Миры Филипа Фармера. Том 11. Любовь зла. Конец времён. Растиньяк-дьявол

ГЛАВА 1

После войны Судного дня, в которой сложила головы большая часть французской нации, жалкие ее остатки были оттеснены в долину Луары и там, зажатые между двумя стремительно набиравшими силу молодыми государствами, не переставали ощущать на себе их постоянно растущее давление. Колосс на севере вел себя враждебно, с явным намерением поглотить крохотную Новую Францию. Южный колосс, напротив, был настроен дружелюбно и даже выражал готовность принять столь слабое государство в свою конфедерацию республик, причем в качестве равноправного партнера.

Многие из числа гордых, свободолюбивых французов маленькой страны страшились даже этой последней альтернативы. Ведь в результате слияния с южным соседом они могли полностью утратить свой язык, религию, саму национальность. В поисках спасения они построили шесть гигантских звездолетов, способных вместить тридцать тысяч человек, большинству из которых предстояло весь путь до момента прибытия в назначенное место находиться в состоянии глубокого анабиоза. Затем все эти шесть кораблей отправились в межзвездное пространство, чтобы отыскать планету, как можно больше похожую на Землю.

Это произошло в XXII веке. С тех пор минуло более трехсот пятидесяти лет, прежде чем Земля снова услышала о них. Однако наш рассказ не затрагивает здесь тему родной метрополии, но описывает историю человека из той группы первопроходцев, которые пожелали покинуть Новую Галлию и вновь устремиться к звездам…

У Растиньяка не было Кожи. Тем не менее он чувствовал себя намного счастливее, чем когда-либо за всю свою жизнь, начиная с пятилетнего возраста. Он был так же счастлив, как только может быть счастлив человек, живущий глубоко под землей. Под землей, кстати, самое место для всякого рода подземных, а точнее, подпольных организаций. Обычно они разбиваются на ячейки. Ячейку номер один, как правило, закрепляют за руководителем подполья.

Жан-Жак Растиньяк, глава легального подполья королевства Ле-Бопфей, в буквальном смысле находился сейчас в ячейке-камере ниже уровня земли. Он был в тюрьме.

Для подземной темницы здесь было совсем неплохо. В его распоряжении имелись две камеры. Одна из них размещалась глубоко внутри здания, встроенная в его стену таким образом, что Жан-Жак мог сидеть в ней, когда хотел спрятаться от солнца или дождя. Смежная камера находилась на дне колодца, закрытого сверху решеткой из тонких стальных прутьев. В этой камере он проводил большую часть времени, когда не спал. Вынужденный задирать голову, если он хотел взглянуть на небо или звезды, Растиньяк страдал от хронического одеревенения шеи.

Несколько раз в течение дня он принимал посетителей. Им разрешалось наклоняться над решеткой и так, глядя сверху на узника, разговаривать с ним. Рядом с посетителями всегда стоял стражник, один из москитеров[32] короля, и следил, чтобы те не болтали лишнего.

С наступлением ночи Растиньяку спускали на веревках платформу с едой, и он ел. А пока он ел, рядом, дожидаясь окончания трапезы, стоял, обнажив шпагу, другой королевский москитер. После того как своеобразный поднос с помощью тех же веревок вытягивали из колодца обратно, а решетка опускалась на место и запиралась, москитер разворачивался и вместе с тюремным надзирателем покидал камеру.

Изощряя свой ум, Растиньяк выкрикивал ночному часовому пару отборных ругательств, затем удалялся в камеру в стене и ложился вздремнуть. Спустя какое-то время он обычно вставал и расхаживал взад и вперед по камере, словно тигр в клетке. Иногда он, глядя перед собой, останавливался, всматривался в звезды, а затем, втянув голову в плечи, возобновлял свое яростное кружение в тесной ячейке. Но вот наступал такой момент, когда он, остановившись, застывал на месте, словно изваяние. Двигалась только его голова, медленно поворачиваясь послушно взгляду.

— Однажды я полечу к звездам вместе с вами.

Он сказал это, когда следил за Шестью Летящими Звездами, мчавшимися по ночному небу, — шестью сверкающими звездочками, которые двигались в направлении, противоположном движению других звезд. Не уступавшие по яркости Сириусу, если наблюдать за ним с Земли, они неслись по небосводу, выстроившись в ряд друг за другом, словно бриллианты, нанизанные на бархатный шнурок.

Это были те самые шесть кораблей, на которых коренные французы Луарской долины отправились в космос в поисках новой планеты, где они могли бы обосноваться. Корабли были выведены на орбиту вокруг Новой Галлии, где их и оставили, в то время как тридцать тысяч их пассажиров опустились на поверхность планеты с помощью ракет на химическом топливе. Человечество, ступив однажды на прекрасную, неизведанную землю новой планеты, никогда больше не покидало ее пределов, чтобы снова войти в покинутые ими грандиозные корабли.

Триста лет вращались эти шесть кораблей вокруг планеты, известной как Новая Галлия, — шесть сверкающих ночных маяков, еженощно напоминавших человеку, что он пришелец на этой земле.

Высадившись на новой планете, земляне назвали увиденную ими новую землю Le Beau Pays — или Ле-Бопфей в современном произношении, что означало Прекрасная страна. Они были восхищены, очарованы неизведанной землей, представшей перед их глазами. После сожженной, взъерошенной войной Земли, оставленной ими, они словно попали в рай.

Земляне обнаружили, что на планете обитают две разновидности мыслящих существ и что эти существа живут между собой в мире и согласии и понятия не имеют ни о войнах, ни о бедности. А еще они с готовностью выразили согласие принять землян в свое общество.

При условии, конечно, что те станут с ним одним целым, или — по их выражению — оестествятся. Французов, прилетевших с Земли, поставили перед выбором. Им сказали:

— Вы можете жить с народом Прекрасной страны на наших условиях. В противном случае войны с нами не избежать, и тогда — либо воюйте с нами, либо улетайте и ищите себе какую-нибудь другую планету.

Французы стали совещаться. Половина из них решила остаться. Другая половина решила на время задержаться здесь, пока они не добудут уран и не приготовят нужные химикаты. Затем они собирались двинуться дальше.

Но ни один человек из этой второй половины так никогда и не вошел в транспортные ракеты, чтобы взлететь на них к шести ионным кораблям, вращавшимся вокруг Прекрасной страны. Никто из них не устоял перед философией естественности. Через каких-то несколько поколений любой, кто прилетел бы на эту планету впервые, без предварительной информации ни за что бы не догадался, что земляне здесь не коренные жители.

Среди обитателей планеты он обнаружил бы три биологических вида. Два из них — ссассароры и амфибиане — являлись теплокровными и откладывали яйца. Они напрямую происходили от рептилий, минуя фазу млекопитающих. Когда-то в их далеком и туманном прошлом (как и все счастливые народы, они не обзавелись собственной историей) они устроили свое общество, и с тех пор у них не было причин разочаровываться в нем.

В этом мире, в значительной степени сельском, все дышало согласием и покоем; в нем никому не приходилось надрываться, чтобы с трудом сводить концы с концами; неслыханные успехи в управлении силами живой природы обеспечивали всем обитателям этого мира долгую-долгую жизнь без болезней и социальных трений. Лучшей жизни и придумать было невозможно — во всяком случае с их точки зрения.

Формой правления считалась монархия, хотя реальной властью короли не обладали. Королями являлись представители иного биологического рода, нежели те, кем они правили. Ссассароры правили человеческим родом, и наоборот, причем у королей в помощниках были приемные братья и сестры из той расы, над которой они властвовали. Эти помощники назывались герцогами и герцогинями.»

Палата депутатов — L’Syawp t’Tapfuti[33] — состояла наполовину из людей, наполовину из ссассароров. Так называемые короли председательствовали в Палате по очереди с перерывами в сорок дней. Депутаты избирались сроком на десять лет теми, кто имел право голоса, причем их попытки как-то обмануть своих избирателей относительно их подлинных намерений были заранее обречены на провал. Имевшие право голоса обладали столь чувствительной Кожей, что она позволяла им распознать истинные чувства и достоинства избираемых.

Только в одном отличались бывшие земляне от своих соседей — в праве ношения оружия. Вначале ссассароры разрешили людям иметь при себе короткие рапиры, чтобы те чувствовали себя в безопасности среди чужаков.

Но со временем только москитерам короля — а еще членам официального подполья — разрешалось носить шпаги. Эти люди являлись прирожденными авантюристами, в чьей крови жила потребность в диких кутежах и в дерзком, вызывающем поведении, чтобы как-то выделиться из общества, проявив таким образом свою индивидуальность.

Как и похитители яиц, они нуждались в своей организации, где они могли бы выпустить свой антиобщественный пар.

Амфибиане с самого начала стояли несколько особняком от ссассароров, и, когда появились земляне, они не стали от этого более общительными. Тем не менее они были в прекрасных отношениях с ссассарорами — причем с давних пор — и, конечно же, разделяли с ними право подмены детей.

Данное право являлось еще одним социальным изобретением, претворенным в жизнь тысячелетия назад, чтобы сохранить взаимопонимание между всеми биологическими видами на этой планете. Это была довольно своеобразная социальная норма. Настолько своеобразная, что землянам пришлось попотеть, чтобы разобраться в ней, но еще труднее для них оказалось перенять ее. И все же стоило им признать Кожу, как они изменили свою позицию, забыли о своих догадках относительно ее происхождения и с энтузиазмом принялись извлекать пользу из права похищать детей (или яйца) другой расы и воспитывать их как своих собственных.

Обворуешь мою колыбель — обворую твою. Таков был их девиз, и он действовал.

Была образована гильдия похитителей яиц. Ее человеческий филиал гарантировал вам — разумеется, за плату — ссассарорского ребенка взамен украденного. Или же, если вы жили на берегу моря и кто-либо из амфибиан заползал к вам в детскую и забирал вашего ребенка — как правило, моложе двух лет согласно уставу, — член гильдии доставлял вам амфибианина, а то и ребенка от человеческого приемыша, воспитанного морским народом.

И вот вы растите его и воспитываете как своего собственного. Но как же можно полюбить его? Очень просто: ваша Кожа подсказывает вам, что ребенок такой маленький и беспомощный и нуждается в вас и, несмотря на свою внешность, такой же человечек, как и остальные ваши дети. И вам вовсе не нужно беспокоиться о малыше, которого похитили у вас. Ведь о нем так же хорошо заботятся, как и вы о своем.

Никому даже в голову не приходило прекратить похищения детей и добровольный обмен ими. Возможно, потому, что необходимость отдавать свою собственную плоть и кровь возмутила бы даже нежную натуру носителей Кожи, но если уж передача из рук в руки состоялась, то они смогли бы примириться с этим фактом.

Или же, возможно, данное право, давно превратившееся в обычай, сохранилось по той причине, что традиция в крестьянско-монархическом обществе сильнее закона, а также потому, что похищение яиц и детей давало возможность более дерзким и агрессивным по своей натуре гражданам время от времени выпускать из себя излишек антиобщественного пара.

Никому, кроме историков, не дано об этом знать, а историков в Прекрасной стране не было.

Еще с незапамятных времен ссассароры обнаружили, что если обходиться без мяса, то гораздо легче обуздывать свою воинственность, повиноваться Коже и не терять стремления к совместной работе. Вот почему они вынудили землян наложить табу на поедание мяса. Единственным недостатком постной диеты было то, что, после того как люди и ссассароры сбавили свою агрессивность, уменьшился и их рост. Особенно у ссассароров, которые стали настолько низкорослыми, что едва доставали людям до подбородка. А те, в свою очередь, показались бы обычному западноевропейцу просто коротышками.

Но землянин Растиньяк и его ссассарорский друг, великан Мапфэрити, еще в детстве нарушили это табу, когда вместе играли на отлогом берегу моря. Движимые любопытством, там они впервые попробовали на вкус морских животных, и, поскольку пища эта пришлась им по вкусу, они продолжали лакомиться ею. Благодаря такой диете, богатой протеином, землянин вымахал в росте больше шести футов, а что касается ссассарора, так тот, казалось, запустил в своем организме мощный механизм расширения. Тех из ссассароров, которые разделили с ним его вину, то есть стали мясоедами, подвергли остракизму и со временем совершенно перестали с ними знаться. Их называли ссассарорами-ведиканами и в назидание молодежи из нормальных ссассарорских и человеческих семей, живущих на суше, показывали на изгоев пальцами как на образец для неподражания.

Тем не менее, если бы кто-то приземлился на планете незадолго до рождения Растиньяка, он бы заметил, что не все так уж безмятежно, как полагают, в отношениях между различными биологическими видами. Причина раскола в бывшем Эдеме повергла бы его в полное недоумение, если ему заранее не была известна предыстория Ле-Бопфея, а также то обстоятельство, что раньше ситуация здесь была стабильной и стала меняться к худшему только с появлением среди земноводных амфибиан человеческих приемышей.

Далее события развивались так: у амфибиан появилось пристрастие пить кровь, и они стали прельщать людей своими россказнями о легкодостижимом бессмертии, чтобы те жили с ними, а еще они принялись систематически оставлять в человеческих детских комнатах маленьких необузданных хищников.

Когда со стороны: обитателей суши раздались протесты, амфибиане ответили, что творимые злодеяния совершаются лишь неоестествленными или лицами, поставившими себя вне закона, и что морской король не может нести за это ответственность. Тех же, кого застанут на месте преступления, разрешалось отправлять в Челис.

Но, несмотря на заверения амфибиан, к их монарху по-прежнему относились с подозрением. Поговаривали, будто он неофициально дал свое официальное благословение, а вдобавок замышляет еще более омерзительные и возмутительные своей противоестественностью действия. Ведь контроль за населением с помощью Главной Кожи дал бы ему возможность манипулировать их разумом, как ему заблагорассудится.

Всеобщий мир на планете Новая Галлия стал возможен только благодаря Кожам. И через эти же Кожи можно было заменить привычный мир на распри.

На всех без исключения младенцев при рождении надевались искусственные Кожи, которые, плотно прилегая к телу, росли вместе с ними и получали питание через ставшие общими кровеносные сосуды и нервную систему. Искусственные Кожи были напрямую связаны с Кожами, управляемыми гигантской Главной Кожей. Она помещалась во дворце правителей и плавала в специальной емкости, заполненной химическим раствором. За ней денно и нощно ухаживала и снабжала пищей и теоретическими познаниями целая команда из самых выдающихся ученых планеты. Кожи, находящиеся в подчинении Главной, обеспечивали королям полный контроль за разумом и эмоциями обитателей планеты.

Поначалу правители Новой Галлии хотели лишь одного: чтобы все жители планеты жили в мире и в равной степени пользовались ее благами. Но уже повсеместно начинала ощущаться перемена, постепенно входящая в жизнь общества, — усиление борьбы между королями различных биологических видов за контроль над всем населением. В народе нарастали тревога и взаимная подозрительность. Отсюда — легализация правительством подполья и философии насилия, а также попытки контролировать ситуацию, чреватую мятежом.

Однако обитатели суши сумели вообще обойтись без бурных событий и оставить без внимания растущее число злодейских актов.

Но не всем пришлось по душе пребывание в дремотном состоянии. Один человек уже пробудился. Им был Растиньяк.

Растиньяк возлагал на них все свои надежды, на эти Шесть Звезд. Он молился на них, как на богов. Когда они стремительно исчезали из его поля зрения, он продолжал вышагивать по камере, в тысячный раз размышляя о том, как ему добраться до одного из тех кораблей и улететь на нем к звездам. Его фантазии обычно оканчивались чертыханием, поскольку он сознавал тщетность подобных надежд. Он был обречен! Человечество было обречено!

