Миры Гарри Гаррисона. Том 14

ПРОНИКШИЙ В СКАЛЫ

Rock Diver, 1951

© 1971 И. Почиталин, перевод на русский язык

Ветер проносился над гребнем хребта и мчался ледяным потоком вниз по склону. Он рвал брезентовый костюм Пита, осыпал его твердыми как сталь ледяными горошинами. Опустив голову, Пит прокладывал путь вверх по склону, к выступающей гранитной скале.

Он промерз до мозга костей. Никакая одежда не спасает человека при температуре пятьдесят градусов ниже нуля. Пит чувствовал, как руки его немеют. Когда он смахнул с бакенбард кусочки льда, застывшие от дыхания, он уже не чувствовал пальцев. В местах, где ветер Аляски касался его кожи, она была белой и блестящей.

Работа как работа. Потрескавшиеся губы болезненно скривились в жалкое подобие улыбки. «Если эти негодяи в погоне за чужими участками добрались даже до этих мест, они промерзнут до костей, прежде чем вернутся обратно».

Стоя под защитой гранитной скалы, он нашарил на боку кнопку. Из стального ящичка, пристегнутого к поясу, донесся пронзительный вой. Когда Пит опустил лицевое стекле своего шлема, шипение вытекающего кислорода внезапно прекратилось. Он вскарабкался на гранитную скалу, которая выступала над замерзшим грунтом.

Теперь он стоял совершенно прямо, не чувствуя напора ветра; сквозь его тело проносились призрачные снежинки. Медленно двигаясь вдоль скалы, он все глубже опускался в землю. Какое-то мгновение верхушка его шлема торчала над землей, словно горлышко бутылки в воде, затем скрылась под снежным покровом.

Под землей было теплее, ветер и холод остались далеко позади; Пит остановился и стряхнул снег с костюма. Он осторожно отстегнул ультрасветовой фонарик от наплечного ремня и включил его. Луч света такой частоты, которая позволяла двигаться сквозь плотные тела, прорезал окружающие слои грунта, будто полупрозрачный желатин.

Вот уже одиннадцать лет Пит проникал в скалы, но так никогда и не смог отделаться от изумления при виде этого невероятного зрелища. Чудо изобретения, позволявшее ему проходить сквозь скалы, всепроникатель, он воспринимал как само собой разумеющееся. Это был всего лишь прибор, правда хороший, но все же такой, который при случае можно разобрать и починить. Удивительным было то, что этот прибор делал с окружающим миром.

Полоса гранита начиналась у его ног и исчезала внизу в море красного тумана. Этот туман состоял из светлого известняка и других пород, уходящих вперед застывшими слоями. Гранитные валуны и скальные массивы, большие и малые, окруженные со всех сторон более легкими породами, казалось, повисли в воздухе. Проходя под ними, он осторожно наклонялся.

Если предварительное обследование было правильным, то, идя вдоль гранитного хребта, он должен был напасть на исчезнувшую жилу. Вот уже больше года он обследовал различные жилы и выработки, постепенно приближаясь к тому месту, откуда, как он надеялся, берут начало все эти жилы.

Пит шел вперед, нагнувшись и проталкиваясь через известняк. Порода проносилась сквозь его тело и обтекала его подобно быстро мчащемуся потоку воды. Протискиваться сквозь нее с каждым днем становилось все труднее и труднее. Пьезокристалл его всепроникателя с каждым днем все больше и больше отставал от оптимальной частоты. Чтобы протолкнуть атомы его тела, требовались немалые усилия. Он повернул голову и, моргая, попытался остановить взгляд на двухдюймовом экране осциллоскопа внутри шлема. Ему улыбнулось маленькое зеленое личико — остроконечные зигзаги волн сверкали подобно ряду сломанных зубов. Он нахмурился, заметив, каким большим стало расхождение между фактической линией волн и моделью, вытравленной на поверхности экрана. Если кристалл выйдет из строя, весь прибор разладится и человека ждет медленная смерть от холода, потому что он не сумеет спуститься под землю. Или он может оказаться под землей в тот момент, когда кристалл выйдет из строя. Это тоже означает смерть, но более быструю и несравненно более эффектную — смерть, при которой он навсегда останется в толще породы подобно мухе в куске янтаря. Мухе, которая становится частью янтаря. Он вспомнил о том, как умер Мягкоголовый, и чуть заметно вздрогнул.

Мягкоголовый Сэмюэлз был из той группы ветеранов, несгибаемых скалопроникателей, которые под вечными снегами Аляски открыли залежи минералов. Он соскользнул с гранитной скалы на глубине двести метров и в буквальном смысле слова упал лицом прямо в баснословную жилу Белой Совы. Именно это открытие и вызвало лихорадку 63 года. И когда падкие до наживы полчища людей хлынули на север, к Даусону, Сэм отправился на юг с большим состоянием. Вернулся он через три года, начисто разорившись, так что едва хватило на билет в самолет, и его недоверие к человечеству было безмерным.

Он присоединился к горстке людей около пузатой железной печурки, радуясь случаю хотя бы посидеть со старыми друзьями. О своем путешествии на юг он не рассказывал никому, и никто не задавал ему вопросов. Только когда в комнату входил незнакомец, его губы крепче сжимали сигару. Но вот «Норт Америкен майнинг» перевела его в другую группу, и снова начались бесконечные блуждания под землей.

Однажды Сэм пошел под землю и больше не вернулся. «Застрял», — бормотали его дружки, но никто толком не знал, где это произошло, до тех пор пока в 71 году Пит не наткнулся на него.

Пит очень отчетливо помнил этот день. Он проходил сквозь каменную гряду, которая не была сплошной скалой, устал как собака и безумно хотел спать. Вдруг он увидел Мягкоголового Сэма, навечно пойманного каменным монолитом. На его лице застыла маска ужаса, он наклонился вперед, схватившись за переключатель у пояса. Должно быть, в это страшное мгновение Сэм понял, что его всепроннкатель вышел из строя, — и скала поглотила его. Уже семь лет он стоял в этой позе, в которой ему суждено было остаться вечно, ибо атомы его тела неразрывно слились с атомами окружающей породы..

Пит тихо выругался. Если в самом скором времени не удастся напасть на жилу, чтобы купить новый кристалл, ему придется присоединиться к этой бесконечной галерее исчезнувших старателей. Его энергобатареи были при последнем издыхании, баллон с кислородом протекал, а залатанный миллеровский подземный костюм уже давно годился разве что для музея. На нем больше негде было ставить латки, и, конечно, он не держал воздуха как полагается. Питу нужна была только одна жила, одна маленькая жила.

Рефлектор на шлеме выхватил из тьмы на скале возле лощины какие-то кристаллические породы, отсвечивающие голубым. Пит оставил в стороне гранитный хребет, вдоль которого раньше шел, и углубился в менее плотную породу. Может, это и был ютт. Включив ручной нейтрализатор в штекер на поясе, он поднял кусок скальной породы толщиной в фут. Сверкающий стержень нейтрализатора согласовал плоскость вибрации образца с частотой человеческого тела. Пит прижал отверстие спектроанализатора к валуну и нажал кнопку. Короткая вспышка — сверкнуло обжигающее атомное пламя, мгновенно превратив твердую поверхность образца в пар.

Прозрачный снимок выпрыгнул из анализатора, и Пит жадно уставился на спектрографические линии. Опять неудача: не видно знакомых следов юттотанталита. Нахмурившись, он засунул анализатор в заплечный мешок и двинулся дальше, протискиваясь через вязкую породу.

Юттотанталит был рудой, из которой добывали тантал, Этот редкий металл был основой для изготовления мельчайших пьезоэлектрических кристаллов, которые делали возможным создание вибрационных всепроникателей. Из ютта получали тантал, из тантала делали кристаллы, из кристаллов — всепроникатели, которыми пользовался Пит, чтобы отыскать новое месторождение ютта, из которого можно было добыть тантал, из которого… Похоже на беличье колесо, и сам Пит был похож на белку, причем белку, в настоящий момент весьма несчастную.

Пит осторожно повернул ручку реостата на всепроникателе: он подал в цепь чуть больше мощности. Нагрузка на кристалл увеличилась, но Питу пришлось пойти на это, чтобы протиснуться через вязкую породу.

Пита не оставляла мысль об этом маленьком кристалле, от которого зависела его жизнь. Это была тонкая полоска вещества, походившего на кусок грязного стекла, но на редкость хорошо отшлифованная. Когда на кристалл подавался очень слабый ток, он начинал вибрировать с такой частотой, которая позволяла одному телу проскальзывать между молекулами другого. Этот слабый сигнал контролировал в свою очередь гораздо более мощную цепь, которая позволяла человеку с его оборудованием проходить сквозь земные породы. Если кристалл выйдет из строя, атомы его тела вернутся в вибрационную плоскость обычного мира и сольются с атомами породы, через которую он в этот момент двигался… Пит потряс головой, как бы стараясь отбросить страшные мысли, и зашагал быстрее вниз по склону.

Он двигался сквозь сопротивляющуюся породу вот уже три часа, и мускулы ног горели как в огне. Если он хочет выбраться отсюда в целости и сохранности, через несколько минут придется повернуть назад. Однако целый час он шел вдоль вероятной жилы по следам ютта, и ему казалось, что их становится вое больше. Главная жила должна быть на редкость богатой — если только удастся ее отыскать!

Пора отправляться в долгий путь назад, наверх. Пит рванулся к жиле. Он последний раз возьмет пробу, сделает отметку и возобновит поиски завтра. Вспышка пламени — и Пит посмотрел на прозрачный отпечаток.

Мускулы его тела напряглись, и сердце тяжело застучало. Он зажмурился и снова посмотрел на отпечаток — следы не исчезли! Линии тантала ослепительно сияли на фоне более слабых линий. Дрожащей рукой он расстегнул карман на правом колене. Там у него был подобный отпечаток — отснятое месторождение Белой Совы, самое богатое в округе. Да, не было ни малейшего сомнения — его жила богаче!

Из мягкого карманчика он извлек полукристаллы и осторожно положил кристалл Б туда, где лежал взятый им образец. Никто не сможет отыскать это место без второй половины кристалла, настроенного на те же ультракороткие волны. Если с помощью половины А возбудить сигнал в генераторе, половина Б будет отбрасывать эхо с такой же длиной волны, которое будет принято чувствительным приемником. Таким образом, кристалл отмечал участок Пита и в то же время давал ему возможность вернуться на это место.

Пит бережно спрятал кристалл А в мягкий карманчик и отправился в долгий обратный путь. Идти было мучительно трудно: старый кристалл в проникателе настолько отошел от стандартной частоты, что Пит едва протискивался сквозь вязкую породу. Он чувствовал, как давит ему на голову невесомая скала в полмили толщиной, — казалось, она только и ждала, чтобы стиснуть его в вечных объятиях. Единственный путь назад лежал вдоль длинного гранитного хребта, который в конце концов выходил на поверхность.

Кристалл уже работал без перерыва больше пяти часов. Если бы Пит на некоторое время смог выключить его, аппарат бы остыл. Когда Пит начал возиться с лямками рюкзака, руки его дрожали, но он заставил себя не торопиться и выполнить работу как следует.

Он включил ручной нейтрализатор на полную мощность и вытянул вперед руку со сверкающим стержнем. Внезапно из тумана впереди появился огромный валун известняка. Теперь проникающая частота вибраций была уже согласована с ним. Сила тяжести потянула вниз гигантский восемнадцатифутовый валун, он медленно опустился и исчез под гранитным хребтом. Тогда Пит выключил нейтрализатор. Раздался страшный треск, молекулы валуна смешались с молекулами окружающей породы. Пит ступил внутрь искусственного пузыря, образовавшегося в толще земли, и выключил всепроникатель.

Молниеносно — что всегда изумляло его — окружающий туман превратился в монолитные стены из камня. Луч рефлектора на шлеме пробежал по стенам маленькой пещеры-пузыря без входа и выхода, которую отделяло полмили от ледяных просторов Аляски.

Со вздохом облегчения Пит сбросил тяжелый рюкзак и, вытянувшись, дал покой измученным мышцам. Нужно было экономить кислород; именно поэтому он и выбрал это место. Его искусственная пещера пересекала жилу окиси рубидия. Это был дешевый, повсюду встречающийся минерал, который не имело смысла добывать так далеко, за Полярным кругом. Но все же он был лучшим другом скалопроникателя.

Пит порылся в рюкзаке, нашел аппарат для изготовления воздуха и прикрепил батарею к поясу. Затем он огрубевшими пальцами включил аппарат и воткнул контакты провода в жилу окиси рубидия. Беззвучная вспышка осветила пещеру, блеснули белые хлопья начавшего падать снега. Хлопья кислорода, созданного аппаратом, таяли, не успев коснуться пола. В подземной комнате образовывалась собственная атмосфера, пригодная для дыхания. Когда все пространство будет заполнено воздухом, Пит сможет открыть шлем и достать из рюкзака продукты.

Он осторожно поднял лицевое стекло шлема. Воздух был уже подходящим, хотя давление — по-прежнему низким, а концентрация кислорода чуть выше нормы. Он радостно хихикнул, охваченный легким кислородным опьянением. Мурлыча что-то несусветное, Пит разорвал бумажную упаковку концентрата.

Он запил сухомятку холодной водой из фляжки и улыбнулся при мысли о толстых, сочных бифштексах. Вот произведут анализ, и у владельцев рудников глаза на лоб полезут, когда они прочитают сообщение об этом. И тогда они придут к нему. Солидные, достойные люди, сжимающие контракты в холеных руках. Пит продаст все права на месторождение тому из них, кто предложит самую высокую цену, — пусть теперь поработает кто-нибудь другой. Они выровняют и обтешут этот гранитный хребет, и огромные подземные грузовики помчатся сквозь землю, перевозя шахтеров на подземные выработки и обратно. Улыбаясь своим мечтам, Пит расслабленно прислонился к вогнутой стене пещеры. Он уже видел самого себя, вылощенного, вымытого и холеного, входящим в «Отдых шахтера»…

Двое в подземных костюмах, появившиеся в скале, развеяли эти мечты. Тела их казались прозрачными; их ноги при каждом шаге увязали в земле. Внезапно оба подпрыгнули вверх, выключив проникатели в центре пещеры, обрели плотность и тяжело опустились на пол. Они открыли лицевые стекла и принюхались.

— Недурно попахивает, правда, Мо? — улыбнулся тот, что покороче.

Мо никак не мог снять свой шлем; его голос глухо донесся из-под складок одежды. «Точно, Элджи». Щелк! — и шлем наконец был снят.

У Пита при виде Мо глаза на лоб полезли, и Элджи недобро усмехнулся.

— Мо не ахти какой красавец, но к нему можно привыкнуть.

Мо был гигантом в семь футов, с заостренной, гладко выбритой, блестящей от пота головой. Очевидно, он был безобразным от рождения, и с годами не стал лучше. Нос его был расплющен, одно ухо висело как тряпка, и множество белых шрамов оттягивало верхнюю губу. Во рту виднелись два желтых зуба.

Пит медленно завинтил крышку фляги и спрятал ее в рюкзак. Может, это и были честные скалопроходцы, но по их виду этого не скажешь.

— Чем могу вам помочь, ребята? — спросил он.

— Да нет, спасибо, приятель, — ответил коротышка. — Мы как раз проходили мимо и заметили вспышку твоего воздуходела. Мы подумали — а может, это кто из наших ребят? Вот и подошли посмотреть. В наши дни нет хуже, чем таскаться под землей, правда? — Произнеся эти слова, коротышка окинул быстрым взглядом пещеру, не пропуская ничего. Мо с хрипом опустился на пол и прислонился к стене.

