Мираж черной пустыни

56

— Ты рада, что едешь в Калифорнию? — спросила Сара, помешивая в горшке растопленный воск.

Дебора сидела, прислонившись к стволу каштана и подтянув колени к подбородку, и листала модный журнал — специальный выпуск «Мадемуазель», посвященный студенческой моде, с последними новинками моды университетских кампусов. Она задержалась взглядом на странице, где модели демонстрировали длинные юбки и туфли на платформе, затем подняла глаза на подругу.

— Меня это пугает, Сара. Калифорния ведь так далеко, там все совершенно по-другому!

Сара склонилась над горшком, проверяя консистенцию воска. Она понюхала его, затем добавила еще один небольшой кусочек. Глядя, как он тает, она говорила:

— Не могу поверить, что ты так долго на это решалась! Если бы эту стипендию предложили мне, уж я бы не стала раздумывать и сразу же за нее ухватилась!

Снова опустив глаза на юных моделей, которые все прямо светились американской самоуверенностью, Дебора почувствовала, как страх опять заползает в ее сердце. Да разве сможет она вписаться в среду этих современных, модных девушек?

Это решение далось ей нелегко. Принять стипендию Ухуру означало провести три года вдали от Кении — вдали от всех ее друзей, от тети Грейс, от своего дома в миссии, а самое главное — вдали от Сары, которая была ей как сестра. А кроме того, сегодня домой возвращается Кристофер, четыре года проучившийся в Англии. У Деборы только и будет времени, чтобы поздороваться с ним, а затем придется снова попрощаться.

Дебора завидовала Саре. Она казалась такой уверенной в себе, прямо как эти модели в журнале. Сара всегда была очень смелой; потому, что она родилась в тюрьме, как она сама всегда говорила. Они ничего не боялась и всегда была готова принять любой вызов, который бросала ей судьба. То, что она ушла из колледжа, проучившись всего год, было абсолютно типично для Сары. Этот поступок чрезвычайно разгневал ее мать, Ваньиру. Она до такой степени рассердилась на дочь, что с тех пор они не разговаривали друг с другом. Дебора тоже была шокирована. Но подруга объяснила ей мотивы своего поступка со свойственной ей уверенностью в собственной правоте: «Эджертон больше ничего не может мне дать. У меня нет времени просиживать на этих бесполезных занятиях. Я прекрасно знаю, чего я хочу, и в Эджертоне я этого не получу Так что я собираюсь отправиться своей дорогой».

Сара имела в виду свою мечту стать дизайнером модной одежды. Еще будучи совсем маленькой девочкой, она уже точно знала, чем именно станет заниматься. В средней школе Сара жадно хваталась за любые занятия, где обучали искусству, дизайну и шитью. После школы она поступила в Эджертонский колледж в Нджоро, где на факультете народного хозяйства, одном из очень немногих курсов высшего образования, открытых для кенийских женщин, изучала виды тканей и то, как с ними обращаться, а также ручную и машинную строчку, кройку, шитье женского платья, перешивание и отделку. Увидев, что второй год обучения полностью посвящен кулинарии и воспитанию детей, она ушла из колледжа и вернулась домой, чтобы следовать к осуществлению своей мечты другим путем.

Теперь она работала помощницей швеи в Найэри, в мастерской индианки по имени Дар. Зарплата была маленькой, работать приходилось с утра до поздней ночи, условия работы оказались тяжелыми, но миссис Дар обшивала жен всех преуспевающих бизнесменов в их округе, и поэтому Сара жадно училась у нее ремеслу. Однако и этого ей было мало. Она, конечно, надеялась, что когда-нибудь у нее будет своя мастерская, собственные помощницы и швейные машины, но мечтала Сара о чем-то большем: о том, чтобы создать совершенно новый стиль.

Именно поэтому она сейчас мешала горячий воск в горшочке над огнем, сидя у реки вместе с Деборой. Не так давно Сара открыла для себя искусство батика — окрашивания ткани с помощью воска, и теперь она дни напролет проводила эксперименты, упражняясь в этом мастерстве.

— Мне кажется, я буду чувствовать себя не в своей тарелке там, в Калифорнии, — призналась Дебора, откладывая в сторону модный журнал. — Я ведь ничего не знаю. И я просто уверена, что все они намного умнее меня.

Сара выпрямилась и встала руки в боки.

— Что за чушь, Деб! А за что, как ты думаешь, ты получила эту стипендию? Неужели за свою глупость? Ты же обошла полторы тысячи других претендентов! И разве профессор Муриуки не говорил, что университет Найроби уступает Калифорнийскому университету одну из самых блестящих своих студенток?

Профессор Муриуки, возражала про себя Дебора, просто очень добр к ней. Она училась у него в университете Найроби весь последний год, и он выделял ее среди других студентов.

К тому же он признавал:

— Нельзя отрицать, что уровень образования в Калифорнийском университете выше, чем у нас. Вы приняли мудрое решение, мисс Тривертон. Вернувшись в Кению и продолжив учебу в местном медицинском университете, вы будете на две головы выше своих сокурсников.

Восемнадцатилетние девушки наслаждались теплом августовского солнышка, любовались рекой, мирно несущей мимо них свои воды. Из-за деревьев доносились крики детей, играющих в регби на поле, которое мать Деборы передала миссии Грейс, когда уезжала из Кении десять лет назад. Недалеко, всего в сотне метров от реки, стояла хорошо знакомая горстка хижин, которую окружала сельская идиллия: посевы маиса и бобов, обещавшие богатый урожай, стадо ухоженных коз, наполненное до краев зернохранилище. Там и жила Сара вместе со своей старенькой бабушкой, Мамой Вачерой, но в своей собственной хижине, которую она обустроила, расстелив на полу ковер и обставив удобными стульями. Была там и хижина Ваньиру, в которой она останавливалась, когда приезжала в гости из Найроби. Четвертая хижина была для Кристофера. Когда-то это была тингира, холостяцкая хижина его отца; Кристофер всегда останавливался там, когда приезжал на каникулы из медицинского университета.

Вспомнив о Кристофере, Дебора посмотрела на часы. Его самолет из Лондона прилетел еще утром. В аэропорту его должна была встретить мать и привезти сюда на своей машине.

Деборе казалось, что им давно уже пора бы приехать. Где же они?

Всю предыдущую неделю она по ночам ворочалась в постели, а в последнюю ночь перед его приездом ни на минуту не сомкнула глаз, постоянно думая о Кристофере и его скором возвращении. Как они встретятся после четырех лет разлуки? И сейчас сердце ее забилось быстрее при мысли о том, что Кристофер снова вернется домой, что они опять будут разговаривать долгими-долгими часами. «Сильно ли он изменился за эти годы»? — спрашивала себя она.

Сара оставила на некоторое время свой горшок с воском и теперь внимательно рассматривала куски ткани, разложенные на больших валунах для сушки. Все они были окрашены разными способами.

— Кажется, мне наконец удалось решить проблему с трещинками на рисунке, — сказала она, протягивая Деборе кусок ткани. — Что скажешь, Деб?

Дебора рассматривала большой кусок муслина в руках Сары. Рисунок на ткани изображал женщину с ребенком: примитивные, грубоватые линии; краски натуральных оттенков. Ей нравилось, как солнце просвечивает сквозь ткань, обнаруживая черные прожилки краски в тех местах, где воск треснул.

— Очень красиво.

Сара положила ткань обратно на камень и отступила.

— А я вот не уверена.

— Ты овладела техникой работы с воском — краски почти не растекаются.

Сара кусала губы, придирчиво разглядывая дело своих рук.

Она самостоятельно, долгим путем проб и ошибок, постигала искусство создания батика, экспериментируя на обрезках ткани, которые покупала у миссис Дар, жертвуя на это почти половину своего жалованья. Воск и краска, которые Сара покупала на азиатском рынке в Найэри, съедали остаток ее средств, так что Сара постоянно сидела без денег. Но результат того стоил. Она освоила мастерство создания батика, и ее ткани были прекрасны.

И все же чего-то не хватало.

— Не знаю, Деб, — сказала Сара, усаживаясь на траву рядом с подругой. Она задумчиво ковыряла босыми ногами красную глину и наблюдала за рыбами в прозрачной воде. — Мне кажется, этого недостаточно.

Дебора, которая не обладала художественными талантами и поэтому искренне восхищалась достижениями своей подруги, возразила:

— Ты сможешь шить замечательные платья из этой ткани, Сара. Я знаю, что, если бы у меня были деньги, непременно купила бы у тебя одно!

Сара улыбнулась. Несмотря на то что Дебора носила фамилию Тривертон и ей принадлежал огромный дом на холме прямо в центре кофейной плантации мистера Сингха, а ее тетя была владелицей миссии Грейс, денег у Деборы не было. Дело в том, что дом этот ничего не стоил: его содержание обходилось слишком дорого, и желающих купить это старое строение, со всех сторон окруженное кофейными деревьями мистера Сингха, не находилось. И все знали, что практически с самого дня основания миссия была убыточной, потому что в школу и больницу всегда брали тех, кто не мог заплатить, и что все средства, которые доктор Тривертон когда-либо удавалось добыть, она тут же тратила опять на миссию, ничего не оставляя себе. Ходили даже слухи о том, что, если бы не помощь католических монахинь, предложенная ими несколько лет назад, миссия давно бы уже разорилась. Так что Дебора Тривертон была так же бедна, как и Сара Матенге; и это было далеко не единственное, что объединяло их.

— Подумать только! — воскликнула Дебора, протягивая подруге журнал. — В Америке все еще носят мини-юбки!

Сара с завистью смотрела на моделей. В Кении мини-юбки были запрещены. Власти заявили, что это «неприлично и недостойно женщины», что мини-юбки «разжигают в мужчинах постыдные страсти».

— Нет, мне никогда не вписаться в их круг, — в отчаянии произнесла Дебора. — Посмотри, во что я одета! — На ней были простое ситцевое платье и босоножки. «Самое то для кенийской деревни, — думала она, — но совершенно не подходит для кампуса престижного Калифорнийского университета».

— В Америке сейчас можно носить все, что хочешь, — успокоила ее Сара. — Посмотри сама: миди, бабушкины платья, крестьянские юбки, а вот вельветовые брючные костюмы. Или вот, голубые джинсы с заплатами всех цветов радуги. И даже шорты! Ты, главное, помни, — сказала она убежденно, — что ты получишь диплом с отличием и вернешься домой высококлассным специалистом. Все будет так, как сказал профессор Муриуки.

Деборе оставалось только надеяться, что предсказания Сары исполнятся. Ее самой главной мечтой было стать хорошим доктором. Быть такой, как тетя Грейс, и идти по ее стопам.

— Если бы только у меня были деньги! — воскликнула Сара, швыряя камешек в воду. — Уж я-то знаю, что могла бы шить лучше, чем миссис Дар! Она такая консервативная, у нее нет никакого воображения. Она и слушать не хочет мое мнение! На прошлой неделе пришла жена доктора Чандра, так миссис Дар одела ее в костюм зеленого цвета, который ей ну никак не идет! Я-то сразу увидела, что ей нужно что-нибудь светло-коричневое, может, с золотистой отделкой. А юбки миссис Дар на ней просто висят, как на вешалке! Ох, Деб, если бы у меня были деньги, я бы купила швейную машину и открыла собственное дело. Я могла бы работать прямо здесь, у себя дома. А когда у меня появилось бы несколько постоянных клиентов, закупала бы оптом небеленый муслин и окрашивала отрезы так, чтобы они индивидуально подходили каждой из них.

— Эти очень красивые, — заверила ее Дебора, кивая на разложенные на валунах куски батика.

Сара схватила один из них, выкрашенный разными оттенками красного и оранжевого, и предложила:

— Давай посмотрим, как это будет смотреться на тебе.

Дебора засмеялась и сказала:

— Канги мне не идут, Сара. — Но все же поднялась и позволила подруге обернуть вокруг себя жесткий материал.

Несмотря на то что Дебора была мзунгой, ее кожа была ненамного бледнее, чем кожа Сары, ведь всю свою жизнь она провела под жгучим экваториальным солнцем. В то время как большинство белых, живущих в Кении, старательно пытались защититься от безжалостных прямых лучей солнца, Деборе нравилось ощущать солнечное тепло на своих руках и лице. Но это не означало, что девушки похожи друг на друга. Несмотря на то что у Деборы были короткие кудрявые черные волосы и карие глаза, внешность ее была абсолютно европейской, тогда как Сара имела ярко выраженные африканские черты. Она носила модную в то время прическу — множество туго заплетенных косичек, собранных вместе на макушке, которую венчал фонтан волос. Такая прическа удлиняла ее и без того длинную шею и подчеркивала изящество ее тонких рук и стройного тела. Дебора считала Сару Матенге исключительной красавицей и даже немного завидовала природной грациозности и чувству стиля, присущему ее подруге.

— Тебе здорово идет, Деб, — сказала Сара, отступая на шаг назад и изучая свое творение.

Дебора медленно поворачивалась в солнечном свете, пытаясь поймать свое отражение в водах реки. Сара обернула ткань вокруг нее по принципу канги — перехлестнула на груди и завязала в узел под шеей.

Потом Сара вновь нахмурилась.

— Что-то не так? — спросила Дебора. — Тебе не нравится?

— Это не то, к чему я стремлюсь, Деб. Все это выглядит чертовски банальным. — На лице Сары появилось задумчивое выражение. — Помнишь, несколько лет назад был в моде ливерпульский стиль? А потом Карнаби-стрит? А вот кенийского стиля не существует. Нет такого стиля, который можно было бы назвать уникальным, присущим только Восточной Африке.

— А как же канга? Я бы сказала, что это типичный восточноафриканский стиль.

Да, это действительно было так. Впервые эти большие прямоугольники ярко раскрашенной хлопчатобумажной ткани, известные под названием «канга», появились на кенийском побережье в девятнадцатом веке. Теперь мода на кангу распространилась по всей Восточной Африке: женщины носили их и в поле, и на рынке. Из канги можно было сделать простое платье, если обернуть ее под мышками и подоткнуть; иногда ее завязывали узлом на плече или на шее. Использовали ее также в качестве юбки с запахом, шали, люльки для младенцев, оборачивали вокруг головы в тюрбан. Канга была дешевым, простым нарядом, который не требовал особого ухода и отлично подходил образу жизни африканских крестьянок. Но Сара не собиралась создавать одежду для вананчи.

— Я думаю о тех женщинах, которые работают в городах, Деб. Их становится все больше — многие сейчас стремятся получить работу в офисе: учатся на секретарей, администраторов. Женщин начинают брать на работу в банки и коммерческие фирмы. Есть даже женщины адвокаты! Эти женщины не могут носить кангу. И что же тогда они носят? — Она ткнула пальцем в сторону «Мадемуазель». — Они покупают дешевые имитации американской и британской одежды!

— Ну тогда, — ответила Дебора, — ты могла бы делать готовые платья на основе канги, из той же ткани. Тогда это, несомненно, будет новый стиль и уж точно кенийский.

Сара затрясла головой, при этом ее золотые серьги в виде колец засверкали на солнце.

— Я не хочу шить из ткани, из которой делают канги. Ненавижу эти дурацкие высказывания, которые на них печатают.

По не известной никому причине много лет назад среди производителей тканей для канг появилась странная мода: на каждом отрезке печатался афоризм на языке суахили. Многие из них были такими древними и настолько неясного происхождения, что не имели для современников никакого смысла: «Видоле витано, кипи ни бора?» — «Из пяти пальцев который лучший?» А другие, наоборот, были избиты и банальны, например: «Акили ни мали» — «Человек богат умом».

