем упал на колени и зашёлся в приступе истерической рвоты.

23 июня Кутепов позвонил из штаба корпуса Туркулу и сообщил, что 1-я дивизия взяла Белгород. В ответ генерал услышал именно то, что и хотел услышать: «Завтра встречаю вас в Харькове, Александр Павлович!»

Вскоре был отдан приказ Дроздовскому полку, смысл которого: взять город или умереть! Майор Бондаренко, получив этот приказ, собрал своих офицеров и объявил, что батарее предстоит всю ночь наступать вместе с пехотой, и ни шагу назад. Арефьева на совещании не было — офицеры объяснили, что его отпаивали спиртом, и теперь он отдыхает.

Дымникову майор сказал: «А ты, капитан, прячься куда-нибудь в обоз или в лазарет. С одной рукой тебе в этих танцах делать нечего. Снимешь повязку — являйся в батарею, если, конечно, от батареи что-нибудь останется».

За ночь был выпит весь спирт, обнаруженный дроздовцами в вагонах от станции Основа до Харьковского вокзала. Уничтожалось всё живое. Встречавшиеся на пути расстреливались без предупреждения, независимо от пола, возраста, одежды и прочего. Лишь несколько счастливцев, успевших и сумевших доказать, что они не евреи и не большевики, остались в живых. Каких-то несчастных железнодорожников, пытавшихся бежать на паровозе, поймали и сожгли в паровозной топке. Лишь на рассвете пехота прорвалась к вокзалу.

Кутепов приехал рано утром на бронепоезде «Князь Пожарский». Полковник Туркул встретил его на перроне, с которого ещё не успели убрать трупы.

— Однако город ещё не взят, — сказал генерал. — И противника надо не гнать, а уничтожать или брать в плен.

Иначе они завтра опомнятся и опять пойдут на нас. Передаю в ваше распоряжение бронепоезда «Генерал Корнилов» и «Князь Пожарский». В течение дня город очистить, остатки красных окружить и уничтожить в районе Рыжов—Новая Бавария.

К шести часам вечера Харьков был взят Кутеповским корпусом. В плену оказалось несколько тысяч красных.

«Генералу Кутепову от Городского Головы г. Харькова и городской общественности.

Вы с таким расчётом взяли Харьков, что ни одна капля крови мирных жителей не была пролита, ни одно здание не было разрушено. Человеколюбие шло об руку с Вашими победами. Ваша слава становится ещё более светлой — ещё вчера мы ничего не могли противопоставить тирании шаек разноязычных грабителей и убийц. Слабые, разобщённые, не доверяющие друг другу, — такими застал нас большевистский переворот, такими мы оставались до Вашего вступления в наш город...»

Командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского встречали на Харьковском вокзале Кутепов и Туркул с почётным караулом Дроздовского полка. Офицеры, составлявшие почётный караул, были одеты в новую форму: фуражки с малиновой тульёй, белой опушкой и белым околышем, малиновые погоны с белой и чёрной выпушками, чёрными просветами, золотой литерой Д.

Май-Маевский вышел из вагона с выражением полного счастья на лице — даже снимал пенсне и утирал слёзы, возникавшие не то от солнца, не то от радости, не то от выпитого утром вина. Командующий обнимал и Кутепова, и Туркула, называл их героями.

— Вы прекрасно провели операцию, — говорил он. — Я следил за каждым вашим решением, и мне ни разу не пришлось вмешиваться. Вы будете награждены... По дороге я получил подарок от местных промышленников — передаю его в ваше распоряжение. Передаю его офицерам Дроздовского полка, взявшим Харьков. Это поезд каменного угля. Его уже пригнали сюда, на запасные пути. Капитан Макаров, — Май-Маевский повернулся к адъютанту, пытавшемуся что-то ему шепнуть и, наверное, надеявшемуся отговорить его от дарения целого поезда, но генерал не хотел никаких советов. — Капитан Макаров, потом доложите своё, а сейчас передавайте документы на поезд с углем полковнику Туркулу...

Дымников приехал в этом же поезде, в санитарном вагоне, и сумел пробиться к центру событий — к толпе, сбившейся вокруг генералов. Он даже нашёл взглядом Макарова, тот подал ему знак, что сейчас не время для их собственных дел.

Разумеется, капитан Макаров убедил генерала Май-Маевского, что штаб Добровольческой армии должен находиться в Гранд-отеле. Целый день сюда подходили грузовики, солдаты таскали штабную мебель, офицеры яростно спорили о дележе этажей и комнат. Макаров волновался, как все, переживал, не разбили бы посуду, не поцарапали бы шкаф, не потеряли бы ковры. Каждый, глядя на него, сказал бы, что нет сейчас для этого человека дела важнее, чем, например, расстановка мебели в приёмной. А капитан и делом-то это не считал. Внимательно, незаметно вглядывался в каждого работника гостиницы. Всё, как положено: хозяин, директор, метрдотель, официанты, горничные... Но всё это маскировка, мираж, как скажет Лео, которому Макаров запретил здесь появляться, пока не разберётся сам.

Степан не появлялся, и пока было не ясно, у кого можно о нём спросить.

И всё это в жаркий харьковский день, переходящий в почти такой же жаркий вечер. Скорее бы до пива дорваться.

Владимир Зенонович дорвался до него, наверное, раньше всех. Ещё таскали штабные ящики, а он уже сидел в ресторане за большим столом у окна, раскрытого настежь. За окном — площадь, огромная, как море, и от неё истекает дневной жар. За столом генерала — свита и оказавшиеся в близком знакомстве миллионеры Жмудские — большая семья, среди них молодые красивые женщины в настоящих украшениях. Макаров подошёл к генералу для получения указаний и с удовольствием заметил тайное, едва заметное подмигивание Кати Жмудской.

— Вы, голубчик, Павел Васильевич, занимайтесь устройством, а завтра с утра на службу, — сказал генерал и строго глянул на метрдотеля: — А ты что торчишь передо мной?

Тот что-то забормотал о блюдах к ужину.

— А ботвинью со льдом не разучились при красных? — перебил его генерал. — Обольшевичились? Расстреляю весь персонал. Марш на кухню и подать настоящий петербургский гвардейский ужин. — Посмотрев вслед метрдотелю, добавил: — Великий Диккенс заметил, что такие ноги Производят впечатление незаконченности, пока на них нет кандалов.

— Если пошёл Диккенс, можно переходить к делу. Макаров вызвал Дымникова. Прошлись с ним по гостинице сквозь суету, нашли место потише. Оглядевшись, Макаров сказал:

— Я засек одну глазастую даму. Она везде, она всё видит, она всегда молчит.

Серьёзная дама лет сорока сидела в гардеробе за скромным столиком, скрытым за вешалками, и что-то писала.

— Я адъютант его превосходительства генерала Май-Маевского, — представился Макаров, — мне необходимо немедленно увидеть Степана Вячеславовича.

— Степана Вячеславовича? — попыталась изобразить удивление дама, но из светлых глаз Павла изливалась такая жестокая сила, что дама растерялась, засуетилась. — A-а... Вам нужен пан Стефан, но он у нас редко бывает. Он, наверное, на станции Основа. Я вам дам...

— Вы мне дадите Стефана-Степана, или того, кто его замещает, или мы с капитаном сейчас сами раскроем и разворотим все склады и хранилища, — сказал Макаров, поправил кобуру, расстегнул её, опять застегнул.

— Извините, господа офицеры, я вам всё объясню. Когда в Гранд-отеле нет пана Стефана, его замещает пани Крайская. Я сейчас её найду.

— Ждали минут 20, после чего дама появилась с искренне виноватым и даже испуганным лицом.

— Произошло непонятное, — сказала она. — Когда нет пана Стефана, здесь всегда пани Крайская, а сейчас её нигде нет. Её кабинет открыт и пуст. Никаких следов. Никто не приходил. Никто не видел, когда она ушла. Может быть, час прошёл, может быть, два. Наверное, вышла через чёрный ход.

— Адрес!

— Сумская, 33, 2-й этаж. Это совсем рядом...

Шофёру Макаров приказал «три креста» — домчались мгновенно. От серых камней Харькова исходила жара. Ещё не стемнело. Белые платья, цветы, погоны, вальс «Воспоминания»... В окнах второго этажа темно.

— Неужели сбежала? — нервничал Макаров. — Какая-нибудь красная стерва. Боится ареста. Ну, это пусть. Лишь бы товар остался. Пойдём постучим.

Поднялись по широкой лестнице. Свет не пробивался сквозь щели. Позвонили, постучали. Свет брызнул из-под двери, хрустнул ключ, растворилась дверь, и Марыся упала на шею Леонтию Дымникову.

— Задушишь насмерть — застрелю, — усмехнулся Макаров.

— С ним и смерти не боюсь. Доставай пистоль.

В комнатах Дымников удивился прочному уюту и даже некоторой роскоши — красные не ограбили.

— Она не расскажет — я расскажу, — сказал Макаров. — Обслуживающий персонал секретных складов Реввоенсовета. Люди Троцкого. Встречалась со Львом Давыдовичем? Он же здесь недавно был.

— Ни. Я его боюсь. Стефан с ними занимался.

— Почему сейчас бежала?

— Не знаю. Страшно стало. Как мне быть, не знала. Коханый явился! Леончик мой. Два года тебя не видела, два года не жила на свете. Не знала, что делать, и бежала. Бежала от него, плакала и мечтала, что он прибежит за мной. Миловник мой коханый.

— Я прибежал, Марысенька, и теперь тебя не отпущу.

— Как говорит мой генерал: сначала дело, потом удовольствие. Где Степан?

— Он Стефан. Стефан Вацлавович. Здесь он. Внизу. На первом этаже, — сказала успокаивающе: мол, всё в порядке, можешь нас оставить.

— Сначала дело, — повторил Макаров. — Самое срочное и и ответственное. Выкладывай все документы. Всё наличие. Все адреса — я немедленно ставлю свои караулы. Кто сейчас охраняет?

— Да наши. В корниловской форме.

— Где главный склад товаров?

— На Холодной горе. Близко от станции. Сюда Стефана звать?

— К нему пойдём. Здесь духами сильно пахнет.

Почти сутки Леонтий и Марыся не расставались. Ритмы любви он ощущал не только всем телом, но и чем-то более широким и отзывчивым — наверное, это и называют душой, сердцем, счастьем, — но даже слышал непроизносимые слова, прячущиеся в страстных вздохах, всхлипах, стонах: «Ax-как хорошо ты-это-милый... Ми-лая, с тобой нам-эта-радость. Только не спе-ши так, милый-милый... Я с тобой вместе-только вместе...»

— А я тебя в кино видел, Марыся.

— То не я.

— Ты, Марыся. В Варшаве. Рядом с Пилсудским. Французская кинохроника.

— Ох, эти французы. Прицепились ко мне.

— Пилсудский тебя знает?

— Что ты, Лео? Я простая женщина. Киношники эти заметили меня в толпе и вытащили. Я-то женщина простая, но заметная.

Вскоре Марыся отправилась по своим делам, и Леонтий решил прогуляться,по городу. Улицы и переулки были темны и пусты. Встретилась колонна арестованных, которых вели расстреливать. Вышел на более широкую и чистую улицу. Открылась дверь, и в ночи вспыхнул яркий жёлто-розовый прямоугольник, вместе с ним выпал в темь улицы короткий аккорд скрипки. Дверь закрылась — и снова ночь.

У моста через речонку Лопань какой-то пьяный поручик никак не мог подняться на ноги. Дымников попытался помочь ему. Сзади взревел автомобиль, и ударили безжалостно яркие лучи фар. «Обоих в машину!» — узнал Дымников резкий злой голос Кутепова.

Когда разобрались, Кутепов поздравил Леонтия с возвращением в строй, предложил подвезти. Пьяного решили доставить в комендатуру.

— Поеду переулком, — сказал шофёр. — Здесь ближе.

В машине, кроме генерала, Соболь и Ленченко. Они согласились.

Въехали в серовато светлеющую каменную расщелину переулка. Лучи фар скользили по тротуару, по каким-то людям и вдруг осветили пару: офицер и женщина с золотистыми волосами. Она мгновенно закрыла руками лицо и уткнулась в плечо спутника, но Дымников успел узнать: Марыся. И лицо офицера, если и не запомнил, то отметил нечто неприятное. Или знакомое. Или именно потому неприятное, что знакомое.

Кутепов отвёз Дымникова на Сумскую, в приют любви, оказавшейся вдруг такой сомнительной. У Гранд-отеля приказал адъютанту Ленченко проехать по городу, подобрать пьяных офицеров и свезти в комендатуру.

Май-Маевский за тем же столом у того же окна в окружении свиты встретил Кутепова с радостью, усадил с собой, провозгласил тост:

— Перед вами, господа, герой Харьковского сражения, освободитель Харькова, генерал Кутепов. Лично он, без участия моего штаба разработал план операции и блестяще его осуществил. За освободителя Харькова! Ура!

Но когда сел на место рядом, сказал вполголоса, склонившись к генералу:

— А удар на Белгород придумал-то я. Без него, Александр Павлович, вы бы застряли на окраинах.

— Согласен, Владимир Зенонович. Удар на Белгород — блестящая идея. Но сегодня мне необходима тысяча комплектов нового солдатского обмундирования.

— Скажите Павлу Васильевичу, что я приказал, и всё получите мгновенно.

Потом пили за успешный поход на Москву, и опять Май-Маевский, поставив рюмку, сказал тихо, чтобы слышал только Кутепов:

— На днях говорил с Антоном Ивановичем, и он мне — конфиденциально: «Вы всё-таки, Владимир Зенонович, не очень-то двигайте ваши доблестные части. Колчак подходит к Вятке, перейдёт Волгу, займёт Нижний Новгород, а там и Москва. Мы можем остаться за бортом; пусть его немного осадят. А Москву мы всегда сумеем взять».

После очередной рюмки командующий заявил, что если б не было Диккенса, то не было бы и Гоголя. После следующей: если б не было Диккенса, то не было бы и Тургенева, далее шли Достоевский, Толстой... Генерал успел бы дойти до утверждения, что без Диккенса вообще бы ничего не было, но его отвлекло другое: начальник контрразведки полковник Щукин рассказывал о кинохронике, захваченной у красных «трофеями и недавно показанной штабным офицерам.

— Да, да! — воскликнул Май-Маевский. — Это ужасно. Выпуск красных курсантов. Подвойский! Какая дисциплина! Это же красные юнкера! А толпы на Красной площади, Приветствующие Ленина и Троцкого! И все мужики против нас! Мы приходим ж приводим с собой тех же помещиков, а они требуют от мужиков старые долги. И мужики против нас. 75 процентов Добрармии — пленные красноармейцы. То есть мужики. Они разбегаются и идут против нас. Полковник Щукин, вы расстреляете 75 процентов?

Контрразведчик начал говорить что-то о функциях своего учреждения, а Кутепов подумал, что75 процентов расстреливать не надо — достаточно половины, остальные сами пойдут, куда им прикажут.

— Я много раз говорил, — продолжал Май-Маевский, — если мы не решим аграрный и рабочий вопросы, нам не удастся разбить противника. А Врангель мне говорит, что этот вопрос можно решить только после взятия Москвы. Что это? Заколдованный круг. Где выход?

И командующий потянулся к графину с водкой, как бы указывая выход.

Среди непрекращающейся суеты Кутепов увидел капитана Макарова. Ночь, а он деловито шагает куда-то с подозрительным штатским. Генерал не запомнил в лицо соседа в купе питерского поезда, но неприятное чувство вновь охватило его при виде этого большого лица с крупным носом я наглым хозяйским взглядом.

— Позовите Макарова ко мне, — приказал генерал Соболю.

Макаров был явно недоволен — мешают важному делу, однако с Кутеповым не шутят. Чётко подошёл, отдал честь, приветствовал, как положено.

— Господин капитан, — сказал Кутепов, не скрывая неприязни к незнакомцу, который стоял в стороне и явно досадовал, что приходится ждать. — Передаю приказ Владимира Зеноновича — завтра для моего корпуса выдать 1000 комплектов нового солдатского обмундирования английского производства.

— Можно пятьсот, ваше превосходительство.

— Я пришлю батальон, и он возьмёт остальные 500.

— Ваше превосходительство, простите, я в смысле двумя партиями. Куда прикажете доставить?

— Завтра в Белгород, в штаб корпуса, моему помощнику. Не позднее шести вечера.

Кутепов посмотрел вслед адъютанту неодобрительно — тот уходил с носатым. Не был генерал ни антисемитом, ни черносотенцем, но некоторые физиономии возмущали его наглыми взглядами на окружающее, словно всё оно если ещё и не принадлежит им, то вскоре они его купят.

В приёмной Май-Маевского толпа. Паша Макаров на своём месте — лишь по особенному блеску глаз можно догадаться, что ночью он не отдыхал. Владимира Зеноновича требовалось спасать от просителей. Опыт есть: одних разбросать по помощникам, другим пообещать — «доложу», а затем объявить, что генерал принять не может, и лишь третьи...

Вошёл к генералу. Тот развалился в кожаном кресле, с ненавистью разглядывая папки с делами и донесениями, пробормотал, не глядя:

— Капитан, скажите там, что сегодня приёма нет: генерал занят... э-э-э... подготовкой новой военной операции.

— Ваше превосходительство, среди ожидающих — губернатор Щетинин и начальник контрразведки Главнокомандующего полковник Щукин.

— Губернатора к чёрту. У него вечно «неспокойно в губернии». Дрожит за свою шкуру. Начнёт пискливым голосом: «То там, то тут назревает опасность». А сам мер не принимает. Разве это губернатор? Он знает, что к нам едет глава Великобританской миссии по делам России генерал Брике? Вот и скажи Щетинину, что я приказал городу быть в образцовом порядке. А Щукина проси. Для остальных приёма нет.

Встречая полковника, генерал сумел принять надлежащий серьёзный вид, спрятав за пенсне пьяные глаза.

— Я к вам по важному делу, — сказал Щукин, едва заметно мигнув в сторону Макарова.

— Можете говорить при адъютанте.

— Тем более, что ему, пожалуй, придётся им заниматься. Во-первых, против вас, генерал, распускаются слухи. Будто под вашим руководством ваши подчинённые грабят город, разбазаривают богатые трофеи. В частности, американские консервы из складов на Москалёвке.

— Но там же боеприпасы.

— Это маскировка.

— Если что-то подобное происходит... Я сам разберусь и прекращу. Виновных — под трибунал.

Оставшись одни, генерал и адъютант понимающе взглянули друг на друга.

— Прикажи Прокопчуку стаканчик водки и чего-нибудь острого. И себе.

— Так точно, ваше превосходительство, но со складом мы должны решить сейчас. Я уже и бумагу подготовил.

Денщик принёс водку, сыр, маслины. Макаров достал из папки документы.

— Нашей армией захвачены секретные большевистские склады, — сказал он. — Охрану я поставил надёжную, но надо оформить. Вот здесь, в этом распоряжении я указал: «Выдача лишь с разрешения Командующего армией генерала Май-Маевского под контролем его адъютанта капитана Макарова».

— Замечательно. Давай подпишу. Теперь ни одна песчинка не уйдёт со склада без нашего ведома. А вы знаете, капитан, что вчера вечером у нас с Аней состоялся интимный разговор? Правда, потом я был сильно пьян и ничего не помню. Всё кончилось благополучно?

— Так точно, ваше превосходительство. Князь Адамов и сам Жмудский помогли усадить вас в автомобиль. А Анна Петровна, по-моему, очень вас любит. Она ревнует вас к каждой женщине. Когда вы уезжали, просила передать: сегодня вечером быть у неё.

— Хорошо, вечером поедем. Я сейчас лягу спать. Начальнику штаба скажи — совещание переносится на завтра. Ну, если Щукин что-нибудь, тогда разбудишь.

Бравое барабанное утро, и, казалось, солнце двигалось вместе с корниловцами на Москву под Преображенский марш. Однако пока не на Москву, а на маленькую станцию, и победа маленькая, но победа.

Кутепов приказал обращаться с пленными по новым правилам: расстреливать только комиссаров и коммунистов, остальных — в обработку и, возможно, даже в строй. Сам он давно собирался с адъютантом верхами в батарею. И что-то ещё. Ах да, письмо от Лидии. Его прочитать потом, в спокойной обстановке, когда освободится от дел. Артиллеристов, наверное, предупредили: часовой у ворот в новенькой форме. Сам Бондаренко выбежал докладывать — батарея согласно распорядку дня занимается боевой подготовкой. Спешились, пошли по расположению.

— Показывайте, что за боевая подготовка.

— Приведение в порядок орудий и амуниции.

В тени у конюшни ездовые огромными сапожными иглами зашивали уздечки, шлеи и прочую кожу. Неподалёку, на солнце, раздетые по пояс солдаты забивали пыж в ствол орудия.

— Швейную мастерскую открыл, Бондаренко? Крестиками умеют вышивать? Построить батальон! Орудия не выкатывать!

Хотел, было, Кутепов устроить и выводку — проверить содержание лошадей, а их всегда содержат не очень хорошо, особенно, если проверять чистым носовым платком, но адъютант напомнил, что генерал вызван в Харьков на встречу с английской военной миссией. Ограничились строевым смотром. Потом беседовали с офицерами в маленькой, но прохладной и уютной столовой — «наше собрание». Спросил Дымникова, хорошо ли зажила рана. Пообещал участие в московском параде и салюте.

— Господина капитана вызывают в штаб командующего, — сказал Бондаренко. — Телефонограмма адъютанта его превосходительства.

При упоминании об адъютанте у генерала появилась какая-то недовольная морщина между бородой и кончиками усов.

— Зачем вызывают?

— Хорошо знает французский язык.

— Для встречи с англичанами?

— Англичане вроде нас, — позволил себе включиться Ленченко. — Только французский знают. Ну ещё и английский немного.

Кутепов усмехнулся и милостиво сказал:

— Прошу в мой автомобиль.

Вскоре выехали. Раздражало жаркое предзакатное солнце, бьющее в глаза. На пустынной окраине — два забора, две хаты — догнали колонну пленных красных. Кутепов приказал остановить колонну.

— Кто начальник конвоя? — спросил он.

— Поручик Чижов, — доложил немолодой, лет сорока-пятидесяти офицер.

— Куда ведёте?

— На сборный пункт, ваше превосходительство. Которых отобрали для службы. Остальных расстреляли.

— Поручик Чижов, когда вам присвоили звание?

— На германском фронте я был подполковником. После меня насильно мобилизовали в Красную армию, но я сумел перейти к вам, к своим.

— Сумел? Сумел в плен попасть? Теперь отслуживай своё предательство. А вы, ребята, согласны сражаться за великую единую неделимую Россию?

Пленные, конечно, отвечали согласием, кто громче, кто быстрее.

— Все согласны?

— Все, ваше превосходительство!

— И ты согласен? — спросил Кутепов, неожиданно остановившись около светловолосого пленного в рваной гимнастёрке.

— Так точно, ваше превосходительство!

— Леонтий Андреевич, подойдите, пожалуйста, сюда, — подозвал генерал Дымникова. — Узнаете? Я ещё там, на Литейном, приказал вам запомнить его фамилию. Узнали?

— Узнал, — вздохнул Дымников, — унтер-офицер Кирпичников.

— Поручик Чижов, — металлом по камню резанул кутеповский голос. — Этого пленного немедленно расстрелять. Здесь.

— Ваше превосходительство, — забормотал Кирпичников, — я же добровольно... За единую неделимую... Искупить вину... Ваше превосходительство...

Смерть уже пристала белой маской к его лицу, волосы прилипли к черепу.

Кутепов отвернулся, не слушая. Поручик Чижов отдавал приказы конвойным, но генерал его перебил:

— Нет, поручик. Сами! Очищайтесь от красных грехов. Наган у вас есть. Можете взять винтовку.

Кирпичников плакал, продолжая бормотать. За ближайшим глухим забором почувствовалось движение — зрители. Чижов, глядя в землю, доставал наган.

— Выведите его из строя, — приказал он солдатам.

Конвоиры выволокли приговорённого на обочину дороги, поставили у кювета.

— Вон туда смотри, на лесок, — сказал один из конвойных, — чтобы солнышко глаза не жгло.

Поручик выстрелил неудачно — пуля попала куда-то рядом с ухом, и Кирпичников повернул к нему залитое кровью лицо и завыл. Поручик торопливо выпустил весь барабан, и Кирпичников грузно завалился ему под ноги, искорёженным окровавленным лицом в пыль.

— Тем хохлам за забором прикажите закопать, — сказал адъютант Кутепова конвойным.

Поехали дальше, генерал даже не оглянулся. Спросил:

— Вы действительно, Леонтий Андреевич, хорошо знаете французский?

— Да нет. Забыл. Так, на уровне «как вы себя чувствуете?»

— В артиллерии не требуется знание французского языка. Вы знаете, капитан, что планируется объединение всех батарей в «Артиллерийскую генерала Маркова бригаду»?

— Слышал.

— Возможно, и вы получите батарею. Хочется?

— Сразу после ранения... Тяжело...

— Да. Спешить не надо. Тем более, скоро начнётся решающее наступление на Москву, и продвижение по службе пойдёт быстро.

Вдоль Сумской, от Метрополя до сада, по тротуарам стояли шеренги солдат и офицеров в новых мундирах с корниловской нашивкой. Макаров был очень занят организацией трёх банкетов: в Гранд-отеле, Буффе с цыганами и в особняке командующего. Не нашёл времени поговорить, но взглянул на Дымникова с некоторой злостью и даже погрозил кулаком.

Машина Май-Маевского со свитой и адъютантом выехала навстречу четырём английским автомобилям, подъезжавшим со стороны вокзала. Леонтия усадили в большой открытый автомобиль, забитый офицерами. Отсюда он хорошо видел церемонию.

Машины гостей остановились, Май-Маевский вышел Навстречу генералу Бриксу, встретил его какой-то короткой речью и повёл вдоль выстроенных шеренгами войск. Сухощавый рослый англичанин шёл впереди, командующий Добрармией с колышущимся животом двигался за ним, сбиваясь с ноги. Брикс на ломаном русском языке крикнул: «Здравствуйте, герои корниловцы!» Ответили дружно: «Здравия желаем, ваше превосходительство!»

На тротуарах толпы светлых костюмов и платьев, цветы, на балконах трепещут приветственные флажки.

Сначала отправились на банкет в Гранд-отель. Дымников с компанией оказался за большим столом недалеко от генералов, и ему иногда удавалось услышать, о чём они говорят. Рядом с ним сидел офицер из свиты Брикса, и Леонтий, припомнив французский, объяснял, кто есть кто, и переводил тосты. Конечно, в них звучал призыв: «На Москву!» Брикс поднялся с бокалом шампанского и сказал:

— Владимир Зенонович, от имени своего правительства поздравляю вас со званием лорда. За вашу доблесть и новую стратегию вы награждаетесь орденами Святого Михаила и Святого Георгия. Отныне ваш вензель будет красоваться в Лондоне, в церкви Святого Михаила.

Май-Маевский был потрясён и едва не заплакал — во всяком случае протирал пенсне. Тем более подходила стадия «после». Кутепов, сидевший рядом, говорил с Бриксом о танках и артиллерии:

— Мы создаём новую артиллерийскую бригаду и хотим полностью оснастить её английскими орудиями. Не хватает 8—10 пушек.

— Запишите, — сказал Брикс адъютанту. — Орудия будут в течение недели.

— Скажи ему насчёт танков, — говорил Кутепов переводчику. — Нужны более лёгкие танки для наших дорог.

Капитан Макаров что-то шепнул Май-Маевскому. Генерал распорядился, и в зал под дикую кавказскую музыку вбежали танцоры-джигиты с кинжалами. Корректный строгий Брикс расплылся в восторженной улыбке. После танцев оперный оркестр заиграл какой-то английский, никому не известный вальс.

— Господа! — воскликнул Май-Маевский. — Великий Диккенс писал, что нельзя ужинать под похоронный марш. Приглашаю вас в Буфф, где нас ждёт прекрасный настоящий цыганский хор.

Брикс принял приглашение с удовольствием.

У Дымникова был свой ключ от квартиры на Сумской, но оказалось, что Марыся уже дома.

— Заждалась, коханый мой. Ты там гуляешь с генералами.

— Приличные, хорошо одетые люди устроили для себя спектакль, чтобы забыть о миллионах мужиков, красноармейцев, пленных, дезертиров и прочих, кои и представляют нынешнюю Россию.

— Ты умный, Леончик. Я тоже так думала.

Обычный вечер вдвоём, обещающий обычные ночные ласки. Цветы, вино, конфеты... Заметил новое — на этажерке польские книги: Сенкевич, Жеромский, Конопницкая. Всё на польском. Потеснили дымниковских Пушкина, Лермонтова, Блока.

— Они были у Стефана, — объяснила Марыся. — От красных прятали. Я же полька.

— Когда-то ты сказала, что русская, и просила называть тебя Машей.

— Тогда был другой век. Теперь есть вольная Польша.

Он не знал, с чего начать, вспомнил об общих делах:

— Вагоны в Крым ушли? Макаров нервничал, спрашивал.

— С Холодной горы. Консервы и сахар. Макаров только и волнуется за злотые. Спростый ако полено.

— Все мы, наверное, так. И ты. И я.

— Я?

Пожалуй, он ещё не видел на её чистом бело-розовом со смуглинкой лице такую горделиво-холодную маску. Марыся подошла к зеркалу, поправила золотистые локоны, сказала с той же холодной величавостью:

— Разве я похожа на торговку-коммерсантку, только и думающую о злотых?

— Ты похожа на мою любимую единственную Марысю, но…

— Что но? Какое но?

— Ты не коммерсантка, но я не знаю, кто ты. А я видел тебя с офицером ночью, когда ты должна была находиться на складе в Москалёвке. И там, с вами, ещё были офицеры, Штатские. Недалеко от комендатуры.

— Меня с офицером? Леончик, ты ревнуешь!

— Нет. Не ревную. По-моему, там было не любовное Свидание. Но что? Красные? Контрразведка? Коммерсанты из Мопита?

— Спасибо, Леончик, что ты мне веришь. Одного тебя кохаю. И всё тебе расскажу!

— Всё? Всё — лучше не надо. Когда рассказывают все, обычно врут.

— Ты мой коханый, я тебе всё скажу. Я не официантка из корчмы, не торговка, не коммерсантка у Стефана. Я Мария Конрадовна Крайская! Потомственная польская дворянка. Наш начальник государства Юзеф Пилсудский знал моего деда, а мой отец погиб в 15-м году в его легионе, в Австрии. Это он в Варшаве пригласил меня идти рядом с ним, и нас снимали в кино. Мы боремся за Великую Польшу, за Речь Посполитую, против тех, кто больше ста лет распинает, грабит, угнетает мою страну. Пришёл час расплаты. Бог с нами. Он наказывает тех, кто губил Польшу. Ты знаешь, за что отправили на гильотину Марию-Антуанетту? За то, что её мать подписала Третий раздел Польши. А за что Романовых расстреляли в Екатеринбурге? За то, что Екатерина подписала раздел Польши.

— Марыся, ты любишь Польшу, и я люблю Польшу. Чудесная земля. Я же там воевал, был ранен. Но и Россия прекрасная земля.

— Россия — это хам-жандарм, для которого все нерусские — не люди, а ляхи, хохлы, армяшки...

— Но я же, как будто, не хам. У меня есть друзья и поляки, и евреи.

— Ты, Леончик, — один мой коханый. Других нет.

— Но я же русский. Как мы теперь с тобой кровать будем делить? С одной стороны — красно-белый флаг, с другой трёхцветный единый неделимый?

— Не знаю, Леончик. Кровать такая узкая. Да и я поправляться стала. Смотри: вот эти французские панталоны уже тесны. Вот здесь, в бёдрах. Придётся снимать дамски нохавички...

1919. ИЮЛЬ

«Московская директива

Имея конечной целью захват сердца России — Москвы, приказываю:

1. Ген. Врангелю выйти на фронт Саратов—Ртищево—Балашов, сменить на этих направлениях донские части и продолжать наступление на Пензу, Рузаевку, Арзамас и далее — Нижний Новгород, Владимир, Москву.

Теперь же направить отряды для связи с уральской армией и для очищения нижнего плёса Волги.

2. Ген. Сидорину правым крылом, до выхода войск ген. Врангеля, продолжать выполнение прежней задачи по выходу на фронт Камышин—Балашов. Остальным частям развивать удар на Москву в направлениях: Воронеж, Козлов, Рязань и Н. Оскол, Елец, Кашира.

3. Ген. Май-Маевскому наступать на Москву в направлении Курск, Орел, Тула. Для обеспечения с запада выдвинуться на линию Днепра и Десны, заняв Киев и прочие переправы на участке Екатеринослав—Брянск.

4. Ген. Добровольскому выйти на Днепр от Александровска до устья, имея в виду в дальнейшем занятие Херсона и Николаева...»

Старые корниловцы были построены на станции Глазуновка. Генерал Май-Маевский вышел из вагона, едва не споткнувшись на ступеньке, поздоровался с Кутеповым, с войсками и прочитал деникинскую директиву. Громовое «ура» приветствовало начало похода на Москву.

— Доблестные корниловцы, сколько вёрст до Москвы? — вопрошал генерал.

— Четыреста.

— Четыреста двадцать.

— А сколько корниловских переходов?

— Двадцать!

— Восемнадцать!

— За восемнадцать — ура! — крикнул Май-Маевский.

Корниловцы поддержали единогласно и громогласно.

В вагоне был дан небольшой завтрак для высших офицеров. Кутепов по обыкновению почти не пил, но делал это деликатно, незаметно. Командующий же, выпив несколько» рюмок, если и не протрезвел, то перешёл в какую-то другую стадию опьянения.

— Александр Павлович, — спросил он вдруг строго, — кадим образом обеспечиваете войска фуражом? Чем кормите артиллерийских лошадей?

— Как обычно, реквизируем у крестьян. По законам военного времени.

— Квитанции выдаёте?

— Они их не берут — боятся красных.

— Значит, просто отбираете и ждёте, что русские крестьяне поддержат нашу армию?

Кутепов промолчал. Ему не нужна поддержка мужиков. Ему нужны верные корниловцы, готовые расстрелять хоть пол-России, если та половина будет против Белого дела.

— Ваше превосходительство, красные тоже объявили продразвёрстку и отбирают у мужиков всё до последнего зёрнышка, — сказал Ермолин.

— Вот и решение! — и генерал поднял вверх указательный палец. — Они отбирают, и мужики против них. Если бы мы не отбирали — мужики были бы за нас.

— Но как же, ваше превосходительство, зерно, хлеб — без этого же армия не может существовать.

— А по закону, мой милый. По закону. Особое совещание сидит и сочиняет законы. Но их же армия не выполняет. Были решения по ¹/₃ хлеба, ¹/₂ трав, ¹/₆ корнеплодов, закон о посевах на 19—20-е годы... Всё осталось на бумаге. Я сказал Антону Ивановичу, что снимаю с себя ответственность за массовые беспорядки крестьян до тех пор, пока не будет введена земельная реформа. Но он слушает Врангеля. С крестьянством меньше считаться. Принимать меры, не показывать слабость власти. Все реформы можно производить лишь после взятия Москвы. Почему Врангель решает за всех? Почему Деникин его слушает? В результате...

И его рука потянулась к графину с водкой.

Сразу после отъезда командующего Кутепов собрал штабное совещание, без тени юмора заявил:

— Всё, что говорил его превосходительство Владимир Зенонович, мы должны выполнять беспрекословно. Откройте оперативные карты. Подполковник Ермолин, уточните, пожалуйста, расстояние до Москвы от нашего переднего края. 420 вёрст, или 18 переходов?

— 605 километров, ваше превосходительство.

— Подполковник Ермолин рассчитал точно. При подготовке предложений к оперативному плану прошу руководствоваться его данными.

Некоторых посетителей Стефан Вацлавович принимал в Гранд-отеле, в комнате за гардеробом, откуда были выходы и в подвал, и в ресторан, и к чёрному ходу, ведущему в глухой переулок. Посетитель, одетый, как многие интеллигенты, разорённые Гражданской войной: потёртый пиджак, брюки от другого пиджака, разбитые ботинки, оказался в этой комнате, лишь получив надёжные уверения в безопасности, а до этого вёл себя осторожно, звонил, присылал записки, неожиданно появлялся рядом в уличной толпе, в пивных.

— Где-то раньше виделись? — спросил Стефан.

— Допрашивал вас в Киеве, в 16-м, по делу о пропаже эшелона с обмундированием. Мало улик... — сказал посетитель, который был наголо обрит, как переболевший сыпным тифом, что подтверждала справка больницы.

— Улик было мало, а денег много, — засмеялся Стефан. — Что теперь?

— Ещё месяц назад я был в контрразведке Добрармии. Но почувствовал слежку и ушёл.

— Что вы принесли нам?

— Полный список деникинского высшего военного командования с военными и политическими характеристиками. Указано предполагаемое отношение каждого офицера к союзу с новой Польшей.

— А вы хотите союз? — с хитрой улыбкой спросил Стефан и добавил: — Мы сможем работать с вами, если вы передадите нам вашу тайную агентуру в Красной армии.

— Она разгромлена. Остались единицы.

— Давайте эти единицы. Они помогут и нам, и Кутепову. Давайте немедленно. Сейчас. И мы подписываем с вами Соглашение. Вы получаете деньги. Много денег. Списки офицеров потом.

— Единственный надёжный агент, с которым у меня доверительные отношения, действует как раз на этом направлении. Фамилия: Меженин, шифр: Литератор.

1919. АВГУСТ

Кутепов, произведённый за успешную Харьковскую операцию в чин генерал-лейтенанта, не забыл наградить своих. Соболь стал полковником, и теперь, если генерал был не на фронте, его день в штабе обычно начинался со встречи с Соболем.

Весёлое утреннее украинское солнце мешало серьёзным разговорам, генерал опускал штору на окне и спрашивал:

— Где новые сведения о красных?

Соболь виновато вздыхал, объяснял, что в сложных боевых условиях при беспорядочном отступлении противника невозможно составить истинную картину обстановки на фронте корпуса.

— Одни пленные говорят о подкреплениях, прибывающих в XIII армию, другие — о том, что вся армия отводится в тыл на переформирование. Противник сам ещё ничего не знает о себе. Вот и у нас сложности. Наши войсковые разведчики донесли данные о столкновении между двумя красными частями.

— Что за столкновение?

— Эшелон Украинской красной бригады был разгромлен проходившим через станцию полком ХIII армии. Уничтожили секретные документы, порвали портреты революционных вождей, разоружили штабных и командиров, били их прикладами, провозгласив лозунг «Бей жидов и коммунистов».

— Гидра пожирает сама себя.

— В корпусе среди офицеров и в штабе армии ведутся всякие разговоры. Особенно после московской директивы. Говорят о претензиях Врангеля. Он очень обижен, что главный удар на Москву поручен нашему корпусу. Когда мы взяли Харьков, он сразу предложил Деникину создать ударную группку для наступления на Москву под его, конечно, командованием. Антон Иванович не принял это предложение, и теперь Врангель везде заявляет, что наш корпус и вся Добрармия не встречают сопротивления «в своём победном шествии к Москве». А его армия, мол, истекает кровью в неравной борьбе, что его солдаты оборванные, босые, простоволосые и голодные, а наши обеспечены всем, одеты, обуты и сыты. О нас ещё говорят, что мы без всяких причин прекратили наступление. Мне передали, что начальник штаба армии Ефимов говорил, что стратегия нашего корпуса его не вполне удовлетворяет. Он считает, что уже могли быть произведены операции с целью захвата ближайших узлов, например, Готни.

Кутепов задумался, почесал бородку.

— Они не понимают, — сказал он. — Не понимают, что идти вперёд можно только при выполнении двух условий...

Его прервал резкий гудок зуммера — выходить на генеральский телефон разрешалось лишь в экстренных случаях. Кутепов взял трубку.

— Ваше превосходительство, докладывает капитан Ленченко. Срочное сообщение капитана Большакова из Томаровки. Со стороны дубового леса его атакует неожиданно появившийся Интернациональный полк — китайцы и латыши. Бой идёт на подходах к женскому монастырю.

— Я же ещё ночью разрешил ему отступить.

— Они отказываются отступать и защищают монастырь. Большаков только просит дать хотя бы небольшое подкрепление.

— Что ж. Командиру, отказывающемуся отступать, надо дать подкрепление. А у нас ведь, кроме инженерной роты, ничего нет?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Передайте начальнику штаба: срочно инженерную роту в Томаровку.

Кутепов положил трубку.

— Мне можно идти? — спросил Соболь.

— Подождите, полковник. Нам с вами надо что-то решить. Мы ничего не знаем о противнике — вдруг появляется Интернациональный полк — а они хотят, чтобы я наступал. Идти вперёд можно только при выполнении двух условий: обеспеченный тыл и точные данные о противнике. Тыл я стараюсь укрепить. Приказ по корпусу №100 сыграл свою роль: грабежи почти прекратились. Все поняли, что насилие и произвол будут караться по законам военного времени. С произвольными реквизициями тоже покончим. Никакие политические выступления против нашей армии не допускаются. Части корпуса пополнены, получено новое обмундирование и хороший запас продовольствия. Тыл есть. Но где сведения о противнике? Найдите среди наших офицеров человека, умеющего анализировать и сопоставлять имеющиеся данные. Шахматиста найдите. И пусть он занимается только уточнением положения красных частей и их планов. Дайте ему в распоряжение войсковые разведки полков и дивизий. Пусть даёт им задания, получает сведения и думает. Чтобы я в любой момент знал обстановку на фронте корпуса.

Батарея вела огонь прямой наводкой шрапнелью по бойцам Интернационального полка, скопившимся и окопавшимся на опушке дубового леса. Погода испортилась, заморосил мелкий августовский дождик, над лесом появилась голубоватая мгла. Очередная атака интернационалистов была отбита, Дымников приказал привести в порядок огневые позиции и, набросив плащ, направился к женскому монастырю — всего шагов пятьсот от орудийных окопов.

В крытой сторожке за стеной монастыря майор Бондаренко и ещё несколько офицеров пили из железных солдатских кружек сливки, которые принесла в большом кувшине старая монахиня. Налила и Дымникову, сказала: «Благослови вас Господь, защитников наших». Кроме этой монахини да ещё двух-трёх таких же старух, за все дни стоянки у монастыря не было больше видно ни одной монашенки. Л сливки замечательные: густые, холодные.

Бондаренко посмотрел на часы, сказал:

— 40 минут прошло — сейчас китайцы опять полезут.

— Без пехоты мы их не разобьём, — задумчиво проговорил поручик Арефьев, — у них большой численный перевес, А подкрепления что-то не видно.

— А вот и оно, — сказал Дымников: он первым услышал, что в лёгкий шумок мелкого дождя, прерываемый редкими выстрелами, вмешалась неожиданная песня:

По лесной дороге в новеньких английских шинелях к монастырю подходили инженерные офицеры.

— Очкастые интеллигенты, — сказал кто-то.

— Р-разговорчики.

Появился капитан Большаков, приказал роту распустить на краткий отдых, вызвал к себе командира роты и командира батареи.

— Дождик, господин капитан, пойдёмте в сторожку.

Большаков посмотрел на небо, как на досадную помеху, сказал:

— От пуль не прячемся, а от дождя-то... Приказ такой. Немедленно атакуем. Я сам поведу роту. Перед этим дайте, майор, по интернационалистам 10 шрапнелей на орудие.

Огнём батареи Бондаренко поручил управлять Дымникову. Сложностей никаких — всё пристреляно, однако надо выходить под пули.

От момента, когда Леонтий скомандовал: «Шрапнелью, прицел, трубка та же, 10 снарядов беглый огонь!» — до наступившей после боя тишины прошло, наверное, не более получаса. Вспыхнули в голубоватой мгле дождя зловеще зелёные разрывы, зашевелилась на опушке леса черно-серая масса людей, выбирающихся из окопов, раздался крик капитана Большакова: «Вперёд, за Великую Россию! Штыки к бою!» Штыковая атака. Несколько минут непонятной издали возни на опушке леса, и Дымников с другими офицерами уже шёл туда, где всё успокоилось, затихло, и только инженерные офицеры отдыхали, покуривая, прислонясь к деревьям или прогуливаясь. Заколотые штыками в разных позах лежали в мокрой траве. Возле наспех вырытых окопов — трупы погибших от артиллерийского огня. Окровавленные гимнастёрки, разорванные шрапнелью» мёртвые лица с кровавыми впадинами вместо глаз. Наибалее удачные попадания шрапнели обозначались кучкой трупов в чёрной, пропитанной кровью земле окопов. Предсмертно съёжившиеся или, наоборот, вытянувшиеся лежали ничком, навзничь, на боку и маленькие сухощавые китайцы, и крепкие широкоплечие латыши.

Под ветвистым кустом — скрюченный труп китайца. Руки прижаты к кровавому месиву на животе и груди, азиатские глаза широко неподвижно раскрыты, а по эмали мёртвого белка уже ползают муравьи. Возле трупа — инженер с погонами поручика.

— Нет, я не инженер, — сказал он, — я историк. Это я его так. Штыком. Два раза. Я никогда не был на войне. Никогда не убивал, и вот... Штыковая атака. Он сам кинулся на меня с такой же винтовкой, с таким же штыком. Просто не понимаю, как я мог...

Мимо проходили офицеры, среди них Арефьев. Услышал сетования поручика и сказал:

— Привыкнете, господин инженер. Ещё и понравится.

— Смешно сейчас говорить, но я очень люблю военную историю. Жомини, Клаузевиц[37]... Я преподаю историю. Яскевич Виктор Антонович...

— Войны были всегда, — сказал Дымников, представившись, — и всегда мужчинам приходилось это делать.

Леонтий говорил это не столько Яскевичу, сколько себе: никак не мог примириться с тем, что так нелепо проходит жизнь в убийствах и в ожидании смерти в любую минуту. Пытался искать объяснения, но все они были неубедительны. Оставалось одно — жить.

Когда перед самым закатом солнце пробилось через редкие вершинки леса и серебром засверкали капли дождя на зелени, Дымников почистился, причесался и направился к чёрному входу в монастырь — тут по вечерам собирались местные жители по разным делам. Война войной, а скотину надо кормить, надо траву косить, молоко продавать или менять на какой-то товар, да и со своими надо повидаться. В одной деревне белые, в другой — красные, а между деревнями в ноле общий покос. Правда, косари, в основном, старики и женщины. И у монастыря собирались бабы или в возрасте, или прячущие свои молодые глаза.

Мать Евдокия, угощавшая офицеров сливками, стояла с какой-то усталой, морщинистой крестьянкой, но рядом — из-под светлого платочка глаза — такие чёрные, жгучие...

— А ты, милая, откуда? — спросил её Дымников.

Та — лицо в платок, а ответила спутница:

— Ну, из Павловки мы. Это моя невестка. Принесли вот картохи в монастырь.

— А в Павловке-то красные. Шпионить пришли?

— Не пугайте их, господин офицер. Какие они шпионы? Они не знают, кто белые, кто красные.

— Всё я понимаю, матушка. Даже помогу твоим знакомым к Павловке пройти через наши посты.

— Нет уж, мы сами, — воспротивилась было старуха.

— А пускай он Катю проводит, — сказала вдруг мать Евдокия, — а то, знаешь, пристанут солдаты.

Леонтий шёл с Катей по лесной тропинке. Здесь их холодными брызгами обдавал кустарник, и начиналась внизу под ногами ночь, поднималась вдоль стволов к далёким вершинам.

— Муж-то за кого воюет?

— А ктой знает. Может, за ваших, а может, за тех. Ещё какой-то Махно мужиков собирает.

— Красивая ты, Катя. Любить тебя надо, а не воевать.

— Вот и некому любить-то — все воюют.

— А я? Так тебя расцелую, заласкаю...

— Ой, дак нет. Вы домой, и я домой.

— А если вот так я тебя...

— Дак разве ж можно в лесу?

— Можно, Катенька... Это везде можно...

А мать Евдокия тем временем объясняла Катиной свекрови:

— Пускай гуляют — мне с тобой большой разговор приказали вести. Хромой приказал: надо срочно прислать большую книгу. Чтобы там все. Поняла? Мужикам своим скажи: его кличут Игорь — Литератор. Вот так. Искать его при том же штабе. Наверное, в Курске. И ещё хромой сказал, чтобы мужики его припугнули, а то он вертлявый мужчина. Пусть ему скажут, что у хромого руки и там и здесь. От него ему не уйти. Нехай старается.

Поручика Яскевича вызвали в штаб корпуса к полковнику Соболю. Тот долго с ним беседовал, а затем вдруг попел к самому Кутепову.

Тот с недоброй иронией разглядывал не то удивлённого, не то испуганного поручика. Спросил резко:

— Вы помогали составлять разведсводку 3-й дивизии?

— Да... Так точно. Мне дали донесения и приказали.

— Там у вас пример из Русско-японской войны. Не умели тогда анализировать обстановку.

По тем данным, которые имелись в штабе Куропаткина[38], легко было предвидеть удар 16 мая на Вафангоу, потому что...

— Университет?

— Так точно. Петербургский.

— Студент? Либерал? На демонстрации ходил?

— Когда все ходили...

— Итак, поручик, за своё участие в беспорядках, разрушивших Российскую империю, вы заслужили расстрел. Однако расстрелять вас я всегда успею.

Ни в лице, ни в голосе генерала не было ни тени шутки. Скорее нечто злорадно ироническое.

— Но, ваше превосходительство, я же... это было ещё...

— Помолчите, поручик, — посоветовал ему Соболь.

— Мы дадим вам возможность искупить свою вину, — сказал генерал. — Полковник Соболь, покажите поручику карту обстановки на фронте.

— Но там же много неточностей, условностей, ваше превосходительство.

— Вот пусть и разберётся.

— Я не знаю, — робко начал Яскевич, — по-моему, XIII армия не так опасно расположена, как указано здесь, и атака интернационалистов на монастырь, судя по всему, имела демонстративный характер.

— Та-ак, — с одобрительным удивлением согласился генерал. — А что же мне ждать от них, как командиру корпуса?

— Приходится лишь догадываться, ваше превосходительство, но, по-видимому, они намечают контрудар ХIII армией на Белгород—Волчанск. Это видно...

