Мировые загадки сегодня

В МИРЕ «МИРОВЫХ ЗАГАДОК» Писатель размышляет о познании

В научно-популярной литературе последних лет все более утверждается своеобразный жанр произведений, раскрывающих достижения науки в отдельных областях знания. Отчасти это объясняется тем, что среди авторов научно-популярных книг и статей все чаще встречаются имена известных ученых, разрабатывающих фундаментальные основы «своей» науки. Тем самым читатель получает редкую возможность окунуться в волнующий мир подлинных, невыдуманных событий, связанных с рождением нового знания, процессом всегда не простым, внутренне противоречивым, ломающим устоявшиеся представления, а порой болезненным и драматичным: ведь за каждым научным открытием стоит человек, будь то отдельная личность, автор научного исследования или большой научный коллектив. Сейчас уже немало превосходных изданий, отечественных и переводных зарубежных, рассказывающих о новейших открытиях в биологии, физике, геологии, космологии, кибернетике, психологии и других научных дисциплинах. Благодаря им мы глубже познаем окружающий нас мир природы, мир людей, мир наших чувств и устремлений…

Нынешние «новые веяния» в самой науке — явственно проступающие тенденции в специализации научных знаний и концентрации массы ученых в областях своих узко профессиональных интересов — не проходят бесследно и для научно-популярной литературы. Они приводят к определенному ослаблению сложившихся среди русской интеллигенции традиций мировоззренческого подхода к научным открытиям, попыток соотнесения достижений науки с могучими стволами человеческой культуры — искусством, литературой, музыкой, поэзией — со всем тем, что формирует человеческую личность и возвышает ее, «творца сущего», над остальным миром природы. Вспомним полные образных поэтических сравнений, ярких метафор и великолепных образцов литературного стиля «Биосферу» В. И. Вернадского и его труды по истории знаний, блестящие популярные лекции К. А. Тимирязева, изложенные в «Жизни растения», «Рассказы о камне» и «Занимательную минералогию» А. Е. Ферсмана, «поэта камня», по образному определению Алексея Толстого, или возьмем такое подлинно классическое произведение научно-популярной литературы, как «Глаз и Солнце» С. И. Вавилова, — в них не просто рассказывалось о последних достижениях той или иной конкретной науки. В этих образцах просветительной литературы живописалось полотно научного мировоззрения своей эпохи, философски осмысливалась его роль в общекультурном достоянии человечества.

Несколько приглушенной в нашей популярной литературе оказывается и другая традиция: утверждение материалистической сущности научного знания, антирелигиозной направленности самого метода научного познания мира. Все те, кому довелось соприкоснуться на практике с атеистической деятельностью, хорошо знают, как трудно порой бывает переубедить верующих, найти по-настоящему научные аргументы для объяснения некоторых недостаточно изученных природных явлений или «необъяснимых» человеческих способностей, «сверхъестественных» возможностей. И как ни парадоксально, но вместе с каждым крупным научным открытием, замешанным на «сумасшедшей идее», появляются и его «религиозные двойники» — и вот уже посеяно сомнение в истинности научного знания, в правильности научной картины мира и на сцену выступают «парящие» экстрасенсы и могущественные телепаты, загадочные «прорицатели судьбы» и непостижимые филиппинские «медики», без ножа и без наркоза «разрезающие» грязными руками живое человеческое тело, «властелины мира» гималайские махатмы и таинственные пришельцы… — нет им числа!

Принимая решение о переиздании книги И. И. Адабашева «Мировые загадки сегодня», издательство «Советская Россия» не случайно остановило свой выбор на этой книге. В ней предпринята попытка широкого охвата современной научной картины мира на основе анализа некоторых «вечных» проблем познания. К ним относятся: сущность материи и движения; происхождение жизни, возникновение ощущений, формирование сознания, мышления и языка; проблема целесообразности в природе, и другие так называемые «мировые загадки».

Писатель Игорь Иванович Адабашев — известный популяризатор науки, автор около двух десятков книг, некоторые из них переведены на иностранные языки, изданы за рубежом. У И. И. Адабашева — инженерное образование; профессиональную писательскую деятельность он совмещает с организационно-научной и редакторской работой: был директором завода, руководил организациями республиканского значения, ряд лет возглавлял редакцию журнала «Знание — сила», уже 16 лет является главным редактором научно-популярного журнала «За рулем».

Читатели, вероятно, помнят, что и в ряде других своих книг («Трагедия или гармония?», «Сотворение гармонии», «От камня до мозга») писатель не боится браться за крупные, масштабные (но и «трудные»!) проблемы, имеющие социальное звучание и общечеловеческое значение. Отметим такие актуальнейшие современные проблемы, как экологическая и продовольственная, проблема безотходных технологий и энергетическая, проблема создания гармоничного единства человека и природы, — все они были изучены и описаны И. И. Адабашевым.

Книга «Мировые загадки сегодня» отличается несомненной оригинальностью замысла и изложения материала. В качестве своеобразной сюжетной основы писатель использовал, как бы извлекая «из небытия» (по крайней мере для современного поколения читателей), в свое время широко известную, а теперь практически позабытую, книгу крупного естествоиспытателя-энциклопедиста Эрнста Геккеля «Мировые загадки». Следуя за Геккелем, автор рассматривает перечисленные выше фундаментальные научные проблемы, имеющие мировоззренческое значение, и показывает, что нового привнесено наукой в их понимание за восемь десятилетий века. И не просто рассказывает о науке и ее творцах, хотя и такой, на самом деле совсем не «простой» рассказ о крупнейших достижениях в различных областях знания представляет для нас несомненный познавательный интерес. На примере судьбы Эрнста Геккеля в книге раскрывается сложная социальная атмосфера буржуазного общества конца прошлого — начала нынешнего века, в которой проходила непримиримая борьба передовых ученых с реакционным чиновничьим государственным аппаратом, приверженцами косной традиции в науке и католической церковью за утверждение нового научного мировоззрения.

И хотя Э. Геккель жил и творил в Германии и судьба каждого крупного ученого всегда неповторима, его жизненный путь, нравственные и научные искания отражают многие общие черты, свойственные лучшим представителям и нашей русской научной интеллигенции. Эта общность придает научно-художественной книге И. И. Адабашева еще более весомое мировоззренческое звучание и, можно надеяться, больший читательский интерес.

Однако отображение типической ситуации научного поиска, характеристика научных открытий, вскрытие противоречий развития творческой личности ученого и общественной среды, в которой протекает его жизнь и научная деятельность, не могут быть вне авторского к ним отношения. Писатель — не беспристрастный летописец событий. Он рассматривает их под своим углом зрения, дает авторскую оценку описываемым научным фактам и социальным явлениям — даже тогда, когда, казалось бы, только подводит к ним читателя, предоставляя ему самому выносить окончательное суждение.

Суть авторской позиции И. И. Адабашева совершенно отчетливо прослеживается на многих страницах книги «Мировые загадки сегодня».

Проводя анализ крупнейших проблем познания, писатель выступает воинствующим материалистом в защите мировоззренческих установок классиков марксизма по вопросам о сущности материи и ее первичности по отношению к сознанию, о природе мышления и языка, о познаваемости мира в целом. Может быть, современному читателю в ряде случаев такая активная защита основных положений исторического материализма покажется несколько прямолинейной и не всегда необходимой, ведь мы живем во втором столетии развития марксистских идей. Но именно на уровне понимания основных вопросов философии проходит главный водораздел идеологической борьбы. Особенно сегодня, применительно к познанию важнейших процессов естествознания и общественного процесса.

Другая характерная особенность авторской позиции писателя, тесно связанная с первой, — антирелигиозная направленность в изложении и способе подачи материала книги. И. И. Адабашев подробно рассматривает сущность религиозных воззрений на проблемы познания бытия и предназначение человека. Внимание читателей особенно акцентируется на постоянном сопротивлении религии каждому крупному научному открытию, которое неизбежно, в силу общеобязательности подкрепленного фактами научного знания, наносит удар по устоявшимся церковным догмам.

Конечно, можно и здесь упрекнуть писателя в излишней категоричности и порой чрезмерной резкости оценок. Уважая чувства верующих и свободу вероисповедания, предусмотренную нашей Конституцией, мы должны всегда осторожно относиться к сложным вопросам взаимоотношения науки и религии, отделять искренние заблуждения верующих относительно сущности того или иного достижения науки и научной картины мира, от сознательного их искажения некоторыми религиозными апологетами, защитниками обветшалых библейских представлений.