— Верно, — осторожно согласился Пит. — Я за последние месяцы так и не наткнулся на жилу. А вы, ребята, недавно приехали? Что-то я не припомню, видел ли я вас в лагере.

Элджи не ответил. Не отрываясь, он смотрел на мешок Пита, набитый образцами.

Со щелканьем он открыл огромный складной нож.

— Ну-ка, что там у тебя в этом мешке, парень?

— Да просто низкосортная руда. Я решил взять пару образцов. Отдам ее на анализ, хотя вряд ли ее стоит нести до лагеря. Сейчас я покажу вам.

Пит встал и пошел к рюкзаку. Проходя мимо Элджи, он стремительно наклонился, схватил его за руку с ножом и изо всех сил ударил коленом в живот. Элджи согнулся от боли, и Пит рубанул его по шее краем ладони. Не ожидая, когда потерявший сознание Элджи упадет на пол, Пит кинулся к рюкзаку.

Одной рукой он схватил свой армейский пистолет 45-го калибра, другой — контрольный кристалл и занес свой сапог со стальной подковкой над кристаллом, чтобы растереть его в пыль.

Его нога так и не опустилась вниз. Гигантская рука стиснула его лодыжку еще в воздухе, застопорив движение тела. Пит попытался повернуть дуло пистолета, однако ручища размером с окорок схватила его кисть. Пит вскрикнул — у него хрустнули кости. Пистолет выпал из безжизненных пальцев.

Пит минут пять сидел, свесив голову на грудь, пока Мо умолял потерявшего сознание Элджи сказать, что ему делать. Наконец Элджи пришел в себя, с трудом сел, ругаясь и потирая шею. Он сказал Мо, что надо делать, и сидел с улыбкой до тех пор, пока Пит не потерял сознания.

Раз-два, раз-два — голова Пита дергалась из стороны в сторону в такт ударам. Он не мог остановить их, они разламывали голову, сотрясали все тело. Откуда-то издалека послышался голос Элджи:

— Хватит, Мо, пока хватит. Он приходит в сознание.

Пит с трудом прислонился к стене и вытер кровь, мешавшую ему видеть. И тут перед ним всплыло лицо коротышки.

— Слушай, парень, ты доставляешь нам слишком много хлопот. Сейчас мы возьмем твой кристалл и отыщем эту жилу, и если она и впрямь такая богатая, как эти образцы, то я буду на седьмом небе и отпраздную удачу — убью тебя очень медленно. Если же мы не отыщем жилы, то ты умрешь намного медленнее. Так или иначе я тебя прикончу. Еще никто не осмеливался ударить Элджи, разве тебе это не известно?

Они включили проникатель Пита и поволокли избитого сквозь стену. Футов через двадцать они вошли в другую пещеру, намного больше первой. Почти все пространство занимала огромная металлическая громада атомного трактора.

Мо бросил Пита на пол и поддал проникатель ногой, превратив его в бесполезный металлолом. Гигант перешагнул через тело Пита и тяжелым шагом двинулся к трактору. Только он влез в кабину, как Элджи включил мощный стационарный проникатель. Когда призрачная машина двинулась вперед и исчезла в стене пещеры, Пит успел заметить, что Элджи беззвучно усмехнулся.

Пит повернулся и наклонился над разбитым проникателем. Бесполезно. Бандиты чисто сработали, и в этой шарообразной могиле не было больше ничего, что помогло бы Питу выкрутиться. Подземное радио находилось в старой пещере; с его помощью он мог связаться с армейской базой, и через двадцать минут вооруженный патруль был бы на месте. Однако его отделяет от радио двадцать футов скальной породы.

Он расчертил рефлектором стену. Трехфутовая жила рубидия, должно быть, проходила и через его пещеру.

Пит схватился за пояс. Воздуходел все еще на месте! Он прижал контакты аппарата к рубидиевой жиле — в воздухе закружились хлопья серебряного снега. Внутри круга, описываемого контактами, порода трескалась и сыпалась вниз. Если только в батареях достаточно электроэнергии и если бандиты вернутся не слишком быстро…

С каждой вспышкой откалывалось по куску породы толщиной примерно в дюйм. Чтобы вновь зарядить аккумуляторы, требовалось 3,7 секунды; затем возникала белая вспышка и разрушался еще один кусок скалы. Пит работал в бешеном темпе, отгребая левой рукой каменные осколки.

Вспышка между контактами в правой руке — гребок левой рукой — вспышка и гребок — вспышка и гребок. Пит смеялся и в то же время плакал, по щекам бежали теплые слезы. Он и думать забыл, что при каждой вспышке аппарата освобождаются все новые и новые порции кислорода. Стены пещеры пьяно качались перед его глазами.

Остановившись на мгновение, чтобы закрыть лицевое стекло своего шлема, Пит снова повернулся к стене созданного им туннеля. Он дробил неподатливую скалу, сражался с ней и старался забыть о пульсирующей боли в голове. Он лег на бок и стал отбрасывать назад осколки камней, утрамбовывая их ногами.

Большая пещера осталась позади, и теперь Пит замурован в крошечной пещере глубоко под землей. Он почти физически ощущал, что над ним нависла полумильная толща породы, давящей его, не дающей ему дышать. Если сейчас воздуходел выйдет из строя, Пит навсегда останется в своей рукотворной каменной гробнице. Пит попытался прогнать эту мысль и думать только о том, как бы выбраться отсюда на поверхность.

Казалось, время остановилось, осталось только бесконечное напряжение. Его руки работали как поршни, окровавленными пальцами он захватывал все новые и новые порции раздробленной породы.

На несколько мгновений он опустил руки, пока горящие легкие накачивали воздух. В этот момент скала перед ним треснула и обрушилась с грохотом взрыва, и воздух через рваное отверстие со свистом ворвался в пещеру. Давление в туннеле и пещере уравнялось — он пробился!

Пит выравнивал рваные края отверстия слабыми вспышками почти полностью разряженного воздуходела, когда рядом с ним появились чьи-то ноги. Затем на низком потолке проступило лицо Элджи, искаженное свирепой гримасой. В туннеле не было места для того, чтобы материализоваться; Элджи мог только потрясти кулаком у лица — и сквозь лицо — Пита.

Сзади, из-за груды щебня послышался шорох, осколки полетели в стороны, и в пещеру протолкнулся Мо. Пит не мог повернуться, чтобы оказать сопротивление, однако, прежде чем чудовищные руки Мо схватили его за лодыжки, подошва его сапога опустилась на бесформенный нос гиганта.

Мо протащил Пита, словно ребенка, по узкому каменному коридору обратно в большую пещеру и бросил его на пол. Пит лежал, хватая воздух ртом. Победа была так близка…

Элджи склонился над ним:

— Уж слишком ты хитер, парень. Пожалуй, я пристрелю тебя прямо сейчас, чтоб ты не выкинул чего-нибудь еще.

Он вытащил пистолет Пита из кармана и оттянул назад затвор.

— Между прочим, мы нашли твою жилу. Теперь я чертовски богат. Ну как, ты доволен?

Элджи нажал спусковой крючок, и на бедро Пита словно обрушился удар молота. Маленький человек стоял над Питом и усмехался.

— Я всажу в тебя все эти пули одну за другой, но так, чтобы тебя не убить, по крайней мере не сразу. Ну как, готов к следующей?

Пит приподнялся на локте и прижал ладонь к дулу пистолета. Элджи широко улыбнулся.

— Прекрасно, ну-ка останови пулю рукой!

Он нажал спусковой крючок — пистолет сухо щелкнул. На лице Элджи отразилось изумление. Пит привстал и прижал контакты воздуходела к шлему Элджи. Гримаса изумления застыла на лице бандита, и вот голова его уже разлетелась на куски.

Пит упал на пистолет, передернул затвор и повернулся. Элджи был тертый калач, но даже он не знал, что дуло армейского пистолета 45-го калибра действует как предохранитель. Если к дулу что-то прижато, ствол движется назад и встает на предохранитель, и, чтобы произвести выстрел, необходимо снова передернуть затвор.

Мо неуверенным шагом двинулся вперед; от изумления у него отвисла челюсть. Повернувшись на здоровой ноге, Пит направил на него пистолет.

— Ни с места, Мо. Придется тебе доставить меня в город.

Гигант не слышал его; он думал только об одном.

— Ты убил Элджи. Ты убил Элджи!

Пит расстрелял половину магазина, прежде чем великан рухнул на пол.

Содрогнувшись, он отвернулся от умирающего человека. Он ведь оборонялся, но, сколько бы он об этом ни думал, тошнота не проходила. Пит обмотал ногу кожаным поясом, чтобы остановить кровотечение, и перевязал рану стерильным бинтом из санитарного пакета, который он нашел в тракторе.

Трактор доставит его в лагерь; пусть армейцы сами разберутся в этой кутерьме. Он опустился на сиденье водителя и включил двигатель. Мощный проникатель работал безукоризненно — машина двигалась к поверхности. Пит положил раненую ногу на капот двигателя, перед радиатором которого плавно расступались земные породы.

Когда трактор вылез на поверхность, все еще шел снег.

КАК УМЕР СТАРЫЙ МИР

How the Old World Died. 1966

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

— Дедушка, расскажи, пожалуйста, как наступил конец света, — попросил мальчик, глядя на морщинистое лицо старика, сидящего рядом с ним на стволе упавшего дерева.

— Я тебе уже много раз рассказывал, — пробормотал старик, которого разморило на солнышке. — Наверняка тебе интереснее будет послушать о поездах. Как сейчас помню, они…

— Про конец света, дедушка. Расскажи, как он настал, как все пошло прахом.

Старик вздохнул и почесал ногу, сдавшись перед настырностью молодого поколения.

— Не надо говорить, что всему миру пришел конец, Энди.

— Но ты сам всегда так говорил.

— Я говорил лишь, что пришел конец тому миру, который мы знали. Сокрушительный был переворот. Смерть, разрушения, хаос, убийства, насилие, грабежи.

Энди восторженно пискнул. Эта часть истории всегда нравилась ему больше прочих.

— И еще кровь и террор, дедушка, — про них не забудь.

— Их тоже хватало. И повинен во всем Александр Партагас Скоби, да будет проклято его гнусное имя!

— Ты знал его, дедушка? — спросил Энди, знающий рассказ деда наизусть.

— Да, видел я этого Скоби. Как-то он прошел совсем рядом со мной — не дальше, чем ты сейчас от меня сидишь — и даже остановился, чтобы поговорить. Я был с ним вежлив. Вежлив! Эх, если бы я знал то, что знаю сейчас… Тогда еще были фабрики, а я, честный работяга, обслуживал гидравлический пресс. И мне бы не бормотать себе «Да, доктор Скоби, спасибо, доктор Скоби», а взять, да и сунуть его под пресс. Вот как мне следовало поступить.

— Что такое гидравлический пресс?

Дед не услышал вопрос внука — он начал рассказ, мысленно погрузившись в те далекие дни, когда сильнее людей в мире не было никого.

— Скоби был сумасшедшим — так говорили потом, когда, разумеется, стало слишком поздно, но ни у кого не хватило ума заметить это вовремя. Вокруг него ходили на цыпочках, выслушивали его идеи и пытались отговорить, а когда он не захотел никого слушать, его просто оставили в покое. Махнули на него рукой! На него — безумного, как мартовский кот, имевшего огромную лабораторию, деньги в банке, да еще и пенсию на тот случай, если денег не хватит!

— Этот старый Скоби ненавидел людей и хотел всех погубить. Да, дедушка?

— Если честно, то так говорить нельзя. — Дедушка пересел на другое место — из тени на солнышко — и распахнул лохмотья некогда добротного костюма, чтобы стариковские кости получше прогрелись. — Я ненавижу Скоби не меньше любого другого, но честность есть честность. Когда выяснилось, что он натворил, его убили так быстро, что никто не удосужился спросить, ради чего он это сделал. Может, он считал, будто поступает правильно. А может, любил роботов больше, чем людей. А уж как создавать роботов, он знал прекрасно — тут надо отдать ему должное. Помню, еще за несколько лет до конца появилось много придуманных Скоби роботов, и все опасались, что они сделают людей безработными, и все такое прочее. Люди не знали и половины правды. Роботы отняли у них все. Люди всегда опасались того, что роботы ополчатся на них, превратятся в монстров и пойдут на них войной. Да ничего подобного! Скоби сделал таких роботов, что они даже не подозревали о существовании людей.

— Он сделал их и тайком выпустил в укромном месте, чтобы никто не узнал? — нетерпеливо спросил Энди. Это место в дедушкином рассказе ему нравилось больше всего.

— Одному Богу известно, сколько он их наклепал и выпустил — по всему миру, во всех укромных уголках. Одних он подбросил на автомобильные свалки, они зарылись под старые машины и исчезли. Других возле сталеплавильных заводов, и роботы спрятались в кучах металлолома. Они оказались повсюду, и прошли месяцы, прежде чем их обнаружили, а к тому времени стало уже слишком поздно. Их было уже не остановить.

— Они сами себя собирали, — подсказал Энди.

— Они не собирали сами себя, тут ты не совсем точен. Те, которых подбросил Скоби, уже были собраны. И собраны отлично, просто и умно. Вместо мозгов у них имелась стальная лента с записью. А на той ленте записана одна-единственная программа — собирать других, точно таких же роботов. И когда робот заканчивал собирать другого робота, он активировал его, переписывая ему в мозг копию своей программы, и новый робот тут же принимался за работу. А роботы Скоби оказались очень гибкие. Некоторые были сделаны почти целиком из алюминия. Забрось такого в хранилище старых самолетов, и через неделю там окажется два робота — если первый сумеет отыскать консервную банку, чтобы сделать ленту с программой. У Скоби имелась даже разновидность, состоящая из деревянных деталей и работавшая на древесном угле — такие отлично прижились в джунглях Амазонки и верхнего Конго. Они оказывались во всех мыслимых местах, и даже в таких, о которых никто никогда бы и не подумал.

Никто, но не Скоби, потому что он был психом. Всех первых роботов он сделал боящимися света, вот они и шныряли в темноте, а их никто не замечал, пока не стало слишком поздно. Когда же люди наконец поняли, что происходит, роботов стало почти столько, сколько людей. А через несколько дней — уже больше, чем людей, и наступил конец.

— Но с ними сражались? Пушками, танками, любым оружием? Взрывали старых роботов на куски?

— Тысячами. А новые появлялись миллионами. У танков кончились снаряды, потому что роботы разобрали по кусочкам все фабрики, чтобы делать новых роботов, и пока танк спереди разносил роботов из пушки, другие роботы разбирали танк сзади, тут же собирая новых. Сущий ад, скажу я тебе. Я сражался, мы все сражались, но победить мы просто не могли. Роботы не возражали, когда их взрывали. Отстрели у робота нижнюю половину, а верхняя как ни в чем не бывало продолжит собирать нового. А другие роботы уже стоят наготове — подпрыгивают от нетерпения и толкаются, — так им не терпится ухватить обломки и собирать из них новых. В конце концов, мы сдались — ничего другого не оставалось. Нужно же было как-то жить, а найти еду и остаться в живых тоже стало работой.

Ветерок зашелестел листьями, солнце скрылось за деревьями. Дедушка встал и потянулся: он не любил прохладу.

— Пойдем-ка лучше домой.

— Тогда и наступил конец света? — спросил внук, теребя деда за руку — ему хотелось услышать рассказ до конца.

— Наступил конец того мира, который знал я и которого ты никогда не увидишь. Конец цивилизации, конец свободы, конец могущества людей. Они перестали быть высшими существами на этой планете — теперь правят роботы.

— А учитель говорит, что они вовсе не правят, а просто существуют, как деревья или камни. И они такие же нейтральные — вот что говорит учитель.