Состояние исступления, в которое он впадал, усугублялось еще и тем, что человек никогда не признает, что ему конец. Иными словами, что с ним покончено как с существом рода человеческого.

Человек превращался в нечто, не совсем похожее на homo sapiens. Возможно, такая перемена пошла бы человеку на пользу, но она означала бы конец его эволюции. Именно так представлялось Растиньяку. И он решил что-либо предпринять, чтобы изменить положение дел, даже если бы ему пришлось прибегнуть к насилию. Растиньяк не был бы самим собой без такого решения.

Вот поэтому он и находился сейчас в подземной тюрьме-колодце. Он выступал за применение силы против статус-кво.

ГЛАВА 2

По соседству с ним была еще одна камера. Она также находилась на дне колодца и отделялась от камеры Растиньяка тонкой цементной стеной. В стену было вделано окно так, чтобы узники могли переговариваться друг с другом. Растиньяка совершенно не интересовала женщина, которую водворили в смежную камеру, но все же с ней можно было переброситься словом-другим.

Человеческих детей, которых однажды похитили прямо из колыбели и воспитывали среди негуманоидных амфибиан как собственных детей, называли «амфибианскими приемышами». Люзин, девушка из соседней камеры, была одной из них. Растиньяк не винил ее в том, что она стала кровососущей амфибианкой. Но все же не мог не питать к ней отвращения за содеянное и за то зло, которое от нее исходило.

Люзин посадили в тюрьму, когда застигли в момент похищения человеческого ребенка из колыбели. По закону этот проступок не считался преступлением, но она спрятала в колыбели, под покрывалом, свирепого и жаждавшего крови маленького монстра, который, выскочив из укрытия, вцепился в горло ни о чем не подозревавшей матери ребенка.

Ее камера освещалась множеством светлячков. Растиньяк, заглянув сквозь решетку, разглядел неясные очертания ее фигуры в камере внутри стены. Люзин лениво поднялась и вступила в тускло-оранжевый свет, испускаемый светлячками.

— B’zhu, m’fweh, — приветствовала она его.

Растиньяк разозлился. Как она посмела назвать его братом?.. Но хуже всего то, что она знает о его злости. И это еще больше разозлило его. Хотя, если разобраться, она была вправе обратиться так к нему. Девушка очень походила на него. У нее были такие же прямые и блестящие иссиня-черные волосы, густые дуги бровей, карие глаза, прямой нос и выступающий подбородок. А там, где некоторые детали его фигуры подчеркивали великолепное мужское сложение, те же места ее фигуры выдавали восхитительное женское.

Однако она разговаривала с Растиньяком так вовсе не потому, что видела в нем родственную душу. Она знала об отвращении, которое сухопутные жители питают к приемышам амфибиан, и испытывала извращенное удовольствие, дразня его.

Он же гордился, что редко давал ей возможность заметить, как сильно она действует ему на нервы.

— B’zhu, fam tey zafeep, — проговорил Растиньяк. — Добрый вечер, амфибианская женщина.

— Что, Жан-Жак, все наблюдаешь за Шестью Летящими Звездами? — насмешливо спросила она.

— Да. И делаю это каждый раз, когда они пролетают надо мной.

— И чахнешь с тоски. С чего бы это? Не оттого ли, что не в силах взлететь и покататься среди звезд на одной из них?

Растиньяк даже не подумал порадовать ее слух правдивым ответом. Ему не хотелось, чтобы Люзин знала, как мало он думает о человечестве и его шансах на выживание — как человеческого рода — на лике планеты Ле-Бопфей.

— Я смотрю на них только потому, что они напоминают мне о том времени, когда человек распоряжался своей душой.

— Значит, ты признаешь, что сухопутники бессильны?

— Они, по-моему, уже начали превращаться в не-людей и в этом смысле бессильны, да. Но мои слова о. жителях сущи подходят и к жителям моря. Вы, приемыши, с каждым днем становитесь все больше рептилиями и все меньше людьми. А в ее эта Кожа… Земноводные постепенно меняют вас через нее. Скоро вы окончательно превратитесь в морских существ.

Люзин презрительно засмеялась, обнажив при этом безупречно белые зубы.

— Море одолеет сушу. Оно с грохотом обрушивается на берег и, сотрясая до основания, крушит его. Оно разъедает скалы и грунт и поглощает их. Его нельзя уничтожить или поймать в сети. Оно неуловимо, всесильно и неутомимо.

Люзин умолкла, переводя дух.

— Аналогия весьма красива, но никуда не годна, — сказал Растиньяк. — У вас, морского племени, такая же плоть и кровь, как у нас, сухопутных. И боль вам причиняет то же, что и нам.

Люзин положила руку на один из прутьев решетки. Приглушенное сияние светлячков неожиданно высветило между пальцами свесившейся кисти отчетливо различимые перепонки. Он уставился на руку, смутно ощущая брезгливость и в то же время подспудное влечение. Хоть и косвенно, но именно эта рука была повинна в пролитии крови.

Люзин искоса посмотрела на него и вызывающе бросила:

— Не тебе бросать в меня камни, Жан-Жак. Я слышала, ты ешь мясо. — Голос ее слегка дрожал.

— Рыбу — да, но не мясо. Поедать рыбу — часть моей философии насилия, — возразил он. — Лично я придерживаюсь мнения, что человек теряет свою силу и власть из-за слишком длительного пребывания на вегетарианской диете. Он стал таким же запуганным и покорным, как травоядное полевое животное.

Люзин приблизила лицо к решетке.

— Очень интересно, — произнесла она. — Но как же тогда получилось, что ты начал есть рыбу? Я думала, что только мы, амфибиане, занимаемся этим.

Слова Люзин разозлили его, и он ничего не ответил.

Растиньяку было хорошо известно, что ввязываться в разговоры с морскими приемышами — пустая затея. Они умели много и красиво говорить, завораживая своей чарующей речистостью, и постоянно старались исказить мысли собеседника до неузнаваемости. Но он был Растиньяком, а значит, должен был разговаривать. Кроме того, найти кого-то, кто сумел бы выслушать его идеи, было настолько трудно, что он не мог не поддаться искушению.

— Рыбу мне дал один ссассарор, когда я был еще ребенком. Мы жили тогда на побережье. Мапфэрити — так звали того ссассарора — тоже был ребенком, и мы часто играли вместе. «Не ешь рыбу!» — говорили мне родители. Что для меня означало: «Ешь ее!» И я ел, несмотря на отвращение к самой идее поедания рыбы и на бурные протесты моего желудка. И мне она понравилась. А возмужав, я принял философию насилия и продолжал есть рыбу, хоть я и не приемыш.

— И что ж твоя Кожа сделала, когда уличила тебя? — спросила Люзин. В ее широко раскрытых глазах светилось изумление и мелькали смешливые искорки, словно она наслаждалась его исповедью. Впрочем, он знал, что она насмехается, — ведь его идеи о насилии бесплодны, пока он остается пленником Кожи.

При напоминании о Коже Растиньяк досадливо поморщился. Он много размышлял — какими бы беспомощными ни были его мысли — над возможностью жить без Кожи.

Пристыженный сейчас тем, что проявил так мало решительности в своем сопротивлении Коже, он похвастался перед поддразнивавшей его амфибианской девушкой.

— Мы с Мапфэрити обнаружили нечто такое, о чем многие даже не догадываются, — рисуясь, ответил он. — Всем известно, что, когда мы делаем что-то не то, Кожа бьет нас разрядами. Так вот, мы с ним выяснили, что если суметь перетерпеть боль, то Кожа вскоре выдыхается и прекращает терзать нас. Она, конечно, все время подзаряжается, и в следующий раз, когда мы вздумаем полакомиться рыбкой, она снова и снова будет хлестать нас разрядами. Но после их многократного повторения Кожа начинает привыкать. При этом она теряет свои условные рефлексы и в конце концов оставляет нас в покое.

Люзин рассмеялась и, понизив голос, с заговорщицким видом произнесла:

— Значит, вы со своим ссассарорским приятелем стали приверженцами философии насилия только потому, что продолжали есть рыбу и мясо?

— Именно поэтому. Когда Мапфэрити достиг половой зрелости, он стал великаном и ушел жить в замок посреди леса. Но мы остались друзьями, поскольку связаны по подполью.

— Твои родители, наверное, заподозрили, что ты питаешься рыбой, когда впервые услышали от тебя твою философию насилия?

— Подозрение — еще не доказательство, — ответил он. — Мне, однако, не следовало рассказывать тебе обо всем этом, Люзин. Хотя я считаю, что ничем не рискую, поступая так. Ведь ты никогда не сможешь воспользоваться услышанным мне во вред. Скоро тебя заберут в Челис, где ты и останешься, пока тебя не вылечат.

Она вздрогнула.

— Тот самый Челис? — проговорила узница. — Что он из себя представляет?

— Далеко на севере есть такое место, куда ссылают своих неисправимых преступников как земляне, так и ссассароры. Это потухший вулкан. Его внутреннее пространство ограничено уступчатыми стенами и представляет из себя идеальную тюрьму, из которой сбежать невозможно. Те, кто упорно продолжал вести противоестественный образ жизни, подвергаются в ней специальному лечению.

— Им пускают кровь? — Глаза ее расширились, а язык принялся нервно и жадно облизывать губы.

— Нет. На них просто надевают особый тип Кожи. Эти новые Кожи бьют еще более мощными разрядами, чем обычные.

Напрямую связанные с той или иной привычкой, от которой Кожи стараются излечить наказуемого, разряды способствуют выздоровлению. Кроме того, эти особые Кожи используются для выявления скрытых противоестественных эмоций. Они выправляют отклонения от нормы. В результате, когда человеку, прошедшему через Челис, разрешается покинуть пределы тюрьмы и вновь занять свое место в обществе, он оказывается полностью здоровым. Тогда ему возвращается его постоянная Кожа. Отныне ей не составит труда удерживать ее носителя в рамках дозволенного. Челисованный человек является прекрасным гражданином.

— А что, если бунтарь сопротивляется челисованию?

— Тогда он останется в Челисе до тех пор, пока не решится стать челисованным.

— Но если меня отправят туда и будут кормить не по амфибианской диете, я непременно состарюсь и умру! — Голос Люзин сорвался на крик.

— Нет. Пока ты не выздоровеешь, правительство будет кормить тебя по той диете, в которой нуждается твой организм. За исключением… — Растиньяк запнулся.

— За исключением крови, которой меня лишат, — жалобно протянула она. Затем, осознав, что унижает себя в глазах жителя суши, взяла себя в руки. — Король амфрбиан не позволит им проделать такое со мной, — решительно заявила она. — Когда он услышит об этом, то потребует, чтобы меня отпустили. А если король людей откажется, то мой король применит силу, лишь бы вернуть меня.

Растиньяк улыбнулся.

— Надеюсь, именно так он и поступит, — сказал он. — Может, тогда мой народ наконец проснется, сбросит с себя свои Кожи и повоюет с вашим народом.

— Так вот чего вы добиваетесь, философы насилия! Как бы не так, ничего у вас не выйдет! Мой отец, амфибианский король, не так глуп, чтобы объявлять войну.

— Полагаю, что нет, — ответил Растиньяк. — Ради твоего спасения он пошлет вооруженный отряд. Если их поймают*, они объявят себя уголовниками и скажут, что приказы короля их не касаются.

Люзин подняла голову и посмотрела наверх: не подслушивает ли их, склонившись над колодезным зевом, стражник. Убедившись, что там никого нет, она кивнула и проговорила:

— Ты все верно сообразил. Вот почему мы так потешаемся над вами, глупыми людьми. Вы, как и мы, прекрасно понимаете, что происходит, но боитесь сказать нам. Вы продолжаете цепляться за свою политику «подставь другую щеку» и считаете, что она разжалобит нас и обеспечит мир.

— Но не я, — заметил Растиньяк. — Мне отлично известно, что существует лишь одно решение всех человеческих проблем. Это…

— Это — насилие, — закончила она за него. — Вот что ты проповедуешь. И вот почему ты здесь, в этой камере, и ждешь суда.

— Ты не поняла, — сказал он. — Людей не сажают в Челис за то, что они предлагают новые философские системы. Пока они ведут себя естественно, им можно говорить все что угодно. Они даже могут обратиться к королю с петицией, чтобы их новую философию возвели в закон. Король передает петицию в Палату депутатов. Те обсуждают ее и предлагают новую философию на рассмотрение народу. Если народу она понравится, то становится законом. С этой процедурой лишь одна загвоздка: может пройти целых десять лет, прежде чем Палата депутатов начнет обсуждение закона.

— А за эти десять лет, — усмехнулась Люзин, — амфибиане и амфибианские приемыши завоюют всю планету.

— Это уж точно, — согласился Растиньяк.

— Человеческим королем является ссассарор, а ссассарорским королем — человек, — сказала Люзин. — Наш король не видит причин для изменения данного статус-кво. В конце концов, кто как не ссассарор несет ответственность за Кожи и за положение человека в обществе разумных на этой планете? Так с какой стати должен он благоволить к политике насилия? Ссассароры ненавидят насилие.

А ты, значит, проповедовал насилие, не дожидаясь, пока его узаконят? Поэтому ты сейчас и сидишь под замком?

— Не совсем так. Ссассарорам давно известно, что чрезмерное подавление природной воинственности человеческой натуры способно вызвать только взрыв. Поэтому они и узаконили противоправные действия — до определенного предела, конечно. Король, таким образом, неофициально сделал меня главой подполья и снабдил к тому же государственной лицензией на проповедь насилия. Но только не на осуществление его на практике. Мне даже разрешили пропагандировать ниспровержение нынешней правительственной системы — пока я не начну действовать, что весьма чревато последствиями.

А за решеткой я сейчас потому, что сюда засадил меня министр по злонамеренным делам. Он приказал проверить мою Кожу, и ее нашли «нездоровой». Вот он и решил, что меня лучше упрятать подальше под замок и подержать там, пока она снова не «выздоровеет». Но король…

ГЛАВА 3

Смех Люзин зазвенел серебристыми колокольчиками. Какими бы кровожадными наклонностями она ни обладала, у нее, что ни говори, был чудесный голос.

— Ну, насмешил! — проговорила она. — И как тебе, с твоими-то смелыми идеями, нравится, чтобы на тебя смотрели как на безобидного шута или просто как на больного человека?

— Точно так же, как и тебе! — огрызнулся он.

Она ухватилась за решетку на окне и так крепко сжала ее, что на тыльной стороне ее тонких удлиненных кистей набухли вены, а перепонки между пальцами натянулись, словно раздуваемые ветром шатры. Лицо ее исказилось.

— Трус! — бросила она ему. — Почему ты кого-нибудь не убил и не вырвался из этой смехотворной шкуры, в которую ссассароры обрядили тебя?

Растиньяк молчал. Это был хороший вопрос. Почему он не сделал этого? Убийство логически вытекало из его философии. Но Кожа делала его покорным. Да, какой-то частью своего сознания он понимал, что намеренно закрывает глаза на ту конечную цель, к которой медленно, но неотвратимо двигались его идеи.

А кроме того, был еще один нюанс в ответе на ее вопрос: если бы ему пришлось убивать, он не стал бы убивать человека. Его философия была обращена против амфибиан и морских приемышей.

— Насилие не обязательно означает пролитие крови, Люзин, — произнес он. — Моя философия настаивает, чтобы мы предпринимали более решительные действия и разрушали некоторые биосоциальные установления, которые лишили человека свободы и отняли у него как у личности чувство собственного достоинства.