Первые (заблуждения) проистекают от недостаточного знакомства верующих с основополагающими научными открытиями в век ускорения научно-технического прогресса в области биологии, физики, космологии, антропологии и других наук. Сказываются все еще не преодоленные недостатки в нашей атеистической деятельности, когда о сложнейших научных проблемах — основе современного мировоззрения — говорится поверхностно, без должного знания предмета, и серьезный терпеливый разговор, а часто и диспут с верующими о существе новых научных открытий, иногда подменяется критикой религии вообще. Эти недостатки преодолимы, мы знаем много примеров глубоко творческого, ответственного подхода ученых и лекторов-пропагандистов к работе с верующими. Такая основанная на доверии и взаимном уважении атеистическая деятельность всегда обоюдно полезна.

Но другая сторона взаимоотношения религии и науки — отвергание и намеренное искажение научных достижений — к искреннему заблуждению верующих прямого отношения не имеет. Крестовый поход религии против научного знания начался в далекие тысячелетия человеческой истории. Не окончен он и сегодня. Изменились лишь методы борьбы, стали тоньше и изощреннее «контраргументы» поборников церкви, и вместо физических гонений и расправы с учеными (что в цивилизованных странах становится уже невозможным) новейшие научные открытия стали использоваться современными «отцами церкви» для «доказательства» истинности религиозных учений и догматов веры. Об этой стороне противостояния религии науке много говорится И. И. Адабашевым в «Мировых загадках сегодня».

При чтении научно-популярной книги, написанной писателем, у научного работника (а, возможно, и у других категорий читателей) невольно закрадывается сомнение в необходимости домысла и вымысла, многих других художественных приемов и средств эмоционального воздействия, образного строя и языка, используемых писателем для характеристики личности ученого и процесса научного исследования, да и при толковании результатов научной работы.

Если о своих коллегах или о своих работах пишет профессиональный ученый, он, как правило, не выходит, старается не выходить за пределы достоверных фактов, установленных в той области знания, которой он занимается.

«Жажда познания, сила сомнения» — вечные спутники ученого, утверждал Владимир Иванович Вернадский. И когда ученый все же выходит за пределы своей конкретной науки — ведет его все та же неистребимая «жажда познания», — он крайне осторожно высказывает свои «некомпетентные суждения», чтобы не показаться слишком безапелляционным (начеку «сила сомнения»!).

Иное дело, когда за книгу о науке берется писатель. Ему неведомы многие сомнения, одолевающие ученых. Он видит перспективу, связь времен и событий, у него наработан язык, свой стиль изложения, у него в голове уже роится масса образов, эпитетов, метафор… Вперед, читатель, к увлекательным завязкам сюжетов, интригующим заголовкам, неожиданным поворотам «драмы идей»! И «пусть дорогу осилит идущий», а «сила сомнения» — его же и слабость!

Пусть будет все совсем не так, и наши сомнения останутся лишь очередным непросвещенным мнением. Но где в научно-популярной литературе проходит граница между допустимым вмешательством образного художественного мышления писателя в строгую научную систему понятий? Может быть, сам «вопрос поставлен не корректно», как любят говорить математики и их ученые собратья? И пушкинские «над вымыслом слезами обольюсь» и «нам истин мира всех дороже нас возвышающий обман» не так уж плохи для научно-художественной литературы? У нас нет ответа на многие из подобных вопросов. Но они вновь возникают после чтения таких поучительных попыток решения задачи художественного синтеза научных знаний, как книга И. И. Адабашева «Мировые загадки сегодня».

…«Планета клубилась парами газов, воды и пыли, то там, то тут пронизываемых вспышками молний». Вы помните, это из главы о происхождении жизни, о ее первых шагах из «неживой материи» некогда раскаленной Земли, как считает писатель. Запоминающийся образ? Несомненно. Правильный ли? Думаю, что нет. Конечно, если следовать так называемому «антропному принципу», то это были именно те процессы около 4–5 миллиардов лет тому назад, которые «происходили без свидетелей».

Однако все данные говорят, во-первых, о том, что гипотеза «холодной Земли» более научно обоснована и представлять Землю в зигзагах молний и в парах воды едва ли правильно (об этом в другой главе пишет и сам И. И. Адабашев), а во-вторых, — нет ни одного научного факта об отсутствии жизни в самых древних из доступных нам земных пород, и считать, что жизнь «зарождалась» из камня, да еще «в клубах пара и пыли», — ни на чем не основанное «сильное» допущение, противоречащее тем данным, которые получены на сегодня наукой. Об этом мы ниже поговорим подробнее.

Трудно согласиться с исключительно хвалебной трактовкой писателем эволюционной теории Дарвина. Ученый глубочайшей честности, Дарвин, как известно, до конца жизни сомневался, доводя себя нередко до физических страданий, в ряде коренных вопросов своей теории, выискивая в ней противоречия и недостатки, боясь того, что он совершил какую-нибудь «роковую ошибку» в своих построениях, в частности в теории естественного отбора и выборе одного общего предка[21]. И конечно же, нельзя представлять себе так, как изложено в книге И. Адабашева, что после выхода в свет труда Дарвина мир «разделился на две половины», одни были «за», другие яростно «против» Дарвина.

Все обстояло значительно сложнее. От писателя ускользнуло многое из того, что было получено предшественниками Дарвина, в частности целой плеядой русских биологов-эволюционистов до Дарвина[22]. Остались в стороне и глубокие замечания о теории эволюции, которые были в свое время высказаны Ф. Энгельсом, а также сторонниками Дарвина, как сам Э. Геккель, Т. Гексли, И. И. Мечников, К. А. Тимирязев; небезынтересна была бы для читателя и суть возражений в адрес теории эволюции видов со стороны такого гениального естествоиспытателя и мыслителя, каким был В. И. Вернадский. На некоторых из этих вопросов мы сочли нужным кратко остановиться.

Не будем приводить некоторых других спорных и субъективных высказываний писателя, далеких от общепринятых, по широкому кругу вопросов, рассматриваемых в книге. Наверное, каждый из специалистов может «предъявить свой счет» автору «Мировых загадок сегодня». Философ сочтет, возможно, наивной несколько одностороннюю характеристику Беркли — это был, безусловно, крупный философ-идеалист, — или обратит внимание на недостаточность преимущественно физической трактовки материи, без должного учета социальных факторов. Физик, как можно предположить, не вполне удовлетворится изложением квантовой хромодинамики и состояния исследований элементарных частиц, как, впрочем, и некоторыми другими разделами книги. Почвовед с изумлением прочтет о своеобразной трактовке почвы как «живого вещества», продукции ферментов, а биолог и геолог — о весьма спорных суждениях И. И. Адабашева относительно гипотез происхождения жизни.

Все это так. И сам писатель понимает, что он «заглянул лишь краешком глаза в запутанные „научные дебри“». Но кто может поручиться, что в самой науке все сейчас настолько стабильно и определенно, что можно смело излагать одну точку зрения, «правильную» во всех отношениях, и пренебрегать другими? Многие из существующих научных гипотез и теорий основываются на одних и тех же фактах, но отражают разные, нередко противоположные точки зрения. Таково нормальное состояние науки, и мы не вправе требовать от писателя, чтобы он говорил только о том, что нам нравится. Он имеет право, как и ученый, на свою точку зрения, на собственное видение науки, а мы свою задачу видим лишь в том, чтобы в сложном калейдоскопе описываемых здесь сложнейших научных событий и общественных процессов помочь писателю избежать явных промахов и ошибок, хотя в такой «помощи» с нашей стороны заложен элемент субъективизма: увы, все мы пристрастны и в своих оценках, и в своих вкусах.

Однако отмеченные выше некоторые научные положения нуждаются в комментарии, тем более что с момента первого издания книги прошел уже достаточный отрезок времени. Из множества интересных научных проблем, затронутых в книге «Мировые загадки сегодня», нам бы хотелось вернуться к личности Эрнста Геккеля и еще раз коротко остановиться на проблемах познания и происхождения жизни в свете современных научных данных.

Среди научно-популярных книг «Мировые загадки» Эрнста Геккеля с момента выхода в свет (1899) и последующие несколько десятилетий XX века были самым распространенным естественнонаучным изданием. Переведенная на десятки языков во многих странах мира, эта книга возбуждала умы и чувства миллионов читателей. Одни ее восторженно приветствовали, других она приводила в ярость, третьи… словом, равнодушных не было.

Шесть тысяч писем, присланных ее автору, сотни (!) книг и брошюр, посвященных разбору «Мировых загадок», наконец, попытки физической расправы с немецким естествоиспытателем (к счастью, не удавшиеся) — яркое тому подтверждение.

Вклад Э. Геккеля в мировую науку и в пропаганду ее достижений, личное мужество ученого в борьбе с религией и мракобесием, сильные и слабые стороны его мировоззрения по достоинству оценили Ф. Энгельс и В. И. Ленин, а также такие видные марксисты, как Г. В. Плеханов и В. Либкнехт, А. Бебель и И. Дицген, П. Лафарг и Ф. Меринг. К личности Геккеля и его трудам обращались В. И. Вернадский, И. И. Мечников, К. А. Тимирязев, А. О. Ковалевский, Б. М. Козо-Полянский и другие крупные русские естествоиспытатели, многие зарубежные ученые.