— Да что ваш учитель знает? — горько пробормотал дедуля. — Он еще пацан, двадцать лет всего. Пусть лучше меня послушает. Роботы правят миром. А человечество рухнуло, не удержавшись на вершине власти.

Они вышли из леса и тут же увидели возле тропы робота, самозабвенно мастерящего шестеренку из куска металла. Разгневавшись, дед угостил робота пинком в бок. То ли тот был плохо собран, то ли материал оказался слабоват, но когда робот упал, у него отвалилась голова. Не успела она коснуться земли, как со всех сторон послышался торопливый топот. Набежавшие роботы тут же подхватили голову и поймали катящуюся шестеренку. Потом наступила очередь обезглавленного робота: суетясь и толкаясь, собратья быстро разобрали его на части и убежали.

— Энди! — позвала мать, выйдя на выложенную каменными плитками дорожку, ведущую к симпатичному домику.

— Готов поспорить, мы опять опаздываем к ужину, — виновато произнес мальчик. Он торопливо взбежал по ступенькам, сделанным из накрепко сваренных тел роботов, и взялся за дверную ручку — ладонь робота. Чтобы открыть дверь, нужно было с ней поздороваться и повернуть вниз. Мальчик вбежал в дом.

Дедушка задержался, не желая угодить дочке на острый язычок. Он вспомнил, что она говорила ему в прошлый раз:

— Не смей забивать мальчику голову всякой чепухой. Мы живем в хорошем мире. Ну почему ты не хочешь надеть приличную одежду из изоляции роботов, какую носим мы все? Нет, тебе приятнее таскать на себе старые вонючие тряпки! Роботы — наш национальный ресурс, а вовсе не враги. Нам никогда еще не жилось так хорошо!

И так далее, все та же старая песня.

Он набил табаком трубку, сделанную из пальцев роботов, и раскурил ее. Послышался топот бегущих ног, из-за угла показался фермерский фургон, сделанный из толстых досок, привинченных к обрезанным туловищам десятка роботов. От них остались лишь мотор в брюхе да ноги, и это средство передвижения совершенно не зависело от дорог. Такими фургонами пользовались все фермеры в деревне — никаких тебе расходов и обслуживания, а вдобавок неограниченный запас бесплатных запасных частей.

— Пусть говорят, что хотят, но никакая это не утопия, — пробормотал дед, яростно дымя трубкой. — Люди должны упорно работать и не получать все готовым на блюдечке. А сейчас эти лентяи все делают из кусков роботов, и честному работнику даже нечем себя занять на весь день, как бы ему ни хотелось.

Конец света, вот что это такое.

Конец моего мира!

НАКОНЕЦ-ТО ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ФРАНКЕНШТЕЙНА

At Last, the True Story of Frankenstein, 1963

© 1991 А. Мельников, перевод на русский язык

Мне никогда не были по душе механические конструкции наподобие Франкенштейна, да и зомби тоже. Дело тут в старом добром законе сохранения энергии, подкрепленном принципами «бритвы Оккама». Оккам вынуждает нас признать, что коллекция кое-как сшитых поношенных туловищ, рук и ног не может оказаться энергетически более выгодной или стойкой к износу по сравнению с исходными телами, откуда они были позаимствованы. Он также весьма недвусмысленно намекает, что поднятый из могилы труп будет как минимум не сильнее того же человека при жизни, не говоря уже о проблемах, возникающих из-за отсутствия дыхания и кровообращения. В историях на эту тему есть нечто изначально неверное, а сама идея подозрительно попахивает — и не только разлагающейся плотью.

Но существует ли более или менее приемлемый способ оживить покойника и отправить его пугать соседей по ночам? Я долго бился над ответом на этот вопрос и, решив, что отыскал его, написал этот рассказ.

Много лет спустя киношники украли у меня название и сняли одноименный фильм. Правда, сей факт доказывает лишь то, что названия не защищаются авторскими правами.

— Итак, господа, здесь есть тот самый монстр, которого создал мой горячо любимый прапрадедушка, Виктор Франкенштейн. Он скомпоновал его из кусков трупов, добытых в анатомических театрах, частей тела покойников, только что погребенных на кладбище, и даже из расчлененных туш животных с бойни. А теперь смотрите!..

Говоривший — человек с моноклем в глазу, в длинном сюртуке, стоявший на сцене, — театральным жестом выбросил руку в сторону, и головы многочисленных зрителей разом повернулись в указанном направлении. Раздвинулся пыльный занавес — и присутствовавшие увидели стоявшего на возвышении монстра, слабо освещенного падавшим откуда-то сверху зеленоватым светом. Толпа зрителей дружно ахнула и судорожно задвигалась.

Дэн Брим стоял в переднем ряду. Напором толпы его прижало к веревке, отделявшей зрителей от сцены. Он вытер лицо влажным носовым платком и улыбнулся. Чудовище не казалось ему особенно страшным. Дело происходило на карнавале, в пригороде Панама-Сити, где торговали разными дешевыми безделушками. У чудовища была мертвенно-бледная шкура и стеклянный взгляд. На морде его виднелись рубцы и шрамы. По обе стороны головы торчали металлические втулки, точь-в-точь как в известном фильме. И хотя внутри шапито, где все это происходило, было душно и влажно, словно в бане, на шкуре монстра не было ни капельки пота.

— Подними правую руку! — резким голосом скомандовал Виктор Франкенштейн Пятый. Немецкий акцент придавал властность его голосу. Тело монстра оставалось неподвижным, однако рука существа медленно, рывками, словно плохо отрегулированный механизм, поднялась на уровень плеча и застыла.

— Этот монстр состоит из кусков мертвечины и умереть не может! — сказал человек с моноклем. — Но если какая-нибудь его часть слишком изнашивается, я просто пришиваю взамен нее новый кусок, пользуясь секретной формулой, которая передается в нашем роду от отца к сыну, начиная с прапрадеда. Монстр не может умереть и не способен чувствовать боль. Вот взгляните…

Толпа ахнула еще громче. Некоторые даже отвернулись. Другие жадно следили за манипуляциями Виктора Франкенштейна Пятого. А тот взял острейшую иглу длиной в целый фут и с силой вогнал ее в бицепсы монстра, так что концы ее торчали по обе стороны руки. Однако крови не было. Монстр даже не пошевелился, словно и не заметил, что с его телом что-то происходит.

— Он невосприимчив к боли, к воздействию сверхвысоких и сверхнизких температур, обладает физической силой доброго десятка людей…

Дэн Брим повернул к выходу, преследуемый этим голосом с навязчивым акцентом. С него достаточно! Он видел это представление уже трижды и знал все, что ему нужно было. Скорее на воздух! К счастью, выход был рядом. Он начал пробираться сквозь глазеющую одноликую толпу, пока не оказался под открытым небом. Снаружи были влажные, душные сумерки. Никакой прохлады! В августе на берегу Мексиканского залива жить почти невыносимо, и Панама-Сити во Флориде не составляет исключения. Дэн направился к ближайшему пивному бару, оборудованному кондиционером, и с облегчением вздохнул, почувствовав приятную прохладу сквозь влажную одежду. Бутылка с пивом моментально запотела, покрывшись конденсатом, то же самое произошло с увесистой пивной кружкой, извлеченной из холодильника. Он жадно глотнул пиво, и оно жгучим холодом обдало его изнутри. Дэн понес кружку в одну из деревянных кабинок, где стояли скамьи с прямыми спинками, вытер стол зажатыми в руке бумажными салфетками и тяжело опустился на сиденье. Из внутреннего кармана пиджака он извлек несколько слегка влажных желтых листков и расправил их на столе. Там были какие-то записи, и он добавил еще несколько строк, а затем снова спрятал их в карман. Сделал большой глоток из кружки.

Дэн приканчивал уже вторую бутылку, когда в пивную вошел Франкенштейн Пятый. На нем не было сюртука, и из глаза его исчез монокль, так что он вовсе не был похож на недавнего лицедея на сцене. Даже прическа его «в прусском стиле» теперь казалась вполне обычной.

— У вас великолепный номер! — приветливо сказал Дэн, стараясь, чтобы Франкенштейн его услышал. Жестом он пригласил актера присоединиться к нему. — Выпьете со мной?

— Ничего не имею против, — ответил Франкенштейн на чистейшем нью-йоркском диалекте: его немецкий акцент улетучился вместе с моноклем. — И спросите, нет ли у них таких сортов пива, как «шлитц» или «бад» или чего-то в этом роде. Они здесь торгуют болотной водой…

Пока Дэн ходил за пивом, актер удобно устроился в кабине. Увидев на бутылках привычные ненавистные наклейки, он застонал от досады.

— Ну, по крайней мере, пиво хоть холодное, — сказал он, добавляя соль в свой бокал. Потом залпом осушил его наполовину. — Я заметил, что вы стояли впереди почти на всех сегодняшних представлениях. Вам нравится то, что мы показываем, или у вас просто крепкие нервы?

— Мне нравится представление. Я — репортер, меня зовут Дэн Брим.

— Всегда рад встретиться с представителем прессы. Как говорят умные люди, без паблисити нет шоу-бизнеса. Мое имя — Стэнли Арнольд… Зовите меня просто Стэн.

— Значит, Франкенштейн — ваш театральный псевдоним?

— А что же еще? Для репортера вы как-то туго соображаете, вам не кажется?..

Дэн достал из нагрудного кармана свою журналистскую карточку, но Стэн пренебрежительно от нее отмахнулся.

— Да нет же, Дэн, я вам верю, но согласитесь, что ваш вопрос немного отдавал провинциализмом. Бьюсь об заклад, вы уверены, что у меня — настоящий монстр!

— Ну вы же не станете отрицать, что выглядит он очень натурально. То, как сшита кожа, и эти втулки, торчащие из головы…

— Вся эта бутафория держится с помощью гримировального лака, а стежки нарисованы карандашом для бровей. Это шоу-бизнес, сплошная иллюзия. Но я рад слышать, что мой номер выглядит натурально даже для такого искушенного репортера, как вы. Я не уловил, какую газету вы представляете?

— Не газету, а информационный синдикат. Я узнал о вашем номере примерно полгода назад и очень им заинтересовался. Мне пришлось быть по делам в Вашингтоне, там я навел о вас справки, потом приехал сюда. Вам не очень нравится, когда вас называют Стэном, правда? Лучше бы говорили Штейн. Ведь документы о предоставлении вам американского гражданства составлены на имя Виктора Франкенштейна…

— Что вы еще обо мне знаете? — голос Франкенштейна неожиданно стал холодным и невыразительным.

Дэн заглянул в свои записи на желтых листках.

— Да… вот это. Получено из официальных источников. Франкенштейн, Виктор… Родился в Женеве, прибыл в Соединенные Штаты в 1938 году… и так далее.

— А теперь вам только осталось сказать, что мой монстр — настоящий, — Франкенштейн улыбнулся одними губами.

— Могу поспорить, что он действительно настоящий. Никакие тренировки с помощью йоги или воздействия гипноза, а также любые другие средства не могут привести к тому, чтобы живое существо стало таким безразличным к боли, как ваш монстр. Нельзя его сделать и таким невероятно сильным. Хотелось бы знать все до конца, во всяком случае, правду!

— В самом деле?.. — ледяным тоном спросил Франкенштейн.

Возникла напряженная пауза. Наконец Франкенштейн рассмеялся и похлопал репортера по руке.

— Ладно, Дэн, я расскажу вам все. Вы дьявольски настойчивы, профессионал высокого класса, так что как минимум заслуживаете знать правду. Но сначала принесите еще что-нибудь выпить, желательно чуточку покрепче, чем это гнусное пиво…

Его нью-йоркский акцент улетучился столь же легко, как перед этим — немецкий. Теперь он говорил по-английски безукоризненно, без какого-либо местного акцента.

Дэн сдвинул в сторону пустые кружки.

— К сожалению, придется пить пиво, — заметил он. — В этом округе сухой закон.

— Ерунда! — воскликнул Франкенштейн. — Мы находимся в Америке, а здесь любят возмущаться по поводу двойственной морали за рубежом. Но в самой Америке ее практикуют настолько эффективно, что посрамляют Старый Свет. Официально округ Бей может считаться «сухим», но закон содержит множество хитрых оговорок, которыми пользуются корыстолюбцы. Так что под стойкой вы обнаружите достаточное количество прозрачной жидкости, носящей славное название «Белая лошадь». Она воздействует на человека столь же сильно, как и удар копытом означенного животного. Если вы все еще сомневаетесь, можете полюбоваться на дальней стене оправленной в рамочку лицензией на право торговли спиртным со ссылкой на федеральный закон. Так что правительству штата не к чему придраться… Просто положите на стойку пятидолларовую бумажку и скажите: «Горная роса» — и не спрашивайте сдачи.

Когда оба они сделали по глотку, наслаждаясь отличным виски, Виктор Франкенштейн заговорил необыкновенно дружелюбным тоном:

— Называй меня Виком, приятель. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Я расскажу тебе историю, которую мало кто знает. История удивительная, но это — чистая правда. Запомни — правда, а не всякая чушь вроде измышлений, недомолвок и откровенного невежества, которые ты найдешь в отвратительной книге Мэри Годвин. О, как мой отец сожалел, что вообще встретил эту женщину и в минуту слабости доверил ей тайну, раскрывшую некоторые изначальные направления его исследований!..

— Минуточку! — перебил его Дэн. — Вы сказали, что будете говорить правду, но меня не проведешь. Мэри Уоллстонкрафт Шелли написала свое произведение «Франкенштейн, или Современный Прометей» в 1818 году. Значит, вы и ваш отец должны быть настолько старыми…

— Дэн, пожалуйста, не перебивай меня. Заметь, я упомянул об исследованиях моего отца во множественном числе. Все они были посвящены тайнам жизни. Монстр, как его теперь называют, был его созданием. Отец прежде всего интересовался долгожительством и сам дожил до весьма преклонного возраста, которого достигну и я. Не стану докучать тебе и называть год моего рождения, а просто продолжу рассказ. Так вот, Мэри Годвин жила тогда со своим поэтом, и они не были женаты. Это и дало моему отцу надежду, что в один прекрасный день Мэри может обратить внимание на то, что он не лишен обаяния, а отец ею сильно увлекся. Ты легко можешь себе представить, каков был финал этой истории. Мэри аккуратно записала все, что он порассказал, затем порвала с ним и использовала свои записи в известной презренной книге. Но она допустила при этом множество грубейших ошибок…

Франкенштейн перегнулся через стол и снова по-приятельски похлопал Дэна по плечу. Этот панибратский жест не слишком нравился репортеру, но он сдержался. Главное, чтобы собеседник выговорился.

— Прежде всего, Мэри сделала в книге отца швейцарцем. От одной мысли об этом он готов был рвать на себе волосы. Ведь мы из старинной баварской семьи, ведущей происхождение от древнего дворянского род а. Она написала также, что отец был студентом университета в Ингольштадте, но ведь каждый школьник знает, что университет этот был переведен в Ландшут в 1800 году. А сама личность отца — она позволила себе в отношении него немало непростительных искажений! В ее клеветническом опусе он изображен нытиком и неудачником, а в действительности он был средоточием силы и решительности. Но это еще не все. Мэри абсолютно превратно поняла значение его экспериментов. Ее утверждение, будто отец сочленял разрозненные части тел, пытаясь создать искусственного человека, просто нелепица. От истины ее увели легенды о Талосе и Големе, и она связала с ними работы отца. Он вовсе не пытался создавать искусственного человека, он реанимировал мертвеца! В этом-то и заключается величие его гения! Много лет он путешествовал по отдаленным уголкам африканских джунглей, изучая сведения о зомби. Он систематизировал полученные знания и усовершенствовал их, пока не превзошел своих учителей-аборигенов. Он научился воскрешать людей из мертвых — вот на что он был способен. В этом и состояла его тайна. А как эту тайну сохранить теперь, мистер Дэн Брим?