— Да, из карты это видео, — согласился Кутепов, — но где разведданные? Где план красного командования? Тем более, что там сейчас командует бывший наш сослуживец, генерал Селивачёв, а он дело знает. Итак, приказываю: по первому требованию представлять поручику Яскевичу все имеющиеся в штабе разведданные. Вся войсковая разведка: дивизионная, полковая, батальонная — работает на него. Я дважды в день, утром и вечером, подхожу к вашей карте, и вы мне докладываете положение вверенных вам красных войск.

Теперь день командира корпуса начинался и заканчивался встречей с Яскевичем.

— Как вверенные вам красные войска? — спрашивал сначала Кутепов, а в заключение говорил: — Смотрите, повешу вас, если вы напутали.

Сильный ветер с дождём гнал мусор по вокзальной площади в Курске, однако алчущие хлеба, спирта или чего-нибудь пострашнее и не думали прятаться от непогоды. Меженин пробирался сквозь эту толпу, осторожно оглядываясь, — свидетели были не нужны. Нанюхавшиеся кокаина подростки с безумными глазами и нечленораздельной речью, наколовшиеся морфием его не интересовали, он не откликался на призывы «кока чистая 100 рублей», «марафет: ампула — сотня, прямо из госпиталя»...

Наконец нашёл того, кто ему был нужен: прислонившись к вокзальной стене, сидел весёлый, хитро улыбающийся восточный человек.

— Что надо красному солдату? — спросил этот человек. — Я знаю, что надо. Красному солдату гашиш надо.

— Тихо ты. Табак мне надо крепкий с этим. Понял?

— Ну, да, чтобы спать хорошо.

— Чтобы заснул сразу очень крепко часа на два.

— Вот такой мешочка 300 рублей. Дешевле нигде не найдёшь.

Меженин осмотрелся. Люди на него не смотрят. Наверное, смотрят на плакат «Все на борьбу с Деникиным».

Со своим приобретением Игорь направился в штабную столовую. По дороге попробовал хитрый табачок — сразу бьёт по мозгам, но и махорка тоже попадается страшно крепкая. Дождался в столовой Юркина. Тот последние дни ходил угрюмый, забывчивый, рассеянный — подтвердились известия о гибели Лизы; часто повторял: «Отомстим».

— План контрнаступления готов, — начал он, — после обеда разошлют. Мне дадут на два часа. Потом поеду в часть, в Новый Оскол, разъяснять солдатам.

Когда съели суп из селёдки и пшённую кашу, Меженин успел угостить Юркина специальным табаком.

— Такой забористый, — отрекомендовал он, — сам курю его третий день. Мозги хорошо прочищает.

Возле занимаемой ими комнатки Юркина уже ждал строгий курьер штаба с пакетами и с книгой регистрации документов.

— Товарищу Юркину для ознакомления, — сказал он. — Ровно на два часа.

— Ты, Игорь, извини.

— Я всё понимаю. Я здесь покурю за дверью. Буду тебя охранять.

Минут через десять Юркин спал, сидя за столом, уронив голову рядом с небольшой пачкой машинописных прозрачных страниц.

Теперь закрыться и понадеяться на память, карандаш, бумагу...

Следующее утро в штабе корпуса началось как обычно, с той лишь разницей, что, когда Кутепов вошёл в комнату Яскевича, там уже был полковник Соболь. По обыкновению генерал спросил:

— Как вверенные вам красные войска, поручик?

— Ваше превосходительство... — заволновался Яскевич. — Есть данные. Господин полковник знает.

— Я хочу, чтобы сначала вы мне доложили.

Поручик освободил от карандашей, лупы, каких-то бумажек приколотую к столу карту и положил рядом с ней небольшую пачку тонких машинописных листов.

— Это расшифрованное разведдонесение о плане операции красных.

— Чьи данные? Какой разведки?

— Нашей, корпусной, ваше превосходительство.

— Поздравляю, полковник. Докладывайте, поручик.

— Операцией поручено руководить помощнику командующего Южным фронтом бывшему генералу Селивачёву. В его распоряжении 33 полка XIII, XIV и VIII армий. Всего 150 тысяч штыков, 23 тысячи сабель, 719 орудий, 3197 пулемётов. Эта группа наступает на наш правый фланг с целью захватить район Короча—Белгород—Волчанск—Купянск. Это их славный удар.

— Не могу не напомнить вам, ваше превосходительство, как точно вы предугадали это направление, — сказал Соболь.

— Ваше превосходительство, — подхватил Яскевич. — Вы именно этот план контрнаступления красных и предвидели.

— Нетрудно было догадаться, — сказал Кутепов, как о чём-то само собою разумеющемся, — докладывайте дальше.

— В центре, в направлении Сажное—Белгород атакуют части так называемого «крепостного района»: примерно 12 неполных полков в сопровождении трёх-четырёх бронепоездов. На наш левый фланг планируется наступление XIII и XIV армий. Основное направление — Готня. Особую надежду красные возлагают на 7-ю дивизию, прибывшую с колчаковского фронта. Дивизия хорошо укомплектована, каждый полк — 1200 штыков, моральный дух высокий. С13 августа 7-я дивизия поступает в подчинение командующему ХIII армией. Её задача: развитие успеха. Южнее Готни во фланг и тыл корпуса наступают шесть полков группы Пархоменко, два полка конной бригады Гусева и ещё восемь отдельных полков с двумя-тремя бронепоездами.

— 80 полков и пять-семь бронепоездов должны окружить и раздавить наш корпус, — констатировал Кутепов, — Известна дата начала наступления?

— 16 августа, — доложил Соболь.

— Мы начнём раньше, — сказал Кутепов. — Сейчас свяжусь со штабом армии, а через час — оперативное совещание. Размножьте разведданные для офицеров. Туркула и других офицеров, отпущенных в Харьков, не вызывать. Они приедут завтра. Никакой тревоги. Штаб работает в обычном режиме. Все передвижения войск — только ночью.

Со штабом армии связываться не было смысла. Офицеры Дроздовского полка во главе с полковником Туркулом давали в Гранд-отеле обед в честь командующего Добровольческой армии генерал-лейтенанта Май-Маевского. Здесь присутствовали чуть ли не все офицеры штаба во главе с начальником. У того имелись некоторые отрывочные «ведения о готовящемся контрнаступлении красных, и он пытался доложить об этом генералу, но тот был в соответствующем состоянии.

— Оставьте, генерал, — говорил Май-Маевский. — На фронте всё благополучно. Если на таком чудесном обеде мы будем говорить о наших делах, я, как советует великий Диккенс, заставлю камни с Соборной площади восстать против вас.

Главным организатором обеда был капитан Макаров, которому пьяный разгул требовался для решения двух срочных вопросов: во-первых, неожиданно появился его старший брат, застрявший в младших унтер-офицерах, а во-вторых, Кубань брала по высшей цене эшелон спирта. Если б цистерну или пару бочек, Макаров сам бы подписался за генерала, но эшелон...

Первый вопрос решился положительно ещё в момент сборов генерала на обед. Он советовался с Макаровым, что предпочесть: мундир или лёгкий френч, когда капитан сообщил:

— Ваше превосходительство, ко мне приехал мой брат Владимир. Революция помешала ему закончить военное училище, он так и остался младшим унтер-офицером из вольноопределяющихся. Разрешите зачислить его на службу в конвой или охранную роту.

— Чудак вы этакий, — добродушно усмехнулся генерал. — Скажите дежурному генералу, чтобы его зачислили в мои ординарцы. Где ваш брат? Позовите его.

Макаров поблагодарил генерала, пригласил брата.

Генерал подал Владимиру руку, пригласил сесть, расспрашивал, отчего он до сих пор не офицер. Хорошо подготовленный младшим братом Владимир рассказал несколько историй о своих похождениях, и вопрос был решён.

— Вы с сегодняшнего дня зачисляетесь моим личным ординарцем, — сказал генерал. — Приступайте к исполнению своих обязанностей. Начнём с того, что вы будете сопровождать меня на обед в Гранд-отель.

Документ на эшелон спирта генерал подписал уже за столом под разговор о Диккенсе.

Пели Дроздовский марш:

Пели не очень дружно, без особенного чувства — жара. В распахнутые окна проникала не прохлада, а раскалённый воздух. Генерал свалился одним из первых. Макаров с братом погрузили его в машину и отвезли домой — к Жмудским такого нельзя.

Начальник штаба Ефимов ночью получил от Кутепова шифровку о том, что он утром 13 августа, то есть уже сегодня, начинает операцию. Май-Маевского удалось разбудить лишь днём, когда войска 1-го корпуса наступали.

Яскевича направили в 3-ю дивизию уточнить на месте разведданные. На автомобиле довезли Яскевича до штаба, где он застал проходящую вперёд за наступающей пехотой батарею и узнал капитана Дымникова. Тот убедил командира батареи, чтобы он дал поручику лошадь и взял его с собой, дабы тому не завязнуть в пехотных цепях. Шли через прохладный, ещё не прогретый солнцем дубовый лес, лишь далёкие верхушки радостно сверкали.

Догнали вооружённых новыми английскими пушками марковцев, которые пели:

— Победа?! — полувопросительно сказал Дымников.

Яскевич робко высказал сомнения в правильности начатой операции: справа в тылу наступающих остались главные силы красных под руководством генерала Селивачёва. Это грозит окружением, отрывом от главных сил, от Харькова.

— Кто планировал? — спросил Дымников. — Штаб армии? Май-Маевский и Ефимов?

— Нет. Там у них... — замялся Яскевич.

— Там у них пир горой не прекращается, — уточнил Дымников. — У командующего вообще запой. Где уж тут операцию планировать. Значит, это кутеповское военное искусство. Не первый раз участвую и сомневаюсь. Решения вроде бездарные, а иногда всё получается. Везёт, что ли?

Выехали из леса на большую поляну. Впереди — село, некоторые избы догорают, испуская из черноугольных стен красное, едва заметное на солнце пламя. С поляны ещё не были убраны трупы. Пленные, человек 50, сидели в стороне под охраной.

— Мне нужен хороший пленный, — сказал Яскевич. — Чтобы говорил и всё знал. Какой-нибудь командир.

— Командиры — вон те, уже на травке лежат.

Конвой нашёл солдата, добровольно сдавшегося в плен, желающего сражаться за «Единую неделимую» и бойко разговаривающего. Майор Бондаренко разрешил капитану остаться с поручиком. «Лошадь приведёшь, — наказал он, — 15 минут, и без разговорчиков. Слышите, артиллерия уже близко бьёт!»

Солдат оказался из породы услужливых приказчиков, обычно выбивающихся в купцы.

— Всё как есть доложу, ваши благородия, — говорил он твёрдо, без заискивания, глядя в глаза и тому и другому. — Всё знаю, всё присмотрел. Из Сумов нас привезли на платформах, чтобы через три дня наступать. А нынче, как ваши начали, так вся наша Четырнадцатая армия побегла обратно.

— А Девятая дивизия здесь стояла? — спросил Яскевич.

— Так точно. Стояла, но обратно в Обоянь на поездах побегла. Я мог бы и с теми, и с этими, но я желаю сражаться...

— Ладно, мы скажем конвойному унтеру, чтобы тебя определил с нашими.

Лошади спокойно щипали траву, войска шли по дороге туда, где всё сильнее гремела артиллерия. Дымников достал флягу, огурцы, конфеты в затейливых обёртках.

— Не слабее нашей водки, — сказал он, протягивая флягу товарищу. — Сделано во Франции.

— С утра? — ужаснулся Яскевич.

— Вы ещё не понимаете, что именно с утра, до всего, до любого дела, до любой мысли надо сделать мир ярким и приветливым.

Выпили, закусили, и Яскевич начал рассуждать о ходе наступления.

— Вот видите, Виктор Антонович, вы уже ярко мыслите.

— Не ярко здесь, а сомнительно. На фланге и сзади огромные массы красных войск, но при этом левый фланг открыл себе совершенно не защищённый красными путь на Курск. Война — не шахматы. Падение Курска ликвидирует все оперативные преимущества красных. Ещё читая Жомини, я думал об этих абсурдных ситуациях.

— Угощайтесь конфетами. Тоже из Парижа.

— Спасибо, но если красные ударят сейчас на Волчанск—Белгород, я не знаю, как будет Кутепов выходить из положения. Там же Харьков... чудесный город. Знаете, Леонтий Андреевич, я недавно был там в ресторане Гранд-отель со своей знакомой барышней, и там, за одним из ближайших столиков увидел даму несравненной красоты. Золотистые локоны до плеч, милое, умное лицо, а глаза серебряно-голубые. Я никогда не видел таких красивых женщин. Сидела с каким-то обыкновенным мужчиной. Вы не поверите, но она взглянула на меня и улыбнулась.

13 августа вечером, в самый сладкий час гуляний в Харьковских садах, исходящих ароматом роз, вышел специальный выпуск «День за днём», где торжественным шрифтом объявлялось о величайшей победе Добровольческой армии, о том, что взяты Готня и Ворожба, открыт путь на Курск.

Стефан и Крайская отправили с Холодной горы очередной эшелон с товаром, получили деньги в фунтах стерлингов, спокойно за ужином обсуждали газетные сообщения.

«Артиллеристы майора Бондаренко метким огнём поразили бронепоезд противника «Третий Интернационал»...»

— Это ж наша батарея, — расчувствовалась Марыся. — Там же мой Леончик. Дай Бог ему счастья остаться живым и здоровым.

— Если Суворин не врёт и наши возьмут Курск, Начальник скажет слово. Какой бы ни был великий полководец Деникин, какой бы храбрый ни был Кутепов, далеко они не дойдут. Их войска состоят из пленных красных, а на этих, как они их называют, первопроходцах, до Москвы не дойдёшь. Недавно был июльский Пленум ЦК РКП, и там Вацетис требовал прекратить борьбу с Колчаком и все войска бросить на нас. Ленин выступил категорически против. Вацетиса сняли. Значит, Ленин не боится этих кутеповских вылазок и у него достаточно сил, чтобы подождать, а потом разбить Деникина. А если так, то Начальник должен сказать своё слово. 100 тысяч штыков польских легионеров решат всё.

— За это мы мало не возьмём, — сказала Марыся с победоносной улыбкой. — Речь Посполитая до Днепра. И Киев наш.

— Об этом придётся говорить с Деникиным.

Домой приехали, когда уже светало.

— Ну, я на свой второй, — сказала Марыся.

— Зачем тебе туда одной, — и Стефан осторожно обнял её за плечи.

— Но ты, холоп. Знай своё место. Меня лично Начальник знает.

Она оттолкнула его и побежала по лестнице к себе.

— Так я ж пошутил. Не прими во зло. Завтра отдыхай целый день. Дел нет. Может, твой капитан приедет после победы.

— А вот и приедет.

На следующий день 14-го она проснулась поздно, подошла к окну, и первое, что она увидела — это знакомый легковой автомобиль Жмудских — длинный, серый, с огромным радиатором. Вместо пассажиров — чемоданы и ящики. Даже рядом с шофёром ящик. Автомобиль направлялся к вокзалу. За ним туда же тащилась повозка с кладью. На тротуарах прохожие, некоторые с грузом, тоже тянутся в сторону вокзала.

Она звонила Стефану, в Гранд-отель, на склады — или никого нет, или ничего не знают. Собралась и сама побежала в Гранд-отель, в штаб армии. С огромным трудом добилась, чтобы её допустили к адъютанту командующего. Капитан Макаров был весь в звонках и срочных бумагах.

— Это зашифровать и телеграфить Кутепову, — приказывал он одному офицеру, — этот пакет лично в руки Шкуро. Аллюр «три креста». Бери штабной автомобиль, лошадей и исчезай, — говорил другому и при этом сердито смотрел на Марысю.

Наконец нашлась дня неё минута.

— Что случилось?

— Кутеповская стратегия. Говорят, ротой хорошо командовал. Вот и не лез бы дальше. На Москву нацелился, а здесь, в тылу, оставил чуть не десятитысячную армию красных. Уже взяли Волчанск, Купянск, подошли к Белгороду. От Харькова уж в сорока вёрстах...

К ним приблизился аккуратный унтер-офицер, и Павел сказал:

— Знакомьтесь, Мария Конрадовна, это мой старший брат, Владимир.

— Пани Крайская, — представилась Марыся и спросила: — Вместе будем от красных спасаться?

— Должны отбиться, — не очень уверенно ответил капитан Макаров. — Шкуро уже вышел на боевые позиции. А так, милая пани, война есть война. Ценности компактно, документы — не придерёшься, от своих не отставать.

— А Леонтий?

— А Леонтий нас защищает.

— Но если отступать, возьмёте меня?

Раздался звонок, резкий, как выстрел, и вспыхнула красная лампочка.

— Генерал, — прошептал Макаров и, сделав знак, чтобы вели себя тихо, взял трубку.

— Слушаю, Ваше превосходительство. Немедленно прикажу. Через пять минут будет у входа.

Схватил трубку другого телефона.

— Гараж! Буркина! Тогда любого генеральского шофёра. Лебедев! Чтобы через три минуты машина генерала стояла у парадного входа!

— Володя! Собирай охрану, — сказал он, положив труб. — Чтобы через минуту все стояли у входа. Владимир Зенонович в открытом автомобиле выезжает на прогулку по Харькову. А вы говорите — отступать.

Несмотря на демонстративную прогулку командующего, всё оставалось тревожно неясным. Поздно вечером Марыся оделась попроще, нашла знакомого извозчика и поехала в Садовый переулок, В тех краях её и увидел случайно Лео.

По договорённости в переулке всегда должен был бродить, гулять, сидеть на лавочке с гармошкой, в общем, существовать один из тех, о ком никто не знает.

— Кого ищешь, бабонька? — спросил Марысю некто в гимнастёрке, сапогах и папахе — будто уже знакомы, тот же, что и всегда, так были похожи эти люди одеждой и незаметными лицами.

— Да мне бы к рынку.

— А чего ночью на рынке?

— Тётка там рядом живёт больная, а я из Лозовой приехала...

— Да знаю я тебя — с самим Весёлым видел. Сядем на скамеечку пожмёмся, а то ночь прохладная.

Сели. Конечно, облапил — здесь всё приходилось терпеть.

— Ваши наступают, — сказала Марыся. — Возьмут город?

— Наши наступают, вот и я наступаю. Не бойсь — я так, поиграть. Руки замёрзли — погреть надо.

— Что он говорит?

— Весёлый? Говорит, навряд возьмут — Кутепов, сволочь, старается.

— Но если возьмут, меня же здесь все знают.

— Если с теми не успеешь уйти, тогда беги сюда. Только без хвостов.

Утром 14 августа в полевом штабе на станции Ржава Кутепов, прочитав донесение о наступлении красных на фланг и тыл, вышел на наблюдательный пункт на высотке за станцией. Вокруг свита — штабисты, артиллеристы. Майор Бондаренко взял с собой Дымникова, и тот стоял в сторонке, едва не засыпал. Замаскировались здесь хорошо, и прицельных выстрелов красных не было. Солнце поднялось сзади, и офицеры смело смотрели в бинокли, не боясь демаскирующих «зайчиков».

— Что за деревня перед окопами красных? Кем занята?

— Колбасовка. Пока нейтральная, — доложил командир корниловцев, молодой изящный полковник Скоблин, который напоминал Дымникову Лермонтова.

— Немедленно захватить. Занять оборону по северной окраине, вести беспощадный огонь и периодически атаковать. Только один ваш полк, Николай Владимирович, остаётся здесь, лицом к Москве. Дивизия поворачивается кругом и бьёт Селивачева. Ермолин, готовьте приказ. В течение дня разгромить части красной VIII армии, действующие на линии Короча—Белгород. Вам, Скоблин, передаётся бронепоезд «Слава офицера» и артиллерия: марковская батарея, майор Бондаренко. Скоро все мы пойдём туда, — Кутепов показал на север, туда, где Курск, Орел, Москва. — А сейчас еду бить Селивачёва.

Дымников увидел на лице Кутепова прежнюю злобно-злорадную гримасу, а генерал, заметив старого знакомого, обратился к нему:

— Капитан Дымников, что-то вы опять стали похожи на Дантеса. Стреляйте не в Пушкина, в красных. Против вас бывший русский генерал Геккер[39]. Почти Геккерн. Бейте его.

Скоблин приказал занять оборону и окопаться у села Колбасовка. Начались почти ежедневные и почти безрезультативные бои. Уже на рассвете все деревенские собаки убегали куда-то в степь — знали, что вскоре начнётся пальба. Артиллерия красных била с закрытых позиций и гранатами, и шрапнелью. Бондаренко командовал: «Батарея к бою!», иногда менял позиции. Горели избы, кричали раненые, но главный бой шёл на станции Ржава. Там гремели шестидюймовки красных бронепоездов, расстреливающих «Славу офицера».

Командиры юнкерских батарей придумали план уничтожения красного бронепоезда «Третий Интернационал»: ночь, поставить орудия в кустах вплотную к полотну, а затем расстрелять бронепоезд в упор. Батарею Бондаренко тоже назначили в эту ночную вылазку.

Дымников помнил, что во время последней встречи с Марысей она сказала: «Сделай всё, чтобы уйти с фронта в штаб. Лучше в Таганрог к Деникину. Здесь же война, убивают каждый день. Леончик, ты должен жить».

Приказав солдатам обмотать колеса соломой, он, когда стемнело, повёл первое орудие батареи к полотну в кустарник. Ночь, конечно, спутала ориентиры, но хорошая топографическая память Леонтия не подвела, благополучно миновали яму и сумели хорошо замаскироваться. Капитан привалился к передку, накрылся английской шинелью и, приказав унтеру разбудить его на рассвете, закрыл глаза. «Здесь, милая, — подумал Дымников, — меня не убьют, а ты расскажешь мне, с кем встречаешься в Харькове».

И его здесь не убили. Проснулся он на рассвете, стояла мирная тишина, наполненная щебетанием птиц. Бронепоезд «Третий Интернационал» появился, но, не дойдя километра 2 до своего обычного места, дал один выстрел в сторону белых (причём, снаряд не разорвался) и ушёл обратно на станцию Солнцево. Операция не удалась.

Марыся говорила: «Подольстись к Кутепову. Он падок на это. Пусть переведёт тебя в Таганрог». Однако льстить по плану Дымников не умел. Помогло, что генерал сам приехал после тяжёлого боя.

Из Харькова на тракторах «Лонг Том» привезли батарею английских дальнобойных пушек. Шестидюймовки били по Солнцеву, но вреда вражеским бронепоездам не приносили. Да и обслуживали их какие-то тыловики. Однажды ночью в безлунной и беззвёздной тени вспыхнули злобно яркие гремящие огни артиллерии красных бронепоездов. Она наносила удары по станции Ржава и английской батареи. Та молчала — видно, неопытный расчёт разбежался.

«Батарея, к бою! Передки на батарею! По местам! По-орудийно за мной ша-агом ма-а-арш!» Ещё ездовые не проснулись в сёдлах, а лошади, услышав команду, пошли. Рысью выехали на позицию, и Бондаренко уже командовал: «Прямой наводкой, прицел 20, первому — по правому броневагону, второму — по второму справа... гранатой, до команды «стоп» беглый огонь!»

Шестидюймовые пушки бронепоезда сразу начали отвечать, недолго бы оставалось жить и батареям и капитану Дымникову, но между линией железной дороги и огневыми позициями батарей был небольшой, меньше метра гребень, и морские скорострелки бронепоездов с их большой начальной скоростью и настильностью не могли поразить юнкерские батареи и батарею Бондаренко. Снаряды бронепоездов или попадали в гребень и рвались со страшным грохотом, или перелетали через головы и рвались далеко сзади. Гранаты тем временем одна за одной сыпались на броневагоны. Дымников подошёл к наводчику первого орудия, отстранив его, сказал: «Дай я выпущу снаряд». Его граната врезалась именно туда, куда он хотел, — давно присмотрел командную платформу с людьми, сверкающими стёклами биноклей. На этом бой и закончился. Паровозы задымили, огонь прекратился, бронепоезда ушли на Солнцево.

К вечеру приехал Кутепов. Поздравлял солдат и офицеров и, разумеется, Дымникова. Тот нашёл возможность вставить в разговор восхищенные оценки операций Кутепова. по взятию Харькова и разгрому группы красных войск Селивачева.

— Наши офицеры, — говорил Леонтий, — считают, что это лучшие операции Добрармии 19-го года. Они войдут в военную историю. Я горжусь, что участвовал в этих боях.

Потом был скромный ужин в уцелевшей избе Колбасовки, и Дымников решился на разговор с Кутеповым.

— Ваше превосходительство, вы, по-видимому, знаете, что у меня в Харькове есть гражданская жена, но я не могу с ней обвенчаться: католичка.

— А мне повезло, — усмехнулся генерал. — Моя, хоть и латышка, а православная. Что же будем делать?

— Буду уговаривать. Но она работает на наших складах, и сейчас её переводят в Таганрог. Далеко ездить с фронта.

— Понял. Откомандирую. Ленченко! Свяжись с Романовским — нужна у него вакансия для боевого офицера капитана Дымникова. Завтра доложи.

Провожали генерала до станции. Ночь наступала прохладная. Кутепов сел в вагон.

— После такой блестящей победы над большевистскими бронепоездами я могу ехать спокойно, — сказал он и вдруг заметил какую-то тёмную фигуру, прячущуюся в развалинах станционного здания. — Взять! Допросить! Кто такая?

Женщина в тёмной одежде и в тёмном платочке держала в руках какие-то мешочки. Её быстро обыскали: документов нет, в мешочках — остатки творога.

— Без документов — шпионка, — сказал Кутепов. — Всё успела высмотреть. Немедленно расстрелять.

— Да я... да ваше благородие... да творожок продаю...

Дымников сразу узнал её, мог не вмешиваться, но не всегда можно оставаться благоразумным:

— Ваше превосходительство, я эту женщину знаю, — сказал он. — Катерина из деревни Павловки, из которой женский монастырь в Томаровке обеспечивали продуктами, а теперь она сюда ездит. Екатерина Прохорова — честная женщина. Муж воюет где-то в наших частях...

Кутепов махнул рукой и молча вошёл в вагон.

Лежать бы тебе, Катенька, в луже крови... С этой картиной Леонтий не мог смириться.

1919. СЕНТЯБРЬ

Собрались в тайной комнате на складе в Холодной горе. Чтобы избавиться от Паши Макарова и его слежки, ему обещали полуторную долю. Глухие забелённые стены, глухие запертые двери, одна неяркая лампа, но Стефан, сидевший во главе стола, вроде бы светился изнутри.

— Дорогие панове и господа, товарищей вроде нет среди нас, — говорил он, расплываясь в улыбке, — настал наш час послужить Великой Речи Посполитой. Начальник Государства ясновельможный пан Пилсудский решил начать переговоры с Деникинской армией о совместном наступлении на Москву.

— Позвольте два уточнения, пан Стефан, — перебил его тайный курьер из Варшавы Марек, очень серьёзный, патриотически и религиозно настроенный. — Judica me Deus[40], но, во-первых, окончательное решение будет принято лишь только после взятия Курска, а во-вторых, польская делегация готова к переговорам не с деникинской армией, а с вооружёнными силами Юга России.

— Учёный малый, но педант, — пробормотал Дымников.

— Вы хотите что-то сказать, Леонтий Андреевич? — спросил Стефан, сидевший напротив капитана.

— Я хочу сказать, что дорога на Курск открыта. Красные сдадут его без боя, — ответил Дымников, который все взоры направлял на Марысю, сидящую во всём блеске аристократически дипломатического наряда — японский красный шёлк и белоснежный французский шифон.

— Вот тогда в Таганрог и приедет наша делегация, — сказал Марек. — А теперь надо точно знать позиции всех крупных военачальников и советников Деникина по вопросам, касающимся границ Речи Посполитой. До Днепра и Киев наш!

Стефан и Марыся захлопали в ладоши. Дымников и Рыжицкий скептически улыбались.

— Мы занимаемся позицией военных, — сказал Рыжицкий.

— Как с Кутеповым, — съязвил Стефан.

— Но мы же...

— Не спорьте, Панове, — вдруг вступила Марыся, — лично Кутеповым будет заниматься капитан Дымников, которому мы все доверяем.

— Кутепов это... это... — не находил слов Марек. — Его корпус нацелен на Москву. С ним хорошо надо заниматься, господин капитан.

— Ещё Романовский, Юзефович, Туркул, Штейфон, Врангель, — напомнил Рыжицкий.

— Юзефович — поляк, — отмахнулся Марек. — Врангель — понимающий генерал. У многих есть слабые места. Используйте их, господа. Валюта у нас есть.

— Май-Маевский, — вставил своё слово Рыжицкий.

— Вот и Май-Маевский, — согласился Марек. — А сейчас надо готовиться к совещанию. Тексты выступлений Деникина и представителя Речи Посполитой готовы. Разумеется, предварительные. По личному распоряжению Начальника я передаю их пани Крайской. Он просит её быть особым его личным секретарём и переводчиком. Тексты изучить, подумать, что надо убрать, что добавить. Помимо вас, разумеется, работают другие люди. Все вы, кроме, конечно, русских офицеров, получите в Таганроге паспорта Речи Посполитой и станете полноправными польскими гражданами. Споем:

После тайного совещания машины были в разгоне, и Дымников с Марысей взяли извозчика. Харьковский сентябрь — ещё лето. У вокзала на площади толпа торгующих, пьющих, закусывающих, спорящих.

— Как жаль, что тебе приходится уезжать, — сказала Марыся, но Леонтий почувствовал в этом «жаль» — «не очень жаль».

— Могу по телефону уговорить дежурного и остаться на ночь. Таганрогский есть ещё рано утром.

— Стоит ли? На днях я совсем туда приеду. А сегодня... Ты же знаешь, я должна быть в той группе, в которой ты меня, помнишь, поймал.

— Отложить нельзя?

— Никак не можно. У нас всё так запутано. Вокруг Начальника несколько групп советников. Нельзя, чтобы Стефан знал о моих связях с той группой. Они готовы перебить друг друга. Те хотят союза, — она покосилась на извозчика и зашептала, — не с Деникиным, а с Лениным. Вот я и должна их предупредить.

Проводив Таганрогский поезд, Марыся накинула лёгкий плащ, укрыв свой неуместный блеск.

Свидание Яскевича с Лидой было назначено у кассы первого класса. Лида оказалась не одна — рядом с ней сияла красотой и ласково улыбалась Виктору та самая пани Крайская, поразившая его в ресторане. Лида познакомила их, сказала, что у неё срочное дело, и исчезла.

— И цветы, и яблоки теперь мои, — сказала Марыся. — Вам легче, чем Парису — не надо выбирать.

— О! Если бы все богини собрались здесь, я выбрал бы только вас.

— Спасибо, Виктор. Я это почувствовала, когда вы смотрели на меня в ресторане.

— Мы и сейчас можем пойти...

— Нет, нет. Лида любезно оставила мне ключи.

В квартире всё было приготовлено для любви — даже постель со свежими простынями, не говоря уже о бутылке французского вина.

— Боже, как жарко, — сказала Марыся. — Раздень же меня, Витя.

После полуночи он отвёз её на извозчике до угла Садового и, прощаясь, долго не мог оторваться от поцелуев.

— Витя, ради бога, не забудь — никому! Иначе ты погубишь меня. Да и себя тоже.

Сказала, что до дома провожать не надо — соседи, и Яскевич уехал.

Вскоре после ухода Яскевича появился усталый и злой человек.

— Сидишь ночами, как пёс, — сказал он, — а вы тут лижетесь. Кто такой?

Марыся сообщила точные данные об офицере.

— Сгодится? — спросил встретивший.

— При случае сгодится. Мне нужен Весёлый.

— Не будет. Он далеко. Здесь облавы бывают.

— Но у меня документы. Секретные.

— Давай. Доставим.

— Головой отвечаешь.

— Я уж столько отвечал, что её у меня нет, головы-то. Если спросит, где искать?

— Два дня ещё здесь, а потом в Таганроге, гостиница «Морская». По польскому документу.

Из приказа по 1-му корпусу Добрармии

от 20 сентября 1919 г.

«Из глубины истории встают образы русских чудо-богатырей, и вы, их потомки, равны им. Пусть в сердце каждого наградой за их нечеловеческие усилия будет сознание, что пройден ещё один тяжёлый этап на путях к златоглавой Москве и что в этот момент сотни тысяч людей в Курске, Льгове и Рыльске, освобождённые вашими подвигами, благословляют вас…»

Незадолго до приезда в Таганрог польской делегации Деникин собрал генералов на небольшой ужин для разговора» но не получилось ни ужина, ни разговора. Врангель то ли случайно, то ли демонстративно сел подальше от Деникина и почти все его утверждения подвергал негромкой, но безжалостной критике.

Главнокомандующий отметил только что закончившийся рейд Мамонтова[41] по большевистским тылам.

— Посеял панику, — говорил Деникин. — Огромные трофеи...

— Трофеи на 60 вёрст — все донские бабы теперь оденутся в кружевное бельё, — прокомментировал Врангель. — И телеграмму ещё дал: «Посылаю привет. Везём родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей на украшение церквей — дорогие иконы и церковную утварь». Бандит с большой дороги, а не генерал. И не панику наводил, а от Будённого бегал. В своей армии я не потерплю присутствия Шкуро и Мамонтова.

— Вообще-то мы хотели поговорить о будущей встрече с поляками, — продолжал Деникин, — однако обсуждать конкретные вопросы, связанные с будущими границами, сейчас преждевременно.

— Какими границами? — в своём стиле пошутил Кутепов. — Варшавскую губернию все знают.

За столом расхохотались.

Врангель тихо сказал:

— Этот хоть туп, но прям.

— Однако на Волынском фронте стоят перед красными около 100 тысяч легионеров, — сказал Деникин, — если объединить усилия наших и их войск, разгром большевиков неизбежен.

— С Колчаком бы объединялся, когда тот был в силе, — вполголоса сказал Врангель, но многие услышали, — так нет — хотелось самому Москву взять. А теперь с полячишками договориться хочет.

— И я считаю, господа, — продолжал Деникин, — что мы встретимся с поляками, как с хорошими друзьями, не затрагивая острых тем.

23 сентября Деникин дал банкет в честь польской миссии. Военную миссию возглавлял бывший генерал русской службы Карницкий, экономическую — бывший польский министр торговли и промышленности Иваницкий.

В польской миссии волнения начались часа за два: костюмы, платья, причёски, места за столом и, главное, тексты официальных выступлений. Марыся несколько раз прочитала текст выступления Карницкого, написанного и на русском, и на польском языках, и всё-таки перед самым началом банкета просмотрела документ ещё раз. Стефан был доволен: «Ты, Марысенька, и сама теперь выступишь, если генерал голос потеряет».

Вспыхнули люстры в банкетном зале, оркестр заиграл встречный марш — из-за неясности политического положения сторон гимны решили не исполнять.

Поднялся благообразный Деникин и в своём неторопливом убедительном стиле произнёс приветственную речь:

— После долгих лет взаимного непонимания и междоусобной распри, после тяжёлых потрясений мировой войны и общей разрухи два братских славянских народа выходят на мировую арену в новых взаимоотношениях, основанных на тождестве государственных интересов и на общности внешних противодействующих сил. Я от души желаю, чтобы пути наши более не расходились. Подымаю бокал за возрождение Польши и за наш будущий кровный союз!

Карницкий начал ответную речь с такой же высокой ноты, но, вглядевшись в текст, смял фразы, зачастил и сник так же, как его странный недружественный текст:

— Польская миссия благодарит вооружённые силы Юга России за тёплый приём, — закончил он своё выступление и сел, ни на кого не глядя.

За столами зашумели, задвигались, кто-то хотел встать, но его удерживали — дипломатический скандал. Начальник штаба польской миссии майор Пшесдецкий сказал сидящему рядом Кутепову:

— Судя по речи Деникина, здесь чествуют союзников, но поляки вам ещё не союзники и, быть может, попали сюда по ошибке.

— Именно по ошибке, — согласился Кутепов.

Как обычно, выручил оркестр, заиграв старые марши. Стефан, едва не потеряв сознание, искал Марысю. Вытащил её чуть ли не из женского туалета и требовал объяснений: где настоящий текст речи Карницкого? Марыся плакала и ничего не могла объяснить.

Ленин и Дзержинский в очередной раз вели речь о том, что никто не должен был знать, никто не должен был видеть, какие документы лежат перед ними на столе. Сейчас это были карты Западного и Южного фронтов.

— Я понимаю, что этот срыв и произошёл не без участия ваших людей, — сказал Ленин.

— У меня там работают несколько групп.

— Не собираюсь вас хвалить, Феликс Эдмундович, потому что срыва ещё нет. Поляки остались и будут договариваться с Деникиным. Вопрос в том, что они потребуют и что он может дать. Наша задача или, вернее, ваша задача — сорвать переговоры.

— Поляки потребуют Прибалтику, Минск, Украину до Днепра с Киевом.

— Пожалуй.

— Вы правы, Владимир Ильич. Мои люди их настроили. Ведь другая группа, да и сам Пилсудский...

— Вот, вот. Они не хотят договариваться с Единой неделимой. Это для них синоним той России, которая держала их в Варшавской губернии. Мы договоримся с другой группой, и Пилсудский поддержит договорённость. Поручаю это вам лично и Мархлевскому. Главное условие: никаких письменных документов. Обещайте Пилсудскому всё. «Од мора до мора», как они говорят, но ни слова на бумаге. Джентльменское соглашение. Поляки держат нейтралитет, мы снимаем с Западного фронта все войска. Главное, Латышскую дивизию. Мы получаем 46 тысяч свежего пополнения для удара по зарвавшемуся Кутепову. Возможно, он ещё успеет взять Орел, но это — последние судороги.

Настоящий текст речи Карницкого легко нашли в бумагах Стефана:

«Мы счастливы, что наша встреча кладёт конец исторически ошибочной, надолго затянувшейся вражде двух великих славянских народов. Наше будущее основывается на общности социальных, политических и военных интересов. Начальник нашего государства пан Пилсудский и председатель Правительства Падеревский, напутствуя меня, подчёркивали необходимость создания военного союза между Войском польским и Вооружёнными силами Юга России. Поднимаю бокал за наш будущий нерушимый кровный союз!»

Эту речь напечатали в газетах, переговоры продолжились, но Стефан постоянно чувствовал чью-то крепкую противодействующую руку. Капитан Дымников, друг Марыси, близкий Кутепову человек, а тот каждый день выступает с резкими заявлениями против военного союза. Ведь стоит Кутепову сказать Деникину, что он заключил этот союз — и через две недели белые будут в Москве. Для Май-Маевского можно из Диккенса найти цитату, подтверждающую необходимость союза. Впрочем, он и так согласен с любым решением — лишь бы стол был полон. Врангель ждёт окончательного решения Деникина, чтобы немедленно выступить против.

Произведя самую тщательную проверку, Стефан установил, что пани Крайская была последней, кто держал в руках текст злополучной речи. Значит, ни с ней, ни с Дымниковым говорить об этом нельзя.

Сначала всё обдумать самому. Кому выгоден срыв переговоров? Ленину. Значит, действуют красные, причём действуют методично. Статьи в газетах, резкие высказывания Кутепова, анонимное угрожающее письмо Юзефовичу — всё это направляется из одного центра. Красные не жалеют золота для решения политических вопросов — Стефан же общался лично с Троцким, когда тот был в Харькове. Сорвут переговоры, и кутеповский корпус будет, конечно, разбит — только из ненависти к Врангелю Деникин направил на Москву не барона, а солдафона-недоучку. Рухнет всё. Не бывать Речи Посполитой до Днепра.

С Макаровым тоже говорить нельзя — он друг Дымникова в вообще тёмный человек. Единственным, с кем Стефан мог поделиться сомнениями и опасениями, оставался Рыжицкий.

Разговаривали на улице, прогуливаясь. С моря несло Холодом, и чайки кричали зловеще, словно предупреждала, что никому верить нельзя.

— Скорее всего действует какая-то подпольная большевистская организация, — сказал Рыжицкий.

— Но пани Крайская с ними! Она что? Красная?

— Большевики могут действовать и под польским флагом.

— Просто убрать её нельзя — она личный секретарь Пилсудского. Ваши прежние наблюдения могут нам помочь? У вас же есть сильный агент у красных, передавший план Селивачёва. Кстати, Селивачёв умер — не вынес поражения.

— Попытаюсь, но надо ехать в Харьков.

— Даю машину, шофёра и пропуск.

В Харькове Рыжицкий остановился в гостинице, на извозчике доехал до Заводского переулка. Постучал:

— Это к вам дядя Иван из Ростова.

Игнатий Николаевич по обыкновению был хорошо одет и вежлив. Угостил чаем. Узнав суть дела, задумался, затем сказал:

— Переговоры должны продолжаться. Надо бы эффектно разоблачить красную шайку, пытающуюся их сорвать. Объявить на весь мир. Это даже его ударило бы.

— Кого?

— Не важно. Помимо всех прочих действий, сразу уберите Кутепова. На фронте это просто.

— Он сейчас в Таганроге.

— Это ненадолго. Связь с Литератором установлю. Пани обязательно связана, и её надо выследить. Попросите для неё охрану штабных унтер-офицеров. Вот вам и слежка. И Стефан пусть её оберегает. Она будет возмущаться, избегать охраны, и здесь можно разыграть различные эпизоды. Разумеется, следить за друзьями. Только не надо стрелять.

— Сегодня вечернего заседания не будет — у нас уйма времени, — сказала Марыся, которая отдыхала в кресле в роскошном халате, листая французский журнал мод.

Дымников приглядывался, присматривался, обдумывал.

— Теперь, когда тебя охраняют два молодца-унтера, мы можем всю ночь спокойно гулять по Таганрогу.

— О-о! И ещё как.

— Стефан выбил для тебя охрану, чтобы снова не подменили текст?

— Наверное. Смотри, какое красивое платье.

— А ведь ты переживаешь, нервничаешь.

— С чего бы? Что дождь пошёл?

— Тебе самой надо идти к тем, о которых ты мне не говоришь, но теперь тебе не уйти — мешает охрана.

— А ты хочешь мне помочь?

— Если б и хотел, то не смог — за мной будут следить.

— Но ты хочешь помочь мне?

— Во имя чего?

— Во имя Великой Польши, которая будет дружить с Великой Россией. Ты же знаешь, что мне сам Начальник поручил заниматься переговорами. Не Стефану, а мне. И Стефан не может знать то, что я знаю. Не может знать тех людей.

— Как я их найду?

— Греческая кофейня на Зелёном бульваре. Там за ней угольные склады, где можно спрятать целую армию. Сегодня до полуночи я должна передать туда бумагу. Кофейня почти всегда закрыта — кофе нет, но если стукнуть три раза, они откроют. За стойкой там Зайцевич. Очень всего боится. Скажешь: от меня.

— И в этот момент ворвутся контрразведчики.

— А ты как-нибудь их обмани. Ты же хитренький.

Владимир Макаров остановил автомобиль у дверей кофейни, на которых навечно, наверное, прилипло объявление: «Кофе нет». Три крепких удара Леонтия — и дверь приоткрылась, за ней показалась испуганная бледная лопоухая физиономия, накрытая белым колпаком.

— Я от пани Крайской — живо открывай.

Расчёт был на то, что, оторвавшись на машине от преследователей, Леонтий успеет передать конверт с бумагами и уехать, а этот Зайцевич тем временем исчезнет. Но Зайцевич был хоть и трус, но дотошный: выспрашивал о Марысе, отказывался брать бумаги, со страхом шарахался от офицера.

— Бери. Это же ждут. И мотай отсюда, куда знаешь, — возмутился Макаров.

Конверт Зайцевич взял и сунул куда-то под стойку.

«Отпечатано в 5 экз.

Экз. № 1 тов. В. И. Ленину

Перед началом сегодняшнего совещания польской и русской миссий Карницкий заявил, что для Польши соглашение с Россией — вопрос жизни и смерти. Иначе наше положение между Германией и Россией грозит чрезвычайными потрясениями. Затем он предложил для обсуждения карту будущей Великой Польши, охватывающей Курляндию с Балтийским побережьем, Литву, Белоруссию и Волынь. Отдельно отмечены земли польского расселения, приникающие далеко на восток, до Киева и Одессы.

Кутепов довольно резко заявил, что предложения польской стороны не имеют никакого отношения к границам бывшего Царства Польского, установленным ещё в прошлом веке. О Курляндии или об Одессе здесь не может быть никаких обсуждений.

Деникин в большом выступлении в мягкой манере говорил, что несвоевременно решать окончательно вопросы о границах. Он указал Карницкому на крайнюю необходимость немедленного наступления восточной польской армии до линии верхнего Днепра. Он предложил, чтобы при этом разгранлиния между польской и русской армиями определилась бы на основании стратегических соображений, а в зоне польского наступления водворялась бы русская администрация, подведомственная, однако, на время операций польскому командованию ни общем основании «Положения о полевом управлении войск».

Затем произошло длительное общее обсуждение без рассмотрения конкретных вопросов, и заседание было закрыто. При закрытии Кутепов объявил, что его войска освободили в Курске знаменитую певицу Плевицкую, и пригласил всех присутствующих на её концерт».

Ленин подчеркнул слова: «Немедленного наступления восточной польской армии». Позвонил Дзержинскому:

— От Мархлевского ничего?

— К сожалению, ничего.

— Напоминаю: никаких письменных объяснений. Только «да» или «нет». Также и по телефону. А то генералы разговорились почти по Салтыкову-Щедрину.

Взял следующий документ.

«Отпечатано в 5 экз.

Экз. № 1 тов. В. И. Ленину

После заседания с польской миссией состоялось совещание у Деникина. Присутствовали: Деникин, Романовский, Май-Маевский, Врангель, Юзефович, Кутепов. Обсуждали предложения поляков. Кутепов первым резко заявил, что никакая Польша не получит ни клочка русской земли и что её армия существует только на словах. Юзефович осторожно напомнил, что польская армия держит на советском Западном фронте 46 тысяч боеспособных обстрелянных красноармейцев, в том числе Латышскую дивизию. Кутепов грубо обвинил Юзефовича в том, что он агитирует за союз с поляками на условиях уступки им территории Единой неделимой. Деникин спросил Кутепова, легче ли ему будет взять Орел с помощью поляков. Кутепов заявил, что возьмёт Орел сам. Это подтвердил и Май-Маевский. Тогда Деникин приказал Романовскому готовить директиву на взятие Орла. Врангель ограничивался общими словами и, по-видимому, ждал момента, чтобы выступить против Деникина, и высказался по поводу наступления на Орел. Напомнил, что два месяца потеряли в Харькове, ожидая, когда красные «осадят» Колчака, а теперь нашли новых союзников и до сих пор не знают, что с ними делать. Как будто договор о временных границах разрушит великую империю. Конкретно же Врангель не высказался по поводу отдачи территорий.

В конце Деникин вновь обратился к Кутепову по поводу наступления на Орел с учётом того, что часть войск у него забирают на фронт против Махно. На это Кутепов сказал: «Я Орел возьму, но мой фронт выдвинется, как сахарная голова. Когда ударная группа противника перейдёт в наступление и будет бить по моим флангам, я не смогу маневрировать — часть своих полков мне и так пришлось оттянуть к соседним корпусам после того, как их ослабили».

Измерив расстояние от Орла до Москвы, Ленин поднялся из-за стола, прошёлся по кабинету лёгкой быстрой походкой, позвонил Дзержинскому:

— Я прочитал те донесения. Понимаете? Там у вас работают очень дельные и понимающие люди.

— Приходится, Владимир Ильич, использовать дельных, но далёких от нас. Едва ли не врагов.

— Да-а... Понимаю. Политика. Но всё это мелочи, пока Кутепов идёт на Орел, а Мархлевский молчит.

1919. ОКТЯБРЬ

В Таганрогском театре шёл спектакль «Три сестры». Марыся и Леонтий сидели в ложе вдвоём. Артисты играли слабо, но с огромным энтузиазмом — в зале-то те же Вершинины и тузенбахи.

Заканчивалось четвёртое действие, и, как полагается, оркестр играл марш. Ольга сказала загробным голосом: «Уходят». Ей вторила Маша: «Уходят наши. Ну что ж... Счастливый им путь».

— Так и ваши будут уходить, — сказала Марыся, — но музыку мы сделаем лучше. Моцарт, Бетховен. О! Шопен!

— Марыся, наши почти в Москве!

— У ваших генералов очень деревянные головы, чтобы взять Москву. Испугались пообещать, как это у русских говорят — шкуру не пойманного медведя. Решили оставить эту шкуру единой и неделимой. На это мы и рассчитывали.

— Кто?

— Я и другие люди из окружения Начальника.

— Карницкий хотел заключить с нами военный союз...

— Карницкий — русская свинья, царский генерал. В 16-м году был помощником Брусилова, в нашу землю шёл. Он и сейчас во сне видит свою поганую Российскую империю.

На сцене прозвучала реплика: «Сейчас на дуэли убит барон».

— Это про меня, — сказал Леонтий. — Хоть и не на дуэли, хоть и не барон, а судьба моя.

— Нет, Леончик, ты больше никогда не попадёшь на фронт.

— Попаду. Уже и приказ подписан: в кутеповский корпус на должность командира батареи.

— Ты это сделал без меня? Оставляешь меня одну? У нас же комиссия.

— Мы с Кутеповым закончим её в Москве.

— Какой ты ещё глупый мальчик! Вам никогда не дадут победить, потому что вас все ненавидят.

— А ты за красных?

— Да! Сегодня за красных, потому что ненавижу Российскую империю.

— Думаешь, они отдадут вам земли до Днепра?

— Немцам отдали и нам отдадут. Не отдадут — возьмём. Наши легионы сильнейшие в Европе.

На них зашикали из соседней ложи. На сцене читался знаменитый заключительный монолог: «... О боже мой! Придёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь...»

Марыся просила:

— Леонтий, не уезжай! Это мальчишество. Мы сейчас же всё переоформим в штабе.

— Зачем я тебе? Я артиллерист.

Он поднялся, быстро прошёл к выходу из ложи и исчез. В этот же миг грянули аплодисменты — спектакль кончился.