Сара взяла у Деборы батик и снова расстелила его на валуне.

— Я не хочу использовать уже готовую ткань. Я хочу создать новый материал. Ну как же ты не понимаешь, Деб? — Сара возбужденно затараторила. — Я хочу создать абсолютно новый стиль. Не просто материал, не просто новый покрой платья, а совершенно новый образ. Что-то, в чем заключена сама Кения, стиль, который сохранит и обессмертит африканские традиции! И что-то такое, что захотят носить женщины в Европе и Америке.

— И как будет выглядеть такой образ?

— Я пока не знаю. — Сара пристально смотрела на батик, сохнущий на солнце. Она столько экспериментировала с цветом и рисунком, но, кажется, все, что ей удалось создать, — это лишь имитация канги. — Что есть такого, что присуще именно Кении? — спросила она. — Только не считая канги.

Дебора пожала плечами:

— Понятия не имею.

— Знаешь, что я собираюсь сделать, Деб? Я хочу поездить по нашей стране и посмотреть, что носят люди.

— Какая замечательная идея!

— Только подумай обо всех этих племенах, на которые западная цивилизация еще не оказала своего влияния. Луо, Кипсигис, Туркана! Они наверняка до сих пор носят традиционные наряды. Я собираюсь изучать их: я буду делать зарисовки, они станут моим вдохновением, Деб. Я найду новый образ Кении в самих ее людях!

— Все это звучит просто восхитительно, Сара. И я уверена, что у тебя все получится!

— У меня могло бы получиться, если бы только у меня были деньги!

— Сара! — воскликнула Дебора. — У меня есть отличная идея: я продам часть вещей из Белладу, тогда у тебя будут деньги, которые тебе так нужны!

Но Сара лишь улыбнулась и ответила:

— Нет, Деб. Ты не можешь этого сделать. Ты переедешь жить в Белладу, после того как окончишь медицинский университет. Не станешь же ты жить в пустом доме! — Она повернулась и подошла к воде. — Я придумаю, где взять денег. Я в этом абсолютно уверена. И открою собственный бизнес.

— Да, обязательно, — ответила Дебора. — А я, когда стану доктором, буду покупать у тебя всю свою одежду!

Сара покрутилась на месте и раскинула руки.

— Да, и станешь отправлять ко мне всех своих богатых друзей! У меня будет столько заказов, что мне придется нанять пятьдесят человек, и все вокруг захотят носить мою одежду!

— Ты станешь Руди Гернрайх Восточной Африки!

Сара рассмеялась:

— Нет, скорее Мэри Квант!

— И кто такая Мэри Квант? — послышался вдруг мужской голос.

Девушки обернулись и увидели молодого человека, который направлялся к ним широкими шагами вниз по травянистому берегу реки. На нем были темные брюки, белая рубашка с закатанными рукавами и солнечные очки.

— Кристофер! — закричали обе в один голос.

Дебора внезапно оробела и не сдвинулась с места, в то время как Сара кинулась ему на шею. Он схватил ее и закружил.

— Ты вернулся! — кричала она.

— А ты так выросла! — Он поставил ее на землю, и они дружно рассмеялись. Потом Кристофер повернулся к Деборе.

— Привет! — сказал он.

— Привет, Кристофер. Добро пожаловать домой.

Они стояли под каштаном, по их лицам плясали блики, которые солнце бросало сквозь листву, и смотрели друг на друга. Каждый из них думал о том, что четыре года поначалу казались им вечностью, но теперь, когда разлука позади, им вдруг стало казаться, что они и глазом не успели моргнуть. Кристофер удивлялся тому, как изменилась за это время Дебора, превратившись из озорной четырнадцатилетней девчонки в прелестную молодую женщину, а Дебора пыталась понять, куда делся тот неуклюжий, долговязый семнадцатилетний парень и кто этот красивый мужчина, который стоял сейчас перед ней.

— Ты выросла, — тихо сказал он.

— Ты тоже.

Снова воцарилось молчание. Потом Сара спросила:

— Где мама?

— В твоей хижине, жалуется, что нет угали и что твое поведение просто недопустимо.

Сара со страдальческим видом подняла глаза к небу, потом сказала:

— Пойду поищу бабушку. Она, наверное, в деревне. О, Кристофер! — Она снова обняла его. — Как я рада, что ты вернулся! Скажи мне, что ты приехал навсегда и больше никогда не уедешь.

Он рассмеялся:

— Я больше никогда отсюда не уеду.

Сара убежала, скрывшись за деревьями. Дебора и Кристофер остались одни.

Она не могла поверить в то, что он и в самом деле стоял теперь перед ней — после четырех лет переписки и телефонных звонков на Рождество, в течение которых она скучала по своему закадычному другу и товарищу по детским играм, росла и замечала, как ее дружба превращается в любовь женщины к мужчине. Она видела странные, волнующие сны о нем, тосковала по нему, лежа в постели с открытыми глазами и уже не переживая их совместные детские приключения, как это было раньше, а придумывая романтические свидания. В отсутствие Кристофера Матенге Дебора влюбилась в него, и теперь эта любовь сделала ее неожиданно робкой.

— Я скучала по тебе, — призналась она.

— Я тоже скучал по тебе, Деб. Не могу передать, что значили для меня твои письма. — Он сделал несколько шагов к ней, но остановился и устремил взгляд за реку. — Леса больше нет…

Дебора посмотрела в ту же сторону, на шамбы, которые, будто аккуратные заплатки, покрывали склон холма до самой верхушки. Когда они с Кристофером были детьми, лес доходил до самой кромки воды. Затем новое африканское правительство выделило эту землю переселившимся сюда кикую, которые тут же принялись вырубать лес и распахивать землю под поля. Теперь здесь было много хижин — уже не круглых, как раньше, а квадратных, как это принято у мзунгу, но все так же построенных из глины и навоза и крытых слоновьей травой. А по обочинам пересекающихся немощеных улочек было припарковано несколько видавших виды автомобилей.

Дебора посмотрела на Кристофера и подумала, что он тоже очень изменился. Откуда взялось это стройное мускулистое тело, эти широкие квадратные плечи, которые плотно натягивали ткань рубашки? В его позе было столько гибкости — он напомнил Деборе морани племени масаи, которые кочевали по долинам Амбосели. Это были необыкновенно красивые молодые мужчины, стройные и поджарые, достаточно чванливые для того, чтобы считать себя самой красивой расой на земле. Кристофер создавал подобное впечатление, вот только в нем не чувствовалось и намека на самолюбование. Он повернулся и улыбнулся ей так, как ни один морани никогда не смог бы улыбнуться.

— Как Англия? — спросила она.

— Холодная и дождливая. Я рад, что вернулся домой.

Он и говорил теперь по-другому Акцент кикую, который всегда присутствовал в его речи, исчез. Кристофер больше не смешивал «л» и «р», как это делают кикую, ведь в их языке нет звука «р». Он говорил на правильном языке выпускника Оксфорда, кем и являлся.

— Как поживает твоя тетушка? — спросил Кристофер.

— Замечательно. Работает много, как никогда. Я напоминаю о том, что ей уже восемьдесят три и что следовало бы проще ко всему относиться. Но тетя Грейс считает, что, если она выйдет на пенсию, миссия без нее развалится.

— Возможно, так оно и будет.

Дебора смотрела в его солнечные очки. Она чувствовала себя несколько комфортнее оттого, что очки защищали ее от его глаз.

— А твоя мать? Что от нее слышно?

В голове у Деборы всплыло воспоминание. Ей было восемь лет, и она была в охотничьем домике «Килима Симба». Ей захотелось в туалет, и она выскользнула из своей палатки. Проходя мимо палатки своей матери, она услышала голос: «Дебора для меня ничего не значит, Джеффри. Я договорилась с тетей Грейс, что она будет жить у нее».

— Мама нам теперь очень редко пишет, — ответила Дебора, думая о последнем письме от матери, формальном, безразличном. — Но она говорит, что дела на овечьей ферме идут хорошо, и Австралия ей все так же нравится. На каждое Рождество она посылает тете Грейс и мне по шерстяному свитеру.

Они снова замолчали. Глаза Кристофера по-прежнему были скрыты за солнечными очками, Дебора же смотрела на реку, на прозрачную воду, которая перекатывала гальку и водоросли.

Стояла необычайная для августа жара; казалось, зной сочится из самой земли и окутывает их жаркими волнами. Дым от печей в домиках кикую наполнял воздух острым кисловатым запахом. Со стороны поля для регби раздавались крики игроков; среди кофейных деревьев мистера Сингха урчали моторы. На руку Деборы села пчела, она смахнула ее.

Кристофер снова осмотрелся, медленно поворачиваясь, чтобы вобрать в себя всю окружающую его картину, бесчисленные фермы, которые покрывали теперь местность. А ведь когда-то здесь была непроходимая чаща. Столетия назад здесь шли войны с масаями, его предки поклонялись деревьям и диким зверям, а не так давно тут нашли прибежище борцы за свободу May May. Теперь же всюду, насколько хватал глаз, были заплатки зеленого цвета, аккуратно поставленные на красной ткани земли. Полуголые ребятишки пасли коз и коров; женщины пололи сорняки, согнувшись над грядками, или собирали овощи. Это был мирный, спокойный пейзаж, и Кристофер страшно скучал по нему все четыре года учебы в Англии.

Наконец он снова посмотрел на Дебору, которая стояла в луче солнечного света, задумчиво глядя на воду, совсем как в тот день, десять лет назад, когда он впервые встретил ее.

Он подумал о письмах, которые она ему посылала раз в неделю, в течение четырех лет. Он все их бережно сохранил.

Поначалу Кристофер, с одной стороны, тосковал по Кении, но одновременно был захвачен новой жизнью в Оксфорде. Тогда он лишь скучал по веселому товарищу своих юных лет, по чудесной маленькой девочке, которая сделала его жизнь с бабушкой более веселой. Он скучал по Деборе точно так же, как по Саре и матери, как по своим товарищам, с которыми вместе играл в регби.

Но потом прошел первый год его учебы, затем наступил второй, а письма от Деборы неизменно приходили каждую неделю, и он обнаружил, что ждет не дождется, когда придет новое письмо и он сможет укрыться где-нибудь один на один со словами, написанными Деборой, найти хоть несколько мгновений в своей занятой жизни и провести их с ней, там, в Кении. Наверное, его чувства к ней начали меняться, когда изменились ее письма. Детскость постепенно исчезала из них, на смену ей медленно приходила зрелость. Дебора рассказывала ему о серьезных вещах: о правительстве, о событиях в мире, о своей мечте стать доктором, и задавала ему тысячу вопросов о нем самом, об учебе, о планах на будущее. Письма от Деборы были ниточкой, которая связывала его с Кенией; благодаря им он никогда не чувствовал себя оторванным от дома. И никогда не чувствовал себя оторванным от нее, напротив, с каждым ее письмом он становился ей все ближе. И она стала значить для него очень много.

Со стороны хижины Сары послышались спорящие голоса.

— О боже, — произнесла Дебора. — Опять они за свое. Твоя мама ужасно сердита на Сару. Она тебе рассказывала об этом?

— Да. Сначала, когда Сара написала мне от том, что ушла из Эджертонского колледжа, я тоже был против. Но я знаю свою сестру. Она сумеет добиться своего. Маме следовало бы уже понять, что спорить с Сарой бесполезно.

— Они очень похожи друг на друга, верно?

— Интересно, а где бабушка?

— Она отправилась принимать роды. — Дебора не могла отделаться от чувства смущения, казалось, она должна была что-то говорить, чтобы заполнить пространство между собой и Кристофером. — После независимости дела у Мамы Вачеры идут очень неплохо. Люди возвращаются к традиционным методам лечения, и старые знахари, выйдя из подполья, процветают. Как твоя бабушка.

Кристофер задумался. Он собирался стать доктором через четыре года и тоже намеревался процветать.

— Кристофер, мне нужно тебе что-то сказать, — быстро сказала Дебора. — Я тебе об этом не писала — хотела сказать при встрече. Я получила стипендию Ухуру и могу поехать учиться в Калифорнию.

Она не заметила никакой реакции с его стороны, только увидела свое двойное отражение в стеклах его очков. Он немного помолчал, потом произнес:

— В Калифорнию. Надолго?

— На три года.

Он снова замолчал. Его глаза по-прежнему были спрятаны за темными стеклами. Казалось, весь мир затаил дыхание. Замолкла река, затихли птичьи трели в кронах деревьев. Затем Кристофер шагнул к Деборе и положил ладони на ее обнаженные руки. Напряжение нарастало, они оба это остро почувствовали. Глядя на нее, Кристофер еще крепче сжал ее руки.

Дебора была самым старым и самым дорогим другом. Когда-то она спасла его от детского одиночества и взяла с собой в свой солнечный мир. Ее письма поддерживали его все это время, и он мечтал снова увидеть ее. Но теперь все было по-другому. Что-то изменилось.

Неожиданно Дебора показалась ему маленькой, беззащитной.

— Будь осторожна, — произнес он с тревогой. — Мир такой огромный, намного больше, чем ты можешь себе представить. Ты знаешь только Кению, Дебора, и то лишь часть ее… — Голос его прервался. Он хотел сказать больше, озвучить это странное, новое чувство, которое так неожиданно охватило его. Он смотрел на нее, чувствовал ладонями ее теплую кожу и думал: «Она такая невинная».

Его охватило сильное желание защитить ее, прижать к себе и укрыть от всего того, что ему самому суждено познать в этом большом мире. Кения была всего лишь маленькой, изолированной страной. А Дебора была ребенком сельской, отсталой провинции. Что она знала о жизни?

— Со мной все будет в порядке, — растерянно ответила она, потрясенная мощью его прикосновения, страстью, звучащей в его голосе. Что с ним произошло? Откуда взялась эта сила, эта страстность?

Дебора подняла руки и сняла с него очки. Он смотрел на нее глазами, которыми его предки много веков назад наблюдали за передвижением льва в высокой рыжей траве. Она утонула в этом взгляде, ощутила, как энергия перетекает из его ладоней в ее руки. Кристофер захватил, пленил ее. Внезапно ей стало трудно дышать.

— Дебора, — тихо произнес он, все так же крепко сжимая ее руки. — Я не могу просить тебя остаться. У меня нет такого права. Ты должна ехать и добиться в этой жизни всего, что только в твоих силах. Но… пообещай мне, Дебора, что…

Она ждала. Теплый ветерок колыхал листья над их головами. Солнечные зайчики прыгали по их лицам.

— Что пообещать? — прошептала она. Сердце ее, казалось, вот-вот выскочит из груди. «Скажи это, Кристофер. Прошу тебя, скажи».

Но слова не слетали с его губ. Все случилось слишком быстро — этот резкий переход от дружбы с Деборой Тривертон до любви к ней как к женщине. Через мгновение Кристоферу показалось, что он пересек какую-то опасную черту — черту, приближения которой он не заметил, через которую переступил, сам того не осознавая. Он был не готов к этому внезапному порыву страсти, этому нежданному, запретному желанию схватить ее в свои объятия и поцеловать. И не только поцеловать.

И он не знал, как ей сказать об этом. Он подумал о далекой Калифорнии, о тех мужчинах, которых Дебора там непременно встретит, мужчинах, подобных ей, — белых. Она уедет из Кении, со страхом осознал Кристофер, и никогда больше не вернется сюда.