Глаза Виктора Франкенштейна широко раскрылись, и в них блеснул зловещий огонек. Дэн инстинктивно отпрянул, но тут же успокоился. Он был в полной безопасности в этом ярко освещенном баре, в окружении множества людей.

— Ты испугался, Дэн? Не бойся.

Виктор улыбнулся, снова протянул руку и похлопал Дэна по плечу.

— Что вы сделали? — испуганно спросил Дэн, почувствовав, как что-то слабо кольнуло его в руку.

— Ничего, пустяки…

Франкенштейн снова улыбнулся, но улыбка была чуточку иной, пугающей. Он разжал кулак — и на ладони его оказался пустой медицинский шприц крохотных размеров.

— Сидеть! — тихо приказал он, видя, что Дэн намерен подняться.

Мускулы репортера сразу обмякли, и он, охваченный ужасом, плюхнулся обратно на скамью.

— Что вы со мной сделали?

— Ничего особенного. Совершенно безвредная инъекция. Небольшая доза обыкновенного снотворного. Его действие прекратится через несколько часов. Но до тех пор твоя воля будет полностью подчинена моей. Будешь сидеть смирно и слушать меня. Выпей пива, мне не хочется, чтобы тебя мучила жажда.

Дэн, в панике, как бы со стороны наблюдал, как он будто по собственному желанию поднял руку с кружкой и начал пить пиво.

— А теперь, Дэн, соберись и постарайся понять важность того, что я тебе скажу. Так называемый монстр Франкенштейна — не сшитые воедино куски и части чьих-то тел, а добрый, честный зомби. Он — мертвец, который может двигаться, но не способен говорить. Подчиняется, но не думает. Движется — и все же мертв. Бедняга Чарли и есть то самое существо, которое ты наблюдал на сцене во время моего номера. Но Чарли уже основательно поизносился. Он мертв — и потому не способен восстанавливать клетки своего тела, а ведь они каждодневно разрушаются. Всюду у него прорехи — приходится его латать. Ноги его в ужасном состоянии — пальцев на них почти не осталось. Они отваливаются при быстрой ходьбе. Самое время отправить Чарли на свалку. Жизнь у него была длинная, и смерть — не менее продолжительная. Встань, Дэн!

В мозгу репортера истошно билась мысль: «Нет! Нет!» — но он послушно поднялся.

— Тебя не интересует, чем занимался Чарли до того, как стал монстром, выступающим в шапито? Какой ты, Дэн, недогадливый! Старина Чарли был так же, как и ты, репортером. Он прослышал про любопытную историю — и взял след Как и ты, он не понял всей важности того, что ему удалось раскопать, и разговорился со мной. Вы, репортеры, не в меру любопытны. Я покажу тебе папку газетных вырезок, которая полна журналистских карточек. Разумеется, я это сделаю до твоей смерти. После ты уже не сможешь все это оценить. А теперь — марш!

Дэн последовал за ним в темноту тропической ночи. Внутри у него все зашлось от ужаса, и все же он молча, покорно шел по улице.

НЕМОЙ МИЛТОН

Mute Milton, 1965

© 1970 И. Почиталин, перевод на русский язык

Чтобы понять мотивы, побудившие меня написать этот рассказ, нужно вспомнить, какой была Дания в те годы, когда я там жил. Во всей стране была лишь горстка американцев, и их весьма уважали. Интереснее всего тот факт, что датчане совершенно не обращав ют внимания на цвет кожи. Более того, они, будучи нацией голубоглазых блондинов, считают черную кожу очень красивой и вполне искренне ею восхищаются, Такие взгляды распространены по всей Скандинавии.

Когда Мартин Лютер Кинг стал Нобелевским лауреатом, газеты заполнились восторженными статьями о его визите, а я, американский экспатриат, очень гордился своей страной. Добрые известия всегда приятны.

Но радость моя продлилась лишь то того момента, когда я купил журнал «Тайм» и прочитал в нем статью о Кинге. Кроме всего прочего, в статье цитировались слова некоего простодушного сукиного сына, шерифа-южанина. А высказался он в том духе, что Кинг, может, и считается важной персоной в Норвегии, но в его городке он был бы лишь еще одним ниггером.

Контраст между моим прошлым и уже ставшей привычной жизнью в Дании оказался шокирующим и болезненным. Когда я служил в армии, моя часть несколько лет располагалась в городках штатов Миссисипи, Флорида и Техас, и типов вроде того шерифа я насмотрелся предостаточно. Я просто успел про них забыть, и теперь меня охватил гнев. Желая выразить свой гнев в интеллигентной форме, я обдумал и написал этот рассказ — за один присест, так и не остыв. А если он кому-то покажется злым, то извиняться я не намерен.

Большой автобус «грейхаунд» с тяжеловесной плавностью затормозил у остановки и распахнул двери.

— Спрингвиль! — объявил водитель. — Конечная остановка.

Пассажиры, толпясь в проходе между сиденьями, начали выбираться из салона навстречу палящему зною. Оставшись один на широком заднем сиденье, Сэм Моррисон терпеливо дожидался, когда автобус опустеет, а потом взял под мышку коробку из-под сигар, встал и двинулся к выходу. Сияние солнечного дня после полумрака, который создавали в салоне цветные стекла, казалось особенно ослепительным. От влажной жары миссисипского лета перехватывало дыхание. Сэм стал осторожно спускаться по ступенькам, глядя себе под ноги, и не заметил человека, стоявшего в двери автобуса. Вдруг что-то твердое уперлось ему в живот.

— Что за дела у тебя в Спрингвиле, парень?

Сэм, растерянно моргая, посмотрел сквозь очки в стальной оправе на жирного здоровенного верзилу в серой форме, который ткнул его короткой, толстой дубинкой. Живот верзилы огромной гладкой дыней нависал над поясом, съехавшим на бедра.

— Я здесь проездом, сэр, — ответил Сэм Моррисон и снял свободной рукой шляпу, обнажив коротко подстриженные седеющие волосы. Он скользнул взглядом по багрово-красному лицу, золотому полицейскому значку на рубашке и опустил глаза.

— Куда едешь, парень? Не вздумай скрывать от меня… — снова прохрипел тот.

— В Картерет, сэр. Мой автобус отходит через час.

Полицейский что-то буркнул в ответ. Тяжелая, начиненная свинцом дубинка постучала по коробке, которую Сэм держал под мышкой.

— Что у тебя там? Пистолет?

— Нет, сэр. Я никогда не ножу оружия. — Сэм открыл коробку и протянул ее полицейскому: внутри был кусочек металла, несколько электронных блоков и маленький динамик; все было аккуратно соединено тонкими проводами. — Это… радиоприемник, сэр.

— Включи его.

Сэм нажал на рычажок и осторожно настроил приемник. Маленький репродуктор задребезжал, раздались слабые звуки музыки, еле слышные сквозь рычание автобусных моторов. Краснорожий засмеялся.

— Вот уж настоящий радиоприемник ниггера… Коробка с хламом. — Голос снова стал жестким. — Смотри, не забудь убраться отсюда на том автобусе, слышишь?

— Да, сэр, — сказал Сэм удаляющейся, насквозь пропотевшей спине и осторожно закрыл коробку. Он направился к залу ожидания для цветных, но, проходя мимо окна, увидел, что там пусто. На улице негров тоже не было. Не останавливаясь, Сэм миновал зал ожидания, проскользнул между автобусами, стоявшими на асфальтированной площадке, и вышел через задние ворота автобусной станции. Все свои шестьдесят семь лет он прожил в штате Миссисипи и потому мгновенно почуял, что тут пахнет бедой, а самый верный способ избежать беды — это убраться куда-нибудь подальше. Улицы становились уже и грязнее. Он шел по знакомым тротуарам, пока не увидел, как работник с фермы в залатанном комбинезоне направился к двери, над которой висела потускневшая вывеска «Бар». Сэм пошел вслед за ним. Он решил переждать в баре время, оставшееся до отхода автобуса.

— Бутылку пива, пожалуйста.

Он положил монетку на мокрую, обшарпанную стойку и взял холодную бутылку. Стакана не оказалось. Бармен не проронил ни слова и, выбив чек, с непроницаемым, мрачным видом уселся на стул в дальнем конце бара, откуда доносилось тихое бормотание радиоприемника. Лучи света, проникавшие через окна с улицы, не могли рассеять полумрак зала. Кабинки с высокими перегородками у дальней стены манили прохладой. Посетителей было мало, они сидели поодиночке, и перед каждым на столике стояла бутылка пива. Сэм пробрался между тесно расставленными столиками и вошел в кабину рядом с задней дверью. Только тут он заметил, что там уже кто-то сидит.

— Простите, я вас не видел, — сказал он, намереваясь выйти, но незнакомец жестом пригласил его сесть, снял со стола дорожную сумку и поставил рядом с собой.

— Хватит места для обоих, — произнес он и поднял бутылку с пивом. — За встречу.

Сэм отхлебнул из своей бутылки. Незнакомец продолжал тянуть пиво, пока не выпил полбутылки. Со вздохом облегчения он сказал:

— Скверное пиво.

— Но вы, кажется, пьете его с удовольствием, — улыбнувшись, осторожно заметил Сэм.

— Только потому, что оно холодное и утоляет жажду. Я отдал бы ящик этого пива за бутылку «Бада» или «Бэллантайна».

Незнакомец говорил резко и отрывисто, глотая слова.

— Вы, наверное, с Севера? — прислушавшись, спросил Сэм. Теперь, когда глаза его привыкли к полумраку бара, он разглядел, что перед ним сидел молодой мулат в белой рубашке с закатанными рукавами. На его лице застыло напряженное ожидание, лоб был перечеркнут резкими морщинами.

— Вы чертовски правы. Я приехал с Севера и собираюсь уехать обратно… — Он внезапно умолк и отхлебнул пива. Когда он снова заговорил, его голос звучал настороженно. — А вы из этих мест?

— Я родился недалеко отсюда, а теперь живу в Картерете. Здесь у меня пересадка с одного автобуса на другой.

— Картерет — это там, где колледж?

— Верно. Я в нем преподаю.

Молодой человек в первый раз улыбнулся.

— Стало быть, мы с вами как бы коллеги. Я из нью-йоркского университета, специализируюсь в экономике. — Он протянул руку. — Чарлз Райт. Все, кроме матери, зовут меня Чарли.

— Очень приятно познакомиться, — сказал Сэм медленно, несколько по-старомодному. — Я Сэм Моррисон, и в свидетельстве о рождении у меня тоже Сэм, а не Сэмюэль.

— Ваш колледж меня интересует. Я собирался побывать в нем, но… — Чарли внезапно умолк, услышав звук автомобильного мотора, который донесся с улицы, и наклонился вперед, чтобы видеть входную дверь. Только после того как машина уехала, он откинулся на спинку стула, и Сэм увидел мелкие капельки пота, проступившие у него на лбу. Чарли нервно отхлебнул из бутылки.

— Вы не встретили на автобусной станции здоровенного полисмена с толстым пузом и красной рожей?

— Да, встретил. Когда я сошел с автобуса, он завел со мной разговор.

— Сволочь!

— Не горячитесь, Чарлз. Он всего-навсего полисмен, исполняющий свои обязанности.

— Всего-навсего!.. — Молодой человек бросил короткое грязное ругательство. — Это Бринкли. Вы, должно быть, слышали о нем — самый жестокий человек к югу от Бомбингэма. Следующей осенью его собираются избрать шерифом. Он уже магистр клана. Этакий столп общества.

— Подобные разговоры вас до добра не доведут, — мягко заметил Сэм.

— То же самое говорил Дядюшка Том — и, насколько я помню, он остался рабом до самой смерти. Кто-то должен сказать правду. Нельзя же вечно молчать.

— Вы рассуждаете, как участник автомарша за права негров. — Сэм безуспешно попытался придать своему лицу строгое выражение.

— Ну и что, я участвовал в этом марше, если хотите знать. Он заканчивается как раз здесь. А теперь еду домой. Я напуган и не боюсь в этом сознаться. Тут, на Юге, вы живете как в джунглях. Никогда не представлял себе, насколько это ужасно, пока не приехал сюда. Я работал в комитете избирателей. Бринкли об этом пронюхал и поклялся, что прикончит меня или упрячет на всю жизнь за решетку. И знаете — я в это верю. Сейчас я уезжаю, только вот жду машину, которая должна меня отвезти. Еду обратно к себе на Север.

— Насколько мне известно, у вас на Севере тоже есть свои трудности.

— Трудности! — Чарли допил пиво и встал. — После того что я увидел здесь, я их даже так называть не стану. Нью-Йорк, конечно, не рай, но там есть шанс прожить немного больше. Там, где я вырос, на юге Ямайки, приходилось нелегко, но у нас был собственный дом и в неплохом районе и… хотите еще пива?

— Нет, одной бутылки мне вполне достаточно, спасибо.

Чарли вернулся с новой бутылкой пива и продолжил прерванную мысль.

— Может быть, на Севере мы считаемся гражданами второго сорта, но по крайней мере там мы все-таки граждане и можем добиться какого-то счастья, осуществления каких-то желаний. А здесь человек — рабочая скотина. И ничем другим он никогда не станет, если у него кожа не того цвета.

— Я бы этого не сказал. Положение все время улучшается. Мой отец был батраком, сыном раба, а я преподаватель колледжа. Это как-никак прогресс.

— Какой прогресс? — Чарли стукнул по столу, но голоса не повысил и продолжал гневным шепотом: — Одна сотая процента негров получает убогое образование и передает его другим в захолустном колледже. Слушайте, я не нападаю на вас. Я знаю, вы делаете все, что можете. Но на каждого человека вроде вас есть тысяча других, которые год за годом рождаются, живут и умирают в омерзительной нищете, без всякой надежды. Миллионы людей. Разве это прогресс? И даже вы сами — вы уверены, что не добились бы большего, если бы преподавали в приличном университете?

— Нет, только не я, — засмеялся Сэм. — Я рядовой преподаватель, и разъяснений студентам основ алгебры и геометрии для меня более чем достаточно без того, чтобы еще пытаться объяснить им топологию или Булеву алгебру или что-либо в этом роде.

— А что это за штука, эта Бул… Я о ней никогда не слышал.

— Это, гм… логическое исчисление, специальный предмет. Я же говорил, что не мастер объяснять эти вещи, хотя довольно неплохо знаю их. По правде говоря, высшая математика — это мое увлечение. Если бы я работал в крупном учебном заведении, у меня не было бы времени, чтобы заниматься ею.

— Откуда вы знаете? Может быть, там была бы большая электронно-вычислительная машина. Разве это вам бы не помогло?

— Возможно, конечно, но я нашел способ обходиться без такой машины. Просто требуется немного больше времени, только и всего.

— А много ли его у вас осталось? — тихо спросил Чарли и мгновенно пожалел о сказанном, когда увидел, как пожилой человек молча опустил голову, так и не ответив на вопрос.

— Беру свои слова обратно. У меня слишком длинный язык. Простите, слишком уж я разозлился. Откуда вы знаете, чего бы вы достигли, будь у вас подготовка, возможности?..

Он замолчал, поняв, что лишь усугубляет свою бестактность.

Полусумрачную душную тишину бара нарушали лишь отдаленный шум уличного движения да тихая музыка. Бармен встал, выключил приемник и открыл дверцу погребка, чтобы достать еще один ящик пива.

Но музыка продолжала звучать где-то рядом как назойливое эхо. Чарли понял, что она доносится из коробки для сигар, лежавшей перед ним на столе.

— Там приемник? — спросил он, обрадованный возможностью переменить тему разговора.