В Харькове Дымников, конечно, заехал в штаб к Макарову. Тот скучал в своём кабинете, у дверей — его брат.

— Тихо у вас, — сказал Леонтий, вглядываясь в адъютанта.

— Великий полководец идёт на Орел, а у нас здесь обеды и ужины, — вроде бы пошутил, а в глазах тоже сомнения и вопросы. — Зеноныч жмётся к Анне Павловне Жмудской. Та хочет его женить на себе, а он всё время в недеемужеспособном состоянии.

Посмеялись, не сводя друг с друга пристальных изучающих взглядов.

— Стефан пропал, — наконец вышел на открытую Макаров.

— Знаю.

Помолчали, не желая говорить о своих выводах.

— Его никто искать не будет. Ни у них, ни у нас, — разрядил обстановку Макаров. — Неплохо бы и мадам Крайской уехать в Великую Польшу.

— Я мог бы предупредить.

— Уже предупредили. Теперь встретишься с ней только где-нибудь в Лондоне.

— Аты?

— У нас с Володей свои планы.

— В Москве-то погуляем?

— Кутеповские мечты, господин Дымников. Зеноныч говорит, что армия раздета и разута — всё продали и пропили. 80 процентов — пленные красноармейцы. Разбегутся или сдадутся. Говорит, что со стороны красных готовится страшная неожиданность и даже он со своим военным талантом не может её ни предвидеть, ни предотвратить. Скажет об этом и сразу кричит: «Франчук, водки и сыра!»

В Курске Дымников явился в штаб Кутепова. Думал, обойдётся докладом дежурному, но позвали к самому. Кутепов сидел в кабинете в шинели и фуражке — не успели натопить. Заунывный осенний дождь за окном завершал картину неустроенности, случайности, непрочности. На столе — роковая карта: Орел—Тула—Москва.

Перед Леонтием был как будто тот же решительный, быстрый в поступках, не сомневающийся в своих действиях генерал, но видел капитан и нечто другое: словно и не лицо это со знакомой бородкой и фуражкой на затылке, а маска, точно воспроизводящая привычный вид, точно, но холодно. Не тот Кутепов, но очень старающийся казаться именно тем.

— Удачно попали, Леонтий Андреевич, — сказал генерал, и в его голосе Дымникову слышалась не бодрость, а какой-то искусственный оптимизм. — Начинаем наступление на Орел. Прямой атакой, как прежде на фронте. Боеприпасов хватает. Красные побегут. Да. Побегут. А надо бы их взять, но нет сил для манёвра.

— Затем на Москву, Александр Павлович?

— Главная цель всей кампании, а выполняет её один мой корпус. А вы всё так же на Дантеса похожи. Не пристрелили ещё одного Пушкина?

— Пушкина нет, а так, некоторые попадались...

После ухода Дымникова появился генерал Скоблин. По обыкновению подтянутый, в специально для него скроенной шинели, пахнущий французским одеколоном. Шинель снял, несмотря на предупреждение о том, что в комнате холодно. Может быть, для того и снял, чтобы показать, как мягко и плотно облегает его стройную фигуру гимнастёрка, украшенная лишь двумя наградами: Георгий и память Ледяного похода; на плече — корниловская нашивка. Один из тех, которых всему научили, кроме, может быть, самого главного. Удивляли лицо Скоблина, которое выражало готовность мгновенно согласиться и такую же готовность резко возразить, и взгляд, внимательный взгляд, исполненный холодного, даже несколько презрительного любопытства.

— Я понимаю, Николай Владимирович, что, когда дивизия ведёт бой, её командир должен быть с войском, — начал Кутепов осторожно. — Однако, по имеющимся у меня сведениям, обстановка на фронте вашей дивизии слишком обострилась и, по-видимому, вы не имеете точных данных о положении соседей. Ваш сосед слева — Дроздовская дивизия. Какая связь с ней? На каком расстоянии от вашего фланга находятся части дроздовцев? Карта перед вами.

— Мы оторвались от дроздовской дивизии вёрст на 40.

— На 60, — поправил Кутепов, — и связь только через случайные разъезды. Это грозит катастрофой.

— Вы, Александр Павлович, как всегда правы, — и не заметишь ведь издёвки. — Я принимаю меры.

— Какие меры? Какой фронт вы сейчас держите?

— 160 вёрст. В среднем 50 человек на версту.

— Красные разорвут ваш фронт, как нитку.

— Я повернул 2-й полк на Кромы, разобью там красных, восстановлю связь с дроздовцами, и мы продолжим наступление на Орел по разработанному вами плану. Три направления, которые вы выбрали: Дмитровск Орловский, Брянск, Орел—Тула—Елец, — по-моему, единственно верное решение задачи.

Против таких высказываний Кутепов возражать не мог, но и... Скоблин удивил и даже вызвал у него некое раздражение: неужели ты, командир корпуса, сам не увидел на карте Кромы — узел шоссейных дорог на Орел и Дмитровск.

Дымников мгновенно усвоил самую модную поговорку: «Курск не Харьков». Она и в самом деле была верна, но не потому, что в Курске не было цветущих роз, женщин в белых платьях, духовых оркестров на площадях и девочек, плачущих при виде офицера-корниловца. И не в дожде проблема, хотя дождь мешал. Здесь всё не так.

В казармах, где располагались артиллерийские части, было темно и грязно. Он едва нашёл расположение полка Бондаренко, который теперь становился его полком. Майор стал, наконец, подполковником и перешёл в штаб артиллерии корпуса: «Тут, понимаешь, такое хозяйство на тебе висит, а там — одни разговорчики».

Курск не Харьков: ещё только начало вечера, а офицеров почти никого. Штабс-капитан Арефьев с пустыми пьяными глазами пытается объяснить, что должно произойти нечто особенное, «весь город готовился». Бондаренко махнул рукой — они только мешать будут. Главное — орудия и лошади. Там всё же был порядок. Хотя один ездовой с подбитым глазом, а другой в бессознательном состоянии валялся под передком.

— Утром с ними разберёшься, — сказал Бондаренко, — а сейчас бесполезно. Это же — Курск. Кокаин!

Арефьев повёл Дымникова на городской кокаиновый бал в зале Дворянского собрания. «Леонтий Андреевич, кока — это сила! — убеждал он по дороге, не замечая дождя. — Вы станете богом, а ваша подруга богиней! Кока — это трава, данная нам богами».

У входа — серебро дождя вокруг фонарей, толпа у дверей, шум. В основном, офицеры, даже в штатском их легко было узнавать. А вот богини... Встречались в толпе дорогие манто и интеллигентные причёски, но лица у всех «богинь» одинаково нервно напряжены и пламенеют невидящие глаза. Шум: сколько стоит вход? Кричат: «Не дороже дозы!» Хозяева увещевают: «Стоимость товара не входит в цену билета». Это ещё больше усиливает шум. Предупреждают: принимается только валюта, николаевские и колокольчики[42].

Арефьев увидел знакомых: «Это же наши штабисты — Яскевич и Ермолин». И Дымников заметил Виктора. Тот махал рукой и кричал через толпу: «Леонтий Андреевич, я должен вам что-то рассказать! Обязательно должен!»

Привыкший к толкотне дворянских собраний, где горничных и лакеев едва ли не больше, чем гостей, а, кроме буфета, нечем развлечься, Дымников был почти потрясён. Томный голубой полумрак, какая-то знакомая пронзительно-печальная музыка... Да. Пуччини. «Баттерфляй», «Увижу я в золотом тумане...» Подошёл официант и шепнул, что для господ офицеров корниловцев с дамами приготовлен особый зал. Цена столика 1000 николаевских. Арефьев пытался возмущаться, но Дымников спокойно заплатил.

В этом зале царил особенно приятный фиолетово-голубой полумрак. Белые декоративные вишни на столах рядом с роскошными мелкими вазами. В вазах — несколько симметрично разложенных кучек белоснежного порошка. Лимонад, бокалы, ложечки, лопаточки.

— Я вам покажу, как это делается. Лопаточкой. Можно на ноготь, но лучше сюда, в ямочку. Я возьму больше — уже привык...

Он втянул в ноздри порядочную щепотку порошка и откинулся в кресле, как больной, ожидающий действия лекарства.

Бал уже начался. Несколько пар танцевали, за столами нюхали, пили воду, многие вскакивали и покидали зал.

— Иногда после этого сразу надо в туалет, — объяснил Арефьев. — Насыплю вам маленькую дозу?

— Подождите.

Леонтий оглядывал зал. Стали громко говорить, а лица, особенно у женщин, были такие, как у тех, кто дождался, наконец, отдыха после тяжёлой работы. В свои 27 он достаточно знал женщин. Уверен, что эта в постели будет притворяться, словно умирает от счастья, та — изобразит падшую грешницу, наслаждающуюся своим грехом, а вот та… Та с улицы. Будет удивлять умением любить. И никто не сможет ласкать молча и молча говорить, как та: «Ах-как-хо-ро-шо-ты-э-то-ми-лый...»

За ближайшим столиком сидела милая блондинка и капризно ему улыбалась. Её мужчины о чём-то громко спорили, наверное, о сроках взятия Москвы, а она, всё так же глядя на Леонтия, одним движением распахнула кофточку — под ней только белые нежные груди с бордовыми набухшими сосками.

— А где-нибудь просто выпить здесь можно? — спросил Леонтий Арефьева.

— Надо в подвал тащиться. Там всё дорого...

В поисках подвала Дымников наткнулся на Яскевича.

— Леонтий Андреевич! — вскричал тот. — Пусть это не совсем по-мужски, но вам я должен рассказать. Помните, я рассказывал, что в Харькове видел потрясающую красавицу — мадам Крайскую?

Перед Дымниковым стоял тот же красивый интеллигентный мальчик, любитель военной истории, с ужасом переживший свою первую штыковую атаку, но теперь на его лице нездоровый пот, расширенные зрачки, взгляд сумасшедший и преждевременная нагловатость в голосе.

— И что с ней, с мадам Крайской?

— Она стала моей любовницей, — Яскевич радостно захохотал. — Мы встречались несколько раз на квартире её знакомой дамы в Харькове. Она сказочная женщина. Здесь таких нет. Курск — не Харьков.

Как это она говорила иногда ночью: «Я тебя кохаю, а ты спишь».

Грузились в эшелоны солнечным утром. Тишина, просыхали лужи, какие-то птички кричали и суетились, но не было утренней радости, и в свете солнца вдруг виделся какой-то недобрый красноватый оттенок.

Орудия закатывали на платформы, закрепляли колодками и тросами. Лошадей по дощатому трапу заводили в теплушки. Опытные, привычные шли со злобной покорностью, другие сопротивлялись, ржали, их крыли матом и затаскивали с помощью верёвок, подхватывающих лошадь сзади.

Неподалёку грузилась батарея марковцев. Их везли не на Орел, а правее — на Елец. Когда-то это были юнкерские батареи — питерские юноши рвались на юг к Корнилову спасать Россию. Нет их теперь. Остались в кубанских степях. А погрузкой батареи заняты мужики, прячущие злые глаза.

— Видали махновцев, Леонтий Андреевич? — спросил Арефьев. — Их взяли в плен на Днепре и мобилизовали.

— Да и у нас много чужих.

— Наводчики все свои первопоходцы. Это главное.

Марковцы закончили погрузку, подняли чёрный знак с золотой буквой М. Появились офицеры, знакомые по Ледяному походу: Шперлинг, Михно... и все.

Оркестр играл Марковский марш, офицеры недружно запели:

Когда эшелон корниловцев был готов к отправке и Дымников стоял у офицерского вагона, вдруг на перрон, прямо к путям подъехал открытый автомобиль. Кутепов с сопровождающими подошёл к эшелону. Появился Скоблин в элегантном полевом плаще, доложил о готовности дивизии к решающему наступлению на Орел. Вдвоём они прошли вдоль вагонов, о чём-то озабоченно беседуя. Затем наступило прощание. Знакомые штабисты: мрачноватый Ермолин, молчаливо присматривающийся ко всему Соболь, изящный Ленченко... Обнимались, желали победы. Подошёл Кутепов и сказал, вздёрнув бородку:

— Победа — это не значит гнать красных до Москвы или возиться с пленными. Мне не нужны отступающие красные, бегущие или сдающиеся в плен. Мне нужны только мёртвые красные. Чем больше мы их убьём, тем скорее придём в Москву. И вы, Леонтий Андреевич, — заметил знакомого, — как новый командир батареи, делайте ставку на прямую наводку, на картечь. Не разгонять надо противника гранатами и шрапнелью, а бить насмерть картечью!

Теперь оркестр заиграл корниловский марш, и офицеры запели:

В ночь на 13 октября, накануне штурма Орла, начальник штаба 55-й стрелковой дивизии Лауриц с тяжёлым чувством обречённости всматривался в чёрные кутеповские стрелы на карте, пронзавшие не только тоненькие красные дужки обороны, но и его собственное сердце, столько лет уже бьющееся с перебоями. Когда-то безотказно твёрдое сердце полковника Генерального штаба. Несколько раз он советовался с другими штабистами, приглашал к себе начальника особого отдела — нельзя ли придумать какую-нибудь штуку с засылкой разведчика или дезинформатора. Впрочем, на особиста он не надеялся, а советовался с ним, чтобы подчеркнуть доверительные отношения. Служба в Красной армии научила его, с кем надо их поддерживать, а с кем не надо. Вскоре после полуночи начальник особого отдела получил шифровку из штаба армии.

Помощник командира комендантского взвода 55-й дивизии Меженин вечером прочитал в «Известиях» о том, что поэт Маяковский выступает в Петрограде с чтением стихов перед революционными матросами. Представил эстраду, чёрную толпу слушателей, «Левый марш»... Затем вместе с подчинёнными поехал в Орловскую тюрьму: до рассвета, то есть до начала штурма, следовало расстрелять всех заключённых.

Расстреливали не по инструкции, а как придётся. Входили втроём в камеру, где находилось 10—12 человек, и били из наганов в определённом порядке. Следом шли уборщики, тоже почти все обречённые на смерть. Если заключённые догадывались о происходящем и кричали, били в стены, двери, то стреляли прямо из коридора и лишь потом входили в камеру добивать живых.

Приближался блаженный момент, когда можно сунуть наган в кобуру и идти в кабинет начальника, где на столе ждали бутыли со спиртом, стаканы, вобла... И вдруг прозвучало: «Помкомвзвода Меженин, на выход!» За ним приехали особисты — он их узнал. Сразу отняли наган, а в штабе дивизии почему-то повели в кабинет начальника штаба, где сидел и начальник особого отдела.

— Как жизнь, Меженин? Бьёшь врагов? — спросил Лауриц, отправив конвойных.

— Бью, товарищ начштаба.

— Ты думаешь, что ты наш товарищ? — злобно спросил особист. — А это как? — Он поднял со стола полоску бумаги. — Шифровка из армии. Читаю: «Разведкой ВЧК установлено, что помкомвзвода Меженин Игорь является деникинским агентом по кличке Литератор. Он, в частности, передал в штаб Кутепова план августовского контрнаступления Селивачёва, что привело к провалу операции».

— Брехня.

— Ты же знаешь, что ВЧК докажет. Имею право кончить тебя немедленно. И рука не дрогнет. Так что рассказывай всё подробно — легче будет. Связи, переданный материал, явки. Всё.

— Дайте спирту и поспать хоть час — всё расскажу.

Начальники переглянулись.

— Запрём здесь, в штабе, и двойную охрану, — предложил Лауриц.

Особист согласился, отправился к себе, прилёг, но едва задремал, как раздался гудок зуммера. Звонил неугомонный Лауриц. Спросонья начальник особого отдела плохо его понимал.

— Я придумал, что с ним сделать, — говорил Лауриц.

— Кончить его надо.

— Это успеем. Его можно использовать для того, чтобы обмануть Кутепова. Пришли его с конвоирами ко мне. Я с ним поработаю, потом тебе сообщу.

— Под твою ответственность.

Когда привели Меженина, начальник штаба отпустил конвоиров — согласовано, мол, с особым отделом, и сказал:

— Вижу, с кем имею дело, и поэтому без предисловий. У вас есть связные. Я хочу войти в сношения с Кутеповым. Немедленно. До утра. Через связных вы передадите ему, что я сдаюсь вместе с некоторыми своими людьми, перехожу на сторону Деникина и помогаю ему взять Орел. Расставлю оборону так, чтобы оставить окно для его ударной группы.

— Вы меня выпустите?

— Отпущу вас со своими людьми. Сюда вас не вернут. Будете ждать там, где вам укажут мои люди. Получив через них ответ Кутепова, я действую. Через 30 минут после начала штурма открываю путь к центру города и вокзалу, сам выезжаю с белым флагом. Там вы будете со мной.

С началом штурма Дымников вывел батарею на прямую наводку почти без маскировки, редкие сарайчики, кустарник, едва заметные холмики — плохая защита от противника. Просматривались окопы красных шагах в пятистах, далее в тумане здания пригорода и вокзал. По нему уже бил бронепоезд «Слава офицеру». Бить картечью в 500 шагов по окопам бесполезно. Скомандовал прицельный огонь, чередуя гранаты со шрапнелью. Красные почему-то почти не отвечали. Вдруг по телефону скомандовали: «Отбой. Прекратить огонь. Ждать команду». На флангах шёл бой, а здесь чуть ли не тишина. В такие моменты вспоминаешь, что ты живёшь на земле, и хочется на эту землю посмотреть. Попросил наводчика: «Пусти к панораме, а то бинокль надоел». Увидел знак красного креста на вагоне в сплетении запасных путей и то, как из-за пристанционных зданий вдруг выехала конная группа — человек 5, с огромным белым флагом над ними. По телефону команда: «Не стрелять. Встретить. Доставить в штаб».

Группа мгновенно проскакала мёртвое пространство, люди спешились возле орудийного окопа, где стоял Дымников. Он ещё ночью словно чувствовал, что здесь надо бы делать укрытие покрепче. По брустверу, по щитам пушек застучали, зазвенели пули — красные опомнились, но было уже поздно — Дымников бегом провёл прибывших в укрытие за строениями. Представился, услышал, что перед ним начальник штаба 55-й дивизии Лауриц, а рядом... старый приятель Меженин.

— Здравствуй, Лео.

— Здравствуй, Игорь.

Оба они были свидетелями официальной сдачи в плен Лаурица.

— Мы принимаем вашу личную капитуляцию, господин бывший полковник Генштаба, — сказал Кутепов, взял у него из рук револьвер с шашкой и передал Скоблину. — Ваши войска не капитулируют, город мы берём штурмом.

Приказы Лаурица открыли дорогу корниловцам в центр города и к вокзалу. Туда хлынула огромная толпа, состоящая не только из солдат-корниловцев, но и появившихся вдруг тыловиков, обозников, санитаров, легко раненных, даже каких-то полугражданских в папахах. Они рвались... не в бой, не убивать, как требовал Кутепов, а грабить. Леонтий в панораму видел, как разбили, растрепали санитарный вагон, вытаскивая оттуда ящики и бутыли. Спирт, опиум. Казалось, за несколько километров слышен звон разбиваемых стёкол и треск выламываемых вокзальных дверей.

— Посмотри, — сказал Дымников наводчику.

Прапорщик — из первопоходцев — посмотрел, махнул рукой, плюнул, сказал чуть не со слезами:

— Разве мы тогда?.. Разве те, кто там погиб, могли бы так? Разве за это мы сражались? Это не Добрармия. Сердце потеряли.

На перроне разбитого вокзала, среди битого стекла и обломков построили оказавшихся в районе станции корниловцев. Перед строем вышли Кутепов и Скоблин.

— Герои корниловцы! — закричал тонким злым голосом Кутепов. — Читаю только что полученную телеграмму: «Орел — орлам!» Подпись: Май-Маевский.

«Ура!» грянуло нестройное, восторженно-дикое — вряд ли в строю был хоть один трезвый.

— Теперь на Москву! — крикнул Кутепов, и его поддержали таким же «Ура!».

— По вашим последним данным, с чем Кутепов идёт на Москву? — спросил Ленин.

Троцкий достал изящную записную книжку, но не открыл её — говорил по памяти:

— 18 тысяч штыков, полторы тысячи сабель, 70 орудий, 250 пулемётов, 12 бронепоездов, 9 танков. Примерно столько же у его соседа справа Тимановского. Тот, правда, нацелен на Елец, но это тоже ведь на Москву.

Он чувствовал опасное настроение Ленина и пытался его смягчить, чтобы не последовало неожиданных решений, противоречащих намерениям его самого, Предреввоенсовета. Однако не сумел.

Взглянув на часы, Ленин ударил кулаком по столу, поднялся, пробежался нервной походкой по кабинету.

— Ждём уже почти полчаса, а звонка нет! Возмутительная, преступная безответственность! Мархлевскому было сказано: если Кутепов возьмёт Орел, я начинаю снимать войска с Западного фронта. Орел взяли вчера. Вы готовы, Лев Давыдович, начать переброску Латышской дивизии?

— Да, но... — начал Троцкий с обычным своим выражением лица человека, обречённого говорить неприятную правду.

— Никаких «но»! — обрезал Ленин. — Расстреливать каждого, оставившего свои позиции. От рядового до командующего. И на Южный, к Егорову, членом военного Совета только Сталина. Сейчас же отдавайте приказ.

— Если снимать войска с Западного фронта, то первой придётся пустить Латышскую дивизию.

— Именно! Именно латышей. Они набьют морду Кутепову. Но где же связь? Он же знает, что всё решается сегодня!

— Связь Бонч организовал?

— Да. С какими-то учёными профессорами. Аж через Стокгольм. Полная секретность.

Троцкий открыл записную книжку.

— Вот здесь у меня пропускная способность железной дороги Смоленск—Брянск с учётом реального наличия подвижного состава...

Раздался звонок.

— Да. Сергеев, — сказал Ленин, взяв трубку. — Сразу скажите, что с продажей леса? Продан? Да? — Ленин с радостной улыбкой подмигнул Троцкому. — Разумеется, до весны. О цене поговорим здесь.

Положив трубку, он мгновенно превратился в мудро-спокойного, легко перебирающего десятки вариантов решений, убеждённого в правоте каждого своего движения руководителя государства.

— Итак, Лев Давыдович, немедленно вводите в действие директиву. Пилсудский сказал «да». Это означает, что до весны на Западном фронте Польская армия не будет вести военных действий. И мне не нужна ваша пропускная способность. Мне нужно знать точно время начала наступления Латышской дивизии на кутеповцев.

— Послезавтра.

— Нет. Завтра. Вот, смотрите, Лев Давыдович. Этот флажок я ставлю на карте в точку Великие Луки и пишу время. Прошу вас поручить своим помощникам ежечасно докладывать лично мне, где находится Латышская дивизия.

— Да, но это же десятка два эшелонов.

— Главный эшелон: стрелки, пулемётчики, артиллеристы. Завтра они должны вступить в бой, не дожидаясь прибытия остальных эшелонов. И не забудьте приказ о назначении Сталина.

— Владимир Ильич, Егоров слишком интеллигентен и не сможет в необходимых случаях противоречить Сталину.

— Будет соглашаться с ошибочными решениями Сталина — расстреляем. Будет отстаивать верные решения — станет хорошим красным командиром.

И Суворов, и Наполеон, и другие настоящие полководцы не сидели в штабах за сотни вёрст от войск, а выезжали прямо в боевые порядки и руководили боем. Теперь Главнокомандующий находился за 600 километров, командующий армией — за 450 от военных действий, но по всем документам именно Деникин и Май-Маевский руководили войсками, наступающими на Москву. Кутепов никогда не позволял себе говорить об этом и даже думать, но...

Сам он из штаба командовать не мог. Выехал в дивизию Скоблина, который тоже не любил далеко уходить от передовой линии, нашёл полковника в деревушке за Кромами. Вокруг глухой осенний лес, и куда ни посмотришь, так и ждёшь, что появится оттуда нечто неожиданно грозное и беспощадное. А так — тишина. Лишь изредка где-то далеко постреливают.

В штабе дивизии допрашивали пленного. Скоблин доложил генералу обстановку и, кивнув на пленного, добавил:

— А это у нас новости. Красноармеец 2-го полка Латышской дивизии. Нашли при нём.

На столе партийный билет, десятирублёвые золотые и замшевый мешочек с бриллиантами.

— Как взяли? — спросил Кутепов. — Сам сдался?

— Его взял в схватке штабс-капитан Внуков, — сказал Скоблин.

— Так точно, — подтвердил Внуков.

— Ви меня прикладом в грудь, и я упал. Иначе не взяли, — проговорил с некоторым акцентом высокий широкоплечий пленный красноармеец.

— Когда прибыли сюда? — спросил Кутепов.

— На рассвете разгрузился эшелон. За ним ещё эшелоны. Вся дивизия.

Кутепов кивнул на дверь. Скоблин приказал увести пленного. Латыш сказал:

— Виноват, господин генерал, прошу вас только, чтобы меня расстреляли как солдата, а не в затылок.

Кутепов мрачно кивнул.

— И ещё, — латыш вдруг засучил левый рукав гимнастёрки и снял браслет с золотыми часами. — Господин офицер, вы меня взяли. Возьмите часы себе на память. Не этим же перебежчикам отдавать, — он кивнул на конвойных солдат. — Сегодня у вас — завтра у нас.

Штабс-капитан Внуков взял часы, рассмотрел и протянул их Кутепову:

— Ваше превосходительство, посмотрите, какая надпись.

Кутепов прочитал вслух: «Лучшему солдату Красной армии — Лев Троцкий».

Кутепов мог заметить, что у Скоблина в глазах сверкнуло нечто человеческое, и, наверное, жизнь солдата могла бы продолжиться, но Кутепов не заметил, и латыша увели.

— Они оголяют польский фронт, — сказал Кутепов. — Это тысяч сорок штыков, если не больше. И все на нас.

— Мы же не захотели заключать союз с Пилсудским.

— Но Польша и без союза с нами находится в состоянии войны с Красной Россией.

— Поляки могли договориться с Лениным. Им не нужна Единая неделимая.

— Поляки всегда предавали Россию, и вот опять! — воскликнул Кутепов.

— Ещё не всё выяснилось, — сказал Скоблин, опуская взгляд. Опытный и дисциплинированный офицер, он не позволял себе демонстрировать отрицательное отношение к начальнику, а к Кутепову оно начало теперь возникать.

За лесом громыхнуло с такой силой, что тряхнуло избу, задребезжали стекла. Ещё не начал затихать первый гром, как земля сотряслась от нового взрыва, ещё более сильного. Гроза уже не затихала. Загудели зуммеры полевых телефонов, доносивших срочные сообщения с передовой.

— Всё выяснилось, — сказал Кутепов. — Латыши начали наступление.

15 октября красные войска взяли Кромы. Один батальон дроздовцев был полностью уничтожен. Кутепов собрал в Орле в штабе корпуса совещание. Полковник Скоблин предложил свой план: поскольку свежие красные войска наступают на левый фланг из района Брянск—Карачев, а правый фланг корпуса и Орел находятся в безопасности, собрать все части в кулак и разбить войска красных в районе Кромы. Фронт правого фланга можно растянуть.

Скоблин говорил спокойно, внешне нисколько не переживая за судьбу своего плана — хотите берите, хотите нет, — обводил взглядом присутствующих, но по этому взгляду чувствовалось, что мысли полковника обращены куда-то вглубь его стратегических предложений. На командира корпуса он смотрел так же рассеянно, не выражая просьбы о поддержке, не пытаясь быть особенно убедительным, знал, что его план единственно правильный и должен быть принят. Так нет же!

— Я не могу оголить правый фланг корпуса и оставить без защиты Орел, — сказал Кутепов. — На Кромы, Николай Владимирович, для выполнения своего плана направьте только 2-й полк.

Скоблин молча кивнул и опустил взгляд — опасался, что Кутепов заметит с трудом скрываемое профессиональное презрение. Разве можно мельчить войска в такой обстановке и не предпринимать решительных действий?

— Я переношу свой штаб в Курск, — продолжал Кутепов. — Штаб Корниловской дивизии остаётся здесь.

20 октября полковник Скоблин своей властью приказал оставить Орел.

В штабе корпуса Кутепов собрал совещание большинства офицеров — всех, кто оказался поблизости и не был занят службой.

На большой карте на стене — в центре Москва. Чуть южнее, совсем недалеко, всего 300 километров — Орел. Здесь остановилась чёрная стрела кутеповского корпуса. На её пути к Москве несколько разрозненных красных кружков разбитых красных войск. Слева от Карачева большие жирные красные стрелы, впивающиеся в бок 1-го корпуса.

Генерал кратко охарактеризовал обстановку и попросил высказаться всех желающих, начиная с младших офицеров. Сразу поднялся штабс-капитан Яскевич, это был уже не прежний мальчик, а опытный офицер, но говорил он, волнуясь:

— Моё мнение таково. Прежде всего надо приказать всем штабам выйти из вагонов, а свои обозы, больных и раненых отправить как можно дальше в тыл. Затем собрать в один кулак все наши полки и обрушиться ими на Латышскую дивизию. Латыши уже сильно потрёпаны корниловцами, и 1-й корпус без сомнения уничтожит всю Латышскую дивизию. Все остальные советские полки будут потом не страшны. Мы снова возьмём Орел, и, не задерживаясь в нём, нам надо будет идти быстрым маршем на Москву. За Орлом, кроме только что мобилизованных частей, мы никого не встретим и Москву возьмём. Это произведёт сильнейшее впечатление на все красные армии. Карты большевиков будут спутаны, советские войска потеряют управление. Наверняка кавалерия Будённого будет громить наши тылы, но с нею быстро случится то же, что было с казаками Мамонтова, — обозы разбухнут от награбленного добра, и весь её порыв спадёт. Удар Будённого по Харькову был бы даже полезен для тыла, многим поневоле пришлось бы взяться за винтовки...

— Штаб армии никогда не согласится с вашим планом, — прервал Яскевича Кутепов.

— Об этой операции надо только предупредить штаб армии, а потом немедленно оборвать с ним всю связь...

— Это предложение обсуждаться не будет, — сказал Кутепов.

Выслушав другие выступления, он принял решение:

— Корпус наступает на Орел и на Кромы.

Капитан Дымников не только не выступал, но и почти не слушал. Все кровавые месяцы Гражданской войны, начиная с января 18-го, он видел себя участником большого дела и чувствовал, что его собственные поступки, его поведение в бою влияют на ход дела. Последние же дни им овладела апатия. Он сравнивал себя с гонимым на убой, сражающимся неизвестно за что подневольным рабом-воином, ощущал себя щепкой, швыряемой волнами истории... Это, кажется, из Толстого.

В конце осеннего дня вдруг выглянуло солнце, захотелось окунуться в его скудные лучи, и после совещания многие офицеры стояли на улице, продолжая спорить. Большая группа столпилась вокруг Яскевича. Одни его поддерживали, другие обвиняли в мальчишестве.

— Вспомните март 1814-го, — отбивался Яскевич, — гениальное решение союзников идти на Париж! В этом не было военной необходимости. Даже была опасность — Бонапарт мог ударить во фланг. Но они взяли Париж, и кампания была окончена.

— Позвольте, но там же было превосходство сил, — возразил кто-то.

— Но там же был великий полководец! — возразил Яскевич. — А нам предлагают контрнаступление в расходящихся направлениях, что осуждается в любом учебнике.

— Нам не предлагают, а приказывают.

— Тем хуже.

— Дымников с трудом вытащил штабс-капитана из толпы спорщиков.

— Пойдёмте, Виктор, выпьем — на рассвете мне выступать на Кромы, на «расходящееся направление». Донесут Кутепову, что вы его носом в учебник тычете.

Последующие несколько часов, почти сутки, оказались расколотыми на несколько совершенно разных кусков-эпизодов, но всё было соединено тонким, но крепким как сталь, вросшим в организм ещё в юнкерские времена, особенным нервом: исполнение офицерского долга. Время выхода батареи, маршрут движения, конечная цель, боевая задача — всё это он помнил в любом состоянии. Не помехой были и обстоятельства этой ночи, начавшейся тем, что в каком-то грязном подъезде Яскевич прикрывал его операцию по доставанию английских фунтов из специального пояса-подсумка. Раскололось не только время, но и сам Леонтий, его сознание, его представление о себе. В том же подъезде он некоторое время думал, что лучше достать из-под шинели — деньги или наган, чтобы застрелить человека, с которым спала Марыся.

Потом в подвале у какого-то армянина, где на столиках лежали горы свежих яблок, пили настоящий французский коньяк. И Леонтий раскалывал, разламывал себя, как яблоко для закуски.

— Рассказывай, Витя, про мадам Крайскую. Как ты с ней?

С неприлично острым интересом слушал:

— Она сказала: «Жарко. Раздень же меня...» А у неё, знаете, такое прекрасное тонкое голубое бельё.

Дымников слушал и мысленно называл себя извращенцем, сумасшедшим декадентом, начитавшимся Вербицкой и Арцыбашева...

Но помнил точно, что армянин ходил за бутылкой три раза.

И как-то без перехода вдруг оказался перед своей батареей верхом на любимом Стане. Рядом ехал заместитель командира батареи штабс-капитан Воронцов, он смотрел на Леонтия с удивлением и некоторым восхищением.

— Когда вы явились на рассвете, я растерялся, — говорил Воронцов. — Вы никого и ничего не видели. На меня, как на столб, натолкнулись и пошли дальше. И вдруг ровно в шесть ноль-ноль выходите и начинаете командовать.

— Офицерская привычка командовать, — сказал Леонтий, а сам чуть ли не с ужасом подумал, что только сейчас проснулся.

Шёл первый, ещё ненастоящий снег, щекотал лицо и шею, таял на дороге. Ехали по невысокому сосновому лесу. Стрельба доносилась откуда-то издалека.

— До огневой позиции ещё вёрст пять, — сказал Воронцов. — Я сейчас по карте смотрел.

Слева от дороги лес начал редеть, вдруг открылась большая поляна, а по ней скакали всадники с красными звёздами на шлемах. И вновь сработал тот особенный нерв — Дымников ещё не совсем понял, что происходит, но уже командовал: «Стой! С передков! Хобота налево! Картечью беглый огонь!»

В передке каждого орудия 16 шрапнелей с установкой трубки «на картечь» — это значит, что снаряд взрывается в 15 метрах от орудия, а гроздья огня и железа бьют врага прямо в лицо.

Израсходовали всего снарядов 5—7, и бой закончился. Оказывается, красных преследовал кавалерийский отряд дроздовцев. Теперь на серой гнилой хвое, припорошённой снегом, лежали убитые красноармейцы, а дроздовский ротмистр в бараньей папахе, сдвинутой чуть не на ухо, с развевающимся рыжим вихром, допрашивал пленных.

— Ты кто? — спрашивал он человека в шинели, украшенной нагрудными и нарукавными нашивками. — Комиссар, сволочь?

— Я командир 9-го кавалерийского полка Брусилов.

— О-о! Родственник?

— Я сын генерала Брусилова, На большой войне я служил офицером в лейб-гвардии. Я не согласен с отцом и сейчас ехал, чтобы перейти к вам.

— Ах ты, сучёнок! Сын предателя, сам предатель, а теперь ещё и своих красных предаёшь. Ты три раза должен умереть, и я тебе это устрою.

Ротмистр привычным движением выхватил шашку, и запорхали над его головой узкие длинные серебристые крылья смерти.

Дымников подошёл к ротмистру и сказал осторожно:

— Может быть, этот пленный пригодится в штабе корпуса?

— В корпус? — удивился ротмистр. — Дав корпусе Кутепов его в один момент сам расстреляет без всяких допросов. Ты спроси, сколько моих людей вчера полк этого Брусилова погубил.

— Но это же война, — сказал сын генерала.

— Война? — с усмешкой переспросил ротмистр. — Это не война, а гражданская война, и я тебе сейчас покажу, какая она есть.

Взмах шашки — и шлёпнулась в таявший на глазах снег отрубленная рука Брусилова. Ещё взмах — густые брызги крови на шинели, на искажённом кричащем лице пленного, на земле вокруг. Он упал, но пытался ползти, из последних сил скрёб ногами, и ротмистр добивал его лежачего и кричал: «Всех их так!» Засверкали лезвия шашек, брызнула новая кровь, отчаянно закричали обречённые, возмущённо ржали лошади, почуявшие запах смерти.

Дымников повёл батарею дальше. Снег перестал подбелить дорогу, утих ветер, стреляли впереди не очень далеко, но и не очень интенсивно — видно, не бой, а перестрелка.

— Нас ожидают, — сказал Дымников.

— Думаете, Кутепов не расстрелял бы Брусилова? — спросил Воронцов, ехавший рядом, и сам же и ответил: — Скорее всего, расстрелял бы. Вы знаете, что на днях взяли в плен помощника командующего 13-й армией Станкевича и расстреляли?

Впереди загрохотала артиллерия, пока не густо, но слышны были близко и выстрелы, и разрывы. Снаряды рвались километрах в двух.

— Не дождались, — констатировал равнодушно Дымников.

Одновременно с его словами вверху прозвучало зловещее шуршание, сзади грянул сокрушительный взрыв. Полетели сверху комья земли, части разбитого передка, куски человеческих тел. Кричали раненые, дико ржали лошади. Дымников и Воронцов соскочили с коней, увидели страшные результаты прямого попадания снаряда в упряжку четвёртого орудия. На земле барахтались изуродованные лошади, пытавшиеся вырваться из постромок. Вот одна поднялась, было, но у неё вместо задних ног струи крови, и она упала с диким ржанием. Поручика Арефьева разнесло на куски, голова лежала на дороге — по ней и узнали. Ездовые были убиты, некоторые номера расчёта ранены. Второй снаряд упал шагах в пятнадцати от дороги, ближе ко второму орудию, и вновь разорванные лошади, крики раненых, перевёрнутая пушка...

— С закрытой с наблюдателем, — сказал Дымников. — Высоких деревьев полно. Разбегаться надо — ещё будут выстрелы. Батарея в укрытие, 100 шагов от дороги!..

Его команда совпала с третьим снарядом...

Ещё несколько разрывов, и на дороге остались только обломки передков и зарядных ящиков, разбитые орудия, трупы. У всех четырёх пушек искорёжены и стволы и затворы — батарея больше не существует. Солдаты ловили разбежавшихся лошадей.

— Без орудий нам на передовой нечего делать, — сказал Дымников. — Собираем раненых, устраиваем их на оставшиеся зарядные ящики, на лошадей и двигаемся по направлению к Курску.

Наступление красных продолжалось. В этот день интенсивность их огня была такой, что плавились стволы пулемётов. 3-й Марковский полк стоял насмерть, обороняя Кромы, — здесь сражались только офицеры. Из штаба корпуса приехали Ермолин и Соболь с личной благодарностью Кутепова. Привезли бочку спирта. Ещё до рассвета все были почти без сознания. В это время красные и начали атаку. Два батальона марковцев были разгромлены полностью. Многих, допившихся до бесчувствия, резали, как свиней. Так умерли и Ермолин, и Соболь. Уцелевшие бежали, оставив Кромы.

20 октября Будённый взял Воронеж.

Скоблин докладывал: «За трое суток Корниловская дивизия потеряла треть своего состава».

1919. НОЯБРЬ

Яскевич так и не успел сформулировать для себя, была ли это его первая и роковая ошибка в военной разведке или надо употребить выражение Дымникова — мираж. Он пытался убедить Кутепова, что красные обязательно будут атаковать самое слабое место корпуса — стык между Корниловской и Дроздовской дивизиями.

— Зачем они полезут в лоб, если Будённый имеет успех на фланге?

— Затем, Александр Павлович, что стык — самое слабое место, и его надо атаковать.

— Интуиция? Теория? Чёрт вас знает. Хорошо. Я предостерегу командиров дивизий, а вы лично поедете туда и установите точное расположение красных войск в этом районе. Вы это умеете.

Снег ещё не выпал, и ночная темь поднималась с корявой замороженной земли, пронизывая всё острым холодом. Капитан Чижов, командир роты, занимавшей самый левый фланг корниловской дивизии, повёл Яскевича на передовую около полуночи. Чижов совсем недавно получил повышение и продолжал служить старательно — ведь на Великой войне он был подполковником. Вот и человеку из штаба надо угодить, хотя бросать тёплую избу и лезть в поле не было никакого смысла — разведка, посланная капитаном, до утра не вернётся, а на передовой ночью ничего не может произойти — красных близко нет. За целый день ни одного не видели.

— Кто идёт? — окликали их посты боевого охранения. — Пароль.

— Корнилов. Отзыв.

— Москва. Проходите.

Вышли на самую что ни на есть передовую. Ближайший пост охранения шагах в тридцати искрил махоркой.

— Неужели никаких следов красных? — удивлялся Яскевич.

— Никаких. Даже выстрелов не слышно. Только дальние.

Посидели минут 15, и чёрный мрак впереди превратился в опушку леса с выемкой — наверное, дорога или просека. Поднялся ветер, зашумели тревожно вершины деревьев, и вдруг с порывом ветра донёсся лишний звук, мягкий, густой, распадающийся на удары, приближающийся.

— Кавалерия! — испуганно сказал Чижов. — Чья?

— Здесь может быть только красная кавалерия. Надо объявлять тревогу.

Но кони ржали уже близко, на опушке появились всадники в белых папахах и белых полушубках, на плечах погоны.

— Стой! — закричал Чижов. — Пароль или дам из пулемёта.

— Да вы что, господа? Я командир 7-го эскадрона конницы генерала Шкуро. Нам приказано прибыть в распоряжение Кутепова.

— Командир с документами подъезжайте, — крикнул Чижов. — Боевое охранение ко мне.

Командир подъехал с большой свитой. Глаза, привыкшие к темноте, уже различали красавца командира в папахе набекрень и ловко сидящем на нём полушубке, и коня, что так и рвётся вперёд. Командир хитро улыбался, глядя на растерянного Яскевича, который думал о том, что только красные могут быть здесь, и никак не мог поверить, что впервые ошибся... Правда, для размышлений отвели ему времени слишком мало — красавец командир рубанул его шашкой, и ледяное лезвие смерти скользнуло по шее и плечу.

Капитан Чижов уже лежал рассечённый шашкой другого кавалериста. Падало под беспощадными ударами боевое охранение...

Так начался знаменитый рейд полуторатысячной «червоно-казачьей» группы Виталия Примакова[43], прошедшей 120 вёрст, разгромившей кутеповские тылы и склады, взорвавшей железную дорогу.

6 ноября примаковцы разбили 3-й полк Корниловской дивизии, 7 ноября — 2-й полк и остатки 3-го, 19 ноября — 3-й полк и кавалерию дроздовцев. «Червонные казаки» окружили кавалеристов и рубили их шашками, на одного дроздовца пришлось примерно трое казаков. Рыжий ротмистр, недавно расправившийся с Брусиловым, выхватил наган, но выстрелил не в приближающихся к нему с шашками наготове примаковцев, а в себя. И защёлкали револьверные выстрелы — офицеры предпочли самоубийство.

Когда в штаб Май-Маевского в Харьков приехал Шкуро, перед генералом лежали донесения Кутепова:

«Под натиском превосходящих сил противника наши части отходят на всех направлениях. Корниловцы выдержали в течение дня семь яростных штыковых атак красных. Появились новые части противника, преимущественно латыши и китайцы. Численность появившегося противника установить не удалось. Потери с нашей стороны достигают восьмидесяти процентов».

«Под натиском превосходящих сил противника наши части продолжают отход. В некоторых полках Корниловской и Дроздовской дивизий осталось по двести штыков. Остатки Корниловской дивизии сосредоточились севернее Курска. Крестьяне относятся враждебно. В тылу происходят восстания».

— Опоздала писулька, — сказал Шкуро. — 18-го Курск взяли красные.

— Я всегда утверждал, что нам для победы необходимы два условия: земельная реформа и поголовные расстрелы Мародёров. Меня не слушали. А теперь невозможно удержать красную лаву, опьянённую победой над Колчаком.

— Брось, отец, эту лавочку! Поедем в Италию. Всё равно здесь ты уже не спасёшь положения. Денежки-то у тебя есть? А то я тебе дам. У меня, знаешь; двадцать миллиончиков. На жизнь хватит.

— Оставь, Андрюша, глупости. Я всё-таки попытаюсь выровнять фронт и хотя бы на время остановить наступление красных.

— Теперь уже поздно. Надо было раньше выравнивать. Сиди, думай, а я в Ставку, а оттуда прямо в Италию. До свиданья, отец. Не поминай лихом.

Шкуро ушёл, но командующему недолго удалось поразмышлять над картой фронта: вошёл озабоченный адъютант Макаров.

— Что случилось, Павел Васильевич?

— Прибыл капитан из Ставки с пакетом. Сказал, что ему приказано вручить пакет лично вам.

— Давай сюда этого капитана.

Май-Маевский распечатал пакет и прочитал:

«Дорогой Владимир Зенонович, мне грустно писать это письмо, переживая памятью вашу героическую борьбу по удержанию Донецкого бассейна и взятие городов: Екатеринослава, Полтавы, Харькова, Киева, Курска, Орла.

Последние события показали: в этой войне играет главную роль конница. Поэтому я решил: части барона Врангеля перебросить на ваш фронт, подчинив ему Добровольческую армию, вас же отозвать в моё распоряжение. Я твёрдо уверен, от этого будет полный успех в дальнейшей борьбе с красными. Родина требует этого, и я надеюсь, что вы не пойдёте против неё. С искренним уважением к вам — Антон Деникин».

— Я этого давно ждал, — сказал генерал. — Писать в Ставку не нужно: я буду раньше, чем дойдёт ответ. Прикажите, Павел Васильевич, выделить из состава поезда мой вагон и приготовить паровоз.

Уже в сумерках, часа за два до отъезда Макарова нашёл в штабе Дымников. Адъютант бывшего командующего озабоченно перебирал бумаги, вытащенные из ящиков стола.

— Ищешь исторически значимые документы для будущих музеев? — спросил Леонтий капитана.

— Для музеев без нас найдут, для тюрьмы бы не нашли. Боюсь, что сюда могли попасть документы по складам и по отправке грузов. Вот один, — сказал Макаров удовлетворённо, — с подписью генерала: эшелон спирта в Крым. Это я ему подсунул пьяному. Хорошо тогда заработали.

— А у меня, Паша, денег нет. Только книжка Лондонского банка. Ты, помнится, тогда не стал эти чеки брать.

— Потому и не стал, что ходил бы теперь с такой же книжкой без гроша. А твоё золото?

— Золото у Марыси, а она... Наверное, навсегда разошлись.

— Значит, цель твоей жизни — Лондон. Я тебе пока фунтов сто выделю. Или николаевскими?

— Давай лучше валюту. А ты в Лондон разве не собираешься? Наверное, и генерал сейчас уедет.

— Тут бабы такую драму устроили. Анна Петровна уговаривала Зеноныча насчёт женитьбы, но ему нынче не до того. Он, как Наполеон, на Святую Елену собирается. А Катя на меня такую атаку вела! Едем за границу — и всё. У неё там капитал в банке, сестра замужем за англичанином-миллионером. Купим виллу и всё такое...

— Ат ы?

— У нас с братом другие планы.

— Секретно?

— Особой важности. Скоро узнаешь.

— А какой ужасный стал Харьков. Дождь, туман, на улицах одни раненые и нищие. А помнишь лето? Цветы, музыка, женщины, «Вперёд на Москву». Был мираж и растаял, — спокойно сказал Дымников.

Ещё не доехали до Таганрога, до Ставки, а капитан Макаров шепнул старшему брату:

— Полный порядок, Володя: я уговорил его — мы едем в Севастополь.

— За веб время службы Деникин никогда не принимал Май-Маевского так сердечно и дружески, как в день прощания.

— Владимир Зенонович, — говорил он, — мне неприятно было отзывать вас. Я долго не решался... У меня была мысль подчинить вам Врангеля. Но вы поймёте меня. Я это сделал в интересах нашего общего дела. Вам необходимо немного отдохнуть, а тогда снова приметесь за работу, мы снова будем вместе бороться за Великую Россию...

Они беседовали в уютной комнате отдыха. В дверь поскучал адъютант и доложил, что Главнокомандующего срочно просит Кутепов с фронта. Деникин извинился и вышел. Кутепов звонил из Харькова.

— Ваше превосходительство, — говорил он резко и требовательно. — Мне поручено оборонять Харьков, но в городе нет порядка. Дезертиры, мародёры. Прошу дать мне чрезвычайные полномочия по наведению порядка в городе вплоть до применения смертной казни на месте.

— Вы получили эти полномочия, — сказал Деникин, записывая что-то на календаре. — Вы знаете о замене Май-Маевского Врангелем?

— Знаю, Антон Иванович. Знаю и одобряю.

— Скажите, Александр Павлович, вы знали о... о безобразиях, которыми сопровождалась деятельность генерала Май-Маевского? О его запоях? О дискредитации армии и власти?

— Конечно, знал, Антон Иванович.

— Почему же вы не поставили меня в известность об этом во имя дела и боевого содружества?

— Вы могли бы подумать, что я наговариваю на командующего, чтобы самому сесть на его место.

— Александр Павлович, я всегда считал вас одним из самых порядочных офицеров нашей армии и теперь ещё раз в этом убедился.

В комнате отдыха разговор с Май-Маевским был продолжен. Говорили о тяжёлом положении на фронте, о предательском поведении Польши.

— Представляете, Владимир Зенонович, после стольких совещаний с польской миссией, после долгих детальных обсуждений Карницкий вдруг пишет в газете: «Что касается отношений к Добровольческой армии, то помощь в виде энергичной борьбы с русским большевизмом с удовольствием будет дана правительством, но за ней до сих пор к Польше не обращались».

— Возмутительно! — согласился Май-Маевский.

— А когда я напрямую спросил его, почему бездействуют польские войска на фронте против красных, он стал такое говорить... Будто бы в Варшаве считают, что я не признаю независимости Польши, что я не имею полномочий от Колчака...

В конце беседы решился вопрос о будущей жизни Май-Маевского:

— Антон Иванович, разрешите мне выехать в Севастополь, где я буду жить. А также, если возможно, прикомандируйте ко мне временно моего адъютанта и двух ординарцев.

— Пожалуйста, пожалуйста, с полным содержанием.