— Дебора, — произнес он наконец, — пообещай мне, что ты никогда не забудешь, что Кения — твой дом. Здесь твоя родина. Здесь живет твой народ. Там, в другом мире, ты будешь чужой. Ты будешь диковинкой, ты будешь непонятой. Мир нас не знает, Дебора; он и понятия не имеет о том, как мы живем, о чем мечтаем. В Англии ко мне относились как к чудаку. Вокруг меня вечно кружили люди, которые хотели со мной познакомиться, но друзьями я так и не обзавелся. Они и представления не имеют о том, что такое быть кенийцем, насколько мы не похожи на других. Они могут сделать тебе больно, Дебора. А я не хочу, чтобы тебе было больно.

Она пропала, потерялась — в его глазах, в его руках, крепко сжимавших ее. Этого странного, пугающего мира, о котором он говорил, больше не существовало, оставался лишь кусочек реки и на ее фоне — она и Кристофер.

— Пообещай мне, — повторил он звенящим голосом, — что ты вернешься домой.

Язык ей не повиновался.

— Обещаю, — прошептала она. И, когда он отпустил ее руки, резко отвернулся и зашагал прочь, ей показалось, что вместе с ним из ее жизни ушел солнечный свет.

57

Сара была невероятно зла.

Вот уже две недели она путешествовала по Кении в поисках «кенийской моды», а никакой моды так и не нашла.

Она шла по древним улочкам Малинди — экзотического, обветшавшего города, бывшего порта, где торговали арабами. Смотрела на белые стены домов, на закутанных с ног до головы женщин, на многолюдные рынки, на цветущие манговые деревья и чувствовала себя так, будто очутилась в далеком прошлом. Сара разозлилась еще сильнее.

Она начала свои поиски около озера Виктория, где посетила племя луо. Она изучала их, делала зарисовки — за работой, на рынке, возле костров — и обнаружила, что большая часть мужчин носят широкие брюки или шорты, а женщины — канги. После этого она поехала к племенам масаи и самбуру, где увидела на женщинах и мужчинах обыкновенные красные накидки шуки — либо завязанные на плече, либо обернутые вокруг тела под мышками. Женщины племен камба и таита также носили канги, иногда даже поверх европейского платья или блузки, а зачастую и на голове в качестве шарфов. В этой одежде преобладал красный цвет; коричневый также пользовался большой популярностью, особенно у тех, кто до сих пор носил набедренные повязки и накидки из мягкой кожи. Здесь, на побережье, где чувствовалось сильное влияние арабской культуры, мусульманки, с головы до ног укутанные в одежду, так что видны были только глаза, носили исключительно черное, а индианки — яркие сари, привезенные из Индии. Сара объездила Кению вдоль и поперек, ее альбом был полон зарисовок, а ожидаемое вдохновение к ней так и не пришло.

Ей было жаль, что Дебора не смогла поехать вместе с ней. Они бы превратили эту поездку в настоящий праздник и хорошо отдохнули, путешествуя по глубинке. Для Деборы, которая через несколько недель уезжала в Америку, это стало бы отличными проводами, к тому же она бы помогала ей советами и выслушивала ее идеи.

Но в охотничьем домике «Килима Симба» в честь нее устроили прощальную вечеринку, и Дебора вынуждена была поехать туда. Поэтому она уехала с Терри Дональдом, а Сара отправилась к мистеру Мваи выпрашивать у него машину: тот вошел в ее положение и любезно согласился одолжить автомобиль.

Двухнедельный срок истекал: машину нужно было возвращать владельцу. Сара много где побывала и много чего увидела, но ничего интересного не нашла: единственное, чем она располагала на данный момент, — это сотня безликих рисунков.

Она сидела на скамейке, «смотрящей» на прибрежный белый песок и зеленоватые коралловые рифы, в тени пальмы, и наблюдала за группой европейцев, изучающих территорию вокруг древней разрушающейся мечети.

Туристы, которых заверили в стабильности кенийского правительства и убедили в том, что больше никаких революций не предвидится, начали вновь приезжать в Кению. Новые отели появлялись как в Найроби, так и здесь, на побережье; в джунглях, как грибы, вырастали роскошные охотничьи домики; по кенийским дорогам сновали микроавтобусы, преследующие животных и останавливающиеся в деревнях для фотографирования. Туристы даже стали заезжать в Найэри; однажды Сара стала свидетельницей того, как несколько американцев пытались сфотографировать Маму Вачеру возле ее хижины.

Наблюдая за туристами, бродившими по заброшенному мусульманскому кладбищу в поисках входа в пустынную мечеть, Сара рассматривала их синтетические брюки, голубые джинсы и футболки. «Почему мы должны подражать кому-то? Почему мы хотим выглядеть как американцы? Почему мы им, а не они нам подражают?» — думала она.

Ей снова вспомнились молодые женщины Найроби, вчерашние выпускницы курсов секретарей, гордо шагавшие по улицам города небольшими стайками, уверенные в себе, смеющиеся, с заплетенными в тугие косички волосами, всем своим видом говорящие о том, что теперь они, так же как и их страна, свободны и независимы. Однако все они были одеты по-европейски.

«Когда-то законодателем мод был Париж, — сказала себе Сара, вставая со скамейки и продолжая свой путь. — Десять лет назад это была Англия. Сегодня это Америка. Когда же наконец настанет очередь Африки?»

Она впервые была на побережье, поэтому чувствовала себя здесь такой же туристкой, как и европейцы. Малинди не походил на остальную часть Кении. Город был очень древним, основанным португальцами много веков назад. Период его расцвета пришелся на правление султана Занзибара. «Малинди словно сошел со страниц сказки «Тысяча и одна ночь, — думала Сара, — с его стародавними арабскими базарами, куполами, узкими улочками и ручными тележками». Мужчины в длинных белых одеждах курили трубки и пили кофе из маленьких чашечек.

Женщины, закутанные в черные одежды, резко контрастировали с белыми стенами зданий. На пляжах пальмовые деревья гнулись под натиском ветра: их роскошные зеленые кроны уважительно кивали древнему городу. По воде, среди коралловых рифов, скользили живописные рыбацкие дау, чьи треугольники парусов белели на фоне ярко-голубого неба.

«Малинди красивый, полный мистики, завораживающий город», — думала Сара. Но он не был похож на Кению.

Шагая среди гибискусов, бугенвиллей и красного жасмина, через многолюдные угольный и рыбный рынки, мимо некогда роскошных вилл богачей прошлых лет, с альбомом в руке, Сара думала о племени туркана, с которым познакомилась на севере страны. Со своими бесценными верблюдами, которых они отказывались использовать в качестве вьючного скота — лишь исключительно в качестве молочного, со своими мужчинами в забавных шапочках, сделанных из глины и волос предков, со своей любовью к разукрашиванию тела, они казались Саре настолько чужими, что она решила, что они тоже не типичные представители Кении.

Когда она приехала в «Птичий сад», крупный орнитологический зоопарк, то увидела семью индусов, устроившей пикник на лужайке среди тамариска и огненных деревьев. На отце были надеты европейская рубашка, широкие брюки и тюрбан; на матери и бабушке — сари ярко-голубого и желтого цветов; дети были в простых платьях и шортах. «Очень может быть, — думала Сара, — что эти люди — потомки первых индусов-рабочих, которых более семидесяти лет назад привезли из Индии строить железную дорогу. Несомненно, эти три поколения индусов, наслаждающихся сейчас пикником на зеленой траве, родились и выросли в Кении. Но Сара, как, впрочем, и большая часть африканцев и белых, не считала индусов кенийцами.

Сара шла вперед. Она брела к пляжу, где ветер начал покрывать рябью бежевые дюны и бросать солнечные крапинки на зеленую воду. Ее раздражение сменилось унынием. «Неужели, — думала она, — среди всех племен и народов, населяющих эту страну, нет истинных, стопроцентных кенийцев? Даже ее собственное племя, кикую, забыло о своих традициях. Мужчины сменили шуки на брюки, женщины носили канги.

Где же тогда был этот кенийский стиль?

Она присела на невысокую, покрытую мхом, скамейку и стала наблюдать за рыбаками в длинных белых рубашках, вытаскивающими сети с дневным уловом. Она вдыхала соленый запах Индийского океана, слушала крики чаек, ощущала солнце на своих руках. «Кенийское солнце, — подумала она, — которое одинаково светит им всем».

Сара раскрыла альбом и просмотрела свои зарисовки: прыгающий воин из племени масаи, резчик по камню из племени кисии, пастух из племени самбуру, погоняющий своих подопечных. Сара зарисовала глаза мусульманских женщин, робко смотрящих поверх черных паранджей; изобразила счастливую невесту из племени тарака, на которой было надето не меньше двухсот поясов из раковин каури; набросала на странице женщин из племени покот, танцующих с обнаженной грудью и огромными кольцами в ушах. Сара даже нарисовала африканского бизнесмена, торопливо идущего по улице Найроби с портфелем в руке. Там был улыбающийся швейцар из открывшегося отеля «Хилтон». Наконец, она взглянула на последние зарисовки в своем альбоме: современных молодых женщин Найроби, одетых в псевдоамериканском стиле, столь дисгармонирующем с их величественными, замысловатыми африканскими прическами.

Сара смотрела на свой альбом и думала о том, какой из всех этих рисунков олицетворяет Кению.

Подул теплый ветер. Листы ее альбома затрепетали. Над дюнами пронеслась тонкая песчаная завеса. Зашелестели, ударяясь друг об друга, пальмовые кроны. Сара прикрыла глаза рукой и взглянула на зеленовато-голубую воду. День близился к вечеру. Она знала, что ей уже пора возвращаться в Найроби, но не могла пошевелиться.

Неожиданно и необъяснимо место не отпускало Сару.

Словно тропический ветер сделал ее своей пленницей; словно шелестящие пальмы шептали ей: «Останься, останься…» Она посмотрела на небо, на огромные волны, накатывающиеся на отдаленные рифы, на движущиеся дюны и отчаянно захотела рисовать.

Открыв чистую страницу, достала из сумки карандаш и начала делать наброски.

Сара едва понимала, что делает; карандаш, казалось, двигался сам по себе. Ее рука скользила по листу бумаги, оставляя на нем всевозможные прямые и кривые линии. Она наносила тени, выделяла очертания. Ее взгляд метался от листа к пейзажу, и от пейзажа обратно к листу, пока наконец на бумаге не появилась картина.

Когда рисунок спустя всего пару минут был готов, Сара в изумлении уставилась на него.

Она нарисовала древний пляж. Но она не просто передала его внешний вид, что могла сделать любая фотокамера, она передала его душу. Все линии и изгибы дышали жизнью: казалось, можно услышать шум волн, крики чаек, а нарисованная вода колыхалась. Несмотря на то что рисунок был сделан серым грифельным карандашом, он был полон красок. Сара видела их, чувствовала их. Ее сердце учащенно забилось. Девушка пересела на другое место и, перевернув страницу, начала зарисовывать симпатичную маленькую мечеть, спрятавшуюся среди зарослей тамариска. Закончив с этим, узкую улочку с ее арабскими решетчатыми балкончиками. Запечатлев на бумаге душу древнего Малинди, Сара закрыла глаза и представила равнины Амбосели, где бродили львы и тянулись к небу терновые деревья. Ее руки вновь запорхали над бумагой. Один рисунок сменялся другим. Она достала из сумки новые карандаши. День был на исходе: еще немного — и на землю опустится мгла. Но Сара не обращала на это никакого внимания, а продолжала рисовать.

Сара рисовала берега озера Виктория, пики гор Кения и Килиманджаро. Она мысленно представляла африканские круглые хижины, а ее рука мгновенно воссоздавала их на бумаге. Она рисовала птиц и животных, вдыхала жизнь в дикие цветы. Потом были облака, целые кучи облаков, плывущие вокруг ослепительно яркого солнца. Наконец, в альбоме появились восходы и закаты, бурлящая река Чания, дым, поднимающийся от костра ее бабушки, местный автобус, везущий женщин с рынка домой.

Изрисовав весь альбом вплоть до последней странички и сточив все карандаши, Сара с удивлением обнаружила, что сидит в полной темноте. Ее охватило странное, пугающее чувство.

Она вдруг поняла — и это открытие было для нее подобно удару, — что она искала не там, где нужно. Здесь, в дешевом альбоме, который она сейчас крепко сжимала в руках, и была Кения. Стиль Восточной Африки, теперь она это понимала, заключался не в том, во что были одеты люди, а в самой Восточной Африке. Душа Кении была не в шуках и кангах, а в солнце, траве и красной почве; в улыбках детей; в лицах женщин; в парении ястреба; в важной поступи жирафа; в треугольных парусах рыбацких дау.

Сару начала бить дрожь. Она спрыгнула со стены и побежала к машине доктора Мваи, прижимая драгоценный альбом к груди. Она не замечала ни темные маленькие улочки, по которым мчалась, ни смуглых женщин, удивленно смотрящих на нее из окон домов. Сара видела перед собой лишь необъятные просторы желтой саванны и стада слонов, бесплодные пустыни и вереницы верблюдов, небоскребы Найроби из стекла и бетона, возвышающиеся над трущобами. И видела она это все в цвете и формах, на ткани, которую собиралась создавать.

Наконец-то Сара Матенге была готова явить миру кенийский стиль.

— Знаешь, что делает этот парень? — спросил Терри Дональд, открывая третью бутылку пива.

Дебора не слушала его. Сидя с Терри в обзорном зале охотничьего домика на Килима Симба, она наблюдала за одиноким слоном, пришедшим к ручью на водопой. В зале было тихо; все гости разошлись по своим комнатам переодеться из купальных костюмов в одежду для коктейлей. На закате, когда к ручью придут множество зверей, здесь защелкают не меньше сотни туристических фотокамер.

— Я говорю о Родди Макартуре, Дебора, — сказал Терри, пытаясь привлечь ее внимание. Он понимал ее рассеянность. Через две недели она уезжала в Америку. — Значит так, — продолжил он. — Вот, что делает Родди, когда у него нет клиентов для поездки на сафари: едет туда один и подстреливает самые крупные трофеи, которые только может найти. Он продает их Свонсону, таксидермисту в Найроби; тот обрабатывает их и прячет до поры до времени. Потом Родди, когда у него появляются клиенты или какой-нибудь другой парень, у которого нет достойных трофеев, а ему хотелось бы их иметь, идет к Свонсону, выкупает у него головы и тайно — ну, ты понимаешь — подменивает их. Клиенты уезжают домой с внушительными трофеями и хвастаются перед друзьями, что смогли завалить таких монстров. Но такой расклад, Дебора, не по мне. Я считаю, что охота должна быть честной. — Он наклонился и похлопал ее по плечу. — Дебора?

Она взглянула на него.

— Извини, Терри. Я снова задумалась.

— Держу пари, ты уже сидишь на чемоданах.

Нет, она не сидела. На самом деле по мере приближения дня отъезда ее нежелание уезжать становилось все сильнее.

Из-за Кристофера.

Она не могла выбросить из головы их встречу на реке три недели назад. Она переживала этот момент снова и снова, наполняя каждую частичку своего бытия воспоминаниями о Кристофере, стоявшем в лучах солнца. Каждый раз, думая о нем, она испытывала непреодолимое сексуальное желание, которое росло в ней с каждым днем.

— Знаешь, Дебора, — сказал Терри, — перед тем как ты уедешь на три года, я хотел бы вывезти тебя еще раз на сафари.

Она посмотрела на него. Это был двадцатилетний, стройный, загорелый молодой человек, которому передалась мужественная красота его отца Джеффри и его прадеда сэра Джеймса. У него была страсть к охоте. Три года назад получив лицензию на охоту, он вывез Дебору на ее первое в жизни сафари.