— Да, я слышала: ты хотел, чтобы человек перестал носить Кожу. Значит, вот чего напугались твои люди, а?

— Именно, — ответил он. — И я так понимаю, что среди амфибиан реакция была такой же.

Она вспыхнула от негодования, и ее карие глаза засверкали в тусклом сиянии светлячков.

— Почему бы и нет? Кем бы мы были без наших Кож?

— А действительно, кем? — повторил он и засмеялся ироническим смехом.

— Ты не понимаешь, — сказала она серьезно. — Мы — амфибиане, и наши Кожи не похожи на ваши. Мы надеваем их совсем по другим соображениям, чем вы. Ваши Кожи лишают вас свободы: они указывают вам, как чувствовать, о чем думать. Более того, они препятствуют проникновению в ваше сознание всяких помыслов о том, что можно отказаться от коллективного труда и от слияния с природой в целом.

Для нас, амфибиан-индивидуалистов, это неприемлемо. Цель наших Кож — убедиться, что подданные нашего короля понимают его волю. Это нужно для того, чтобы мы могли действовать как одно целое и способствовать тем самым прогрессу морского народа.

Когда Растиньяк услышал это высказывание впервые, он буквально покатился со смеху. Теперь же, зная, что ей не понять ошибочность своей аргументации, он даже не пытался переубедить ее. Амфибиане по-своему были такими же узколобыми и толстокожими (игры слов здесь нет и в помине), как и жители суши.

— Видишь ли, Люзин, — сказал он, — есть только три места, где человеку можно снять Кожу. Одно — в его собственном доме, где он может повесить ее на вешалку. Другое — когда он, как мы с тобой, находится в тюрьме и поэтому не причинит вреда никому. Третье — когда человек является королем. И вот мы с тобой без Кож уже целую неделю. Мы прожили без них дольше, чем кто-либо, не считая короля. Так скажи честно: разве ты не чувствуешь себя впервые в жизни свободной?

Разве у тебя нет такого чувства, будто ты принадлежишь только самой себе и никому больше, что ты подотчетна в своих действиях только самой себе и никому другому и что тебе нравится это? И разве тебя не страшит тот день, когда нас выпустят из тюрьмы и заставят снова надеть наши Кожи? И этот день станет для нас, как ни странно, тем самым днем, когда мы потеряем свою свободу.

У Люзин был такой вид, будто она не понимает, о чем ей говорят.

— Ты поймешь, что я имею в виду, когда нас освободят и снова покроют Кожей, — сказал Растиньяк и тут же смутился. Он вспомнил, что ей предстоит отправиться в Челис, где на ее плечи ляжет одна из тех ужасных Кож с мощнейшим зарядом, которые обычно применяют к неоестествленным.

Но Люзин даже не обратила на это внимания. Она размышляла о своем последнем, но весьма убедительном аргументе.

— Вы не сможете одолеть нас, — сказала она, наблюдая за Растиньяком и стараясь угадать, какой эффект производят на него ее слова. — У нас есть оружие, против которого вы бессильны. Мы обладаем бессмертием.

Его лицо оставалось невозмутимым.

— Более того, — продолжала она, — мы можем дать бессмертие каждому, кто сбросит свою Кожу и возьмет нашу. Не думай, что твой народ не знает этого. К примеру, только за прошлый год более двух тысяч людей, живущих на побережье, отказались от своих Кож и перешли к нам, амфибианам.

Растиньяк немного смутился, услышав ее слова, но в том, что она сказала правду, он не сомневался. Ему на память пришел загадочный случай со шхуной «Le Pauvre Pierre»[34], которую обнаружили дрейфующей без экипажа, и он вспомнил свой разговор с рыбаком в его родном порту Маррек.

Заложив руки за спину, он принялся мерять шагами тесное пространство камеры. Люзин продолжала пристально смотреть на него сквозь прутья решетки. Несмотря на то что ее лицо было в тени, он видел, скорее даже чувствовал, что она улыбается. Он унизил ее, но в конечном счете победила она.

Растиньяк остановился и, подняв голову, закричал стражнику:

— Shoo l’footyay, kal v ay tee?

Стражник склонился над решеткой. При дневном свете его огромная шляпа с торчащим плюмажем была зеленой. Но сейчас, освещаемая лишь дальним прожектором и светлячком, порхавшим вблизи шляпной ленты, она казалась черной.

— Ah, shoo Zhaw-Zhawk W’stenyek, — громко отозвался тот. — Сколько сейчас времени? Какое тебе дело до того, сколько сейчас времени? — И он завершил свой выпад шаблонной фразой тюремного надзирателя, которую не смогли изменить ни тысячелетия, ни расстояния, измеряемые в световых годах: — А не пошел бы ты в одно место, а?

Растиньяк закинул голову, чтобы проорать ему нечто в том же духе, но внезапная боль в шее сдержала его. Выпалив в сердцах «Sek Рlоо!» и «S’pweestee!» (оба эти выражения довольно близки к земному старофранцузскому, так что любой языковед наверняка понял их смысл), он произнес уже спокойнее:

— Только если ты выдернешь меня отсюда на землю, mon-sier le foutriquet[35], и дашь мне в руки хорошую е'рее[36]. Тогда я покажу тебе, куда бы я пошел. Или, по крайней мере, куда пошла бы моя шпага. Я уже подумываю о красивых ножнах для нее.

У него сегодня были особые причины отвлекать внимание королевского москитера на себя. Поэтому, когда стражнику надоело возвращать оскорбления — в основном по причине его ограниченного воображения, не способного придумать новых, — Растиньяк принялся рассказывать анекдоты с прицелом на узкий умишко москитера.

— Некогда, — начал Растиньяк, — жил один странствующий торговец, чья s’fel потеряла подкову. Он постучался в дверь ближайшей крестьянской хижины и сказал…

О том, что сказал торговец, так никто и не узнал.

Сверху донесся сдавленный хрип.

ГЛАВА 4

Растиньяк увидел, как что-то громадное заслонило малую тень стражника. Затем обе фигуры исчезли. Мгновение спустя чей-то силуэт пересекся с темным решетчатым переплетением. Взвизгнули несмазанные петли, и тюремная решетка поднялась. Сверху, разматываясь, полетела веревка, и конец ее упал к ногам Растиньяка. Тот ухватился за него и почувствовал, как его вместе с веревкой мощно влекут кверху.

Когда Растиньяк вылез из колодца, то увидел, что его спасителем был ссассарор исполинского роста. Его лицо, слабо освещаемое светлячком, сидевшим на шляпе стражника, можно было назвать ортогнатическим[37], а глаза и губы — почти гуманоидными. Изо рта торчали внушительные клыки, а верхнюю часть гигантских ушей укрывали хохолки из перьев. Весь лоб до самых бровей выглядел так, будто нуждался в срочном бритье. Но Растиньяк знал, что при более сильном освещении в иссиня-черном оттенке кожи обнаружилась бы не щетина, а крохотные перышки.

— Мапфэрити! — воскликнул Растиньяк. — До чего ж я рад видеть тебя после стольких лет!

Ссассарорский великан положил руку на плечо своего друга. Сжатая в кулак, она была почти с голову Растиньяка. Он заговорил, и его голос громыхал так, будто на дне глубокого колодца кашляет лев.

— И я тоже рад тебе, мой друг.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Растиньяк. Он гладил огромные пальцы, лежавшие на его плече, и по щекам у него катились слезы.

Гигантские уши Мапфэрити затрепетали — словно крылья летучей мыши, привязанной к скале и не имеющей возможности отвязаться и улететь. Самые кончики хохолков отвердели и внезапно затрещали, рассыпая вокруг крохотные искорки.

Подобное электрическое явление было у него равносильно человеческому плачу. Друзья дали волю переполнявшему их чувству, и каждый выражал его по-своему. Но, несмотря на эту разницу, оба были до глубины души тронуты проявлением радости друг у друга.

— Я пришел, чтобы спасти тебя, — проговорил Мапфэрити. — Я тут поймал Арчембода, — он показал на человека рядом с ним, — который ворует яйца у моего золотого гуся. И…

Рауль Арчембод — его имя произносилось как Уол Шебво — взволнованно вмешался:

— Я показал ему свою лицензию, дающую право воровать яйца у великанов, которые разводят фальшивых гусей, а он все равно хотел упрятать меня под замок. Он хотел снять с меня Кожу и откармливать меня мясом…

— Мясом! — воскликнул Растиньяк, не сдержав удивления и возмущения. — Мапфэрити, чем ты там занимался в этом своем замке?

Мапфэрити понизил голос, который стал напоминать звучание водопада, грохочущего вдали.

— В последние годы я стал слишком тяжел на подъем. Видишь ли, я такой большой, что не могу помногу ходить, иначе потом у меня ужасно болят ноги. Так что времени для раздумий у меня было предостаточно. И мои рассуждения привели меня к логическому заключению: следующим шагом за поеданием рыбы является поедание мяса. Итак, я стал есть мясо. И пока я этим занимался, я пришел к тому же выводу, к которому независимо от меня пришел, как видно, и ты. Я говорю о философии…

— Насилия, — перебил его Арчембод. — Ах, Жан-Жак, между вами, должно быть, существует какая-то мистическая связь, которая объединяет двух таких разных по происхождению существ, как ты и ссассарор, и обоих подводит к одной и той же философии. Когда я объяснил, чем ты занимался все это время и что сейчас ты сидишь в тюрьме за то, что призывал сбросить с себя Кожи, Мапфэрити подал прошение…

— Королю, чтобы тот позволил устроить побег из тюрьмы, — подхватил Мапфэрити, кинув нетерпеливый взгляд на низкорослого похитителя яиц. — И…

— Король согласился, — снова вмешался Арчембод, — при условии, что Мапфэрити сдаст властям своего фалвшивого гуся и что ты согласишься никогда больше не высказываться за отказ от Кожи, но…

Бассо профундо[38]-гремундо великана отпихнуло в сторону писклявое сопрано похитителя яиц.

— Если этот визгун прекратит меня перебивать, мы, пожалуй, сможем заняться твоим спасением. Мы поговорим позже, если не возражаешь.

В это время из глубины камеры со дна колодца на поверхность всплыл слабый голос Люзин:

— Жан-Жак, любовь моя, мой герой, любимый, ты ведь не оставишь меня на произвол Челиса? Пожалуйста, возьми меня с собой! Я тебе еще пригожусь. Ведь тебе надо будет спрятаться где-то, когда министр по злонамеренным делам пошлет в погоню за тобой своих москитеров. А я знаю, где тебя можно спрятать. Там тебя никто в жизни не найдет. — Ее голос звучал насмешливо, но в нем чувствовался затаенный страх.

Мапфэрити пробормотал:

— Она-то спрячет нас, да — в глубине какой-нибудь подводной пещеры, где мы будем питаться странной пищей и претерпевать изменения. Никогда…

— Не доверяйте амфибианину, — закончил Арчембод.

Мапфэрити забыл, что говорить надо шепотом.

— Bey-t’cul, vu nu fez vey! Fe’m sa! — взревел он.

Возмущенная тишина воцарилась во внутреннем дворе.

Слышалось только гневное дыхание Мапфэрити. Затем из колодца снова всплыл бесплотный голос Люзин:

— Жан-Жак, не забывай, что я — приемная дочь короля амфибиан! Если ты все же надумаешь взять меня с собой, то могу заверить тебя, что в залах дворца морского короля ты найдешь полную безопасность и радушный прием!

— Тьфу! — произнес Мапфэрити. — Опять та перепончатоногая ведьма!

Растиньяк не ответил ей. Взяв у Арчембода широкий шелковый кушак, он обвязал его вокруг пояса и пристегнул к нему шпагу в ножнах, которую подал ему Арчембод. Мапфэрити вручил ему шляпу москитера, и Растиньяк нахлобучил ее себе на голову. Напоследок он взял Кожу, которую протянул ему упитанный похититель яиц.

Какое-то время Растиньяк колебался. Ведь это была его Кожа — та самая, которую он носил с шести лет. Она росла вместе с ним, двадцать два года питаясь его кровью. Облегавшая его, словно одежда, она была для него и надзирателем, и обличителем. С ней он расставался лишь в стенах своего родного дома, или когда шел купаться, или же когда сидел в тюрьме — чем ой, кстати, и занимался в последние семь дней.

Когда с него сняли его вторую Кожу, он ощутил себя голым и беспомощным, отрезанным от своих ближних. Но с тех пор прошла целая неделя. После того как он заметил Люзин, в нем зародилось какое-то странное чувство. Сначала это был испуг. Он вынудил его цепляться за решетку, словно та была единственным устойчивым предметом в центре бешено вращающейся вселенной.

Позднее, когда миновал этот первый приступ головокружения, последовал второй, больше похожий на состояние опьянения — Растиньяка буквально опьянило счастье быть индивидуальностью, осознание того, что он уже не часть толпы, а самостоятельная личность. Без Кожи он мог думать обо всем, что ему взбредет в голову. Над ним больше не было надзирателя.

И вот теперь он, вырвавшись из тесной камеры, снова стоял на поверхности земли. Но стоило ему покинуть ту тюремную шахту, как он встретился со своей прежней второй Кожей.

Арчембод, перекинув Кожу, словно плащ, через руку, протягивал ее Растиньяку. Она напоминала скорее поношенную одежду. Бледная и вялая, Кожа имела почти прямоугольную форму с четырьмя отростками по углам. Стоит Растиньяку положить ее на спину, и она тут же вонзит в его вены четыре крохотных полых зубчика, а присосками на внутренней поверхности своего гладкого тела прижмется к нему. Ее длинные верхние отростки обнимут плечи и грудь, а нижние — поясницу и бедра. Вскоре она утратит свою бледность и дряблость и станет розовой и слегка выпуклой, пульсируя кровью Растиньяка.

Глава 5

Растиньяк колебался лишь несколько секунд. А затем позволил привычке, выработавшейся в течение всей жизни, одержать верх. Вздохнув, он подставил спину и моментально почувствовал на своих плечах холодное прикосновение живой плоти и слабый укус четырех зубчиков, прикрепляющих Кожу к плечам. И по мере того как его кровь вливалась в живое существо на его плечах, он чувствовал, как оно все теплеет и набирает силу. Оно все ширилось, с любовью и нежностью мягко обволакивая своего носителя. Он знал, хотя и не мог чувствовать, что сейчас оно проталкивает по желобкам в зубчиках свои нервы. Чтобы соединить их с его нервами.

Минутой спустя он ощутил первую из ожидаемых им rapport[39]. Она проявилась в нем не на мысленном уровне. Сначала все тело стало просто покалывать, а затем к нему вдруг пришло осознание чувств тех, кто стоял рядом с ним.

Каким-то потаенным уголком разума он воспринимал их как неких бесплотных призраков. Но какими бы бледными и размытыми они ни казались, их можно было легко узнать. Мапфэрити, приняв угрожающие размеры, нависал над остальными — эдакий просвечивающийся насквозь колосс, изливающий целые потоки энергетических частиц уверенности в собственной грубой силе. Поедатель мяса, не уверенный в своем будущем, с надеждой уповающий на Растиньяка, который выведет его на правильную дорогу. И с мощной струей гнева, направленного против тех, кто навязал ему Кожу.

Арчембод был фантомом пониже. Малорослый даже в своих психических проявлениях, он выстреливал вспышками нетерпения, поскольку его не устраивала слишком медленная, с его точки зрения, речь говорящих. Его мысли неслись вскачь, опережая их языки; его пальцы беспрестанно извивались, словно готовясь обхватить нечто ценное — предпочтительнее яйца золотого гуся. И наконец — его необыкновенное стремление быть в курсе всего. Он был одно сплошное веретено на двух ножках и вместе с тем — прекрасный человек, незаменимый в любом деле, требующем активных действий.