Вечером возбуждённый разговорами о предательстве поляков Деникин решил написать письмо лично Начальнику Польского государства Пилсудскому:

«Встретив некогда с чувством полного удовлетворения поворот русской политики в сторону признания национальных прав польского народа, я верил, что этот поворот знаменует собою забвение прошлых исторических ошибок и союз двух родственных народов.

Но я ошибся.

В эти тяжкие для России дни вы — поляки — повторяете наши ошибки едва ли не в большей степени.

Я разумею стремление к занятию русских земель, не оправдываемое стратегической обстановкой; вводимое в них управление, отрицающее русскую государственность и имеющее характер полонизации; наконец, тяжёлое положение Русской православной церкви как в Польше, так и в оккупированных ею русских землях.

Для меня совершенно ясно, что именно теперь создаются те основы, на которых будут построены на долгие годы международные отношения. И нынешние ошибки наши будут оплачены в будущем обильной кровью и народным обнищанием на радость врагам славянства.

Мне нет надобности доказывать вам, что непонятная для русского общества политика польского правительства может дать весьма серьёзную опору германофильскому течению, которое ранее у нас не имело почвы.

Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы когда-либо такое течение возобладало, оно имело бы роковое значение для Польской республики.

Этого допустить нельзя.

Между тем восточная польская армия, успешно наступавшая против большевиков и петлюровцев в дни, наиболее тяжкие для русских войск, вот уже около трёх месяцев прекратила наступление, дав возможность большевикам перебросить на мой фронт до 43 тысяч штыков и сабель. Большевики так уверены в пассивности польского фронта, что на киевском и черниговском направлениях они совершенно спокойно наступают тылом к нему.

Правда, вот уже более двух месяцев польская военная миссия выясняет наши взаимоотношения... Но за это время обстановка на нашем фронте становится всё более и более тяжёлой. При таких условиях, казалось бы, не время спорить о компенсациях. Тем более, что в сознании честных русских людей счастье родины не может быть приобретаемо ценою её расчленения.

Станем на реальную почву: падение вооружённых сил Юга России или даже значительное их ослабление поставят Польшу лицом к лицу с такою силой, которая, никем более не отвлекаемая, угрожает самому бытию Польши и гибелью её культуры. Всякие заверения большевиков в противном — обман.

Русские армии Юга вынесут новое испытание. Конечная победа наша несомненна. Вопрос лишь в том, как долго будет длиться анархия, какою ценою, какою кровью будет куплено освобождение.

Но тогда, встав на ноги, Россия вспомнит, кто был ей другом.

От души желаю, чтобы при этом не порадовались немцы.

Уважающий Вас А. Деникин».

Ответа на письмо не последовало, а через третьих лиц поступили сообщения, будто Пилсудский объяснял отсутствие взаимодействия с русскими противобольшевистскими силами тем обстоятельством, что ему, к сожалению, не с кем разговаривать, так как и Колчак, и Деникин — реакционеры и империалисты. И ещё Пилсудский заявил, что весной может начать наступление на Москву, а зимой он двигаться вперёд не может; его войска уже на Березине и в тылу у них 100 вёрст опустошённой страны.

Поезд Кутепова стоял у перрона Харьковского вокзала. Неустанный дождь, казалось, смывал не только грязь, но и всё лишнее. Оставались только железо, камень, люди. Среди людей было много лишних — тех, что погубили Великую Россию и помешали генералу войти в Москву и восстановить государство.

В, сопровождении офицеров Кутепов вышел из вагона. Часовые отдали честь, генерал ответил, задрав голову, направив бородку навстречу дождю.

Где-то недалеко под гитару запел молодой лихой голос:

Кутепов приказал:

— Найти артиста, арестовать и привести ко мне.

«Артистом» оказался поручик артиллерист из юнкеров-константиновцев.

— Издеваетесь над нашими неудачами, поручик? Радуетесь успехам красных?

— Никак нет, ваше превосходительство. Это шутка.

— Это для красных шутка, а для нас оскорбление. Я получил от Верховного главнокомандующего чрезвычайные полномочия по наведению порядка в городе и имею право вас повесить за распространение большевистских песенок. Как первопоходнику делаю снисхождение. Приказываю вам в течение всего дня в свободное от службы время играть и петь Преображенский марш!

Следующее, что привлекло внимание генерала — какой-то шум на запасных путях. Сразу направился туда, спустился по ступеням с перрона, обошёл вагоны.

Несколько сцепленных товарных вагонов стояли с широко раздвинутыми дверями, и люди выгружали оттуда ящики, мешки, коробки, даже какие-то бочонки. Всё, что выгружалось, люди, среди них были и оборванцы, и прилично одетые, и в шинелях, волокли по шпалам, через рельсы, куда-то в переулок.

— Задержать! — приказал Кутепов. — Всех ко мне!

Увидев военных, мародёры бросились врассыпную.

— Стреляйте! — кричал Кутепов. — Стрелять в грабителей.

Он и сам достал револьвер, но стрельба посреди путей с вагонами, паровозами, подготовленными к отправке поездами, представилась опасной. Кутепов отменил свой приказ, тем не менее человек семь самых нерасторопных задержали.

— Вы грабите государственное имущество, — сказал им генерал.

— Оно не государственное, оно ничьё, ваше превосходительство, — сказал какой-то смелый.

— Молчать! — рявкнул Кутепов. — Я наделён специальными полномочиями по наведению порядка и приказываю всех этих грабителей немедленно повесить на площади перед вокзалом. Господин адъютант, прошу поручить моей охране исполнить приговор.

Старичок в солдатской шинели забормотал со слезами:

— Ваше превосходительство, я генерал в отставке ещё с Русско-японской войны. Взял бочонок с виноградом. Он валялся возле вагона...

— Как вам не стыдно?

— Хотел в дорогу провиантом запастись.

— Этого отпустить, остальных — как приказано, — сказал Кутепов и пошёл, не оглядываясь, не слушая воплей приговорённых.

Вернулся он в штабной вагон, исполненный горькими мыслями: очень много в России людей — разрушителей государства. Это не только большевики — это и вот такие грабители-мародёры, это и некоторые тыловые офицеры, торгующие армейским имуществом. Новый командующий армией Врангель в первом же своём приказе заявил: «Ограждая честь и достоинство армии, я беспощадно подавлю тёмные силы, — погромы, грабежи, насилие, произвол и пьянство будут беспощадно караться мною».

«И мною!» — сказал себе Кутепов. Чем больше будет убито, расстреляно, повешено разрушителей государства, тем легче будет восстановить Великую Россию. Надо не ловить случайных грабителей, попавшихся на глаза, а провести большую карательную операцию по очистке города.

Немедленно в штабе был разработан план операции. Основные силы: конвой и охрана генерала. Они делятся на несколько групп, в каждую включается офицер, обладающий правом принимать решения о наказании нарушителей порядка вплоть до смертной казни. Одни группы — на легковых и грузовых автомобилях, другие — верхами. Все группы снабжены официальными приказами Кутепова, подтверждающими их права, верёвками для повешения и табличками «мародёр», которые будут надеваться на грудь казнённым.

Офицеры, назначенные на эту операцию, набились в коридор штабного вагона для краткого напутствия. Среди них оказался штабс-капитан Меженин — после долгих разбирательств ему вернули звание, признав его деятельность у красных полезной Добровольческой армии. Адъютант Кутепова, потерявший свой прежний лоск, усталый, отпустивший бороду, договаривался с офицерами о маршрутах. «Прошу для меня район заводских улиц», — сказал Меженин, пробившись к нему. Адъютант с трудом нашёл на плане города указанный район. Все уже разошлись, только Меженин объяснял адъютанту:

— Я здесь работал по линии разведки и мне известен человек, выдавший чекистам разведгруппу полковника Двигубского. Бели мы вешаем грабителей, то предатель...

— Разумеется, — сразу согласился адъютант, у которого впереди было ещё много невыполненных заданий. — Оформите как приговор военно-полевого суда. На всякий случай, дайте мне данные.

— Заводской переулок, 5, квартира 7.

Начало операции назначили на 5 часов вечера: ещё светло, но тёмные силы уже выходят на чёрные дела.

Офицеры разошлись, адъютант явился в купе генерала за новыми указаниями. Тот разбирал свежую почту и с интересом рассматривал пакет с русским адресом, напечатанным латинским шрифтом: «Таганрог, Ставка Верховного Главнокомандующего ВСЮР, лично в руки капитану Дымникову». Отправитель: «Варшава, польская миссия на переговорах с ВСЮР». Штампы Ставки: «Адресату. Штаб 1-го корпуса».

— Что это? Наш капитан перешёл на службу к Пилсудскому? — позволил себе пошутить генерал. — Распечатывать, конечно, не буду. Передам лично. Пожалуйста, сейчас же его и найдите, он, наверное, в поезде Скоблина.

Адъютант записал: «Дымников — письмо».

Кутепов продолжал:

— Сегодня начальник штаба должен представить мне окончательный вариант переформирования корпуса, и мы тотчас отправляем его в Ставку Врангелю. Проверить, подучено ли Скоблиным зимнее обмундирование. Если нет — найти виновных и срочно доложить мне...

Дымникова нашли быстро. Он явился к адъютанту настолько вымоченный дождём, что, казалось, не пришёл, а приплыл.

— Не подходи близко, — испугался адъютант.— Снимай шинель, а то зальёшь мне все бумаги.

— Зачем вызвали?

— Сейчас вспомним.

Когда-то Ленченко всегда всё помнил, всегда всё точно исполнял, но в трудные дни отступления переутомился и был вынужден записывать поручения, однако иногда не помогала и записная книжка. Он прочитал: «Дымников — письмо» и не мог вспомнить, в чём суть дела. Выше увидел запись: «Меженин, Заводской переулок, 5, квартира 7», и сказал:

— Кстати, ваш друг Меженин объявился. Только что здесь был.

— Я с ним уже встречался. А почему он был в штабе?

— У нас тут такое происходит... Вам повезло, что вы никому на глаза не попали, а то бы и вас мобилизовали. Назначена карательная операция по всему городу — вешать мародёров. Меженин — участник. Вот он мне адрес дал: Заводской переулок, 5, квартира 7.

— Зачем вам адрес?

— Ну... Чтобы оформить приговором, что ли... Нельзя же всех просто так вешать. Да, вспомнил: письмо. Вам письмо. Оно у генерала. Он хочет вручить его вам лично.

Дымников вошёл в купе Кутепова, и тот позволил себе пошутить:

— Ещё Польша не сгинела, Леонтий Андреевич?

— Не сгинела, Ваше превосходительство.

— У вас с Пилсудским отношения лучше, чем у Деникина. Надо было вам вести переговоры — тогда бы, наверняка, Пилсудский с нами пошёл бы на Москву. А корреспонденция лично вам, — сказал генерал, передавая пакет Леонтию.

Уносить нераспечатанным письмо из Польши не только неприлично, но и опасно.

— Наверное, по поводу моей работы во время переговоров, — сказал Дымников, распечатывая пакет и доставая конверт и сложенную вчетверо записку на нежно-голубой бумаге. — A-а... Это я просил переводчицу, чтобы как-нибудь через дипломатические каналы помогли связаться с родителями. И вот письмо из Питера. А это — записка с приветами.

И он небрежно сунул записку в карман и нетерпеливо разорвал конверт.

— Поздравляю, Леонтий Андреевич. Тяжело так долго ничего не знать о родителях.

— Написано рукой отца, — радостно сказал Леонтий. — ...«Я и мама»... Значит, оба живы...

— Прочитайте спокойно, без посторонних, — сказал генерал. — Если будет возможность для ответного письма, кланяйтесь от меня.

В своём поезде, стоявшем здесь же, на одном из главных путей, Леонтий не смог уединиться: один без конца поёт под гитару Преображенский марш, в других купе шлёпают картами или звенят стаканами, а то просто валяются и болтают — куда пойдёшь днём в такой дождь. Достал из чемодана длинный чёрный плащ, надел его вместо шинели, а на голову водрузил шляпу с широкими полями, сунул в карман револьвер.

— Капитан пошёл сражаться на дуэли.

— Нет, господа, собрался к чужой жене... — проводили его репликами.

Это был уже не дождь, не ливень, а особое состояние природы, когда она напоминает человеку о своём презрительном равнодушии к нему. Лужи, соединясь, превращались в пруды и речки, заливая мостовые. Под водосточными трубами вода булькала, шумела, и шум был похож на издевательский хохот.

Однако несколько закрытых тёмным брезентом бричек стоили у вокзала, извозчики время от времени протирали Терпеливо мокнущих лошадей. В Гранд-отель Дымников поехал за два рубля.

В холле и ресторане чисто, пусто, печально, отчего возникла особенная прелесть красивого одиночества. Почти все столики были свободны. Он выбрал столик у окна — когда-то они сидели здесь с Марысей. Ленивый сонный официант подошёл, предупреждая всем своим видом, что здесь не на что особенно рассчитывать, однако, увидев английский фунт, пообещал и настоящий коньяк, и рыбу, и мясо.

Сначала, конечно, письмо от родителей.

«Дорогой Леонтий, я и мама едва не лишились чувств, узнав, что ты жив, здоров и находишься далеко от фронта. Мы пережили прошлую зиму в холоде и недоедании, но эта зима грозит и холодом, и голодом. Мы, как и почти все питерцы, поставили в квартире железную печку, но не знаем, удастся ли купить дрова. Если даже жечь книги, то и их надолго не хватит. Кое-что всё-таки сожгли — большей частью журналы. Твои любимые не трогали: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Стриндберг, Гамсун так и стоят у тебя на полке.

- Я хожу в Университет и иногда читаю лекции — когда бывают студенты. Сейчас Максим Горький пытается организовать помощь писателям и учёным. Осенью нам выдали мешок яблок, а недавно дали хорошее конское мясо. Может быть, дадут дров. На днях приходила Женни. У неё огромное горе — расстреляли родителей. Когда к городу подходили белые, многих арестовали и расстреляли.

Мы мечтаем о том времени, когда кончится весь этот ужас, и мы встретимся с тобой и будем жить настоящей человеческой жизнью. Нам сказали, что через людей, доставляющих тебе это письмо, ты можешь нам ответить, не касаясь войны, политики и прочего. Целуем тебя, молимся за тебя, живём только ради тебя...»

Хорошо, что официант вовремя принёс коньяк, а то бы капитан расплакался.

— Подожди, — сказал он официанту. — Скажи, какая по-твоему должна быть настоящая человеческая жизнь.

— Ну... Какая? Дом, жена, дети, наверное.

— А сейчас у нас настоящая жизнь? Молчишь? А вообще бывает когда-нибудь настоящая человеческая жизнь? Не знаешь? Вот и я не знаю, — произнёс он мрачно и стал развёртывать сложенный нежно-голубой листок.

«Мой коханый, любимый Леончик! Верю, что мы скоро вновь встретимся и уже никогда не расстанемся. Я сейчас не могу приехать к вам. Попробуй ты перейти на службу в вашу миссию, которая сидит в Варшаве. Я живу: Маршалковская, 17, телефон 1385. Попробую прислать тебе кое-что с кем-нибудь. Целую, целую, целую... как, помнишь, целовала тогда летом, когда цвели розы. Навсегда твоя Марыся».

Закончив обед, Леонтий ещё тщательнее завернулся в плащ, а выйдя на улицу, вдруг обнаружил, что дождь перестал. Назвал адрес извозчику, тот покосился на пассажира, но промолчал и погнал лошадь небыстрой шлёпающей рысью в сторону Заводского переулка. Свернул с Сумской, потом направо, и перед глазами Дымникова возник белый дом, зелёные железные ворота, рядом солдат с винтовкой — Заботин, или как его там теперь.

— Что за военный дом? — спросил Дымников у извозчика.

— Комендатура.

— Шагов через 20 останови.

Солдат, увидев, что из остановившейся брички к нему направился офицер, сначала закричал: «Стой! Назад! Чего надо?» Потом узнал Дымникова и сказал потише:

— Проходите от греха, а то оба пропадём.

— Своих ждёшь?

— Вы о себе задумайтесь. Наши ведь вас не простят. Бечь вам надо за границу.

— Ночью Кутепов будет город объезжать. Прячься.

— А ну, проходи! — закричал Заботин, завидев офицера.

В Заводском переулке у дома 5 Дымников вышел, сказав извозчику ждать, поднялся на 2-й этаж, постучал в дверь квартиры 7. Услышал:

— Входите. Открыто. Проходите вперёд к столу. Сделал шага два и вдруг:

— Стоять! Руки вверх! Не оборачиваться! У меня маузер. Оружие есть?

— Такую мать! — выругался Дымников. — Впервые в жизни решил спасти незнакомого человека и сразу попал под прицел.

— В каком кармане оружие?

Незнакомец подошёл сзади, вытащил наган из кармана, ощупал плащ, отступил куда-то в угол, сказал спокойнее:

— Можете повернуться.

Перед Дымниковым стоял человек интеллигентного вида, в очках, в хорошем костюме.

— Не узнаете меня? — спросил незнакомец.

— Как я могу вас узнать, если никогда с вами не встречался, но, надеюсь, именно вы хозяин этой квартиры? Я, действительно, пришёл вас спасти. Сегодня в 5 вечера Кутепов начинает карательную операцию по всему городу. Одна из групп имеет данные о том, что вы провалили разведгруппу Добрармии.

— Берите ваш наган и отпускайте извозчика — я в окно видел, как вы подъехали. Поговорим, а потом я найду вам извозчика, да и самому надо исчезать. Кстати, у меня есть спирт.

Пока пили спирт с вишнёвой настойкой и закусывали какой-то солёной рыбой, Игнатий Алексеевич рассказывал:

— В этой акции, кроме меня, участвовали ещё двое. Только один из них может быть сейчас в Харькове и действовать против меня. Летом он был штабс-капитаном и переметнулся к красным с той самой информацией о разведгруппе.

— А теперь он вновь перешёл к нам и опять штабс-капитан. А вы большевик?

— Нет. Я был за Ленина до тех пор, пока он не разогнал Учредительное собрание. Общался с ним. Спорил. В вашей армии многие за Учредительное собрание. Теперь, когда Врангель стал командующим, появилась возможность объединиться всем разумным силам вокруг него. Он — понимающий генерал. Он может увести армию в Крым и там создать республику. Ему помогут западные государства. Я на это надеюсь и уже собрался в Крым. Ваше появление ускорило мой отъезд. Советую вам ориентироваться на Врангеля.

— Мой командир — Кутепов.

— Профессиональный убийца. Сколько в России офицеров и генералов, и более разумных, и, наоборот, более недалёких, но ни одного не нашлось, кто бы возглавил карательный отряд в Петрограде. Только Кутепов. Он считает, что служить — это убивать. И сам, конечно, своей смертью не умрёт.

В эту ночь смерть называлась «Кутепов». Она появлялась одновременно с автомобилем, наполненным вооружёнными людьми в шинелях под командой офицера, или с конным отрядом, сверкающим клинками, галопом врывающимся на площадь, окружала, сдавливала, требовала документы, вглядывалась в лицо, обыскивала и действовала:

— Документов нет, по морде видно — большевик. Повесить.

— Приказчик с двумя золотыми часами — ворюга. Повесить.

— Продукты в магазине взял — продавцы разбежались. Мародёр — повесить.

— Оборванец, шатается по городу неизвестно зачем. Бандит. Повесить.

— Хозяин магазина увозит товар неизвестно куда. Вор. Повесить.

Кутепов предупреждал: казнить каждого мародёра независимо от чина. Повесил же генерал Врангель железнодорожное начальство в Царицыне. Почему же хозяина магазина надо прощать?

По городу нёсся вопль ужаса: «Кутепов идёт!»

1919. ДЕКАБРЬ

12 декабря Добрармия оставила Харьков. Оставила ограбленный, запуганный, опустевший город. Летом, когда белые пришли сюда победителями, город цвёл розами и улыбками женщин в светлых платьях, сверкал трубами духовых оркестров и офицерскими погонами, теперь же — чуть ли не на каждом столбе болтался повешенный с табличкой на груди «Мародёр».

20 декабря, когда штабной поезд стоял на станции Лозовая, Кутепова срочно вызвали в Ставку. Он приказал адъютанту, кроме конвоя, взять ещё одного грамотного офицера — предполагал, что придётся сочинять какие-то документы, а штабных трогать нельзя. Накануне в лесах под Змиевым полностью лёг 3-й Корниловский полк, прикрывавший отход корпуса. Штаб должен быть начеку, чтобы не допустить прорыва, окружения или гибели ещё одного полка.

Настроение у генерала перед выездом было такое, что впору бы кого-нибудь расстрелять или повесить. Ленченко подошёл с Дымниковым.

— Леонтий Андреевич сейчас в резерве, в распоряжении штаба... Поедет с нами, — отвечая на вопросительный взгляд Кутепова, объяснил адъютант.

— Он хочет личные делишки в Таганроге устроить! Письма родным! Целый полк погиб, а боевые офицеры в тылу устраивают свои дела.

— Ваше превосходительство, Вас вызывают в Ставку, потому что без Ваших советов и оперативных разработок там не знают, что делать. Для меня большая честь быть рядом с Вами и помогать в оформлении Ваших идей, — отважился на откровенную лесть Дымников.

На подобные пассажи Кутепов обычно отвечал покашливанием и переводил разговор на другое.

— Возьмите лишний комплект оперативных карт до Крымского перешейка.

Ленченко незаметно для генерала толкнул Дымников и подмигнул: молодец, мол.

В Таганрог приехали в середине дня. Здесь генерал смилостивился, дал Дымникову время для решения личных проблем до вечера, часов до девяти, а самого его сразу принял Деникин.

В большом кабинете опущены шторы, электрический свет, крепкий чай, привычная участливая доброжелательность Главнокомандующего: как жена? здоровье? настроение?.. Сочувствие к потере полка, вздохи о тяжёлом времени для армии и непоколебимая уверенность в окончательной победе.

Кутепов знал, что хоть Деникин и назначил Врангеля командующим армией, между ними нет согласия. По слухам, Врангель предлагает отступать в Крым. Деникин вызвал Кутепова, наверное, для того, чтобы выяснить его позицию, узнать, кого он поддержит? А он, Кутепов, знает, что никого поддерживать не надо. Воюй, бей красных, береги свои войска, решай боевые задачи своего корпуса, а в планах Врангеля и Деникина пусть разбираются их штабы. Однако карты до Крымского перешейка взял с собой.

Деникин начал с того, что Добрармия стала столь малочисленной, что они с Врангелем решили переформировать её в корпус. Подчеркнул: «мы с Врангелем», будто никакого конфликта и нет.

— Правильное решение, Антон Иванович. Я сверну свои дивизии в полки.

— Подготовьте проект приказа.

— Сегодня?

— Срочности пока нет. Надо посоветоваться ещё с некоторыми генералами.

— А то могу сегодня.

— Сегодня нам надо посоветоваться о плане дальнейших операций. К сожалению, отступление мы пока не можем остановить. Вопрос: куда отступать? Один вариант — из-за тяжёлой обстановки на правом фланге отходить в Крым, оторвавшись от Донской армии. При этом предлагается создать общее командование над армиями Киевщины, Новороссии и Добровольческой.

Кутепов уткнул бородку в карту. Лицо его выражало напряжённую работу мысли. Деникин понял, что ни «да» ни «нет» он так и не услышит, и решил изложить своё мнение, подкреплённое убедительными аргументами. Он любил излагать свои правильные мнения.

— Я считаю, — сказал Деникин, — если нельзя будет удержаться, то отступать можно только на Ростов в связи с Донской армией, каких бы жертв это ни стоило. Уход Добровольческой армии в Крым вызвал бы неминуемое и немедленное падение донского и всего казачьего фронта, что обрекало бы на страшные бедствия, быть может, на гибель, десятки тысяч больных, раненых солдат и казаков, семейств военнослужащих. Ведь ваша супруга в Екатеринодаре? Вот видите. Никакие стратегические соображения не смогли бы оправдать в глазах казачества и офицеров этого шага, и казаки отнеслись бы к нему, как к предательству с нашей стороны. Вы согласны со мной, Александр Павлович?

— Разумеется. Ведь когда будет приниматься окончательное решение, дадут высказать свои аргументы и сторонники крымского варианта.

Деникин явно был недоволен таким ответом. Он поднялся, прошёлся по кабинету, заговорил вдруг о воровстве в тылу, о мародёрах и, как бы мимоходом, о жалобах на действия Кутепова в Харькове, необоснованных, конечно, о жалобах, но... Рассказал и о Врангеле:

— Когда я назначил его на Добрармию, он прямо здесь у меня заявил, что не потерпит присутствия в армии Шкуро и Мамонтова. Шкуро тогда был в отпуске по болезни, а что касается Мамонтова, я предостерёг Петра Николаевича, что тот пользуется на Дону большой популярностью, и резкие меры по отношению к нему могут вызвать нежелательную реакцию. Однако барон поступил по-своему, а Мамонтов дал телеграмму во все адреса, во все свои полки. Вот она: «Учитывая боевой состав конной группы, я нахожу не соответствующим достоинству Донской армии и обидным для себя замену как командующего конной группой без видимых причин лицом, не принадлежащим составу Донской армии и младшим меня по службе. На основании изложенного считаю далее невозможным оставаться на должности командира 4-го Донского корпуса». Получив такие телеграммы, все полки бросили свои позиции и бежали. Если бы я не знал Петра Николаевича, то мог бы подумать, что это сделано по злому умыслу — развалить фронт...

Был у Кутепова верный офицер Соболь — погиб в Кромах. Говорили, будто ему отрезали голову. А в той голове что-то было, не всё Соболь сказал. Однако сообщил, что мать Врангеля работает в Петрограде в советском учреждении. Может быть, ещё что-нибудь он знал?

— ...Пришлось вернуть Мамонтова, передать корпус вновь в Донскую армию, а сейчас он сражается с Будённым, прикрывает наше отступление. Но особенно тягостно мне было услышать от Врангеля обвинения в адрес Добровольческой армии, будто бы дискредитировавшей себя грабежами и насилиями. Он сказал, что здесь всё потеряно, идти второй раз по тем же путям и под добровольческим флагом нельзя. Он считает, что нужен какой-то другой флаг, но не монархический.

Затем Кутепов был приглашён на ужин и никаких поручений Дымникову не дал. Личные дела Леонтия решить было невозможно, он походил по морозному Таганрогу, узнал, что польская миссия уехала восвояси. Зашёл в гостиницу, где осенью жила Марыся и другие сотрудники миссии. В полутёмном холле полно людей — одни ждут номер, другие просто греются. Дымников остановил метрдотеля, бегом пробивавшегося через толпу. Тот узнал человека, от которого получал хорошие чаевые.

— Кто-нибудь остался здесь из сотрудников польской миссии? — спросил Леонтий. — Там, помнится, были из Харькова, из Ростова.

— Вот харьковчанин-то и остался — некуда ему ехать. И деньги не платит. Донченко, такой, помните?

Леонтий помнил: седой лохматый, пугавший поляков из экономической группы богатствами Украины, а сам вечно был без денег и у всех просил в долг. Постучал в указанный метрдотелем номер, сказали: «Заходите». Странная неожиданность: в этом, самом дешёвом номере на кровати сидел хозяин, а на единственном стуле — харьковский знакомый из Заводского переулка.

— Вот так встреча, — сказал Игнатий Алексеевич. — Совсем недавно чуть ли не стрелялись. Слышь, Петро? Я здесь сделал остановку по пути в Крым, а вы, конечно, в Ставку, в командировку?

Дымников рассказал о своей проблеме, о том, что ему надо передать письмо в Варшаву.

— Оно само собой проблема, — сказал Донченко, — доставить через сплошные фронты. Вот мой тёзка наведёт порядок.

— Врангель? — удивился Дымников. — Что же он может сделать?

— Мы с вами не договорили прошлый раз, — сказал Игнатий. — Я и Петро, и мы не одни, остались настоящими социал-демократами. Мы не с Лениным, который забыл слово «демократия». Сейчас появилась возможность реализовать социал-демократические идеи на Практике. Вы спросите, как и где. Я вам отвечу: в Крыму. Врангель, хоть он из баронов, хоть и метит на высшую власть в России, человек понимающий. Он понимает, что надо создать демократическую республику в Крыму, как пример для всей России. Отведёт армию в Крым, возьмёт власть и наведёт порядок хоть в одном уголке России.

— Ему не дадут это сделать, — сказал Дымников. — Я слышал, что Деникин хочет отступать на Ростов.

— Этот тупой мужик не понимает, — возмутился Игнатий, — его разобьют и в Ростове, и на Кавказе, и везде, куда бы он ни пошёл. Всё равно придётся бежать в Крым, но после огромных потерь, которых можно было бы избежать. Мы, социал-демократы, в сотрудничестве с левыми эсерами готовы поддерживать Врангеля, при определённых, конечно, условиях.

— Господа, но письмо мне надо послать ещё до создания демократической республики в Крыму. Сегодня надо послать письмо.

— Допьём эту горилку и шо-нибудь придумаем, — предложил Донченко.

И придумали.

— Игнатий Алексеевич, вы же едете в Крым. Вы обязательно приедете в Севастополь, — осенило вдруг Леонтия.

— Нет, не дальше Симферополя.

— Поедете, Игнатий Алексеевич. Это только поможет в вашей ответственной политической деятельности на благо демократической республике. Вот я запасся в Ставке таким конвертиком, — и он продемонстрировал собеседникам конверт с чернильным штампом: «Секретно. Только адресату». — Теперь я пишу на конверте: «Севастополь. Адъютанту генерал-лейтенанта Май-Маевского капитану Макарову П. В. Лично». Найдёте его или на вокзале в вагоне генерала, или в одной из хороших гостиниц. Вам, Игнатий Алексеевич, это более необходимо, чем мне. Макаров во всём вам поможет. А я вложу в конверт записочку, короткую записочку, из которой никто ничего не поймёт, кроме, конечно, Макарова.

В записке было сказано: «Уважаемый Павел Васильевич, прошу вас найти возможность сообщить в Варшаву, Маршалковская, 17, г. Крайской, что её племянник жив и здоров, но он и его родители нуждаются в нашей общей помощи. Ваш...». Подпись неразборчива.

1920. ЯНВАРЬ

2 января Деникин подписал приказ о переформировании Добровольческой армии в корпус, подчинённый командующему Донской армией. Решение разумное — слишком мало штыков и сабель осталось в армии. Кстати, и от Врангеля избавились: он был назначен начальником резерва Главнокомандующего.

Кутепову было приказано прикрывать Ростовское и Новочеркасское направления. Он не удивился, когда к нему в штаб под Ростов приехал Врангель: наверное, ему передали, что Деникин остался не очень доволен разговором в Ставке о путях отхода армии.

Врангель был до удивления доброжелателен и откровенен.

— Я рад, что избавился от личного руководства Деникина, и единственно о чём жалею — это о том, что нам не удалось сражаться вместе. Вас я считаю одним из немногих генералов, которые умеют сражаться и побеждать в этой войне. Большинство просто подчиняется обстоятельствам. Вы умеете создавать обстоятельства, благоприятные для себя. Я тоже придерживаюсь подобных принципов. Нам страшно не повезло с Главнокомандующим. Мы терпим поражения, потому что он пренебрегает основными принципами военного искусства. Его Московская директива — это же пример стратегической бездарности. Наступление на Москву по расходящимся направлениям! Ему улыбалось счастье, росла слава, и возникли честолюбивые мечты. Скрепя сердце, он формально подчинился Колчаку, но мечтал сам взять Москву и специально задерживал ваше наступление летом, чтобы дать возможность красным разбить Сибирскую армию. И войска адмирала Колчака, предательски оставленные нами, были разгромлены. А теперь, когда речь идёт о судьбе нашей армии, Деникин вновь проявляет свою неспособность принять правильное решение. Отход армии на запад позволит не только защитить Крым, но и создать по соглашению с братьями-славянами, в частности, с поляками, объединённый славянский фронт. Он будет настолько силён, что от его удара рухнет вся совдеповская постройка. Это будет фронт от моря Балтийского до Чёрного, с прочным тылом и бесперебойным снабжением. А он? Ведёт армию за Дон только ради того, Чтобы не Поссориться с казаками, которые уже против него. Многие генералы и представители общественности считают, что деятельность Деникина пагубна для дела и необходимо заставить его сдать командование другому лицу. Яне спрашиваю, Александр Павлович, каково ваше мнение по этому вопросу, поскольку знаю вас как дисциплинированного офицера, не позволяющего себе выступать против своего начальника. Однако мне известно ваше мнение, и я уверен, что вскоре мы будем с вами вместе.

— Конечно, будем вместе, в одних рядах, Ваше превосходительство, а сейчас я защищаю остатками своего корпуса Ростов и Новочеркасск. Посмотрите на карту: против меня 5 стрелковых и 3 кавалерийские дивизии, 3 кавбригады, 3 кавалерийских и 3 пехотных отдельных полка. И я стою.

Потом Кутепову рассказали, что в эти рождественские дни Врангель развил весьма энергичную и не совсем корректную для генерала-аристократа деятельность. Сначала вместе со своим начальником штаба генералом Шатиловым он поехал к Шкуро, которого сам совсем недавно изгнал из армии, помирился с ним и заявил, что главное командование совершенно не понимает обстановки и ведёт армию к гибели, и надо искать выход. Завтра с той же целью и с таким же разговором Врангель посетил терского атамана. Поддержки он не нашёл. Всё кончилось тем, что Сам же явился к Деникину, объявил Шкуро предателем и вручил Главнокомандующему обширную лояльную записку со своими стратегическими предложениями.

Кутепов понимал, что всё это о Врангеле надо знать, — война ещё долгая, ещё многих красных надо перебить в боях, расстрелять, повесить — без Врангеля здесь не обойтись.

«Главнокомандующему ВСЮР Генерал-лейтенанту Деникину

В связи с последними нашими неудачами на фронте и приближением врага к пределам казачьих земель среди казачества ярко обозначилось, с одной стороны, недоверие к высшему командованию, с другой — стремление к обособленности. Вновь выдвинуты предположения о создании общеказачьей власти, опирающейся на казачьи армии. За главным командованием проектом признается право лишь общего руководства военными операциями, во всех же вопросах как внутренней, так и внешней политики общеказачья власть должна быть вполне самостоятельной. Собирающаяся 15 января в Екатеринодаре казачья Дума должна окончательно разрешить этот вопрос, пока рассмотренный лишь особой комиссией из представителей Дона, Кубани и Терека. Работы комиссии уже закончены, и соглашение по всем подробностям достигнуто. Каково будет решение Думы, покажет будущее. Терек в связи с горским вопросом, надо думать, займёт положение, обособленное от прочих войск. Отношение Дона мне неизвестно, но есть основание думать, что он будет единодушен с Кубанью. Она же, учитывая своё настоящее значение, как последнего резерва вооружённых сил Юга, при условии, что все донские и терские силы на фронте, а кубанские части полностью в тылу, — стала на непримиримую точку зрения. Желая использовать в партийных и личных интересах создавшееся выгодное для себя положение, объединились все партии и большая часть старших начальников, руководимых мелким честолюбием.

Большевистски настроенные и малодушные поговаривают о возможности для новой власти достигнуть соглашения с врагом, прочие мечтают стать у кормила правления. Есть основания думать, что англичане сочувствуют созданию общеказачьей власти, видя в этом возможность разрешения грузинского и азербайджанского вопросов, в которых мы до сего времени занимали непримиримую позицию.

На почве вопроса о новой власти агитация в тылу наших вооружённых сил чрезвычайно усилилась.

Необходимо опередить события и учесть создавшееся положение, дабы принять незамедлительно определённое ? решение.

Со своей стороны, зная хорошо настроение казаков, считаю, что в настоящее время продолжение борьбы для нас возможно, лишь опираясь на коренные русские слои. Рассчитывать на продолжение казаками борьбы и участие их в продвижении вторично вглубь России нельзя. Бороться под знаменем «Великая, единая, неделимая Россия» они больше не будут, и единственное знамя, которое, может быть, ещё соберёт их вокруг себя, может лишь борьба за «права и вольности казачества»; и эта борьба ограничится в лучшем случае очищением от врага казачьих земель.

При этих условиях главный очаг борьбы должен быть у перенесён на запад, куда должны быть сосредоточены все наши главные силы.

По сведениям, полученным мною от генерала английской службы Киз, есть полное основание думать, что соглашение с поляками может быть достигнуто. Польская армия в настоящее время представляет собою вторую по численности в Европе (большевики, поляки, англичане). Есть основание рассчитывать на помощь живой силой других славянских народов (болгары, сербы).

Имея на флангах русские армии северо-западную и новороссийскую и в центре поляков, противобольшевистские силы займут фронт от Балтийского до Чёрного моря, имея прочный тыл и обеспеченное снабжение.

В связи с изложенным казалось бы необходимым принять меры к удержанию юга Новороссии, перенесению главной базы из Новороссийска в Одессу, постепенной переброске на запад регулярных частей с выделением ныне же части офицеров для укомплектования северо-западной армии, где в них огромный недостаток.

Генерал-лейтенант барон Врангель».

Датирована записка 7 января — Деникин не ответил на это рождественское послание.

Новый год встречали по новому, большевистскому стилю — в ночь на 14 января. Штабной поезд Кутепова стоял у станции Каял. В салон-вагоне накрыли стол. Много незнакомых лиц — из расформированного штаба армии прислали новых офицеров Генерального штаба. И начальник штаба корпуса тоже теперь генштабист — генерал Достовалов, и на него уже идут жалобы. Невесело было за столом. В полночь Кутепов поздравил всех и вскоре ушёл. За ним — начальник штаба, заместитель. Если те пошли спать, то Кутепов с дежурным офицером направился проверять караулы.

Празднование продолжалось. Молодой поручик, только что переведённый в корпус из Ставки вместе с генштабистами, произнёс тост, который был скорее речью, нежели застольным спичем.

— Господа, мы встречаем новый год на берегу Каялы, где когда-то «сила русская потопла», а потом по Руси разнёсся плач княгини Ярославны. Не здесь мы мечтали встретить этот год. Так неожиданно, так быстро разрушились наши надежды. Почему же произошла такая роковая катастрофа? Надо иметь мужество глядеть правде в глаза. На ошибках учатся, и нам надо понять наши ошибки. Их много, но вот, по-моему, главнейшие из них.

Беспощадной красной диктатуре Ленина мы, белые, не противопоставили такой же сильной власти. Там рубили сплеча, а мы самые насущные социальные и политические вопросы всегда откладывали до будущего Учредительного собрания, в которое уже никто не верил. Национальная Россия ждала своего диктатора, а получила Особое Совещание — эту окрошку из либералов с черносотенцами.

Неудачна была и вся наша политика на местах. Наш лозунг — «Единая, великая, неделимая Россия» — был органически чужд тем окраинам, откуда началась наша борьба. Не прельстишь казачество звоном московских колоколов. Казачество поднялось против неслыханного гнёта, который шёл как раз из Москвы. Но эта борьба казаков была только борьбой за свои казачьи вольности, за свои станицы, борьбой за землячество, а не отечество. На самом деле казаки, которым Добровольческая армия помогла сбросить большевиков, признавали её не как носительницу государственного национального начала, а только как вооружённую организацию, которая умеет воевать. Мы, добровольцы, не сумели стать цементом, который спаял бы эти окраины в одно целое, родственное нам по духу, и потому в вооружённых силах Юга России между добровольцами и казаками не было ни духовной скрепы, ни одинакового понимания своих задач. В них не было единого духа. Неправильная оценка настроений казачества повлекла за собой и ошибочный стратегический клан. Нам, подняв казаков, надо было немедленно идти на Соединение с восставшими русскими силами, которые вёл Колчак. Вместо этого мы, опираясь на свою неустойчивую базу, пошли на Москву, да к тому же фронтом в виде изогнутой дуги и безо всякого сосредоточения своей кавалерии против Конной армии Будённого. И отступать от Харькова нам надо было не на Ростов, а на Крым и Новороссию, где мы могли бы опять-таки опереться на русские силы. Мы наказаны за ошибочную политику и ошибочную стратегию. Но я уверен, что наше Белое движение, уже давшее столько героев, выдвинет, наконец, вождя, рождённого быть диктатором, который и приведёт нас к полной победе!

Кто-то запел:

Подхватили все:

Услышав пение, Кутепов подошёл к вагону и остановился под окнами. Несколько офицеров вышли освежиться, подошли к генералу, пересказали речь.

— Прошу вас, — сказал Кутепов одному из офицеров резким, не предвещавшим ничего хорошего, голосом, — узнайте, спит ли начальник штаба, и если нет, пригласите его сюда ко мне.

Начальник штаба спал.

— Тогда передайте этому... оратору, поручику Кривскому, что я сейчас жду его в своём штабном купе.

Генерал принял Кривского с официальным радушием: усадил, спросил о самочувствии.

— Мы с вами, поручик, пили так мало, что вполне можем поговорить о делах — днём не всегда есть время. В корпусе новый начальник штаба, много новых штабных офицеров, в том числе и вы. Вполне естественно, что обозначается новый стиль работы штаба. К сожалению, многие старые офицеры корпуса недовольны этим новым стилем работы. Прежний начальник штаба требовал от своих подчинённых самого внимательного отношения ко всем офицерам, приезжавшим с фронта за различными справками. А теперь приехал командир полка из Корниловской дивизии, и по его просьбе дежурный офицер ознакомил его с обстановкой на фронте, и вдруг этому офицеру делают выговор за то, что он в оперативное отделение — «в святая святых штаба» — пускает «посторонних лиц». Это кто же постороннее лицо? Командир полка? А выдача фуража командам? Всем проходившим командам разрешалось брать необходимое количество фуража под простую расписку старшего команды. Теперь спрашивают требовательные ведомости, составленные по всей форме. И что же получилось? Проходившие команды, конечно, не могли составлять такие ведомости, уходили без фуража, и весь фураж достался красным. И ещё есть примеры неправильного стиля работы. Прошу вас передать мои слова начальнику штаба, и сами в своей работе учтите мои замечания.

Отпустив поручика, Кутепов ещё некоторое время сидел в купе и с возмущением думал об этих «генштабистах», не умеющих наладить работу, но уже рассуждающих о диктаторе. Кого они имеют в виду?

Во время харьковских карательных ночей Меженин повесил человек 30 большевиков и мародёров, чем заслужил некоторое доверие и был назначен в контрразведку Марковской дивизии для работы с пленными. Дивизия отступала к Таганрогу, по пятам шли кавалеристы Будённого, и пленных не было.

Несчастный день 26 января был мрачным с утра, а сумерки начали спускаться на грязно-синий снег чуть ли не с обеда. Дивизия должна была взять большое село Алексеево-Леоново. Командир дивизии Тимановский умирал от тифа, и командовал начальник штаба полковник Юттенбиндер. Меженин ехал верхом вместе со штабными офицерами неподалёку от полковника и думал о своей погибшей жизни.

Совсем незаметно и как будто без всякой его вины погибла жизнь русского человека, не самого, наверное, плохого, любившего и понимавшего литературу, на большой войне честно исполнявшего свой долг, любившего жену, мечтавшего о свободной демократической России, голосовавшего за Учредительное собрание.

Любил свою Лизу, тургеневскую девушку. И, несмотря на её увлечение свободной любовью, помнит как любимую. Не так и страшно это увлечение. Революция многим задурила головы. А расстреляли Лизу так же, как он сам любит расстреливать: из винтовки почти в упор, глядя в лицо жертве. Но почему он любит расстреливать и вешать? Многие мальчишки задыхаются от наслаждения, убивая кошку. Это естественно для мужчины — унаследовано от воинственных предков. Но он-то теперь испытывает сладострастный трепет, когда под прицелом видит в предсмертном ужасе человека или когда выбивает опору из-под висельника, который первые мгновения яростно болтает ногами и хрипит.

Меженину казалось, что всё это его ещё не погубило, — он может научиться управлять собой. Но он предал белых и предал красных. Хромой жив, и донос может поступить в любой момент. А у красных уже готов приговор.

— Господин полковник, разрешите отлучиться в лазарет за лекарством.

— Разрешаю. Однако сколько здесь балок в степи, и если в каждой будённовцы...

Меженин отстал и подъехал к одной из повозок с палаткой с красным крестом. Попросил сидевшего рядом с возницей солдата подержать его лошадь и влез в повозку. В палатке хозяйничала медсестра Наталья Михайловна, измученная жизнью дама лет сорока, умная и развратная.

— Что? Опять не можешь? — спросила она.

— Опять не могу.

— Давай, расстёгивайся. Шинель не снимай, рукав только освободи. Не знаешь, почему пушки стреляют?

— Это артиллерия бьёт по Алексееву-Леонову. Там, возможно, засада.

Волшебная ампула, послушный шприц в умелых руках, укол не столько болезненный, сколько обещающий.

Водку пьёшь, тоже ведь не обращаешь внимания, что она горькая. И вот уже вздохнул глубоко, легко — упала тяжесть с сердца. Оказалось, что всё хорошо и правильно в мире.

— Говорят, будённовцы кругом, — сказала Наталья.

— Слева от нас идёт генерал Скоблин — Корниловская дивизия.

Артиллерийский огонь прекратился.

— Вот и село свободно, — сказал Меженин, радостно улыбаясь, — займём хату, будем ужинать.

Он верхом догнал штабную группу. Вместе с ним, обгоняя пехоту, к селу мчались обозные и санитарные повозки — обычная картина при входе в населённый пункт на ночлег.

2000 конных и пеших, 40 орудий, повозки — всё это растянулось по большому, молчаливому, как декорация, селу, погружавшемуся в туман зимних сумерек. И вдруг с трёх сторон, с гребней, окружавших село, помчались кавалерийские лавы. Будённовцы! Капитан артиллерист кричал: «Картечью огонь!» Ему чуть ли не со слезами отвечал кто-то: «Нету картечи в передках...» Ударили пулемёты, заржали раненые лошади, закричали люди, а лавы приближались. Слышалось дикое «а-а-а», и шашки яркими полосами закачались над головами кавалеристов.

Меженину следовало ускакать вместе со штабными, но рядом вдруг появилась Наталья — выскочила из своей повозки. Она схватила его за сапог, за стремя, хваталась за уздечку и кричала:

— Игорь, спаси меня или убей! Убей меня! Застрели!

Он пытался вырваться, конь кружился, не понимая всадника, а будённовские пулемёты захлёбывались, осыпая пулями разгромленную колонну. Конь заржал громко и обиженно — из-под седла текла кровь. С огромным усилием Меженин, опасаясь, что конь сейчас упадёт, успел освободиться и от Натальи, и от стремян, прыгнул в снег. Будённовские всадники были уже в селе и, поднимаясь, Меженин увидел, как весело сверкнула шашка, и упал, обливаясь кровью, бегущий марковец. Следующий удар ему. Меженин остановился и поднял голову, чтобы увидеть свою смерть. Над ним Поднимал шашку усатый красный командир с нашивками на шинели.

— Я офицер контрразведки! — закричал Меженин. — Дам ценные сведения.

Шашка медленно опустилась.

— Эй, комвзвода два! — крикнул командир. — Возьми этого офицера в штаб — разведку нам даст.

1920. ФЕВРАЛЬ

На стенке Севастопольского вокзала Игнатий Николаевич с удивлением прочитал сводку с фронта, похожую на нелегальную листовку и явно составленную не белым командованием: «Красные войска захватили Новочеркасск и Ростов. Отличились кавалеристы Будённого и Думенко. Разбитый корпус Кутепова отступает за Дон…». Прошёл шагов 30 и на той же стенке ещё одно удивительное объявление:

«Приказ № 1

Исполняя долг перед нашей измученной родиной и приказы комкора ген. Слащова о восстановлении порядка в тылу, я признал необходимым произвести аресты лиц командного состава гарнизона гор. Симферополя, систематически разлагавших тыл. Создавая армию порядка, приглашаю всех к честной объединённой работе на общую пользу. Вступая в исполнение обязанностей начальника гарнизона города Симферополя, предупреждаю всех, что всякое насилие над личностью, имуществом граждан, продажа спиртных напитков и факты очевидной спекуляции будут караться мной по законам военного времени.

Начальник гарнизона г. Симферополя, командир 1-го полка добровольцев, капитан Орлов».

В то же время вокруг ничего особенного не происходило. По перрону прохаживался полицейский, несколько человек чего-то ждали, наверное, поезда, матросы несли через пути туго набитые мешки, возле вагонов копошились железнодорожники. Игнатий Николаевич решился спросить у полицейского вагон генерала Май-Маевского. Тот махнул рукой и лениво объяснил: «Уехал от нас. Ищите в гостинице Кист».

В городе тоже ничего не происходило, хотя кое-где попадались такие же листки, как на вокзале, а местами виднелись следы сорванных сводок и приказов.

В гостинице к незнакомому отнеслись строже, проверили документы, куда-то позвонили и лишь после этого объяснили, что адъютант генерала находится на втором этаже в номере 24.

— Они выше не могут, — объяснила весёлая уборщица, остановив работу. У их генерал такой тучный, что выше ему не подняться.

— Не говори лишнего, Нюра, — остановила её дежурная, — а то господин приезжий расскажет Павлу Васильевичу.

— А я его не боюсь — он добрый.

Адъютант генерала хмурый, с недоверчивым взглядом, сидел за почти пустым столом — только телефон и какая-то газетка. Он взял письмо и разорвал конверт с таким испуганно-торжественным видом, будто перед ним документ государственной важности. Прочитав записку, капитан заметно подобрел, однако для порядка спросил:

— Как зовут отправителя?

— Леонтий Андреевич Дымников. Капитан. Познакомились в Харькове, письмо вам передал мне в Таганроге. И сразу уехал на фронт.

— Леонтий — хороший мой Друг, и я, конечно, постараюсь ему помочь. Вы, конечно, знаете, о чём он пишет?

— Да. Ему надо связаться со своей знакомой в Варшаве. Как это можно через фронты?

— Кругаля дадим. Через Лондон. Мой начальник всё-таки английский лорд, член Диккенсовского клуба. Посылает туда свои статьи о Диккенсе. А английский корабль на рейде всегда есть.

Гость спросил адъютанта о приказе Орлова.