В то время, когда жил и творил Эрнст Геккель (1834–1919), и в первые десятилетия после его кончины среди широкого круга образованных людей едва ли можно было найти человека, кто бы не знал его имени, в той или иной форме не был знаком с содержанием «Мировых загадок», «Чудес жизни», «Антропогении, или истории развития человека», «Естественной истории миротворения», других популярно написанных произведений ученого. По мастерству, страстности и блеску изложения некоторые из них — подлинные шедевры, и влияние их на целые поколения читателей неоспоримо.

Но время неумолимо вносит поправки в представления об окружающем нас мире и о нас самих. Меняются привычные когда-то оценки, отодвигаются в прошлое былые кумиры. Может быть, и Геккель в их числе? Может быть, современный читатель, считающий себя, конечно же, образованным человеком, вправе не только не знать, но и даже не слышать имени ученого, родившегося 150 лет назад? «Человек в потоке информации» — ведь мы знаем сейчас так много нового, другого, не похожего на кажущиеся несколько наивными представления о семи «мировых загадках», которыми озадачивались в 80-х годах прошлого века мало кому веданные Дюбуа-Реймоны, а вместе с ними и Геккели с их 150 научными трудами на 13 тысячах страниц текста. Кому это теперь нужно? Разве что для истории науки…

В подобных рассуждениях, а это почти дословная запись одного диалога, как ни покажется парадоксальным, есть здравые мысли, есть зерна истины. Хотя бы в том, что мы сегодня не знаем, что такое «образованный человек». Что нужно знать этому «образованному человеку», на какой ступени образованности можно снять кавычки, чтобы достигнуть некоей нормы современного образования, необходимого и достаточного, чтобы стать действительно образованным человеком?

В конце прошлого и в начале нынешнего века среди русской интеллигенции были очень популярны просветительные издания Ф. Павленкова, особенно его «Энциклопедический словарь», содержащий около 3000 страниц текста, и более 800 рисунков[23]. В предисловии к нему значилось, что эта домашняя энциклопедия содержит тот «минимум» необходимых знаний, который следует знать «среднему интеллигентному человеку», исходя из «практических требований обыденной жизни». Сотни интереснейших словарных статей по всем областям жизни и культуры человека, переходящего из века девятнадцатого в век двадцатый. И среди них — статьи о римских императорах и греческих тиранах, российских самодержцах и отцах церкви, царствующих дворах Европы и канувших в Лету правителях Азии… Все это было тоже неизбежным элементом тогдашней образованности и культуры. Ну а сейчас?

Существуют ли объективные критерии того, что нужно и что не нужно знать современному человеку, постоянно стремящемуся к высокой образованности и еще помнящему одну из главных заповедей Козьмы Пруткова? «Нельзя объять необъятное» — вот мы и подошли к самой сердцевине безграничного мира «мировых загадок»: можно ли познать необъятное? Или пределы человеческому познанию заложены в самой природе человека, далекой еще от совершенства, где конечность человеческого разума и опыта не позволяет познать бесконечное разнообразие теряющегося в безбрежности мира?

Люди открывают все новые горизонты; здесь они подошли к одной дали, все изучили в ней, как будто бы все познали, все перечувствовали, но там, за горизонтом, приоткрылась еще одна, неведомая ранее завеса непознанного, а «там своя, другая даль», как писал поэт, и так без конца и края, все новые и новые дали…

Познаваем ли мир?

Для нас, казалось бы, такого вопроса и не существует. Мы верим, что мир познаваем и что противоположная точка зрения, утверждающая принципиальную непознаваемость мира, агностицизм, — точка зрения ложная, она не согласуется с главным критерием — основой нашего познания — материальной практикой людей. Все логично, ясно, убедительно, и нет сомнений: практика — главный критерий познания, и она, в конечном счете, решит, что истинно, а что ложно, и так, за шагом шаг, опираясь на проверку практикой, человечество пробивается во мраке непознанного к открытию все новых истин, новых фундаментальных законов, а так называемые «мировые загадки», труднейшие проблемы познания, постепенно остаются, должны оставаться, за бортом победной поступи человеческой цивилизации: ведь она вооружена созданной ею же для познания мира наукой.

И под впечатлением действительного могущества науки, самого метода научного познания, опирающегося на скрупулезно добытые факты, проверенные и перепроверенные, мы с гордостью утверждаем: мир познаваем! И теперь как бы «свысока», из заоблачных высей всепознающей научной мысли взираем немного снисходительно, как на нечто уже анахроничное, на пожелтевшие страницы векового спора агностиков-идеалистов с материалистами о познаваемости мира. Но не будем спешить с выводами.

Так ли пожелтели сегодня в архивной пыли истории страницы агностицизма? Ведь теоретическое обоснование его покоится на доводах о непознаваемости мира таких крупных мыслителей, как Кант, Юм, Беркли, целой плеяды современных нам философов и теологов Востока и Запада, а вместе с ними — и ряда ученых-естествоиспытателей. Нет, не окончена трудная, изнурительная борьба за торжество разума. А всегда ли мы готовы доказать свою убежденность в том, что весь мир действительно подвластен человеческому разуму? И всегда ли нам на помощь могут прийти наше главное орудие — человеческая практика и главное средство познания — наука?

…Вспышкой озарения мелькнула догадка. Неясное предчувствие, что-то бесформенное, расплывчатое, длившееся одно лишь мгновение, но в нем проступили контуры будущего. Будущего открытия, единственного решения, неожиданного поворота судьбы. Факты? Никаких. Разумное объяснение? И его нет. Пока нет.

Не поддаются еще строгому научному анализу глубинные явления человеческой психики, многого мы еще не знаем и в переплетении сложнейших процессов мироздания. Бессильна здесь еще практика, ведь и она должна пройти свой долгий путь проб и ошибок, прежде чем сможет вынести вердикт об истинности или ложности научного предвидения, принципиально нового научного открытия. Лишь некоторым из них посчастливилось пережить триумф быстрого признания. Другие открытия, а их большинство, вынуждены были долгие годы дожидаться подтверждения в эксперименте либо в результатах общественной практики. А те из них, что намного опережают свое время и не могут быть объяснены господствующими научными взглядами и достигнутым уровнем общественного производства — материальной практикой, или становятся достоянием истории, или вновь переоткрываются спустя целые столетия. Вспомним судьбу некоторых открытий Леонардо да Винчи, Галилея, Кеплера, Ломоносова и других корифеев научной мысли человечества, известных и безвестных, «вдруг» открываемых.

Но кто же занимает «ничейную землю», пытается поведать людям о непознанных еще наукой законах бытия или недоказанных и недоказуемых «чудесных превращениях» и «божественных откровениях»? Во все времена, как и теперь, эту миссию брала на себя религия. А опорой ее было людское незнание и невежество, а также свойственная людям доверчивость и желание как-то облегчить душу от тяжестей и неустроенностей жизни.

«Мировые загадки» Геккеля, как бы пристрастно ни оценивали современники достоинства и недостатки некогда нашумевшей книги, — это прежде всего сильнейший удар, направленный против расхожих религиозных догм, переходящих из века в век. Это страстное утверждение научной познаваемости мира, утверждение силы и могущества научной мысли в раскрытии «вечных» тайн мироздания, сложнейших проблем познания бытия.

Когда 2 апреля 1899 года в Йене было дописано предисловие и поставлена последняя точка в его знаменитой книге, Эрнсту Геккелю шел 66-й год. Позади — около полувека неустанного поистине подвижнического труда, годы борьбы за научную истину, годы сомнений и поиска собственного миросозерцания, будущей «монистической философии». Ученый бодр, подвижен, деятелен, он еще напишет не одну научно-популярную книгу, совершит немало далеких путешествий.

Но для самого Геккеля «Мировые загадки» не просто очередная увлекательно написанная книга об успехах естествознания в создании картины мира. Это его жизненное кредо, «итог итогов», духовное завещание естествоиспытателям наступающего XX века.

Те, кто прочел эту книгу, уже знакомы в общих чертах с перипетиями жизненного пути Эрнста Геккеля. Менее известны читателям те черты его научного подхода к действительности и те свойства его личности, которые явственно проступают в его научных трудах и в его научно-популярных книгах. Но специальные биологические исследования Геккеля знает лишь узкий круг специалистов, а со времени последнего издания у нас «Мировых загадок» и «Чудес жизни» прошло уже 50 лет. Другие научно-популярные произведения немецкого ученого и извлечения из его трудов публиковались на русском языке еще раньше, в конце прошлого и начале нынешнего века, и стали библиографической редкостью. В связи с этим нам представляется полезным, исходя из анализа научных работ Э. Геккеля, еще раз остановиться на основополагающих моментах его научного метода и мировоззрения в целом.