А вот стражника, находившегося в состоянии оцепенения, Растиньяк едва различал. Он представлялся Растиньяку в виде щупалец какого-то растения на морском дне, безмятежно и бессознательно колеблющегося в зеленых сумерках.

На общую картину упало постороннее пятнышко, тоже испускавшее лучи, и тут же пропало. Это был дикий светлячок, который в своем стремительном падении пронесся над ними и нарушил приглаженное отражение, воспроизводимое Кожами.

Кожи действовали по определенному принципу. Они проникали в ваш организм и выясняли, что вы чувствуете и как проявляете свои эмоции, а затем передавали это ближайшим Кожам, которые затем воспроизводили психосоматические реакции[40] своих хозяев. Затем все они объединялись в одно целое так, чтобы каждый владелец Кожи смог различить групповое чувство и в то же время, хотя и намного слабее, чувство индивидуумов гештальта[41].

Данная функция Кожи была не единственной. Созданный на биофабриках паразит применялся еще и для некоторых других социальных и биологических целей.

При этой мысли Растиньяк впал в задумчивость. И неудивительно. Кожи оказывали замедляющее воздействие. Владелец Кожи медленнее думал, медленнее действовал и испытывал намного большее удовлетворение жизнью.

Но сейчас, с усилием оторвав себя от созерцания чувствоформы, Растиньяк пробудился. Их ожидали дела, а бесцельно стоять на месте и в приятном ничегонеделании воспринимать гармонию группового чувства не предполагалось.

Он жестом указал на лежавшую ничком фигуру москитера.

— Так вы даже не ранили его?

— Нет, — громыхнул ссассарор. — Я слегка оцарапал его зубом сонной змеи. Он будет спать еще час или около того. К тому же мне даже не разрешили бы ранить его. Ты забываешь, что это дело было самым тщательным образом подготовлено и сорганизовано королевским официальным устроителем побегов из тюрьмы.

— Me’dt! — выругался Растиньяк.

— А в чем дело, Жан-Жак? — встревожился Арчембод.

— Разве мы не можем сделать что-либо сами и ни от кого не зависеть? Неужели королю надо во все вмешиваться?

— Ты ведь не хочешь, чтобы мы воспользовались случаем и пролили кровь, а? — выдохнул Арчембод.

— А для чего вы тогда нацепили эти шпаги? В качестве декораций? — проворчал Растиньяк.

— Seelahs, m’fweh, — предупредил Мапфэрити. — Если ты переполошишь других стражников, то поставишь их в неловкое положение. Они будут вынуждены выполнить свой долг и снова изловить тебя. А устроителю побегов влепят выговор за то, что он не справился со своими обязанностями. Его даже могут понизить в должности.

Растиньяк пришел в такое волнение, что его Кожа, реагируя на отрицательные поля, заметавшиеся по ней, и гормональный дисбаланс в его крови, отодралась, скручиваясь с его спины.

— Да кто мы, в конце концов, — ватага ребятишек, играющих в войну?

— Мы все — дети Божьи, — пророкотал Мапфэрити, — и никому не должны причинять страданий, если можем обойтись без этого.

— Мапфэрити, но ты же ешь мясо!

— Voo zavf w’zaw m’fweh, — признал Мапфэрити. — Но это мясо тварей, обделенных разумом. Я пока не пролил ни капли крови тех существ, которые наделены даром речи.

Растиньяк фыркнул:

— Если уж поведешься со мной, то в какой-то день да прольешь, m’fweh Мапфэрити. Другого пути просто нет. Этого не избежать.

— Да избавит меня природа от такого дня. Но если он и наступит, то Мапфэрити встретит его без боязни. Меня ведь недаром называют великаном.

Вздохнув, Растиньяк двинулся вперед. Иногда он задавал себе вопрос: а сознают ли вообще члены его подполья — или кто-либо еще — мрачные выводы, формируемые философией насилия?

Амфибиане, во всяком случае, сознают. Он был убежден в этом. И даже принимают в этой связи конкретные меры. Но именно амфибиане и вынудили Растиньяка стать приверженцем философии насилия.

— Law, — заговорил он. — Вперед!

Трое пересекли огромный внутренний двор и вышли через открытые ворота. Рядом с воротами стоял низкорослый мужчина. В свете двух светлячков, прикрепленных к его плечам, его Кожа казалась черно-красной. Кожа была ему чересчур велика и свисала до самой земли. Приближенный короля, однако, не думал, что выглядит комично. Брызгая слюной, он заговорил быстро и бессвязно, и побагровевшее лицо скоро сравнялось цветом с кожей на его плечах.

— Слишком уж вы долго, — упрекнул он их, а когда Растиньяк открыл было рот, чтобы выразить свое несогласие, устроитель побегов добавил: — Ничего, ничего! Sa n’apawt. Дело в том, что нам следует побыстрее увести вас отсюда. Не сомневаюсь, что министру по злонамеренным делам уже доложили об официальном побеге из тюрьмы сегодняшней ночью. Чтобы помешать побегу, он заблаговременно пошлет сюда своих москитеров. Но так как мы пришли сюда задолго до назначенного времени, то успеем скрыться еще до прибытия официального отряда спасателей.

— Сколько у нас времени? — спросил Растиньяк.

— Давайте прикинем, — ответил приближенный короля. — После того как я проведу вас через комнаты герцога, приемного брата короля, а вы знаете, он весьма благосклонно относится к насильственной философии и даже подал прошение королю с просьбой стать вашим покровителем и его прошение будет рассматриваться на следующем заседании Палаты депутатов через три месяца… да, так на чем же я остановился? Ах да, я провожу вас через комнаты брата его величества короля. Вас переоденут в форму королевского москитера, якобы занятого поисками сбежавших узников. Пройдя через комнаты герцога, вы подойдете к маленькой дверце в стене. Через нее вас выпустят из самого дворца. Снаружи вас будет ждать машина.

А там уже все будет зависеть от вас. Полагаю, однако, вы броситесь к замку Мапфэрити. Езжайте по Rue des Nues[42] — это лучше всего. Москитеров отозвали с того бульвара. Однако не исключено, что Оверпин, министр по злонамеренным делам, обнаружит тот приказ и, понимая, что он означает, отменит его. Если это произойдет, то полагаю, что вскоре увижу вас снова в камере. — Поклонившись ссассарору и Арчембоду, он добавил: — А вы, джентльмены, будете тогда сидеть вместе с ним.

— А что потом? — прогромыхал Мапфэрити.

— Согласно закону вам разрешат устроить еще один побег Повторные попытки после разрешенной будут считаться, естественно, незаконными. Иными словами, о них не стоит и думать.

Растиньяк вытащил из ножен шпагу и рассек ею воздух.

— Пусть только москитеры встанут на моем пути! — яростно заявил он. — Всех порублю!

Вытянув вперед руки, устроитель побегов отпрянул.

— Прошу вас, мсье Растиньяк! Пожалуйста! Даже не говорите об этом! Вы же знаете, что ваша философия насилия пока еще незаконна. На акт пролития крови будут с ужасом взирать обитатели всей планеты, наделенные чувствами и разумом. Люди посчитают вас за амфибианина!

— Амфибианам известно, в чем у них преимущества перед нами, — ответил Растиньяк. — Но почему вы думаете, что они превосходят нас, людей?

Но прежде чем кто-либо успел ответить, откуда-то с крепостных стен внезапно донеслись ревущие звуки рожков. Тишина взорвалась криками людей и грохотом барабанов, созывавших москитеров по тревоге.

— M’plew! — произнес устроитель побегов. — Министр по злонамеренным делам предупредил стражников! Или же стряслось что-то еще, не менее ужасное!

Над колодцем взмыл пронзительный голос Люзин:

— Жан-Жак, возьми меня с собой, прошу тебя. Ты должен!

— Нет! — закричал Растиньяк. — Никогда! Ничто не заставит меня помогать Кровопийце!

— Ах, Жан-Жак, но ведь ты не знаешь того, что знаю я. Нечто такое, о чем я никогда бы тебе не рассказала, если б не пошла на это ради своей свободы!

— Заткнись, Люзин! Уж кто-кто может заставить меня изменить решение, только не ты!

— Ошибаешься! Мне известен один секрет. Секрет, который позволит тебе покинуть планету и улететь к звездам!

Растиньяк чуть не выронил шпагу. Но не успел он добежать до края колодца, как Мапфэрити нагнул свою громадную голову над его жерлом и прогромыхал что-то узнице внизу.

Растиньяк не расслышал, что ответила Люзин. Огромный ссассарор выпрямился. и проревел:

— Она говорит, что в море опустился какой-то корабль с Земли! И что штурман того корабля находится сейчас в руках амфибиан!

Ко всеобщему удивлению, Мапфэрити захохотал — да так, что с кончиков ушей у него посыпались, потрескивая, искры. Наконец, еле справившись с душившим его смехом, он произнес:

— Можешь оставить ее в колодце. Ее новости — вовсе не новости; мне известен ее так называемый секрет. Я ничего тебе не говорил, поскольку думал, что сейчас не время.

Как только значение сказанного дошло до сознания Растиньяка, он внезапно повернулся… и принялся срывать с себя Кожу!

ГЛАВА 6

Растиньяк сбежал вниз по ступеням во внутренний двор. Схватив за руку устроителя побегов, он потребовал у него ключ от решетки. Ошеломленный, побледневший служитель покорно и молча протянул ему ключ. Без Кожи Растиньяка больше ничто не сдерживало. Если обладать достаточно сильной волей и вести себя, не ограничиваясь рамками нормы, то можно добиться всего, чего хочешь. Обычный человек или ссассарор не знают, как реагировать на неистовство такого человека. К тому времени пока они оправятся от замешательства, он может оказаться за мили отсюда.

Такие мысли проносились в его голове, пока он бежал к тюремным колодцам. Все это время он слышал пронзительные звуки рожков королевских москитеров. Растиньяк понимал, что вскоре ему придется иметь дело с совершенно иным типом человека. Москитеры, замещавшие солдат на этой пацифистской земле, носили Кожи, которые предписывали им быть воинственнее обычного гражданина. У них были шпаги, но если верить слухам, что концы их затуплены, а их обладателям ни разу не довелось применить свое искусство фехтования в серьезном деле, то москитеры могли быть опасны лишь своим количеством.

— Жан-Жак, что ты надумал? — промычал Мапфэрити.

— Хочу забрать с собой Люзин! — обернувшись, крикнул Растиньяк. — Она сможет помочь нам заполучить землянина у амфибиан!

Тяжело ступая, великан последовал за ним. Приблизившись к колодцу, он сбросил вниз веревку прямо в руки изнемогавшей от нетерпения Люзин и легко вытащил ее наверх. Секундой позже Растиньяк прыгнул на спину Мапфэрити и ухватился за верхний край гигантской Кожи. Не обращая внимания на электрические разряды, сыпавшиеся с нее, он сдернул ее.

От боли и удивления Мапфэрити вскрикнул, а его Кожа шлепнулась на камни, словно морской скат на сушу.

Затем ссассарор и человек бесцеремонно схватили подбежавшего Арчембода и, не утруждая себя какими-либо объяснениями, сорвали с него его искусственную шкуру.

— Вот теперь мы свободны, — задыхаясь, произнес Растиньяк. — А москитеры отныне лишены возможности определить, куда мы спрячемся, да и наказать болью нас уже не смогут.

Он поставил великана справа от себя, Люзин — слева, а похитителя яиц — позади.

Затем вытащил рапиру из ножен устроителя побегов. Служитель был настолько поражен происходившим, что не протестовал.

— Law, m’zawfa! — крикнул Растиньяк, своим причудливым французским пародируя древний военный клич галлов «Allons, mes enfants!»[43]

Придя в себя, королевский служитель принялся визгливо выкрикивать команды многочисленной группе москитеров, заполнивших внутренний двор. Те в замешательстве остановились. Рев рожков, грохот барабанов и выкрики людей мешали им услышать его слова.

Растиньяк подцепил кончиком шпаги одну из сброшенных Кож, валявшихся на мостовой, и бросил ее в ближайшего стражника. Кожа упала прямо на его голову, сбив с нее шляпу. Стражник выронил меч и отшатнулся. Не теряя ни секунды, беглецы ринулись в атаку и с легкостью сломили слабое сопротивление противника.

Именно здесь Растиньяк и пролил первую кровь. Кончик его шпаги скользнул мимо клинка сбитого с толку москитера и вошел парню прямо в горло ниже подбородка. Тупое острие не вонзилось слишком глубоко. Тем не менее, выдернув клинок, Растиньяк увидел, что из раны хлынула кровь.

То был первый цветок на древе насилия — алый цветок против белизны человеческой кожи.

Будь на нем его Кожа, ему стало бы дурно от одного вида крови. А сейчас из его груди вырвался ликующий вопль.

Из-за спины Растиньяка, словно коршун, рванулась Люзин и склонилась над упавшим человеком. Обмакнув пальцы в еще дымящуюся кровь, она с жадностью облизала их.

Растиньяк с силой ударил ее ладонью по щеке. Она отшатнулась, и глаза ее сузились. Но она смеялась.

В последующие мгновения они уже вошли в дворцовый замок, сшибли с ног двух москитеров, пытавшихся преградить им путь в покои герцога, а затем продефилировали вдоль длинной анфилады комнат.

Герцог поднялся из-за своего письменного стола, чтобы поприветствовать вошедших. Но Растиньяк, преисполненный решимости разорвать всякие связи и потрясти правительство тем, что он называл истинным насилием, рявкнул своему благодетелю:

— Va t’feh fout!

Герцог, обескураженный столь грубым приказом и очевидной невозможностью его выполнения, заморгал, не произнося ни слова. Беглецы поспешили мимо него к дверце, за которой скрывался выход. Они распахнули ее и, перешагнув через порог, попали прямо в автомобиль, который дожидался их. Шофер стоял, прислонившись к его тонкому деревянному корпусу.

Оттолкнув того в сторону, Мапфэрити влез в машину. Остальные последовали за ним. Растиньяк забрался в нее последним. Он окинул автомобиль, в котором им, как предполагалось, предстояло осуществить побег, быстрым изучающим взглядом.

Автомобиль был лучшим из тех, какие только можно найти. Шестиместный ярко-красный «рено» высшего класса, он имел форму удлиненной лодки. На его корпусе не было ни единой царапинки. Две дополнительные пары ног, высовывавшихся из-под днища, свидетельствовали о такой его мощности, которая позволяла обогнать практически любую машину. Все его двенадцать пар ног, схожих с лошадиными, были подкованы первоклассной сталью. Именно такого рода автомобиль и нужен, когда пускаешься наутек через всю страну. Колесные автомобили передвигаются по шоссе, конечно, быстрее, но зато этот «рено» не остановят ни вода, ни вспаханные поля, ни крутые склоны гор.

Взобравшись на сиденье водителя, Растиньяк ухватился за руль и ногой нажал на педаль акселератора. Нервный узел под педалью передал сообщение спрятанным под обшивкой мышцам и выступавшим из корпуса ногам. «Рено» накренился вперед и затем, восстановив равновесие, стал набирать скорость. Он выскочил на широкое асфальтированное шоссе, задрожавшее от барабанной дроби копыт, обутых в стальные подковы. Из-под копыт во все стороны полетели искры.