Они сели в машины и поехали в Танганьику. Так как лицензия имела некоторые ограничения, Терри не мог охотиться на представителей Большой Пятерки — слона, носорога, буйвола, льва и леопарда.

Во время охоты они наткнулись на старого льва, из щеки которого торчала игла дикобраза. Игла прошила голову несчастного животного, отчего тот обезумел и начал нападать на мирных деревенских жителей. Терри убил опасного зверя одним милосердным выстрелом, и ему позволили, в качестве платы за услугу, забрать себе шкуру животного.

Их второе сафари случилось год назад, как раз перед поступлением Деборы в университет Найроби на подготовительные медицинские курсы. Тогда они с Терри отправились в Уганду за слоном. Длинными жаркими днями они прорубали себе путь сквозь густые заросли деревьев, тащили тяжеленные ружья, сумки с патронами и бутылки с водой, рыскали в поисках следов и помета, чувствуя на каждом шагу окружающую их опасность. Наконец, после всех этих мучений они наткнулись на небольшое стадо слонов с отличными бивнями.

Терри предоставил Деборе почетное право первого выстрела, но та оцепенела от ужаса. Терри, недолго думая, выстрелил и убил лучшего представителя стада, после чего стал с упоением контролировать спиливание бивней. Когда он, проявив невероятную щедрость, предложил Деборе забрать слоновую кость себе, она отказалась.

Она так не смогла убедить Терри в том, что не любит охоту и не одобряет тот факт, что ее разрешили на территории Кении. В свою очередь, Терри не мог заставить ее взглянуть на это его глазами: охотники делали общественно-полезное дело. Они контролировали численность животных, «прореживая» опасно разросшиеся стада, спасали урожаи и деревни от уничтожения и набегов, не давали разгуляться браконьерам, убивающим животных жестокими способами.

Дебора покачала головой и отпила свой имбирный эль:

— Нет, Терри. Я больше никогда не поеду на сафари, разве что просто посмотреть на животных.

На самом деле она не одобряла не только охоту, но и простые экскурсии: все больше и больше дорог пересекали девственные просторы Кении, так как все больше и больше туристов приезжали туда в поисках дичи. «Не могло ли вторжение людей и машин, — думала Дебора, — нарушить хрупкий природный баланс?» Она не раз видела, как толпы орущих и улюлюкающих туристов бегали за животными, вынуждая испуганных зебр и антилоп бежать сломя голову. Путешественники въезжали на своих арендованных автомобилях прямо в стада, разбивая их, разделяя матерей с детенышами, сгоняя зверей с их территорий, изматывая их и делая легкой добычей для рыскающих вокруг хищников. Что за прелесть, недоумевала Дебора, была в том, чтобы гоняться за несчастными животными, доводя их до изнеможения, только ради того, чтобы сделать несколько фотографий?

Но хуже всего было то, что туристы фотографировали людей. К деревням то и дело подъезжали автобусы, из которых высыпали орды туристов с камерами и фотоаппаратами. Обиженные пастухи-масаи натягивали на головы плащи и отворачивались. Женщины пытались отгонять непрошеных гостей сердитыми криками.

Какое невежество! Какое неуважение! Африканцы знали, что эти вацунгу приезжали в Африку, чтобы фотографировать животных. Получалось, что они принимали жителей деревень за животных?!

Дебора обвела взглядом роскошный охотничий домик. Дональды были первыми, кто открыл в Кении заведения подобного рода. Идея стала популярной, и такие охотничьи домики стали появляться повсеместно — от Уганды до побережья. Джеффри Дональд владел тремя такими домами, а также стремительно увеличивающимся флотом микроавтобусов, таких же, как те, что возили путешественников по земле масаи. Охотничий домик «Килима Симба» был красивым и элегантным. Гостей привозили организованными группами и развлекали в течение одного-двух дней народными танцами, кормили изысканной едой и водили к древнему источнику, к которому на протяжении столетий животные приходили на водопой. Повсюду на бамбуковых стенах домика были развешаны таблички с просьбой соблюдать тишину, чтобы не пугать животных.

Бар начал заполняться туристами, одетыми в новенькие костюмы цвета хаки, которые они купили в Найроби и в которых, это было видно, чувствовали себя немного неловко. Но это было частью африканских приключений. Они заказывали напитки, о которых бармен никогда не слышал: — «Маргариты», холодные чаи, — и гуляли по дорогому магазину, где хорошенькая молодая африканка продавала привезенную из Америки одежду.

Дебора окинула взглядом африканский пейзаж. Она слышала, как дышала земля; чувствовала, как холодные руки тропиков обнимали ее. Казалось, весь остальной мир — то страшное место, о котором ей рассказывал Кристофер, — перестал существовать. Она вновь осталась наедине с красной землей, животными и горами.

Она слышала голос Кристофера, доносящийся до нее с бескрайних просторов: «Кения — твой дом. Здесь твое место».

Внезапно Дебора почувствовала себя невероятно несчастной. Три года показались ей вечностью. Как она, оторванная от земли, которая питала ее энергией и силами, сможет выжить в чужой, непонятной ей стране? Она будет чувствовать себя птицей в клетке, которую лишили возможности парить в голубом небе.

«Ты любишь меня, Кристофер? — обратилась она к тишине, опускающейся с заснеженной вершины Килиманджаро. — Любишь ли ты меня так же сильно, как люблю тебя я? Испытывая невыносимую боль от желания прикоснуться, обнять, поцеловать? Или ты относишься ко мне как к сестре? Любишь ли меня той же любовью, которой любишь Сару? Обнимал бы ты меня так же, как ее, говорил бы со мной так же, как с ней, если бы это она уезжала в Америку? Будешь ли ты сходить с ума от тоски по мне, когда я уеду, как это буду делать я?»

— Тебе принести еще выпить, Дебора? — спросил Терри.

«Если бы только Сара была здесь», — подумала Дебора.

Ей отчаянно нужно было поговорить со своей лучшей подругой: возможно, Сара смогла бы ответить на мучившие ее вопросы, помогла бы разгадать ее брата. Но Сара не смогла бы приехать сюда, даже если бы Дебора ее попросила: она колесила по Кении в машине доктора Мваи.

— Нет, спасибо, Терри, — сказала она, вставая. — Я пойду к себе в комнату ненадолго.

— С тобой все в порядке, Дебора?

— Все прекрасно. Увидимся на вечеринке.

Дебора пошла по висячему мосту, соединявшему «африканские» комнаты, построенные на сваях, с главным корпусом охотничьего дома. Оказавшись у себя в комнате, она прислонилась к закрытой двери, уставилась в пустыню, простирающуюся под ее балконом, и безмолвно прокричала: «Кристофер!»

«Асанте сана», — сказала Сара другу, подвезшему ее из Найроби домой. Она помахала ему рукой и зашагала по тропинке, ведущей от вершины холма вниз, к берегу реки, к хижинам ее бабушки. Прощаясь с другом, она улыбнулась, но эта улыбка была фальшивой. На самом деле Сара была в ярости и, когда подошла к Маме Вачере, работавшей в своем огороде с лекарственными травами, то в очередной раз прокляла всех банкиров в Найроби.

Они все отказали ей в займе, благодаря которому она планировала открыть свое маленькое дело, — все как один!

Когда знахарка подняла голову и увидела внучку, она отложила свою мотыгу и обняла девушку.

— Добро пожаловать домой, дочь моя, — сказала она. — Я соскучилась по тебе.

В объятиях Сары пожилая женщина казалась маленькой и хрупкой. Никто точно не знал, сколько Вачере лет, но исходя из ее девических воспоминаний — Вачера уже родила Дэвида, отца Кристофера, когда Тривертоны, пятьдесят четыре года назад, впервые приехали в Африку, — было подсчитано, что ей уже около восьмидесяти. Однако, несмотря на свой возраст и хрупкость, Мама Вачера по-прежнему была сильной женщиной.

— Кристофер здесь? — спросила Сара, перед тем как зайти в свою хижину, чтобы поставить чемодан и взять две бутылки пива из сахарного тростника.

— Твой брат не приходил домой с того самого дня, как вернулся из-за воды.

Сара сняла выходное платье, в котором ездила в город, и завернулась в кангу. «Почему Кристофер все еще в Найроби?» — подумала она, выходя из хижины с бутылками пива в руках.

— Он непочтительный, Сара, — сказала Мама Вачера, беря предложенное пиво. — Мой внук должен быть здесь, со мной. Скоро он поступит в школу знахарства, и тогда я вообще не увижу его.

— Я уверена, Кристофер не хотел тебя обидеть, бабушка. Ему нужно много заниматься, готовиться к поступлению в медицинский институт.

Они сидели на земле возле старой хижины Вачеры, две африканские женщины, между которыми лежали поколения. Они пили пиво и разговаривали, вовлеченные в древний ритуал женского единения и доверия.

— Скажи мне, — попросила Мама Вачера, — ты нашла то, что искала?

Сара с восторгом поведала бабушке о своем потрясающем открытии, которое она сделала в Малинди, и о своих фантастических планах на будущее. Когда же ее рассказ подошел к тому месту, где она обратилась к банкирам Найроби, чтобы взять у них деньги на реализацию своих идей, в голосе Сары послышались грустные нотки.

— Это было очень унизительно, бабушка. Они вели себя со мной так, будто я просила у них подачку. «Нужны гарантии», — сказали они! Получается, чтобы получить заем, человек должен доказать, что он в нем не нуждается! Я показала им свои рисунки и ткань, которую сделала, и сказала: «Вот мои гарантии! Мое будущее — мои гарантии». Тогда они спросили, есть ли у меня отец или муж, на которых они могли бы оформить заем. А узнав, что нет, велели мне убираться восвояси. Бабушка, как же женщине начать свое дело?

Мама Вачера покачала головой. В этом она ничего не смыслила. Женщины должны были растить детей и работать на шамбах. Вещи, о которых говорила ее внучка, были для нее полной загадкой.

— Откуда такая мечта, дочь моя? Ты должна сначала найти себе хорошего мужа. Тебе уже давно пора иметь детей, а их у тебя нет.

Сара рисовала эскизы платьев на земле. Поездка в Найроби открыла ей глаза на реальное положение вещей. Несколько банкиров отказались даже разговаривать с ней, двое расхохотались над ее планом, а трое намекнули на сексуальные отношения. «За определенные услуги, — доверительно сказали они ей, — быть может, мы и смогли бы дать тебе заем…»

Сара была в отчаянии.

По всей Восточной Африке женщины становились все более независимыми. Они поступали в высшие учебные заведения и приобретали профессии врача и юриста, даже архитектора и химика. Но эти пути, решила Сара, тщательно контролировались мужчинами. Женщины, хоть и работали на мужских должностях, делали это под неусыпным присмотром и контролем со стороны мужчин. Женщин, надевших адвокатские парики и выступающих в судах, тщательно опекали и контролировали. Они по-прежнему находились в полной власти мужчин, какими бы независимыми они себя ни считали. Женщины же, которые хотели открыть свои собственные предприятия, были другого поля ягодами. Им нужда была полная независимость, а это уже совершенно не устраивало мужчин.

— Мы представляем для них угрозу, — сказала Сара, пытаясь объяснить ситуацию своей матери. — Женщина, владеющая собственным делом, — это человек, крепко стоящий на ногах. Над ней нет мужчины, который бы принимал за нее окончательные решения. И это пугает мужчин. К тому же они опасаются со стороны женщин конкуренции. Но я не позволю им остановить меня. Я найду способ начать свое дело.

Сара пришла к матери, смутно надеясь, что та сможет одолжить ей немного денег, но Ваньиру, как и банкиры, была настроена против планов своей дочери.

— Закончи школу, — твердила она. — Зачем, по-твоему, я стольким жертвовала ради тебя? Развелась с твоим отцом, жила в лесу, провела все те годы в лагерях? Затем, что я хотела, чтобы ты могла получить хорошее образование и что-то представлять собой.

— Я не хочу жить твоей жизнью, мама. Я хочу жить своей собственной! Разве не это означает быть свободной?

Втайне от матери Сара поговорила с доктором Мваи, с которым жила ее мать в районе Карен. Но он, несмотря на то что сочувствовал ей и понимал ее, сказал:

— Если я дам тебе денег, Сара, твоя мать перестанет со мной разговаривать. Поэтому я не могу пойти против ее воли.

— Бабушка, — со слезами на глазах произнесла Сара. — Что же мне делать?

Мама Вачера смотрела на свою внучку, которая не была настоящей Матенге, но которую, несмотря на это, пожилая женщина очень любила.

— Почему это так важно для тебя, дитя?

— Это важно не только для меня, бабушка! Это важно для всей Кении!

Видя, что бабушка не понимает ее, Сара пошла в свою хижину и взяла альбом с эскизами.

— Смотри, — сказала она, медленно перелистывая страницы. — Видишь, как мне удалось передать душу нашего народа?

Мама Вачера никогда раньше не видела рисунков. Ее глаза не могли уловить и понять изображенные на них образы. Единственное, что она смогла распознать, — это украшения: ожерелье племени масаи, серьги племени эмбу. Она смотрела на изгибающиеся на бумаге линии и пыталась понять, что чувствует девушка. И хотя слова Сары были непонятны пожилой женщине, было в них то, что Вачера очень хорошо понимала, — страсть.

Она чувствовала ее сейчас, когда они сидели в лучах солнца, и Сара, переворачивая страницы, с упоением говорила о тканях, которые она хотела создавать, о платьях, которые она хотела шить, о стиле, который она хотела привить своим африканским сестрам. Мама Вачера ощущала энергию юности, которая исходила от Сары и вливалась в ее собственное дряхлое тело.

— И для этого тебе нужны деньги? — наконец спросила она.

— Миссис Дар пообещала продать мне одну из своих старых швейных машинок. Тогда я смогу арендовать маленькое помещение в городе — какую-нибудь комнатушку, лишь бы в ней было электричество и место, чтобы развертывать и резать ткань.

Вачера покачала головой.

— Я не понимаю денег. Почему ты не хочешь выменять ее у миссис Дар? Можешь брать из моего огорода все, что хочешь. Мое маисовое поле у реки нынче плодоносит как никогда. Или, быть может, она предпочтет коз? Я богатая женщина, Сара. У меня около ста коз!

В раздражении девушка вскочила на ноги. Ее бабушка жила в прошлом. Обменять коз на швейную машинку!

— Мне нужны настоящие деньги, бабушка! Фунты и шиллинги! На то, чтобы заработать эти деньги, у меня уйдут годы. А мне они нужны сейчас!

Мама Вачера задумалась, потом сказала:

— Возможно, ты ищешь не в том месте, дитя мое. Ты должна обратиться к земле за ответом.

Сара попыталась скрыть раздражение. Разговаривать с бабушкой было так же сложно, как и с матерью. Взрослые люди просто не понимали ее. Они жили в прошлом! Если бы Дебора была здесь — она бы поняла ее.

Вачера медленно поднялась, взяла в руку мотыгу и сказала:

— Пошли со мной, дитя.

Сара хотела отказаться, но поняла, что это будет невежливо по отношению к старшему человеку. Поэтому пошла следом за бабушкой к реке, маисовому полю.

— Дети Мамби живут на земле со времен Первого Мужчины и Женщины, — говорила Мама Вачера, ведя внучку между высоких стеблей. — Мы произошли от земли. Когда мы произносим клятву, мы едим землю, чтобы соединить наши слова с нашим духом. Земля бесценна, дочь моя, ты должна всегда это помнить.