Характерные черты его личности — трудолюбие, самостоятельность, настойчивость и независимость — проявились в раннем детстве. Напомним, что детские и школьные годы будущего ученого протекли в маленьких провинциальных городках Германии. Родился Геккель 16 февраля 1834 года в Потсдаме в семье юриста-чиновника Карла Геккеля, вскоре переехавшей в Мерзебург, глухой провинциальный городок, где в 1852 году восемнадцатилетний Эрнст закончил гимназию.

Трудно сказать, как бы сложилась судьба разносторонне одаренного ребенка, если бы, как вспоминал впоследствии сам Геккель, не захватившая его с первых детских лет страсть к чтению, всепоглощающее увлечение научными книгами о природе. Величественный «Космос» Гумбольдта и будоражащие юную мысль работы Гете по естествознанию, полные глубоких размышлений и метких наблюдений, «Растение и его жизнь» одного из основателей клеточной теории выдающегося ботаника Шлейдена и «Путешествие на корабле „Бигль“» молодого Дарвина — вот далеко не полный выборочный список некоторых книг, оказавших наибольшее влияние на впечатлительного ребенка.

Возникающее желание отыскать в окружающей природе и увидеть самому тех животных и те растения, о которых так увлекательно было написано в книгах, а еще раньше так интересно говорилось в сказках, порождает большую любовь к живой природе, возбуждает неиссякаемый интерес и способствует развитию наклонностей к изучению растений и животных в естественной среде их обитания.

Наблюдать, жадно впитывать в себя и ощущать в себе удивительное многообразие мира — кому не знакомы эти первые, захватывающие дух прикосновения детства к великому таинству жизни? И конечно же, страсть к собирательству, коллекционированию, будь то гербарий растений или разноцветные бабочки, майские жуки или перышки певчих птиц, а может быть, и почтовые марки с изображениями животных, — какой мальчишка или девчонка не прошли в детстве через все эти искушения, нередко переходящие в страсть, захватывающие тебя целиком, а в дальнейшем и определяющие будущий жизненный путь юного собирателя коллекций! И гимназист Геккель не миновал всех этих искушений детства: была и ловля бабочек, и собирание каменных коллекций, и составление папок гербария, и частые вылазки с взрослыми и сверстниками в окрестности Мерзебурга.

И все-таки было, наверное, что-то особенное, что отличало Эрнста в этих кажущихся обычными детских увлечениях. Что-то глубоко спрятанное, внешне неуловимое, такое, что трудно было распознать даже для самых близких людей, его родителей. Это «что-то» зовется талантом. Талантом исследователя, мыслителя, ученого. С таким талантом тоже надо родиться, подобно тому, как рождаются люди с талантом поэта, музыканта, художника, с великим талантом любви к людям… Таланту нельзя научиться, но его можно развивать. Каждый день, неустанно, из года в год «душа обязана трудиться».

Трудилась, вырастала, готовилась к свершениям и душа будущего знаменитого ученого. Мы не знаем, какие свойства личности юного Геккеля, унаследованные или выработанные трудной работой над собой, послужили ему опорой в осуществлении мечты — стать ученым-натуралистом. Может быть, слишком ранняя самостоятельность, независимость суждений или настойчивость в достижении намеченных целей? Именно эти черты характера, вместе с большим трудолюбием, обычно выделяют исследователи его жизни и творчества. Наверное, они правы: без указанных свойств личности трудно представить ученого, особенно крупного ученого, да и сам человек вряд ли состоится как самостоятельно мыслящая личность.

Но только ли этими чертами, своим «лица не общим выраженьем» выделялся среди сверстников молодой Эрнст Геккель? Кажется удивительным, но в тех книгах и журнальных статьях о Геккеле, что нам удалось прочесть, — а их даже изданных на русском языке насчитывается не один десяток, — до обидного мало, как-то мимоходом говорится о детских и юношеских годах будущего ученого. Остается непонятным и необъяснимым своеобразный «феномен Геккеля». На европейском научном небосклоне 60-х годов прошлого столетия как-то внезапно взошла новая звезда, и сияла она без малого полстолетия. Современников поразила высокая образованность, необычная зрелость и мастерство почти никому еще не известного молодого ученого в первой же его большой работе «Радиолярии» — блестящей и глубокой книге, написанной в возрасте двадцати пяти лет!

Причины стремительного научного взлета Э. Геккеля, так же как последующего непонимания учеными ряда его новых идей, проясняются (хотя и не совсем) при изучении не только его обширного научного наследия, но и научно-популярных и публицистических выступлений, путевых заметок и переписки ученого. И особенно важными для понимания «феномена Геккеля» нам представляются его детские и юношеские годы. Именно в этот ранний период своей долгой жизни Эрнст Геккель осознал будущее призвание ученого-биолога, учился видеть и тонко схватывать связи и отношения в природе.

В книге «Всеобщая морфология организмов» Геккель предельно четко формулирует свое принципиальное отношение к самому методу научного исследования в биологии. «Общий и быстрый рост зоологии и биологии, вызванный необыкновенными заслугами Линнея в деле систематизации наших познаний о животных и растениях, привел к ошибочному взгляду, как будто бы сама систематизация является целью науки и что нужно только обогатить систему возможно большим количеством новых форм, чтобы оказать незаменимые услуги зоологии и ботанике. Так возникла огромная и жалкая толпа музейных зоологов и гербаризаторов-ботаников, из которых каждый умел называть по имени тысячи видов, но не имел ни малейшего представления о более грубых и более тонких структурных отношениях этих видов, об их развитии и истории»…[24]

Развитие и история происхождения видов — вот та ключевая загадка природы, о которой так много размышлял еще со школьных лет пытливый ученик мерзебургской гимназии. Наделенный художническим даром острого видения сложных и пока еще непонятных взаимоотношений в жизни растений и животных, Геккель пытается самостоятельно разобраться в причинах разнообразия и происхождения живого. «Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть» — эти лермонтовские строки как нельзя лучше раскрывают характерную особенность творческой личности Геккеля — страстную жажду познания и постоянные, непрекращающиеся десятками лет размышления над занимавшими его проблемами мироздания. Ему осталось чуждым простое собирательство красивых коллекций и гербариев, он не имел ни малейшего желания пополнить собой «жалкую толпу зоологов и гербаризаторов-ботаников». То, что было обыкновенно конечной целью большинства его товарищей-гимназистов: собранные папки с засушенными растениями и коробки с наколотыми экземплярами бабочек или жуков, которые пылились годами в чуланах и на чердаках, никому уже не нужные, — для Геккеля служило не самоцелью, а лишь средством, наглядным материалом для углубления в «грубые и более тонкие структурные отношения видов» животных и растений, в историю их происхождения.

Связь организмов с окружающей средой и их взаимоотношения друг с другом и составляют предмет особой науки — экологии. Не случайно именно Эрнст Геккель в своей «Всеобщей морфологии организмов» выделил экологию как новую научную дисциплину и ввел ее в классификацию наук. Развитие экологического подхода к явлениям природы и экологического мышления многим обязано научному творчеству Геккеля, его ярким публицистическим выступлениям и блестяще написанным научно-популярным книгам. Истоки выработки экологического подхода ученого, подхода, требующего развития синтетического мышления и острой наблюдательности, также уходят в его детские и юношеские годы; мощным союзником здесь явились его незаурядные способности к рисованию, особый дар видения природы.

Когда пришла пора расстаться с гимназией, у высокого красивого юноши с запоминающимся одухотворенным лицом не было сомнений в выборе жизненного пути. Только в Йену, в один из лучших университетов Германии, с которым связаны имена Гегеля, Гете, Шиллера, Окена, Шлейдена и других корифеев. В 1852 г. Эрнст сдает вступительные экзамены и — несбыточная мечта! — зачисляется учеником к профессору-ботанику М. Шлейдену, «гениальному Шлейдену», чье имя золотыми буквами вписано в анналы истории мировой науки.

К числу трех великих открытий, которые способствовали преодолению метафизических взглядов на природу и познанию сложнейших взаимосвязей в ней, Энгельс отнес открытие клетки. Два других — закон сохранения и превращения энергии и эволюционная теория Дарвина. О законе сохранения энергии, открытом Ю. Майером в 1842–1845 гг., юноша Геккель в 1852 г. знал, по-видимому, еще немного, открытие Дарвина потрясет мир спустя семь лет, а с одним из творцов клеточной теории М. Шлейденом (1804–1881) ему посчастливилось бок о бок потрудиться, хотя и недолго, в самом начале своего жизненного пути. Что же привнесло В науку открытие клетки немецкими естествоиспытателями М. Шлейденом и Т. Шванном (1810–1882)?