Растиньяк управлял слепым безмозглым существом, скрытым в корпусе машины. В этом ему помогал радар, развившийся из соматических клеток существа и направляющий своего хозяина в обход препятствий. Добравшись до Rue des Nues, Растиньяк перевел машину на рысь, сбросив тем самым скорость. Переутомлять ее не имело смысла. Однако где-то на середине отлогого подъема бульвара из боковой улочки выскочил, галопируя, «форд». Его сиденья щетинились обнаженными шпагами и высокими остроконечными шляпами со светлячками, распустившими крылышки.

Растиньяк вдавил педаль акселератора до предела, и «рено» перешел в галоп. «Форд» тем временем развернулся поперек дороги. И поскольку по обе стороны бульвара высилась живая изгородь, «форд», таким образом, смог перегородить большую часть прохода.

Но, прежде чем его автомобиль доскакал до «форда», Растиньяк нажал на кнопку прыжка. Такой кнопкой были оборудованы немногие машины: только спортсмены и члены королевской семьи могли позволить себе установку подобного нейроконтура. Кроме того, это устройство не предусматривало градации прыгания. Реакция не допускала никаких компромиссов. Ноги отталкивались от земли в едином порыве и со всей мощью энергии, заключенной в каждой из них. Сдержать этот процесс было невозможно.

Нос «рено» задрался, и автомобиль взмыл в воздух. Раздался крик. «Рено» слегка качнуло, когда задними копытами он ударился о головы москитеров, которые были настолько глупы, что не догадались уклониться от удара. С пронзительным скрежетом машина, накренясь, приземлилась стоймя за «фордом». Не давая себе передышки, она ринулась дальше.

Получасом позже Растиньяк осадил автомобиль в тени развесистого дерева.

— Мы уже порядком отъехали от города, — сказал он.

— Что теперь будем делать? — спросил нетерпеливый Арчембод.

— Сначала надо побольше разузнать об этом землянине, — ответил Растиньяк. — А тогда уж будем решать.

ГЛАВА 7

Рассвет, пробившись сквозь ночную стражу, пролился полосой густого румянца на склоны гор, обращенные к востоку. Шесть Летящих Звезд поблекли и незаметно растворились в утренней заре — словно ожерелье из сверкающих драгоценных камней окунулось в бутылку с чернилами и стало невидимым.

Растиньяк остановил уставший «рено» на вершине горы и окинул взглядом ландшафт, расстилавшийся перед ним внизу на целые мили. Замок Мапфэрити — высокая, тронутая розовым цветом башня — сверкал в лучах восходящего солнца. Он стоял на другой горе у берега моря. Местность вокруг полыхала красками, возможными лишь в воображении сумасшедшего.

Но Растиньяку все эти кричащие оттенки резали глаз. Вон тот ярко-зеленый, к примеру, казался ядовитым, а тот пылающий алый — кровавым; тот бледно-желтый напоминал по цвету выделения из сопливого носа, а тот чистый белый виделся ему червивым.

— Растиньяк! — Бас Мапфэрити дребезжал от раздражения, запрятанного где-то глубоко в груди.

— Что?

— Что нам делать теперь?

Жан-Жак молчал. И тогда, сокрушаясь, заговорил Арчембод:

— Я не привык ходить без Кожи. Мне недостает многого из того, что она давала мне. Начать с того, что я не чувствую твоих мыслей, Жан-Жак. Я не знаю, злишься ты на меня или любишь, а может, просто равнодушен. Я не знаю, где находятся сейчас другие люди. Я не чувствую радости играющих зверьков, свободы птичьего полета, призрачного перезвона подрастающей травы; сладкой волны вожделения рогатого апигатора, занятого любовной игрой; жужжания пчел, возводящих свой улей, и вялой, глупой надменности гигантского поедателя капусты duexnez[44]. Без Кожи, которую я так долго носил, я перестал что-либо ощущать вообще. Я только чувствую себя очень одиноким.

— Ты не одинок, — ответил ему Растиньяк. — С тобой я.

Взгляд больших карих глаз Люзин остановился на нем.

— Я тоже чувствую себя одинокой, — тихо проговорила она. — Моей Кожи больше нет — Кожи, которая подсказывала мне, как поступать по мудрости моего отца, амфибианского короля. Теперь, когда ее нет и я больше не слышу ее нежного голоса, похожего на трепещущий тамбурин, я не знаю, что делать.

— В данное время, — отозвался Растиньяк, — ты будешь делать то, что я скажу тебе.

— Так что же теперь? — повторил Мапфэрити.

Растиньяк оживился:

— Мы идем в твой замок, великан. Там мы воспользуемся твоей кузницей и заточим свои клинки так, чтобы они смогли проткнуть человека насквозь. Не бледней! Именно этим нам и следует заняться. А потом заберем твоего гуся, который несет золотые яйца. Уж если мы хотим чего-то добиться, нам непременно понадобятся деньги. Без них мы никуда. Ну а после купим — или украдем — какую-нибудь лодку и поплывем туда, где держат в плену землянина, где бы это ни было. И освободим его.

— А потом? — спросила Люзин. Ее глаза светились.

— Чем вы займетесь потом, зависит от вас. Я же собираюсь покинуть эту планету и полететь вместе с землянином на другие миры.

Все молчали. Затем Мапфэрити спросил:

— А зачем отсюда улетать?

— А затем, что бесполезно чего-либо ждать от этой земли. Никто от своей Кожи не откажется. Прекрасная страна обречена на бездумную, праздную жизнь. А это не для меня.

Арчембод ткнул пальцем в амфибианскую девушку:

— А как же тогда с ее людьми?

— Они, возможно, и победят, эти водяные — но нам-то какая разница? Просто-напросто произойдет смена одной Кожи на другую. Раньше, еще до того как я услышал о землянине, я собирался драться, чего бы мне это ни стоило — даже если бы меня ожидало неизбежное поражение. Но сейчас мои планы изменились.

Громыхание Мапфэрити стало сердитым.

— Ах, Жан-Жак, не узнаю своего товарища. Я никогда от тебя такого не слышал. Ты случайно не проглотил своей Кожи? Ты говоришь так, будто вывернут наизнанку. Что случилось с твоими мозгами? Разве ты не понимаешь, что если амфибиане одолеют нас, то разница будет, и еще какая. Разве ты не понимаешь, из-за кого амфибиане ведут себя именно так, а не иначе?

Растиньяк направил «рено» к розовому кружевному замку, возвышавшемуся на горе. Автомобиль устало затрусил по неровной и узкой лесной тропе.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Я имею в виду то, что амфибиане всегда прекрасно ладили с ссассарорами, пока в их жизнь не вторгся новый фактор — земляне. Вот тогда-то и началась эта вражда. Спросишь: что это еще за новый фактор? Обычные приемыши. Помесь землян с амфибианами или ссассарора с жителем Земли. Из этого сделай вывод. Поверти его туда-сюда. Посмотри на него с разных сторон. За всеми этими раздорами стоят именно приемыши — человеческий фактор.

И еще. У амфибиан Кожи всегда отличались от наших. Наши фабрики создают для нас Кожи, чтобы установить некое духовное родство и связь между их владельцами и природой в целом. Предназначение наших Кож — помочь каждому человеку любить своего ближнего.

Но вот что странно в амфибианских Кожах: некогда они тоже предназначались для тех же целей. Но в последние тридцать-сорок лет амфибиане перешли на создание новых Кож с одной-единственной целью — наладить связь между морским королем и его подданными. Мало того, Кожами можно управлять с дальних расстояний, с тем чтобы король мог наказать любого провинившегося подданного. Эти Кожи устроены таким образом, что устанавливают духовное родство лишь среди жителей воды, а не между ними и природой в целом.

— Я и сам уже кое о чем догадался, разговаривая с Люзин, — сказал Растиньяк. — Но я не подозревал, что все настолько серьезно.

— Ну да. Можно смело биться об заклад, что за этим стоят приемыши.

— Выходит, именно человеческий фактор все и портит?

— Кто же еще?

— Что скажешь на это, Люзин? — обратился Растиньяк к девушке.

— Думаю, что тебе лучше оставить этот мир. А нет, так становись амфибианским приемышем.

— С какой стати мне переходить к вам, амфибианам?

— Такой человек, как ты, мог бы стать морским королем.

— И пить кровь?

— По мне, так лучше пить кровь, чем заниматься любовью с человеком. Это уж точно. Впрочем, для тебя, Жан-Жак, я бы сделала исключение.

Если бы с таким откровенным предложением к нему обратилась женщина с суши, Растиньяк выслушал бы ее с обычной невозмутимостью. На земле Коженосителей о скромности, будь она ложной или какой еще, не имели понятия. Но слышать подобное от женщины, которая совсем недавно упивалась кровью еще живого человека, было для него невыносимо. Его передернуло.

И все же, несмотря на все отвращение к ней, он был вынужден признать, что она красива. Если б она только не пила эту кровь…

Хотя Мапфэрити лишился своей чуткой, восприимчивой ко всему Кожи, он, казалось, догадывался, что чувствовал Растиньяк.

— Тебе не следует чересчур винить ее, Жан-Жак, — произнес он. — Морским приемышам с младенчества прививается любовь к крови. Причем с весьма определенной целью, как она ни чудовищна. Настанет время, и полчища приемышей хлынут из моря, чтобы покорить жителей суши, и угрызения совести не будут мучить их, когда они начнут перегрызать горло своим же соплеменникам.

Люзин засмеялась. Остальные беспокойно заерзали, но реплик с их стороны не последовало. Растиньяк сменил тему разговора.

— Как ты узнал о землянине, Мапфэрити? — спросил он.

Ссассарор улыбнулся. Влажно блеснули два желтых длинных клыка; из раздувшихся ноздрей, которые располагались по обе стороны носа, посыпались голубые искорки, а оперенные уши, отвердев, захрустели красно-синими искрами.

— Я ведь занимаюсь не только выращиванием гусей, несущих золотые яйца, — проговорил он. — Я поставил ловушки для водяного народца, и двое угодили в них. Я их посадил в свою подземную тюрьму в замке и экспериментировал с ними. Я снял с них Кожи, надел на себя и обнаружил немало интересного.

Он покосился на Люзин, которая уже не смеялась.

— Например, я узнал, что морской король может определять местонахождение любого из его подданных, разговаривать с ним и даже наказывать его, где бы тот ни находился — в море или на побережье. Повсюду на подвластной ему территории у него есть Кожи-трансляторы. И для чего, ты думаешь, он их внедрил? А специально для того, чтобы любое сообщение, посылаемое им, достигало своего получателя, как бы далеко тот ни находился. Вдобавок он так настроил все без исключения Кожи, что при произнесении определенного кодового слова, на которое откликается лишь одна конкретная Кожа, он может побудить ее нанести болевой удар по своему владельцу или даже убить его. В своей лаборатории, — продолжал Мапфэрити, — я исследовал эти две Кожи, а затем понаделал с них уйму дубликатов. меня ведь есть и своя биомастерская.

Растиньяк одобрительно улыбнулся, радуясь столь удачному ходу. Уши Мапфэрити затрещали голубыми искорками — так он выражал свое смущение.

— Здорово! В таком случае ты наверняка подслушал множество передач. Значит, тебе уже известно, где землянин?

— Да, — ответил великан. — Он во дворце амфибианского короля, что на острове Катапруэнуэ. Это всего лишь в тридцати милях отсюда, если идти к морю.

Растиньяк пока не знал, что предпримет, однако в запасе у него уже было два козыря — амфибианские Кожи и Люзин. А еще он страстно желал поскорее убраться с этой обреченной планеты, с этой земли, где люди слишком погрязли в своем фальшивом счастье, праздности и глупости, чтобы заметить близкую смерть, надвигавшуюся на них с моря.

Осуществить побег он мог двумя путями. Один из них заключался в использовании знаний недавно прибывшего землянина, чтобы с их помощью изготовить топливо, необходимое для запуска транспортных ракет. Сами ракеты до настоящего времени находились в музее. В прежних планах Растиньяка применение этих ракет не предусматривалось, так как ни он, ни кто-либо другой на здешней планете не знал, как приготовить для них горючее. Секреты, подобные этому, были здесь давным-давно утеряны.

Но теперь, с прибытием нового человека с Земли, утерянное знание становилось доступным, а значит, появилась возможность снабдить ракеты всем необходимым и заставить их взлететь к одной из Шести Летящих Звезд. Землянин мог бы изучить ракету, определить объем нужного запаса топлива, а потом снарядить ее для долгого путешествия.

Вторым путем был земной корабль. Допустим, он мог бы пригласить землянина зайти в корабль…

В поле зрения Растиньяка появились гигантские ворота, ведущие в замок Мапфэрити, и ход его мыслей прервался.

ГЛАВА 8

Остановив «рено», Растиньяк велел Арчембоду найти слугу великана, чтобы тот заправил машину, помассировал ей ноги с жидкой мазью и заодно осмотрел копыта — все ли в порядке с подковами. Арчембод обрадовался возможности навестить Мапфабвишина, слугу великана. Он ведь так давно с ним не виделся. Маленький ссассарор был когда-то активным членом гильдии похитителей яиц, пока однажды ночью три года назад не попытался прокрасться в комнату-сейф Мапфэрити. Хитрый гильдейский вор благополучно миновал все расставленные великаном ловушки и нашел в его сейфе двух гусей, уютно устроившихся на ложе из минералов.

Дивные гуси вели себя тихо, когда он, в перчатках на свинцовой прокладке, поднимал их и заботливо укладывал в сумку, тоже освинцованную. Они даже не воспринимали его присутствия. Взращенные в лабораторных условиях, они имели форму реторты и даже не сознавали, что живут. Их протоплазма представляла собой сложную смесь углерода с кремнием. Они с хрустом разгрызали свинец и другие элементы, жевали свою жвачку, заглатывали, перерабатывали, и ежемесячно, с регулярностью хорошо отлаженного часового механизма — как движение звезд или кружение электронов, — каждый из них откладывал по восьмиугольному яйцу из чистого золота.

Тихо ступая, Мапфабвишин вышел из сейфа и уже считал, что находится в безопасности, как вдруг в полной тишине раздались пугающие, потрясающие и совершенно неэтичные, с его точки зрения, громкие звуки, издаваемые гусями.

Он побежал, но был недостаточно проворен. Поднятый с постели оглушительным трезвоном, сюда, спотыкаясь на бегу, примчался великан и поймал вора. Согласно контракту, заключенному между гильдией яйцепохитителей и лигой великанов, член гильдии, схваченный в пределах замка, был обязан отслужить хозяину гуся два года. Мапфабвишина одолела жадность: он пытался унести обоих гусей. А значит, был обязан прислуживать великану в течение двойного срока.

Позже он узнал, каким образом попался в ловушку. Сами гуси не подавали никаких звуковых сигналов. Не имевшие рта, они были просто не способны на такое. Как выяснилось, Мапфэрити прикрепил у входа в помещение сейфа так называемого охотника на гусей. И если гусь оказывался поблизости от этого устройства, оно громко щелкало. Оно могло учуять гуся даже сквозь свинцовую прокладку сумки. Когда Мапфабвишин проходил под ним, то его щелчки разбудили крохотную Кожу внутри устройства. Кожа, которая, в сущности, представляла собой легочный мешочек и голосовые органы, стала подавать предупреждающие сигналы. Вот так карлик Мапфабвишин и начал свою службу у великана Мапфэрити.

Растиньяк знал эту историю. Ему было известно также, что Мапфэрити заразил парня философией насилия и что теперь тот является славным членом подполья. Растиньяку не терпелось сообщить Мапфабвишину, что его служба у великана подошла к концу и он больше не слуга Мапфэрити и отныне может занять место в его, Растиньяка, отряде на равных со всеми правах. Подчиняясь, естественно, приказам Растиньяка.