Дойдя до угла поля, Вачера наклонилась и ударила мотыгой по земле.

— Когда человек забывает о своих корнях, — сказала она, раскапывая землю, — он теряет все. В земле лежат все наши ответы.

Сара смотрела на реку, чувствуя, как растет ее раздражение. Она была не в том настроении, чтобы выслушивать лекцию по земледелию.

Но, услышав, что мотыга обо что-то ударилась, она насторожилась.

Вачера, согнувшись пополам, стоя на прямых ногах, словно она пропалывала или собирала урожай, копала землю. Когда она вытащила из земли большой кожаный мешок, Сара в изумлении уставилась на него.

— Вот, — сказала Мама Вачера, вручая мешок внучке.

Озадаченная Сара быстро развязала его и заглянула внутрь. Ее взгляд упал на кучу серебряных монет. В нем было, должно быть, не меньше сотни фунтов!

— Бабушка, — прошептала она, — где ты это взяла?

— Я же сказала тебе, дочь моя, что не понимаю денег и не использую их. Каждую наделю на протяжении двадцати урожаев твоя мать присылала мне деньги на твое содержание. Мне они были не нужны, я кормила тебя и твоего брата пищей с собственной шамбы. Мне не нужно было покупать лекарства, я делала свои собственные. А когда школа настояла на том, чтобы я купила вам форму и книги, я послала им коз. Но я сохранила их, зная, что в них содержится сила.

Сара смотрела на пожилую женщину во все глаза. Затем прокричала:

— Бабушка!

— Тебе нужно было именно это? Это сделает тебя счастливой?

— Очень счастливой, бабушка.

— Тогда они твои.

Сара обняла пожилую женщину и закружилась вместе с ней.

Вачера рассмеялась и спросила:

— Что ты теперь будешь делать?

Сара не могла двинуться с места, ее глаза блестели. Она точно знала, что она сделает с этими деньгами. Но ей нужно было спешить — оставалось слишком мало времени.

Дебора уезжала через две недели.

58

Грейс сложила стетоскоп и убрала его в карман белого халата.

— Следите за его состоянием и сообщайте мне о малейших изменениях, — сказала она стоявшей у кровати медсестре, африканке в светло-голубой рясе.

— Да, мемсааб доктори.

Напоследок Грейс еще раз взглянула в медицинскую карту мальчика, затем рассеянно потерла левую руку и вышла из детской палаты.

По дороге домой Грейс то и дело приветствовали люди: священник, спешащий на обряд крещения, сестры-студентки с книжками под мышками, католические монахини в голубых одеждах, пациенты в креслах-каталках, посетители с цветами в руках. Миссия Грейс была похожа на маленький городок; это было независимое сообщество, которое занимало каждый дюйм всех тридцати акров. Говорили, это самая большая миссия на территории Африки.

Грейс Тривертон по-прежнему была директором, однако управление миссией, по большому счету, лежало на плечах других людей, которым она на протяжении последних лет постепенно передавала свои полномочия. В восемьдесят три года Грейс уже не могла выполнять всю работу, как бы ей того ни хотелось.

На улице зажглись фонари. Люди спешили в столовые, на занятия, на вечернюю молитву в церковь. Грейс медленно поднялась по ступенькам своей удобной и привычной веранды и вошла в дом. К своей большой радости, она увидела Дебору, вернувшуюся из Амбосели.

— Привет, тетя Грейс, — сказала Дебора, обнимая ее. — Ты как раз вовремя. Я приготовила чай.

Убранство дома мало изменилось за эти годы. Мебель, которая теперь считалась антикварной, была покрыта накидками и салфеточками. Огромный письменный стол Грейс, как и раньше, был завален счетами, распоряжениями, медицинскими журналами и письмами со всех уголков земного шара.

— Как там «Килима Симба»? — спросила Грейс, идя за племянницей на кухню.

— Лучше некуда! У них столько клиентов, что им приходится селить в одной комнате по нескольку человек и при этом еще многим отказывать! Дядя Джеффри сказал, что он собирается построить еще один охотничий дом, здесь, в горах. Назло конкурентам, как он выразился.

Грейс рассмеялась и покачала головой.

— Этот человек смог заглянуть в будущее. Десять лет назад мы все говорили, что он сумасшедший. А теперь он один из самых богатых людей в Восточной Африке.

Несмотря на смуту, возникшую в первые дни независимости — мятеж кенийских солдат, попытки некоторых лиц терроризировать белых людей, — ничего серьезного не произошло. Упорный труд, сотрудничество, дух харамби, сплоченность и мудрое правление Джомо Кеньяты сделали Кению процветающей страной и завоевали для нее титул Жемчужины Черной Африки. Только время покажет, продержится ли эта стабильность в течение последующих десяти лет ухуру.

Намазывая маслом булочки и ставя на стол джем и топленые сливки, Грейс изучала свою племянницу. Дебора сидела сама не своя.

— У тебя все в порядке? — спросила Грейс, усаживаясь за стол. — Дебора, ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, все в порядке, тетя, — безрадостно улыбнувшись, ответила Дебора.

— Но тебя все же что-то беспокоит. Твоя поездка в Калифорнию?

Дебора уставилась на чашку с чаем.

— Ты снова раздумываешь об этом, да? — ласково спросила Грейс.

— Ой, я не знаю, что мне делать! Понимаю, что это потрясающий шанс для меня…

— Тебе страшно?

Дебора закусила губу.

— Что-то другое? Надеюсь, ты не переживаешь из-за меня? Мы с тобой это уже обсуждали. Я хочу, чтобы ты поехала. Мне не будет одиноко. Тем более что три года пролетят как один день.

Для восемнадцатилетней Деборы три года были равны примерно трем столетиям.

Грейс ждала ее ответа. На протяжении всех этих лет, что они жили вместе, Дебора всегда делилась с ней своими страхами, проблемами и мечтами. Они часто сидели ночами возле камина и разговаривали. Грейс рассказывала Деборе историю семьи Тривертонов, а девочка завороженно слушала. Между ними никогда не было секретов — разве что имя отца Деборы держалось в тайне по требовательному настоянию Моны. После того как Мона уехала из Кении, присылая редкие безличные письма, у Деборы ни осталась никого, кроме тети. Они были очень близки, жили друг другом.

Наконец Дебора тихо произнесла:

— Дело в Кристофере.

— А что с ним?

Девушка мешала ложкой чай: было видно, что она с трудом подбирает нужные слова.

— Вы, часом, не поссорились? — поинтересовалась Грейс. — Не из-за этого ли он уехал в Найроби, не успев вернуться из Англии?

Она помнила маленького мальчика, которого Дебора привела к ним как-то на чай, абсолютную копию Дэвида Матенге. С того самого дня вплоть до момента его отъезда в Оксфорд Дебора и Кристофер были неразлучны.

— Я не знаю, почему он уехал в Найроби, тетя Грейс. Не знаю, почему он не захотел здесь остаться.

— Ну, спросишь у него завтра об этом.

Дебора подняла на нее глаза.

— Завтра? Ты хочешь сказать, что он приехал? Что он дома?

— Я видела его сегодня днем: шел к своей хижине с чемоданом в руке.

— Он вернулся!

Когда Грейс увидела выражение лица своей племянницы и услышала радость в ее голосе, она все поняла.

— Я должна его увидеть, — сказала Дебора, вставая. — Мне нужно с ним поговорить.

— Не сейчас, Дебора. Подожди до утра.

— Я не могу ждать, тетя Грейс. Я должна у него кое-что выяснить. И прямо сейчас.

Грейс покачала головой. Вот оно, нетерпение юности!

— Неужели это настолько важно, что не может подождать до утра?

— Не может, — сказала Дебора тихо. — Я люблю его, и хочу знать, что он чувствует по отношению ко мне.

Это Грейс нисколько не удивило. «Двадцать лет назад, — с грустью подумала она, — твоя мать пошла по этой же дорожке. Но тебе повезло. Сегодня общество благосклонно относится к межнациональным бракам. Мона и Дэвид родились слишком рано. Их любовь была обречена».

— Тебе не следует идти к нему сейчас, Дебора. Будет лучше, если ты подождешь до утра.

— Почему?

— Потому что незамужняя девушка идет в хижину молодого человека только с одной целью. Кикую называют это нгвеко. Это старая традиция, которую пытались пресечь миссионеры, но я уверена, что она тайно практикуется во многих местах и по сей день.

— Что такое нгвеко?

— Это форма ухаживания со своими правилами и табу. Если ты пойдешь сегодня к Кристоферу и тебя кто-нибудь увидит, то для всех это будет означать только одно.

— Мне все равно, что подумают люди.

— Тогда посмотри на это с другой стороны — что подумает о тебе Кристофер. Испытывает ли он те же чувства, что и ты?

— Не знаю, — печально ответила Дебора.

Грейс коснулась руки девушки и ласково произнесла:

— Я понимаю, каково тебе. Я тоже любила много лет назад и так же тревожилась и переживала, как и ты. Но ты должна действовать осторожно и благоразумно, Дебора. Мы обязаны соблюдать определенные правила. Кристофер живет по законам кикую и чтит их. Если ты придешь к нему в хижину, ты можешь испортить свою репутацию. И упасть в его глазах. Подожди до завтра. А завтра пригласишь его на чай. — Грейс, массируя руку, встала из-за стола и сказала: — Пойду схожу в клинику. Нужно понаблюдать за одним маленьким мальчиком. Я подозреваю, что у него менингит.

— А за ним не может понаблюдать кто-нибудь другой, тетя Грейс? Ты выглядишь уставшей.

Грейс улыбнулась.

— За пятьдесят четыре года, Дебора, я ни разу не пропустила ночного обхода, за исключением тех редких дней, когда меня не было в миссии. Не волнуйся из-за меня, дорогая. Отдыхай и думай о том, какая увлекательная поездка тебя ждет.

Грейс ушла. Дебора сидела возле незажженного камина, разрываемая противоречиями: пойти сейчас или подождать до утра?

Она окинула взглядом гостиную. Одна стена была полностью заставлена книгами, многие из которых были очень старыми, изданными еще в первые годы жизни Грейс в Восточной Африке. Дебора подошла к ним и пробежала взглядом по корешкам. Она нашла то, что искала: «Лицом к лицу с горой Кения», написанную Джомо Кеньятой.

Описание нгвеко было на странице 155.

Миссия спала; кофейная плантация отдыхала от рабочих и машин. Дебора лежала на кровати, в которой спала уже десять лет, кровати, на которой когда-то спала ее мать, в спальне, где когда-то умерли Дэвид Матенге и сэр Джеймс. Она лежала и слушала мелодию ночи. На небе светила полная луна; дул ветер. По побеленным стенам спальни танцевали тени: изогнутые ветки палисандрового дерева, тоненькие прутики тополя и ольхи. Ветер качал деревья, и тени возле кровати Деборы напоминали ей подводный мир. Ей казалось, что она плыла среди водорослей, которые раскачивались и колыхались глубокими подводными течениями. Тишина, царившая в комнате, напоминала ей тишину, царившую на морском дне.

Она слушала размеренное биение своего сердца, чувствовала пульс в шее, кончиках пальцев, бедрах. Ночь была холодной, но она вся горела. Дебора сбросила с себя одеяло, лежала, вытянувшись, на спине и глядела в потолок. Туча закрыла луну, погрузив все во мрак, но уже через мгновение мир вновь озарился волшебным светом.

Дебора не могла спать. Она думала о том, что прочитала в книге Кеньяты, его описание нгвеко. «Кикую не целуют девушек в губы, как это делают европейцы; место поцелуев занимает нгвеко, ласки. Девушка в знак своей любви приносит молодому человеку его любимую еду. Молодой человек снимает с себя всю одежду. Девушка снимает с себя верхнюю часть одежды и остается в юбке. Любовники ложатся в постель, лицом друг к другу; их ноги переплетены. Они ласкают друг друга и вовлекают в любовный разговор. Это наслаждение называется теплом груди».

Дебора вздохнула.

В гостиной раздался тихий бой часов. Наступила полночь.

Поняв, что не сможет провести в кровати ни секундой больше, Дебора встала и быстро надела юбку и блузку. Она тихо прокралась мимо спальни тети на кухню и сложила в корзину еду: две бутылки пива, кусок сыра и целый пирог с корицей, который очень любил Кристофер. На мгновение она задержалась у задней двери — чтобы подумать о том, что она собирается сделать, и решить, что она готова пожертвовать всем, лишь бы узнать до своего отъезда в Америку, как к ней относится Кристофер.

Она знала, что идти по тропинке, ведущей в лес, было безопасно: дикие животные давно уже покинули эти места и ушли в высокогорные леса.

Дрожа от холода, она прошла мимо хижины Мамы Вачеры, темной и тихой, мимо хижины Сары и остановилась перед хижиной Кристофера.

Она смотрела на его хижину со страхом и нарастающим возбуждением. Ей казалось, что ее тело стало частичкой ветра, что она вышла из шелестящих деревьев, что ее создала река и принесла сюда на своей волне. Ею двигало непреодолимое влечение, которое она не могла и не хотела контролировать. Когда она произнесла его имя, ветер сорвал его с губ и унес в ночь. Она подождала, пока ветер немного стихнет. Затем произнесла:

— Кристофер? Можно войти?

Ей показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он появился из темноты хижины — высокий, стройный воин, одетый в одни спортивные шорты.

— Дебора! — воскликнул он.

— Можно войти? На улице очень холодно. Несколько секунд он смотрел на нее, затем отошел в сторону, пропуская ее внутрь.

Дебора знала, как выглядит хижина Кристофера изнутри: будучи детьми, они часто в ней играли. Стены были сделаны из выжженной на солнце земли, крыша — из соломы. Единственным предметом мебели была кровать — деревянная рама с натянутым на нее кожаным полотном и покрытая одеялами.

— Дебора, — произнес Кристофер. — Уже поздно. Что ты здесь делаешь?

Она подняла на него глаза. Проникающий в хижину лунный свет освещал его мускулистое тело. Деборе казалось, что она смотрит на призрак из прошлого. «Только щита и копья не хватает», — думала она.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он более тихим голосом.

— Почему ты уехал в Найроби, Кристофер? Почему не остался здесь?

По его лицу пробежала тень. Он отвернулся.

— Ты злишься на меня? — прошептала она.

— Нет, Деб! Нет…

— Тогда почему?

— Потому что…

Сердце Деборы готово было выпрыгнуть из груди. Они стояли так близко друг к другу, что стоило протянуть руку, и она коснулась бы его.

— Для меня было таким шоком, Деб, — сказал он сдавленным голосом, — приехать домой после четырех лет и узнать, что ты уезжаешь в Америку. Я подумал, что будет лучше, если мы не увидимся. Думал, так мне будет легче перенести твой отъезд.

— Ты приехал слишком рано. Я уезжаю только на следующей неделе.

Он посмотрел на нее, на ее освещенную лунным светом кожу.

— Я знаю, — произнес он. — Но я не мог там больше оставаться.

Они слушали свист ветра, проникающего сквозь соломенную крышу; чувствовали, как по их ногам гуляет холодный воздух. Наконец Кристофер тихо спросил:

— Зачем ты пришла сюда, Деб?

Она протянула ему корзину.

— Что это?

— Посмотри, — сказала она.

Он взял корзину и, когда открыл ее и увидел содержимое, мгновенно понял, зачем она пришла.

Увидев, что Кристофер ничего не сказал, Дебора повернулась к нему спиной. Она сняла с себя блузку и аккуратно положила ее на пол. Затем подошла к кровати и легла к нему лицом. Она стыдливо закрывала грудь рукой: ее била мелкая дрожь.