— Да… впрочем, по существу нет, хотя блок приема радиоволн там есть.

— Если вы думаете, что все объяснили, то ошибаетесь. Я уже вам говорил, что моя специальность — экономика.

Сэм улыбнулся и, открыв коробку, показал на аккуратно смонтированную внутри радиосхему.

— Это сделал мой племянник. У него небольшая ремонтная мастерская, но он приобрел приличные знания по электронике в военной авиации. Я показал ему уравнение, и мы вместе собрали эту схему.

Чарли подумал о человеке, имеющем знания и практическую подготовку в области электроники, который вынужден растрачивать свои силы и способности в мастерской мелкого ремонта, но не высказал свою мысль вслух.

— А для чего эта штука?

— По правде говоря, ни для чего. Я сделал ее просто для того, чтобы на практике проверить, верны ли мои уравнения. Я полагаю, теория единого поля Эйнштейна вам не очень хорошо знакома?..

Чарли сокрушенно улыбнулся и поднял руки, показывая, что сдается.

— Рассказать о ней нелегко. Говоря упрощенно, предполагается, что существует связь между явлениями, между всеми формами энергии и вещества. Вы знакомы с самыми простыми преобразованиями: переходом тепловой энергии в механическую, как, например, в двигателе, электрической энергии в свет…

— Электрическая лампочка!

— Правильно. Исходя из этого было выдвинуто предположение, что существует связь между временем и световой энергией, так же как между гравитацией и светом — это уже было доказано, — между гравитацией и электричеством. Именно эту область я и исследовал. Я предположил, что внутри гравитационного поля существует некий заметный градиент энергии, подобный градиенту силовых линий, под действием которого железные опилки располагаются в магнитном поле. Нет, это сравнение не годится, пожалуй, лучше сравнить с проводником, в котором ток может бесконечно циркулировать в условиях сверхпроводимости, возникающей при низких температурах…

— Профессор, я запутался. Мне не стыдно в этом признаться. Может быть, вы объясните все на примере? Ну, скажем, что происходит в этом маленьком приемнике?

Сэм осторожно покрутил рычажок настройки, музыка стала чуть-чуть громче.

— Здесь интересна не радиопередача. Этот блок приема радиопередач лишь наглядно показывает, что я обнаружил утечку — нет, правильнее сказать, перепад между гравитационным полем Земли и гравитационным полем вот этого кусочка свинца в углу коробки.

— А где батарейка?

Сэм гордо улыбнулся:

— Вот в этом-то и соль — батарейки нет. Электроэнергия поступает извне, из…

— Вы хотите сказать, что ваш радиоприемник работает на гравитации? Получает электричество даром?

— Да… хотя на самом деле это не совсем верно…

— Но выглядит-то именно так!

Чарли был явно возбужден. Он низко наклонился над столом, стараясь получше разглядеть, что в коробке.

— Я ничего не понимаю в электронике, но энергетическими ресурсами экономика занимается достаточно подробно. Можно ли усовершенствовать этот ваш прибор, чтобы он вырабатывал электричество при небольших затратах или вообще без затрат?

— Не сразу. Это лишь первая попытка…

— Но в конце концов можно? А ведь это означает…

Сэм решил, что молодому человеку вдруг стало плохо.

Его лицо посерело, как при потере крови, в глазах застыл ужас. Он медленно опустился на стул. Прежде чем Сэм успел спросить, что случилось, в дверях бара раздался зычный голос:

— Видел кто-нибудь парня по имени Чарли Райт? Ну, быстро. Отвечайте! Кто скажет мне правду, тому бояться нечего.

— Святой Иисус… — прошептал Чарли и буквально вжался в сиденье. Бринкли вошел в бар, держа руку на рукоятке пистолета, прищуренными глазами всматриваясь в полумрак зала. Ему никто не ответил.

— Кто вздумает прятать его, тому будет плохо! — прорычал он. — Все равно найду этого черномазого прохвоста!

Полицейский направился в глубь зала. Чарли, схватив сумку, перемахнул через перегородку кабины и метнулся к задней двери.

— Вернись, сукин сын!

Прыгая, Чарли зацепил ногой стол. Стол зашатался, и коробка из-под сигар соскользнула на пол. Прогромыхали тяжелые сапоги. Дверь скрипнула, Чарли выскользнул на улицу. Сэм нагнулся, чтобы поднять коробку.

— Убью! Держите его!

Приемник был цел. Сэм облегченно вздохнул и выпрямился, держа в руке дребезжащую коробку.

Из двух выстрелов он услышал только первый: второй он услышать не мог — пуля попала ему в затылок, и Сэм рухнул на пол. Смерть наступила мгновенно.

Патрульный Марджер, выскочивший из полицейской автомашины, ворвался в бар с пистолетом наготове и увидел Бринкли, входившего через заднюю дверь.

— Удрал, будь он проклят, будто испарился.

— Что здесь случилось? — спросил патрульный, засовывая пистолет в кобуру и глядя на лежавшее у его ног худое скрюченное тело.

— Не знаю. Должно быть, он подвернулся под пулю, когда я выпалил в того, который сбежал. Во всяком случае, наверно, тоже коммунист. Они сидели за одним столом.

— Могут быть неприятности из-за этого…

— Какие неприятности? — возмутился Бринкли. — Всего-навсего еще один старый мертвый ниггер…

Двинувшись к выходу, он наступил сапогом на коробку из-под сигар. Она лопнула и рассыпалась на куски под тяжелым каблуком.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

A Criminal Act, 1966

© 1969 И. Почиталин, перевод на русский язык

Я не люблю повторяться. Есть авторы, и тому лучший пример Филипп К. Дик, чья жизнь и творчество посвящены одной доминирующей теме. Они ощущают ее столь сильно и исследуют столь глубоко, что каждое их произведение оказывается свежим и интригующим. Возможно, я легко поддаюсь скуке; возможно, также, я вижу вокруг столько интересных идей и тем, что четко начинаю понимать — у меня никогда не хватит времени написать обо всем.

Перенаселенность — тема особая. Это нечто такое, от чего нельзя отмахнуться. Каждую секунду в мире становится больше людей, перенаселенность уничтожает наши жизни и нашу цивилизацию — а правительства всех стран абсолютно ничего не предпринимают. Когда я об этом думаю, меня охватывает ярость. Настроившись на строго логичные размышления, я написал на эту тему роман «Подвиньтесь! Подвиньтесь!», желая показать всем — вот что мы получим, если станем сидеть сложа руки. Но никто, разумеется, и пальцем не пошевелил. Проходят годы, ситуация неуклонно ухудшается, а на меня время от времени накатывает волна гнева при мысли о тупости и эгоизме человечества.

Именно такой гнев я и испытывал, работая над этим рассказом. Вряд ли упомянутые в нем законы являются реальной экстраполяцией существующих — никто в здравом уме таких законов не примет, но они являются крайним пределом, который в определенный момент будет достигнут, проявлением моей уверенности в том, что, если и не будут приняты именно такие законы, их место займут другие, не менее жестокие. Причина в том, что мы зашли слишком далеко, и исправить ситуацию станет очень трудно. Миллионам предстоит умереть, и они уже умирают.

Перед улучшением всегда становится хуже.

От первого удара молотка дверь тряхнуло, от второго тонкая деревянная доска загудела подобно барабану. Бенедикт Верналл распахнул дверь и ткнул пистолетом в живот человека еще до того, как молоток в третий раз успел опуститься.

— Убирайся отсюда! Немедленно убирайся! — крикнул он пронзительней, чем ему бы хотелось.

— Не будь дураком, — спокойно сказал бейлиф, делая шаг в сторону, чтобы Бенедикт мог видеть двух полицейских за его спиной. — Я — бейлиф и исполняю свой долг. Если ты застрелишь меня, этим двоим приказано убить тебя и всех, кого они обнаружат в квартире. Будь разумным человеком. Это ведь не первый случай. Он предусмотрен законом.

Один из полицейских поднял дуло автомата и с иронической улыбкой на лице щелкнул затвором. Рука Бенедикта с пистолетом медленно опустилась вниз.

— Так-то лучше, — одобрил бейлиф и в третий раз опустил молоток, накрепко пригвоздивший объявление к двери.

— Сорви с моей двери эту грязную бумажку, — прорычал Бенедикт, задыхаясь от ярости.

— Бенедикт Верналл, — бейлиф поправил очки на носу и начал размеренно читать объявление, которое он только что прикрепил к двери. — Вас уведомляют, что в соответствии с Актом о преступном деторождении от 1993 года вы объявляетесь виновным в преступном рождении ребенка. Таким образом, вы объявлены вне закона и государство больше не защищает вас от насилия.

— Вы даете право какому-нибудь сумасшедшему убить меня… что это за грязный закон?

Бейлиф снял очки и холодно посмотрел не Бенедикта.

— Мистер Верналл, — сказал он, — имейте мужество нести ответственность за последствия своих действий. Родился у вас незаконный ребенок или нет?

— Незаконный ребенок — нет! Беззащитное существо…

— Имели вы или нет разрешенный законом максимум — двоих детей?

— Да, у нас двое детей, но это не зна…

— Вы отказались воспользоваться советом и помощью местной клиники по контролю над рождаемостью. Вы выгнали правительственного чиновника из департамента по вопросам населения. Вы отказались от услуг клиники абортов…

— Убийцы!

— …и от попыток Совета планирования семьи помочь вам. Предписанные законом шесть месяцев прошли, и вы не приняли никакого решения. Вы получили три предупреждения и игнорировали их. Ваша семья все еще имеет на одного потребителя больше, чем это предписано законом, поэтому мне было дано указание прикрепить на вашей двери это объявление. Вы сами в ответе за все, мистер Верналл, и в этой истории виноваты только вы.

— А по-моему, виноват этот мерзкий закон.

— Тем не менее это закон данной страны, — сказал бейлиф, выпрямляясь во весь рост, — и ни вы, ни я не имеем права оспаривать его. — Он вынул из кармана свисток и поднес его к губам. — Моей обязанностью является, мистер Верналл, напомнить вам о том, что даже сейчас у вас есть возможность избежать печальных последствий, если вы согласитесь воспользоваться услугами Клиники умерщвления.

— Убирайся к дьяволу!

— Вот как! Меня уже посылали туда. — Бейлиф приложил свисток к губам и пронзительно засвистел. На его лице промелькнуло что-то вроде улыбки, когда Бенедикт захлопнул дверь.

Когда полицейские, преграждавшие путь толпе, отошли в сторону, на нижней площадке лестницы раздался животный рев. Толпа сцепившихся мужчин запрудила лестницу и, не прекращая схватки, кинулась вверх. Один из них вырвался было из ревущего клубка, но кулак одного из преследователей опустился ему на голову, он упал, и остальные затоптали его. Крича и ругаясь, толпа медленно продвигалась вверх по лестнице, и в тот момент, когда казалось, что до заветной двери осталось всего ничего и настал решающий момент, один из лидеров гонки споткнулся и свалил двух других. В то же мгновение откуда-то из середины толпы выскочил жирный коротышка и ударился о дверь с такой силой, что ручка, которую он держал в руке, проткнула бумагу объявления и вошла глубоко в дерево.

— Доброволец избран! — прокричал бейлиф, и полицейские сомкнутым строем начали теснить неудачников, спускаясь вниз по лестнице. Один из лежавших на площадке приподнялся. Изо рта его текла слюна, он жевал полоску от старого ковра. Двое санитаров в белых халатах были наготове. Один из них с привычной быстротой воткнул в шею мужчины шприц, другой развернул носилки.

В это время коротышка под внимательным взглядом бейлифа тщательно вписал свое имя в соответствующую графу объявления, потом бережно спрятал ручку в карман.

— Рад приветствовать вас как добровольца, вызвавшегося исполнить свой общественный долг, мистер… — бейлиф наклонился вперед, к двери, близоруко щурясь, — мистер Мортимер, — сказал он наконец.

— Мортимер — это не фамилия, а имя, — мягко поправил его человек, промакивая лоб платком, извлеченным из нагрудного кармана.

— Совершенно верно, сэр, ваше желание скрыть свою фамилию вполне понятно и уважается законом как право всех добровольцев. Можно считать, что вы знакомы с остальными правилами?

— Да, можно. Параграф 46 Акта о преступном деторождении от 1993 года, пункт 14, касающийся отбора добровольцев. Во-первых, я вызвался выполнить эту задачу добровольно в течение суток. Во-вторых, за это время я не должен нарушать или пытаться нарушить законы, гарантирующие безопасность других членов общества, а если это произойдет, я буду привлечен к ответственности за свои действия.

— Отлично, сэр. Это все?

Мортимер тщательно сложил платок и сунул его обратно в нагрудный карман.

— И в-третьих, — сказал он, поглаживая карман, — если мне удастся лишить жизни приговоренного, я не буду подвергаться судебному преследованию.

— Совершенно точно, — бейлиф кивком показал на огромный чемодан. Полисмен поднял крышку. — Теперь подойдите сюда и выберите то, что считаете необходимым. — Оба посмотрели на чемодан, доверху наполненный инструментами смерти. — Надеюсь, вам понятно, что в течение этих суток вы и сами рискуете жизнью. Известно ли вам, что если за это время вы будете убиты или ранены, ваша жизнь не охраняется законом?

— Не принимайте меня за дурака, — огрызнулся Мортимер, потом он указал на чемодан. — Я хочу взять одну из этих ручных гранат.

— Это запрещено законом, — резко сказал бейлиф, задетый грубостью Мортимера. Ведь и такие вопросы можно решать корректно. — Бомбы и ручные гранаты применяют только на открытой местности, где они не причиняют вреда невинному. В жилом доме это невозможно. Вы можете выбрать любое другое оружие ближнего действия.

Мортимер нервно хрустнул пальцами и замер, склонив голову в позе молящегося. Глаза его были прикованы к содержимому чемодана — ручные пулеметы, гранаты, автоматические пистолеты, ножи, кастеты, ампулы с кислотой, кнуты, бритвы, осколки стекла, отравленные стрелы, булавы, дубинки с шипами, бомбы со слезоточивым и удушающим газом.

— Сколько я могу взять? — спросил он.

— Все, что считаете нужным. Помните только, что после вам придется отчитаться за оружие.

— Тогда я беру пистолет-пулемет Рейслинга и к нему пять двадцатизарядных магазинов, кинжал для коммандос с зазубринами на лезвии и несколько гранат со слезоточивым газом.

Бейлиф быстро отметил названные предметы в своем списке.

— Это все? — спросил он.

Мортимер кивнул, взял из рук бейлифа список и не читая расписался внизу. Затем он начал рассовывать по карманам патроны и гранаты, перекинув через шею ремень пистолета-пулемета.

— Итак, у вас двадцать четыре часа, — сказал бейлиф, глядя на свои ручные часы и заполняя еще одну графу в ведомости. — Вы располагаете временем до 17.45 завтрашнего дня.

— Бен, пожалуйста, отойди от двери, — прошептала Мария.

— Тише! — прошипел Бенедикт, прижав ухо к двери. — Я хочу знать, о чем они говорят. — Его лицо напряглось: он пытался расслышать невнятную речь. — Ничего не понять, — сказал он наконец, отворачиваясь от двери. — Впрочем, это не имеет значения. Я знаю, что он собирается делать…

— Он хочет убить тебя, — сказала Мария тонким голосом, похожим на девичий. Младенец у нее на руках заплакал, и женщина прижала его к груди.

— Пожалуйста, Мария, иди в ванную, как мы с тобой договорились. У тебя там кровать, вода, пища. Там нет окон и тебе не угрожает опасность. Сделай это для меня, дорогая, чтобы я не беспокоился о вас двоих.

— Тогда ты будешь здесь совсем один.