— Есть такой нервный капитан, — объяснил Макаров, — очень хочет какой-нибудь власти. Слащов приказал ему идти на фронт, а он не захотел и устроил этот маленький бунт. Вчера мы с генералом даже выезжали воевать с Орловым. Два орудия, бронепоезд, офицеров человек 20. Доехали до Альмы, позвонили, спросили, подчиняется ли Орлов Слащову и Деникину? Ответили: так точно. На этом всё и кончилось. Народ его любит. И молодые офицеры. У него же лозунг: без генералов с обер-офицерами. Вот все поручики за него.

— А политическая его позиция?

— Он, наверное, и слова «политика» не знает. Как-то высказался, что он правее левых эсеров и немного левее правых эсеров.

— Позиция сложная.

— А Наша позиция? Бежать от красных?

— Скорее, просто бежать.

— Вам, наверное, надо помочь с жильём?

— Вообще, я устроился в Симферополе, но мне бы и здесь хотелось иметь угол.

— У меня брат живёт на Батумской, 37, и там одна семья ищет хорошего квартиранта.

Игнатий Николаевич шёл по освещённой бледным зимним солнцем чётной стороне Батумской улицы. Напротив дома 37 перешёл пустую улицу и, вступив на тротуар, уже хотел направиться к входной двери, как вдруг откуда-то со двора прямо на него выбежал паренёк и, чуть не свалив с ног, стал кричать: «Куда лезешь на человека? Очки надел, а не видишь!» и быстро сказал шёпотом: «В доме засада — не ходите». Паренёк побежал дальше, продолжая на бегу выкрикивать грубости, а Игнатий Николаевич прошёл мимо злополучного дома, даже не взглянув на него.

Макаров мог бы не спешить с отправкой письма Дымникова, но почему-то решил заняться им немедленно. Предчувствие, наверное? Момент был благоприятный: генерал немного выпил и читал Диккенса.

— Слушаю вас, Павел Васильевич.

— Вы недавно отправляли письмо в Лондон Анне Петровне и любезно предложили мне, чтобы я написал Кате. Тогда я отказался, а теперь что-то заскучал. Хотелось бы написать.

— Правильно, что заскучали. Чудесная девушка. Я до сих пор не могу понять, почему вы не послушали меня и не уехали с ней в Англию. Даю вам конверт с напечатанным лондонским адресом Жмудских. Они мне прислали целую пачку. Пишите письмо и несите в английское представительство или прямо на пароход. Там, у причала, стоит какой-то англичанин...

Завтра было бы уже поздно.

Утром генерал вызвал Макарова и попросил приготовить глинтвейн.

— У вас он получается хорошо, — сказал генерал неприятно странным голосом.

Адъютант вернулся в свою комнату, достал портвейн, вино, лимон, спиртовку... Вдруг вошёл Май-Маевский к нему, сел на диван и неожиданно спросил:

— Скажите, капитан, как вы смотрите на эсеров и коммунистов?

— Я не знаю партий. Меньше всего этим интересовался.

— А скажите, капитан, ваш брат действительно был младшим унтер-офицером из вольноопределяющихся?

— Так точно, ваше превосходительство. Он служил в 32-м полку.

— Вы мне в Харькове рассказывали, что ваш отец служил начальником Сызрано-Вяземских железных дорог. У вас там, кажется, и имение есть?

— Так точно» ваше превосходительство. Жаль, что не была взята Рязань, — вы лично убедились бы в этом.

— Ас какого времени ваш брат состоит в коммунистической партии?

— Никак нет, ваше превосходительство, я хорошо знаю брата. Он никогда не был коммунистом.

— Вы знаете, что ваш брат был председателем подпольной организации, и всё было подготовлено к восстанию? — повысил голос генерал и хлопнул в ладоши.

В комнату быстро вошли несколько офицеров с револьверами в руках. Один из них крикнул:

— Капитан, руки вверх!

Старший офицер, подполковник контрразведки, подошёл к Май-Маевскому и попросил разрешения приступить к выполнению задания.

— Да-да, — согласился генерал. — Мне всё известно. Приступайте. Я ухожу.

На Макарова даже не взглянул, уходя.

Произвели тщательный обыск — ничего не нашли. Провели короткий допрос — ничего не узнали.

— Скажите, — спросил подполковник, — как вы устроили брата к Май-Маевскому?

— Спросите у генерала.

— Мы всё узнаем, — сказал подполковник и приказал: — Ведите.

И бывшего адъютанта его превосходительства увели.

Прозвучала команда: «Батарея выдвигается на северный склон высоты «Круглая» и занимает огневую позицию для ведения огня прямой наводкой!» Соответственно скомандовал капитан Дымников: «Батарея, отбой! Орудия к походу! Передки на батарею! В передки! Поорудийно вперёд за мной шагом ма-а-арш!» Чувствовал, что командует уже по-настоящему, уверенно, громко, без срыва голоса и, главное, умеет тянуть «а-а-арш». Не рвался к любимым трёхдюймовкам, но Кутепов как-то встретил и буквально облаял: «Болтаетесь, как... Берите батарею и готовьтесь наступать!» Оптимист Александр Павлович — войска стоят за Доном, в Ростове — красные, где-то рядом Будённый, а он готовится наступать!

До высоты версты три. Вокруг снег чистый, февральский, гладкий, с женственными выпуклостями. Солнца нет, но зеленоватые искорки поблескивают в сугробах.

На полдороге вдруг: «Справа атакует кавалерия!»

Такое Дымников уже проходил: «Батарея, стой! К бою! Хобота направо! Картечью беглый огонь!»

Выстрелы не прогремели — не бой, а учения. Вместо противника появились проверяющие. Капитан Семёнов потребовал открыть передки. В каждом из них должно быть 16 шрапнелей с установкой трубки на «картечь» для отражения именно такой неожиданной атаки. Капитан проверил чуть ли не каждый снаряд. Потом сказал, стараясь быть строгим:

— Батарея действовала правильно и быстро. В настоящем бою кавалерийская атака была бы отбита. Однако 3-е орудие значительно отстало от других. Необходимо провести дополнительные тренировки расчёта.

— Проведём, господин капитан.

Семёнов посмотрел на часы и улыбнулся.

— Всё. Учения кончились. Слышите? Пехоте трубят отбой. А как здорово, что генерал провёл эти учения! У нас теперь настоящая армия. При отступлении трусы, негодяи, преступники разбежались, и теперь можно установить настоящую воинскую дисциплину. С этого времени и следует считать рождение Русской армии из Добровольческой. Да, Леонтий Андреевич, зайдите в штаб. Там для вас пакет из Симферополя. Кажется, какую-то книжку прислали.

Действительно, на ощупь в пакете небольшая книжка. Дымников разорвал наружный конверт, книга завёрнута в газету, на ней чернилами: «не рвать». Книга — рядовое издание «Рассказы о Севастопольской обороне». Газета — «Крымский вестник». Он просмотрел её от начала до конца и на последней странице увидел заметку:

«Разгром большевистского подполья.

В ночь на 3 февраля морской севастопольской контрразведкой был захвачен городской подпольный комитет большевиков во главе с В. В. Макаровым. Арестован также брат В. В. Макарова капитан П. В. Макаров, участвовавший в работе комитета и до ареста занимавший должность адъютанта генерала Май-Маевского».

В камере Таганрогского Чека человек 5—7, может быть, даже 10 — то и дело кого-то уводили на расстрел, приводили других. Наверное, эти существа не заслуживают того, чтобы их называли людьми. Печать смерти на лице каждого, нервическая зевота, суетливость, бессмысленная болтовня. Вдруг наскакивали друг на друга, спорили и даже дрались. Некоторые беспрерывно плакали, другие как-то умудрялись спать.

Меженин сидел на нарах рядом с ещё не старым, но совершенно седым человеком.

— Это я поседел сейчас, здесь, — сказал незнакомец, почувствовав удивлённый взгляд соседа. — На допросе, когда сказали, что расстреляют.

Спрашивать, за что, не имело смысла — все здесь контрреволюционеры, пособники белых. Меженин не рассчитывал даже на допрос и в любой момент ждал вызова «с вещами». Думал, в чём ошибка? Может, это случайность, что ему вот-вот всадят пулю в затылок, а, например, его приятель Дымников гуляет в Ростове и, если погибнет, то в бою. Нет, он не погибнет — умеет устраиваться. А ты никогда не устраивался, а следовал идее, в которую верил. За Советы, за Учредительное, за белых, против белых... Всегда обдумывал и решал в соответствии с очередной правильной идеей. А Лео никогда ничего не решал — жил, как получалось. У красных Меженин читал в «Известиях», что Шкловский в Петрограде пишет книгу «Искусство как приём». Тот самый Шкловский, который был комиссаром на фронте и получил крест из рук Корнилова. Он, подумал капитан, тоже поступал в соответствии с идеями, которые считал истинными. Что ж, значит, его расстреляют позже.

— Вы верили во что-нибудь? — спросил Меженин соседа. — В Бога, в революцию, в Интернационал...

— Иди ты... Жить осталось две минуты... Какой Бог? Ты что?..

А в одном из кабинетов Чека так же, как когда-то в Екатеринодаре, на столе лежала бандура. Её хозяина принимали здесь с почётом и любовью старые друзья Клинцов и Заботин. Поставили на стол и спирт, и вино, и разные закуски.

— Дорогой ты наш певец, — говорил Клинцов, — помнишь, как мы с Алёхой и Борисом в Екатеринодаре провожали. И Боря тебе горячий привет передавал — в центр его вызвали: умная голова потребовалась. Пей, ешь, Юрко. Очень мы тебе рады. За твою разведку, Юрко, нам была большая благодарность. За Махновские дела. Обещали орден. А теперь, дорогой товарищ, пора тебе повстречаться с тем, кто тебя убивал. Он всю твою прошлую жизнь убил, всё у тебя отнял, а теперь ты с ним поговори. Тащи его, Алёха.

Ввели Меженина.

— Стой там, возле двери. Руки назад, — скомандовал Клинцов. — Напоследок ещё чего-нибудь скажешь?

— Я хочу сказать, что всегда был за солдат. В полковом комитете...

— Отставить болтать. Бандуриста, нашего гостя, узнаешь? Как же так, господин офицер, сука ты недобитая? Ща добьём. Ты же его убивал. Помнишь Лежанку? Сам вызвался пленных расстреливать.

— Был приказ Корнилова. И Кутепов командовал.

— Корнилов тебе ничего не приказывал. Ты сам вышел Юрку убивать. Вот он. Живой остался и даже видит тебя. Пойдём, Юрко, с нами. Поведём его в подвал. Там ты с ним и поговоришь.

— Нет, друзья дорогие. Раньше хотел я этого, а теперь не хочу. Для людей пою. А если убью — голос сорву.

— Что ж, Алёха, пошли вдвоём.

Повели Меженина в подвал. Там у последней двери за столиком у лампы сидел дежурный помкоменданта и читал газету.

— Нету сейчас партии? — спросил Клинцов.

— Только что пятерых кутеповцев отправили. Ребята обедать пошли.

— Отпирай. Это тоже кутеповец. Мы сами с ним...

Втолкнули Меженина в сырой, пропахший кровью подвал. На стене смерти — следы пуль, пятна крови, страшные засохшие чёрные кусочки. На полу — опилки, пропитанные кровью.

— Я был за солдат, — не выдержал Меженин предсмертного напряжения, и слезой дрожал его голос. — В полковом комитете голосовал за... за большевиков. Случайно ошибся-а-а...

Клинцов улыбался. Для многих эта улыбка стала последним, что они видели в жизни.

— Молчи, гад, — сказал он, — по инструкции приговорённому слова не даётся. По инструкции ты сейчас разденешься донага, шмотки аккуратно сложишь и шагом марш к стенке.

— Я ошибся-а-а...

Опытный помкоменданта рванул на Меженине гимнастёрку и ударил его кулаком в живот. Тот всхлипнул и покорно начал раздеваться.

— К стенке! — скомандовал Клинцов. — Иди сам, а то зубы по одному выбью.

Плача навзрыд, бормоча, что он ошибся, Меженин уткнулся лицом в холодный равнодушный камень, и Клинцов выстрелил ему в затылок.

— Вот и ещё один кутеповец на месте. Придёт час, когда мы и самого по инструкции обработаем.

Помкоменданта подцепил то, что было Межениным, специально подготовленной петлёй и постучал по стене, давая команду наверх, чтобы подняли.

Клинцов и Заботин вернулись к бандуристу.

Артиллерию с наступлением темноты вывели на огневые позиции на берегу Дона напротив станицы Гниловской. В сугробах быстро вырыли орудийные окопы и укрытия. Рядом с батареей Дымникова батарея капитана Воронцова — бывшего помощника Леонтия. Вместе с ним обошли позиции.

— Хорошо стоим, — сказал Дымников. — Утром оттуда нас не увидят.

— Хорошо, только непонятно зачем, — сказал Воронцов. — Вы знаете, что Будённый уже в 25 вёрстах от Ставрополя? Ещё день-два, и мы отрезаны.

— Александр Павлович, наверное, думает наоборот: он будет у Будённого в тылу.

— Мысль наполеоновская, но в данном случае ошибочная. Заходит в тыл и окружает наступающая сторона. Отступающая сама попадает в окружение.

— Вы так считаете?

Леонтий не ответил, ему было всё равно. С тех пор, как он узнал, что Макаров — большевик и что его просьба теперь не дойдёт до Марыси, он как-то растерялся. Мир опять становился не таким, каким он ему ещё вчера представлялся. Один верит в идеи коммунизма и, рискуя жизнью, служит в Белой армии, чем-то помогая красным — наверняка, разведданными, — и деньги, возможно, зарабатывал для своей партии. Другая — польская патриотка. Рисковала жизнью ради своей Речи Посполитой, ради своего Начальника. А он?

Он стоит в снежной степи под зловещим беззвёздным низким небом, а впереди, за льдом реки, вырисовываются чёрные пятна домов, в них люди, которых он должен убивать, а может быть, и его смерть глядит оттуда. Нет. Перед боем он всегда почему-то не верил, что его могут убить. Он же ещё не начал жить по-настоящему. Надо найти Марысю. Другая женщина ему не нужна. Глупо терзаться из-за какого-то мальчишки, с которым она поиграла. Марыся — женщина в полном смысле слова. Он же и сам...

Захрустел снег под сапогами сотен людей. Негромкие команды: «1-й полк!.. 3-й полк!..» Вся дивизия подходит. Вот оно, наступление. Верхами Кутепов, Скоблин, штабные. Поручик Кривский остановился возле огневых позиций, собрал командиров батарей, объяснил замысел операции и задачи артиллеристов. В его голосе — нескрываемая радость первого ученика, хорошо знающего урок.

— Удар во фланг, — радостно говорил он. — Неожиданная ночная атака. Вы открываете огонь по сигналу зелёной ракеты. В это время пехота будет примерно на середине Дона. Прекращаете огонь по сигналу красной ракеты — пехота выйдет атаковать прибрежные позиции красных...

Спустя некоторое время Дымников с Воронцовым обсуждали услышанное.

— Чувствуется генштаб, — говорил Воронцов. — Сам Кутепов полез бы напрямую и ночи бы не ждал. Но Будённый-то...

— Пойдёмте, капитан, поищем место, где удобнее орудия на лёд вывозить. Должна быть наезженная дорога от станицы...

Вскоре тёмные массы пехоты молча вышли на лёд и, утопая в снегу, двинулись к станице. Потом зелёная ракета, беглый огонь...

Всё получилось по плану генштабистов. Ударом во фланг через станицу Гниловскую. Ростов был взят. Трофеи: 22 орудия, 123 пулемёта, 6 бронепоездов. В конце дня 4 тысячи красноармейцев стояли на площади, понурив головы. Кутепов обходил их ряды, узнавая коммунистов и комиссаров: «По морде видно».

Это было 20 февраля, а 1 марта белые вновь оставили Ростов, иначе кавалерия Будённого отрезала бы Кутеповскому корпусу дорогу на юг.

— Как мы и предполагали, — сказал Воронцов Дымникову.

Их батареи, почти не понёсшие потерь в боях, шли одна за другой, и командиры ехали рядом. Солнце било в глаза. Весна бесстыдно раздвинула мохнатые щели придорожных канав, наполнила колеи зелёной водой, обезобразила чёрной сыпью остатки снега.

— Я слышал, как Кутепов кричал: «Только мы сражаемся, а остальные бегут», — рассказал Дымников. — «Нет никакой армии, — говорит. — Есть только мой корпус». Это после того, как опять разгромили марковцев.

1920. МАРТ

И вновь, как два года назад, шли от Ростова не к Москве, а на юг, в Кубанские степи. Разве что другой дорогой. Полк Туркула замыкал колонну корпуса, и по утрам, готовя батарею к походу, Дымников слышал сквозь привычные звуки перестрелки Преображенский марш — это Туркул вёл полк в контратаку под духовой оркестр.

Теперь батарея Воронцова шла впереди, и он останавливался, поджидая Леонтия. У них совпадали взгляды на настоящее — здесь война проиграна и надо перебираться в Крым. Представления о будущем оказались различными: Воронцов надеялся, что, наступая из Крыма, можно разбить красных, у которых в тылу разруха, голод и бунты; Дымников ни на что не надеялся, и будущее для него ограничивалось вопросами «где станем? найдём ли самогон?».

Последнее орудие Воронцова въехало в сияющую солнцем огромную лужу, и колеса по оси застряли в грязи. Ездовые матерились, хлестали лошадей нагайками, но те никак не могли сдвинуть пушку.

— Я сейчас вас научу, как это делается, — сказал Дымников. — Разрешите мне покомандовать.

Воронцов, с улыбкой пожав плечами, разрешил.

— Ездовые, слезай! — скомандовал Леонтий.

Солдаты, удивлённо оглядываясь на офицеров, спрыгнули с лошадей и стали справа от дороги. Лошади мотали головами, отряхивались, отдыхали после тяжких бесплодных усилий.

Дымников продолжал командовать:

— Орудие-е! — закричал он отработанным сильным голосом, растягивая последнюю гласную. — Вперёд ма-а-арш!

Лошади дружно напряглись, шагнули в лад, и орудие сдвинулось с места. Воронцов смеялся и удивлялся. Неожиданно раздалось ещё одно восхищенное восклицание — знакомый поручик Кривский выехал на белой лошади из-за орудийных упряжек.

— Браво! — аплодировал он Дымникову.

— Ездовые неопытные, — объяснял Леонтий, — мешают лошадям.

Орудия двинулись дальше, Кривский предложил несколько увеличить дистанцию между батареями и ехать в интервале между ними.

— Поговорим, — сказал он, — лишние уши не нужны.

Шлёпали копыта по весенним лужам, месили грязь колеса, солнце играло на лоснящихся от пушечного сала орудиях.

— А почему вы не в штабном поезде? — спросил Воронцов.

— Чтобы поговорить с вами. Вообще со строевыми офицерами. Не об офицерских обедах, конечно. Мы, офицеры штаба корпуса, пришли к выводу, что армия на грани катастрофы. Если сейчас не принять решительные меры, красные нас уничтожат. Погибнет лучшее, что ещё есть в России, что может стать ядром будущего возрождённого государства.

— Какие же меры? — спросил без особого энтузиазма Дымников. — Опять в наступление?

— Высшее военное руководство, скажу прямо — бездарное руководство, не в состоянии ничего сделать. О военностратегическом и политическом невежестве Деникина говорит провал похода на Москву, с казаками рассорились, а отступление совершенно неграмотно спланировано. Сейчас Деникину остаётся уйти в небытие. Но мы не можем позволить ему погубить вместе с собой армию.

— Кто же заменит? — прямо спросил Дымников.

— Тот, кто действительно командует войсками, а не на бумаге, на которой печатаются приказы. Какие остались войска в Русской армии? Только наш корпус. Кто им командует?

— Александр Павлович согласен? — спросил Дымников.

— После того, как вновь оставили Ростов и погибла Марковская дивизия, он... в осторожной форме дал понять, что Деникин должен уйти.

— Но есть же ещё Врангель, — напомнил Воронцов.

— Он пытался захватить власть в Крыму, но его не поддержали, и он уехал в Константинополь.

— Переворот? — спросил Дымников. — Арест Деникина?

— Господа, зачем сразу крайности? Конкретно ещё ничего не решено. Штаб изучает настроение наших офицеров. Как они отнесутся к замене Деникина Кутеповым? Как вы отнесётесь?

— Как мы отнесёмся, Леонтий Андреевич?

— Положительно.

— Почти все офицеры, с которыми я разговаривал, поддерживают такую замену. Лишь единицы отмалчиваются. Те, которые пали духом и уже ни во что не верят. Сейчас я еду в Тимашевскую, где стоит наш поезд, и там будем решать окончательно.

— А где Ставка?

— Пока в Тихорецкой, но уже собирается в Новороссийск.

На станции Тимашевской Кутепов собрал в штабном вагоне командиров дивизий, командиров полков и сказал:

— Обдумав сложившуюся обстановку, я решил, что нельзя сейчас выходить с решительным предложением или требованием о замене Главнокомандующего. Однако необходимо дать понять высшему руководству, что этот вопрос назрел. Посоветовавшись с офицерами, мы с начальником штаба составили телеграмму на имя Деникина. Я её сейчас зачитаю и попрошу вашего одобрения.

Читал он резким командирским голосом, закончив чтение, требовательно оглядел присутствующих. Телеграмму одобрили.

«Генералу Деникину

События последних дней на фронте с достаточной ясностью указывают, что на длительность сопротивления казачьих частей рассчитывать нельзя. Но если в настоящее время борьбу временно придётся прекратить, то необходимо сохранить кадры Добровольческого корпуса до того времени, когда Родине снова понадобятся надёжные люди. Изложенная обстановка повелительно требует принятия немедленных и решительных мер для сохранения и спасения офицерских кадров Добровольческого корпуса и добровольцев. Для того, чтобы в случае неудачи спасти корпус и всех бойцов за идею Добровольческой армии, пожелавших пойти с ним, от окончательного распыления и истребления, необходимо немедленное принятие следующих мер, с полной гарантией, что эти меры будут неуклонно проведены в жизнь в кратчайшее время. Меры эти следующие:

1. Немедленно приступить к самому интенсивному вывозу раненых и действительно больных офицеров и добровольцев за границу.

2. Немедленный вывоз желающих семейств офицеров и добровольцев, служивших в Добровольческой армии, в определённый срок за границу, с тем чтобы с подходом Добровольческого корпуса к Новороссийску возможно полнее разгрузить его от беженцев.

3. Сейчас же, и во всяком случае не позже того времени, когда Добровольческий корпус отойдёт в район станции Крымской, подготовить три или четыре транспорта, сосредоточенных в Новороссийске, конвоируемых четырьмя наличными миноносцами и подводными лодками, которые должны прикрыть посадку всего Добровольческого корпуса и офицеров других армий, пожелавших присоединиться к нему. Вместимость транспортов не менее десяти тысяч человек с возможно большим запасом продовольствия и огнеприпасов.

4. Немедленная постановка в строй всех офицеров, хотя бы и категористов[44], которые должны быть влиты в полки Добровольческого корпуса и принять участие в обороне подступов к Новороссийску. Все офицеры, зачисленные в эти полки и не ставшие в строй, хотя бы категористы, не подлежат эвакуации, за исключением совершенно больных и раненых, причём право на эвакуацию должно быть определено комиссией из представителей от частей Добровольческого корпуса.

5. Все учреждения Ставки и правительственные учреждения должны быть посажены на транспорты одновременно с последней грузящейся на транспорт частью Добровольческого корпуса и отнюдь не ранее.

6. Теперь же должна быть передана в исключительное ведение Добровольческого корпуса железная дорога Тимащевская—Новороссийск с узловой станцией Крымская включительно. Никто другой на этой линии распоряжаться не должен.

7. С подходом корпуса в район станции Крымская вся власть в тылу и на фронте, порядок посадки, все плавучие средства и весь флот должны быть объединены в руках командира корпуса, от которого исключительно должен зависеть порядок посадки на транспорты и которому должны быть предоставлены диктаторские полномочия в отношении всех лиц и всякого рода военного, казённого и частного имущества и всех средств, находящихся в районе Крымская—Новороссийск.

8. Дальнейшее направление посаженного на транспорты Добровольческого корпуса должно будет определяться политической обстановкой, создавшейся к тому времени, и в случае падения Крыма или отказа от борьбы на его территории Добровольческий корпус в том или ином виде высаживается в одном из портов или мест, предоставленных союзниками, о чём теперь же необходимо войти с ними в соглашение, выработав соответствующие и наивыгоднейшие условия интернирования или же поступления корпуса на службу целой частью.

9. Докладывая о вышеизложенном Вашему превосходительству, я в полном сознании своей ответственности за жизнь и судьбы чинов вверенного мне корпуса и в полном согласии со строевыми начальниками, опирающимися на голос всего офицерства, прошу срочного ответа для внесения в войска успокоения и для принятия тех мер, которые обеспечат сохранение от распада оставшихся бойцов за Родину.

10. Всё изложенное выше отнюдь не указывает на упадок духа в корпусе, и если удалось бы задержаться на одной из оборонительных линий, то определённость принятого Вами на случай неудачи решения внесёт в войска необходимое успокоение и придаст им ещё большую стойкость.

12 марта.

Cm. Тимашевская № 1415 Кутепов».

На станции Тихорецкая небольшая группа беженцев пыталась прорваться к поезду Ставки. С узлами, чемоданами, мешками, один старичок даже с портфелем. Инвалид на одной ноге, наверное, бывший офицер, потрясал костылём, требуя справедливости. Молодая невысокая женщина в приличном, но забрызганном грязью пальто, в платочке, из-под которого видны только одни глаза, огромные, чёрные, просящие. Конвой был неумолим. Деникин подумал, что женщину можно было бы выслушать, но не то время. Он смотрел в окно, чуть сдвинув занавеску. Тяжело вздохнул, вернулся за стол, на котором лежала телеграмма Кутепова. Напротив сидел начальник штаба Романовский, человек с всепонимающим взглядом и иронической улыбкой.

— Разумеется, это не его творение, — сказал Романовский.

— Но главнокомандующим собирается стать он.

— Они его убедили, что он достоин этой должности, а ведь это далеко не так. Александр Павлович слишком узко мыслит, слишком прямолинеен, он даже просто туп для решения серьёзных стратегических и политических проблем. Его место — фронт и то с хорошим штабом.

— Иван Павлович, вы так правильно всё понимаете. За что вас так не любят офицеры?

— Вот за это и не любят. Каждому неприятно чувствовать, что я угадываю все его тайные намерения. Вот о Кутепове я вам скажу: там, в своём штабе, он видит себя вождём, за которым пойдёт армия. Приедет к вам один или с начштаба и будет перед вами извиняться за эту телеграмму. Поэтому надо ответить резко. Я отвечу резко, но если Кутепов выступил против меня, больше мне нечего надеяться на поддержку армии, и я должен уйти. Я не могу это сделать сегодня — произойдут осложнения на фронте, сорвётся эвакуация, но как только армия окажется в относительной безопасности, я немедленно подам в отставку. А на телеграмму ответим соответственно.

«Генералу Кутепову.

Вполне понимаю вашу тревогу и беспокойство за участь офицеров и добровольцев, прошу помнить, что мне судьба их не менее дорога, чем вам, и что, охотно принимая советы своих соратников, я требую при этом соблюдения правильных взаимоотношений подчинённого к начальнику. В основание текущей операции я принимаю возможную активность правого крыла Донской армии. Если придётся отойти за Кубань, то, в случае сохранения боеспособности казачьими частями, будем удерживать фронт по Кубани, что легко, возможно и важно. Если же казачий фронт рассыплется, Добровольческий корпус пойдёт на Новороссийск. Во всех случаях нужен выигрыш времени. Отвечаю по пунктам:

1. Вывоз раненых и больных идёт в зависимости от средств ваших и даваемых союзниками. Ускоряю, сколько возможно.

2. Семейства вывозятся, задержка только от их нежелания и колебаний.

3. Транспорты подготовляются.

4. Как вам известно — таково назначение Марковской дивизии.

5. Правительственные учреждения и Ставка поедут тогда, когда я сочту это нужным. Ставку никто не имеет оснований упрекать в этом отношении. Добровольцы должны бы верить, что Главнокомандующий уйдёт последним, если не погибнет ранее.

6. Железная дорога Тимашёвка—Новороссийск вам передана быть не может, так как она обслуживает и Донскую армию. Это возможно лишь при тех исключительных условиях, о которых говорил во вступлении.

7. Вся власть принадлежит Главнокомандующему, который даст такие права командиру Добровольческого корпуса, которые сочтёт нужными.

13 марта Екатеринодар. Деникин».

В Екатеринодаре Ставку оставить было невозможно: на переправе через Кубань царила паника, в любой момент красная кавалерия могла ворваться в город. Начальник станции сам вышел с дежурным и военным комендантом на перрон, поднял зелёный флажок. Открылся светофор, и штабной поезд двинулся к Новороссийску. Салон-вагоны, платформы с двумя орудиями и двумя броневиками, часовой на каждой площадке.

Железнодорожники, оттеснённые охраной от путей, обсуждали происходящее:

— Туда и обратно или только туда?

— Сам, брат, знаешь.

— Жаль, Кутепова не было здесь, — сказал железнодорожник, хромающий на одну ногу.

— Что ты, Вожакин, этого Кутепова всё вспоминаешь?

— Видел его, ещё когда в Песчанокопской служил. Храбрый генерал.

— Он в Новороссийск, видать, из Тимашёвки двинет. Все туда. Больше им некуда.

Телеграмма Деникина несколько обескуражила Кутепова. Он пригласил к себе в купе-кабинет начальника штаба, показал телеграмму. Спросил:

— Михаил Максимыч, откуда такая твёрдость у Антона Ивановича? Собирается удерживать фронт по Кубани?

— Показная твёрдость. Если бы казаки сохранили боеспособность и заняли фронт по Кубани, то Главнокомандующий для поддержки морального духа войск не перевёл бы Ставку в Новороссийск.

— Наверное, вы правы, но нам надо к нему съездить и увидеть обстановку. Кстати, навещу жену.

В Новороссийск выехали 16-го. Вдоль железнодорожного пути по грязной разбитой дороге тянулись беженцы, их обгоняли, обдавая грязью, казаки, бросившие свои части и рвущиеся в Новороссийск. Неужели Деникин надеется на возможность организации какой-то обороны? Кутепов с осторожностью относился к принятию решений, особенно если они касались отношении с начальством. В Курске он не поступил вопреки приказу Ставки, отверг — и правильно сделал — предложение идти на Москву. Теперь горячие молодые генштабисты убедили его выступить против Деникина. Хоть и не было в телеграмме прямого требования сдать командование, но Главнокомандующий, конечно, всё понял.

Поезд Деникина стоял на территории заводов. Сюда же подали вагон Кутепова, который вместе с Достоваловым, выйдя наружу, оказался зрителем неожиданного и впечатляющего действа. На площадке перед составом стояли шеренги английских матросов и шотландских стрелков в юбочках. Начальник английской военной миссии генерал Хольман и Деникин со свитой обходили строй, о чём-то разговаривали. Осмотр быстро закончился, Хольман дал команду, матросы и солдаты построились в походную колонну, заиграл духовой оркестр, и союзники двинулись к выходу. Хольман попрощался с Деникиным и сел в автомобиль.

Деникин встретил генералов с обычной своей доброжелательной важностью.

— Англичане относятся к нам с трогательным сочувствием, — сказал он. — В случае эвакуации обещают взять 5—6 тысяч человек. Пока об этом рановато говорить, но я убеждён, если придётся, они возьмут намного больше.

Кутепов попросил у Главнокомандующего несколько минут аудиенции. Достовалов невольно поморщился.

В салон-вагоне Деникина люди ждали — было намечено совещание. Он извинился за то, что им придётся ещё подождать, и пригласил Кутепова в кабинет. Сели в кресла.

— Антон Иванович, — начал Кутепов, решительно задрав бородку, — я не собираюсь просить извинения или отзывать свою телеграмму, но хочу объяснить историю её появления.

— Если вы её не отзываете, то стоит ли обсуждать?

— Дело в том, что в корпусе создалась очень нервная атмосфера в связи с тем, что казаки фактически вышли из борьбы. Донская армия оголила фронт, и мы не видели, чтобы против этого принимались какие-нибудь решительные меры. В тылу полная анархия. И в Екатеринодаре, и здесь. Только искреннее желание помочь вам расчистить тыл руководило мною при посылке телеграммы. Получив ваш ответ, и я и мои офицеры успокоились, почувствовав, что Ставка контролирует обстановку и действует решительно, как всегда.

Кутепов понимал, что Деникин не верит его словам, да и не особенно в них вслушивается. Главное командующий понял: его подчинённый генерал отказался от попытки отстранить его от руководства армией.

— Спасибо за разъяснение, за доверие к Ставке, Александр Павлович.

— Создавшаяся тяжёлая обстановка многих толкает к ошибочным действиям. Вчера ко мне приезжали генералы Покровский и Боровский и спрашивали меня, как отнёсся бы мой корпус к перевороту в пользу генерала Покровского. Я ответил, что ни сам я, ни мой корпус Покровскому не подчинятся.

Воюя шестой год, Кутепов привык видеть за синими и красными стрелами, дугами, кружками и прочими знаками, начертанными на топографической карте, именно то, что они означают. И теперь на совещании у Деникина над столом висела карта с аккуратно нанесёнными штабными офицерами знаками, которые должны были отражать обстановку на фронтах. Самая большая красная стрела — это кавалерия Будённого, рвущаяся к Екатеринодару. На карте перед этой стрелой крепкие синие дуги обороны, обозначенные буквами ДА — Донская армия. Но Кутепов-то знает, что нет никакой обороны, и Донская армия не отступает, не бежит, а разбегается. Казаки бросают оружие или целыми полками переходят к «зелёным» и начинают нападать на добровольцев. Командующий Донской армией Сидорин в своём поезде с трудом пробивался к Новороссийску через бушующий поток людей, лошадей, повозок. Казаки, не сдавшиеся красным и не ушедшие к «зелёным» или на Кавказ, неорганизованной страшной лавиной мчались к Новороссийску, угрожая затопить весь тыл и сорвать организованную эвакуацию.

А Деникин, как в былые времена, с важным спокойствием объяснял свой замысел новой оборонительной операции.

— ...Таким образом, единственно возможное решение — это отход за Кубань и организация обороны по линии реки, которая сейчас, в половодье, является серьёзной естественной преградой. Из оперативной карты видно, что Добровольческий корпус обороняет Таманский полуостров от низовьев Кубани и далее да Екатеринодара. От Екатеринодара к востоку оборону занимает 4-й корпус Донской армии...

«Который, вероятно, уже разбежался, — подумал Кутепов, — и если он поведёт свой корпус в Тамань, в тыл ему ударит кавалерия Будённого, тогда и разгром неизбежен». Однако после примирительного разговора с Деникиным он спел неуместным резко выступить против, это сделал генерал Достовалов:

— Извините, ваше превосходительство, но никакого Донского корпуса нет. И армии нет. Казаки бегут в Новороссийск, и необходимо срочно принять меры против беспорядка, который они вносят в начавшуюся эвакуацию. Единственные войска, желающие и способные продолжать борьбу, это Добровольческий корпус. Поэтому ему необходимо предоставить все потребные транспортные средства, не считаясь ни с чьими претензиями и не останавливаясь в случае надобности перед применением оружия.

— Прошу вас, генерал Достовалов, не прерывать меня замечаниями, не относящимися к делу. Мы обсуждаем не эвакуацию, а план оборонительной операции, — сказал Деникин и продолжал в той же спокойной важной интонации. — Оборона Тамани, кстати, предусматривает и облегчение в случае необходимости эвакуации. Ширина Керченского пролива незначительна, а транспортная флотилия Керченского порта достаточно мощна и может быть легко усилена. Я уже приказал спешно стягивать транспортные средства в Керчь...

Рядом с Деникиным сидел Романовский, который поглядывал на Кутепова со своей всепонимающей улыбкой, ненавидимой всеми офицерами армии. Сейчас его улыбка означала: «Не удалось тебе, Кутепов, сменить Главнокомандующего. Не для тебя такое место».

Кутепов взглянул на Романовского. Пусть улыбается. Посмотрим, как он будет улыбаться, когда его покровитель Деникин уйдёт — его время ушло, и он, как механическая кукла, у которой не кончился завод, продолжает излагать невыполнимые замыслы. Чёрные монгольские глаза смотрели вызывающе, почти угрожающе, и начальник штаба стушевался, пожал плечами, отвёл взгляд, понимает, что армия за Кутепова.

Командующего Донской армией Сидорина не было на совещании — наверное, пытался удержать разбегающиеся войска, а его представитель промолчал. Совещание окончилось мирно. Деникин констатировал, что его план принят, и приказал Романовскому сегодня же подготовить директиву.

После совещания Кутепов взял в Ставке автомобиль и конный конвой для поездки к жене.

— Ваша жена здесь? — удивился Деникин, и Александр Павлович сразу не понял, почему это его удивило.

Выехали в город, и Кутепов вспомнил, что когда был здесь губернатором, сумел навести порядок сравнительно небольшим количеством военных, теперь же для этого потребуется весь корпус. Не город, а дикий базар — сплошная толпа, состоящая в основном из военных, немало здесь истеричных женщин.

На площади — офицерский митинг. Такого Кутепов ещё не видел. Слышны выкрики: «Смерть Романовскому!» и даже «Смерть Деникину!» Сопровождающий объяснил: «Они организуют какие-то военные общества, наверное, просто банды для захвата транспортов при эвакуации».

Расстрелять толпу из пулемётов, схватить и повесить ораторов и зачинщиков, военные патрули по всему городу... Кутепов немедленно провёл бы такую операцию, и Деникин поддержал бы, но... Кутепова сейчас ждёт корпус, его ждёт Лида.

Лида существовала в том уголке его жизни, куда он заглядывал не часто, неохотно, и потому в ожидании встречи впадал в редкое состояние необъяснимой и труднопреодолимой душевной смуты. В том уголке его любили беззаветно и едва ли не безответно. Ведь он предупреждал, что пожертвует ею, если это будет надо для блага России, и вдруг теперь чувствовал себя виноватым. Но не может генерал Кутепов быть виноватым, он обязан сражаться, а она должна понимать это и терпеливо переносить одиночество. Однако не он ли виноват в этом её тяжком одиночестве?

Лида ждала его в квартире, где были только узлы и чемоданы. Её подруга, жена какого-то офицера, увидев его, сразу ушла.

— Лида, тебе придётся на некоторое время распаковать вещи.

— Почему? Все уезжают!..

Она перечисляла какие-то фамилии — его это не интересовало. Он сам был один — командир единственного русского военного корпуса, и она не смела себя ни с кем сравнивать.

— Мы ещё сражаемся, — сказал он, — и тебе рано уезжать.

— Но всё равно же придётся. Всё это знают.

— Ты поедешь не раньше, чем жёны других офицеров моего корпуса.

Лида покорно опустила голову. Она не могла перечить своему генералу.

Деникин и Романовский остались вдвоём в кабинете.

— Иван Павлович, — с тяжёлым вздохом начал Деникин, — ко мне приходят многое с предупреждениями о возрастающей неприязни к вам со стороны ряда офицеров. Недавно протопресвитер отец Георгий Шавельский убеждал меня освободить вас от должности, уверял, что в противном случае вас могут убить заговорщики.

— Скажите, в чём меня обвиняют?

— Для клеветы нет границ. Обвиняют во всём. Говорят, например, что вы на днях отправили за границу целый пароход табаку, да и в других действиях. Даже англичане предупреждали меня об опасности, грозящей вам. Умоляю вас: уйдите на время от дел, пока стабилизируется обстановка, отрезвеют умы и смолкнет злоба. Генерал Хольман приглашает вас на его корабль. Английский броненосец «Император Индии».

— Этого я не сделаю. Если же дело обстоит так, прошу ваше превосходительство освободить меня от должности. Я возьму винтовку и пойду добровольцем в Корниловский полк. Пускай делают со мной, что хотят.

Вагон Кутепова двинулся в обратный путь. Генерал пригласил к себе начальника штаба и спросил:

— Михаил Максимович, завтра мы получим директиву Ставки о выходе корпуса на Таманский полуостров? Что будем делать?

— Вы не выполните эту директиву. В противном случае я и весь штаб уйдём со своих постов, чтобы не стать виновниками гибели корпуса, последнего корпуса Русской армии.

— А дисциплина?

— Ставки больше нет, потому что нет армии, и Ставка потеряла право командовать нашим корпусом.

— Я с вами почти согласен. Увидев, что творится в Новороссийске, я решил, что корпус должен идти туда и обеспечить порядок, иначе погибнет всё, что осталось от армии.

— Вы ездили к жене? Отправили её на транспорт?

— Конечно, нет. Она поедет вместе с жёнами других офицеров корпуса.

— А наш Главнокомандующий давно отправил свою семью в Константинополь.

— Давно отправил? Так вот почему он так удивился, что Лида ещё здесь. Он приказывает уводить корпус от Новороссийска в Таманские болота. Хочет погубить остатки армии? Хочет сам красиво погибнуть, обезопасив семью? Я согласен с вами, Михаил Максимович. Мы не выполним директиву Ставки.

Невысокая женщина с огромными чёрными пылающими глазами, случайно привлёкшая внимание Главнокомандующего, сумела добраться до Новороссийска и теперь, стиснутая толпой стремящихся уехать, слушала выкрики митингующих, прочитала вывешенный на площади приказ Деникина от 15-го марта: «...Если в недельный срок тыл не будет расчищен и дезертиры и уклоняющиеся не будут высланы на фронт, то кары, им предназначенные, до смертной казни включительно, обращу против тех лиц, которым это дело поручено и которые своим попустительством губят армию».

«Читайте письмо Врангеля Деникину, и вы узнаете, кто погубил армию», — кричал юный поручик и раздавал брошюрки. Черноглазая взяла, полистала: «... Боевое счастье улыбалось вам, росла слава и с ней вместе стали расти в сердце вашем честолюбивые мечты... Вы пишете, что подчиняетесь адмиралу Колчаку, «отдавая свою жизнь служению горячо любимой родине» и «ставя превыше всего её счастье» ... Не жизнь приносите вы в жертву родине, а только власть, и неужели подчинение другому лицу для блага родины есть жертва для честного сына её... Эту жертву не в силах был уже принести возвестивший её, упоенный новыми успехами честолюбец... Войска адмирала Колчака, предательски оставленные нами, были разбиты... Вы видели, как таяло ваше обаяние и власть выскальзывала из ваших рук. Цепляясь за неё в полнейшем ослеплении, вы стали искать кругом крамолу и мятеж... Отравленный ядом честолюбия, вкусивший власти, окружённый бесчестными льстецами, вы уже думали не о спасении Отечества, а лишь о сохранении власти... Русское общество стало прозревать... Всё громче и громче назывались имена начальников, которые среди всеобщего падения нравов оставались незапятнанными... Армия и общество... во мне увидели человека, способного дать то, чего ждали все... Армия, воспитанная на произволе, грабежах и пьянстве, ведомая начальниками, примером своим развращающими Войска, — такая армия не могла создать Россию...»

Вокруг кричали: «Долой Деникина!», «Смерть Романовскому!», «Смерть Деникину!» Толпа вдруг по чьему-то приказу превратилась в тесный поток, рвущийся в определённом направлении — к заводам, к Ставке. Женщина едва сумела вырваться в сторону.

Позже ей рассказали, что у заводов толпу встретили выстрелами в воздух, и люди разбежались.

24 марта корпус Кутепова вошёл в Новороссийск. Артиллеристам приказали направлять батареи прямо к берегу, к молу, к гибели. Леонтий Дымников, принявший ещё в 14-м безумие жизни как естественную её часть, даже увидевший какой-то смысл в наступлениях, бегствах, искалеченных друзьях, расстрелах безоружных пленных, теперь не понимал происходящего. То есть, конечно, понимал, но никак не мог осознать, как относиться ко всему, к отступлению, бегству, уничтожению имущества, так и не решив, хочется ли ему смеяться или, может быть, застрелиться, наблюдая, как артиллеристы-марковцы — почти всё, что осталось от знаменитой дивизии, — по чьей-то бодрой команде «раз-два-взяли» раскатывают свою пушку, разгоняют её и ухают в штормовое море. Узнал Леонтий капитана Ларионова — вместе как-то стояли у женского монастыря под Харьковом. В 18-м константиновец решил спасать Россию и вот выслужил звание, похоронил друзей, отправил в лазареты искалеченных, а теперь командовал затоплением Орудий. Капитан тоже узнал Дымникова:

— Леонтий Андреевич! Не распрягайте лошадей раньше времени, а то орудия тяжело катить!

Стояли неподалёку неизвестные офицеры-зрители, а поодаль сгрудились гражданские, мечтавшие о побеге за море, неведомые инородцы что-то варили на костре и на все смотрели узкими мудрыми глазами, словно вобравшими в себя вечность.

Хмурый усатый подполковник нервно сновал вдоль толпы. Дымников узнал офицера. Ещё в первом походе шли рядом с Романом Гулем, и тот откровенно сказал Леонтию, что не принимает безумия войны, не хочет так спасать Россию и обязательно уйдёт из Добрармии, потому что накануне при нём этот хмурый усатый, тогда ещё штабс-капитан, терзал пленного молодого паренька, приставив ему штык к груди и выкрикивая: «Ну! Говори! Куда тебя? В сердце? В живот?..» и с садистским наслаждением кромсал штыком живое юное тело...

Почему-то в ту пору Леонтий не разделил возмущения Гуля — убийство становилось нормой. Тогда, помнится, его возмутила одна весьма восторженная и столь же неумелая медсестра, которая выкрикивала: «Офицеры, юнкера! Вы сегодня в России те самые триста спартанцев, спасших когда-то греков. Они погибли, но спасли свой народ. Это и ваша судьба!» Идиотка даже не понимала, что пророчила смерть. Да и какие они спартанцы? Те вышли на бой с полчищами и погибли. А герои Ледяного похода по приказу генерала Корнилова расстреливали пленных, а некоторых закалывали штыками.

Марковцы освободили мол — часть артиллерии Добрармии пошла на дно. На очереди батареи Дымникова и Воронцова. Тот почему-то загорелся желанием спасти хоть пару орудий — «спрятать вон там, за складами, а потом погрузить...» Дымников безнадёжно махнул рукой, поручил уничтожение батареи помощнику и непонятно куда и зачем зашагал от безумного берега.

Марковцы построили цепь и настороженно злыми глазами смотрели на беспорядочную толпу военных и гражданских, стремящихся к молу. Разошёлся туман, и открылся привычный портовый пейзаж с различными кораблями. Самый огромный английский броненосец «Император Индии» — надежда отступающих. С ним и другие корабли эскадры. Французские и русские миноносцы, 4 больших транспорта стали ближе всех к берегу.

Разрозненная группа казаков, бросивших свою армию, пробивалась через толпу на лошадях. К берегу их не пускали марковцы.

— Значитца, вам жить, а нам подыхать? — спросил казак, только что снявший сбрую со своего коня и отогнавший его.

— Приказ начальника обороны Новороссийска генерала Кутепова.

— Энти четыре корабля он для своих держит, — сказал другой.

Казаков поддержали из толпы. «В шашки их, ребята!» — кричали какие-то люди в форме, но без погон с решительными лицами и толстыми узлами. Казаки на это не пошли. Сидели на сёдлах, курили, матерились. Лошади бродили □о берегу, ища хозяев. Тем временем один из транспортов направился к молу, на погрузку. Верный конь ткнулся мордой в плечо покидавшего его хозяина. Тот снова оттолкнул его со злостью, но конь не унимался, и опять мягкие его ноздри тёрлись о пропитанную потом казачью гимнастёрку. Тогда казак решительно поднялся, примерился и, мгновенно вытащив наган, выстрелил коню в ухо. Тот молча грохнулся на землю.

— И меня-a! И меня так! — закричал вдруг из толпы какой-то встрёпанный старик. — И меня убей.

— Сам завтра сдохнешь, — ответил казак.

Выстрел произвёл резонанс: из толпы выбрался юный симпатичный поручик и, достав наган, аккуратно выстрелил себе в висок.

Люди в форме без погон сговаривались: «Тот пароходик подходит к причалу — будет наш. Этих пацанов перебьём — готовь маузер, и казаки рванутся». Они наседали на цепь марковцев, угрожали, толкались.

Почему-то автомобиль Кутепова всегда появлялся в таких местах и в такие моменты. Со своими офицерами — Достоваловым, Ленченко, с конвойными солдатами он врезался в толпу. Дымников юркнул в сторону — он не хотел встречаться с Кутеповым.

— Кто стрелял? — закричал Кутепов. — Охрана, взять зачинщиков!

— Вот эти без погон шумели, — охотно подсказывали люди из толпы.

— Арестовать! Обыскать! Что в узлах? Ценности? Золото? Это грабители, и я приказываю их расстрелять! Капитан Ларионов, соберите шеренгу и приведите в исполнение.

— В море их? — деловито спросил Ларионов.

— Нет! Уложить на видном месте и сделать надпись. У вас там есть художник — артпанорамы рисует хорошо. Пусть напишет: «Расстреляны грабители и нарушители порядка эвакуации!»

Неизвестно, какая погода была в этот день, 25 марта, в Новороссийске: на востоке, где должна разгораться весёлая весенняя заря, в полнеба стояло зарево горящих заводов, рассыпающееся искрами и прорывающееся лоскутами неяркого жёлтого пламени. Гремели взрывы, трещали ворота складов, люди волокли какие-то вещи, которые вряд ли могли им понадобиться, катили бочки. Если марковские патрули настигали их, расправа была короткой.

Леонтий узнал, что корпус грузится завтра, а что делать и куда идти сегодня, он не понимал — не в патрули же, расстреливать бандитов. В сумерках лицом к лицу он встретился с женщиной невысокого роста, из-под коричневого платочка, скрывшего чёрные волосы, были видны лишь огромные чёрные глаза. Леонтий чувствовал, когда с женщиной необходимо быть грубым до непристойности, вот и этой он сказал:

— Ночью бы так толкалась.

— А я и ночью, — сказала женщина спокойно, даже не улыбнувшись.

Безумная толпа вокруг, безумный горящий город, частые выстрелы — одни безумцы расстреливают других. Удивляться нечему, но и он и она удивились.