Мапфабвишин лежал, растянувшись, на полу и храпел, распространяя вокруг себя кислый запах. Рядом, взгромоздившись на стол, спал седой мужчина. Он лежал, повернув голову в сторону посетителей, и являл их взору такой же широко разинутый, как и у ссассарора, рот, обдававший их с ног до головы смрадным дыханием. В свисавшей со стола руке он сжимал пустую бутылку. Еще две валялись на каменном полу, одна из них была разбита.

Рядом с бутылками валялись Кожи обоих спящих. Растиньяк удивился, почему Кожи не доползли до вешалки и не повесились на нее.

— Что с ними случилось? Чем тут пахнет? — пришел в недоумение Мапфэрити.

— Не знаю, — признался Арчембод, — но зато знаю его гостя. Это отец Жюль, кюре гильдии яйцепохитителей.

Растиньяк, удивленно приподняв брови, подобрал бутылку, на дне которой еще плескался остаток, и выпил его.

— Mon Dieu, да это же вино для причастий! — вскричал он.

— Для чего им понадобилось пить его? — удивился Мапфэрити.

— Понятия не имею. Буди Мапфабвишина, а святой отец пусть поспит Кажется, он слишком притомился от столь усердных трудов на духовном поприще и, несомненно; заслуживает отдыха.

На маленького ссассарора выплеснули ведро холодной воды, и тот, пошатываясь, с трудом встал. Увидев Арчембода, он заключил его в объятия.

— Ах, Арчембод, старый мошенник, дорогой мой умыкатель детей и гусиных яиц, как же я рад тебя снова видеть — до трепета ушей своих!

И они в самом деле трепетали. С ушных перьев слетали красные и синие искры.

— Что все это значит? — с суровым видом прервал его Мапфэрити и указал на грязь, заметенную в углы.

С чувством собственного достоинства, которого у него было не так уж много, Мапфабвишин произнес:

— Святой отец Жюль заехал проведать нас. Он, как вы знаете, постоянно разъезжает по стране, навещая свою паству. Он выслушивает наши исповеди и служит мессы для нас, бедных яйцепохитителей, которые оказались настолько невезучими, что попались в когти некоего богатого и жадного великана антиобщественного поведения, который слишком скуп, чтобы нанять себе слуг, а вместо этого захватывает их силой, и который не захочет нарушить условия контракта, чтобы позволить нам уйти до окончания срока службы…

— Умолкни! — прогремел Мапфэрити. — Я не в состоянии целый день напролет выслушивать таких, как ты. У меня слишком болят ноги. Ведь я тебе всегда разрешал — и ты это знаешь — уходить в город на субботу и воскресенье. Что же тебе мешало навестить там священника?

— Вы прекрасно знаете, что ближайший город находится в десяти километрах отсюда и что в нем полно пантеистов[45], — ответил Мапфабвишин. — Священника там днем с огнем не сыскать.

Растиньяк расстроился. И вот так всегда. Этих людей невозможно ни поторопить, ни заставить относиться к чему-либо серьезно. Взять хотя бы предмет их беседы, на который они сейчас попусту тратят столько слов. Всем известно, что Церковь давно объявили вне закона, так как она выступала против использования Кож и кое-чего другого, связанного с ними. И как только Церковь оказалась незаконной, ссассароры, жаждавшие введения своей системы, основанной на взаимозависимости органов власти, договорились через министра по злонамеренным делам о неофициальном юридическом признании Церкви.

Хотя местные жители принадлежали к пантеистической организации, известной под названием «Дети матушки-природы», все они затем стали членами Церкви землян. Они действовали на основании теории, провозглашавшей, что лучшим способом обезвредить какую-либо организацию является массовое вступление в нее. Но ни в коем случае не подвергать ее гонениям. От этого она только выиграет.

К большому огорчению Церкви, теория действовала. Как можно бороться с врагом, который стремится в лоно вашей церкви и к тому же соглашается со всем, чему его учат, но в то же время продолжает поклоняться другому богу? Предположительно оттесненная в подполье, Церковь числила среди своих сторонников всех обитателей суши, начиная с короля и ниже.

Время от времени священники забывали надеть Кожу, выводя из дома, и тогда их брали под арест. Потом их освобождали, устраивая официальный побег из тюрьмы. Тех из них, кто отказывался действовать заодно, насильственно похищали, увозили в другой город и там отпускали на свободу. Также бесполезно было для священника во всеуслышание бесстрашно объявлять, кто он такой. Все притворялись, будто не знают, что он скрывается от правосудия, и упорно продолжали называть его официальным псевдонимом.

Тем не менее лишь немногие священники были подобными мучениками. Длительное, в течение многих поколений, ношение Кож заметно ослабило религиозный пыл.

В случае с отцом Жюлем самым загадочным для Растиньяка было вино для причастий. Насколько он знал, ни сам священник, ни кто-либо другой в Ле-Бопфее никогда не притрагивались к этому напитку, кроме как во время ритуала. И в самом деле — никто, кроме священников, даже понятия не имел, как приготовить это вино.

Растиньяк тряханул священника.

— Что случилось, отец? — спросил он.

Отец Жюль зарыдал:

— Ах, мой мальчик. Ты уличил меня в моем грехе. Я — пьяница.

Все смотрели на него в недоумении.

— Что означает слово «пьяница»?

— Оно означает человека, который настолько гнусен, что заливает свою плоть и Кожу алкоголем, мой мальчик. И заливает до тех пор, пока не перестает быть человеком и не превращается в скотину.

— Алкоголь? Что это?

— Дрянь, которая находится в вине, мой мальчик. Ты не знаешь, о чем я тут толкую, потому что с давних пор знать об этом запрещалось всем, кроме нас, носящих сутану. Сутана — как бы не так! Чушь! Мы, как и все, расхаживаем голыми, если не считать этих безобразных шкур, которые мы напяливаем поверх своих собственных и которые скорее выставляют напоказ, нежели прячут. Они не только наша одежда, но и наставники, родители, блюстители, переводчики и, да-да, даже священники. Тут где-нибудь не завалялась бутылка, в которой хоть что-нибудь плещется? Я пить хочу.

Но Растиньяк не оставлял заинтересовавшей его темы.

— Но почему изготовление этого самого алкоголя было запрещено?

— Откуда мне знать? — ответил отец Жюль. — Я старый, но не такой уж замшелый, чтобы прибыть сюда на Шести Летящих Звездах… Так где же та бутылка?

Растиньяк не обиделся на его раздражительный тон. Священники пользовались репутацией людей с самым что ни на есть скверным характером, буйных и невыдержанных. Они совсем не походили на земных духовных лиц, которые, как рассказывали легенды, были людьми добросердечными, кроткими, смиренными и покорными властям. Но в Ле-Бопфее у служителей Церкви были все основания иметь столь дурной характер. Здесь все регулярно посещали мессу, платили свои десятины, исповедовались и не засыпали во время проповеди. Все верили тому, что говорили священники, и были настолько добропорядочными, насколько вообще позволяет человеческая натура. А значит, у священников не было настоящего стимула для деятельности; отсутствовало зло, с которым надо было бороться.

Но отчего в таком случае существовал запрет на алкоголь?

— Sacre Bleu![46] — простонал отец Жюль. — Выпей столько Же, сколько я за прошлую ночь, и ты поймешь. Чтоб я еще раз… да ни за что! A-а, вот она — бутылочка, припрятанная в моем дорожном платье. Сама судьба послала мне ее. Где там штопор?

Одним глотком осушив сразу полбутылки, отец Жюль причмокнул, подобрал с пола свою Кожу, очистил ее от грязи и произнес:

— Мне пора в путь, дети мои. У меня сегодня в полдень назначена встреча с епископом, а мне еще топать добрых двенадцать километров. Может, у кого-то из вас, джентльмены, найдется автомобиль?

Покачав головой, Растиньяк ответил, что весьма сожалеет, но их автомобиль слишком устал и к тому же потерял подкову.

Отец Жюль философски пожал плечами и, надев на себя Кожу, снова потянулся к бутылке.

— Простите, отец, — проговорил Растиньяк. — Я оставляю ее себе.

— Для чего? — удивился отец Жюль.

— Не волнуйтесь. Скажем так: я удерживаю вас от соблазна.

— Будь благословен, сын мой, и пусть похмелье помучает тебя как следует, чтобы ты постиг греховность путей своих.

Растиньяк с улыбкой смотрел, как уходит святой отец. И не разочаровался. Не успел священник дойти до исполинских ворот, как Кожа свалилась с него и упала на камни.

— А, — выдохнул Растиньяк. — То же самое произошло и с Кожей Мапфабвишина, когда тот ее надел. Должно быть, в вине есть нечто такое, что ослабляет жизненную силу Кож, и они сваливаются.

Когда падре ушел, Растиньяк вручил бутылку Мапфэрити.

— Нам предписано, брат, нарушать закон нелегальнейшим образом. Поэтому я прошу тебя подвергнуть это вино анализу и выяснить, как приготовить его.

— Почему бы не спросить самого отца Жюля?

— Потому что священники связаны обещанием никогда не раскрывать этого секрета. Это было одним из первых соглашений, на основании которого Церкви разрешили остаться в Ле-Бопфее. По крайней мере, так говорил мне мой кюре. Он сказал, что вино — это благо, поскольку устраняет зло из человеческих соблазнов. Он никогда не говорил, почему оно несет в себе зло. Возможно, просто не знал.

— Неважно. А вот что действительно важно, так это то, что Церковь по недосмотру дала нам в руки оружие, с помощью которого мы сможем избавить человека от его рабской зависимости от Кож, а заодно она еще раз предоставила себе возможность стать по-настоящему гонимой и преуспеть на крови своих жертв.

— Кровь? — переспросила Люзин, облизывая губы. — Церковники пьют кровь?

Растиньяк не стал пояснять. Он мог и ошибаться. В этом случае он бы почувствовал себя последним болваном, если б другие узнали, о чем он думает.

Между тем это были первые шаги, которые им предстояло сделать, чтобы снять Кожи со всего населения планеты.

ГЛАВА 9

Немногим позже в тот же день москитеры окружили замок, но попыток взять его штурмом не предприняли. На следующий день один из них, постучавшись в огромную парадную дверь, вручил Мапфэрити ультиматум с требованием сдаться. Великан посмеялся и, положив документ себе в рот, съел его. Посланцу стало дурно, и его пришлось приводить в чувство ведром холодной воды, прежде чем он смог вернуться, пошатываясь, назад с донесением о более чем странном приеме, ниспровергающем всякие традиции.

Растиньяк так организовал свое подполье, что при желании его можно было привести в боевую готовность в любую минуту. Осада его не беспокоила, потому что, как известно, в замках великанов существуют всякого рода подземные туннели и потайные выходы. Он имел постоянную связь с небольшим числом священников, которые желали работать на него. Они были прирожденными бунтарями, которые с восторгом восприняли его слова о том, что благодаря их деятельности Церковь будет жестоко преследуема.

Однако подавляющее большинство священников по-прежнему цеплялись за Кожи и заявляли, что не желают иметь ничего общего с этим безэкстрадермальным[47] дьяволом. Они гордились этим выражением и находили в нем утешение. Банальным термином, обозначавшим людей, которые отказывались от ношения Кож, был «дьявол», а по всем канонам и здравому рассуждению Церковь не могла общаться с дьяволом. Как известно, священники всегда были на стороне ангелов.

Тем временем отряд Дьявола, вырвавшись из туннелей, стал совершать набеги. Их объектами были замки великанов и правительственные сокровищницы, их награбленное добро, гуси. Набеги были столь многочисленны, что президент лиги великанов и представитель профсоюза гильдии яйцепохитителей пришли к Растиньяку с мольбой о пощаде. И остались, чтобы повиноваться. Растиньяк наслаждался их стенаниями, а затем, немного послушав, выставил их вон.

Подобно всем владельцам Кож, Растиньяк всегда признавал денежную систему разумной и сбалансированной. Но теперь, когда он снял свою Кожу и смог рассуждать объективно, он увидел все недостатки этой системы.

По какой-то причине, похороненной историей в глубине веков, великаны всегда распоряжались средствами изготовления шестиугольных золотых монет, называемых oeufs[48]. Но короли, жаждавшие заполучить контроль над золотыми яйцами, учредили тот элитный филиал гильдии, чьей специализацией стало похищение полуживых гусей. Всякий раз, когда вору улыбалась удача, он сбывал гуся своему королю. Монарх, в свою очередь, посылал обворованному великану уведомление, в котором сообщал, что правительство намерено оставить гуся у себя с целью создания собственной валюты. Но, даже несмотря на то что великан занимается изготовлением фальшивых гусей, король настолько великодушен, что из каждых тридцати яиц, откладываемых похищенным гусем, будет отправлять великану одно.

Сквозь вежливые строчки уведомления ясно проглядывала ложь. Великаны делали самых что ни на есть настоящих на планете гусей, несущих золотые яйца, потому что лига великанов была единственной, кто владел этим секретом. А король возвращал одну тридцатую от награбленного, с тем чтобы великан мог скопить достаточно денег на покупку материалов, необходимых для создания другого гуся. Которого позже, надо полагать, тоже украдут.

От незаконной кражи гусей Растиньяк выручал мало денег Крестьяне придерживали свою продукцию и не продавали ее до тех пор, пока цены на нее не взлетали до максимума. Правительство, торговцы, лига, гильдия — все видели, что они доведены до нищеты.

Более того, амфибиане, воспользовавшись ситуацией, сами стали совершать набеги под видом Растиньяка.

Ничего это Растиньяка не интересовало. Он был полностью поглощен мыслями о том, как найти способ достигнуть острова Катапруэнуэ и спасти землянина, чтобы тот помог ему вырваться отсюда на звездолете, дрейфовавшем в гавани. Но он знал, что ему придется набраться терпения и, не торопясь, сначала прощупать почву, а уж потом соответствующим образом строить планы.

Кроме того, Мапфэрити обещал ему сделать все возможное, чтобы настроить жителей суши на сопротивление обитателям вод, когда разразится война.

Самый дерзкий свой набег Растиньяк совершил, когда одной безлунной ночью проник, крадучись, со своим отрядом в столицу, чтобы ограбить большой Гусиный дом, стоявший недалеко от дворца и дома министра по злонамеренным делам — яйцом добросить можно. Усыпив стражу Гусиного дома с помощью маленьких стрел, обильно смазанных ядом сонной змеи, похитители заполнили свои освинцованные сумки золотыми яйцами и незаметно выскользнули через заднюю дверь.

Когда они выходили, Растиньяк заметил укутанную в плащ фигуру, крадущуюся из задней двери дома министра. Подчиняясь внезапному порыву, он перехватил незнакомца. Им оказался амфибианский приемыш. Растиньяк поспешил уколоть амфибианина ядовитой стрелой, пока тот не закричал или не воткнул в него нож.

Мапфэрити подхватил обмякшее тело, и они помчались к замку, чтобы укрыться в его надежных стенах.

Амфибианина Пьера Пусипремнооса допросили уже в замке. Сначала тот молчал, но затем, когда Мапфэрити принес из биомастерской мощную Кожу и надел ее на пленника, сразу развязал язык. Она походила на те Кожи, которые носили жители вод, но отличалась от них тем, что великан мог управлять через нее сильнейшими болевыми импульсами.

После пары нейроударов Пьер признался, что является приемным сыном амфибианского короля, а значит, названым братом Люзин. Потом он сообщил, что является связным между амфибианским королем и ссассарорским министром по злонамеренным делам.