— Я правильно все делаю? — прошептала она.

Несколько мгновений Кристофер смотрел на нее, держа корзину в руках, затем поставил ее на пол, снял с себя шорты и лег рядом с Деборой. Они смотрели друг на друга сквозь ночную мглу. Он коснулся рукой ее груди.

— Если ты скажешь, чтобы я не ехала в Америку, — пробормотала она, — я не поеду.

Он прикоснулся к ее щеке, провел пальцами по волосам.

— Я не могу сказать тебе этого, Деб. Но, Бог свидетель, я не хочу, чтобы ты уезжала! — Он обнял ее и уткнулся лицом в ее шею. — Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, Деб! Я люблю тебя.

— Тогда я останусь. Я не поеду в Америку.

Он нежно коснулся пальцами ее рта. Он смотрел на ее залитое серебряным светом тело, отчего кожа выглядела почти прозрачной, и думал о том, что он спит и видит сон. Он не мог поверить в то, что Дебора в его хижине, что он сжимает ее в своих объятиях, что он занимается с ней любовью не в мечтах, как это часто бывало, а в реальности. Но она была рядом, ее упругое тело прижималось к нему, ее обнаженная грудь согревала его торс, ее губы искали его.

Он поцеловал ее. Затем положил руку на ее бедро и медленно приподнял юбку.

— Да, — прошептала она.

Грейс открыла глаза и посмотрела на потолок. Ветер и деревья рисовали на стенах ее комнаты причудливые формы. Она долго лежала в кровати и думала.

Она слышала, как Дебора выскользнула из дома, и поняла, куда та направилась. Грейс даже не пыталась ее остановить — знала, что это бесполезно. Она не могла запретить Деборе любить Кристофера, так же как никто не мог запретить ее матери любить Дэвида, а ее бабушке — герцога-итальянца. Женщины семьи Тривертонов, сказала она себе, отличались невероятным упорством и решительностью, когда дело касалось любви.

Грейс, которая никогда не испытывала проблем со сном, не могла понять, чем вызвана ее бессонница. Возможно, она не спала из-за Деборы; а может быть, всего лишь из-за ветра. Грейс встала и пошла на кухню, чтобы подогреть себе немного молока. Она думала о своей племяннице и неожиданно для себя поняла, что ее не тревожит выбор Деборы. Кристофер был хорошим парнем. Грейс знала, что он не способен причинить Деборе боль. Если он ее любил так же сильно, как любила его Дебора, то они будут счастливы в этой новой, межнациональной Кении.

«Что скажет Мона, — думала Грейс, наливая молоко, — когда узнает об этом?»

Грейс подозревала, что Моне до этого не будет никакого дела. Они с Тимом давно уже не принимали участия в судьбе их «ошибки».

Поняв, что молоко не оказало на нее никакого воздействия и сон, по какой-то неизвестной причине, упорно не шел к ней, Грейс решила пойти в клинику и взглянуть на ребенка, у которого она подозревала менингит.

Она набросила на плечи свитер и поспешила по темной пустынной дороге. Сейчас было странно вспоминать, что когда-то на этом месте был непроходимый лес и выйти ночью из дома без оружия или сопровождения аскари было делом немыслимым. Поднявшись по ступенькам клиники, Грейс взглянула на звездное небо: из-за облаков луна имела причудливую форму — форму сердца.

В палате горел приглушенный свет. Медсестра сидела за столом, а сестра Перпетуя — возле постели мальчика. Она нисколько не удивилась, увидев мемсааб доктори. Все знали, что доктор Тривертон очень привязана к своим пациентам и часто проводит долгие бессонные часы, сидя у их постелей. Выслушав отчет о состоянии ребенка, Грейс отправила монахиню отдохнуть, а сама присела возле мальчика.

И тут же у нее заболел желудок. Вот почему она не могла уснуть.

Она вспомнила, что они с Деборой ели сегодня на ужин: картофельное пюре с говяжьими котлетами и подливкой.

Это была слишком тяжелая пища для человека ее возраста, решила Грейс и напомнила себе, что должна быть более воздержанной в еде и придерживаться диеты.

Она посмотрела на лицо спящего мальчика и вспомнила всех пациентов, которых ей довелось видеть за все эти годы. Нахлынули воспоминания о том, как она руководила строительством здания на четырех столбах и с соломенной крышей, как возводила «Дом поющих птиц». Когда это было? Вчера?

Грейс помассировала живот. Боль усиливалась.

Похоже, ветер сегодня гонял не только листья и пыль; он нагонял на нее давно забытые ощущения. Перед глазами Грейс мелькали знакомые образы, лица из далеких-далеких дней. Она даже вспомнила Альберта Швайцера, клинику которого она когда-то посетила.

Когда тошнота усилилась, а руки и лицо неожиданно покрылись легкой испариной, Грейс решила, что съела что-то несвежее. Но это было маловероятно, поскольку Фиби, ее кухарка, отличалась повышенной чистоплотностью. Грейс не было нужды волноваться о качестве еды, как в былые времена, когда на кухне заправлял Марио, известный своей неряшливостью и беспечностью.

Когда ей стало трудно дышать, Грейс разволновалась не на шутку.

Это не было простым расстройством желудка.

И когда острая боль пронзила ей грудь и отозвалась в левой руке, она поняла, что это было. Она попыталась встать, но не смогла. Схватившись за сердце, она опустилась в кресло, хотела крикнуть, но ей не хватило дыхания. Она бросила взгляд на стол, стоявший на другом конце длинной палаты, сестер там не было.

— Помогите, — прошептала она.

Грейс предприняла еще одну попытку встать на ноги, но боль вдавила ее обратно в кресло, словно копье, пронзила ее сердце. Комната закачалась и поплыла у нее перед глазами. Женщина боролась за каждый глоток воздуха. На нее навалилась чудовищная слабость, кости словно растаяли. Боль стала невыносимой.

Она услышала голоса — отдаленные и металлические, как будто они раздавались из старого проигрывателя.

«Чи Чи, можно сделать так, чтобы эти фургоны ехали несколько быстрее?»

«То есть, Валентин, ты хочешь сказать, что дом еще не построен?»

«Грейс, пожалуйста, познакомься с сэром Джеймсом Дональдом».

«Таху! До тех пор, пока эта земля не вернется Детям Мамби, на тебе и твоих потомках будет лежать проклятье!»

Жалостный крик молодой девушки, Нджери, во время церемонии ируа.

— Помогите, — снова прошептала Грейс.

Она вцепилась в подлокотники. Боль, казалось, разрывала ее пополам. «Не сейчас. Позволь мне завершить мою работу…»

Но единственной ее компанией были голоса из прошлого.

«Вынужден с прискорбием сообщить, что его светлость сел ночью в свой автомобиль и застрелился».

«У меня будет ребенок, тетя Грейс, ребенок Дэвида Матенге».

«Мы должны сплотиться для нашей новой Кении. Харамби! Харамби!»

Грейс почувствовала, как меркнет вокруг нее свет: тьма подкрадывалась и окружала ее. Все ощущения, кроме сильной сердечной боли, покинули ее тело. Она не могла ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Вдруг ею завладело удивительное, приятное чувство. Через секунду Грейс ощутила рядом с собой чье-то присутствие, почувствовала, как любовь и забота окутали ее, словно теплый туман.

Она наклонила голову. «Джеймс», — прошептала она. Это было последнее слово, которое произнесла Грейс Тривертон в своей жизни.

59

Поминальную службу проводили в часовне миссии, где пятьдесят один год назад Грейс Тривертон подошла к преподобному Томасу Мастерсу, присланному миссионерским обществом возглавить миссию, и сказала: «Я хочу, чтобы вы уехали, сэр, и больше никогда не возвращались. Вы неприятный, ограниченный человек, лжехристианин. Вы приносите моему народу больше зла, нежели добра. Также можете написать своим начальникам в Суффолке, что я больше не нуждаюсь в их поддержке».

Никто из присутствующих сегодня на похоронах не знал об этом случае; свидетелями его были лишь несколько не говорящих по-английски кикую. Однако эти минуты стали истинным триумфом в жизни Грейс.

Мэр Найроби рассказывал многочисленной толпе о жизни доктора Грейс Тривертон, и, хотя отстранение преподобного не значилось в списке ее достижений, этот список и без того был внушительным.

Дебора с красными, опухшими глазами сидела рядом с Джеффри и Ральфом Дональдами. В простеньком гробу лежала женщина, заменившая Деборе мать, — источник любви, защиты и понимания. Несмотря на боль, которую доставляли ей воспоминания, Дебора думала о тете Грейс: о том, как та великодушно взяла ее к себе, когда ее мать уехала из Кении. Она превратила спальню в детскую; накупила разных игрушек; по вечерам читала сказки покинутой всеми Деборе, пила с ней чай из кукольной посуды, выслушивала откровения маленькой девочки о ее страхах и мечтах. Деборе вспоминались нежность и забота ее тети, ее холодная, но мягкая рука, лежащая у нее на лбу, когда она болела корью, ее терпение, когда она учила ее, ее понятные объяснения, когда Дебора столкнулась с первыми подростковыми проблемами, ее смех, порой такой сильный, что по щекам текли слезы. Она думала о времени, которое они провели в клинике миссии, когда тетя Грейс показывала ей, как использовать стетоскоп, позволяла ей присутствовать на утренних обходах, учила делать уколы, разъясняла симптомы болезней, тихо посвящала Дебору в тайны медицины.

Тетя Грейс всегда была рядом с Деборой. Невозможно было представить этот мир без нее. В душе Деборы образовалась чудовищная пустота: у нее больше не было семьи.

«Все люди смертны, — говорила она себе. — Грейс умерла возле кровати своего пациента. Иной смерти она и сама бы себе не пожелала».

Но это было незначительным утешением для Деборы.

Когда гроб опустили в землю, на особом месте возле часовни, где потом планировали воздвигнуть бронзовый памятник, Дебора первая бросила комок красной кенийской земли на фоб. Звук получился глухим и одиноким.

Дебора убрала дневник, сказав себе, что прочтет его, как только найдет в себе для этого силы. Но сейчас она была слишком убита горем, чтобы читать откровения своей тети.

Девушка в очередной раз промокнула глаза платком. Ей казалось, что слезы никогда не перестанут литься из ее глаз. Когда наконец эта ужасная боль от утраты близкого человека пройдет и она сможет смириться с неизбежностью смерти? «Мы собирались работать вместе, тетя Грейс. Но теперь я стану мемсааб доктори».

Она сидела на полу в центре гостиной, греясь в лучах солнечного света, проникающего в комнату через распахнутые окна и двери. Так всегда делала ее тетя, желая привнести в дом больше света и радости. Дебора разбирала коробки с личными вещами Грейс, скопившимися за долгие годы. Грейс Тривертон, судя по всему, была не способна что-либо выбрасывать. Дебора нашла там старые фотографии, кассовые чеки, выцветшие поздравительные открытки, письма от сэра Джеймса.

Там была военная медаль тети Грейс, лежавшая в бархатном футляре, которой ее наградили за проявленную во время Первой мировой войны отвагу. Дебора наткнулась на маленькое бриллиантовое колечко, очень похожее на обручальное, что ее очень удивило, поскольку она никогда не видела, чтобы тетя Грейс носила его. Нашла бирюзовую брошь, которой Грейс очень дорожила. Она называла ее «камнем удачи», который, как предполагалось, тускнел после того, как удача находила человека. Дебора приколола брошь себе на платье, а другие памятные сокровища положила обратно в тетину шкатулку с драгоценностями.

Среди вещей ее тети попадались и очень странные вещицы: старая, пожелтевшая газетная вырезка, в которой упоминался некий Джереми Мэннинг и объявлялось о том, что Грейс Тривертон живет в Британской Восточной Африке; меню из отеля «Норфолк»; засушенный цветок. Было много писем от известных людей — Элеоноры Рузвельт, президента Неру; цветных картинок, подписанных детским почерком.

Грейс сберегла все. Деборе казалось, что каждое мгновение, каждый эпизод жизни ее тети был аккуратно сохранен и помещен в эти коробки. И теперь это все принадлежало ей.

Дом Грейс также принадлежал теперь ей: она была вольна жить в нем столько, сколько захочет. Миссия согласно предварительной договоренности была передана во владение католическим монахиням, с условием, что Дебора сможет работать там после окончания медицинского института. Но девушке не хотелось жить в этом доме. Она решила вновь открыть Белладу, снять с окон деревянные щиты, стянуть с мебели накидки и вдохнуть в нее жизнь, живя там с Кристофером, с детьми, которые у них появятся. А дом Грейс она отдаст монахиням.

В дверях внезапно возник человек.

Дебора подняла глаза и увидела Сару со свертком в руках.

— Мне так жаль, Деб, — тихо прошептала она. — Я только что узнала про твою тетю. Я работала в Найроби и не читала газет.

Дебора встала и подошла к двери. Девушки обнялись. Несколько минут они стояли молча. Затем Сара произнесла:

— Мне сообщил Кристофер. Представляю, какой это для тебя удар. Он также сказал, что ты не едешь в Калифорнию и что вы собираетесь пожениться. Жаль только, что такая хорошая новость омрачена такой плохой.

— Я рада, что ты пришла, Сара. Ты знаешь, я никак не могу привыкнуть к тому, что тети Грейс больше нет. Все жду, когда она войдет в эту дверь и позовет меня пить чай. Даже не представляю, как буду жить в этом доме совершенно одна. Как думаешь, я смогу привыкнуть к этому?

— Мы поможем тебе, Деб.

— Я чувствую себя сиротой. У меня больше нет семьи. Мне так одиноко в этом мире.

— Отныне мы с Кристофером будем твоей семьей.

— Я так рада, что ты здесь, Сара.

— Я пришла тебе кое-что показать. Но думаю, будет лучше, если я зайду в другой раз.

— Пожалуйста, Сара, заходи. Попьешь со мной чаю.

— Ты знаешь, Деб, что моя бабушка молилась Нгаю о твоей тете?

Услышав это, Дебора крайне удивилась.

— Я всегда думала, что они заклятые соперницы. Твоя бабушка никогда не любила нас. Она даже как-то прокляла моего дедушку. По крайней мере, так говорят.

— Как бы там ни было, она уважала твою тетю. Ведь они обе были целительницами.

— Что ты принесла мне показать, Сара? — спросила Дебора, не желая больше говорить на эту тему. — Чем ты занималась в Найроби? Кристофер сказал, что ты придумала несколько новых дизайнов, пока была в Малинди.

Сара отнесла сверток на кухонный стол и развернула его. Достав оттуда какую-то ткань, она повернулась лицом к Деборе и растянула ее, словно флаг, между своих вытянутых рук.

Дебора уставилась на ткань во все глаза.

— Сара, — прошептала она.

— Что скажешь?

У Деборы не было слов. Эта ткань не имела ничего общего с тем, что делала Сара раньше. Это было нечто совершенно новое, доселе не существовавшее на земле.

Пока взгляд Деборы скользил по изумительным краскам и всевозможным изгибам и линиям, она начала распознавать изображенные на ткани предметы, которые плавно перетекали из одного в другой: золотой закат переливался в голубое море, которое, в свою очередь, трансформировалось в зеленые пальмовые деревья, изогнувшиеся за спиной африканки, идущей по красной ленте дороги к фиолетовым горам вдалеке, вершины которых были покрыты серебряными шапками снегов.

— Она великолепна, Сара! Как, черт возьми, ты смогла сотворить такую красоту?