— Я вдова капитана Арефьева, — сказала Зина. — Несколько дней ищу кого-нибудь, кто знал его, и вот, наконец…

Она приехала сюда из какой-то глухомани, по документам её устроили в общежитие и обещали место на пароходе.

— Но мы же не сможем спать с вами в общежитии, — сказал Леонтий.

— Тем более, не поужинав.

С трудом нашли какую-то армянскую маленькую харчевню, где едва ли не на последние валютные деньги Леонтий организовал ужин с бараниной и вином. Где ночевать — было неясно. Высокий армянин-повар предложил:

— Идём ко мне. Рядом живу. Как у вас говорят — тесно, но не обидно. Тепло очень. Печка отсюда идёт.

Приют любви оказался каморкой, в которой стояла одна железная койка для хозяина — Ашота.

Безумие. В небольшом окошке багровое зарево горящего города, и выстрелы где-то не очень далеко.

— Перину имею для гостей. На полу хорошо. Не так душно, — объяснил хозяин. Он раздевался, сидя на своей койке. Спокойно снял кальсоны, и Зина сумела сохранить равнодушное выражение лица.

— И вы раздевайтесь совсем — жарко у меня.

— Конечно, разденемся, — сказала Зина, разоблачаясь до последней невозможности. — На, Лео, моё — положи на стул. И сам всё снимай. И скорее ко мне. Пусть только Ашот свет выключит.

Безумие, а свет в городе горит.

Такой страсти с криками, с нецензурщиной, с непристойными разговорами в самые острые моменты Леонтий не помнил.

А где-то когда-то было: «Я тебя кохаю, а ты спишь...»

Утром проснулся один — Зина разметалась голая на койке Ашота, прижав хозяина к стене.

— Зин, ты чего это?

— Попросилась погреться, да так и заснула здесь...

В штаб корпуса пришли вместе. Безумие превратилось в естественное состояние. Никто не удивлялся пожарам и взрывам, спокойно перешагивали через трупы, валяющиеся на улице.

Молодые офицеры штабисты, организаторы эвакуации, набросились на Зинаиду: «Транспорт уже грузится! Спешите на пристань! Вот вам пропуск!» Офицерам и солдатам погрузка была назначена на ночь. Кривский объяснил Дымникову порядок, а потом вдруг засмеялся и сказал:

— Только вы с нами, Леонтий Андреевич, не поедете. Генерал даже назвал вас офицером английской службы. В шутку приказал переобмундировать.

— А я англичан не люблю. За что меня так?

— А вот получите. Это не пропуск, не билет, а произведение искусства, — сказал Кривский, протягивая тонкую глянцевую бумагу, прочнее железа, на ней во всю ширину британский военно-морской флаг.

Бумага гласила, что капитан Дымников Леонтий Андреевич приглашается в качестве пассажира первого класса на броненосец английского военно-морского флота «Император Индии». И подпись самого адмирала Сеймура.

Зина кричала с повозки прощальные слова.

— В Севастополе встретимся, — крикнул он ей.

— А может быть, в Париже.

И почему-то подумалось, что об Арефьеве они с ней даже не разговаривали: как погиб, где похоронен, как воевал.

Безумная новороссийская ночь пылала береговыми пожарами, искристыми взрывами, перекрещивающимися метаниями пароходных прожекторов, решительными пулемётными очередями и винтовочными выстрелами, корабельными сиренами. Всё это сопровождалось беспорядочным криком толп, доносившимся нестройным хором с палуб транспортов, и монотонным диким воем с берега. Как всякое безумие держится на некоей разумной оси, так и эта ночь 26 марта держалась на твёрдости людей, командовавших погрузкой и непрерывно отводящих от берега транспорты, чтобы поставить на их место другие.

Леонтий Дымников, по-английски прибранный и ухоженный, наблюдал эту страшную ночь с палубы «Императора Индии ». Некий русский аристократ Мансуров, с которым он успел познакомиться, угостил его экзотической сигарой. По-видимому, спутник не сомневался в своём праве на комфорт и на великолепное зрелище с человеческими жертвами. Он восхищался действиями моряков.

— Организованная эвакуация идёт под руководством генерала Кутепова, — сказал Дымников.

— Слышал, слышал. Деникин назначил его начальником.

Леонтий на минуту задумался над тем, стоит ли объяснять Мансурову разницу между Деникиным и Кутеповым, рассказать ли, например, спутнику, как 24-го генерал приехал к Деникину и положил перед ним на подпись приказ о назначении его начальником обороны Новороссийска, а 25-го заявил Деникину, что людей надо эвакуировать и начинать, Конечно, с его 1-го корпуса. Деникин, разумеется, делал вид, что именно это он и хотел приказать.

Деникин хотел уйти последним, со штабом он перешёл на «Капитан Сакен» — ближе к берегу. Но вот миноносец «Пылкий», на котором шёл Кутепов, повернул к молу. Там оставались солдаты 3-го Дроздовского полка. Леонтий и его новый знакомый видели с «Императора Индии», как Кутепов, сверкая генеральскими погонами и кокардой на фуражке, командовал погрузкой дроздовцев, едва державшихся на сходнях.

— Кутепов — лучший русский генерал, — начал Дымников, но не смог продолжить: мир безумной ночи раскололся, вспыхнул адский заливший окрестности свет, и сотряслось всё вокруг: 12-дюймовые орудия броненосца дали последний залп. Багрово-чёрными высокими выбросами взрывалась от снарядов земля на прибрежных холмах, уже занятых красными.

1920. АПРЕЛЬ

В Севастополе тишина. Солнце повеселее. Генерал прохаживался по перрону вокзала с той же резкой решительностью, не допускающей помех, но появилась в нём некоторая отрешённость от окружающих, и, как сочли некоторые наблюдатели, причина не в солнце и тишине. Кутепов, словно не заметив, прошёл мимо начальника штаба, он не обращал внимания на весенние красоты города и моря. Ему пришлось размышлять на ходу — времени оставалось мало. В Севастополе — весна, как и в Феодосии, где расположил Ставку Деникин, а за морем, в Константинополе и вовсе уже лето. Большевистский вождь прав, когда говорит, что решающую победу на решающих фронтах Гражданской войны красные одержали и что, однако, война на этом не закончилась. «Ещё раз подтвердилась истина марксизма, что даже самые крупные поражения не ослабляют желаний и стремлений реакционных классов вернуть утраченную власть», — вспомнил Кутепов фразу Ленина из какой-то большевистской газетки.

И вернём! Но кто поведёт нас на новую борьбу? Может быть, правы те молодые генштабисты, намекающие, что у Русской армии теперь не может быть другого командира, кроме него, генерала Кутепова?

Он был уверен, что сумеет повести в бой армию и имеет на это право, но оставшаяся с детства какая-то червоточинка заставляла во всём сомневаться. Академию генштаба он не закончил... Его не знает Россия, как знает генерала Врангеля, в общем тоже умелого командира...

В одиночестве Кутепов ходил по севастопольскому перрону, возле которого стоял под парами паровоз с салон-вагоном. Несколько сопровождающих офицеров тихо беседовали в сторонке — не мешали ему думать. Дымников вышел навстречу генералу, и Кутепов позволил себе его заметить: надо собирать таких молодых боевых капитанов и поручиков — с ними всегда делались дела во всех армиях.

— Отпустили вас англичане обратно на русскую службу? — пошутил он.

— Так точно, ваше высокопревосходительство. Отпустили, но только именно в 1-й корпус генерал-лейтенанта Кутепова.

— Вы же, капитан, пока безлошадный, прикомандированы к штабу, и я беру вас с собой. Салон-вагон отправляется через 10 минут. Едем в Джанкой к командиру второго корпуса Слащову. Это он прислал вагон за мной.

Леонтий уже многое понимал в штабных делишках: чуть ли не вчера из Новороссийска — сразу салон-вагон к Слащову! Делить шкуру почти убитого медведя — Деникина. Хотят воспользоваться тем, что Врангель в Турции, но...

Но ещё в юности много книжек прочитал Дымников и на лекциях по военной истории много задавал вопросов, а теперь точно знал: только большие деньги, большие люди и большие батальоны помогают взять власть. Сегодня большие батальоны — это броненосец «Император Индии». И большие люди там. Не с Кривским, не с Достоваловым советоваться бы Кутепову, а с английской военной миссией.

Сели в вагон, Кутепов немедленно закрыл морские и пальмовые пейзажи, опустил шторы, пригласил сесть офицеров и сказал:

— Переговоры я буду вести лично с генералом Слащовым. Ему удалось зимой отстоять Крым, и он теперь является как бы военным губернатором или диктатором этой территории, учитывая, что Антон Иванович Деникин, к сожалению, собирается покинуть свой пост Верховного главнокомандующего. Следовательно, у нас с Яковом Александровичем речь пойдёт о военной власти в Крыму. Ответственно сообщаю вам, что никакие самые неожиданные и смелые предложения мною приниматься и даже обсуждаться не будут до тех пор, пока у нас существует Верховный главнокомандующий. Разумеется, теоретически могут возникнуть разговоры о различных вариантах будущих решений Вопросов. При этом, по-видимому, не следует забывать...

— Простите, что перебиваю ваше выступление, Александр Павлович, учитывая откровенность беседы, — позволил себе вмешаться начальник штаба, — но при всех вариантах не следует забывать, что единственная боеспособная сила в Русской армии сегодня — это 1-й корпус генерал-лейтенанта Кутепова!

— Как вы все понимаете с полуслова, — усмехнулся Кутепов, — однако решения будут приниматься не нами.

— На днях появится Врангель, — вмешался Кривский.

— На этом совещание прекращается, — оборвал его Кутепов.

— Я хотел сказать, что Врангель не может конкурировать... — продолжал Кривский.

— Отставить! — резко скомандовал, почти крикнул, Кутепов. — Совещание окончено. Ваша задача здесь: мирно общаться с офицерами, можно с вином, но без кокаина. Ничего не выведывать, ни о чём не спорить. У вас у всех достаточно опыта, чтобы и так всё увидеть и всё понять.

Кривский всё же бросился за Кутеповым, пытаясь что-то договорить.

— Не надо, господин капитан, — остановил его генерал. — Тот далеко. О нём потом.

На станции Дымников подошёл к Кривскому с ироническим сочувствием:

— Миша, зря нервничаешь. Кутепов верит в то, что его назначит сам Деникин.

— Но нельзя же пассивно ждать! Надо брать конвой, ехать в Феодосию, врываться к Деникину и требовать подписать приказ!

— Не так подписываются приказы, Миша.

— А если сейчас наш договорится со Слащовым взять власть?

— Тогда с меня шампанское — мне же подарили на «Императоре». И к татарочкам.

Не успели они отойти от вокзала, как встретили озабоченного, но элегантного Ленченко — в Крыму он вновь сбрил бороду.

— Сенсационная новость, — сказал он, — «Император Индии» на Севастопольском рейде, а на его борту барон Врангель.

— Кутепов знает? — заволновался Кривский.

— Знает и спокоен. Его позиция не меняется, меняются позиции других.

Дымников вздохнул и с философским спокойствием произнёс:

— Всё, что генералы с нашей помощью хотят решить, уже решено на броненосце «Император Индии».

Ещё будучи молодым офицером, Кутепов решил, что в служебной дипломатии самая большая хитрость — это совсем не хитрить. Конечно, в мелочах другой раз скажешь что-нибудь не так, но когда речь идёт о службе, о боевых решениях — говори прямо, ничего не скрывая. Так думал он вести речь и со Слащовым, будучи, конечно, наслышан о некоторых странностях генерала. Тот, по-видимому, ожидал увидеть соперника-претендента, возможно, готового как-то поделить власть, озабоченного, раздумывающего, даже смущающегося. Однако ни особенной формы генерала Слащова — белый доломан и лиловые рейтузы, ни кокаинового блеска глаз, за коротким ужином, где на столе были и вино и ваза с кокаином, Кутепов словно бы и не заметил. После ужина в купе-кабинете Слащов попытался ещё удивить картами зимних боев на Перекопе. Одним взглядом Кутепов уловил суть: в морозные дни генерал заманивал красных на открытую местность, а своих готовил в тёплых населённых пунктах. Увлечённые наступлением красные рвались вперёд, где их, измученных маршем, встречал ночной мороз и слащовские пулемёты.

— Примитивная тактика, — сказал Кутепов, — не умеют воевать.

— Дело прошлое, — согласился Слащов. — Давайте строить будущее. И в вашем, и в моём корпусе офицеры резко недовольны Деникиным. Сегодня необходим молодой боевой генерал с фронта, а не из штаба. Нужны такие люди, как вы и я...

Всего несколько минут разговора, и Кутепову стало ясно, что Слащов не будет командующим: ему уже приходилось наблюдать кокаинистов — первые недели, даже месяцы — кажущаяся энергичность, активность, талантливость, но потом последует неизбежный депрессивный спад. Из них двоих Деникин выберет, конечно, его, Кутепова. Вот и вся дипломатия.

— Мы решили, — продолжал Слащов, уже чувствующий себя командующим, — собрать 5 апреля совещание представителей армии, флота, духовенства и общества. Это совещание «попросит» Деникина сдать командование. Вы приглашены на совещание как командир корпуса, также выступающего против теперешнего руководства. Мы с вами должны решить вопрос о новом командующем. Вопрос не очень сложный, поскольку выбор небольшой.

Слащов великодушно улыбнулся, а Кутепов понял: Слащов — командующий, а он — зам- или начштаба, или ещё как-нибудь. На такую улыбку можно и ответить:

— Вы, Яков Александрович, предлагаете мне занять должность Верховного главнокомандующего?

— Или мне, — на лице Слащова, который продолжал улыбаться, отразилось удивление.

— Я вынужден сообщить вам, Яков Александрович, что мой корпус полностью поддерживает действующего командующего, то есть Антона Ивановича. Прошу вас дать распоряжение железнодорожникам, чтобы доставили меня в тот пункт, который я укажу.

— Разумеется, Александр Павлович. Не спрашиваю, куда — знаю. Вы, вернее, мы с вами упускаем шанс. Мы могли бы оба победить, а теперь мы оба погибнем. Не знаю, кто из нас раньше[45].

Кутепов мчался в Феодосию, в Ставку, с чувством игрока, сделавшего точный ход: зачем ему «переворот» вместе со Слащовым, если теперь сам Деникин назначит именно его, Кутепова, командующим. Если, конечно, Деникин решит уйти. Надо только всё правильно доложить.

Несмотря на поздний час, Деникин принял генерала с важным докладом.

— Ваше высокопревосходительство, — доложил Кутепов, — когда я прибыл в Севастополь, то на пристани офицер генерала Слащова доложил мне, что за мной прислан вагон с паровозом и что генерал просит меня прибыть к нему немедленно. Около 8 часов вечера я прибыл в Джанкой, где на платформе меня встретил сам Слащов. По его просьбе я прошёл к нему в вагон, где, после лёгкого ужина, он мне очень длинно стал рассказывать о недовольстве в войсках его корпуса Главнокомандующим и о том, что такое настроение царит среди всего населения, в частности, среди заявивших об этом армян и татар, в духовенстве, а также во флоте и якобы среди чинов моего корпуса. Он сообщил, что 5 апреля предполагается собрать совещание из представителей духовенства, армии, флота и населения для обсуждения создавшегося положения и что, вероятно, это совещание решит обратиться к вам, генерал, с просьбой о сдаче командования. Затем он добавил, что, ввиду моего прибытия на территорию Крыма, он полагает теперь необходимым и моё участие в этом совещании. На это предложение я ответил, что относительно настроения моего корпуса он ошибается, а участвовать в каком-либо совещании без разрешения Главнокомандующего я не буду и, придавая огромное значение всему тому, что он мне сказал, считаю необходимым обо всём немедленно доложить вам. После этих моих слов я ушёл и, сев в поезд, приказал везти себя в Феодосию.

В целом Кутепов был удовлетворён своим докладом, но чего-то недоставало или, наоборот, оказалось лишним. Было и то, и другое. Деникин позвонил, по его приказу принесли вино, сыр, яблоки, он уже многое знал и не особенно удивился услышанному.

— Генерал Слащов ведёт свою разрушительную работу во многих направлениях, — сказал командующий. — Он досылал гонцов к барону Врангелю, предлагая разделить с ним власть над Крымом. Он связывался и с Боровским, и с Покровским, и с Сидориным. Рвался ко мне. Епископ Вениамин от его имени громогласно заявляет, что моя политика отвратна русскому народу. Однако не будем всерьёз относиться к сплетням и интригам, а подумаем с вами о дальнейших действиях. Скажите, каково настроение вашего корпуса?

— Настроение Дроздовской и Корниловской дивизий вполне удовлетворительное. В Марковской и Алексеевской — не вполне благополучное.

— Теперь я познакомлю вас с документом, который должен стать основой нашего, Александр Павлович, решения. Вот он.

«Телеграмма:

Секретно. Верховный комиссар Великобритании в Константинополе получил от своего правительства распоряжение сделать следующее заявление генералу Деникину.

Верховный Совет находит, что продолжение гражданской войны в России представляет собой, в общей сложности, наиболее озабочивающий фактор в настоящем положении Европы.

Правительство Его Величества желает указать генералу Деникину на ту пользу, которую представляло бы собой в настоящем положении обращение к советскому правительству, имея в виду добиться амнистии как для населения Крыма вообще, так и для личного состава Добровольческой армии, в частности. Проникнутое убеждением, что прекращение неравной борьбы было бы наиболее благоприятно для России, британское правительство взяло бы на себя инициативу означенного обращения, по получении согласия на это генерала Деникина, и предоставило бы в его распоряжение и в распоряжение его ближайших сотрудников гостеприимное убежище в Великобритании.

Британское правительство, оказавшее в прошлом генералу Деникину значительную поддержку, которая только и позволила продолжать борьбу до настоящего времени, полагает, что оно имеет право надеяться на то, что означенное его предложение будет принято. Однако если бы генерал Деникин почёл бы себя обязанным его отклонить, дабы продолжить явно безнадёжную борьбу, то в этом случае британское правительство сочло бы себя обязанным отказаться от какой бы то ни было ответственности за этот шаг и прекратить в будущем всякую поддержку или помощь какого бы то ни было характера генералу Деникину.

Британский Верховный комиссар. 2 апреля 1920. Константинополь».

Деникин спрятал телеграмму, провёл ладонью по лицу — глухая ночь.

— Я очень устал, — сказал он. — В ближайшие дни соберу военный совет и подам в отставку.

Здесь Кутепов должен был сыграть по-своему: он знал, что военный совет его не утвердит.

— Антон Иванович, — сказал он сочувственно, — военный совет измучает всех нас и вас, в первую очередь. Лучше всего вызвать в Ставку старших командиров и выяснять их мнения. Совет, назначенный Слащовым, безусловно, надо отменить.

Деникин согласился, важно кивнув головой.

Кутепов возвращался к себе в вагон с чувством генерала, отстоявшего свой план боя: в беседах со старшими начальниками перевес будет на его стороне.

Из-за того, что некоторые офицеры загуляли, отъезд был назначен на утро. Дымников с Кривским возвращались от «татарочек», и Леонтий объяснял приятелю, что никогда не надо ориентироваться на самую красивую — там сомнение и отсюда неуспех. Тени деревьев и домов пересекались на площади, и ветерок причудливо запутывал их, заставляя спотыкаться. В порту на случай нападения красных дежурили казаки, а здесь, за каменной оградой, вдруг запели: «Белой акации гроздья душистые... О, как мы молоды были тогда!» Романс закончился, а на ограде обнаружился неровно приклеенный большой лист с угольно чёрным текстом:

«Товарищи!

Белогвардейские палачи продолжают кровавые расправы над лучшими представителями трудового народа. В Симферополе расстреляны руководители горкома РКП(б) ВБ. Макаров, АЛ. Бунаков, ИА. Севастьянов, Лия Шулькина, И. Вайсблатт, Иоффе, М. Кияченко, С. Крючков, И.Ашевский.

Кровь невинно замученных 9 ваших представителей взывает к вам! К отмщению! К оружию! Доставайте оружие, обучайте не умеющих владеть им, организуйтесь в боевые дружины и ждите нашего зова!

Крымский областной комитет РКП (б)».

— Слабый текст, — сказал Кривский. — Я бы лучше сочинил.

— Вот и сочините, когда нас будут вешать.

— Лео, я вас не понимаю... Мы готовим переворот.

— Шучу, Миша. Смотрю, нет ли здесь знакомых в списке.

Знакомый есть — В.В. Макаров. Когда-то возил на генеральской машине. П.В. Макарова здесь нет — спасся и, конечно, действует. Может, ещё встретимся. Леонтий даже оглянулся — не стоит ли он за спиной, подмигивая едва заметно: «Навар есть. Точно. Привет мадам Крайской».

Ночью Леонтий думал о ней под негромкий морской прибой. Помнит, помогает, значит, любит. А он её? Разве можно любить другую женщину, если твоей была Марыся? Нет — Марина Конрадовна. Когда-то была Марина Мнишек. Кутепову, наверное, снится сон Гришки Отрепьева — наобещал хитрый мужичок Деникин, и видит себя Александр Павлович Главнокомандующим... Лестница прямая ведёт его на башню, а с высоты народ на площади кипит и на него указывает со смехом...

Нет. Литературные сны Кутепову не снились, однако в душе было смутно. Неужели Главнокомандующий? Кто он? Академию не кончал. Приёмный сын. Узнают о Тимофееве. Что-нибудь раскопают. Большевистские газеты наверняка раструбят. Но решился же. Молодёжь поддерживает. Процедура, согласованная с Деникиным, в твою пользу. Перед лицом всеобщего недоверия Деникин увидит рядом с собой только верного Кутепова.

Утром, однако, всё изменилось: и ветер, и тучи, и секретная телеграмма из Ставки:

«3 апреля в Севастополе назначается военный совет под председательством ген. Драгомирова для избрания преемника Главнокомандующему вооружёнными силами Юга России. В состав совета входят командиры корпусов Кутепов и Слащов и их начальники дивизий. Из числа командиров бригад и полков — половина от Крымского корпуса. (В силу боевой обстановки, норма может быть меньше.) Должны прибыть также: коменданты крепостей, командующий флотом, его начальник штаба, начальники морских управлений, четыре старших строевых начальника флота. От Донского корпуса — генералы Сидорин, Кельчевский и шесть лиц в составе генералов и командиров полков. От штаба командующего — начальник штаба, дежурный генерал, начальник военного управления и персонально генералы: Врангель, Богаевский, Улагай, Шиллинг, Покровский, Боровский, Ефимов, Юзефович и Топорков».

Кутепов реально оценил смысл документа: процедура рассчитана на Врангеля. Не спал ночью Деникин после его ухода.

Совет был назначен на вечер и должен был пройти в губернаторском доме. Впереди был день, процедуру можно использовать по-разному, и Кутепов не отказался от борьбы. На 2 часа дня его пригласили на предварительное совещание представители Дроздовской дивизии. Он, не думая, заявил, что приедет лишь к трём: пусть без него выговорятся, и он ответит всем сразу. Так и произошло. К его приезду все споры закончились, и начальник штаба дроздовцев заявил: «Совещание старших начальников Дроздовской дивизии решило просить генерала Деникина остаться у власти, так как все мы не могли мыслить об ином Главнокомандующем». Кутепов поднялся и сказал безапелляционно и коротко:

— Генерал Деникин твёрдо решил оставить свой пост, о чём вчера заявил мне лично.

В ответ возгласы: «Это интриги... Его вынудили... Его измучили недоверием... В штабе разногласия...» В таких дискуссиях Кутепов не участвовал, он поднялся и уехал к себе. Вызвал своего самого горячего сторонника — Кривского.

-— Вы видите, Михаил Алексеевич, что Совет настроен оставить Деникина. А если проголосуют за Деникина, то завтра назначат Врангеля. Что делать?

— Но у барона Врангеля иностранная фамилия, к тому же с титулом, чуждым для русского духа. Большевики, конечно, используют это в своей пропаганде. Он энергичен, талантлив как военный начальник, но, говорят, настолько честолюбив, что это мешает ему быть всегда беспристрастным. Думаю ещё, если Главнокомандующим будет генерал Врангель, то армии, как Добровольческой, наступит конец. На этом посту нужны вы, Александр Павлович.

Бородка генерала Кутепова в такие моменты автоматически взлетала вверх, и чингисхановские глаза источали слепящий серебристый огонёк.

— Быть может, вы во многом правы, — сказал он, — однако Врангель талантливее меня и с этим тяжёлым положением, в которое попала армия, справится лучше. Если я сейчас на Совете предложу свою кандидатуру, что, разумеется, исключено, или кто-то выступит за меня, то это будет мой полный провал. Поэтому я сам предложу Врангеля.

— Нет, Александр Павлович. Вы не должны этого делать. Сегодня все или почти все будут за Деникина. Вот вы первый и выступите за этот памятник.

— Памятник, — усмехнулся Кутепов, — памятник Добровольческой армии... Что ж, пора ехать.

У выхода ждал озабоченный Ленченко.

— Ваше превосходительство, происходят ужасные вещи, — сказал он. — Охрану во дворце несут дроздовцы и, не стесняясь, громко выкрикивают: «Никого не признаем, кроме Деникина, а всякого другого расстреляем!» И вот ещё, — добавил Ленченко, протягивая симферопольскую газету «Юг».

На первой её полосе — большое фото площади, на фонарях — повешенные. Рядом напечатано письмо-протест представителей Симферопольского земства и города Симферополя с заявлением, что население лишено возможности посылать своих детей в школы «по разукрашенным Кутеповым улицам».

— Раздают поголовно всем, — сказал Ленченко, — и членам Военного совета.

— Врангелевцы действуют, — сказал Кривский.

— Сам он и не знает, — возразил Кутепов, — помощнички стараются.

Военный совет начался вовремя, но, как почти все русские собрания, советы, совещания и т. п., начался со споров по пустякам. Генерал Слащов заявил, что, поскольку его корпус находится на фронте, он не смог собрать на заседание Совета всех старших начальников, имеющих право на нём участвовать. Драгомиров объяснил, что это предусмотрено и оговорено, однако Слащов продолжал настаивать на своём и даже заявил, что это несправедливо по отношению к доблестному корпусу, дольше всех отстаивающему последний клок белой русской земли... Полемика между Драгомировым и Слащовым затянулась надолго, пока Слащов не зацепил 1-й корпус, прозрачно намекнув на обилие его представителей. Тогда Кутепов заявил, что согласен сократить число представителей своего корпуса, если наличие их вызывает такой протест о нарушении справедливости. Драгомиров снова заявил, что он не видит нарушения справедливости по отношению к какому-нибудь из воинских соединений, изменить приказ Главнокомандующего он не смеет, и дальнейшее обсуждение вопроса о представительстве прекращает.

Следующим вопросом Драгомиров поставил вопрос о необходимости избрания заместителя Главнокомандующего. Вновь вскочил Слащов и, сверкая глазами, доказывал недопустимость выбора нового Главнокомандующего. «Мы же служим не в Красной армии!» — восклицал он несколько раз.

Когда же, наконец, генерал Драгомиров приказал раздать бумагу и карандаши для закрытых выборов заместителя Главнокомандующего, вдруг попросил слова капитан 1 ранга Рябинин и начал с того, что «пути Господни неисповедимы», а закончил предложением назначить заместителем Врангеля.

Тем временем офицеры-кутеповцы собрались вместе и потребовали, чтобы от них дали слово командиру дроздовцев Витковскому. Тот заявил, что представители Дроздовской дивизии считают невозможным для себя принять участие в выборах. К его заявлению немедленно присоединились Все представители Кутеповского корпуса. Генерал Драгомиров строго заявил о недопустимости заявлений, в которых содержится отказ от выполнения приказа Главнокомандующего.

— Приказы Главнокомандующего мы всегда выполняем и вполне ему доверяем, — возразил Витковский. — Если Главнокомандующий решил сложить с себя власть, то мы подчиняемся его решению и его назначению себе заместителя. Но предварительно необходимо выразить Главнокомандующему доверие и просить его остаться у власти и немедленно донести до его сведения об этом нашем постановлении.

Сразу же кто-то закричал: «В честь Его высокопревосходительства главнокомандующего генерала Деникина — ура!» Кричали громко и дружно.

Кутепов свою позицию не изменял — он вместе со всеми поддерживал Деникина. Однако те, кто близко знали Александра Павловича, отметили его подавленное состояние.

Он упустил свой шанс, но где? Или это выражение просто не имеет смысла? Каждый получает лишь то, на что способна его человеческая сущность.

Сидели до позднего вечера, и в результате появилась на свет телеграмма.

«Генералу Деникину. Военный совет признал невозможным решать опрос о преемнике Главкома, считая это прецедентом выборного начальства, и постановил просить Вас единолично указать такового. При обсуждении Добровольческий корпус и кубанцы заявили, что только Вас желают иметь своим начальником и от указания преемника отказываются. Донцы отказались давать какие-либо указания в преемнике, считая своё представительство слишком малочисленным, не соответствующим боевому составу, который они определяют в 4 дивизии. Генерал Слащов отказался давать мнение за весь свой корпус, от которого могли прибыть только три представителя, и вечером просил разрешения отбыть на позиции, что ему и было разрешено. Только представители флота указали преемником генерала Врангеля Несмотря на мои совершенно категорические заявления, что Ваш уход решён бесповоротно, вся сухопутная армия ходатайствует о сохранении Вами главного командования, ибо только на Вас полагаются и без Вас опасаются за распад армии; все желали бы Вашего немедленного прибытия сюда для личного представительствования в Совете, но меньшего состава. В воскресенье в полдень назначил продолжение заседания, к каковому прошу Вашего ответа для доклада военсовету.

3 апреля Драгомиров».

«Телеграмма

Драгомирову. Разбитый нравственно, я ни одного дня не могу оставаться у власти. Считаю уклонение от подачи мне совета генералами Сидориным и Слащовым недопустимым. Число собравшихся безразлично. Требуют Военного совета исполнения своего долга. Иначе Крым и армия будут ввергнуты в анархию.

Повторяю, что число представителей совершенно безразлично. Но если донцы считают нужным, допустите число членов сообразно их организации.

3 апреля. Деникин».

«Телеграмма

Деникину. Высшие начальники, до командиров корпусов включительно, единогласно остановились на кандидатуре ген. Врангеля. Во избежание трений в общем собрании, означенные начальники просят Вас прислать ко времени открытия общего собрания, к 18 часам, Ваш приказ о назначении без ссылки на избрание Военным советом.

4 апреля Драгомиров».

«ПРИКАЗ ВООРУЖЁННЫМ СИЛАМ ЮГА РОССИИ

4 апреля 1920 г.

1. Генерал-лейтенант барон Врангель назначается Главнокомандующим Вооружёнными силами Юга России…

2. Всем, шедшим честно со мною в тяжкой борьбе, — низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию.

Генерал Деникин».

Кривского генерал Кутепов не принимал несколько дней — надо думать о новых победах, а не переживать прошлые поражения, — и поручик в одиночестве или с другими сочувствующими офицерами проводил вечера в симферопольских кафе, благо, штаб корпуса стоял ещё здесь, и вечерами на площадях регулярно светили фонари, с которых по требованию общественности убрали повешенных.

Ещё в новогодней речи Михаил Кривский, говоря о вожде, рождённом быть диктатором, которого выдвинет Белое движение и который приведёт к окончательной победе, подразумевал Кутепова, и слушающие понимали тогда, о ком идёт речь. Храбрейший командир единственного боеспособного русского корпуса, одержавший блестящие обеды в Кубанских походах, под Харьковом, под Орлом! Кто может соперничать с ним? Это же русский Бонапарт, у которого в запасе не один, а десяток Тулонов. И вся армия за него. Жесток? Да, жесток именно так, как этого требует время. Весь мир содрогается, узнавая о бессмысленных кровавых бойнях, устраиваемых большевиками. Кутепов тоже не боится крови, но это кровь истинных врагов.

Всё устраивалось. Ещё один шаг — и Кутепов диктатор. Ну, может быть, два консула — он и Слащов. Тот слишком слабонервен, чтобы тягаться с Кутеповым. Если бы не эта многолюдная, многочасовая поповская процедура, Кутепова бы избрали. Хитрый мужичок Деникин переиграл их со Слащовым. Лучше бы тогда, вечером, приехали вдвоём Кутепов и Слащов с конвоем в Ставку: подписывай, мол, Антон Иванович, приказ. И история России пошла бы другим путём. И он бы, Кривский, был рядом. Советником, министром, а может быть, третьим консулом! А теперь шли они с Дымниковым сквозь мимолётные южные сумерки искать какое-то вновь открывшееся кафе с музыкой. Лео, слегка пьяный и всегда горько иронизирующий, пытался напевать «Белой акации гроздья душистые...», но забывал слова и бранился: «Какие акации! Мираж и бред! Гнилые берёзки, где нас похоронят! А может, уже похоронили? Может быть, это нас расстреляли тогда под Чугуевом?..»

— Лео, не надо. Вот и кафе.

Действительно, новое: чистые скатерти, яркий свет, много хорошо одетых самоуверенных мужчин в штатском и женщин в длинных платьях. Говорят, Врангель хочет устроить республику, а республиканцы — уже вот они. Здесь вполне уместен Паша Макаров — о нём Дымников не забывал с той листовки.

И действительно — чудо: за столиком напротив ему не Макаров, но улыбающийся Игнатий Николаевич делал знаки — потом, мол, поговорим. С ним за столом такие же «республиканцы ».

Миша, разумеется, начал рассказывать подробности о 18 брюмера.

— Он же был никто! — восклицал Кривский. — Маленький генеральчик, не умеющий чисто говорить по-французски. А он пришёл и взял власть! А наш...

— Тихо, Миша. Я считаю последние шиллинги. «Колокольчики» здесь плохо идут.

— Мне должны. Я отдам. Он был никто...

Наконец Миша задремал. Дымников попросил соседа-поручика присмотреть за ним и, сделав знак Игнатию, вышел на улицу, за угол, в тень. Он был готов ко всему — застрелить Игнатия, вызвать патруль и оказаться в контрразведке...

А Игнатий Николаевич словно радовался встрече. Хвалил Врангеля, излагал программу Республики Крым со всяческими свободами, вспомнил, конечно, Макарова:

— Вы знаете, что произошло? Владимира расстреляли. Я едва не попал в засаду в его квартире.

— Где Павел?

— Ну... — Игнатий развёл руками, мол, думай как хочешь — может, знаю, может, и нет. — Он на свободе и действует. Вы-то сами, пожалуй, вряд ли состоите в РКП(б)...

— Слушай, Игнатий. Ты меня не видал, я тебя не знаю. Иначе можем встретиться в контрразведке, а Климович меня знает.

— Не к ночи будь помянут.

На площадь ввалилась ватага матросов с гармошкой. Пели и пританцовывали: «Эх, яблочко, куда котишься? В контрразведку попадёшь — не воротишься!..» — «Не так, ребята, надо: «В губчека попадёшь, не воротишься!»

Засвистали, затопали патрули. Матросы чинно оправдывались: «Извините, господа. Завтра идём в десант на красных. Немножко вот повеселились...» — «Кто старший команды? Шагом марш в казарму!»

— С ними будете республику строить? — спросил Дымников.

Игнатий только неопределённо пошлёпал губами.

И Дымников понял, что относительную безопасность может обеспечить только фронт. Вот если бы туда, где давай носят парижские манто и модные шляпки-каскетки, где шофёр подгоняет длинный сверкающий автомобиль на Маршалковскую к мадам Крайской...

Попасть на фронт было легче. Ещё апрельская грязь не высохла, когда штаб корпуса переехал в посёлок Армянский Базар, на Перекопе, где не было ни армян, ни базара. Зато посреди площади стоял слегка хмельной Витя Ларионов и с иронической торжественностью встречал приятелей.

— Давно здесь загораете, Виктор Александрович? — спросил Леонтий.

— С первых дней. Господин Кутепов распорядился выслать нас из столицы за хулиганские выходки. А мы вели себя чинно, благородно, гуляли на площади, любовались фонарями, тем более что повешенных сняли, и дёрнуло меня Льва Николаевича вспомнить — там у него на подоконнике сигару на пари курят. А я вызвался на пари выкурить сигару на фонаре. И вдруг... Ох, уж эти «вдруг» из авантюрных романов. Только я залез и устроился с сигарой, вдруг подъезжает его превосходительство Александр Павлович. Задрал бородку, приказал немедля вниз, а наутро всех артиллеристов марковцев сюда, в Армянский Базар, готовить место для штаба. Мы же все безлошадные, как и вы.

— В самом деле, здесь армянок нет? — спросил Дымников.

— Ну... Если поискать... Не в том дело, Леонтий Андреевич. Красные вот-вот пойдут. Каждый день с утра бьют одиночные орудия — это же пристрелка.

Не хватало орудий, погребённых в Новороссийском порту, не хватало лошадей, брошенных на берегу. Дымников осмелился обратиться лично к генералу. В кабинет не попасть — очередь. Дождался на улице, на мосточках — Кутепов шёл с Кривским, которого вновь приблизил к себе.

— Ваше превосходительство, — говорил Кривский. — По-моему, эту связь надо обязательно укреплять.

— Господин поручик, — сказал генерал, остановившись и метнув в офицера пылающий монгольский взгляд, — на вашей новой должности за лишнее слово на улице повешу, как шпиона. Пока свободны.

Подошёл Дымников.

— Ваше превосходительство, я до сих пор при штабе. Я хочу в бой. Дайте мне батарею.

— Артиллерии не хватает, господин капитан. Крупные калибры предназначены для обороны перешейка. Но я решил создать военно-артиллерийский взвод при своём конвое. Такие подразделения уже существуют. Они необходимы: приходится подолгу ехать открытыми степными дорогами. Пойдёте? Как говорится, за неимением гербовой...

— Так точно, пойду, Ваше превосходительство.

— И следующее звание вам надо выслуживать.

— Позже Леонтий поинтересовался у Кривского:

— Что он на тебя, Миша?

— Назначил помощником по разведке, конкретно: по расположению и планам красных. А это сверхсекретно.

— Вот и молчи. До тебя был один — его Кутепов каждое утро грозился повесить.

— Где он? Неужели повесили?

— Червонные казаки зарубили — полез сам разведданные проверять.

Однако слишком романтичен был Михаил Кривский — любил производить на окружающих впечатление, шепнул вечером: «Только тебе, Лео. Завтра, 13-го, они начнут. Спи в блиндаже, и пусть поднимут пораньше. Затемно».

Знал, конечно, не один Дымников: пулемётчики суетились у ячеек, проверяя подачу, офицеры объясняли новичкам, как надо правильно убивать красных. Таскали ящики с патронами. Хорошо поработал Кривский.

Леонтий проснулся сам. Вокруг серая туманная прохлада. Всего минут через 10 красные начали обстрел. Посыпались груды земли, завалившие окопы и блиндажи. В этот же момент открыли огонь и кутеповцы. Красные цепи со своим «ура!» сразу залегли...

На двое суток растянулось мучительное сражение.

Дымников вместе со всеми то бежал к Армянскому Базару, то вновь атаковал Турецкий вал, то часами отсиживался в блиндаже, ухитряясь даже спать. Наконец всё кончилось. Корпус Кутепова отстоял свои позиции.

Через несколько дней после боев генерал послал Дымникова в Симферополь получать орудия для своего конноартиллерийского взвода.

Вечером не обошлось без посещения ресторана « Крым». Те Же мужчины а шикарных костюмах, те же дамы в роскошных платьях, шелест газет, одобрительные возгласы: «Читали?» Дымников пришёл один — Воронцов где-то застрял. За столиком две юные дамы с умными глазами и непонятный молчаливый субъект, почему-то внимательно его разглядывающий. И на столе, конечно, газеты «Юг России», «Крымский вестник», «Вечернее слово», «Заря России»... «Создание для населения Юга России такого правопорядка, при котором население могло бы быть удовлетворено в своих чаяниях возможно шире, — вот основные задачи власти... Одна из главнейших задач — улучшение материального благосостояния рабочих и удовлетворение их профессиональных нужд... Настанут дни, и вихрь кровавый от нас умчится навсегда, взлетит опять орёл двуглавый, и сгинет красная звезда...»

«Читали?.. Победа на Перекопе!.. Кутепов — герой!..»

Валюта исчезала из карманов Дымникова. Заказал водку и редиску.

— Господин офицер, наверное, кого-то ждёт? — спросила одна из умных девиц.

— Да. Я жду счастья.

Девицы вежливо хихикнули, а счастье явилось в виде двух офицеров — поручика и штабс-капитана. Их могли бы вообще не заметить среди других офицеров, если б не голубые просветы на новых сверкающих погонах. Контрразведка.

— Пошли, капитан, — сказал контрразведчик с погонами штабс-капитана. — Ахтырский, Аня и ты, солдат, дежурьте. Если что, разбегаться по разным улицам.

Долго шли по парку.

— Если расстреливать, зачем так далеко? — спросил Дымников.

— Шутишь не смешно, и памяти на лица нет. Для разведки не годишься.

Подошли к старой высокой стене. Возле неё — огромная яма, частично прикрытая досками. Сняли доски, постучали камнем в стену, услышали ответ. Внизу загремели, заскрипели отодвигаемые камни, и чей-то нарочито строгий голос проговорил:

— Федьку и Дымникова сюда. Остальные на караул.

Подлезая под стену чуть ли не носами, столкнулись с тем, кого назвали Федькой. Смуглое нагловатое лицо с хитринкой.

Под стеной было довольно просторное помещение, горел светильник, на камнях лежало оружие, одежда, какие-то припасы.

— Не узнаете, капитан Дымников? — спросил человек в очках и с длинной рыжей бородой. Так и осталась у Макарова привычка стараться быть более строгим и серьёзным, чем это требовалось. — Привыкайте пока, а я со своими разберусь.

Макаров набросился на злополучного Федьку с претензией, почему всё сделано неправильно.

— В мирное время все отсидите на губе, — пригрозил Макаров и обратился к Леонтию:

— Не знаю, как мне с вами быть, Дымников?

— На «ты», Паша, как раньше.

— Раньше-то мы оба у белых вертелись, а нынче я — командир партизанского коммунистического отряда, а капитан Дымников бьёт на перешейке латышских стрелков. Выбирать надо, Лео.

— Ты же знаешь — моего выбора здесь нет. За письмо спасибо. Дошло и даже был ответ. Вот там мой выбор.

— Точно. Мы здесь будем волохаться, расстреливать нас будут, а ты по Европе в автомобилях разъезжать.

— Тебя тоже Жмудские звали.

— Меня брат звал! Партия! Россия! Володя жизнь за нашу землю отдал!..

Дымникову показалось, что и здесь Павел переигрывает.

— Ты меня нашёл для какого-то дела, Паша?

— Я хочу знать, с кем я буду делать дело.

— Раньше ты мне верил, и сейчас можешь верить. А насчёт красных и. белых, ты знаешь, за кого я.

— Я могу тебя заставить, запугать, и ты всё сделаешь, но я хочу иметь такого же друга-товарища, как прежде. Которому верил во всём.

— Для тебя я такой и есть, и ты за это мне поможешь уехать в те края.

— Будет случай — помогу. Иначе тебе хана. Осенью Крым наш, не сомневайся, и всех офицеров расстреляют. Я тебя и не найду, чтобы выручить. А дело наше сегодня о жизни и смерти. Знаешь, почему 13 апреля операция XIII армии и Латышской дивизии потерпела неудачу?

— Предполагаю.

— Значит, знаешь. Кутепов знал план операции. Кто-то предал. Штаб фронта, да и Москва и Чека требуют: вынь да положь предателя. Тебе даётся неделя.

— Я должен установить, каким образом Кутепову стал известен план операции красных?

— Точно.

— Паша, ты сам знаешь, что это нереально.

— А весь комсостав 1-й Латышской бригады погиб — это реально? А разведбатальон 3-го полка латышей изрубили — это реально? Недели тебе много — пять дней. Я тебя знаю. Не такие дела быстро делали.

— Паша, но ты же был офицером, я и сейчас — офицер. Я что-то узнаю, сообщу тебе, а твои расправятся с моими товарищами.

— Не наводи тень на плетень. С твоими мы расправимся, когда возьмём Крым. Офицеров всех уложим, которые не сбегут. А сейчас нам нужен негодяй-разведчик из наших, который передал в кутеповский штаб план операции. Я сам во всём этом вертелся и знаю, как можно документы потеребить, с господами офицерами поболтать. Так что действуй. Слово?

— Слово, — с натужным вздохом согласился Дымников.

— Тогда, Федя, давай. У нас виноградный спирт отличного качества. Помянем брата Володю.

Потом говорили о войне, о том, что Ленин не пойдёт на перемирие и амнистию, предлагаемые англичанами, и никакой английский флот большевикам не страшен. Вспомнили и о мадам Крайской.

— То, что твоё, Леонтий, то твоё, — сказал Макаров. — Бумаги на руках. Но почему ты на «Императоре» не рванул?

— Стыдно было перед офицерами — им опять под пули, а я вроде дезертир.

— А теперь? Всё равно ж хана вашим. Верно, Федь?

— Генерал Кутепов против всей России? Курям на смех.

— Порядочная сволочь твой Кутепов, Леонтий. Прямо сказал, что ему нужны такие судебные деятели, которые могли бы по его приказанию кого угодно казнить. «Нечего, — говорил, — заводить судебную канитель, расстрелять, и всё!»

— А вы такому служите, — сказал Федя, жуя яблоко. — Забирайте у них разведку и к нам.

— А мы тебя потом к Марысе отправим, — сказал Макаров.

Через пять дней Дымников должен был явиться в Симферополь и доложить о системе шпионажа, используемой разведкой Кутепова. Никого в городе не искать — его найдут в каком-либо людном месте. Конспирация Макарова основывалась на том, что в городе не организовывали никаких конспиративных квартир. Отряд стоял в горах, а если требовалось ехать в Симферополь, каждый раз назначались новые места встречи.

Армянский Базар после боев заполнила та же скука. Офицеры играли в карты и пили какой-то неочищенный медицинский спирт, который, как сказали Дымникову по секрету, обладает чудесными свойствами. Утром зашёл к Ленченко, пожаловался на волокиту: солдат две недели назад подал прошение на отпуск, а ответа нет, и бумага затерялась.

— Ищи. Вон у меня их сколько.

Искал. Случайно могло что-то выскочить — схемка, незнакомая фамилия, особенная дата, например, 13 апреля... Ничего не нашёл. С Кривским был принципиально осторожен — о делах ни слова.

Проверял свои новые трёхдюймовки, панорамы налаживал, тормоза, лошадей смотрел. Послал ездового в штаб за нарядом на сено. Тот вернулся и доложил, что без пропуска не пускают. Пошёл сам, сказал адъютанту Ленченко:

— Вы тут пропуска для истории храните. Может быть, там солдатская бумага затерялась?

— Делать нечего — ищи.

Нашёл. «11 апреля 1920 г. — г-на Иванова из Симферополя пропустить к капитану Кривскому». «10 апреля 1920 г. г-на Петрова из Симферополя пропустить к капитану Кривскому до 24.00».

Вечером гуляли с Кривским. Луна заливала площадь, выискивая железки и бумажки.

— Пойдём в переулки — там черешни цветут, с ума сойти, — предложил Леонтий.

Они не сводили с ума — просто ласково посмеивались над теми, кто внизу, во тьме, лишён счастья цвести, поднимать белеющие кроны над людской мелочностью, цвести для всех и ни для кого.

— Дивчины не хватает, — сказал Кривский.

— Выйдем на Днепр — там и дивчин сколько угодно. Мне бы сейчас в Симферополь к одной съездить хоть на ночку. Не поможешь? Вроде какие-то машины к тебе ходят.

— То такие машины, знаешь... Впрочем, завтра может быть оказия. Подходи к концу дня.

Дымников подошёл к штабу на закате. Возле него — только машина Кутепова. Леонтий зашёл к Кривскому, сказал, что отпросился на сутки, но выгорит ли дело? Михаил пожал плечами.

— А вот и она, — сказал Кривский, услышав шум мотора.

— Ваше благородие, вчерашняя армяночка пропуск просит, — доложил вошедший часовой.

— Вот ей до двенадцати. Шофёр пусть сидит.

Вошла худощавая быстрая девушка Ануш.

— Здравствуйте, господа. Вдвоём меня будете допрашивать?

— Зачем, Ануш, допрашивать — она сама всё рассказывает, — сказал Кривский. — Но только мне одному.

— Сегодня мало, капитан.

— Потом, потом.

Выйдя из штаба, Дымников попытался заговорить с шофёром, но тот был не только молчалив, но и чем-то странен: выбравшись из машины, чтобы размяться, как-то странно изгибался, напрягая мышцы, а его лицо двигалось, будто он поёт про себя какую-то песню и ей в ритм делает свои упражнения.

Беседа Кривского с Ануш оказалась короткой. Дымные крымские сумерки ещё только ложились на посёлок.

— Господин капитан поедет с вами, — сказал Кривский. — Довезите, куда он попросит.

Над тёмными горами сияло звёздное небо, в городе сияли звёзды фонарей. Сидели с Ануш рядом. Она рассказывала о своей умной старшей сестре, которая где-то работает и много приносит денег, а она вот... Любит музыку, Чайковского и Шопена. Её учит один старик. Живёт на Алексеевской, за рынком. Далеко ходить. Да и какая сейчас музыка. Дымников не спросил ничего лишнего — шофёр начеку — вышел у ресторана Крым, сердечно попрощался. Он наивно надеялся, что вдруг здесь окажется Федя на извозчике. Оказался. Только без извозчика и появился не сразу, а минут через 15.

— Хоть кое-что, — сказал Федя. — «Роллс-ройс» № 31. Они напрокат берут, но поищем. И что ещё? Рынок, Алексеевская, Шопен... Этот Шопен француз?

— Поляк.

— О-о! Тоже кое-что. Завтра давай на рынок и на Алексеевскую. Я подойду. Я на рынке по мелочам спекулирую.