В «Мировых загадках» сам Геккель называет клеточную теорию одним из величайших и наиболее широких биологических обобщений, имеющих непреходящее значение для развития всех наук, изучающих процессы жизни. Открытие клетки обнажило материалистическую сущность этих процессов, отвергло концепции «бессмертной духовной сущности» и «жизненной силы».

В клеточной теории научное объяснение получила идея единства и развития живой природы, о которой в разное время писали крупнейшие умы естествознания и философии Декарт, Лейбниц, Бюффон, Гете, Окен, Кант, Ламарк.

«Покров тайны, — отмечал Ф. Энгельс, — окутывавший процесс возникновения и роста и структуру организмов, был сорван. Непостижимое до того времени чудо предстало в виде процесса, происходящего согласно тождественному по существу для всех многоклеточных организмов закону»[25].

Красота и внутренняя непротиворечивость клеточной теории Шлейдена — Шванна оказала большое влияние на формирование общебиологических и мировоззренческих представлений молодого Геккеля. В Вюрцбурге того времени, куда он перешел по настоянию отца, университет располагал лучшей в Европе школой гистологии. Ее признанные лидеры А. Кёлликер и Ф. Лейдиг в своих лекциях и практических занятиях вскрывали тесную связь микроскопического строения организма с историей развития тканей и клеток. Здесь судьба свела Геккеля с молодым тогда еще профессором Рудольфом Вирховом, читавшим лекции по целлюлярной (клеточной) патологии.

«От Вирхова, — писал Геккель, — я не только усвоил искусство аналитического тончайшего наблюдения и критической оценки отдельных анатомических фактов, но разобрался, благодаря ему, и в синтетическом понимании всего человеческого организма в его совокупности; я вынес убеждение в единстве человеческой сущности, в неотделимости души от тела»[26]. Несколько семестров проработал Геккель ассистентом у Вирхова и всегда уважительно относился к нему, как к своему учителю.

Теория целлюлярной патологии Вирхова оказала большое воздействие на всю практическую медицину. Изучение жизненных процессов, по Вирхову, должно быть «сведено к изучению клеточек. Клеточка не только вместилище жизни, но и сама является ее частью»[27]. Изучение микроскопических изменений больных клеток и тканей дает объективную «картину болезней». Читатель, конечно, без труда почувствует односторонность такого дифференцированного подхода Р. Вирхова. Ведь организм как целое — не клетка. Но в то время это был прогрессивный подход, способствующий утверждению клеточной теории.

Вспоминая годы учебы в Вюрцбурге, Геккель отмечал подъем духа, философское осмысление биологических данных и глубокий интерес к знанию, который сумели вселить в него «великие мастера науки во всех областях сравнительной и микроскопической биологии». В свою очередь, трудолюбие и бескорыстная преданность науке молодого студента были замечены как Вирховом, Кёлликером и Лейдигом в Вюрцбурге, так и «отцом сравнительной физиологии» Иоганном Мюллером в Берлинском университете.

С его именем для Геккеля связано вступление в большую науку. «Почти все видные биологи, преподающие и работающие в Германии последние 60 лет, — пишет Геккель, — были прямо или косвенно учениками Иоганна Мюллера»[28]. Долгое время, как и многие биологи той эпохи, он стоял на позициях витализма, но в результате конкретных исследований физиологии и анатомии организмов «господствующее учение о жизненной силе приняло у него новую форму и постепенно превратилось в совершенно противоположное воззрение»[29]. Иоганн Мюллер обладал всеобъемлющим умом и тонкой интуицией. Начиная от физиологии человека, его исследования затем охватили все группы высших и низших животных, как живущих, так и вымерших. «Стремясь поистине философски охватить всю совокупность жизненных явлений, он поднялся на недосягаемую дотоле высоту биологического познания»[30].

Особо должен быть отмечен его вклад в становление клеточной теории. Когда в 1838 г. в Йене было опубликовано исследование Маттиаса Якова Шлейдена о том, что все растительные ткани состоят из клеток, Иоганн Мюллер сразу же оценил всю важность этого выдающегося открытия. Он сам пытался показать клеточное строение животной ткани в спинной хорде позвоночных и этим побудил своего талантливого ученика Теодора Шванна распространить новый взгляд на все животные ткани. А затем Мюллер способствовал быстрому выходу в свет (уже на следующий год после открытия Шлейдена) «Микроскопических изысканий относительно тождества строения роста животных и растений» Т. Шванна. Тем самым был положен краеугольный камень в основание теории клетки. Под руководством Мюллера в университетах Германии было широко поставлено изучение клеточного строения организмов. Ученики и сподвижники «знаменитого основателя новейшей физиологии», как его характеризовал В. И. Ленин, — Эрнст Брюке, Альберт Кёлликер, Макс Ферворн, Рудольф Вирхов вместе с Теодором Шванном способствовали утверждению и последующему триумфу этого «великого открытия века».

Мы не знаем — история не донесла до нас письменных свидетельств, — почему именно на молодого двадцатилетнего слушателя своих лекций обратил внимание Иоганн Мюллер. И не просто взглядом опытнейшего педагога отметил его даровитость в зарисовках музейных экспонатов и живой интерес к своему предмету. Мюллер выбрал Эрнста Геккеля себе в помощники в летнюю экспедицию на Северное море. А выбирать крупнейшему биологу, известному далеко за пределами Германии, было из кого: к нему стремились попасть многие и многие юноши и сложившиеся ученые, почитатели его таланта из разных стран Европы.

Итак, остров Гельголанд, 1854 год, первая научная работа Геккеля — изучение фауны беспозвоночных Северного моря. И длительные прогулки по побережью острова, оживленные многочасовые беседы учителя и ученика, горящие восторгом глаза… можно ли передать словами счастье познания, когда «вдруг становится видно далеко во все концы света» и лелеявшиеся с детства мечты становятся явью?

Здесь, на острове, начинается новое увлечение Геккеля, новый поворот судьбы. Отныне не ботаника, а зоология (как у его учителя) завладевает всеми помыслами. А любимым объектом исследований становятся низшие морские животные: губки, кораллы, медузы, раки, и больше всего — радиолярии, которым Геккель посвятил свое ставшее классическим одноименное исследование (1862) и которыми в разных экологических условиях местообитания интересовался до конца жизни. Приобретенная еще с детства любовь к походам обрела свое законное право: теперь страсть к путешествиям становится необходимым атрибутом изучения фауны морских животных.

Трудно сказать, какие надежды возлагал Мюллер на молодого Геккеля после их первой совместной экспедиции. Одно несомненно: Иоганн Мюллер сумел распознать в Эрнсте Геккеле талант выдающегося исследователя и естествоиспытателя-мыслителя, не удовлетворяющегося результатами частных биологических исследований и пытающегося охватить и философски осмыслить всю картину окружающей природы.

А годы учебы под руководством «великих мастеров науки» (школа Мюллера!) — «они облегчили мне возможность, — пишет Геккель, — вполне овладеть более высоким полетом научной мысли Иоганна Мюллера»[31]. И он овладевал высоким полетом мысли учителя, он с упоением занимался, часами просиживал за микроскопом, много думал, читал, размышлял…

Однако Карла Геккеля, практичного чиновника, волновали не научные устремления его сына, а насущная проза его жизни, будущее благополучие и достаток. Он, казалось, сделал все, чтобы оторвать сына от научных занятий. После получения Эрнстом диплома врача (1857 г.), отец настаивает на его частной практике, потом посылает сына в Вену для усовершенствования в клинике. И даже защита Геккелем в том же году диссертации («О некоторых тканях речного рака») и получение (в 23 года!) степени доктора медицины и хирургии не меняет родительского решения.

Эрнст Геккель близок к отчаянию: он скован по рукам и ногам, а как же наука, планы, мечты? В это трудное для него время Иоганн Мюллер всячески подбадривает своего молодого коллегу, воодушевляет на продолжение научных исследований. 28 апреля 1858 г. на 58-м году жизни Мюллер умер. Это был удар для биологической науки, огромное личное потрясение для Геккеля. В свои двадцать четыре года, на пороге вступления в большую науку он остается один, без Учителя и близкого человека.

Но талант — это еще и умение добиваться намеченной цели, это непреклонная воля и настойчивость в достижении того, что составляет главный смысл твоей жизни. И Эрнст Геккель победил. Не будем приводить похожие на анекдот случаи с полным провалом его медицинской практики. Они настолько обескуражили Карла Геккеля, что он махнул рукой на неоправдавшего надежды сына и, наконец, разрешил Эрнсту оставить медицину и отправиться путешествовать по Италии для изучения радиолярий и других низших морских животных.