— Я работала над ней почти три недели. Ты не представляешь, сколько мне пришлось попотеть.

Дебора почувствовала дрожь. Рисунок обладал гипнотическим действием. Люди были похожи на пейзажи, а пейзажи — на людей. Это было так по-африкански, так по-кенийски.

— Я хочу шить из этой ткани платья, Деб. Я уже разработала новый фасон. Показать?

Сара обернула ткань вокруг себя; она заструилась легкими волнами, отображая все нарисованные на ней сюжеты. Платье было длинным, до пола, с широкими рукавами, внизу переходящее в клеш. Фасон был простым, но элегантным. Платье красиво подчеркивало черную кожу Сары, ее корону из многочисленных косичек.

— Как думаешь, женщины будут его покупать?

— Да, Сара. Оно превосходно.

Сара аккуратно сложила ткань, завернула ее в коричневую бумагу и сказала:

— Я ездила на ткацкую фабрику в Найроби, Деб, показала там свою ткань, и мне сказали, что они смогут изготовлять ее для меня, если я гарантирую им стабильные заказы. Понимаешь, я не смогу делать ткань и шить платья сама. На одно платье у меня уйдут недели. В итоге оно будет стоить столько, что мало кто из женщин сможет позволить себе его купить. На фабрике же ткань будут производить машины, причем в массовом количестве, а я потом смогу шить из этой ткани платья. Но есть одно условие, Деб: мне нужны гарантии, что мои платья будут раскупаться. Я обошла все магазины одежды в Найроби, но они ничего не обещают. Не знаешь, что можно сделать?

Дебора пыталась думать, но единственное, что приходило ей в голову, было: «Была бы жива тетя Грейс, она бы дала хороший совет».

— Я тут подумала, — сказала Сара, — может быть, твой дядя согласился бы продавать мои платья в своих охотничьих домиках? Ну, туристам.

— Дядя Джеффри? — Дебора представила охотничий домик «Килима Симба» с его маленьким магазинчиком, в котором продавались платья из Европы. После того как Сара высказала ей свою идею, Дебора вспомнила о том, что дядя Джеффри недавно жаловался на возникшие проблемы с импортом. Не так давно правительство ввело ряд ограничений на ввоз товаров из-за границы, чтобы поддержать отечественных производителей и экономику. Теперь она вспомнила, как он поговаривал о том, что ему придется либо закрыть магазин, который не приносил ему никакой прибыли, либо продавать в нем товары народного творчества.

— Ну конечно, — сказала Дебора Саре, — твои платья идеально подойдут для магазина моего дяди. Туристы будут от них в восторге.

— Надеюсь, Деб, — тихо произнесла Сара.

— Завтра я поеду в Найроби, к профессору Муриуки, хочу сказать ему, что не поеду в Америку. Потом забегу к дяде Джеффри и покажу ему, если он будет на месте, твою ткань.

— Большое спасибо тебе, Деб. Я понимаю, что тебе сейчас не до этого…

— Мне нужно себя чем-то занять. Именно так поступила бы тетя Грейс. Я пойду учиться в наш университет и налажу свою жизнь.

Они подошли к входной двери, где в свете полуденного солнца пестрели алые и оранжево-желтые бугенвиллии.

— Я рада, что ты не едешь в Америку, Деб. Если я тебе понадоблюсь, я дома.

— Я вернусь из Найроби послезавтра. Приходи ко мне в гости. Если захочешь, можешь у меня немного пожить. Сделаем из одной спальни швейную мастерскую.

— С удовольствием, Деб, спасибо, — они снова обнялись. — Я так рада, что ты собираешься замуж за Кристофера. Мы станем сестрами.

Дебора смотрела вслед удаляющейся Саре и думала о том, какой уверенной и легкой была ее походка. Казалось, что она едва касается земли. Затем Дебора вернулась назад, в гостиную, где ее ждали коробки.

Девушка не хотела заниматься этим сейчас; она еще не чувствовала себя готовой к этому. После похорон к ней подошел Кристофер и сказал, что будет ждать ее на их любимом месте возле реки. Но Дебора считала, что она должна сделать это сейчас, в память о своей тете, что она не должна оставлять незавершенными какие-либо дела.

В последней коробке лежали письма.

Странно, но на конвертах не было ни адресов, ни имен. Открыв одно из писем, Дебора, к своему большому удивлению, обнаружила, что на нем не было даты и что оно начиналось со слов «Мой дорогой Дэвид…»

Дебора перевернула письмо и прочитала подпись.

«Мона».

Ее мать.

Она держала в руке любовное письмо своей матери. Она вспомнила, как десять лет назад они с Кристофером прокрались в комнату ее дедушки и бабушки в Белладу и залезли в ящик с «тайнами». Тогда они наткнулись на пропуск Дэвида Матенге, который Кристофер хранит по сей день.

Дебора посмотрела на письмо в своей руке, на лежащую рядом пачку писем и снова подумала о том, каким образом пропуск Дэвида мог оказаться среди личных вещей ее матери.

Дэвид Матенге и ее мать — любовники?

Ошеломленная, Дебора начала читать письма. Ни на одном из них не было даты. «Я отдам эти письма твоей матери, — писала Мона, — как ты и сказал. Она передаст их тебе. Возможность общаться с тобой, пусть и таким способом, — единственное, что утешает меня в это смутное безрадостное время».

Дебора не могла понять, как эти письма попали к ее тете.

Она уткнулась в письмо. Слова, написанные на бледно-розово-голубой бумаге, с гербом семьи Тривертонов наверху, не могли принадлежать ее жестокосердной, бесчувственной матери! Эти слова, пышущие любовью и преданностью, писала молодая женщина, полная жизни и огня; они с поразительной точностью передавали все те чувства, которые испытывала Дебора по отношению к Кристоферу.

Глаза Деборы наполнились слезами. Как это ужасно — находиться вдали от любимого человека, быть проклятой обществом за любовь к человеку с другим цветом кожи.

Внезапно ей захотелось, чтобы мать оказалась сейчас здесь, в этой комнате, чтобы она поговорила с ней, чтобы они забыли обо всем, что было раньше, и начали свою жизнь с чистого листа. Как бы все изменилось!

Дебора знала, что Дэвид Матенге погиб во время охвативших страну волнений. Но где и когда, она не знала. Как, впрочем, не знала она и подробности смерти своего отца.

«Он умер до твоего рождения», — единственное, что сказала ей мать.

«Неужели мой отец тоже погиб в то смутное время? — думала озадаченная Дебора. — Когда моя мать познакомилась с ним — до или после того, как влюбилась в Дэвида Матенге?»

Впервые Деборе действительно стало интересно, кем был ее отец. Она всегда думала, что этот человек был незначительной фигурой в жизни ее матери. Они не были женаты; но любил ли он ее?

Дебора продолжала читать письма. В одном из них ее мать сообщала о том, что она беременна. Дебора начала читать быстрее. Мона родила девочку, которую она назвала Мамби, в честь Первой Женщины. Она писала Дэвиду, насколько прекрасно «дитя любви».

Неожиданно письма закончились.

Должно быть, тогда погиб Дэвид.

Дебора собрала письма и, нахмурившись, уставилась на них. Что случилось с тем ребенком? Где Мамби сейчас?

Ни мать Деборы, ни тетя Грейс никогда не упоминали о другом ребенке. Может быть, Мамби отдали на удочерение? А может быть, она тоже умерла?

Решив, что она должна это выяснить, Дебора встала и окинула взглядом гостиную, словно там могли скрываться ответы на все ее вопросы. Она могла бы написать матери, но пройдут недели, прежде чем она получит ответ. Быть может, ее мать не захочет вспоминать о том печальном эпизоде своей жизни и не пожелает говорить на эту тему.

Кто еще может знать об этом? Дядя Джеффри? Но если он не в курсе, то ей не хотелось бы раскрывать секретов ее матери.

Наверняка тетя Грейс знала, но ее, к сожалению, больше нет.

Дебора вышла на веранду и огляделась. Была еще одна женщина, которая наверняка знала о том, что произошло с тем ребенком. В конце концов она была матерью Дэвида, и эти письма передавались через нее.

Деборе было страшно идти к старухе-знахарке. Она всегда побаивалась Маму Вачеру, всегда внутренне сжималась под пронизывающим взглядом ее глаз. Но Вачера в конце концов была бабушкой Кристофера и в скором времени станет ее родственницей, после того как они с Кристофером поженятся.

Она должна узнать, что произошло с тем ребенком.

Шагая по старой протоптанной тропе, лежащей между игровым полем и рекой, Дебора чувствовала, как горе постепенно уступает место возбуждению. Она не одна в этом мире! Был шанс, что тот ребенок живет где-то и по сей день. Мамби — ее единокровная сестра!

Мама Вачера сидела возле своей хижины и заворачивала в листья сладкий картофель. Рядом с ней булькала на огне просяная похлебка. Дебора робко подошла к ней и, прочистив горло, пробормотала традиционные слова приветствия. Она хорошо знала язык кикую; Кристофер научил ее.

Пожилая женщина смерила ее холодным взглядом. В ответ Дебора не услышала ни слов приветствия, ни предложения отведать пива или еды, что считалось у кикую высшим проявлением невежливости. Ее были не рады здесь видеть. Поняв это, Дебора сразу перешла к делу.

— Я нашла эти письма среди вещей своей тети. Я хотела бы кое-что узнать. А вы единственный человек, кто мог бы мне рассказать об этом.

Знахарка перевела взгляд на письма в руках Деборы.

— Что ты хочешь знать?

— Они были написаны моей матерью вашему сыну, Дэвиду. В них она сообщает ему о ребенке, дочери по имени Мамби. Получается, что у меня была сестра, и я хотела бы узнать, что с ней произошло. Вы не знаете, леди Вачера? Мамби жива?

— Я не знаю ни о каком ребенке, — ответила знахарка, не меняя выражения лица.

— Но в письмах написано, что ребенок был. Моя мать сообщает Дэвиду, что Мамби его дочь. Мне никто не говорил о том, что у меня была сестра. Наверняка вы знаете, что с ней произошло. Пожалуйста, скажите мне.

— Я не знаю ни о каком ребенке, — повторила Вачера. — Ты единственный ребенок, вышедший из чрева своей матери.

Дебора подумала о том, что ей придется искать другой подход. Возможно, с помощью Кристофера…

— Ты единственный ребенок, вышедший из чрева своей матери, — повторила Вачера.

— Нет, был другой ребенок, — начала было спорить Дебора, — ее звали…

Она осеклась, увидев таинственные глаза знахарки.

Затем она перевела взгляд на письма.

На них не было даты. Но она знала, что они были написаны во время чрезвычайного положения.

«Я родилась во время чрезвычайного положения…»

Она снова посмотрела на знахарку.

— Что вы хотите этим сказать? — прошептала Дебора, чувствуя внезапный озноб и испуг. — Что вы хотите этим сказать?

Мама Вачера молчала.

— Скажите мне! — закричала Дебора.

— Прочь отсюда, — наконец произнесла старуха-знахарка. — Ты таху. Ты проклята.

Дебора испуганно уставилась на женщину.

— Я?.. — прошептала она. — Я и есть тот ребенок?»

— Прочь отсюда. Уходи с этой земли, тебе здесь не место. Ты таху. Ты табу.

— Этого не может быть!

— Таху! — прокричала Вачера. — Ты дитя греха! И ты спала с сыном собственного отца!

— Нет, — прошептала Дебора. — Вы ошибаетесь!

Она попятилась назад. Оступилась. Повернулась и побежала прочь.

60

Четыре чернокожие девушки стояли с видом людей, которые знают, кто они и чего хотят от этой жизни. Их волосы были убраны в модном африканском стиле, платья сшиты из яркой узорчатой нигерийской ткани и отделаны по вороту и рукавам богатой вышивкой из белых шелковых нитей. В ушах качались огромные серьги-кольца, запястьях украсили ряды медных браслетов и ожерелья из дерева и железа. Их звали Фатма, Дара и Рашида. Они были изысканными, политически грамотными, уверенными в себе и красивыми женщинами. И они несколько недель назад исключили Дебору из своего круга.

Она смотрела на них, стоя на другом конце зала, наполненного празднующей Рождество молодежью. В ее взгляде читались смятение, зависть и одиночество. Она не хотела их обидеть, а хотела подружиться с ними, но между ней и этими афроамериканками оказалась слишком глубокая пропасть непонимания, которую невозможно было преодолеть. Лучик надежды, что она нашла подруг, похожих на Сару, угас в сентябре, когда спустя две недели после начала учебы в калифорнийском колледже Дебора решила присоединиться к ним.

— «Женщины против угнетения» — организация черных женщин, — сказала девушка, называвшая себя Рашидой, хотя ее настоящее имя было Ладонна. — Почему ты хочешь вступить в нее?

Дебора не знала, как объяснить словами свои чувства: насколько потерянной она себя чувствовала, как она хотела быть частью чего-то, как они напоминали ей Сару, как одиноко ей было в этой новой для нее стране.

Америка казалась Деборе такой же чужой и непонятной, как когда-то Кения белым первопроходцам. Она не понимала язык, несмотря на то что это был английский, так как в нем преобладал сленг — словечки типа «отстой» и «чумовая». К тому же и переворачивались с ног на голову значения: когда говорили «плохой», а подразумевали «хороший»[2].

Она не могла постигнуть сложные правила социальной жизни, которые так отличались от кенийских. Ее приводило в смятение огромное количество субкультур, в которых сами американцы, казалось, разбирались с невероятной легкостью. Дебора отчаянно искала для себя нишу в этом странном и новом для нее мире, в котором, казалось, находились места для всех и каждого, поэтому она просто сказала:

— Потому что я черная.

К ее большому удивлению, они приняли ее аргумент. Даже одна капля африканской крови, как объяснили ей они, включала человека в ряды угнетенных. Поэтому они приняли ее в свой крут и стали обращаться с ней как с сестрой. Однако это продлилось недолго.

Черный цвет кожи, в скором времени Дебора это поняла, не делал из них африканок. И хотя они считали себя таковыми, Дебора не увидела кого-то, хоть отдаленно похожего на ее друзей кикую, среди этих агрессивных, самоуверенных мужененавистниц, которые свободно и открыто — слишком открыто, на взгляд Деборы, — говорили об абортах, сексе и изнеженности современных чернокожих мужчин. В них не было африканской наивности, почтения к старшим, женской скромности — черт, которые она видела в Саре и ее друзьях.

Это были озлобленные женщины, которые объединились, чтобы бороться с их общим врагом, который, на взгляд Деборы, вовсе не был таким уж ужасным, как они, столь громогласно, заявляли, — белым мужчиной.

Тем не менее Дебора пыталась дружить с ними, хотела сохранить свое место среди них, потому что ей нужно было иметь где-то свое место, так же как ей было нужно окружить себя барьером, чтобы защитить от всевозрастающей боли.

Она уехала из Кении, даже не попрощавшись с Сарой и Кристофером.

Кто-то, проходя мимо, толкнул ее так, что кока-кола, которую она держала в руке, выплеснулась из стакана. Она отошла к стене, чтобы никому не мешать, но оставаться при этом частью толпы. Из динамиков звучали рождественские песни; длинные столы ломились от яств; два камина, расположенных по краям зала, горели ярким пламенем, несмотря на то что это был теплый калифорнийский вечер и все были одеты в летнюю одежду.

Прижавшись к стене, Дебора наблюдала за беснующейся, счастливой, разномастной толпой. Внезапно она почувствовала тошноту и головокружение. С каждой минутой ей становилось все хуже, словно она смотрела на мчащуюся по кругу карусель, которая с каждым кругом крутилась все быстрее и быстрее.