Утро было шумное — газеты нарасхват: 25 апреля польская армия начала наступление на Советскую Россию! Дымников купил «Юг России» и рассматривал на опубликованной в газете схеме длинную линию фронта, протянувшуюся от границы с новым государством Литвой до Чёрного моря. Все злобные стрелки направлены на восток. Пилсудский добился своего: Деникина, которого он не любил и боялся, разгромил вместе с Лениным, а теперь вместе с Врангелем пошёл на Ленина. Его он, наверное, не боится. Государственное мышление. И Марыся так же думает.

— Что, Леонтий Андреевич, наша берёт?

В толпе у газетного киоска стоял Игнатий Николаевич и размахивал смятой газетой.

— А вы разве поляк? Я не знал.

— Мы все европейцы. И Крым станет Европой. Вы знаете, что Врангель приглашает Кривошеина, Струве, других реформаторов? А как точно был рассчитан удар Кутепова. 13-го. Как раз перед наступлением поляков, чтобы оттянуть силы. Теперь Киев и Одессу нечем защищать...

Однако Игнатий великий стратег! Поляки теперь помогают Кутепову.

— Наверное, польское представительство здесь откроют. Как вы считаете, Игнатий Николаевич? Вроде бы союзники.

— Говорят, что уже открыли. Где-то возле Собора...

Дымников нашёл трёхэтажное скромное здание, в которое носили мебель, а снаружи спешно красили стены и готовили место для официальной таблички.

Стоя на противоположной стороне улицы, он наблюдал за суетой у заинтересовавшего его дома и, в конце концов, заметил Ануш. В тот дом она шла с толстой армянкой, наверное, старшей сестрой.

С Федей Дымников встретился на площади.

— Как ты не боишься? — спросил Леонтий. — Контрразведка кругом.

— Я человек рисковый — смерти не боюсь. Живым не дамся.

— Передай начальнику, что информация шла через польский источник. В новом польском представительстве сёстры-армянки. Из них старшая — на линии связи. Младшую не трогать, иначе я горю.

— Любишь ты молодых девок, капитан.

Так, значит, и было, господин Дымников. Польский агент с карманами, набитыми франками, нашёл стяжателя штабиста-латыша и купил у него оперативный план. Далее шифровка Варшава—Симферополь... А ты, умная армянка, развязывай язык и становись к стенке.

Потом он сидел в прокуренном «Крыме», слушал радостные разговоры об успехах поляков и о реформах Врангеля. Взят Киев! Земля в Крыму передаётся тем, кто на ней трудится, но... Всякое владение землёй подлежит охране государственной власти от захвата и насилия... В общем, пустые слова. А вместо царской копейки уже идёт 500 рублей-колокольчиков.

Фёдор промелькнул в толпе и подошёл.

— Что с армянками? — спросил Леонтий.

— Они служат в польском представительстве. Никто их не трогает. Припугнули, правда, малость. А предателя нашли. Из комсостава Латышской дивизии. Расстрелян перед строем.

1920. МАЙ

Генерал вызвал неожиданно, в неурочное время, на закате, и был неожиданно мягок.

— Мы с вами сражаемся с февраля 17-го, — сказал он, — я полностью вам доверяю. Скажите, как ваши дела? Имеете ли связь с родителями? У меня о них самые приятные воспоминания.

— Случайные вести доходят. Знаю, что живы и здоровы.

— У меня примерно так же. Лидия Давыдовна пока в Константинополе. Сёстры — в Риге. Что с ними — не знаю. Младшего брата Сергея вы знаете. Он в 17-м некоторое время был в полку, но не захотел сражаться за Белое дело. Отсиживается в Петрограде. Надеется, что его пощадят. Пока идёт война, может быть, и не тронут. Мать Петра Николаевича не трогали. Однако потом, когда почувствуют себя победителями, пощады не будет никому.

— А они почувствуют себя победителями?

Три года сражаются вместе и вот впервые решились высказаться о главном, о роковом — будет ли победа?

— На Военном совете помощник Главнокомандующего генерал Шатилов сказал, что у противника из ста шансов на победу имеется девяносто девять и девять в периоде. Главнокомандующий подтвердил: «Я не вправе обещать армии победу и готов испить с нею чашу унижения. Мой долг вождя — не склонить знамени перед врагом и вывести армию и флот с честью из создавшегося положения».

— А мы с вами, Александр Павлович?

— Мы солдаты и будем сражаться за победу до конца. Даже если придётся временно уйти из России. Мы с вами ещё повоюем. Скоро пойдём вперёд, к Днепру. А пригласил я вас, потому что мне потребовалась добрая товарищеская офицерская помощь. Могу я надеяться на вас, Леонтий Андреевич?

— Разумеется, Александр Павлович.

— Речь идёт о другом моём брате — полковнике Борисе Павловиче. В прошлом году он был тяжело ранен в голову осколком. Его лечили и почти вернули в строй. С помощью Петра Николаевича нашли для него должность в Феодосийском порту: начальник разгрузки, или погрузки, в общем, начальник. Он сейчас в санатории в Старом Крыму. Я прощу нас, Леонтий Андреевич, перевезти его оттуда в Феодосию, помочь устроиться, привыкнуть к месту, к работе. Я выделяю вам для него денщика и ординарца поручика. Разумеется, автомобиль, командировка... Документы на брата — в санатории. На это вам понадобится затратить не один день. Может быть, неделю. Ваш ответ.

— Александр Павлович, мы, офицеры вашего корпуса, всегда чувствуем вашу заботу о нас, я с радостью попытаюсь хоть как-то в знак благодарности помочь вам.

— Брет не очень здоров, но с ним легко ладить. Посоветуйтесь с врачом, да и сами посмотрите.

В Старый Крым приехали во второй половине дня. Раскормленные, распустившиеся солдаты не хотели открывать ворота санатория, не хотели искать дежурного. Не любил Дымников резких столкновений, но что делать?

— Эй ты, носатый! — крикнул он унтеру. — У меня в пакете приказ с подписью Кутепова, — и, достав револьвер, продолжил: — Не откроешь ворота — пулю в лоб за невыполнение приказа.

Когда, наконец, Дымников оказался в палатах, вернее, в апартаментах Бориса Кутепова, то первое или даже главное, что увидел в лице полковника, было недоверие. Он был похож на брата, правда, повыше ростом, но ему не хватало некоторого скрытого мальчишества, без которого нет настоящей мужской жестокости. Он не мог бы сказать так, как старший брат: «По морде видно — большевик. Повесить!»

Угрюмое недоверие постоянно сковывало лицо Бориса Павловича, он только что проснулся после дневного отдыха и не доверял никому и ничему. Согласился разговаривать только в присутствии доктора, несколько раз перечитал все документы. Когда очередь дошла до денщика, сразу объявил его большевиком и приказал арестовать. Ординарцу приказал каждое утро докладывать положение на фронтах. Доктор делал Дымникову знаки, чтобы тот не относился слишком серьёзно к причудам полковника.

Задержаться в Феодосии пришлось дней на десять.

Когда при первом удобном случае он смог приехать в Симферополь, то направился к польскому представительству. Дежурный с наганом и в конфедератке объяснил, как отправить письмо: в незапечатанном конверте на двух языках. Не знаешь польского — попроси, чтобы перевели.

— А здесь можно кого-нибудь попросить?

— Не меня.

— Здесь была девушка армянка, Ануш.

Похолодели глаза дежурного.

— Не знаю никаких армянок, — сказал холодно дежурный. — Приготовьте письмо, как сказано, и приносите.

Помогли в полку, и вскоре г-же Крайской на Маршалковскую, 17 ушло короткое, но значительное письмо:

«Достопочтенная Мария Конрадовна! Сообщаю, что сражаюсь против красных бандитов рука об руку с героями-рыцарями Речи Посполитой. Жду Ваших писем с приложениями, а больше всего жду Вашего приезда. Ваш капитан Дымников».

Коротко и скромно — ведь неизвестно, кто там рядом, кто разорвёт конверт, кто прочитает.

1920. ИЮНЬ

Праздником оказался день 5 июня. Иностранная кинохроника прибыла на шикарных автомобилях. Гости в кожаных шлемах, очках с огромными прямоугольными стёклами, невиданных куртках и брюках. Солнце равномерно и щедро разливало жар по степи. Кутепов, задравший бородку в самое небо, показывал иностранцам свои легендарные войска. Праздник оказался неожиданным, и парад происходил без обычного участия архимандрита и выноса Георгиевского знамени.

Под стрекот кинокамер и ритмы Преображенского марша шагали первопоходники. Их взяли прямо с позиций, не переодевали, и восхищенные корреспонденты, глядя на них, могли представить, в каких изорванных галифе, прострелянных гимнастёрках и френчах, разбитых сапогах проделали они Ледяной поход, брали Харьков и Орел, с боями оставляли Новороссийск. Операторы старались запечатлеть этих античных героев, но с трудом находили па их лицах что-либо, кроме бесконечной смертельной усталости.

Дымников, как первопоходник, маршировал в колонне корниловцев. Парад под оркестр, да ещё с иностранными зрителями пробуждал забытые эмоции — возникали ненужные мысли о своей кровной близости к людям, с которыми шагаешь рядом, и о своей помощи их врагам. Как можно жить с этим? Расстреляли латыша красного командира — ведь это он, Леонтий Дымников, помог его разоблачить. А тот, между прочим, помог им выиграть сражение в апреле...

— Дымников! Выше голову, — вдруг закричал Кутепов. — Сегодня вы пехотинец, корниловец, герой Ледяного похода!

После парада было приказано срочно готовить конвой для генерала, и Леонтий уже в качестве конного артиллериста мчался за автомобилем Кутепова. Солнце разбрасывало по степи вспыхивающие золотом пластины погон, медные капли форменных пуговиц, зеркально сверкающие затворы орудий, дрожащий блеск конного снаряжения. Выехали на лётное поле, где стоял аэроплан, возле его пропеллера колдовал лётчик в экзотическом шлеме и очках.

Генерал вышел из машины со строгим командирским лицом. Лётчик доложил, что к полёту готов.

Кинооператоры устроили свалку, борясь за лучшие места, откуда можно снять самый эффектный кадр: «Герой Гражданской войны генерал Кутепов садится в аэроплан, чтобы лично осмотреть с воздуха позиции противника».

— Маршрут помните?

— Так точно, Ваше превосходительство. Осмотр перекопских укреплений и Турецкого вала, далее к Днепру с выходом на Каховку, если позволит ветер и наличие горючего.

Впервые генерал сидел в аэроплане и, привязанный ремнями, через лётные очки смотрел вниз, туда, где покачивалась солнечная плоскость земли, усыпанная клочками теней, коробочками строений, полосами окопов и муравьиным движением людей, тех самых красных, которых надо убивать.

Генерал понимал, что нельзя поддаться детской радости полёта и любоваться пейзажами. Надо выполнять боевую задачу. Найти слабое место в линии обороны латышей. Вот здесь, ближе к морю. В направлении на Чаплинку сконцентрировать дроздовцев. Главный удар: Турецкий вал—Перекоп и далее — на Каховку. На правом фланге марковцы и алексеевцы через Аскания-Нова в том же направлении. На Каховку!

Полёт прошёл удачно, и, вылезая из аэроплана, Кутепов даже пошутил:

— Я хоть и генерал, а с такой высоты падать страшно.

Потом был праздничный обед для Кривского, получившего благодарность «за особые заслуги при подготовке операций против войск противника». Генерал лично поздравил Михаила, оркестр играл туш. Дымникову не праздновалось. Он сидел рядом с Воронцовым — показалось, что и у того не очень праздничное лицо. Особенный тост был произнесён в честь генерала Слащова, который накануне высадил десант на Азовском побережье и успешно наступал на Мелитополь.

— Плохо мы с вами радуемся, Максим Павлович, — сказал Леонтий соседу. — Надо бы по полной.

— Чтобы меньше тошнило, когда обратно будем идти.

— Все знают, что наше дело обречено, и все с радостью идут в бой. И мы с вами.

— Вы же читали, за что мы боремся, — сказал с некоторой иронией Воронцов. — Будто бы сам Кутепов с аэроплана сбрасывал, и нас с вами не забыли.

Не забыли: возле каждого прибора лежала листовка на хорошей бумаге, со вкусом оформленная рамочкой с лаврами, венками, пушками и пейзанскими хороводами, — хоть сейчас на стенку в кабинет.

«Воззвание к русскому народу:

Слушайте, русские люди, за что мы боремся:

За поруганную веру и оскорблённые её святыни.

За освобождение русского народа от ига коммунистов бродяг и каторжников, вконец разоривших Святую Русь.

За прекращение междоусобной брани.

За то, чтобы крестьянин, приобретая в собственность обрабатываемую землю, занялся бы мирным трудом.

За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.

За то, чтобы русский народ сам выбрал бы себе ХОЗЯИНА.

Помогите мне, русские люди, спасти Родину.

Правитель и Главнокомандующий Вооружённых сил

на Юге России барон П. Врангель».

— Кто же это такой — «Хозяин»? — в шутку спросил Дымников.

— Ни за что не догадаетесь, — ответил Воронцов, и оба засмеялись.

Обедали в большой открытой палатке, и многие уже поднимались из-за столов, выходили курить, прогуливались. Вышли и Воронцов с Дымниковым.

— Я за вами давно наблюдаю, Леонтий Андреевич. Вы — человек Кутепова, с ним встали на этот путь, с ним хотите идти до конца.

— Все мы здесь пришли с кем-то или за кем-то и никуда теперь отсюда не можем уйти. Особенно жаль мне мальчишек-юнкеров, которые почти все погибли или покалечились в кубанских степях. За кем они пошли? Кому хотели служить? Умирающему старику Алексееву, который своими руками разрушил Империю, лишил императора престола, а в предсмертном маразме одумался и, говорят, плакал. Корнилову? Он был Главкомверхом при Керенском и, кроме бездарно сочинённого воззвания, ничего не создал для государства, а его войска и до Петрограда не дошли. Деникин — особенная фигура. В Бердичевской тюрьме над ним издевались, а когда вели на станцию, то закидали грязью и камнями. Тысячная толпа солдат была готова его разорвать вместе с Марковым. Разве он мог это забыть? Командовал и на Москву шёл, а с пленными расправлялся — и, наверное, испытывал некоторое удовольствие от справедливого возмездия. И что же? Та же толпа была готова разорвать его в Новороссийске — англичане выручили. Это военные и государственные мужи, под знамёна которых собиралась лучшая молодёжь России. Они повели её умирать в кубанских степях. Вы были там? Видели кутеповскую цепь — в полный рост без выстрела с винтовками наперевес? Первые красные пугались, бежали, а следующие стали их бить. И нету юнкеров, студентов, молодых офицеров. О нынешнем я не говорю — вы сами видите, что он искренне считает себя призванным править Россией. Ну пока хотя бы Крымом. Сам заявляет, что армия обречена на поражение, но почему-то гонит её в наступление. Слащов уже пошёл, на днях и мы. Максим Павлович, почему мы с вами здесь? Ну, я с Кутеповым, а вы?

— Я, Леонтий Андреевич, из глубоко религиозной семьи, из подмосковного городка Воскресенска. Это не означает, что я готов пропадать в церквах, хотя и не пропускаю праздничные службы. Отец и мать более аккуратны в этом смысле, и сестра тоже, и женился я на истинной христианке — она с родителями. Главное — я верю в христианского православного Бога, ибо только истинная вера противостоит дьявольскому хаосу на земле. Я сражаюсь за Веру и безжалостен к тем, кто растоптал её и богохульствует на весь мир, совращая малых сих.

— Я заезжал к поэту Волошину, и он в своих стихах считает, что случившееся с Россией — это бич Божий за какие-то грехи наши, и пишет: «Божий бич, приветствую тебя!»

— Истинный христианин так не скажет. Гордыня обуяла поэта. Вера утверждается не на мудрости человека, а на силе Божией. Сказано: «Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Не Волошину и не нам с вами судить, где он, бич Божий. Казнить отступников нам дано, и мы делаем это. Сказано: «Если отвергшийся закона Моисеева без милосердия наказывается смертью, то сколь тягчайшему наказанию повинен будет тот, кто попирает Сына Божия и не почитает за святыню Кровь завета, которою освящён». А по Волошину, мы должны покорно стать на колени перед Троцким и ожидать казни. Ведь он же бич Божий.

— Значит, Кутепов тоже исполняет христианскую миссию?

— Вы, Леонтий Андреевич, давно с ним вместе. Он даже знаком с вашими родными. Я его знаю меньше, чем вы, и не мне судить о нём. Скажу только, что сложный он человек.

— Да. Сложный. Знает, что армия обречена, что победить всю Россию невозможно. Я разговаривал с ним. Спросил, что будем делать после поражения? Он сказал, что никогда не распустит армию, уйдёт с ней в какое-либо другое славянское государство и будет сражаться против красных за Россию. Если не дадут сражаться, будет готовить войска к сражениям. Вы пойдёте с ним?

— Бороться против отрёкшихся от Сына Божия — мой долг.

Они говорили о неизбежном поражении, а духовой оркестр играл бравурные марши, захмелевшие офицеры пели свои песни.

Самым праздничным событием закончился этот день для Дымникова. Подошёл радостный, как все вестники победы, командир первого орудия прапорщик Востриков и, не умея скрыть улыбку, доложил:

— Ваше благородие, вам пакет из-за границы.

«Коханый мой Леончик! Не могу написать, как мне тяжело без тебя. Уговорила всех своих и даже Начальника направить меня в Крым на работу. Приеду через месяц или раньше. Жди меня каждый день и каждую ночь. Воюй и побеждай, но осторожно. Ты мне нужен здоровый, сильный, умный, красивый, как всегда. Твоя Марыся».

Ещё вчера он видел себя совершенно одиноким, никем не понимаемым. Дичавшие офицеры, легко отдающиеся женщинам, тайные подпольщики, вдруг оказывающиеся предателями, генералы, не верящие в победу, но гнавшие войска на смерть, — этот мир хаоса и безумия был не для него. Он не знал, что здесь делать. И вдруг она! Марыся! Любовь! Быть с ней — это и есть жизнь. Наверное, даже Воронцов подтвердил бы это какими-нибудь текстами из Священного Писания.

Накануне наступления, в ночь на 7 июня, Дымников не спал, как и все, но не предстоящий бой волновал его — Леонтий был переполнен ею, любовью, Марысей. Наверное, никогда в жизни не происходило с ним такого: он вдруг уходил из действительности, присев в сторонке на передок орудия, не просто думал о Марысе, а смотрел на неё, вдруг возникающую из ночи, радовался её красоте и душевному участию, рассматривал глаза, волосы, вспоминал какие-то незначительные её слова. Хорошо, что была ночь, а то солдаты заметили бы, что капитан сидит один и глупо улыбается.

Дымникову сказали, что в этом наступлении Кутепову не нужен конно-артиллерийский конвой, и его орудия пошли на передовую. Солдаты вырыли окопы и ждали начала. Не только ржание лошадей и тихий мат ездовых, но и звуки моторов исходили из ночной тьмы: подходили танки и автоброневики. Часа в два ночи возникло новое оживлённое движение — много автомобилей. Это на Перекопский вал приехали Врангель и Кутепов.

Тёмная тёплая ночь, без луны и звёзд. Только и думать бы о любви. Но в два часа ночи взлетела красная ракета, и ещё стелился и гас на земле её след, когда грянула артиллерия. Более ста орудий вели огонь по позициям красных. Для артиллериста самая лёгкая работа — стрельба по таблице, в которой всё указано: время, прицел, угломер, сколько снарядов...

Мимо орудий, тяжко покачиваясь, проползли десятиметровые чудовища — танки — рвать колючую проволоку.

Артиллерия красных молчала — застигнутые врасплох, они уже согласились на поражение. Только на левом фланге и за Сивашом сопротивлялись латыши.

Взвились зелёные ракеты, означавшие, что противник сбит и надо перенести огонь вглубь обороны. Дымникову следовало достать следующую таблицу и скомандовать командирам орудий изменить угломер и прицел.

Утром, через проход в Турецком вале ринулись преследовать отступающих. Конные сотни сверкали клинками и пиками, грохотали колеса орудий, развевались штандарты и сотенные значки.

Автомобиль Кутепова мчался по шоссе рядом с железнодорожной насыпью. Одна рука на чёрной бородке, растрёпанной ветром, другая — на фуражке. Навстречу без всякого конвоя шли пленные.

На следующий день войска корпуса Кутепова вошли в Каховку.

Победа! 3500 пленных, 25 орудий, 6 броневиков, но... в Дроздовской дивизии выбыли из строя все ротные и батальонные командиры.

И вновь оборванные, избитые, окровавленные пленные стояли босиком с непокрытыми головами, опустив взгляды, не понимая, живы ли они ещё или их уже нет на земле. Перед толпой обречённых — Кутепов и, конечно, высоченный Туркул, признанный специалист по узнаванию коммунистов. Истоптанная пустынная перекопская степь с надвинувшейся на неё желтоватой тучей — подходящее место действия.

Дымников растворился среди офицеров, стараясь, как обычно, избежать назначения в расстрельную команду.

— Коммунисты и комиссары, выйти вперёд! — скомандовал Кутепов.

Возникло некоторое движение, но всё покрыл неожиданный шум в толпе пленных. Они будто проснулись — подняли головы, кричали, указывали на соседей.

— Вон он стоит, сука! Переоделся. Берите его, ваше благородие... А ты, жид, чего прячешься? Землячкин друг... Землячка[46]!.. Давай её сюды на расправу!..

— Эй, солдат, кто это, Землячка? — спросил Туркул.

В ответ многоголосый взрыв ненависти:

— Начполитотдела — жидовка! Замучила! Каждый день расстрелы!.. Всех своих жидов в начальники вывела!.. Вон они стоят, тихинькие... Вчерась кричали на нас... Дайте мы их сами кончим...

— Отставить шум! — скомандовал Туркул. — По-моему, всё ясно, Александр Павлович. Коммунисты, комиссары, евреи выйти из строя.

— Шеренга готова? — спросил Кутепов.

— Так точно. 20 человек.

— Действуйте.

Обречённых погнали к старым окопам, ямам, разрушенным блиндажам. В расстрельной группе Дымников заметил Воронцова. Тот был необычно напряжён и, казалось, ничего не видел вокруг. Когда кричащих, умоляющих, стонущих приговорённых кое-как расставили над ямами, а шеренга офицеров приготовилась стрелять, Воронцов вдруг опустил винтовку, вышел из шеренги и куда-то зашагал, ни на кого не глядя. Кутепов заметил это.

— Капитан Воронцов, ко мне! — крикнул Кутепов.

Тот остановился, постоял, будто раздумывая, стоит ли идти к генералу, потом подошёл и доложил, как положено.

— Почему покинули строй, капитан? Плохо себя почувствовали? Это нередко случается.

— Я покинул строй, потому что сражаюсь не против евреев, а против большевиков.

— Но они же все... — начал, было, Туркул, но Кутепов его остановил.

— Подождите, генерал. Здесь что-то напутали. Пересмотрите приговорённых. А вы знайте, капитан, что мы не антисемиты.

Генерал и капитан постояли некоторое время, глядя друг на друга.

— Так вот вы какой, Воронцов! Идите отдыхайте.

Дымников догнал Воронцова.

— Максим Павлович, вы последовательный христианин. Я поздравляю вас с решительным поступком.

— Они хотят в нашу борьбу за Веру внести тот же дьявольский хаос, что и повсюду. Кстати, давно хочу вас спросить, Кутепов дворянин?

— Разумеется. Потомственный. Это я — так, случайный: дед личное получил, а он потомственный. Но почему вы спросили?

— Так. Показались некоторые странности. Вот я потомственный. Воронцовы идут издалека, много ветвей. А на него смотрю... Впрочем, это нервы.

— Как-то я был у него, когда он менял мундир, так он посмотрел вдруг на себя в зеркало и сказал: «Знаете, на кого я похож? На обыкновенного банщика из Сандунов».

Каховка, жара, купание. Ларионов легко уговорил Дымникова пойти на Днепр. Чуден, как говорится, при любой погоде. И широк — редкая птица долетит до середины. На другой стороне село Бориславль. Там красные. Тоже купаются. И без бинокля видны голые тела.

Загорали на песочке, обсуждали дела. Надеялись на отдых в резерве — оказывается, напрасно. Какой-то красный генерал Жлоба[47] наступает, и придётся вновь идти в бой. Житомирский прорыв Будённого взломал польский фронт, и поскакали по Польше казаки. На севере Тухачевский[48] идёт на Варшаву. Голые стратеги горячо обсуждали возможные планы кампании. Дымников не участвовал — он думал о Марысе: пустят ли её теперь, после Житомирского прорыва.

Изобретательные неунывающие марковцы-артиллеристы соорудили плавучую купальню. Первый опробовал капитан Ларионов — блестящий прыжок вниз головой. Следующим полез наверх полковник Шперлинг, и в этот момент из-за Днепра открыли огонь из пушки. Первый же снаряд развалил сооружение, щепки и доски полетели в разные стороны. Купающиеся схватили одежду и бегом кинулись в посёлок. Снаряды продолжали рваться на берегу, но никто не пострадал. Полковник не мог смириться с тем, что ему пришлось голым бежать среди народа, и, когда оделся, скомандовал: «К бою!». Его орудия ударили шрапнелью по купающимся красным. И те, тоже голые, бежали по селу. В конце дня Леонтий купил на рынке отборных темно-красных черешен и ссыпал их в фуражку, подобно пушкинскому герою. Не спеша шёл по селу, поплёвывая косточками. Выбирал тихие тенистые переулки с белыми хатами, прячущимися в зелени деревьев.

— Дяденька офицер, — вдруг услышал он девичий голос.

В садике за частоколом стояла девушка или, скорее, девочка лет тринадцати-четырнадцати. На лице румянец детской стыдливости разбавлялся бледностью женской природной решительности.

— А я видела, как вы голый бежали с речки.

Смешок её был не столько дразнящий, сколько призывный, обещающий.

— Стреляли, вот я и бежал. Аты, бесстыдница, подсматривала. Вот я тебя тоже подстерегу, когда купаться будешь.

— А вы приходьте сюда вечером, когда стемнеет, и пойдём с вами купаться... Вас как зовут?

— Леонтий.

— А меня Лена. Похоже — правда? Приходьте, Леонтий. Вы мне так понравились...

Вот иногда и представляется, что жизнь это радость.

1920. ИЮЛЬ

Кутепов надеялся, что корпусу дадут отдохнуть после удачного наступления, но сводный конный корпус Жлобы прорвал фронт, достиг Азовского моря и угрожал Мелитополю, где находился полевой штаб Врангеля. Досадно, что не удалось привести в порядок войска, но бой против Жлобы остался в памяти генерала как одна из самых блестящих его операций.

Он заставил штаб потрудиться — планировалось окружение и уничтожение кавалерии противника в основном пехотными частями. Исходное положение войска Кутепова заняли в ночь на 3 июля. Штаб направлял и проверял движение каждой колонны. Генерал не выходил из штаба до третьих петухов.

Едва он прилёг отдохнуть и задремал, как загремела артиллерия — корниловцы начали бой против пяти подошедших кавалерийских бригад Жлобы.

Начальник штаба постучал в комнату генерала и доложил:

— Ваше превосходительство, бой начался!

— Прекрасно, — сказал Кутепов, — прикажите разбудить меня часа через два.

За эти два часа корниловцы отразили кавалерийскую атаку, и в боевые порядки красных пошли броневики, а сверху красных конников на бреющем полёте в упор расстреливали «хэвиленды».

Корпус Жлобы был разгромлен. 2000 пленных, 40 орудий, 200 пулемётов.

Ещё один триумф Кутепова. 18 июля под его командование, кроме родного 1-го корпуса, перешли Конный и Донской корпуса — фактически он стал командующим армией. Приказом Главнокомандующего от 24 июля он был удостоен ордена Святителя Николая Чудотворца II степени.

В эти дни Дымников подал ему рапорт с просьбой об отпуске в связи с приездом жены, «о которой ранее я сообщая Вашему превосходительству». Генерал разрешил отпуск на месяц.

За год-полтора человек обычно не очень меняется, но если всмотреться глубже, проницательнее, то заметишь, что каждый день, если не каждый час что-то меняет в человеке. И меняется не только сам человек, но и твоё отношение к нему: узнаешь о нём нечто новое, что-то угадываешь, и он для тебя становится другим.

Внешне Марыся — ласковая, страстная, нежная, понимающая — почти не изменилась, не растолстела на хлебах любимого Начальника Государства.

У Марыси была теперь и горничная — молодая, аккуратная, но с очень большим носом. Её звали Ядвига, Ядя.

— Ты, Леончик, смотри у меня. Замечу — обоих застрелю, — сказала Марыся в шутку, но...

Вечером пошли в кино, разрешив Ядвиге отдыхать и ужинать без них. Шёл первый русский фильм о Гражданской войне «Жизнь — родине, честь — никому». Застрекотал аппарат, в голубом широком луче засверкали пылинки, на экране гнусные немецкие шпионы разваливали работу русского оборонительного завода. Им помогал буйный большевик с биноклем и бородкой. Шпионов разоблачал молодой офицер, вернувшийся с фронта из-за ранения. Большевик поднял на заводе мятеж. Началась революция. Офицер с владельцем завода и его семьёй спасаются бегством. После многих жутких приключений их захватили красные. Расстрелян хозяин завода, изнасилована его жена рядом с трупом священника. Энергичный молодой офицер едет в Ростов, вступает в Белую армию. На экране белые побеждают и под Ростовом, и под Царицыном, а в конце и под Москвой. На экране освобождённый от красных Кремль и свадьба офицера с дочерью расстрелянного хозяина завода.

— Вот он, мираж, — сказал Леонтий, когда вышли в прохладу вечера. — Вот она, иллюзия. Всё, за что мы воюем, годится лишь для такого кино.

— Вы с Врангелем и Кутеповым молодцы, что вышли из Крыма и захватили степь до Днепра. Теперь оттуда пошёл хлеб, и мы не должны упустить конъюнктуру. По слухам, на месте, то есть в селе, можно взять пуд пшеницы за 500 тысяч колокольчиков. Вчера у меня просили английский фунт за 100 тысяч. Считай: пуд пшеницы — 5 фунтов. В Марселе или в Лондоне я продам пшеницу не меньше, чем по 50 за пуд. А то и за сто. И даже в Константинополе. Спать нельзя, Лео. Ты должен собрать человек 10— 15 агентов и разослать их по всем хлебным местам. У меня столько денег — твои я не трогаю — что, наверное, могу купить весь урожай. Есть у тебя люди? Неужели из Харькова никого не осталось?

— Мало. Исчезли.

— Какой деловой был Паша Макаров. И вот теперь большевик.

— Командир партизанского отряда. Сделает сюда налёт и нас с тобой расстреляет.

— А ты знал того, кого звали Весёлый? Его бы найти.

— Его лучше не искать — он в Чека большой человек.

Всё же нужный человек нашёлся.

— Рад вас здесь видеть, Леонтий Андреевич, — сказал он, догнав их у фонаря.

Это был Игнатий Николаевич. В хорошем светлом костюме, соломенной шляпе и весьма довольный жизнью. Объяснил, что перебрался в Севастополь, потому что здесь находится «Русско-французское общество», где у него дела. Рассказал и о делах: необходимо получить разрешение на продажу во Франции русских товаров.

— А разрешение русских властей на вывоз? — спросила Марыся.

— Там это просто делается, за деньги.

— За деньги можно всё и везде, — сказала Марыся. — Я вам помогу. Имею отношение. А какой товар?..

— Разный. В основном, уголь.

— Лео, углем тоже надо заниматься.

Втроём ужинали в кафе с шампанским. Игнатий был действительно доволен жизнью, с восторгом говорил о новых порядках в Крыму. Его умиляло, что Врангель приказал отпускать рабочим товары по сниженным ценам, открыл кафе «Врангель», и там ежедневно бесплатно отпускали 400 стаканов чаю с сахаром. А земельная реформа: «Земля — трудящимся на ней хозяевам». Открыты кооперативы, где всё дешевле. Кстати, сегодня бесплатный вход на террасы бульвара. Это же демократично.

— Демократично, но смешно, — сказал Дымников.

— Конечно, всё это пустое, — сказала Марыся. — Если у кого-то что-то есть, он действует и живёт. Если же нет — он верит лживому правительству. Не в обиду — и у нас в Польше так.

— Я с вами согласен, — сказал Игнатий. — Всё это — газетная чушь. Но я, знаете, раньше состоял в партии и как-то привык к этим лозунгам.

Через несколько дней фирма Крайской «Русский хлеб» заработала. В Симферополе на Екатерининской открылся магазин под этим названием, и там иногда можно было купить муку, булочки, сухари. Заведовал магазином Игнатий Николаевич. Главная работа шла в задних комнатах, где собирались торговые агенты, подписывались договора с капитанами судов и зарубежными покупателями, заключались сделки с оптовыми продавцами и другими фирмами. Марыся всем руководила. Леонтий же контролировал и во всём участвовал.

Он приметил агента Дьяченко, расторопного, свободного в манерах, стремящегося и умеющего заработать больше других. Этот агент весьма удачно купил зерно где-то за Джанкоем, и Марыся щедро выплатила ему комиссионные. Леонтий благодушно наблюдал эту процедуру — приятно сидеть в кабинете любимой женщины и чувствовать себя и хозяином, и отдыхающим. Из-за дверей слышался голос Игнатия, доказывающего кому-то, что фирма кормит русским хлебом русских людей, а не иностранцев, как некоторые другие спекулирующие организации.

— Марина Конрадовна, а на фига мне столько «колокольчиков», — усомнился Дьяченко. — Хоть половину дайте фунтиками.

— У меня курс высокий. Тебе невыгодно.

— С вами согласен на высокий.

— А знаешь, Дьяченко, где ты больше всего можешь заработать? — включился Леонтий. — Я тебе подскажу. Чем севернее, тем дешевле зерно. Сейчас у нас север — это Каховка. Я её брал в нюне. Хороший был бой. Знаю там одного мужика — стоял у него. У мужика зерно очень хорошее и продаст дёшево — красные за рекой. Тем более, если скажешь, что от меня. Он тебе чуть не даром отдаст. Такая там улочка есть — Тополевка. Там этот мужик — Белоус. Беленькая хата на углу.

— Мужик? — строго поинтересовалась Марыся. — А дочка у него есть?

— Есть, — скромно подтвердил Леонтий. — Девочка лет десяти. Милая такая девчушка.

— Чего ж не поехать, если можно заработать, — сказал Дьяченко. — И людей посмотрю, и ридну Украину.

— Только там теперь стоит корпус Слащова. Наш Кутепов тоже не подарок — посмотрит, скажет: «По морде видно: большевик, повесить...» А этот псих, алкоголик, кокаинист.

— Да я и сам псих. Если что, так и выпью, и понюхаю.

Договорились, выписали доверенность. Дьяченко пошёл к дверям, Леонтий остановил его:

— У тебя повозка или извозчика будешь брать?

— Что вы, Леонтий Андреевич? Я ж хозяин. У меня своя лошадь, тачанка. Если что — и пулемёт поставлю.

— Довези меня до рынка.

— Зачем тебе на рынок, Леонтий?

— Я ж тебе говорил — человека одного хочу поискать. Должен появиться. Кстати, из твоих старых знакомых.

Сели с Дьяченко в тачанку, и Леонтий объяснил:

— Мы с тобой мужики, и ты меня поймёшь. Найдёшь на Тополевке девушку совсем молоденькую, чёрненькую, Леной звать. Скажешь — от меня. Она тебя и к отцу отведёт, и всё расскажет. Купи ей какую-нибудь вещичку — платочек, гребешок, бусики.

На рынке, на самом видном месте, стояла старушка в очках, в ветхом платье старых времён, в чёрной выцветшей шляпке и монотонно повторяла:

— Добрые люди, спасите от голодной смерти. Меня выписали из больницы. Я очень слаба, не имею никаких средств, все вещи продала, муж и сын погибли на войне. Добрые люди...

Леонтий положил ей в коробку тысячу рублей, и тотчас же кто-то положил рядом такую же тысячу.

1920. АВГУСТ

Дьяченко приехал в Каховку перед вечером, легко договорился с мужиком о ночлеге, разузнал цены, затем пошёл искать Тополевку. Не следовало бы идти по центральной улице — навстречу двигались трое пьяных унтер-офицеров, скорее даже не пьяных, а нанюхавшихся: красные потные лица, сумасшедший блеск в глазах, злобная активность слов и движений.

— Кто такой? Почему гуляешь? Почему не на фронте?

— Да грыжа вот у меня, господа унтер-офицеры. Рад бы на фронт, и выпил я за успехи нашей армии, за здоровье всех русских воинов и за ваше здоровье, господа.

— Мало выпил. Брешешь плохо. Видно, что дезертир.

— Возьмём его в контрразведку.

— Там ему и грыжу вправят.

Слащов хорошо знал: если каждый день праздник, то настоящий праздник надо особенно отмечать. «Борис и Глеб — поспел хлеб». Как не отметить? Вечером собрал своих за большим столом с бутылками, фруктами и вазами с кокаином. Уже засветло все были достаточно пьяны.

— Каховка — удачное место, — говорил Слащов. — Находимся на самой передовой позиции — красных без бинокля видно, и в то же время в полной безопасности, потому что Днепр — это Днепр. Редкая птица долетит до его середины. Его нельзя форсировать. Только люди, потерявшие головы, могут наступать, имея позади Днепр. Молошкин вчера плавал на тот берег, всё осмотрел — тишина, никакой опасности. А где Молошкин? Почему не с нами? Найти.

Появившийся Молошкин доложил, что вместе с друзьями поймал дезертира.

— Давай его сюда, — приказал Слащов. — Допросим и расстреляем.

Дьяченко привели, когда Слащов уже забыл о нём и объяснял, что только он, генерал Слащов, знает, как можно форсировать Днепр, и он это сделает в ближайшее время, если, конечно, диктатор даст подкрепления. Он прорвёт фронт и вместе с полками окружит, уничтожит хвалёную Конную армию Будённого.

— Ты кто такой? — спросил Слащов. — Задержанный? Дезертир?

— Никак нет, ваше превосходительство. По случаю грыжи освобождён. Вот и бумаги. А работаю в фирме «Русский хлеб». Скупаем зерно, чтобы кормить население Крыма и нашу армию. А нынче не работаю — нельзя. Борис и Глеб. Но не успел выпить, как положено, — ваши меня забрали.

— Православный человек. Праздники знаешь. Налейте ему кружку побольше. Русский хлеб — это правильное дело. А то продают всю Россию иностранцам. Я говорил Кутепову, что надо навести порядок. Не послушал меня...

В этот момент загремели винтовочные выстрелы. Опытное ухо определило — не менее роты, а то и больше. Сразу же заработал пулемёт. Совсем близко раскатилось «ура-а!»

Около часа, в ночь на 7 августа, Правобережная группа войск 13-й Красной армии начала форсирование Днепра. Первые атакующие скрытно подплывали на лодках. В 5.30 утра инженерные части 52-й Латышской дивизии приступили к наводке моста.

Дьяченко всю ночь прятался в ямах, за крепкими заборами, за сараями и домами. Утром, когда стрельба поутихла и переместилась от реки к другой окраине посёлка, а через понтонный мост бежали красноармейцы, перекатывали лёгкие орудия и пулемёты, он осторожно начал пробираться к дому, где оставил лошадь. На небольшой улочке собралось человек 20. Что-то возмущённо выкрикивали мужчины, плакали в голос женщины. Дьяченко услышал: «Девочка Белоус побежала к нам за маленьким братцем, а какой-то солдат в неё гранатой...»

Окружённое потрясёнными людьми в дорожной пыли лежало тело девушки, разорванное пополам. Отдельно — голые ноги, забрызганные кровью, отдельно — остальное: кровавое месиво в лоскутах платья. Мёртвое личико девушки было чисто и печально.

Кутепов смотрел на карту с неподдельной озабоченностью и злобой.

— Тет-де-пон, — сказал он. — Уже более 10 километров. Великий стратег Слащов показал, что даже такую мощную водную преграду, как Днепр, под его руководством защитить нельзя. Я потребую издания приказа о том, что каждый военачальник, не выполнивший боевую задачу, предаётся военно-полевому суду.

«Приказ Главнокомандующего:

В связи с болезнью генерал-лейтенанта Слащова, вызванной его самоотверженным участием в боевых действиях, предоставить генерал-лейтенанту Слащову отпуск на время лечения.

С горстью героев он отстоял последнюю пядь русской земли — Крым, дав возможность оправиться русским орлам для продолжения борьбы за счастье Родины. России отдал генерал Слащов свои силы и здоровье и ныне вынужден на время отойти на покой. Я верю, что, оправившись, генерал Слащов вновь поведёт войска к победе, дабы связать навеки своё имя с славной страницей настоящей великой борьбы. Дорогому сердцу русских воинов — генералу Слащову именоваться впредь Слащов-Крымский.

П. Врангель».

С утра Марыся и Ядвига шли в костёл, куда набиралось довольно много поляков и других католиков, и истово, вместе со всеми молились о спасении Варшавы, о победе польского оружия. Поздно вечером, даже ночью Марыся, стоя в одной сорочке, со слезами упрашивала Деву Марию спасти её город от нашествия русских варваров.

— И ты помолись, Леончик, — просила она. — Врангель ведь наш союзник.

— Я же православный, а ты хочешь, чтобы я за католиков молился. Давай лучше Пушкина почитаем про спор славян между собою.

— Твой Пушкин пошляк и бабник. Ревновал Свою жену, как последний мещанин. Знаю я то стихотворение: «кичливый лях иль верный росс». Ты — верный, а я — кичливая?

Приходилось прибегать к объятиям и ласкам.

— Марысенька, пусть Бог спасёт твою Варшаву от красных. Я буду молиться за победу христиан над вероотступниками. Но Пушкина не брани. Скажи, что он хороший поэт. Мицкевич его любил.

— Хороший, хороший. И ты у меня хороший, но зачем опять на фронт к своему Кутепову?

— Мы же союзники. И я буду сражаться за Варшаву.

— Без тебя есть кому сражаться. А ты заболеешь. Мы с тобой заработали столько денег, что можем купить у военных врачей любую болезнь. Даже сифилис. Вот сифилис мы и купим — тогда к тебе ни одна женщина не подойдёт.

— На фронте друзья-офицеры, с которыми я прошёл столько боев, столько дорог. Я не хочу быть в их глазах дезертиром.

— Наверное, ты прав, Леончик. Придётся тебя отпустить. Ты же в конвое генерала — там спокойнее. А я буду к тебе приезжать. И зерно там посмотрю. Ещё не всё скупили.

Кутепов объезжал войска, поступившие в его подчинение после ухода Слащова. Ездил в вагоне без своего обычного конвоя, который не удалось укомплектовать согласно штатному расписанию. Назначенные в конвой офицеры получили неожиданный отдых в самое чудесное время, когда вечера в Мелитополе цвета спелого абрикоса — днём этот цвет преобладал на городском рынке. Леонтий после отпуска попал на отдых. Его радостно встретил капитан Ларионов, сразу отвёл на хорошую квартиру, рассказал о делах в конвое. По штату — 60 кавалеристов с двумя пулемётами «Максим» на тачанках и конно-артиллерийский взвод. Командир конвоя — капитан Белевич, молчаливый и хитрый. Он так умело действует, что в Мелитополь никак не могут прийти нужные для конвоя пушки.

В эту ночь в Мелитополь приехал Кутепов, сразу вызвал начальника конвоя и весь штаб, Белевича коротко отругал я приказал завтра же быть готовыми к выезду и обязательно с орудиями. Начальнику штаба было приказано доложить обстановку на фронте и предложения о дальнейших действиях.

Развесил на стене большую карту с причудливо перепутанными цветами. Чёрная лента Днепра была перевита с обеих сторон и красными и синими полосами и знаками. Черноморское побережье в районе Новороссийска покрыто причудливыми пересечениями красных и синих стрелок. Между Азовским морем и Александровском возникли даже зелёные кружки и стрелы.

— Зелёные — это махновцы? — догадался Кутепов.

— Так точно, ваше превосходительство.

Без титулов, Михаил Максимович. По-деловому.

— По данным разведки, — кивок-поклон в сторону Кривского, — командование Юго-Западного фронта противника издало приказ от 17 августа о наступлении на Крымском направлении. Позволю себе напомнить, что Юго-Западный фронт противника охватывает и наше Крымское направление, и южную часть польского фронта. В соответствии с приказом 20 августа с Каховского плацдарма начала наступление 51-я дивизия. Неся большие потери, дивизия продвигается к Мелитополю. Наша Туземная дивизия держит оборону на линии Верхние Серогозы — Ивановка. На Перекопском направлении наступает Латышская дивизия противника. На сегодняшний день ей удалось продвинуться на 45—50 километров. Левобережная группа 13-й армии противника начала наступление 21 августа. Здесь она натолкнулась на ожесточённое сопротивление Марковской, Дроздовской, Корниловской и 6-й пехотной дивизий. Значительную роль в боевой обстановке на нашем фронте играют действия десантов...

— Про этот десантный винегрет рассказывать не надо. Позволю себе не согласиться в Михаилом Максимовичем: действия десантов не играют роли в обстановке на фронте, а если и играют, то только отрицательную — оттягивают силы с важнейших участков фронта. Продолжайте.

— Собственно говоря, я уже в основном всё доложил, — замялся начальник штаба.

— Что? Сводка газетных сообщений — это всё, что может доложить мой штаб? А где прогноз? Где предложения о перехвате инициативы, о наступлении, о перегруппировках? Может быть, разведка дополнит начальника штаба какими-либо существенными предложениями? Поручик Кривский.

— После сокрушительного поражения под Варшавой руководство противника ещё не выработало основных положений для дальнейших действий. Теперешнее наступление ведёт даже не фронт, а часть фронта, и, по-видимому, у нас есть возможность нанести поражение наступающим войскам Юго-Западного фронта противника, но это надо осуществить как можно быстрее, используя недавнее поражение красных в Польше. Тем более что пока наша разведка не имеет данных о серьёзных подкреплениях войскам, наступающим на Крым.

— Спасибо, поручик, а теперь попрошу послушать меня. Я назначен командующим 1-й армией. Главную задачу армии вижу в том, чтобы уничтожить Каховский плацдарм, а затем форсировать Днепр и совместно с польской армией уничтожить красные войска в районе Одесса—Киев—Львов. Приказ на перегруппировку получите сегодня. Кстати, уже светает, можно побриться и начинать работать.

Закончив совещание, Кутепов оставил Кривского для отдельного разговора. В течение всей прежней службы никогда не вёл личных бесед о службе ни с кем — только официально или в стиле лёгких офицерских шуток. Какой-либо критики в адрес начальства, пожеланий о том, как лучше надо было бы сделать или кого лучше надо было бы назначить, — всего этого избегал. И к себе не подпускал слишком задушевных доброжелателей. Теперь пришло время. Он стал командиром, фактически единственным военным начальником в Крыму, а для такого командира требуются не только, и даже не столько деловые помощники, советники, а искренне любящие его, верящие в его военный и государственный талант, поддерживающие и развивающие его мысли, подсказывающие то, о чём он сам втайнe думает, но не считает возможным высказаться. Есть у него такой.

— Так что, Миша, расколотили поляки Тухачевского?

— К этому шло, Александр Павлович. Это у нас Денискин умел делать. Кутепова на Москву, а остальных на Киев или на Владимир. Почему они свою Первую конную пошали по расходящейся, куда-то на Броды? Поверни её на Варшаву — совсем другая оперативная обстановка.

— Там у Пилсудского ещё Вейган сидел. Терпеливый генерал. Не дал полякам дёргаться. А всё-таки как-то жаль. А? Миша?

— Знаете, в глубине души мне тоже хотелось, чтобы Красные взяли Варшаву. И не мне одному. У меня есть разведсводка о настроениях в Москве — известные антисоветчики поддерживали Ленина. Даже какой-то партийный документ издали о недопустимости империалистических настроений.

— Как ни странно, а нам было бы легче. Поляки продолжали бы войну, и Европа им бы помогала, а теперь — мирные переговоры. Поэтому надо попытаться успеть.

— Весной мы с вами говорили, что у Крымской армии надежды на успех нет. Да и не только мы. И Врангель, и другие. Если теперь форсировать Днепр...

— ...И уничтожить Каховский плацдарм. Врангель целый месяц потерял на эти пиратские десанты. Весной, став Правителем, он как будто реальнее смотрел на положение.

— Нет, Александр Павлович. Он не представляет себя иначе как правителем России. Такая родословная, такая фамилия, так хорошо говорит, а теперь и французы признали. Он искренне верил, что высадятся десанты на Кубани, и все казаки пойдут на Москву за батькой Петром. Совершенно не чувствуется его руководство военными операциями. Я счастлив, что, наконец, случилось то, о чём мечтал ещё весной: фактически вы руководите всей армией. Если бы вы тогда стали правителем!..

— Пожалуй, я бы не стал заигрывать с либералами. Ведь это заигрывание привело лишь к тому, что они разворовали всё, что возможно. Что ещё нового о противнике?

— Постановление Политбюро ЦК РКП(б) от 19 августа: 55 мобилизованных коммунистов направить на Врангелевский фронт. В Крым заброшен десант во главе с Мокроусовым: коммунисты, военспецы. Для партизанской борьбы. Кстати, наш бывший офицер Макаров — помните, адъютант Май-Маевского — у них теперь не кто-нибудь, а командир 3-го Симферопольского полка повстанческой армии.

1920. СЕНТЯБРЬ

В ночь на 2 сентября Кутепов с конвоем прибыл на позиции перед Каховским плацдармом. Генерал Витковский, заменивший Слащова, доложил, что все войска готовы к наступлению. 7 тысяч пехоты, 8 танков, броневики, артиллерия, пулемёты.

— Как будет действовать артиллерия?

— Часть по пристрелянным целям, часть — в пехотных цепях на прямой наводке.

— Кто старший артиллерист на прямой наводке?

— Капитан Воронцов.

— Воронцов. Знаю. Начальник конвоя, ко мне. Господин капитан, немедленно передайте на весь день боя ваши орудия вместе с офицерами и расчётами в распоряжение капитана Воронцова. Где мы с вами карту посмотрим, генерал?

И вновь Дымников переживал ночь перед боем. Августовские звёзды, нестерпимо яркие, то и дело вспышки падающих, пронизывающий тихой печалью аромат украинской ночи, приглушённый звук готовящегося боя...