Неаполь и Мессинское побережье Италии (и годы напряженного труда с детских лет!) оказались счастливыми. Через два года после кончины Мюллера повзрослевший двадцатишестилетний Эрнст Геккель возвращается в Германию сформировавшимся ученым с целым рядом полученных им выдающихся результатов. Они открыли Геккелю долгожданный путь к профессуре. И снова «первая любовь» — Йена, университет, теперь уже навсегда — здесь пройдут все оставшиеся 60 лет напряженной плодотворной жизни, годы борьбы за истину, честного служения науке и людям.

Трудно найти вопрос более древний и более волнующий воображение, чем великая загадка происхождения жизни. Еще не было науки, не было сложившихся религиозных систем, но уже на самых ранних ступенях развития человечества наши пращуры задавались вопросом происхождения самих себя и окружающей живой природы. В мифах, преданиях, былинах, сагах воспело человечество бессмертный гимн жизни.

Минули тысячелетия. Могущественные расы и народы заселили Землю, создали науку и технику, подчинили себе силы природы. Но осознали ли они до конца, что такое жизнь на Земле, прочувствовали ли единство себя и космоса, единство живого со всем мирозданием? К сожалению, не осознали и не прочувствовали, иначе бы мы никогда не узнали, что такое ядерное безумие.

Пришедшая в наш век из глубины столетий вместе с первыми зачатками человеческого сознания, проросшая корнями во всем бытии человека, загадка жизни остается.

В устной и письменной традиции народов, больших и малых, представлениям о происхождении жизни отводится большая роль: они охватывают все области искусства и народного творчества. И самое поразительное, может быть, в том, что современная наука, вооруженная новейшими методами исследования живого, неожиданно приходит к положениям, которые человечество в образной художественной форме и в своем мифотворчестве «предугадало» еще на заре своей истории.

Но так ли это неожиданно? Или здесь скрыта более глубокая связь, восходящая к природе человеческого сознания и эмоционального восприятия мира как целого? Об этом задумывались многие крупные ученые и деятели культуры, проводится много специальных научных исследований[32]. «И в наше время рядом с наукой, — писал в своей замечательной книге „Глаз и Солнце“ Сергей Иванович Вавилов, — одновременно с картиной явлений, раскрытой и объясненной новым естествознанием, продолжает бытовать мир представлений ребенка и первобытного человека и, намеренно или не намеренно, подражающий им мир поэтов. В этот мир стоит иногда заглянуть как в один из возможных истоков научных гипотез. Он удивителен и сказочен; в этом мире между явлениями природы смело перекидываются мосты — связи, о которых иной раз наука еще не подозревает. В отдельных случаях эти связи угадываются верно, иногда они в корне ошибочны и просто нелепы, но всегда они заслуживают внимания, так как эти ошибки нередко помогают понять истину»[33].

«В этот мир стоит иногда заглянуть…» О глубине проникновения поэтического видения в тайны природы можно судить на многочисленных примерах из живописи, музыки, художественной литературы, поэзии. С. И. Вавилов приводит строки из «Юности» Л. Н. Толстого, в которых свыше столетия назад великий писатель очень точно описал явление, которое определяется поляризацией света неба и особенностями человеческого зрения. Об этом явлении тогда практически не было известно, да и сейчас о нем знает лишь узкий круг специалистов.

Поразительно совершенные целостные характеристики природных процессов, которые в биологии лишь совсем недавно предложено описывать в рамках новой математической модели «режимов с перемешиванием», содержатся в поэзии Пушкина. «Я убежден, — пишет профессор-математик А. М. Молчанов, — что Пушкин воспринимал жизнь в такой ее цельности, до которой нам (в науке!) еще расти и расти»[34]. То же можно отнести к поэзии Гете, Байрона, Шиллера. Особенно интересна эволюция метрики и ритмики русского стихосложения (ее детальное исследование мы найдем в книге литературоведа М. Л. Гаспарова)[35]. В структуре русского стиха предугаданы формы, которые могут быть положены в основу кибернетических моделей сложных систем, а возможно — и будущих ноосферных моделей.

Единство и равноправие науки и искусства, логического и ассоциативного художественного мышления интуитивно чувствовали, а нередко и сознавали титаны человеческой культуры. Вот ответ Бетховена девочке восьми лет, которая прислала композитору письмо и вышитую ею сумочку для писем. Не имевший своей семьи, Бетховен очень любил детей, может быть, поэтому так задушевно и искренно поверил ребенку самые сокровенные свои мысли и чувства.

«Моя милая, добрая Эмилия, мой милый дружок! Я поздно отвечаю на твое письмо; куча дел, постоянные болезни да извинят меня… Не отнимай от Генделя, Гайдна, Моцарта их лавров; они им принадлежат, но еще не мне…

Продолжай заниматься, не ограничивайся упражнениями в искусстве, а проникай также в его содержание — искусство заслуживает этого, так как только оно и наука возвышает человека до божества. Истинный художник лишен гордости: он видит, к своему сожалению, что искусство безгранично, он смутно чувствует, как далеко ему до цели; и в то же время как другие, быть может, восхищаются им, он опечален, что не может достигнуть того, в чем больший гений сияет лишь как далекое солнце. Я пришел бы охотнее к тебе, к твоим домашним, чем к богачу, который выдает убожество своей души… Я не знаю иных преимуществ человека, кроме тех, что делают его причастным к лучшим людям; где я их нахожу — там моя родина…

Рассматривай меня как твоего друга и друга твоей семьи. 17 июля 1812 года. Людвиг Ван Бетховен»[36].

Прошло 175 лет с тех пор, пройдут еще столетия, сможет ли когда-нибудь наука будущего так точно, емко и гениально просто выразить природу искусства и нравственное предназначение человека, как это сделал больной оглохший композитор на одном листке почтовой бумаги? Современная наука этого не может, и совершенно прав Альберт Макарович Молчанов: до пушкинского восприятия цельности жизни нам еще в науке расти и расти. Признать же пушкинскую цельность жизни или бетховенскую «безграничность искусства» — создание творящей жизни — можно лишь при условии признания вечности самой жизни.

В этом утверждении мы подходим к основаниям постановки проблемы жизни в современной науке. Есть ли жизнь чистое земное явление, имеет ли она начало (и конец), или это явление космического масштаба, и она прямо не связана с зарождением на нашей планете, представляя категорию более общего, в этом смысле, и «вечного» космического процесса? В такой самой общей постановке мы рассмотрим два существенно различных подхода к проблеме жизни, ее происхождения и развития. Первый связан с классической теорией эволюции видов Дарвина, второй — с учением В. И. Вернадского о биосфере и о переходе ее в ноосферу.

Многие авторы, особенно в научно-популярной литературе, рассматривая эволюционную теорию Дарвина, придают ей некий самодовлеющий характер, начиная с нее как бы «точку отсчета» эволюционных воззрений вообще. Такое одностороннее изложение эволюционной теории в школьных учебниках настолько укоренилось в сознании, что стало уже официальной составной частью нашего мировоззрения. Дело обычно представляется так (и эта точка зрения отражена в рассматриваемой книге И. И. Адабашева), что выход в 1859 году книги Дарвина о происхождении видов явился подлинной сенсацией, неожиданностью для ученого мира, «перевернул все научные представления», «разделил ученых на два лагеря» и т. п., не говоря уже о широкой публике. Для нее, особенно в Англии, Германии и Америке, в силу сильного религиозного влияния католической церкви и общих консервативных традиций воззрения Дарвина действительно были ошеломляющими. Но как отнеслись к этому событию ученые коллеги великого английского натуралиста?

«…При первом же чтении книги Дарвина я, глубоко потрясенный, тотчас и безусловно стал на сторону трансформизма. Великое, цельное понимание природы Дарвином, убедительные доказательства его теории развития разрешили сомнения, мучившие меня с тех самых пор, как я приступил к изучению биологических наук»[37]. Это из слов молодого Эрнста Геккеля, с которым мы расстались в 1860 году (тогда же, вернувшись из Италии, он и прочел «Происхождение видов»).

Но вот что пишет сам Ч. Дарвин в предисловии к своей книге «Происхождение человека и половой подбор» о «Естественной истории миротворения» Э. Геккеля (популярном изложении его двухтомной монографии «Всеобщая морфология организмов», вышедшей через несколько лет после книги Дарвина, в 1866 г.): «Если бы это сочинение появилось раньше, чем был написан мой очерк, я, быть может, никогда бы не довел работу до конца. Почти все выводы, к которым я пришел, как оказывается, подтверждены этим естествоиспытателем, а знания его по многим вопросам полнее моих»[38]. Что дало основания Дарвину столь высоко оценивать работу Э. Геккеля и нет ли здесь противоречия с приведенным выше высказыванием Геккеля о теории эволюции? А основания у Дарвина были вполне объективные и убедительные: в результате обобщения огромного собранного им фактического материала Геккель самостоятельно пришел к выводу об эволюции и родстве морских простейших организмов, которыми много занимался. Идея развития не была чужда молодому ученому, она, по существу, была его собственной руководящей идеей в исследованиях.