Бенедикт расправил узкие плечи и крепче сжал рукоятку револьвера.

— Здесь мое место, впереди, чтобы защищать свою семью. Это старо как мир.

— Семья, — прошептала женщина и беспокойно оглянулась кругом. — Как-то там Мэтью и Агнесс?

— У твоей матери они в безопасности. Она обещала как следует присмотреть за ними, пока мы не приедем. У тебя есть еще время уехать к ним. Как бы мне этого хотелось!

— Это невозможно. Я могу быть только здесь. И не могу бросить младенца у матери. Он будет голодать без меня. — Она посмотрела на ребенка, который все еще всхлипывал, и начала расстегивать верх платья.

— Дорогая, ну пожалуйста, — сказал Бенедикт, отодвигаясь от двери. — Отправляйся с ребенком в ванную и не выходи, что бы ни случилось. Он может появиться в любую минуту.

Мария нехотя повиновалась, и через мгновение он услышал щелчок замка в ванной. Затем Бенедикт попытался забыть об их присутствии — ведь эти мысли лишь отвлекали его и могли помешать тому, что предстояло сделать. Он уже давно выработал детальный план обороны и сейчас медленно пошел по квартире, проверяя, все ли в порядке. Во-первых, входная дверь, единственная дверь, ведущая в квартиру. Она заперта и закрыта на засов с цепочкой. Нужно только придвинуть платяной шкаф, и убийца не сможет войти этим путем, разве что поднимет шум, а если он попытается сделать это, его будет поджидать Бенедикт с оружием в руках. Итак, этот участок в безопасности.

Ни в кухне, ни в ванной окон не было, поэтому за эти две комнаты он мог быть спокоен. Убийца может проникнуть в квартиру через спальню, потому что ее окно выходит на пожарную лестницу, но Бенедикт разработал план обороны и на этот случай. Окно спальни было закрыто, и открыть его снаружи можно было, только разбив стекло. Он услышит шум и успеет припереть дверь спальни диваном. Ему не хотелось баррикадировать дверь спальни заранее, потому что, может быть, ему самому придется туда отступить.

Таким образом, оставалась только одна комната, гостиная, и именно здесь он собирался расположиться. В гостиной было два окна, и дальнее окно, как и окно спальни, находилось рядом с пожарной лестницей. Убийца может ворваться через это окно. Во второе окно с пожарной лестницы попасть было нельзя, хотя убийца мог обстреливать его из здания напротив. Но угол, в котором он расположился, был надежно защищен от этого огня, так что здесь Бенедикту и следовало быть. Он задвинул в угол большое кресло и, внимательно осмотрев запоры на окнах гостиной, уселся в него.

Он опустил револьвер на правое колено, направив дуло его к дальнему окну около пожарной лестницы. Всякий, кто попытается проникнуть через него в квартиру, тут же попадет под огонь Бенедикта. Правда, рядом было еще одно окно, но это мало беспокоило его, если только он не будет стоять прямо перед ним.

Тонкие полотняные занавески были опущены, и, как только стемнеет, Бенедикт сможет смотреть через них, сам оставаясь невидимым. Повернув дуло револьвера на несколько градусов, Бенедикт мог держать под огнем дверь в прихожую. Если он заслышит возню около входной двери, то несколько шагов — и он окажется возле нее. Да, он сделал все что мог. Он снова опустился в кресло.

Приближался вечер, и комната постепенно погружалась в темноту, однако отблеск городских огней позволял ему ориентироваться в полумраке. Было тихо, и каждый раз, когда он двигался в кресле, ржавые пружины под ним громко стонали. Прошло несколько часов, и Бенедикт понял, что в его плане есть одно маленькое упущение. Ему хотелось пить.

Сначала он попытался не замечать жажды, но к девяти часам вечера его рот совершенно пересох, а язык казался комком ваты. Он понимал, что не сумеет продержаться в таком состоянии ночь — жажда мешала ему сосредоточиться. Ему бы следовало прихватить с собой кувшин воды. Самым правильным было немедленно отправиться и принести воды, однако он боялся выйти из своего укрытия. Убийца не подавал никаких признаков жизни, и это действовало Бенедикту на нервы.

Внезапно он услышал, что Мария зовет его. Сначала тихо, затем ее голос становился все громче. Она беспокоится о нем. С ним ничего не случилось? Бенедикт выругался про себя. Он не решался ответить ей, по крайней мере не из гостиной. Единственное, что ему оставалось, — это тихонько прокрасться к двери ванной, шепотом сказать ей, что все в порядке, чтобы она не волновалась. Может быть, тогда она сможет заснуть. А затем он мог бы пройти в кухню, набрать воды и принести ее с собой в гостиную.

Тихо, стараясь не дышать, Бенедикт встал, выпрямился в полный рост, расправил затекшие ноги. Все это время он не отрывал глаз от серого прямоугольника дальнего окна. Упершись носком одной ноги в пятку другой, он бесшумно снял туфли и на цыпочках пошел к двери. Мария уже почти кричала, стуча в дверь ванной, и он поспешил к ней. Неужели она не понимает, что подвергает его смертельной опасности?

В тот самый момент, когда он приблизился к двери гостиной, в коридоре загорелся свет.

— Что ты делаешь? — крикнул он, застыв на месте и глядя на Марию. Женщина стояла у выключателя, щурясь от света.

— Я так беспокоилась…

Внезапно из гостиной донесся звон разбитого стекла, за которым тут же последовал оглушающий грохот автоматической очереди. Острая боль пронзила Бенедикта, и он упал на пол в коридоре.

— Марш в ванную! — крикнул он, посылая пулю за пулей в темноту гостиной.

Он едва услышал сдавленный крик Марии и стук захлопнувшейся двери и на мгновение забыл о боли. Гостиная наполнилась острым запахом пороха, и из нее потянулись клубы голубоватого дама. Там что-то скрипнуло, и Бенедикт мгновенно выстрелил в темноту. Тут же ответная очередь прошила стену над его головой, и посыпавшаяся штукатурка заставила его поморщиться.

Стрельба прекратилась, и Бенедикт понял, что пули убийцы не могли достать его — он был в стороне от дверного проема. Тем не менее он продолжал держать дуло револьвера в направлении двери гостиной. Чтобы стрелять наверняка, убийце придется войти в коридор, вот тут-то Бенедикт и пристрелит его. В стену над головой Бенедикта врезалось еще несколько очередей, но он не отвечал на них. Когда выстрелы стихли и наступила тишина, Бенедикт улучил момент, достал из кармана патроны и быстро перезарядил револьвер. Под ним растекалась большая лужа крови.

Направив дуло револьвера на дверь гостиной, Бенедикт левой рукой неумело закатал штанину на ноге и быстро взглянул вниз. Кровь продолжала струиться по лодыжке, пропитывая носок. Пуля навылет пробила икру, оставив две круглые, темные дырки, из которых текла густая кровь. У него закружилась голова, он быстро отвел взгляд от раны и опять прицелился. Револьвер дрожал в его руке. Из гостиной не доносилось ни звука. Левый бок тоже горел как в огне, но когда Бенедикт вытащил рубашку из брюк и посмотрел, он понял, что эта вторая рана болезненная, но не опасна. Пуля скользнула по ребрам, и из образовавшейся царапины уже почти перестала течь кровь. А вот с раной в ноге нужно было что-то делать.

— Поздравляю тебя, Бенедикт, у тебя неплохая реакция…

От звука этого голоса Бенедикт непроизвольно нажал на спусковой крючок и дважды выстрелил в ту сторону, откуда доносился голос. Человек в гостиной засмеялся.

— Нервы, Бенедикт, нервы. То, что я собираюсь убить тебя, не мешает нам разговаривать, правда?

— Ты мерзавец, грязное, мерзкое животное! — вырвалось у Бенедикта. С его губ слетали грязные ругательства, цветистые обороты, которые он не употреблял со школьных времен. Внезапно он остановился, вспомнив, что его может услышать Мария. Прежде она никогда не слышала брани из его уст.

— Нервы, Бенедикт, — раздался сухой смешок из гостиной. — Все эти ругательства по моему адресу не меняют создавшегося положения.

— Слушай, уходи, я не буду в тебя стрелять, — сказал Бенедикт, осторожно вытаскивая левую руку из рукава. — Я не хочу с тобой знаться. Почему ты не уходишь?

— Боюсь, что все это не так просто, Бен. Ты сам создал это положение, в определенном смысле ты сам позвал меня сюда. Подобно волшебнику, выпустившему злого духа из бутылки. Хорошее сравнение, не правда ли? Разрешите представиться. Меня зовут Мортимер.

— Я не желаю знать твое имя, ты… мерзкая скотина. — Бенедикт не кричал больше, а почти шептал, он был занят тем, что снимал с себя рубашку. Она висела теперь на его правой руке, и Бенедикту пришлось на мгновение взять револьвер в левую руку, чтобы снять ее. Нога невыносимо болела, и, когда материя рубашки коснулась раны, Бенедикт застонал. Тут же он снова заговорил, чтобы скрыть стон. — Ты пришел сюда сам, по своему желанию — и я убью тебя!

— Молодец, Бенедикт, твоя смелость мне нравится. В конце концов, ты совершил самое серьезное преступление наших дней, ты человек антисоциальный, индивидуалист, продолжатель традиций Диллинджера и братьев Джеймс. Единственная разница в том, что они несли смерть, а ты несешь жизнь. Но оружие у тебя поплоше, чем у них… — Последовал сухой смешок.

— Ты ненормальный человек, Мортимер. Впрочем, чего еще можно ожидать от человека, который вызвался быть убийцей. Ты просто болен.

Бенедикту хотелось, чтобы разговор продолжался по крайней мере до тех пор, пока он не успеет забинтовать ногу. Рубашка была пропитана кровью, и он никак не мог затянуть скользкий узел одной левой рукой.

— Да-да, ты, конечно, болен, иначе ты не пришел бы сюда, — продолжал он. — Что другое могло толкнуть тебя на это? — Бесшумно положив револьвер на пол, Бенедикт начал поспешно затягивать узел.

— Понятие болезни относительно, — донесся голос из темноты, — как относительно понятие преступления. Человек создает общество, и законы созданных им обществ определяют понятие преступления. Кто совершает преступление — человек или общество? Кто из них преступник? Ты можешь оспаривать свою вину, но ведь сейчас мы говорим о существующем положении вещей. Закон говорит, что ты преступник. Я здесь для того, чтобы обеспечить выполнение закона. — Грохот автоматной очереди как бы подтвердил его слова, и щепки от плинтуса осыпали Бенедикта. Тот затянул узел и поспешно схватил револьвер.

— Нет, это я олицетворяю высший закон, — сказал Бенедикт. — Закон природы, святость жизни, необходимость продолжения рода, в соответствии с этим законом я женился и любил, и мои дети — благословение нашего союза.

— Такое благословение у тебя и у остального человечества привело к тому, что люди пожирают мир подобно саранче, — ответил Мортимер. — Но это попутное замечание. Прежде всего я должен ответить на твои аргументы.

Первое. Естественный закон — это только тот, по которому образуются толщи осадочных пород и солнечный спектр. То, что ты называешь естественным законом, создано людьми и варьируется в зависимости от религии. Так что этот аргумент беспочвен.

Второе. Жизнь — это бесконечный поток, и сегодняшнее поколение должно умереть, чтобы могло жить завтрашнее. Все религии подобны двуликому Янусу. Они хмурятся при виде убийства и в то же время улыбаются, наблюдая войны и смертные казни. аргумент тоже не имеет основания.

И последнее. Формы союза мужчины и женщины так же разнообразны, как и создавшие их общества. И этот аргумент беспочвен. Твой высший закон неприменим в мире фактов. Если он тебе нравится и дает тебе удовлетворение, ты можешь верить в свой высший закон, однако не пытайся оправдать им свои преступные действия.

— Это ты преступник! — закричал Бенедикт, дважды выстрелив в дверной проем. Ответная очередь распорола стену над самой его головой, и он прижался к полу. Оглушенный грохотом выстрелов, он услышал детский плач: в ванной заплакал разбуженный стрельбой ребенок. Бенедикт сунул руку в карман и быстро перезарядил барабан револьвера, с яростью бросая на пол стреляные гильзы. — Это ты преступник, ты пытаешься убить меня, — продолжал он. — Ты — орудие мерзавцев, принявших этот бесчестный закон. Они заявляют, что я больше не могу иметь детей. Разве у них есть право на это?

— Какой же ты глупец, — вздохнул Мортимер. — Ты — общественное животное и как таковое не колеблясь принимаешь общественные дары. Ты принимаешь от общества лекарства, и твои дети не умирают, как они умерли бы в прошлом. Ты получаешь от общества питание, и твои дети не голодают. На это ты согласен. Но ты не согласен ограничить размеры своей семьи и пытаешься нарушить закон. Впрочем, ты уже нарушил его. В обществе ты должен или соглашаться со всеми его законами, или отвергать все его принципы. Ты получаешь еду, так изволь платить за это.

— Я не прошу больше пищи, чем мне выделяется сейчас. Ребенок питается молоком матери, мы будем делиться остальной пищей…

— Слушай, не болтай чепухи. Ты и тебе подобные наводнили мир своими выродками, и вы еще не хотите остановиться. Вас уговаривали, упрашивали, подкупали, угрожали, но все напрасно. Сейчас пора кончать! Ты отказался от помощи — теперь в нашем голодном мире лишним ртом больше, а если так, то нужно закрыть этот лишний рот, убрать одного иждивенца. Это гуманный закон, он вырос из давних традиций индивидуализма и свободной инициативы. Он дает тебе возможность защищать свои идеалы с оружием в руках. И свою жизнь.

— Это бесчеловечный закон, — ответил Бенедикт. — И как ты только можешь его принимать? Он жесток, холоден и не имеет смысла.

— Совсем наоборот. В этом законе заключен глубокий смысл. Посмотри на себя со стороны, попробуй без предрассудков оценить проблему, перед которой стоит наш народ. Мир жесток, но он не безжалостен. Закон сохранения массы является одним из основных во Вселенной. Мы так долго не считались с этим законом, и теперь здравый смысл обязывает нас оградить земной шар от избытка человеческой плоти. Призывы к разуму здесь бесполезны, пришлось принять закон. Любовь, женитьба, семья — все это разрешается, но до определенного предела. Если же у человека больше двух детей, он добровольно отказывается от защиты общества и принимает на себя всю ответственность за свои безрассудные действия. Если он нездоровый эгоист, его смерть принесет пользу всему обществу. Если же он здоров и в состоянии защитить свои интересы с оружием в руках, тогда он нужен обществу, а значит, и его потомство нужно. Этот закон ничем не угрожает добропорядочным гражданам.

— Как ты смеешь так говорить! Разве бедная беспомощная мать незаконного ребенка — преступница?

— Нет, пока она не отказывается от помощи общества. Ей даже позволено иметь ребенка. Если же она упорствует, то она должна за это поплатиться. Всегда найдутся тысячи бездетных женщин, которые добровольно примут участие в битве, чтобы сравнять счет. Они, как и я, на стороне закона и жаждут применять силу. Так что заткни мне глотку, если сможешь, Бенедикт, а то я с удовольствием заткну твой жадный рот.

— Сумасшедший, — прошипел Бенедикт, скрежеща зубами. — Подонок. Этот бесчеловечный закон вызвал к жизни отбросы общества, дал им в руки оружие и позволил убивать.

— И все же это полезный закон. Лучше безумный убийца, который приходит смело и открыто, чем преступник, тайком убивающий твоего ребенка где-то в парке. Сейчас этот безумный убийца рискует своей жизнью, и, кто бы из нас ни был убит, обществу это пойдет на пользу.