Еще несколько болевых ударов извлекли из него сведения о том, что министр по злонамеренным делам Оверпин — амфибианский приемыш, который выдает себя за истинного жителя суши. В ходе допроса выяснилось не только это. Как оказалось, человеческие заложники, жившие среди амфибиан, собираются поднять против последних тщательно подготовленное восстание. В ходе восстания примерно половина из них будет перебита. Оставшихся в живых планировалось затем подчинить Главной Коже.

Едва Растиньяк с Мапфэрити вышли из лаборатории, как на них кинулась Люзин с ножом в руке. И, прежде чем Растиньяк успел апперкотом сбить ее с ног, вонзила нож ему в руку.

Позже, когда Мапфэрити прикладывал к его ране маленькое желеобразное существо под названием «ранофиксатор», Растиньяк пожаловался:

— Не знаю, смогу ли я выдержать еще. Раньше я думал, что следовать путем насилия не так уж трудно, потому что отчаянно ненавидел Кожи и амфибиан. Но оказывается, легче нападать на безликого, гипотетического врага — или подвергать его пыткам, — чем иметь дело с вполне конкретным врагом. Гораздо легче.

— Брат мой, — громыхнул великан, — если ты и дальше собираешься размышлять над философским смыслом своих поступков, то в конце концов обессилеешь и запутаешься, как многоножка, пересчитывающая собственные ноги. Лучше не думать. Воины не обязаны делать это. Когда они начинают думать, острота их боевого пыла притупляется. А тебе сейчас как никогда нужна эта острота.

— А по-моему, боевой пыл оттачивается именно мыслью.

— Да, если проблемы легко разрешимы. А тебе следует помнить, что общественную систему на этой планете можно назвать какой угодно, но только не простой. Ее создали, чтобы запутывать, чтобы поддерживать в нас чувство неуверенности, ненадежности. Постарайся запомнить одно: Кожи значительно больше мешают человеку, чем помогают ему. И еще: если Кожи не исчезнут из нашей жизни, то скоро амфибиане будут перегрызать нам горло. Мы можем спастись только одним способом — если прикончим их первыми. Правильно?

— Думаю, да, — ответил Растиньяк. Нагнувшись, он подхватил под мышки лежавшую без сознания Люзин. — Помоги мне отнести ее в комнату. Подержим ее там взаперти, пока она не остынет. А потом используем ее как проводника, когда доберемся до Катапруэнуэ. Кстати, сколько галлонов вина ты уже приготовил?

ГЛАВА 10

Неделей позже Растиньяк вызвал к себе Люзин. Она вошла с насупленным и надутым видом, обиженно оттопырив нижнюю губу.

— Послезавтра состоится коронация новых королей, не так ли? — произнес он.

— Очевидно, так, — невыразительным голосом ответила она. — Но на самом деле снова коронуют нынешних королей.

Растиньяк улыбнулся:

— Знаю. Не правда ли, странно: как это «народ» всегда избирает на власть одних и тех же правителей? Впрочем, я не об этом. Я хорошо помню, что в день коронации амфибиане дарят своему королю всякие экзотические и занятные подарки. Как ты думаешь, что случится, если я привезу с собой полный трюм бутылок с вином и бесплатно раздам их населению как раз перед тем, как амфибиане устроят свою внезапную резню?

Люзин уже видела, как Растиньяк с Мапфэрити экспериментировали с вином, и результаты этих экспериментов ужаснули ее. И все же сейчас она предприняла дерзкую попытку упрятать свой страх поглубже. Злобно фыркнув, она прошипела:

— Ну и бестолочь же ты! Найдутся священники, которые распознают, что это за вино! Они будут в толпе в день коронации.

— Ха, как бы не так! Во-первых, вы, амфибиане, почти законченные агрессивные пантеисты. У вас таких священников — раз-два и обчелся, и сейчас вам придется расплачиваться за подобный пробел в рядах дегустаторов вин. А во-вторых, по вкусу стряпня Мапфэрити вовсе и не похожа на вино, зато раза в два крепче.

Люзин снова злобно фыркнула и, круто развернувшись, вышла.

Этой ночью отряд Растиньяка вместе с Люзин прошли сквозь туннель, который вывел их к пустотелому дереву на поверхности земли. Через него они выбрались наружу, примерно в двух милях западнее замка. Здесь они вскочили в «рено», спрятанный в замаскированном гараже, и покатили в небольшой порт Маррек. С помощью золотых яиц Арчембод успел подготовить почву для дальнейшего путешествия, и в порту их уже дожидался шлюп.

Растиньяк встал у руля судна. Рядом с ним стояла Люзин, готовая ответить на оклик любого амфибианского патруля, который попытался бы остановить их. Будучи приемной дочерью амфибианского короля, она могла без всяких проблем провести судно до амфибианского острова.

Позади нее стоял Арчембод, сжимая под плащом нож, — на тот случай, если она вздумает предать их. Но Люзин клятвенно заверила своих спутников, что ей можно доверять. На это Растиньяк ответил, что вполне уверен в ней, действительно уверен… пока в ее спину упирается острый кончик ножа, напоминающий ей об ее надежности.

Их никто не останавливал. За час до рассвета они бросили якорь в гавани Катапруэнуэ. Люзин связали в каюте по рукам и ногам. Но, прежде чем Растиньяк оцарапал ее иглой, смазанной ядом сонной змеи, она взмолилась:

— Ты не можешь так поступить со мной, Жан-Жак, если любишь меня.

— А кто говорил, что я люблю тебя?

— Это мне нравится! Сам и говорил, обманщик!

— Да ладно тебе! Ты ведь далеко не наивная девочка, Люзин, и знаешь, что подобные торжественные заверения в нежной привязанности — всего лишь неизбежный аккомпанемент к минутной страсти.

Впервые со времени их знакомства Растиньяк увидел, как у Люзин предательски задрожала нижняя губа и на глазах показались слезы.

— Ты хочешь сказать, что только использовал меня? — всхлипнула она.

— Ты забываешь, что это как раз ты использовала меня. Уж у меня-то есть все основания говорить так. Вспомни: ты же амфибианка. Вам нельзя доверять. Вы, кровопийцы, такие же дикие и безжалостные, как и те маленькие морские чудовища, которых вы подбрасываете в колыбели человеческих детей.

— Жан-Жак, возьми меня с собой! Я сделаю все, что ты скажешь! Ради тебя я способна даже перегрызть горло своему приемному отцу!

Он рассмеялся. Не обращая на его смех внимания, Люзин возбужденно заговорила:

— Я хочу быть рядом с тобой, Жан-Жак! Послушай, если я проведу тебя на свою родину, то мое влияние как дочери амфибианского короля поможет тебе самому стать королем после восстания. Ради тебя я избавлюсь от амфибианского короля, так что на твоем пути никого не окажется!

Сознание вины мучило ее не больше, чем тигрицу. Она была наивна и ужасна, невинна и отвратительна.

— Нет, спасибо, Люзин. — Растиньяк царапнул ее иглой с ядом сонной змеи. Когда ее глаза закрылись, он произнес: — Ты не понимаешь. Все, что я хочу, — это улететь к звездам. Быть королем — для меня ничто. Единственный человек, с кем бы я хотел поменяться местами, — это землянин, пленник амфибиан.

Оставив спящую Люзин, он вышел, заперев за собой дверь каюты.

Полдень застал заговорщиков праздно прогуливавшимися по большой площади перед дворцом обоих королей моря и островов. Они были замаскированы под обитателей вод. Прежде чем покинуть замок, они нарастили между пальцами своих рук и ног перепонки — по примеру амфибианских приемышей, родившихся без таковых, — и накинули на себя те особые амфибианские Кожи, которые вырастил Мапфэрити в своей биомастерской. Способные настраиваться на длину амфибианских волн, Кожи были начисто лишены нейроударного механизма.

Задача Растиньяка состояла в том, чтобы определить местонахождение землянина, вызволить его и доставить на космический корабль, который нашел пристанище между двумя причалами, обратившись носом к морю. С одного из причалов вел деревянный мостик, который заканчивался где-то на середине вздымавшейся громады корабля.

Сколько Растиньяк ни всматривался, он не смог различить на гладком металле ни единой щели, свидетельствовавшей о наличии люка, но разум подсказывал ему, что в том месте, где кончается мостик, наверняка есть какой-то вход в корабль.

Стража из двадцати амфибиан отражала любую попытку со стороны толпы забраться на мостик.

Растиньяк связался с начальником порта и с помощью изрядного количества золотых яиц договорился насчет немедленной выгрузки его ящиков с вином в этот день всеобщего праздника. Очутившись на площади, Растиньяк со своими людьми распаковали вино, оставив на повозке, прицепленной к маленькому, но мощному шестиногому джипу, два громоздких ящика. Пока они складывали бутылки с вином в огромный штабель, за ними наблюдала, окружив их, любопытная толпа на площади. Затем Растиньяк взобрался на ящик и осмотрелся, чтобы получше рассчитать время, когда начинать. На площади толпилось множество народу — наверное, около семи-восьми тысяч. Здесь находились представители всех трех рас — ссассароры, амфибиане, люди, — но процентное соотношение их было различно. Именно в этом и хотел удостовериться Растиньяк, присматриваясь к толпе. Он заметил, что за каждым амфибианином-нечеловеком следуют по меньшей мере два человека.

Для обслуживания амфибианина или ссассарора обычно и требовалось два человека.

Амфибиане, весом около трехсот фунтов каждый и ростом как минимум шесть с половиной футов, ходили, опираясь на ласты, схожие с тюленьими. Гигантские ссассароры, любители рыбы, достигли такого же колоссального роста, как и Мапфэрити. Великаны были в меньшинстве, так как амфибиане всегда предпочитали красть человеческих младенцев у землян. Ссассарорские приемыши были также приговорены к смерти.

Растиньяк пытался подметить признаки волнения или вражды между этими тремя группами. И вскоре увидел их. Их было немного, но вполне достаточно, чтобы свидетельствовать о наличии скрытой тревоги. Стражники вынуждены были трижды вмешиваться, чтобы воспрепятствовать ссорам. Люди спокойно взирали на спорщиков-не-людей, но и пальцем не шевелили, чтобы помочь своим амфибианским приятелям в их споре с великанами. Более того, они отводили их в сторону и, казалось, даже отчитывали их. Очевидно, всем был дан приказ придерживаться своей прежней линии поведения — пока не разразится восстание.

Растиньяк взглянул на большие башенные часы.

— Остался час до начала торжеств, — сказал он своим людям. — Поехали!

ГЛАВА 11

Мапфэрити, который прохаживался в толпе неподалеку, заметил сигнал Арчембода и медленно, с трудом, — как и приличествует великану, у которого болят ноги, — подошел к ним. Остановившись, он изучающим взглядом окинул штабель бутылок, а затем своим голосом «рык льва на дне колодца» произнес:

— Скажи-ка, что в этих бутылках?

— Напиток, который доставит новым королям ни с чем не сравнимое наслаждение, — громко откликнулся Растиньяк.

— Что же это? — полюбопытствовал Мапфэрити. — Морская водичка?

Толпа покатилась со смеху.

— Нет, не водичка, — ответил Растиньяк, — как поняли, пожалуй, все, кроме неповоротливых великанов. Это восхитительный напиток, от которого пьющий приходит в необычайный восторг. Я достал рецепт его изготовления у одного старого колдуна, живущего в далеком краю Апфелабвиданахьев. Он поведал мне, что его семья владеет этим рецептом еще с тех пор, когда в Ле-Бопфее появился человек. Колдун расстался с рецептом лишь при условии, что я приготовлю вино только для королей.

— Выходит, только их величества смогут попробовать этот изысканный напиток? — проревел Мапфэрити.

— Это зависит от того, будет ли угодно их величествам уделить его немного и своим подданным, чтобы те отпраздновали результаты выборов.

Арчембод, также стоявший в толпе, пронзительно закричал:

— Если они и поделятся, то, думается мне, пузатые амфибиане и великаны отхватят себе вдвое больше, чем мы, люди. Они, похоже, никогда себя не обидят.

В толпе глухо зашептались: одобрительно — амфибиане, и протестующе — остальные.

— В данном случае это не имеет ровно никакого значения, — улыбнулся Растиньяк. — Вся прелесть в том и заключается, что амфибианин не сможет выпить больше человека. Наверное, поэтому старик, открывший мне свой секрет, назвал напиток «старый уравнитель».

— Ах ты, бескожий, — с издевкой выкрикнул Мапфэрити, бросив ему в лицо самое страшное из известных оскорблений. — Да я способен перепить, переесть и превзойти в плавании любого здешнего человека. Эй, амфибианин, дай-ка мне бутылку! Посмотрим, хвастаюсь я или нет!

Сквозь толчею протолкнулся амфибианский капитан, неуклюже ковыляя на своих ластах, словно прямоходящий тюлень.

— А ну, стой, ты не имеешь права! — пролаял он. — Эти бутылки предназначены для королей. К ним не притронется ни один командир, не говоря уже о каком-то там человеке или великане.

Растиньяк мысленно поздравил себя. Лучшего вмешательства в свой спектакль он бы и сам не придумал.

— Почему это мне нельзя? — осведомился он. — Во время официальной презентации эти бутылки — мои, а не королей. И я что захочу, то и сделаю с ними.

— Верно, — одобрили амфибиане. — Его правда!

Большие карие глаза амфибианина сузились, а лицо, скорее похожее на морду животного, сморщилось, но он не посмел огрызнуться в ответ. Растиньяк, не мешкая, тут же вручил каждому из своих товарищей по бутылке. Те раскупорили их, выпили и сделали вид, что пришли в крайний восторг, — содержимым этих трех бутылок был всего лишь фруктовый сок.

— Послушай, капитан, — сказал Растиньяк, — почему бы тебе самому не глотнуть? Давай, смелее! Здесь на всех хватит. Я уверен, что их величества будут рады пожертвовать толику чудесного напитка ради столь радостного события. Кроме того, я всегда смогу приготовить для королей еще. Вообще-то, — добавил он, простодушно помаргивая, — я надеюсь получить от дворов их величеств пенсию как королевский производитель «старого уравнителя». Очень старого.

Толпа разразилась смехом. Амфибианин, опасаясь потерять престиж, взял бутылку, в которой плескался отнюдь не фруктовый сок, а вино. После пары больших глотков глаза амфибианина покраснели, а тонкие, темные по краям губы скривились в глупой ухмылке. Осушив бутылку до дна, он охрипшим голосом попросил еще одну.

В неожиданном порыве щедрости Растиньяк не только дал тому просимое, но принялся раздавать бутылки, суя их в протянутые в жадном нетерпении руки. Мапфэрити и оба яйцекрада помогали ему. Вскоре груда бутылок сократилась на три четверти. А когда к ним большими шагами лодошла смешанная группа стражников, чтобы узнать о причине волнения, Растиньяк дал и им несколько бутылок.

Через минуту площадь забурлила, превратившись в клубок дерущихся тел. Долго сдерживаемая враждебность друг к другу высвободилась наконец под воздействием алкогольного напитка, к которому ни человек, ни ссассарор, ни амфибианин не привыкли, но который все поглощали с величайшим удовольствием. Пошатываясь, с заплетающимися языками и налитыми кровью глазами, они царапались, колотили друг друга кулаками, сражались любыми предметами, какие только попадались под руки.

И никто из них не заметил, что каждый, кто хлебнул из бутылки, потерял свою Кожу. Отвалившись Одна за другой, Кожи неподвижно лежали на мостовой, где их пинали ногами и наступали на них. Но ни одна даже не пыталась подползти к своему владельцу, поскольку от вина все они оказались полностью парализованы.