Книга Дарвина в систематизированном виде и с привлечением новых данных, в частности по селекции животных, подводила итог созревшей в науке идее развития, идее эволюции видов. Поэтому было бы ошибочно думать, что «Происхождение видов» среди ученых повсеместно было встречено с непониманием и недоброжелательством. Скорее, наоборот. Хотя недостатка в недоброжелателях, как известно, не было и последовали ожесточенные нападки со стороны церкви, многие крупные ученые сразу же оценили и приняли основные выводы эволюционной теории: они оказались вполне созвучны их собственным воззрениям, и труд Дарвина отныне служил для них прочным теоретическим основанием.

Изложенная нами точка зрения подтверждается и Б. Е. Райковым, в течение нескольких десятков лет глубоко исследовавшим историю развития идеи эволюции видов: «Это победоносное шествие эволюционной теории было бы настоящим чудом, если бы умы натуралистов и даже просто образованных людей не были подготовлены к восприятию этой идеи. Это в особенности относится к России, где, начиная с XVIII в., трудились многие ученые, развивавшие историческую точку зрения на органический мир и бывшие в широком смысле этого слова предшественниками Дарвина.

К сожалению, эту прогрессивную роль предшественников Дарвина далеко не всегда оценивают правильно. Широко распространено мнение, что эволюционная идея родилась в науке только с появлением трудов Дарвина. Такого рода ложный взгляд встречается в сочинениях некоторых буржуазных историков науки… Подобные мнения безусловно противоречат исторической истине. Их живучесть объясняется тем, что история эволюционной идеи была в течение долгого времени мало разработана, а по отношению к русским ученым — почти совершенно не известна»[39].

Сказанное, конечно, отнюдь не умаляет огромной исторической заслуги Дарвина: теория эволюции по праву принадлежит к числу величайших достижений естествознания XIX века.

Именно так ее оценивали все прогрессивные ученые той эпохи. Но они не были слепыми подражателями Дарвина. Сразу же после выхода в свет «Происхождения видов» последовали не только злопыхательства и брань в адрес Дарвина, но и были высказаны со стороны ряда ученых-биологов серьезные возражения по поводу некоторых основополагающих предпосылок дарвинизма.

Представляется, что в наиболее лаконичной форме сущность имевших место (и не устраненных до сих пор) несогласий с некоторыми положениями Ч. Дарвина выразил Фридрих Энгельс. Принимая основу учения Дарвина — теория развития, изменяемость всех видов — собственно эволюцию, Энгельс подчеркивал несовершенство используемых Дарвином доказательств. «В учении Дарвина, — отмечал он, — я принимаю теорию развития, дарвиновский же способ доказательства (борьба за существование, естественный отбор) считаю всего лишь первым, временным, несовершенным выражением только что открытого факта»[40]. Подобные же возражения были высказаны и другими сторонниками эволюционного учения. Удивительно близок к оценке Ф. Энгельса «главный последователь Дарвина» (но совсем не апологет его!) Эрнст Геккель.

«Хотя я не решаюсь, — писал он, — разделить во всех направлениях дарвиновские воззрения и гипотезы и счесть приведенный им способ доказательства за правильный, я все же должен выразить удивление перед его работой как перед первой серьезной научной попыткой объяснить все явления органической природы с одной грандиозной единой точки зрения и на место непостижимых чудес поставить понятый закон природы. Но может быть, в дарвиновской теории, так как она теперь представляется первой попыткой такого рода, более ошибок, чем истины. Во всяком случае такие бесспорно важные принципы, как естественный отбор, борьба за существование, отношение организмов друг к другу, расхождение признаков и другие принципы, приводимые Дарвином для защиты своей теории, имеют большое значение; однако весьма возможно, что нам еще совершенно неизвестно столько же других важных принципов, влияющих в такой же мере или еще более на явления органической жизни»[41].

Приводя эти практически идентичные по смыслу высказывания классика марксизма и крупнейшего биолога-эволюциониста, нам бы хотелось акцентировать внимание на более объективном отношении к теории Дарвина и к научным критическим исследованиям некоторых ее несовершенных сторон, проводимых в нашей стране. Вызывает недоумение, в частности, позиция, занятая некоторыми академиками-биологами в отношении книги доктора биологических наук В. А. Кордюма «Эволюция и биосфера» (Киев; 1982). Вместо серьезной научной оценки в рецензии на нее автор обвинялся в том, что допущенная им критика дарвиновского учения о естественном отборе якобы несовместима с положениями марксизма-ленинизма[42]. В свете только что рассмотренного высказывания Ф. Энгельса тенденциозность и беспочвенность подобных ненаучных обвинений очевидна.

Дарвиновская теория эволюции, или, как ее называют, селекционизм, в основном относится к микроэволюции — эволюции органических форм, организмов. Эволюция надорганизменных уровней, надындивидуальных форм организации живого — макроэволюция рассматривается в рамках недарвиновских схем эволюции[43].

Объединяющей научной концепцией служит созданное В. И. Вернадским общее учение о биосфере и переходе ее в ноосферу — одно из крупнейших достижений научной мысли XX века. Оно служит фундаментальной основой глобальных проблем современности, рационального природопользования и охраны окружающей среды, научного познания Человека.

В отличие от классической биологии, рассматривающей живые организмы как совокупность форм растений и животных в их бесконечном многообразии и эволюционной взаимосвязи, в учении о биосфере Вернадский впервые обосновал идею об эволюции оболочки Земли (биосферы) как целостном процессе взаимодействия живого вещества с косной материей. Ведущая роль в этом процессе отводится жизни (совокупности всех организмов) — самой могущественной геологической силы планеты. Главным носителем эволюции, по Вернадскому, служит новая форма организации живого, сообщество организмов, а не отдельные индивидуализированные особи.

Факторы и движущие силы эволюции видов представляют один из ведущих источников геохимического преобразования биосферы. «Эволюция видов, — отмечал ученый, — переходит в эволюцию биосферы»[44]. Поэтому при изучении эволюции видов В. И. Вернадский считал возможным использовать накопленный в эволюционной теории фактический материал. Принципиально новым в учении о биосфере является установление обратной связи; определяющем влиянии биосферы на эволюцию каждого вида. «Жизнь неразрывно связана с биосферой, а ее эволюция в значительной степени определяется ее строением», — писал В. И. Вернадский в 1928 году (с. 242) [45].

Одним из величайших обобщений В. И. Вернадского, лежащим в основе его учения о биосфере и ноосферной концепции, является понятие «организованность». Организованность — неотъемлемое свойство Жизни; быть живым — значит быть организованным. На уровне биосферы организованность выступает как единство структуры и функции биосферы. Функции биосферы — тоже совершенно новое понятие, разработанное В. И. Вернадским. Функции, а точнее — биогеохимические функции биосферы определяются деятельностью живого вещества, т. е. совокупностью всех живых организмов, вместе взятых, включая человека. Главные функции живого в биосфере: газовая (кислородно-углекислотная и др.), концентрационная (способность извлекать из окружающей среды и накапливать в себе химические элементы), окислительно-восстановительная, биохимическая (процессы, протекающие внутри тела живого организма), биогеохимическая функция человека.

Существует ли на планете хотя бы один организм или вид, способный осуществлять одновременно все функции биосферы? Нет, отвечал В. И. Вернадский, анализ огромного фактического материала ясно указывает, что биогеохимические функции биосферы могут выполнять только сообщества организмов разных видов («разнородное живое вещество»), как бы дополняя и поддерживая друг друга (не только дарвиновская «борьба за существование», но и взаимопомощь, кооперация и специализация видов лежит в основе эволюции, подчеркивал Вернадский). Отсюда вытекает важнейшее эмпирическое обобщение: один вид, одна форма организмов ни возникать (зарождаться), ни эволюционировать не может. Генеральный путь развития не монофилетический (один предок), а полифилетический. «Эволюция органических форм происходит только в пределах и при участии комплексов живых организмов»[46]. Только разнородные сообщества организмов вместе могут осуществлять главнейшие биогеохимические функции биосферы и тем самым поддерживать ее устойчивость «в делении геологического времени», когда происходили крупнейшие геологические потрясения (вулканы, оледенения, горообразования, наступления и отступления морей), грозившие снести с лица Земли тончайшую «живую пленку биосферы»[47].