— Ты признаешь, что ты безумец — убийца с лицензией на убийство? — Бенедикт попытался встать, но у него закружилась голова и потемнело в глазах. Он тяжело опустился на пол.

— Нет, не признаю, — равнодушно ответил Мортимер из темноты гостиной. — Я человек, добровольно помогающий закону уничтожить ваше подлое племя, размножающееся как свиньи.

— Тогда ты извращенный человек, ненавидящий любовь мужчины и женщины.

Донесшийся из темноты холодный смешок привел Бенедикта в ярость.

— Ты больной или сумасшедший! — закричал он. — Или сам не способен иметь детей и ненавидишь тех, у кого они есть…

— Замолчи! Мне надоело говорить с тобой, Бенедикт. Теперь я тебя убью…

Бенедикт впервые услышал нотки гнева в голосе Мортимера и понял, что попал в его слабое место. Он замолчал. Он был слаб и болен, кровь продолжала сочиться сквозь импровизированную повязку, и лужа на полу все росла. Необходимо сберечь остаток сил, чтобы прицелиться и выстрелить, когда убийца появится в двери. Он услышал, как за спиной почти беззвучно отворилась дверь ванной и прошелестели шаги. Безнадежным взглядом он окинул залитое слезами лицо Марии.

— С кем ты говоришь? — закричал Мортимер из гостиной. — Я слышал шепот. Если это твоя жена, Бенедикт, скажи ей, чтобы она уходила. Я не хочу нести ответственность за твою корову. Пришло время платить за свои ошибки, Бенедикт, и я буду оружием закона.

Мортимер выпрямился и разрядил автомат в направлении коридора, затем нажал кнопку, освободил магазин, швырнул его вслед за пулями и мгновенно вставил запасной. Быстрым движением он передернул затвор.

Итак, он принял решение. Ему не потребуется нож. Он сделает несколько шагов, пошлет очередь в коридор, затем швырнет туда гранату со слезоточивым газом. Газ или ослепит Бенедикта, или по крайней мере не даст ему возможности прицелиться. И тогда он войдет в коридор с нажатым спусковым крючком, поливая пространство впереди себя градом пуль, и Бенедикт будет мертв. Мортимер сделал глубокий вздох и весь передернулся, но внезапно оцепенел. В дверном проеме показалась рука, медленно двигающаяся вверх.

Это было настолько неожиданно, что в первую секунду Мортимер не выстрелил. Когда же он наконец выстрелил, то промахнулся. Рука — плохая мишень для автоматического оружия. Рука повернула выключатель и исчезла. И в ту же секунду в гостиной вспыхнули лампы.

Мортимер выругался и послал длинную очередь туда, где только что была рука. Большие куски штукатурки посыпались на пол. Он чувствовал себя удивительно беззащитным в ярко освещенной комнате.

Из-за грохота автомата он не услышал первого револьверного выстрела и не понял, что в него стреляют, пока вторая пуля не вонзилась в пол рядом с его ногами. Он прекратил стрельбу, повернулся к окну и замер.

На пожарной лестнице у разбитого окна стояла женщина. Тоненькая, с широко раскрытыми глазами, она покачивалась, словно под сильными порывами ветра, и обеими руками сжимала револьвер, целясь в Мортимера через разбитое стекло. Револьвер судорожно дергался в ее руках при каждом выстреле, но она никак не могла попасть в Мортимера. В панике он нажал на спусковой крючок, посылая пули по широкой дуге к окну.

— Не стреляй! Я не хочу убивать тебя! — выкрикнул Мортимер.

Последняя пуля вонзилась в стену, автомат щелкнул и остался с открытым затвором. Мортимер выбросил пустой магазин и попытался вставить на его место новый. Револьвер выстрелил еще раз, пуля ударила Мортимера в бок, и он кубарем полетел на пол. Падая, он выронил автомат. В то же мгновение Бенедикт, который медленно, с трудом подполз к нему, схватил его за горло холодными пальцами.

— Не надо… — прохрипел Мортимер, судорожно отталкивая Бенедикта.

— Пожалуйста, Бенедикт, не убивай его, — крикнула Мария, влезая в окно. — Ты задушишь его.

— Нет… я слишком слаб, — прохрипел Бенедикт.

Взглянув вверх, он увидел револьвер в руке Марии. Протянув руку, Бенедикт выхватил его и прижал горячее дуло к груди Мортимера.

— Одним ртом меньше! — крикнул он и нажал на спусковой крючок. Раздался приглушенный выстрел, человек судорожно дернулся, и все было кончено.

— Милый, как ты себя чувствуешь? — Мария плача наклонилась над Бенедиктом, прижимая его голову к своей груди.

— Все… все в порядке. Я очень слаб, но это от потери крови. Кровотечение уже остановилось. Все кончилось. Мы победили. Теперь нам дадут дополнительный паек, и больше никто не будет нас беспокоить.

— Я так рада, — Мария попыталась улыбнуться сквозь слезы. — Я не хотела говорить тебе об этом раньше, у тебя и так было достаточно неприятностей. Но у нас… — Она опустила глаза.

— Что? — спросил он, не веря своим ушам. — Ты хочешь сказать…

— Да, — Мария провела рукой по своему округлившемуся животу.

В ответ Бенедикт уставился на нее, широко открыв рот, не в силах вымолвить ни единого слова, подобно беспомощной рыбе, выброшенной на берег.

ЕСЛИ

If, 1967

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

Мысль моя на удивление легко и внезапно приобрела очертания связного рассказа, и на одном дыхании я перенес ее на бумагу. Я озаглавил его «Если» и послал Фреду Полу, бывшему в то время редактором журнала «Если». Фред оставил без внимания мою дерзость и купил рассказ для журнала, тотчас поменяв его название на «Похвального ящера»[1]. Но если он откровенно пренебрег моим заголовком, то я в еще большей степени проигнорировал его собственный и сразу поменял его на прежний.

У рассказа оказалось еще и третье название, что породило немалую путаницу. Я получил чек из конторы моего агента. На лицевой стороне такого чека всегда печатается наименование произведения, за которое автор получает деньги. Чек был выписан в уплату за рассказ «Похвальная кислятина»[2]. Я был абсолютно уверен, что такого не писал. Пришлось заняться перепиской и выяснять, в чем тут дело.

— Мы прибыли, мы не ошиблись. Расчеты оказались верными. Под нами то самое место.

— Ты жалкий червяк, — сказала 17-я своей спутнице 35-й, походившей на нее во всем, кроме номера. — Место правильное. Только прибыли мы сюда на девять лет раньше, чем полагалось. Посмотри на счетчик.

— Ты права, я жалкий червяк. Я освобожу тебя от бремени своего бесполезного присутствия.

35-я достала из ножен свой нож и, потрогав пальцем лезвие, удостоверилась, что оно достаточно острое. Она приложила нож к белой полоске, опоясывающей шею, и приготовилась перерезать себе горло.

— Не сейчас, — зашипела 17-я. — У нас и так нехватка рабочих рук, а твой труп экспедиции не нужен. Немедленно доставь нас в нужное время. И помни — запас энергии у нас ограничен.

— Все будет исполнено, как приказано, — ответила 35-я и скользнула к пульту управления.

44-я не вмешивалась в разговор — ее фасеточные глаза ни на секунду не отрывались от блока энергоконтроля, а чуткие плоские пальцы реагировали на показания многочисленных шкал.

— Готово, — объявила 17-я, потирая от удовольствия лапки. — Точное время и точное место. Нужно спускаться и решать нашу судьбу. Восславим же Великого Ящера, правящего судьбами всех.

— Слава Великому Ящеру, — пробормотали две ее спутницы, внимательно следя за приборами.

Из бездонной глубины неба упал шарообразный корабль. Гладкость его корпуса нарушал лишь большой прямоугольный иллюминатор, оказавшийся сейчас внизу. Голубой металл шара был, скорее всего, анодированным алюминием, хотя выглядел намного тверже. Было непонятно, что позволяет ему летать и зависать в воздухе, но спускался он равномерно и, несомненно, под контролем. Аппарат двигался все медленнее и медленнее, пока не скрылся за грядой гор у северной оконечности озера Джонсона возле опушки сосновой рощи. Вокруг раскинулись поля с пасущимися на них коровами, которых, казалось, ничуть не встревожило появление небесного гостя. Ни один человек приземления корабля не заметил. К роще от озера вела протоптанная тропинка, которая затем, покружившись меж высокими стволами сосен, выводила к шоссе.

На куст села иволга, и из ее горлышка полились чудные трели; с поля прискакал крольчонок пощипать травки. Эту буколическую мирную сценку нарушил шорох шагов на тропе и монотонное насвистывание. Птичка — яркое пятнышко краски на зеленом фоне холста — вспорхнула и улетела; крольчонок спрятался в кустарнике. На берег вышел мальчик. Он был одет так, как обычно одеваются мальчики; в одной руке он держал школьный портфель, в другой — небольшую самодельную проволочную клетку. В клетке, вцепившись в сетку, сидела ящерица, поводя вытаращенными от ужаса глазами. Не переставая громко насвистывать, мальчик неторопливо шагал по тропке, постепенно углубляясь в тень сосновой рощи.

— Мальчик, — окликнул его чей-то писклявый дрожащий голос. — Ты слышишь меня, мальчик?

— Конечно, слышу, — ответил мальчик и остановился, оглядываясь вокруг в поисках невидимого собеседника. — Где ты?

— Рядом с тобой, но я невидима. Я — твоя крестная фея…

Мальчик высунул язык и грубым звуком выразил свое недоверие.

— Я не верю в невидимок и крестных фей. Кто бы вы там ни были, выходите из леса.

— Все мальчики верят в крестных фей, — вкрадчиво, с оттенком беспокойства произнес голос. — Мне известны все секреты. Я знаю, что тебя зовут Дон и…

— Все знают, что меня зовут Дон, а в фей давно больше никто не верит. Теперь мальчики верят в ракеты, подводные лодки и атомную энергию.

— А в космические полеты?

— Конечно.

Немного успокоенный, голос продолжил с большей уверенностью и вкрадчивостью.

— Не хотела пугать тебя, но дело в том, что я с Марса и только что приземлилась.

Дон снова издал насмешливый грубый звук.

— На Марсе нет атмосферы и никаких видимых форм жизни. А теперь выходите. Хватит играть со мною в прятки.

После долгого молчания голос произнес:

— А ты веришь в путешествия во времени?

— Верю. Неужто вы прибыли из будущего?

— Да, — с облегчением подтвердил голос.

— Тогда выходите — хочу на вас посмотреть.

— Существуют такие вещи, на которые человеческому глазу лучше не смотреть.

— Чепуха! Человеческий глаз может отлично смотреть на что угодно. Или вы выходите, или я ухожу.

— Не советую. — В голосе послышалось раздражение. — Я могу доказать, что путешествую во времени, подсказав тебе, например, ответы завтрашней контрольной по математике. Правда, здорово? Номер один: 1,76. Номер два…

— Не люблю шпаргалок, а даже если бы и любил, с новейшей математикой не сжульничаешь. Ее либо знаешь, либо — нет. Считаю до десяти, потом ухожу.

— Нет, тебе нельзя уходить! Я должна попросить тебя об одном одолжении. Выпусти ящерицу, что сидит у тебя в клетке, а за это я исполню три твоих желания — вернее, отвечу на три вопроса.

— С какой стати мне ее выпускать?

— Это твой первый вопрос?

— Нет. Просто я люблю сначала во всем разобраться, а потом уже делать. Это особая ящерица. Такой я ни разу здесь не видел.

— Ты прав. Это ящерица акродонт из Старого Света, из отряда червеязычных, обычно называемая хамелеоном.

— Верно! — Дон теперь заинтересовался по-настоящему. Не сходя с тропинки, он присел на корточки, достал из портфеля книгу в красной обложке и положил ее на землю. Затем он повернул клетку так, что ящерица оказалась на дне, и осторожно поставил клетку на книгу. — Она действительно поменяет окраску?

— Да. И довольно заметно. А теперь, если ты выпустишь эту самочку…

— Откуда вы знаете, что это самочка? Опять эти сказки насчет путешествия во времени?

— Если хочешь знать, то да. Ее в паре с самцом купил в зоомагазине некий Джим Бенан. Два дня назад, когда Бенан добровольно выпил жидкость, содержащую изрядное количество этилового спирта, и в совершенно невменяемом состоянии уселся на клетку, обе ящерицы оказались на свободе. Одна из них, к несчастью, погибла от ран, а вот эта выжила. Если ты отпустишь…

— По-моему, шутка слишком затянулась, и поэтому я пошел домой. Или выходите оттуда, чтобы я мог на вас взглянуть.

— Предупреждаю тебя…

— До свидания. — Дон подобрал клетку. — Вот это да! Она стала красной, как кирпич!

— Не уходи. Я сейчас выйду.

Дон с неподдельным любопытством наблюдал, как из-за деревьев выходило странное существо всего лишь около семи дюймов ростом. Оно было фиолетовое, с громадными выпученными глазами и местами покрытой чешуей кожей. На нем был сшитый по фигуре коричневый комбинезон, а за спиной висел ранец.

— А вы не очень-то похожи на человека из будущего, — заметил Дон. — Честно говоря, вы вообще не похожи на человека. Вы слишком маленькая.

— Я могла бы ответить, что это ты чересчур велик. Размеры — вещь относительная. А все-таки я из будущего, хотя и не человек.

— Это уж точно. Вы куда больше похожи на ящерицу. — Повинуясь внезапно промелькнувшей в голове мысли, Дон внимательно посмотрел на путешественницу во времени, затем перевел взгляд на клетку. — Вы и правда здорово смахиваете на этого хамелеона в клетке. Что между вами общего?

— Это секрет, который тебя не касается. А теперь ты подчинишься моей команде, иначе тебе придется худо. — 17-я повернулась к лесу и махнула рукой. — 35-я, я приказываю. Выйди и уничтожь вон те кусты.

Со все возрастающим интересом Дон наблюдал, как из-за деревьев медленно выплыл металлический шар, похожий на голубой баскетбольный мяч. Дискообразная пластина на шаре скользнула в сторону, и в образовавшемся отверстии показалось блестящее сопло, очень напоминающее брандспойт игрушечной пожарной машины. Сопло нацелилось на живую изгородь в добрых тридцати футах от шара. Внутри сферы раздался пронзительный вой, постепенно нараставший по высоте, пока не стал едва слышимым. Из сопла внезапно вырвался тонкий луч света и коснулся кустарника, тот затрещал и мгновенно вспыхнул. Через секунду от него остался лишь почерневший остов.

— Эго устройство называется роксидайзером и смертельно опасно, — сказала 17-я. — Сейчас же выпусти хамелеона!

Дон нахмурился:

— Ладно. В конце концов, кому нужна эта старая ящерица?

Он поставил клетку на землю и уже начал ее открывать, но вдруг застыл и… втянул ноздрями воздух. Подхватив клетку, он направился по траве к сгоревшему кустарнику.

— Вернись, — заверещала 17-я. — Еще один шаг — и мы сожжем тебя.

Дон пропустил мимо ушей слова ящероподобного существа, которое сейчас буквально пританцовывало от злости и нетерпения, и побежал к кустам. Он вытянул перед собой руку — и та прошла сквозь обуглившиеся стволики.

— Так и знал, что здесь нечисто, — произнес он. — Все горело, я стоял с наветренной стороны — и не чувствовал даже запаха гари. — Он повернулся к застывшей в мрачном молчании путешественнице во времени. — Да ведь это всего лишь проецируемое изображение, разве не так? Что-то вроде трехмерного кино.

Неожиданная мысль заставила его замолчать. Он подошел к зависшей над землей машине времени и ткнул в нее пальцем. Рука прошла насквозь.