В темноте, набитой людьми, нашёл Воронцова. Тот устроился в лощинке под старым сломанным тополем. Здесь — телефон, офицеры, в общем — военный уют.

— И капитан Ларионов здесь, — удивился Воронцов. — Много офицеров у вас. Нельзя ли одолжить.

— Это временно. Я, наверное, на батарею пойду опять.

— Давайте ваших командиров орудий, сейчас расставим, покажем маршруты на завтра — с пехотой придётся идти.

Пока расчёты занимались своим делом, Дымников и Воронцов прошлись, обсудили перспективы завтрашнего боя.

— Я знаю, что вы к Кутепову относитесь почти как к близкому человеку, но для меня он — ротный бонапартик. Это его высший уровень. Атаковать плацдарм, который уже целый месяц укрепляется и сейчас обороняется лучшей дивизией противника, атаковать в лоб, как на ротных учениях, — это значит просто погубить очередную часть Дроздовского корпуса. Танки и броневики красных уже не испугают. Они ко всему готовы.

Совсем рядом стояли два броневика — тёмные молчаливые доисторические животные. Дальше темнела огромная туша танка. Во тьме всё время сновали какие-то группы солдат, кое-где вспыхивали спички, и сразу раздавался грозный голос: «Отставить курение!»

— Как пушки стоят — так мы их завтра и покатим, — говорил Воронцов, — дорога ровная — я сам проверял.

— Стой! — раздался крик впереди, и убедительно щёлкнул затвор винтовки. — Стой! Стреляю!

— Так я ж стою, — ответил испуганный голос, показавшийся Леонтию знакомым. — Я ж к вам оттудова, от красных убежал.

— Руки вверх! Медленно ко мне.

Сквозь тьму, кишащую людьми, побежали слухи: «Шпиона поймали... Перебежчик... Разведчик... Пленного взяли...»

Дымников заинтересовался знакомым голосом и с трудом, спотыкаясь, пробрался к месту происшествия. В маленькой комфортабельной английской палатке, где даже светил фонарь, молодой поручик допрашивал задержанного.

— Я Дьяченко, — говорил тот. — Я не солдат, но красные меня взяли как пленного.

— Рассказывайте подробно, как оказались в Каховке.

Дымников втиснулся в палатку и сразу заявил поручику:

— Я знаю этого человека. Я, капитан Дымников из конвоя генерала Кутепова. Вот документ. Мне кажется, этого перебежчика необходимо немедленно направить в полевой штаб, где находится и его превосходительство Кутепов. Если вы не возражаете, то дайте мне солдат, и я отведу его в штаб. Перед наступлением он может указать уязвимые места красных.

Поручик с сожалением прекратил допрос — так ему хотелось разоблачить шпиона.

— Это Бог на вас вывел, — говорил Дьяченко, утирая слёзы радости. — А то бы ещё и к стенке поставили. К Колчаку на совет, как у красных говорят. Они меня тоже хотели хлопнуть как шпиона. В сарае под конвоем держали. Потом с другими арестованными гоняли на укрепления. Колючку тянули, блиндажи строили. Я много могу показать. И по карте.

— Был у того мужика, к которому я тебя направлял?

— У Белоуса? Ну, как же, ясное дело, был. Девушка у него Лена. Бусы ей подарил.

— А чего вздыхаешь?

— Така гарна дивчина была, — ещё раз вздохнул Дьяченко и рассказал Дымникову о случившемся.

Бой начался с восходом солнца. Артиллерия сначала вела огонь по пристрелянным целям — летели вверх в тучах земли столбы проволочных заграждений, доски блиндажей, камни, загорались хаты на окраине села. Затем на позиции красных со всех сторон пошли 8 танков. Они легко рвали проволоку, крушили земляные укрепления, оставляли после себя чёрные взрытые следы. За ними шли броневики. Огонь танков и броневиков легко подавлял пулемёты, открывавшие огонь по пехоте, накапливающейся для атаки. Солнце вставало за спиной и не мешало Дымникову вести огонь из пушек.

Танки подходили к 3-й линии окопов, пролегавшей недалеко от окраины села, когда была дана команда «Вперёд!» Рванулась бегом пехота. Дымников скомандовал: «Расчёт на колеса! Вперёд!», и его пушки поползли за наступающими цепями. Вспышки в зелени огородов — пулемёты. «Стой!» — командовал Леонтий и открывал огонь по пулемётам. Пехоту не догонишь, и артиллеристы оставались зрителями схватки в окопах, слышали крики сражающихся, видели молниеносные движения винтовок, блеск штыков, вонзаемых в тело противника.

Из 2-й линии окопов вдруг поднялись массы красноармейцев — они пропустили танки через свои ряды — и с громким «ура!» бросились в контратаку. «По пехоте шрапнелью!» — скомандовал Дымников. Он стоял в рост, не прячась за щит, и увидел странное и неожиданное: несколько вспышек орудийных выстрелов среди построек села — и два танка остановились, пуская дым. Из люка вылезали солдаты и тут же падали, сражённые пулемётным огнём. Другие два танка начали разворачиваться и тоже остановились. Вокруг них уже копошились толпы красноармейцев.

Смертельный град пулемётного свинца сыпанул по щиту орудия, и Дымников, мгновенно упав на землю, скомандовал: «Отбой! Передки к орудиям!»

Атака была отбита.

Кутепов по обыкновению стоял под огнём и наблюдал бой в бинокль.

— Кто там у них командует? — спросил он Кривского, подражавшего генералу и заставлявшего себя стоять под пулями.

— Командир 51-й дивизии Блюхер[49].

— Командуйте отбой. Продолжим завтра.

Продолжали ещё 4 дня, но Каховский плацдарм устоял.

Через несколько дней в севастопольском дворце состоялась встреча с Главнокомандующим. О причине вызова не предупредили, и Кутепов был готов ответить на любой вопрос, на любое обвинение. Почему не взял Каховку? А почему не дали резервы? Почему 5 тысяч лучших войск бросили в бессмысленные десанты на Кавказское побережье, и все десанты были разбиты? Это была идея Главнокомандующего, и оправдаться ему будет нечем.

Свой вагон в Севастополе Кутепов приказывал ставить так, чтобы можно было видеть пассажирский причал и слышать отчаянные крики чаек. И сейчас кричали чайки, и какой-то пароход собирался отходить, и пассажиры с провожающими толпились на пристани, то ли напоминая, то ли предсказывая что-то хорошее.

— Пока я буду у командующего, Миша, подсчитайте на всякий случай силы красных и наши, — сказал он приехавшему с ним Кривскому.

В трюмы парохода грузили какие-то тугие полные мешки. Наверное, хлеб, запрещённый к вывозу. Все видят, все знают, все молчат. Что он сам, генерал Кутепов, предпринял бы против этого, если б тогда, весной, его выбрали Главнокомандующим? Конечно, расстреливал бы и вешал, и хлеб остался бы в Крыму.

Во дворце его сразу провели к Врангелю. Тот встретил радушно. Кроме него в кабинете находился генерал Лукьянов из штаба. Кутепов давно заметил, что хоть первым помощником Врангеля является Шатилов, а в совещаниях с ним, с Кутеповым, он никогда участия не принимает. Не любит его. Злопамятный. Не забыл бой на Маныче в 19-м.

— Дорогой Александр Павлович, — говорил Врангель. — Я поздравляю вас с героической атакой Каховки. Это сражение для нас — разведка боем. Мы пришли к выводу, что для окончательного разгрома красных необходимо провести широкомасштабную операцию. Мой штаб разработал основы такой операции, и я пригласил вас, как одного из главных военачальников, посоветоваться. Откройте карты, генерал.

Лукьянов разложил на столе оперативные карты с несокрушимо синими стрелами и тоненькими красными полосками. Генерал объяснял замысел, но Кутепов, увидев карты, уже всё понял. Всё должно начаться с Донбасской операции: синие стрелы впивались в Мариуполь, в Александровск, в Екатеринослав, тянулись к Харькову.

— После успешного завершения Донбасской операции, в ходе которой будут разгромлены основные силы ХIII Красной армии, — продолжал генерал, — производится перегруппировка войск, и начинается Заднепровская операция. Наши лучшие части, Александр Павлович, марковцы, дроздовцы, корниловцы и конница Бабиева форсируют Днепр в районе Хортицы и начинают разгром красных на правобережье. Каховский плацдарм ликвидируется ударами с правого берега...

— Данные о численности войск противника и наших, которые примут участие в планируемой операции, у вас имеются?

— Данные приблизительные, но, по нашим оценкам, силы примерно равны. В чём-то у нас перевес — например, в танках — в чём-то у них.

— Какое ваше предварительное мнение о плане операции? — спросил Врангель, явно не желая обсуждать вопросы численности войск.

— Если мы хотим наступать, — сказал Кутепов, — то, по-видимому, это наилучшее решение. Но надо точно просчитать силы противника. Моя разведка может помочь.

— Разведка и у нас хорошая, — недовольно поморщился Врангель. — Дело в том, что мы хотим рассказать о наших планах союзникам — полякам и французам. Главное дня мае, конечно, отношение французов. Они нас признали, пеня готовы на самую щедрую помощь, но они хотят знать, подо что идёт их помощь. Понимаете меня, Александр Павлович ?

Конечно, Кутепов понимал, что это не план операции, а дипломатический ход Врангеля, направленный на повышение своего авторитета у союзников. Вот и ему приходится быть дипломатом: выступи против — снимут, как Слащова. Главное — спасти армию для России. А может быть, спасти армию для себя? Пусть думают, что хотят. Пусть даже так: спастись самому — ведь без армии тебя нет.

Генерал Кутепов с сосредоточенным лицом человека, обдумывающего детали операции, участвовал во встрече с иностранцами. В малом банкетном зале человек-10—12: от Франции — сам граф де Мартель с сопровождающими, от Польши — Михадьский, торжествующий победу. В его свите Кутепов узнал даму, работавшую на таганрогских переговорах. Тогда о ней говорили, что она — доверенное лицо Пнлсудского, потом пошли слухи, что она пыталась сорвать переговоры и вообще шпионка... Таких слишком деятельных женщин Кутепов не любил. А эта к тому же невыносимо красива, и платье на ней невероятного сине-голубого цвета, конечно, единственное во всём Крыму, если не во всей Европе.

Врангель представил Кутепова гостям как генерала большой воинской доблести, хорошо разбирающегося в обстановке, исключительно упорного в достижении поставленных целей, умеющего близко подойти к офицерам и солдатам, прекрасного воспитателя войск. После таких слов, сказанных о нём, Александр Павлович мог только во всём соглашаться с Главнокомандующим.

На столе — шампанское, деликатесы, осенние дары Крыма всех цветов. Карту с планом операции вывесили рядом, и Врангель кратко и убедительно рассказал, как будут разбиты красные. Госпожа Крайская переводила и на французский, и на польский.

Кутепов заметил, что гостям демонстрируется не та карта, что он рассматривал в кабинете Врангеля. Здесь синих стрел было гораздо больше. За Днепром даже появилась какая-то 3-я русская армия, будто бы формирующаяся в Польше, и Главнокомандующий говорил о ней как о реально существующей.

Граф де Мартель попросил госпожу Крайскую перевести его небольшую речь о большой помощи, оказываемой Францией антибольшевистскому Крыму: 20 самолётов, бензин, боеприпасы, обмундирование. Затем он поднял тост в честь славных воинов и их блестящего вождя, за окончательное освобождение «великой и дружественной нам России».

Марыся приехала из Симферополя на своей машине, и шофёр ждал её у дворца. Накрапывал дождик, и она приказала поднять верх.

— Всё в порядке, Стас?

— В порядке, Марина Конрадовна. Только какой-то человек пакет передал для вас и предупреждал, чтобы всё в тайне. Чтобы полиция не взяла. Я уж думал, может, самому в полицию сдать?

Марыся разорвала пакет.

— Поезжай. На ходу буду смотреть.

«Сообщение штаба Крымской Повстанческой Советской армии.

В ночь на 1 сентября доблестный 3-й Симферопольский полк П. В. Макарова совершил геройский налёт на Бешуйские угольные копи Бахчисарайского района. Вооружённая белогвардейская охрана в 60 человек, имевшая пять пулемётов, была частично уничтожена, частично разогнана. Шахта взорвана динамитом».

«Постановление Пленума ЦК РКП(б):

Признать, что Кубано-Врангелевский фронт должен идти впереди Западного фронта, и поэтому Оргбюро и Наркомвоен должны принять самые энергичные меры к направлению на этот фронт военных сил и коммунистов».

И маленькая записочка от руки:

«За хлебом приедет известный вам Федя. Весёлый».

После банкета Кутепов и Кривский долго обсуждали соотношение сил на фронте перед планируемой операцией.

Красные: 50 тыс. штыков, 8,9 тыс. сабель, 2137 пулемётов, 451 орудие, 12 бронепоездов, 14 бронеавтомобилей, 3 танка, 42 самолёта.

Белые: 27,4 тыс. штыков, 17,1 тыс. сабель, 998 пулемётов, 193 орудия, 19 броневиков, 26 бронеавтомобилей, 19 танков, 34 самолёта.

— Если прибавить сюда Первую конную армию, то...

Кутепов не продолжал.

— Что же делать, Александр Павлович? Может, надо убедить Врангеля отвести армию с боями в Крым и приготовиться к длительной обороне?

— Вы, Миша, генштабист, и Пётр Николаевич талантливый, понимающий военачальник. Он знает, что армию надо отводить. И он её отведёт в Крым после того, как в этой авантюрной операции мы погубим большое количество лучших наших войск. Их кровью он оплачивает французские самолёты, английские танки и пушки и, главное, — свой авторитет.

Она добилась, чтобы её включили в состав иностранных гостей и корреспондентов, приглашённых Врангелем на фронт для осмотра укреплений на Сиваше. Поезд остановился на станции Таганаш, и, выходя вместе со всеми из вагона, Марыся в первый же момент увидела Леонтия — он ещё состоял в кутеповском конвое и находился среди почётного караула. Леонтий был удивлён и обрадован. Солнце, музыка, иностранные мундиры и вдруг ещё Марыся! Вот это праздник.

— Я не хочу, чтобы Кутепов видел нас вместе, — сказала она. — Я почему-то его боюсь. Недавно на банкете он так смотрел на меня...

Дымников объяснил капитану Ларионову, что к нему приехала женщина, и им надо уединиться. Виктор всё понял с полуслова: «Если спросит, скажу — с орудиями порядок наводишь, к бою готовишь».

Уединение могло быть лишь условным: посидели в офицерском общежитии, погуляли по степи за станцией, но главное, говорили, смотрели друг на друга, пытались как-то раскрыться по-новому, понять друг друга. А совсем недалеко от них двигалась толпа, шумели голоса, и ухали барабаны оркестров.

— Ты знаешь, Леончик, и у меня неприятности: объявились те люди из Харькова. Тот, кого звали Весёлый.

— Клинцов.

— Да. Потом этот Федя, ещё Заботин. Я выдаю им хлеб — всё по закону, но если их возьмёт контрразведка!.. А самая главная неприятность — появился конкурент и мешает купить мне самый дешёвый хлеб. В Джанкое. Требует половину себе и угрожает. Конечно, я тоже могу его припугнуть, но из-за этого рисковать, раскрываться? И он сегодня тоже здесь. Я тебе его покажу.

Осмотр укреплений продолжался недолго. Вскоре все вновь вернулись в вагоны. Марыся показала конкурента: решительно расталкивающий мешающих, крепкий, неулыбчивый, он тащил за собой за руку очень красивого мальчика в оранжевом костюме и белой шляпке.

— Такой настойчивый. Требует, чтоб пополам. А почему? А какой мальчик чудесный. Всегда за меня: «Папа, не обижай красивую тётю».

Надо было обязательно отучить её от излишней любви к детям и надо было запомнить хотя бы лицо конкурента. Почему он не спросил его фамилию?

Поезд с гостями направился в Мелитополь. Здесь был устроен пышный парад — вот мальчик-то порадовался, — затем торжественный обед. За столом они сидели с Марысей порознь — чтобы вместе их не увидел Кутепов. Все эти дни перед началом рокового наступления генерал находился в тяжёлом нервном состоянии. Издалека увидел Дымникова и, подозвав, сказал о том, что капитан опять стал похож на Дантеса, поинтересовался, почему не в строю, и, добавив, что в конвое достаточно одного Ларионова, приказал завтра же получить в штабе направление в Корниловский корпус.

На торжественном обеде Врангель говорил с воодушевлением:

— Прежде всего я горячо приветствую представителя старой испытанной союзницы — Франции. Франция первая признала наше правительство. Это было первое драгоценное свидетельство твёрдой веры в нас, наше правое дело и нашу способность во имя свободы и справедливости успешно бороться с мировым врагом — большевизмом. За Францией — Америка в исторической ноте с исчерпывающей глубиной раскрыла свою точку зрения на русский вопрос, указав на мировое значение единства и неприкосновенности России и на невозможность признания когда-либо большевистского режима. С неизменной признательностью я вспоминаю огромную помощь, оказанную нам Англией, и непоколебимо верю, что недалёк час, когда все дружественные державы найдут своевременным открыто сказать, что Русская армия ведёт борьбу не только за освобождение и благо России, но и за всемирную культуру. При нашем поражении никакая сила не в состоянии будет надолго сдержать волну красного Интернационала, который зловещим пожаром большевизма зажжёт Европу и, быть может, докатится до Нового Света.

Наступление началось 14 сентября. 19 сентября 1-я армия Кутепова взяла Александровск, 28 сентября Донской корпус захватил Мариуполь. 3 октября кутеповцы взяли Синельниково.

1920. ОКТЯБРЬ

4 и 5 октября были самыми торжественными днями наступления у Хортицы. Дымников потом иронизировал, что был действующим лицом последних великих свершений великих полководцев. Не трагедии, а скорее, комедии. В общем, театр. Освещение было организовано прекрасно: нежный солнечный свет золотой осени, красный закат, чуден Днепр при такой погоде, и никакого дождя. Сам Дымников исполнял роль командира роты.

Стояли с Воронцовым на берегу, курили слабые французские папиросы, любовались закатом. Половина реки у дальнего берега уже холодно синела, на ближней половине играли розовые гребешки.

— Из разговоров с вами, Максим Павлович, я понял, что божественная красота природы ничего нам не обещает.

— Да, Леонтий. Нам не дано знать суд Бога нашего. Эта божественная красота, как вы сказали, возможно, сулит победу, а, возможно, даёт нам с вами шанс последний раз насладиться радостями земными.

У берега покачивались лодки, готовые к ночной переправе, сапёры сколачивали плоты для орудий и лошадей. Сзади, на лесной дороге возник шум, и к реке выехала кавалькада: сам Врангель, Кутепов, Драценко, другие генералы и офицеры. Спешились. Главнокомандующий прошёл вдоль переправы, забирался в лодки и на плоты, проверяя прочность вязки брёвен. Затем, полюбовавшись пейзажем, он собрал офицеров за селом, в доме священника. Речь его была краткой:

— Вам, господа, вверяется судьба всей операции. Думаю, что корниловцы, марковцы, дроздовцы, все ветераны Ледяного похода не посрамят памяти тех, чьи имена носят.

После этих слов было приказано провести во всех полках молебны о даровании победы.

Утром 5 октября передовые батальоны марковцев форсировали Днепр и захватили плацдарм. К 8—9 октября на правый берег переправилась вся группа войск, предназначенная для разгрома красных на правобережье и для уничтожения Каховского плацдарма с тыла.

Всего через несколько дней — 13 октября — эти войска не отступали, а в беспорядке бежали обратно к Днепру. Кавалерия и артиллерия мчались на рысях, пехотинцы бежали, бросая пулемёты, а то и винтовки.

Дымников никогда ещё не испытывал такого страха, как в этот пасмурный, с низким небом день, будто заранее предназначенный для гибели. Он бежал через прибрежный лес по каким-то вырубкам, пытаясь спастись от красной кавалерии — сзади, шагах в трёхстах, отчётливо были видны поблескивающие в размашистых движениях несущие страшную смерть клинки.

Недалеко от него напролом по тем же вырубкам отступала на рысях батарея. Он посмотрел в ту сторону, ища взглядом офицеров, и в это же мгновение почувствовал страшный удар ниже колена, упал, царапая лицо, на срубленные деревья. Леонтий ощупал ногу, пошевелил — кажется, ранения нет: он просто споткнулся, но теперь жуткий ушиб не позволял идти. Попытался встать и сразу упал. Сейчас подскачет вон тот, в расстёгнутом шлеме, нагнётся и рубанёт лежачего. «Прости, Марыся, за то, что мало тебя любил, за то, что изменял! Простите, папа и мама, что уехал от вас. Простите меня те, кого убил по чужому приказу...»

«Четвёртое, стой! С передка! К бою! Картечью беглый по коннице!..» — вдруг услышал он впереди знакомый голос — Воронцов. Подбежали солдаты, потащили к орудиям, усадили на зарядный ящик. Батарея двинулась дальше, к переправе.

14 октября в Мелитополе Врангель собрал совещание в своём штабном вагоне: Кутепов, Шатилов, Абрамов, де Мартель, Михальский. Ожидая Главнокомандующего, обменивались впечатлениями об ухудшившейся погоде, умолкали, вздыхали, вспоминая поражение за Днепром.

Верховный правитель вышел озабоченный, но полный решимости.

— Что будем делать, господа? — обратился он к присутствующим. — Надо выработать общий план дальнейших операций. Продолжим ли мы бои здесь, в Таврии, или уведём армию в Крым, за перешеек.

Шатилов, поглядывая на Кутепова, наверное, надеясь на его поддержку, неубедительно и неуверенно говорил о высоких качествах армии, об её ценности в данный исторический момент, о роли в будущем России, о необходимости спасения армии, то есть об отводе её на полуостров.

— Испугаться одной неудачи и отступать — это не по-военному, — возразил поручик Михальский. — Мы, поляки...

И долго рассказывал о победе под Варшавой над Красной армией, закончив требованием продолжать сражение в Таврии.

— Уйти в Крым — это уйти из Европы. Ваши союзники поймут, что вы потерпели окончательное поражение, что больше нет России, свободной от большевиков. Англичане уже начинают переговоры с Москвой. Необходимо сражаться здесь... — де Мартель его поддержал и затем ещё много говорил о дружбе между Францией и Россией.

Кутепов знал, что армию надо уводить в Крым, если её необходимо сохранить, но он также знал, что говорить это ни в коем случае нельзя. Армию всё равно придётся уводить в Крым, правда, потеряв ещё несколько тысяч лучших офицеров и солдат — по данным разведки Будённый уже в 4—5 переходах от Днепра.

— Надо сражаться в Таврии, — сказал Кутепов.

Если бы он сейчас выступил за отход, Врангель отправил бы его в отставку, то есть на смерть — ведь Кутепов не может жить без войск, данных ему для командования ими.

Врангель подытожил:

— Отойдя в Крым за перешейки, мы не только обречём армию на голод и лишения, но и признаем невозможность продолжать активную борьбу, создадим угрозу лишения нас в дальнейшем всякой помощи со стороны союзников. Засев в Крыму, мы перестанем представлять угрозу для советского правительства и тем самым потеряем интерес к нам со стороны западных стран. Исходя из этого, я немедленно перегруппирую войска с целью организации упорной обороны, чтобы отразить контрнаступление красных, а затем ударами во фланг из района Верхних и Нижних Серогоз нанести им поражение. Лишь при неудаче мы отступим в Крым и займём активную оборону. Сегодня с утра корпус Витковского атакует Каховский плацдарм. Это решение тем более целесообразно, что, по разведданным, значительная часть красных войск выведена с плацдарма для участия в боях на правобережье.

В Мелитополе Кутепов выбрал для штаба двухэтажный дом на Воронцовской улице, особенно понравившийся ему белым цветом — вокруг были кирпичные и тёмные деревянные. Теперь генерал чаще общался не с разговорчивым оптимистом Кривским, а с молчаливым и спокойным капитаном Жуковым из разведки. По его приказу Жуков 14 и 15 октября сидел на связи с корпусом Витковского, атаковавшего Каховку. Сам генерал предчувствовал неудачу и без особой охоты садился к телефону, иногда откровенничал с Жуковым:

На другой день после поражения на правом берегу атаковать плацдарм отсюда в лоб — эту врангелевскую стратегию я не поникаю. Впрочем, и вся операция задумана... М-да... Задумана. Продолжайте, капитан. Держите связь.

Два дня в кабинете генерала только и слышалось:

— У аппарата помощник старшего адъютанта разведотдела штаба армии капитан Жуков. Его превосходительство просит доложить обстановку.

К концу 15 октября сражение закончилось. Происходило оно так:

На рассвете 14 октября 2-S корпус после двухчасовой артподготовки начал атаку на Каховский плацдарм при поддержке 12 танков, 14 бронемашин и 80 орудий. Противник был готов к отражению танков — пропускали машину через внешнюю линию обороны и встречали артиллерийским огнём, гранатами. Было подбито 7 танков. К концу дня удалось захватить лишь внешнюю линию обороны. На другой день, 15 октября, атака продолжалась при поддержке танков и авиации. Противник упорно сопротивлялся, затем перешёл в контратаку, и войскам корпуса пришлось отступить на 10 километров. Наши потери составили 10 танков, 5 бронемашин, 70 пулемётов, более 500 пленных. Корпус перешёл к обороне.

Всего дней 10 пролежал Дымников в Симферопольском госпитале, не поднимаясь с кровати, но как только разрешили ходить с палочкой, он отправился в «Русский хлеб». Шёл по городу, опираясь на изящно обработанную самшитовую палку, и с грустью отмечал, что летний праздник кончился и приближается осеннее грозное ненастье. В газетах о положении на фронте общие слова: «Упорные бои на левобережье Днепра, на Мелитопольском и на Мариупольском направлениях». Офицеры в госпитале рассказали, что Врангель запретил сообщить в печати о провале Заднепровской операции.

Ресторан Крым был закрыт «на ремонт». Люди не гуляли» а шли-торопились, не глядя друг на друга; вдоль тротуара рядами стояли нищие с прошениями-записочками, в которых обязательно фигурировало слово «голод». На особняках были приклеены объявления «продаётся».

Леонтий, поднимаясь по ступеням к двери магазина, столкнулся с каким-то мрачным человеком, что-то злобно буркнувшим ему, и словно судьбой было предопределено — не посмотрел он в лицо незнакомцу, а то бы, наверняка, запомнил.

В магазине пусто — ни товаров, ни покупателей. У прилавка — Марыся и Игнатий Николаевич. Она — сердито раскрасневшаяся, он — безнадёжно унылый.

— И он намекает на что-то, подлый, — продолжала возмущаться Марыся, когда появился Дымников. — О! Лео! Ты сам пришёл? Милый, я бы прислала автомобиль. Ты встретил сейчас человека? Это тот самый конкурент. Я уже купила зерно. Оно на пристани. Зафрахтован пароход, а он требует уступить ему половину и говорит, что в этой операции заинтересованы влиятельные лица. Это он пугает? И мне попросить своих ребят? Они как раз сейчас приедут за хлебом. Пойдём ко мне и будем пить чай с пирожными.

Она знала, что надо бежать. Леонтий должен срочно получить справку о контузии на фронте и соответствующий пропуск на первоочередную эвакуацию. Марыся договорилась, что пароход «Марианна» прибудет в Севастополь в конце месяца. Возьмёт их до Бухареста, заодно — хлеб до Марселя. Можно взять и пассажиров на борт. Обсуждали, как быть, если начнётся паника, подобная новороссийской.

28 октября в последний раз Кутепов собрал свой штаб в белом доме на Воронцовской улице Мелитополя. Совещание было кратким и неприятным...

— Противник вчера и позавчера форсировал Днепр во многих пунктах, — сказал генерал. — Сегодня он начал наступление по всему фронту. Главнокомандующий приказал нашей 1-й армии отбить наступление врага. Сейчас с подходом 1-й Конной армии у противника трёхкратное превосходство в силах, что для обороны вполне нормально. Штаб переходит в вагоны и передвигается на станцию Рыкове — это примерно середина линии обороны. 1-я Конная армия прошедшей ночью форсировала Днепр и находится на Каховском плацдарме. По-видимому, сегодня она начнёт наступление к перешейку, и командиру 2-го корпуса генералу Витковскому приказываю держать оборону. Это самый важный и опасный участок. Выход Будённого к Перекопу означал бы, что наша армия отрезана от Крыма.

Ещё штаб не переселился в поезд, и солдаты ещё перевозили шкафы и ящики с документами, как Кривский прорвался к Кутепову.

Извините, господин поручик, у меня нет времени: я работаю над приказом, — попытался избавиться от него генерал.

— Ваше превосходительство, я как раз по этому вопросу. Вы, наверное, уже сами пришли к этому выводу, но я хочу всё же вам сказать. 1-я Конная пытается отрезать нас от перешейка, но ведь и мы можем отрезать её от Каховки, ударить во фланг, прижать к Сивашу и разгромить.

— Я вас понял, но вы — разведчик. Вы знаете, что такое 1-я Конная армия? Это четыре полные кавалерийские дивизии и ещё отдельная кавалерийская бригада. Не говорю о сотнях пулемётных тачанок и артиллерийских орудиях. Вас учили в Академии генштаба законам наступления? Или вас учили авантюрам? Есть у вас новые разведданные? Нет? Вот и добывайте. Погода не для авиации — ведите разведку другими способами.

Для Кутепова это была очередная выходка бонапартика. Война — не передвижение фигурок с целью провести хитрую комбинацию, а забота о своём войске и умение вести его в бой для уничтожения противника. Учитывая приказ Главнокомандующего, он должен защищать от красных подходы к перешейку, но важнейшая задача — сохранить войска, увести их в Крым не разгромленными, а способными обороняться.

После Кривского пришёл за распоряжениями начальник конвоя Белевич, которому генерал приказал погрузить весь конвой в поезд — и в Крым. Конвой должен был оставаться в районе Чонгара, выбрать позицию и ждать армию.

Мысли генерала были заняты разыгрывающимся сражением, результат которого был известен: армия отступит за перешеек. Однако отступить можно по-разному. Как нарочно, всё небо в тучах — авиационная разведка невозможна. Всё же план обороны сложился.

Перейдя в штабной вагон, генерал вызвал к себе Жукова, чтобы в обсуждении с ним проверить своё решение.

— Главная трудность в том, капитан, — говорил Кутецов, — что они могут наступать на нас с разных сторон. Поэтому надо так организовать оборону, чтобы отразить любое наступление с любой стороны и не позволить отрезать нас от перешейка. Для этого я решил создать ударную группу из Дроздовской дивизии и конницы Барбовича. Центр группы, по-моему, и центр обороны — посмотрите на карту — это село Серогозы. Верхние и Нижние. Отсюда легко достижимы все пункты возможных атак красных. Согласны, капитан?

— Так точно, ваше превосходительство: лучше места не выбрать для сосредоточения ударной группы.

— Приглашайте начальника штаба и других. Будем готовить директиву и приказы.

Следующий день был такой же хмурый, низкое желтовато-тёмное небо будто давило на землю и на душу. Если Кутепов и ожидал новых данных о складывающейся на фронте обстановке, то не от авиации, и всё же самую важную весть привёз именно лётчик. Он летел на рискованно низкой высоте и увидел огромные массы конницы, двигающиеся и по дорогам, и по целине от Каховки в тыл кутеповской армии.

Кутепов собрал штаб, и в невесёлых раздумьях все согласились, что красные к утру 30 октября могут перерезать единственную железную дорогу, соединяющую с Крымом. Решения генерала были быстры и неожиданны.

— Штабу армии немедленно перейти за Сиваш. Я выезжаю в ударную группу. Со мной капитан Жуков и ординарцы.

Начались нервные метания генерала по заледеневшим пустым дорогам. В Серогозы приехали в полной темноте. Он собрал совещание. На лицах Витковского, Барбовича, других видел плохо скрываемые растерянность и недовольство командованием. Все хотели за перешеек, понимали, что это единственно правильный выход. Кутепов это увидел и сказал своё решающее слово:

— Я остаюсь при войсках группы на всё время операции. Приказываю завтра, 30 октября, перейти в наступление на противника, двигающегося по направлению Агайман—Рождественская к железной дороге. Задача — отрезать красных от Каховки. Капитану Жукову непрерывно быть на связи со штабом армии. О всех изменениях оперативной обстановки немедленно докладывать мне.

Напрасно Жуков дремал у телефонов — связи не было. Пришлось предполагать, что красные захватили перешеек я перерезали связь. Кутепов не помнил, чтобы когда-нибудь попадал в такую передрягу. Разве что в молодости, во время Русско-японской войны. Но теперь он должен вести в бой тысячи людей, не зная точно, где противник, и каковы его намерения.

И он вёл.

Конница Барбовича наступала на Агаймав сквозь метель, шла против ветра. Кутепов по обыкновению стоял под пулями и наблюдал за происходящим в бинокль. С ним Жуков, ординарцы, небольшая охрана. Пропищал зуммер. Жуков взял трубку и, выслушав сообщение, доложил:

— По документам, найденным у убитого красного командира, деревня Агайман занята 11-й кавалерийской дивизией 1-й Конной армии.

— Продолжать наступление. И решительнее. Что они? Метели испугались?

Испугались красные. А может быть, не испугались, а рассчитали, Их дивизия не приняла атаки и в полном строевом порядке направилась на запад к Каховке.

Подошли остатки Корниловской дивизии. Генерал Скоблин был ранен. Кутепов поздравил его с героическими боями, сказал, что нет связи ни с кем и надо пробиваться на юг, а противник со всех сторон.

— Завтра я с Туркулом буду атаковать Отраду, — сказал Кутепов, — а ваши пусть стоят и обороняются с севера.

31 октября бой вновь пришлось вести в неизвестности — связи не было.

Идти на Отраду Кутепов решил, потому что об этом направлении хоть что-то было известно: там красные и там дорога к перешейкам. Раненый Скоблин с корниловцами отражал атаки с севера. Артиллерийский огонь корниловцев доносился на наблюдательный пункт Кутепова и Турнула. Прежде чем начался бой с красными, пришлось вступить в спор с Туркулом, который усомнился в правильности отвода войск армии от Днепра.

— Существовала опасность быть отрезанными от перешейков конницей Будённого, — объяснил Кутепов.

— Большевистские атаки могли быть отбиты нашим прорывом. Мы отшвырнули бы их за Днепр и, развязав себе руки на севере, могли бы броситься на конницу Будённого. Тогда это было бы не наше отступление, а манёвр.

Ещё один бонапартик, намекающий, что не ему, Кутепову, руководить армией. Если бы руководили они, армий уже не было бы.

Туркул раздражал, следовало бы поставить генерала на место, но ведь это его подчинённый, и его дивизия атакует противника. Правда, Туркул так увлёкся стратегическими решениями, что и не смотрел на своих — повернулся лицом к Кутепову. А как раз было на что посмотреть.

— Повернитесь кругом, — сказал Кутепов, заставив себя улыбнуться, — такое редко увидишь.

Кто-то могучий дунул, и дымный туман, уже несколько дней висевший над степью, исчез. Огромной пёстрой плоскостью открылась степь, бурые, почти чёрные пятна, местами присыпанные ярким снегом, далеко слева поэскадронно шла конница — это наступал Барбович. Пехота Туркула только подходила к окраинам Отрады, и там учащалась стрельба.

— Как на старинной батальной картине, — сказал Туркул.

— Да. Но картину надо изменять. Надо брать Отраду.

В привычный шум боя вмешался неожиданный знакомый звук. Мотор аэроплана. Уверенно и быстро снизившись, он уже бежал, вздрагивая, по степи между наблюдательным пунктом и наступающими цепями. Двое суток не имея связи со штабом, вообще с внешним миром, окружённый войсками противника, Кутепов увидел вестника.

— Машину мне! — крикнул он. — Жуков за мной!

Вскочили в автомобиль на ходу. Лётчик уже спрыгнул на землю и бежал навстречу офицерам дроздовцам. Заметили эту сцену и красные. Жукову показалось, что снаряд пролетел, едва не коснувшись его лица свистящим смертельным жаром. В этот же миг грохнул тупой подземный взрыв, и сверху полетели комья земли. Жуков схватился за голову — нет ли крови.

— С вами всё в порядке? — спокойно спросил генерал.

Автомобиль продолжал мчаться.

Подъехали к лётчику, стоявшему в группе офицеров.

Все горячо радовались чудесному спасению от снаряда, разорвавшегося рядом с автомобилем.

— Моя смерть в лицо мне не посмотрит, — уверенно сказал Кутепов. — Меня убьют как-нибудь тайно, сзади. Рассказывайте обстановку, господин пилот.

Лётчик доложил, что вчера, 30 октября, красные перерезали железную дорогу и взяли Геническ. Сейчас там идут бои. Кутепов передал лётчику донесение Главнокомандующему.

Со стороны Рождественского, где вёл бой Барбович, появилась красная конница, спешившая захватить аэроплан. Подоспевший Туркул скомандовал: «Цепь, в карре!» Мгновенно перестроившись, дроздовцы залпами встретили конников, и те повернули обратно. Лошадь, оставшаяся без всадника, с жалобным ржанием бежала вслед.

К концу дня Отрада была взята.

Для ночлега Жуков выбрал большой крепкий дом. Хозяин и хозяйка, картинно благообразные, встретили поклонами и приветливыми улыбками.

— Милости просим, гости дорогие.

В горнице был накрыт стол: бутылки с вишнёвой наливкой, яблоки, квашеная капуста, каша в чугунке, яичница-глазунья. Кутепов и Жуков сняли шинели, помыли руки, хозяйка подала чистый рушничок. Помолились на иконы, сели за стол.

Выпили наливки, закусили, Жуков спросил о детях.

— В немецком плену они, господин офицер,— ответила хозяйка. — Другой раз письма присылают.

— Но всё же пленные вернулись.

— Да вот не все. Они у хозяина работают и так понравились, что тот их оставил. Уговорил, с начальством уладил. Вот так и живут покуда на Неметчине.

— Самое что ни на есть интересное вам расскажу, — вступил в разговор хозяин. — Вчера у нас гостил сам Будённый Семён Михайлович. И ужинал, и ночевал.

Жуков вопросительно взглянул на Кутепова, занимавшегося глазуньей.

— Расскажите о Будённом, — попросил генерал. — Нам интересно. Мы же с ним воюем.

Хозяин со своей вежливой улыбкой, со спокойным бесстрастным голосом, с открытым взглядом, в котором умело пряталась хитрость, был неухватистый, как мяч, никак его не возьмёшь — и те хороши, и эти, и те плохи, и эти... Не расстреляешь за то, что красных хвалит, а он Будённого вроде бы и похваливал.

— Мужик — он и есть мужик, — говорил хозяин. — Вот вы, генерал, обходительность знаете, а он такой же, как и я. Но крепкий, здоровенный мужик. Держал себя хорошо. Наливка вот ему не понравилась — свою горилку пил. Стакан выпил, потом ещё стакан. Говорил, что он сам мужик, вот мужики его и выбрали командиром. За мужиков, мол, и воюет. Как ни говори, ваше превосходительство, а ваши ничего для мужика не сделали. Все оставили у хозяев, как раньше было.

— А красные сделали? — возмутился Жуков. — Продразвёрстку они вам сделали. Обобрали до зёрнышка.

— Брали, — согласился хозяин. — Много брали. И хлеб, и лошадей, и курей. Война. Мы ж понимаем. Что вашему солдату, что ихнему — есть-то надо. Жаль вот, что русские русских убивают, и никак уж вам не замириться. Будённый сказал, что они Крым возьмут. У них праздник 7 ноября. «Будем, — говорит, — в Крыму праздновать».

— А вам всё равно, какая власть? — спросил Жуков.

— Мужику при любой власти одно — робить. Хлеб, ягоду, корову содержать. Лишь бы меньше власти брали. Будённый говорил: «Вот я буду власть, сам мужик, сам буду работать, зачем я у тебя, мужика, буду брать?»

— А безбожие большевистское? — продолжал возмущаться Жуков. — Церкви рушат, священников убивают, иконы жгут! Это же антихрист в России.

— Злое дело, — согласился хозяин. — Може, одумаются? А ежели посмотреть, то который верит в Бога, тот и без церкви будет верить. Пойдёт, на зорьку помолится и грешить не будет. А который неверующий безбожник, он и в старое время безобразничал, грабил, убивал.

— Вот добра то было бы, если б замирились, — вздохнула хозяйка.

Кутепов хмуро молчал — ему вдруг показалось, что в мужицких словах проявляется какая-то дьявольская злая правда, направленная против всего, за что сражается он. Хитрая лживая хамская правда, соблазняющая народ. Носителей этой правды надо убивать, расстреливать, вешать.

Поблагодарив хозяев, в мрачном настроении отправились спать. На ту кровать, где прошлую ночь спал Будённый, не лёг — устроился у окна. Сон был тяжёл, неспокоен и не давал желанного отдыха. Кутепов вдруг просыпался и думал о Будённом, о красных — он каждый день отбивает их атаки, занимает какие-то деревни, одерживает победы над красными частями, но всё это не то. Нет никаких побед. Красные спокойно отступают перед ним — знают, что в любом случае свой праздник будут встречать в Крыму. И атаки их демонстративны — постреляют и окапываются. Правда, иногда доходит до рукопашной — боевой азарт. Но у них есть уверенность в победе.

1920. НОЯБРЬ

Поднялся Кутепов в мрачном настроении, что внешне проявлялось в тщательности генеральского туалета: особенно чисто побриться, расчесать бороду, приказать денщику до блеска вычистить всё, что полагается.

Главная мысль с утра: борьба за Крым проиграна — надо эвакуировать армию.

Жуков уже знал, что происходит, в пределах вёрст двадцати. Что делается дальше, не знал никто. Лётчик больше не прилетал. Красные с утра начали атаки на Отраду и Рождественское. Те самые, демонстративные. Однако, воспользовавшись тем, что дроздовцы прозевали их подход, ворвались на окраину Отрады и изрубили несколько человек. Затем по Отраде открыли непрерывный артиллерийский огонь. Сотрясались стены штабной избы, дребезжали стекла, росло число раненых. Раза два пришлось съездить генералу в Рождественское — Барбович стоял крепко.

Одна главная мысль логически приводила к другой: если Крым отдаём, значит, надо ехать к Врангелю и требовать суда для своей армии.

С наступлением темноты артиллерийский огонь красных прекратился.

— Что будем делать, Жуков? — спросил генерал. — Поедем ночью или будем ждать утра, когда снова начнут бомбардировку?

— Поедем сейчас, ваше превосходительство, но дорога не охраняется. Там могут быть красные разъезды.

— Возьмите у меня эскадрон, — предложил Туркул.

— На ваш эскадрон они поднимут полк, — возразил Кутепов. — Будем ехать скрытно. Жуков, прикажите подать автомобиль. А вы, Туркул, дайте мне пять хороших конников. За меня остаётся командир корпуса генерал Писарев.

13 вёрст от Отрады до Рождественского были для Кутепова едва ли не самыми страшными за всю его боевую жизнь. Страшнее, чем на скале во время Русско-японской. На небе ни звёздочки, вокруг глухая холодная степь, дымящаяся туманом. Налетят с десяток мужиков — и нет генерала Кутепова с его борьбой за какую-то настоящую Россию. Или пулемёт из засады сожжёт беспощадными очередями и автомобиль, и их.

— Поезжайте медленнее, — приказал генерал. — Так мы скорее услышим подозрительные звуки.

Стало спокойнее, когда появились огни Рождественского, но оттуда доносились выстрелы, вспышки возникали во тьме, слышны были крики.

— Кричат, словно свиней режут, — сказал Жуков.

Навстречу подъехали двое кавалеристов Барбовича. Доложили, что идёт бой с неожиданно налетевшим красным отрядом.

Барбович угостил хорошим ужином и успокоил генерала, заверив, что до станции Ново-Алексеевки дорогу охраняют его патрули и железная дорога свободна от красных.

По дороге к Ново-Алексеевке расчувствовавшийся после ужина и вина Жуков сказал:

— Когда мы к селу подъезжали, это не свиней резали, а раненых латышей рубили, добивали.

— Зачем вы это мне докладываете? — вскинулся Кутепов. — Чтобы я вернулся и запретил?

— Что вы, ваше превосходительство, я хотел...

— Вы хотите гражданскую войну вести в белых перчатках? Не получится. Думаете, они вас раненого лечили бы? Я видел на Кубани, как они раненых офицеров жгли на кострах.

В Ново-Алексеевке Кутепова ждала телеграмма Главнокомандующего: войска покидают Северную Таврию и занимают оборону на перешейках. Кутепов руководит этой операцией.

Происходящее возникает из происшедшего. Прячется в человеке увиденное, задуманное, пережитое, заставлявшее волноваться, и приходит час, когда всё это врывается в сознание и требует поступка. Несколько дней боев в окружении, в полной неизвестности о положении на фронте, жуткая поездка через ночную степь, этот Будённый...

Кутепов прибыл в Севастополь и немедленно явился во дворец к Врангелю. Он был готов к самому резкому, даже грубому разговору, но Главнокомандующий легко соглашался со всеми предложениями генерала и в заключение сказал:

— Я поручаю вам всю оборону Крыма и контроль за эвакуацией.

Вагон Кутепова, куда он вернулся после этого разговора, стоял на привычном месте, с которого открывался вид на Южную бухту, на пассажирскую пристань, где готовилась к отплытию «Марианна».

Последний раз приехали за хлебом и прощались. Приехал и старый знакомый Заботин. Сказал Дымникову:

— Прощевайте, Леонтий Андреевич. Оставаться вам нельзя. Это я с вашей помощью от Кутепова прятался. Пусть вам там живётся хорошо. Может, ещё и вернётесь.

— А может, и вы мировую революцию устроите, и мы с вами в Европе встретимся, — усмехнулся Леонтий.

— Может, и устроим, — рассмеялся Заботин.

Приехали в Севастополь, на пристань, заняли каюты.

До отплытия оставалось ещё более двух часов. Ядвига уже разбирала вещи. Леонтий после некоторых раздумий сказал Марысе, что решил пойти на прощание в Петропавловский собор.

— Я обязан это сделать, — говорил он. — Иначе не буду себя уважать. На Днепре мне спас жизнь Воронцов не ради дружбы со мной, не ради какого-то там офицерского долга, а потому что он глубоко верующий человек. Христианин спас христианина, исполняя долг перед Богом. Сейчас он на фронте — я не могу с ним попрощаться, не могу выразить свою глубочайшую человеческую благодарность. Поэтому я должен пойти в храм, помолиться за него, поставить свечку. Пусть Бог поможет и ему выйти живым из этой ужасной войны. Это займёт у меня не больше часа.

Марыся не возражала.

Леонтий ушёл, сопровождаемый неожиданно поднявшимся сильным ветром, взбудоражившим воду в заливе. На пристани появились торопящиеся пассажиры и среди них почему-то её надоедливый конкурент, с которым все дела уже были покончены.

— О чём нам говорить, — сказала она ему. — Хлеб давно в трюме. Вот с Витенькой я поговорю. Прощай, мой хороший мальчик. Расти большой, умный и сильный. Я тебя всегда буду помнить и любить. Мы с тобой встретимся, когда ты вырастешь, и я найду тебе самую красивую невесту.

Отец с сыном попрощались и отошли. Их кто-то ждал. Не прошло и минуты, как мальчик снова подбежал к Марысе.

— Тётя Марина, папа просил, чтобы вы это письмо передали на почту в Константинополе. Он сам забыл вам передать, а теперь стесняется подойти.

— Хорошо, Витенька. Обязательно передам, — сказала она и положила конверт в сумочку.

Исчез мальчик и его сопровождающие. Марыся ушла в каюту. По почти опустевшей пристани протопали человек шесть солдат контрразведчиков во главе с капитаном, а через несколько минут вышли, ведя под руки испуганную Марысю, вслед ей что-то кричала со слезами Ядвига.

Эту сцену Кутепов увидел в окно и узнал женщину — та самая шпионка то ли польская, то ли большевистская. Приказал, чтобы к нему вызвали капитана, а солдат остановили. Тот явился серьёзный и немного удивлённый успехом своей операции.

— Знаете, кто я? — спросил генерал.

— Так точно, ваше превосходительство. Командующий армией генерал Кутепов.

— Я назначен начальником всей обороны Крыма. Мне подчиняются все войска и вся эвакуационная служба. Поэтому я и вызвал вас. За что арестовали даму?

— Явный шпионаж. У неё в сумочке обнаружено вот это.

Капитан достал разорванный конверт, вынул из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги, передал Кутепову. Объяснять было нечего — бумага говорила сама.

— Полный план Перекопских укреплений и расположение всех артиллерийских батарей. Даже с указанием калибров.

— Что собираетесь делать, капитан?

— Я хотел отвести для допроса...

— Какой ещё допрос? Вы теперь знаете, кто я, и обязаны выполнять мои приказы. Шпионку немедленно повесить. Немедленно! Здесь. На берегу.

— Ваше превосходительство, днём... женщину...

— Да. Вы правы. В газетах уже писали, что детям вредно видеть повешенных по моему приказу. Тогда расстреляйте. Там, за пакгаузом. Тело можете отдать родственникам или кому там. Пусть везут куда хотят. Рапорт об исполнении приговора жду через десять минут.

Леонтий вернулся, когда тело Марыси внесли в каюту. Глаза её, все понимавшие и так радостно вбиравшие Жизнь, были закрыты. На левой груди алел цветок смерти с оранжево-красными лепестками окровавленных клочьев кофточки. Убийца стрелял аккуратно.

Леонтий обливал слезами и целовал её холодные ноги, её леденеющие щёки, которые столько ночей были рядом, касались его лица. Не стало единственной в мире женщины, не только помогавшей ему выжить в это ужасное время, но и открывшей ему красоту и счастье жизни.

Он вышел на палубу. Ветер прекратился, море притихло, словно ожидая его слова. И он сказал кому-то невидимому: «У меня не было цели в жизни — теперь есть: убить Кутепова. Не просто убить, а уничтожить, превратить в ничто, чтобы понял перед смертью, что он лишён звания человека, чтобы испил чашу, наполненную кровью убитых им».