Усевшись за руль джипа, Растиньяк, как мог, стал пробираться сквозь клубок сражавшихся тел. После многочисленных остановок он наконец затормозил перед широкой мраморной лестницей, которая, словно лестничный марш в небеса, возносилась все выше и выше, пока не заканчивалась на Дельфиньей террасе дворца. Растиньяк и его отряд собрались было стащить с повозки оба тяжелых ящика, как открывшееся их глазам зрелище буквально приковало их к месту.

На ступеньках лежало десятка два мертвых людей и амфибиан — свидетельство жестокой схватки, происшедшей между стражами обоих монархов Очевидно, король амфибианских приемышей, услышав о начавшихся беспорядках, поспешил выйти из дворца. Здесь он, по всей видимости, решил, что восстание началось раньше намеченного срока. Так или иначе, но он напал на амфибианского короля.

И победил — судя по тому, что его стражники удерживали брыкавшегося ластоногого правителя, а еще двое запрокинули его голову над ступенькой. Сам же король приемышей, все еще облаченный в коронационную мантию, собирался полоснуть амфибианина длинным церемониальным ножом по обнаженному и пульсирующему горлу.

Одного этого было достаточно, чтобы замереть на месте. Но при виде Люзин с ножом в руке, бегущей вверх по лестнице навстречу правителям, на них напал настоящий столбняк. Она бежала, подняв руку с ножом, к своему приемному отцу, амфибианскому королю.

Мапфэрити недовольно заворчал, но Растиньяк остановил его:

— Невелика беда, что она сбежала. Будем действовать, как наметили.

Они принялись сгружать ящики. Растиньяк, продолжавший наблюдать за Люзин, увидел, как она подбежала к амфибианскому королю, остановилась, что-то ему сказала, затем встала на колени и нанесла удар, глубоко вонзив нож в его яремную вену. И прежде чем кто-либо успел остановить ее, она приникла ртом к глубокой ране на его шее.

Король людей пнул ее, и она покатилась вниз по ступенькам. Растиньяк прекрасно понимал, что вовсе не ее кровожадный поступок вызвал такую реакцию с его стороны. Причина была в том, что она посмела совершить данный поступок без его разрешения, да еще первая отведала королевской крови.

Растиньяк с мрачным удовлетворением отметил, что, когда Люзин пришла в себя после удара и бросилась обратно, чтобы поговорить с королем, тот оставил ее без внимания. Она указала ему на собравшихся вокруг повозки, но он отмахнулся. Он был слишком занят, злорадствуя при виде поверженного соперника, лежавшего у его ног.

Заговорщики подняли оба ящика и, пошатываясь от тяжести, понесли их вверх по лестнице. Король в это время спускался вниз и, проходя мимо, лишь бросил на них любопытный взгляд. Весь день с самого утра по этой лестнице носили во дворец подарки для короля, поэтому он, очевидно, принял ящики всего лишь за очередные подношения. Так что Растиньяк и его люди прошли мимо ножей стражников с таким видом, будто им нечего бояться.

Люзин стояла наверху в одиночестве, не меняя напряженной позы и с ножом в руке.

— Я убью короля и напьюсь из его горла! — хрипло выкрикнула она. — Ни один человек не смеет безнаказанно ударить меня, кроме возлюбленного. Он забыл, что я приемная дочь амфибианского короля?

Растиньяк почувствовал отвращение, но к тому времени он уже знал, что когда имеешь дело с насилием и восстаниями, то приходится мириться со многим и похуже.

— Придержи-ка здесь, — сказал он, не обращая внимания на ее угрозу.

Она послушно ухватилась за угол ящика. На его дальнейшие расспросы она ответила, что землянина, который прилетел на космическом корабле, держат в апартаментах западного крыла. После этого они пошли быстрее, не тратя времени на поиски, и без помех дотащили тяжеленные ящики до огромного помещения, где хранилась Главная Кожа.

Там они нашли десятерых обезумевших биотехников, возбужденно суетившихся вокруг Главной Кожи и тщетно пытавшихся выяснить, почему их великая экстрадерма, через которую контролировались все индивидуальные Кожи, не передает сигналы должным образом. Им было пока невдомек, что как раз она функционировала по-прежнему безупречно, а вот малые Кожи амфибиан и их заложников-людей перестали хлестать своих носителей болевыми импульсами, чтобы заставить их подчиниться, потому что валялись на земле в пьяном угаре. Никто не сказал им, что Кожи, которые получали пищу из кровеносных сосудов своих хозяев, впали от алкоголя в бессознательное состояние и перестали реагировать на сигналы, поступающие от Главной Кожи.

Это относилось, естественно, только к тем Кожам на площади, которые опьянели от вина. Во всем же королевстве не было такого уголка, кроме этой площади, где амфибиане не корчились бы в агонии, а ссассароры и земляне, пользуясь их беспомощным состоянием, не резали бы им горло. Но только не здесь, в эпицентре событий.

ГЛАВА 12

Обитатели суши набросились на техников и затолкали их в огромный чан с химическим раствором, где плавала Главная Кожа, занимавшая двадцать пять тысяч квадратных футов. Затем они распаковали освинцованные сумки, заполненные украденными гусями, и вытряхнули все их содержимое в питательный раствор. По расчетам Мапфэрити, радиоактивность, излучаемая кремний-углеродистыми гусями, должна умертвить гигантскую Кожу всего за несколько дней. А когда вырастят новую, она тоже погибнет. Пока амфибиане догадаются, в чем дело, и найдут гусей на дне цистерны в десять футов глубиной, им будет уже не под силу остановить процесс. Навряд ли им это удастся.

В любом случае Главную Кожу необходимо было постоянно выводить из строя — так, чтобы по всему королевству амфибиане в своей борьбе имели все шансы на успех. Мапфэрити воткнул в этот плавающий остров из протоплазмы пустотелый гарпун и через трубку, подсоединенную к гарпуну, влил в Кожу три галлона яда сонной змеи. Этого было достаточно, чтобы на час-другой усыпить ее. А тем временем амфибиане избавятся от своих экстрадерм — если они не совсем лишены здравого смысла.

Покинув лабораторию, они направились в западное крыло здания. Пока они шли по длинным, извилистым коридорам, Люзин спросила:

— Жан-Жак, а что ты намереваешься делать теперь? Попытаешься стать королем землян и вести войну с нами, амфибианскими приемышами? — Растиньяк промолчал, и тогда она продолжила: — Почему ты не убил короля амфибианских приемышей и не взял власть в свои руки? Я бы помогла тебе. Ты смог бы тогда править всем Ле-Бопфеем.

Бросив на нее презрительный взгляд, Растиньяк вскричал:

— Люзин, неужели до твоих куриных мозгов не может дойти очень простая истина: все, что я делаю, я делаю для того, чтобы добиться одной цели — добраться до Летящих Звезд? Если мне удастся вызволить землянина и пробраться вместе с ним на корабль, то вместе мы и улетим, и ноги моей больше не будет на этой планете. Если и вернусь сюда, то не скоро, но думаю — никогда.

Услышанное, казалось, ошеломило ее.

— А как же тогда война здесь? — спросила она.

— Среди народа суши есть люди, способные руководить в военное время. Понадобятся энергичные, сильные личности. Таких, как я, признаюсь, крайне мало, но… о, о, неприятель! — При виде шести стражников, стоявших у входа в покои землянина, он прервал себя на полуслове.

С помощью Люзин они за минуту прикончили троих и отогнали остальных. Затем, выломав дверь, они ворвались в помещение… и здесь Растиньяка ожидал новый удар.

Обитателем комнаты оказалась рыжеволосая особа маленького роста, изящно сложенная, с большими голубыми глазами и весьма немужественными очертаниями фигуры!

— Если не ошибаюсь, ты говорил о землянине-мужчине? — возмущенно спросил Растиньяк великана, который, тяжело ступая, вошел следом за ним.

— О, да я просто использовал слово, которое обозначает вид, — ответил Мапфэрити. — Не думал же ты, что я стану обращать внимание на пол, а? Ты же знаешь, меня совершенно не интересует, какой там у вас, у людей, пол.

Времени для взаимных упреков не было, и Растиньяк обратился к женщине с Земли. Он попытался объяснить ей, кто он такой, но женщина не поняла. Однако она, казалось, все же уловила смысл того, что он хочет от нее, а его жесты и мимика, похоже, убедили ее. Взяв со стола толстую книгу и прижимая ее к своей маленькой и высокой округлой груди, она вместе со своими спасителями покинула комнату.

Выбежав из дворца, они спустились на площадь. Здесь их встретила толпа уцелевших амфибиан, сцепившихся в схватке друг с другом и истекавших кровью. Толпа постепенно перемещалась по направлению к улице, ведущей в гавань.

Обогнув место сражения, маленькая группа Растиньяка направилась к гавани вниз по крутому спуску проспекта. На середине спуска Растиньяк оглянулся. Никто на них пока внимания не обращал и не приставал к ним, хотя вся мостовая была усеяна Кожами и телами. По всей вероятности, те, кто уцелел в той свирепой рукопашной в самом ее начале, ушли на площадь.

Они уже бежали по причалу. Земная женщина знаком показала Растиньяку, что ей известно, как открыть космический корабль, а амфибианам — нет. Эти сведения она почерпнула из книги, которую отчаянно прижимала к груди. Растиньяк предположил, что она не рассказывала об этом амфибианам. Очевидно, те пока не пробовали выжать из нее информацию пытками.

А значит, то, что она рассказала ему о книге, свидетельствовало о ее доверии к нему.

— Ну так что, Жан-Жак? — произнесла Люзин. — Ты все еще не передумал покинуть планету?

— Конечно, нет, — отрезал он.

— Ты возьмешь меня с собой?

Почти всю свою жизнь он провел под опекой Кожи, благодаря которой его собеседникам сразу становилось известно, лжет он или нет. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не выдать своих истинных чувств. Так что привычка, выработанная за долгую жизнь, одержала верх.

— Я ни за что не возьму тебя, — сказал он. — Во-первых, может, ты и обладаешь какими-то изумительными добродетелями, но я, к сожалению, не обнаружил ни одной. Во-вторых, я не выношу ни твоего пристрастия к крови, ни твоего звериного и совершенно аморального образа жизни.

— Но, Жан-Жак, ради тебя я откажусь от всего этого!

— Разве способна акула отказаться от пожирания рыбы?

— И ты сможешь оставить Люзин, которая любит тебя так, как не полюбит ни одна земная женщина, и пойти с той… с той невзрачной куколкой, которую я могла бы раздавить голыми руками?

— Успокойся, — проговорил он. — Я всю свою жизнь мечтал об этой минуте. Меня теперь ничто не остановит.

Они находились у мостика, который вздымался с причала прямо к гладкой поверхности звездолета. Стражи рядом с ним уже не было, хотя валявшиеся вокруг тела свидетельствовали о нежелании некоторых стражников покинуть свой пост добровольно.

Земную женщину пропустили вперед, чтобы та поднималась первой.

Люзин неожиданно обогнала Растиньяка, выкрикивая на бегу: «Если меня с тобой не будет, то не будет и ее! И звезд не будет!»

Ее нож дважды вонзился в спину земной женщины. И прежде чем кто-либо успел задержать Люзин, она спрыгнула с мостика и скрылась в гавани.

Растиньяк опустился на колени рядом с земной женщиной. Та, протянув ему книгу, тут же скончалась. Он едва успел подхватить выпавший у нее из рук томик.

— Боже мой! Боже мой! — простонал Растиньяк, сраженный постигшим его ударом, несчастьем и печалью.

Печалью и скорбью — по женщине, ударом — от потери корабля и краха всех его надежд на свободу.

К Растиньяку подбежал Мапфэрити и забрал книгу из его вялой руки.

— Она дала нам понять, что эта книга — руководство по вождению космического корабля, — сказал он. — Так что не все потеряно.

— Она, по всей вероятности, написана на языке, которого мы не знаем, — прошептал Растиньяк.

Издавая пронзительные крики, к ним подбежал Арчембод.

— Амфибиане прорвались и спускаются сюда вниз по улице! Бежим скорее к нашей лодке, пока до нас не добралась эта жуткая толпа кровососов!

Мапфэрити как будто не слышал его. Он пролистал всю книгу, затем помог подняться Растиньяку, сгорбившемуся у трупа.

— У нас еще есть надежда, Жан-Жак, — пророкотал он. — Эта книга напечатана такими же знаками, как та, что я видел у известного мне священника. По его словам, она была написана по-еврейски и являлась Священным писанием на исконно земном языке. Должно быть, эта женщина жила в Республике Израиль. Насколько я понимаю, эта республика стала стремительно набирать силу как великая держава именно в то время, когда вы, французы, оставили свою планету.

Они дошли до конца причала и по приставной лестнице спустились на помост, к которому была привязана легкая рыбачья плоскодонка. Пока они гребли к шлюпу, Мапфэрити продолжал излагать свои соображения:

— Знаешь, Растиньяк, все не так уж плохо, как кажется. Если у тебя нет корабля, то ведь его нет и у других. Зато у одного тебя есть ключ ко входу в него и его управлению. За это ты можешь поблагодарить Церковь, которая сберегла древнюю мудрость на тот крайний случай, который невозможно предвидеть, — вроде нашего. Точно так же, как она сберегла секрет вина, которое в конечном счете послужит замечательнейшим способом избавления наших народов от подчиненности Кожам. Это даст им возможность активно сопротивляться амфибианам, вместо того чтобы позволить себе погибнуть в массовой резне.

Нам же тем временем предстоит борьба. И возглавить ее придется тебе. Ни у кого, кроме бескожего Дьявола, нет такого авторитета, чтобы заставить людей сплотиться вокруг него. Как только мы предъявим министру по злонамеренным делам обвинение в государственной измене и засадим его за решетку — и без всяких там официальных устроителей побегов, — то сразу же потребуем всеобщих выборов. Тебя изберут королем ссассароров, а меня, — землян. От этого никто никуда не денется, потому что мы — единственные бескожие, а стало быть, нас не одолеть. А после того как мы победим в этой войне, мы улетим к звездам. Ну, как тебе мой план?

Растиньяк улыбнулся. Улыбка получилась слабой, но все же то была улыбка. Его дугообразные брови изогнулись, придавая лицу прежнее решительное выражение.

— Ты прав, — ответил он. — Я много думал об этом. Человек не имеет права покидать свою родину, пока не уладит на ней все свои дела. Даже если бы Люзин не убила женщину с Земли и я благополучно улетел бы отсюда, моя совесть все равно не дала бы мне спокойно спать. Я бы знал, что в решительную минуту дезертировал с поля боя. Но теперь, когда я содрал с себя Кожу, заменявшую мне совесть, и вынужден взращивать свою собственную, внутреннюю, совесть, должен признать, что мой поспешный отлет к звездам был бы ошибочен.

— А еще, Растиньяк, ты должен признать, что до сих пор все, что ни делалось, делалось к лучшему, — произнес довольный Мапфэрити. — Возьми хоть Люзин: какое бы зло она ни несла в себе, она все же поспособствовала общему благу, удержав тебя на этой планете. Да и Церковь, хоть снова и выпустила на свободу прежнее зло алкоголя, принесла этим больше пользы, чем…

Здесь Растиньяк прервал его, сказав, что не совсем уверен в правильности подобной трактовки событий. И они оба под завывания разъяренных, кровожадных воителей, доносившиеся с причалов, под грохот рушившегося вокруг привычного здания их мира погрузились в самый неистовый и стремительный из водоворотов — в дискуссию философскую.