Какой же механизм обеспечивает миллиарды лет геологической истории единство строения (или структуры) и функций биосферы — ее организованность? Он нам известен: великий круговорот веществ («биогеохимическая цикличность», «биогеохимический круговорот атомов») и поток энергии космоса, прежде всего — энергии Солнца. Каждый организм на Земле связан биогенной миграцией, или потоком атомов, с земной корой и другими организмами, а потоками лучистой энергии и других приходящих на землю излучений потоков частиц — с космосом. В этом научно установленном факте Вернадский видел космическую сущность жизни. Жизнь не есть чисто земное, жизнь — космическое явление, утверждал ученый. У жизни нет начала, нет конца, она вечна. Ничто в пределах доступной нам геологической истории планеты не указывает на факты зарождения жизни из неживой материи (абиогенез). Поэтому можно утверждать, что с геологических стадий Земли как планеты и по настоящее время действует принцип Реди «Все живое — от живого» и принцип Геттона «В геологии мы не видим ни начала ни конца».

Эти мысли В. И. Вернадского, высказанные в 20— 30-е годы нашего века, казались настолько странными, так не вязались с господствовавшей тогда научной традицией, что ученый неоднократно подвергался критике со стороны ученых-философов (акад. А. М. Деборина, A. А. Максимова и др.)[48], взгляды его необоснованно объявлялись «идеалистическими», а сам ученый — чуть ли не создателем какой-то «новой философии».

Глубочайшие предвидения гениального ума, открытые В. И. Вернадским законы биосферы и ее нового эволюционного состояния — ноосферы, которая создается социальной научной мыслью, трудом и нравственной силой человеческого разума, находят все большее подтверждение в науке наших дней. В качестве примера остановимся лишь на одном вопросе из многообразия научного творчества В. И. Вернадского — на его взглядах о возникновении жизни на Земле. Вопреки глубоко укоренившимся взглядам о «монополии организма» и производности остальных форм существования живого на ранних ступенях эволюции, Вернадский поставил вопрос принципиально по-другому: разгадка происхождения жизни должна быть связана с происхождением «первичной биосферы». Ни один вид, как мы уже отмечали, не способен самостоятельно осуществить основные биогеохимические функции биосферы. Только комплекс живых форм в состоянии выполнить «разнообразные геохимические функции» и обеспечивать зарождающийся биогеохимический круговорот веществ и трансформацию потоков энергии. Скорость размножения бактериальных организмов настолько высока, по расчетам В. И. Вернадского, что образование биосферы могло происходить геологически мгновенно; система организующихся биогеохимических круговоротов и геохимическая деятельность сообществ бактерий и других простейших организмов (прокариотов) были в состоянии обеспечить функционирование «протобиосферы» и сохранение ее устойчивости[49].

Современные экспериментальные исследования полностью подтвердили идеи В. И. Вернадского.

…Когда совсем недавно, весной 1985 г., на 50-летнем юбилее Института биохимии им. А. Н. Баха Академии наук СССР перед нами выступал известный исследователь проблемы происхождения жизни проф. Дж. Шопф, зал был переполнен. Для нас, небольшой группы экологов и биогеохимиков, вышедших из «школы В. И. Вернадского», связанных с его непосредственными учениками и соратниками, выступление зарубежного коллеги было особенно волнующим. Одно дело — читать в научных журналах, совершенно другое — быть как бы сопричастным к процессу научного исследования фундаментальных вопросов эволюции биосферы, выдвинутых Вернадским. Моложавый, стройный, улыбчивый профессор Шопф показывал изготовленные им великолепные шлифы древнейших пород Земли и проецировал цветные слайды на большом экране. Это были не просто образцы самых древних из известных на сегодня геологических образований планеты.

В каждом из них была Жизнь!

Ясно различимые запечатленные в камне следы ископаемой жизни. Древнейшей жизни на Земле. Сферические тельца, нитевидные тончайшие палочки, эллипсовидные и напоминающие цилиндрические формы… Трудно передать, что чувствуешь, когда видишь это сам, и видишь впервые. Вот хорошо сохранившиеся «молодые» строматолиты — структуры, связанные с деятельностью водорослей, из докембрийских пород нашего Казахстана, их возраст «всего» около 2 миллиардов лет. Затем — все древнее и древнее: Западная Австралия, Южная Африка, Восточная Африка, и все труднее становится отыскать среди этих подвергшихся огромным давлениям и температурам древнейших посланцев истории планеты сохранившиеся участки (их называют ксенолиты) относительно мало измененных первичных осадочных пород. Понимаешь, какой гигантский труд проделал исследователь. «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды» — а здесь ради добычи одного нового факта первичной жизни «изведены», наверное, тонны настоящей каменной руды. И вдруг многие из нас привстали с места. На экране — стоп-кадр, последний из образцов, возраст его — где-то близок к 4 миллиардам лет (3,5–3,8 млрд.). И в нем можно различить не один, не два — по меньшей мере три разных формы древнейших организмов! «Вещество, — как заключает Дж. Шопф, — отчасти обязано своим происхождением примитивным, вероятно, бактериоподобным автотрофам». Это сказано ученым и на научном языке. Проще же говоря — получены бесспорные экспериментальные доказательства великой идеи нашего великого соотечественника: жизнь существовала у самых истоков формирования Земли как планеты, и формой ее существования была биосфера из «разнородного живого вещества».

Но лучше меня вывод Дж. Шопфа прокомментирует профессор Г. В. Войткевич, крупнейший специалист в области ядерной хронологии, только что выпустивший в свет интересно написанную и доступную для широких кругов читателей книгу о геологических событиях Земли: «По существу это заключение не ново, а лишь перефразирует ранее высказанное мнение В. И. Вернадского, который писал: „В результате трехвековой истории геологии можно утверждать, что нигде на нашей планете не встречены отложения, в которых жизнь отсутствовала бы, и нет таких даже косвенных данных, чтобы мы могли научно допустить ее отсутствие в данных геологических явлениях“. Новые находки следов древней жизни в докембрии лишь подтвердили это блестящее предвидение ученого»[50].

Значит, жизнь на Земле существует столько, сколько существует сама Земля? Но биологической эволюции, по современным данным, должна предшествовать химическая эволюция вещества. Когда же произошел переход? Для него в земных условиях уже «не остается времени» — оно почти до конца исчерпано свидетельствами сформировавшейся жизни. Все больше ученых приходит к выводу, что химическая эволюция вещества происходила в космосе в период, который предшествовал образованию Земли как планеты. В свою очередь, общие космические предпосылки возникновения жизни закладывались в самом процессе формирования солнечной системы.

На заключительных этапах остывания солнечной туманности (4,5–4,6 млрд. лет назад) образовывались сложные органические соединения — они и создали реальные предпосылки формирования живого вещества. Что это действительно близко к реальности, свидетельствуют факты обнаружения в углистых хондритовых метеоритах аминокислот, аминов, азотистых соединений, жирных кислот, спиртов, углеводородов.

Каким путем они могли возникнуть? Наиболее интересную, с нашей точки зрения, теорию химической эволюций «преджизни» развивает А. П. Руденко[51]. Органические соединения в остывающей солнечной туманности образовались в результате каталитических реакций.

Вначале «затравочными» катализаторами могли быть частицы железа и гидратированных силикатов, а впоследствии каждая предыдущая химическая реакция, как бы обособившая участок космического пространства, служила катализатором последующей. В этом «космическом реакторе» происходили процессы самоорганизации материи, также служащие предпосылкой создания органического вещества. Метеориты, попавшие на Землю в ее заключительную стадию формирования как планеты, приносили образовавшиеся в космических условиях сложные органические соединения, которые послужили путем последующих эволюционных преобразований причиной появления жизни на Земле, как писал В. И. Вернадский.

Изложенные предположения о неземном происхождении жизни не противоречат данным современной науки. Больше того: они допускают проведение экспериментальных исследований для решения вопроса о земном или внеземном происхождении жизни. Как видим, современный космический сценарий происхождения жизни развертывается по тому плану, который гениально предугадал В. И. Вернадский, основываясь на очень малом количестве возможных фактов.

В заключение нам бы хотелось вернуться еще к одному вопросу: что является самым главным побудительным мотивом для многих крупных ученых, живущих и работающих в разных странах, в различных областях знаний и таких не похожих друг на друга? В чем, скажем, можно видеть черты сходства знаменитого автора «Мировых загадок» Эрнста Геккеля и гениального создателя учения о биосфере и ноосфере Владимира Ивановича Вернадского?

«Я человек и выполняю свое предназначение — трудиться для совершенствования человечества» — Эрнст Геккель. В этих словах крупнейшего немецкого естествоиспытателя Эрнста Геккеля заключено то общее, что присуще всем прогрессивным ученым мира.

Это общее свойство придает ученым мужество в суровые годы испытаний, наполняет высоким гуманистическим смыслом их жизнь и деятельность.

А. Г. Назаров