Она не привыкла к большим скопищам людей. Классы в университете Найроби были маленькими, а студенческие вечеринки — тихими и интимными. Этот же студенческий городок, стоявший на берегу Тихого океана, вмещал в себя двадцать тысяч человек, и Деборе казалось, что все они до единого были сейчас на этой рождественской вечеринке.

Толпы и стремительность калифорнийской жизни были лишь небольшой составляющей того культурного шока, который испытала Дебора, приехав сюда из Кении в поисках убежища.

Она многого не понимала и боялась, что никогда не сможет понять окружающих. Шутки, выражения, цитаты, которые вызывали ответную реакцию у всех, кроме нее, вводили ее в недоумение. По прошествии некоторого времени она поняла, что калифорнийский образ жизни, по крайней мере большая его часть, складывался из того, что показывалось по телевидению, которого Дебора никогда в своей жизни не смотрела. Она чувствовала себя бунтарем, проспавшим день революции. Казалось, все, о чем она слышала и что видела, так или иначе было связано с телевидением: язык и манеры поведения, даже мода и еда. Но более удивительным, чего Дебора вообще никак не могла понять, было то, что люди, в жизнь которых глубоко и накрепко вошло телевидение, с пеной у рта доказывали, что они не смотрят его!

Четыре афроамериканки неожиданно рассмеялись. Они знали о своей популярности, были довольны черным цветом своей кожи и чувством собственного превосходства. Та, что называла себя Фатмой — в действительности Фрэнсис Вашингтон, — исключила Дебору из их круга общения.

Фатма была самой воинственной в группе. Она принадлежала к «Черным пантерам» и была близкой подругой Анжелы Дэвис. Она выступала с речами и обвиняла всех и вся в расовой дискриминации. «Почему белые люди относятся к нам как к продуктам питания? — кричала она на собрании черных сестер. — Почитайте их романы! Послушайте, что они говорят! Чернокожих женщин называют шоколадками, кофе с молоком, кремом-брюле, коричневым сахарком. Мы чернокожие! Мы не еда!» Именно Фатма подошла в начале октября к Деборе, которая на тот момент являлась членом их организации, и спросила о том, как ей удалось попасть в столь дорогой колледж. Фатма, считавшая, как и все остальные, что Дебора родом из Англии, была удивлена, узнав, что она из Кении и приехала в Америку, получив одну из университетских стипендий.

— Но, — сказала Фатма, — эти стипендии предназначаются для африканцев!

— Я и есть африканка. Я родилась в Кении.

— Да, но эти деньги должны были пойти на обучение чернокожего студента.

— Я наполовину черная.

«Недостаточно черная», — прочитала она во взгляде Фатмы.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Эти деньги предназначались угнетенным черным братьям и сестрам. Студентам, которым нужна наша помощь.

— Мне тоже нужна ваша помощь. У меня нет ни денег, ни семьи. К тому же я честно заработала ее. Я состязалась с полуторатысячной армией студентов и победила.

— Ты должна была отказаться от стипендии в пользу черной сестры.

— Почему?

— Потому что у тебя есть преимущество, которого у нее нет.

— И что это за преимущество?

— Ты белая.

К этому времени африканский загар Деборы начал смываться, а ее короткие кудрявые волосы, отрастая, начали выпрямляться. Она поняла, что эти афроамериканки на самом деле никогда не считали ее сестрой, так как она не обладала необходимой для этого внешностью. «Но в душе я африканка! — хотела она прокричать им. — Во мне больше африканского, чем в любой из вас! Мой отец, Дэвид Матенге, был великим борцом за свободу!»

Она видела, с каким надменным, самоуверенным, практически нахальным видом они ходили среди толпы. Десять лет назад эту четверку ни за что бы не приняли бы в этот привилегированный колледж. Теперь же, как казалось Деборе, в век внезапно обострившегося свободомыслия, все отчаянно хотели дружить с ними.

Как-то она пришла на небольшую вечеринку к Даре, где сестры, Дебора и чисто символическое количество белых общались, демонстрируя всем своим видом расовое единение. Тогда-то Дебора впервые отведала калифорнийского вина и, выпив слишком много, умудрилась обидеть оба лагеря, рассказав одну из смешных историй тети Грейс про Марио.

— Однажды она зашла в кухню и увидела, как он скатывает мясные фрикадельки на собственной груди и бросает их на сковороду!

Смех Деборы быстро смолк, когда она увидела устремленные на нее взгляды собравшихся. В комнате стало тихо: нарушала тишину лишь звучавшая из стереопроигрывателя музыка.

— Почему ты называешь его «вашим работником»? — спросила Дара.

Дебора не знала, что ей сказать.

— Мне кажется, — раздался чей-то голос, — что кенийские империалисты ничем не отличаются от южноафриканских и родезийских. Все они расистские ублюдки.

Дебора хотела объяснить им, что они все не так поняли, что Кения вовсе не такая. Нет, конечно, ее дядя Джеффри был расистом, но ее тетя Грейс и многие другие никогда ими не были. Деборе казалось, что в Кении намного меньше расовых предрассудков, чем здесь, в этой претенциозной стране, где люди меняли свои имена, надевали костюмы и притворялись друзьями, потому что так полагалось в этом обществе. Она почувствовала, что эти американки начинают выводить ее из себя.

Она хотела сказать этим «сестрам», что они были не африканками, а лишь жалкими пародиями на них; что Сара никогда бы не признала в них своих и что, если бы они знали, каково это — быть настоящими африканскими женщинами, они бы так рьяно не стремились затесаться в их ряды, потому что быть истинной африканкой означало быть в полном подчинении у своего мужа или отца, работать в поте лица в поле, рожать одного ребенка за другим, носить на себе, подобно вьючному животному, тяжеленные ноши.

Затем она подумала о Саре, о ее красивой ткани, о несбыточности ее желания открыть свое дело; она вспомнила Кристофера, их дом на реке Чания и разрыдалась. Этот день оказался ее последним днем в организации черных сестер.

Были в студенческом городке и другие коалиции и ассоциации прогрессивных молодых белых людей, которые не судили человека по цвету его кожи, одежде и речам. Дебора смотрела на дружбу с ними как на лекарство от всевозрастающего одиночества и чувства отверженности. Но это тоже закончилось полным разочарованием.

— Привет, — раздался позади нее голос.

Дебора обернулась и увидела перед собой улыбающееся бородатое лицо. Она много раз видела этого человека в студенческом городке. Он был поистине вездесущим: участвовал в антивоенных парадах, уклонялся от службы, одолевал всех вопросом, как мог победить на выборах Никсон, если ни он, ни остальные десять миллионов избирателей не голосовали за него.

— Классная вечеринка, да?

Дебора выдавила из себя улыбку. Он стоял слишком близко к ней, и она почувствовала себя загнанной в ловушку. Боль, которую она носила в себе, словно маленький драгоценный камушек, начала расти.

— Э-э, ты учишься здесь? — спросил он.

— Да.

— На каком факультете?

— На медицинском, на подготовительных курсах.

— Круто. А я на философском, хотя до сих пор не могу понять, какого черта я буду делать с дипломом философа. Значит, медицина, да? В какой мединститут собираешься поступать?

— Еще не знаю. Я живу одним днем.

— Классный акцент. Ты из Англии?

— Нет. Из Кении.

— Круто! Мой двоюродный брат ездил в Кению с Корпусом мира. Долго там не протянул. Вернулся. Слишком грязно, сказал. А я и не знал, что в Кении еще остались белые. Двадцать лет назад там, кажется, было восстание зулу?

— May May, — поправила его Дебора.

Он пожал плечами.

— Один черт. Тебе принести чего-нибудь поесть? Они здесь готовят обалденные блюда с карри. Эй! Ты куда?

Дебора проворно протиснулась сквозь толпу людей, нашла двери, выходящие на патио, и выскочила в теплую калифорнийскую ночь.

Она бегом пересекла лужайку и села на пустую скамейку. Она чувствовала, как драгоценный камень, которым была ее боль, разрастался в ней, пока не заполнил все ее тело и не начал прорезать его своими острыми гранями. Чужая ночь начала поглощать ее; душа земли, которая так и не стала ей родной, украдкой кружилась вокруг нее, словно примеряясь к ней, словно решая, оставлять ее здесь или нет.

«Я не должна любить тебя, Кристофер. Я не должна думать о тебе как о любимом мужчине…»

Наконец Дебора дала волю чувствам и заплакала, как плакала практически каждый день, с тех пор как уехала из Кении, с того самого дня, когда нашла любовные письма своей матери. Дебора смутно помнила, что было потом. Не помня себя от горя, она нашла дорогу к миссии и позвонила поверенному своей тети. «Я хочу отписать этот дом монахиням, — сказала она ему. — И я хочу, чтобы вы как можно быстрее продали Белладу, вместе со всем, что там есть. Мне все равно, сколько вы выручите. Я уезжаю из Кении и никогда больше не вернусь сюда».

В ту ночь она даже не осталась ночевать в миссии; там было слишком многолюдно. Она поспешно собрала свои вещи и уехала в Найроби, откуда, проведя бессонную ночь в отеле «Норфолк», первым же рейсом улетела в Лос-Анджелес. Руководство студенческого городка разрешило ей досрочно въехать в общежитие, где она провела целую неделю в полном одиночестве и душевных терзаниях. Потом начались занятия, и Дебора с головой окунулась в насыщенный учебный процесс.

Она пыталась написать письма Саре и Кристоферу. Но не смогла. Кристофер не должен был узнать правду. Для кикую инцест был одним из самых страшных и непростительных грехов. Это будет терзать его всю оставшуюся жизнь и сделает очень несчастным.

Не могла она написать и Саре. Дебора оставила ткань у сестры Перпетуи, попросив вернуть ее Саре Матенге. С тех пор Дебора больше не видела свою подругу.

Кто-то шел по лужайке. Дебора знала, кто это был. Пэм Вестон. Дебора надеялась, что девушка не увидит ее, сидящую на скамейке в одиночестве, и с облегчением вздохнула, увидев, что Пэм присоединилась к веселящейся толпе.

Пэм Вестон была одной из новых «свободомыслящих» подруг Деборы. «Бог мой, — заявила она как-то вечером в столовой, — девственность — это всего лишь состояние души. Девушки больше не хранят себя до первой брачной ночи. А те, кто это делает, совершают большую ошибку. Они позволяют мужскому шовинизму манипулировать ими».

Это было сказано три недели назад, когда Дебора пила кофе со своими новоиспеченными подругами. Они приняли ее в свои ряды с большей охотой, чем воинственно настроенные чернокожие девушки, однако, чтобы быть одной из них, нужно было соблюдать некоторые правила.

— Девушка, которая бреет ноги, скована предрассудками, — сказала Пэм, и все с ней дружно согласились.

Эти девушки казались Деборе, которая никогда раньше не слышала о женской эмансипации, очень странными. Новости из-за океана приходили в Кению слишком поздно и сообщались лишь после того, как проходили полную правительственную цензуру. Они приняли Дебору из-за ее акцента за англичанку и очень удивились, узнав, какой невежественной была та в некоторых вопросах. Дебора не знала таких имен, как Глория Стейнем и Бетти Фридан[3], не имела ни малейшего понятия о том, что такое мужской шовинизм. Для них Дебора была ходячим парадоксом: с одной стороны, белая, умная и образованная, с другой — провинциальная и наивная.

— Посмотрите, как одевались женщины в былые времена, — сказала Пэм Вестон, — и вы увидите, какими порабощенными они были. Все эти корсеты, шнуровки, тонюсенькие талии! Хорошо, что сейчас настали времена, когда женщина просыпается и надевает то, что она хочет. Мы больше не позволяем этим шовинистам-дизайнерам диктовать нам моду!

— Моя лучшая подруга, — тихо вставила Дебора, — создает потрясающие платья. Она даже сама расписывает ткани.

— Обожаю расписанную ткань! — воскликнула девушка с факультета бизнеса и управления. — Я раньше тоже пробовала расписывать ткань, но краска не держалась.

— Сара нашла способ, как с этим бороться. Она очень смекалистая, особенно что касается рукоделия. Ее ткань — настоящее произведение искусства. Не удивлюсь, если в один прекрасный день она станет знаменитой.

— А она может сшить мне платье? — поинтересовалась та же девушка. — Конечно, я заплачу ей за работу.

— Да, но Сара не здесь. Она в Кении.

— Африканский стиль. Еще лучше!

— А что твоя подруга делает в Кении? — спросила Пэм Вестон. — Она в Корпусе мира?

— Она там живет.

— Белые используют Восточную Африку в своих интересах уже достаточно давно, — сказала девушка с политологического факультета. — Твоя подруга должна оставить Кению ее народу.

— Дело в том, — сказала Дебора, — что Сара не белая.

Она посмотрела на Дебору.

— Твоя лучшая подруга чернокожая? — спросила Пэм Вестон. — Почему ты сразу об этом не сказала? Или ты стыдишься этого?

Дебора замолчала. Они ее не понимали. В своем желании продемонстрировать свою расовую терпимость эти свободомыслящие девицы лишь подчеркивали различие между белыми и цветными. Деборе и в голову никогда не приходило думать о Саре или Кристофере как-то иначе, нежели как о своих друзьях, как о людях.

В эту минуту Дебора поняла, что она никогда не впишется в этот мир. Отвергнутая черными, не понятая белыми, Дебора была обречена быть третьим лишним. Американский образ жизни оказался ей непонятен, история страны и ее диалекты — чужими. Она была человеком без расы, без страны и без семьи.

«Я никогда не смогу вернуться в Кению. Я больше никогда не должна видеть Кристофера. Тети Грейс больше нет. Я осталась совершенно одна и должна приспособиться жить в этом мире, среди чужаков, в мире, к которому я не принадлежу».

— Привет, можно составить тебе компанию?

Дебора подняла глаза и увидела девушку в джинсах и свитере с воротником-хомутом. Ее лицо показалось Деборе знакомым.

— Мы вместе занимаемся на физиологии, — объяснила девушка. — Я видела тебя в классе. Меня зовут Энн Паркер. Можно с тобой посидеть?

Дебора подвинулась.

— Не знаю, зачем я пришла на эту вечеринку, — сказала Энн. — Просто в общежитии было так пусто и одиноко. Все разъехались на каникулы по домам. Я не привыкла к большому скоплению народа.

Дебора улыбнулась:

— Я тоже.

— Я приехала из крошечного городка на Среднем Западе, так что можешь понять, каково мне.

— Где это — Средний Запад?

— Хороший вопрос! — рассмеялась Энн. — Иногда я спрашиваю себя, не совершила ли я ошибку, приехав сюда. Этот студенческий городок больше, чем город, в котором я родилась. Иногда мне даже становится страшно.

— Я понимаю, что ты чувствуешь.

— Я чувствую, что готова кричать «Караул!»

— Караул?

Энн рассмеялась.

— Мне нравится твой акцент. Ты из Англии?

Дебора видела золотые саванны Амбосели и силуэты пастухов на фоне голубого неба.

Она чувствовала запах красной земли, дыма и диких цветов, растущих вдоль берегов реки Чания. Она слышала бренчанье козьих колокольчиков, быструю речь женщин кикую, работающих на своих шамбах. Она ощущала сильные руки и крепкое тело человека, которого ей было запрещено любить.

— Да, из Англии, — ответила Дебора, бросая взгляд на часы и думая в последний раз, как она пыталась себя убедить, о том, что в эту самую минуту на другом конце земного шара над горой Кения всходит солнце.