— И этой штуки здесь нет. А как насчет вас?

— Экспериментировать ни к чему. Я и наш корабль существуем здесь только в виде временного эха, если так можно выразиться. Материя не может перемещаться во времени, но само понятие ее можно проецировать куда угодно. Уверена, что для тебя все это слишком сложно…

— До сих пор все было понятно. Валяйте дальше.

— Наши проекции, находящиеся здесь, вполне реальны для нас самих, хотя для любого наблюдателя из того времени, куда мы прибыли, мы можем существовать лишь в виде изображения или звуковой волны. Для перемещения во времени требуется колоссальное количество энергии, и на нашу экспедицию затрачены почти все ресурсы нашего мира.

— Но зачем? И скажите, ради разнообразия, правду. Без всяких там крестных фей и прочей чепухи.

— Я сожалею, что пришлось пуститься на уловки, но наша тайна слишком важна, и мы не могли раскрывать ее, не испробовав сперва другие способы убеждения.

— Вот теперь мы наконец добрались до истины. — Дон уселся поудобнее и скрестил ноги. — Выкладывайте.

— Мы нуждаемся в твоей помощи; в противном случае вся наша цивилизация оказывается под угрозой. Совсем недавно — по нашей шкале времени — наши приборы зафиксировали странные возмущения. Мы, ящеры, живем простой и бесхитростной жизнью в будущем — примерно через миллион лет после вас, и наша раса доминирует. Ваша же давно вымерла, причем так ужасно, что тебе не следует знать об этом — лучше я поберегу твои юные уши. Наша раса находится под угрозой. Ученые обнаружили, что нас вот-вот сметет волна вероятности — огромная волна отрицания стремительно надвигается из нашего далекого прошлого.

— Вы не могли бы разъяснить мне, что такое волна вероятности?

— Я приведу пример из вашей литературы. Если бы твой дед умер, не успев жениться, ты бы не родился и не разговаривал сейчас со мной.

— Но я родился.

— В масштабах Вселенной это еще спорный вопрос, но мы не будем сейчас обсуждать его. Наши запасы энергии ограничены. Короче говоря, мы проследили нашу родословную через все мутации и изменения и нашли ту единственную протоящерицу, от которой и пошел наш род.

— Дайте-ка подумать, — проговорил Дон и указал на клетку. — Это она и есть?

— Она, — торжественно, как и требовал того момент, произнесла 17-я. — Так же, как в каком-то времени и в каком-то месте существует проточеловек, от которого произошел ваш человеческий род, так и она является праматерью нашего. Скоро она произведет на свет потомство, оно будет расти и размножаться в этой прекрасной долине. Скалы неподалеку от озера ощутимо радиоактивны, и это обстоятельство послужит причиной мутаций. Пройдут столетия, и однажды наступит день, когда наш род достигнет высот своей славы. Но только если ты откроешь клетку.

Дон подпер рукой подбородок и задумался.

— А вы меня больше не разыгрываете? Это правда?

17-я выпрямилась и замахала над головой обеими руками — или передними ногами.

— Клянусь Господом нашим, Великим Ящером, — произнесла она нараспев. — Звездами неугасимыми, обновлением вечным природы, облаками, небом, матриархатом, что я…

— Да вы просто перекреститесь и поклянитесь, что умрете, коли соврали, — и этого будет вполне достаточно.

Ящероподобное существо завращало глазами и послушно исполнило требуемый ритуал.

— Ну вот — другое дело! Когда речь заходит о вымирании целой расы, я, как и любой парень в нашей округе, становлюсь мягким, словно воск.

Дон отогнул проволоку, которой скреплялась дверца клетки, и открыл ее. Хамелеон выкатил на мальчика один глаз, а второй устремил на распахнутую дверцу. 17-я наблюдала за происходящим в благоговейном молчании, а машина времени между тем подплыла поближе.

— Иди же, — сказал Дон и вытряхнул ящерицу на траву.

На этот раз хамелеон сообразил, чего от него хотят, и поспешно скрылся в кустах.

— Теперь ваше будущее обеспечено, — сказал Дон. — Или прошлое, с вашей точки зрения.

17-я и машина времени бесшумно исчезли. Дон снова стоял на лесной тропинке один.

— Ну и ну, могли хотя бы спасибо сказать на прощание. Люди, скажу я вам, намного воспитаннее ящериц.

Он подобрал опустевшую клетку, подхватил портфель и пошел домой.

Он не услышал шороха в кустах и не увидел, как из них, крадучись, вышел кот с обмякшим хамелеоном в зубах.

Я — НА СВОЕМ ПОСТУ

I Have my Vigil, 1967

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

Совсем короткий рассказ, один из немногих моих коротких. Он такой короткий, что нуждается в небольшом предисловии.

К нему я могу добавить и послесловие, которым очень горжусь. Спустя годы после написания этого рассказа Барри Малзберг признался мне, что этот рассказ запал ему в душу. Мой рассказ краток и вполне закончен.

Но в голове Барри он высек некую искру, разбудил мысль, запустил долгий и сложный процесс, завершившийся созданием романа. Я очень рад мысли, что из такого скромного начала выросло такое превосходное и получившее премию произведение, как роман «Beyond Apollo».

Я — робот.

Этими словами сказано все. И ничего. Потому что меня сделали на Земле, и сделали отлично — серебристые проводки, хромированная сталь. Меня изготовили роботы. Во мне, машине, конечно, нет души, вот почему я — ничто. Я — машина, у которой есть свои обязанности, и важнейшая из них — забота об этих трех людях. Которые сейчас мертвы.

Но сам факт их смерти не означает, разумеется, что я могу уклониться от этой обязанности. Я очень дорогая и высококлассная машина, и способен осознать нелепость своего поведения, даже делая свое дело. И все же я его делаю. Как однажды включенный токарный станок, я продолжаю крутиться независимо от того, есть металл в зажимном патроне или нет; или словно работающий печатный станок, наносящий краску и с лязгом захлопывающий челюсти, не задумываясь о том, лежит ли между этими челюстями бумага.

Я — робот. Каждая деталь во мне искусно, можно даже сказать, ювелирно сработана; я создан в единственном экземпляре и специально подготовлен для обслуживания механизмов на первом звездолете Земли и заботы о героях человечества. Это их полет к звездам и их триумф, а я, как говорят люди, всего лишь для компании. Металлический слуга, служивший и продолжающий обслуживать. Хотя. Они. Мертвы.

Мне хочется еще раз рассказать себе о том, что случилось. Люди не созданы для жизни в беспространстве между звездами. А роботы созданы.

Сейчас я накрою на стол. Тогда я тоже накрывал на стол. Первым, кто посмотрел сквозь толстое стекло иллюминатора на беспространственное ничто, был Хардисти. Я поставил его прибор на стол. Он посмотрел в иллюминатор, затем пошел в свою комнату и убил себя. Я слишком поздно нашел его мертвым, а вся кровь из его крупного тела вытекла из перерезанных вен на пол каюты.

Сейчас я стучу в дверь его каюты и открываю ее. Хардисти лежит на своей койке и не двигается. Он очень бледен. Я выхожу и закрываю за собой дверь, подхожу к столу и переворачиваю его тарелку. Он не будет сейчас есть.

На стол надо поставить еще два прибора, и, пока мои металлические пальцы слегка постукивают, касаясь тарелок, в моем мозгу возникают вполне понятные ассоциации, и я начинаю думать о преимуществах именно таких пальцев. У Ларсона были человеческие пальцы из плоти, и он, взглянув на беспространство, стиснул их на горле Нила. Крепкая, однако, была у него хватка, если он не разжимал свои пальцы даже после того, как Нил вонзил в него сервировочный нож — вот этот самый нож — между четвертым и пятым ребром с левой стороны. Нил никогда не видел беспространства, но это не имело никакого значения. Он не шевелился, даже когда я убрал с его горла пальцы Ларсона, один за другим. Он сейчас в своей каюте, и я стучу ему в дверь и говорю: обед готов, сэр; но за дверью тишина. Я открываю дверь и вижу, что Нил лежит на койке с закрытыми глазами, поэтому я закрываю ее. Мои электронные органы обоняния подсказали мне, что в каюте стоит невыносимый смрад.

Раз. Перевернуть на столе тарелку Нила.

Два. Постучать в дверь каюты Ларсона.

Три…

Четыре…

Пять. Перевернуть на столе тарелку Ларсона.

А теперь я убираю со стола и размышляю. Звездолет видит беспространство, но функционирует нормально. Я тоже смотрел на беспространство, но продолжаю функционировать. Люди посмотрели на беспространство, и теперь они не функционируют.

Машины могут летать к звездам, люди — нет. Это очень важная мысль, я должен вернуться на Землю и сообщить людям. Каждый корабельный день после времени принятия пищи я снова и снова возвращаюсь к этой мысли и думаю о том, как она важна. У меня небольшая способность к оригинальному мышлению; ведь робот — всего лишь машина, и, возможно, это единственная оригинальная мысль, на которую я способен. А потому это важная мысль.

Я — очень хороший робот с очень хорошим мозгом. Возможно, мой мозг изготовлен даже лучше, чем рассчитывали его создатели на заводе. У меня появилась собственная оригинальная мысль, а ведь я не был для такого сконструирован. Меня сконструировали, чтобы я обслуживал людей на этом звездолете и разговаривал с ними на английском языке, который очень сложен даже для робота. Я по-английски на немецкий манер не говорю, да и куда мне со своими пальцами из металла и стекляшками вместо глаз строить фразы на манер латинского языка. Но я обязан знать обо всех этих языковых нюансах, чтобы не говорить с ошибками. Роботов хорошо делают.

Вахта. Мои длинные проворные ноги быстро переносят меня к колонне управления, пальцы порхают по кнопкам. Я умею рифмовать слова, хотя не могу сочинять стихи. Я знаю, что это не одно и то же, но в чем разница — понять не могу.

Я читаю записи. На этом звездолете мы добрались до альфы Центавра и теперь возвращаемся. Я ничего не знаю об альфе Центавра. Когда мы достигли этой звезды, я развернул корабль и направил его обратно к Земле. Та весть, которую я непременно должен доставить на Землю, намного важнее поразительной новизны звездных экспозиций.

Слова о поразительной новизне — не мои; однажды я услышал их от человека по имени Ларсон. Роботы никогда не говорят таких слов.

У роботов нет души, да и на что была бы похожа душа робота? Тщательно обработанная на станке и отшлифованная до блеска металлическая канистра? И что бы там было, в той жестянке?

У роботов никогда не возникает подобных мыслей.

Я должен накрыть стол к обеду. Тарелки сюда, вилки сюда, ложки сюда, ножи сюда.

Я порезал палец! Черт возьми — кровь из него закапала всю скатерть…

ИДЕТ КРОВЬ?

ИДЕТ КРОВЬ!

Я — робот. Я должен выполнять свою работу. Я накрываю на стол.

Что-то краснеет на моем металлическом пальце.

Я, должно быть, пролил из бутылки кетчуп.

У ВОДОПАДА

By the Falls, 1968

© 1991 А. Мельников, перевод на русский язык

Это единственный мой рассказ, написанный, во-первых, на основе видения и, во-вторых, под влиянием эмоционального содержания этого видения. Во избежание недоразумения сразу поспешу заявить, что в видении не содержалось ничего религиозною — его причиной стали сонливость и страх.

Мы жили в Калифорнии, в доме у подножия очень крутого холма. Местные жители называли проходящую по вершине холма дорогу Холм Самоубийц — и не без веских на то оснований. Дети съезжали вниз на велосипедах и ломали себе руки, пьяные водители, не в состоянии удержаться на дороге, врезались в телеграфные столбы, плюс другие веселенькие происшествия. В те времена этот кусочек мира еще сохранял первозданную дикость — сплошь кусты, насколько видит глаз, да скачущие между ними кролики. А по ночам очень тихо, поэтому любую машину слышно еще за милю.

В ту самую ночь я уснул; вернее, пребывал на границе между сном и явью — и услышал ту машину. Она остановилась на вершине холма, взревел двигатель, — и вдруг водитель во весь опор погнал ее вниз, с жутким скрежетом переключая передачи. Фары светили прямо в окно моей спальни, и меня охватила уверенность, что сейчас автомобиль врежется в дом. Меня ошеломила какая-то абсолютная паника. Клянусь, я даже подпрыгнул в постели, настолько напряглись все мои мускулы. Автомобиль промчался мимо и был таков, а я — сна ни в одном глазу — остался лежать, глядя на то самое видение.

В моем полубессознательном состоянии я увидел не проносящуюся мимо машину, а водопад — настолько широкий, что его противоположный берег невозможно разглядеть, и настолько высокий, что вершина невидима, а от оглушительного грохота содрогается земля.

Вспомнив наутро о водопаде, я вспомнил и охватившие меня тогда ощущения. Все в жизни сгодится на зерно для авторской мельницы. Я отправился в кабинет и к вечеру написал рассказ о водопаде. Когда авторская энергия слабела, я вспоминал видение и сопровождавшие его эмоции, подзаряжая батарею своих чувств, и это позволило мне сохранить в целости и перенести на бумагу те незабываемые ощущения.

Картер оступался и падал на крутом склоне — тропинка была покрыта сочной, влажной травой, скользкой, словно мыльная пена. Задолго до того как он добрался до гребня, весь перед его плаща стал мокрым от росы, а ноги были по колено в грязи. С каждым его шагом вперед и вверх заметно нарастал ревущий звук. Достигнув вершины, Картер почувствовал себя усталым и разгоряченным, однако тотчас забыл о неприятных ощущениях, когда перед ним открылся широкий вид на залив.

Он слышал об этом водопаде еще в детстве, видел бесчисленные фотографии и фильмы о нем по телевидению. И, несмотря на все это, эффект оказался ошеломляющим.

Он увидел низвергающийся океан, вертикальную реку. Кто-то подсчитал, — ежесекундно падало вниз несколько миллионов галлонов воды… Водопад вытянулся вдоль залива длинной подковой — его противоположная сторона едва просматривалась в тучах водяной пыли. Залив кипел и бурлил под действием огромной падающей массы воды. Покрытые шапками белой пены волны разбивались об утесы. Картер всем телом чувствовал мощь ударов воды о твердое дно: земля под ним вибрировала. Рев водопада перекрывал все прочие звуки. Он был таким яростным и всепоглощающим, что человеческие уши не могли к этому привыкнуть. От постоянного звукового давления Картеру сразу же заложило уши, но звук передавался в черепную коробку и пронзал мозг. Картер попробовал зажать уши ладонями, но с ужасом понял, что рев водопада от этого нисколько не уменьшился. Он стоял на склоне, раскачиваясь и широко раскрыв глаза. Внезапно снизу, от самой воды, налетел мощный порыв ветра, поднявший вверх столб водяной пыли. Никакой ливень не мог с этим сравниться — Картер моментально задохнулся. Ветер стих, а он все еще хватал ртом воздух — такой густой была обрушившаяся на него водяная пыль.

Картер задрожал — ничего подобного он до сих пор не испытывал. Он отыскал глазами почерневшую от влаги гранитную скалу и увидел, что у ее подножия примостился каменный дом, похожий на нарост на стволе дерева. Дом был построен из того же гранита, что и скала, и казался таким же прочным. Картер почти бегом направился к дому, скользя на склоне и не отнимая ладоней от ушей.

В какое-то мгновение порыв ветра, напоенный водяной пылью, устремился через залив к морю, а золотое послеполуденное солнце вдруг осветило почти отвесную крышу дома. На ней стали видны поднимавшиеся к небу струйки пара. Дом выглядел солидно, как скала, у которой он приютился. На темном фасаде, обращенном к водопаду, виднелось всего два окна. Небольшие и глубоко сидящие, они были похожи на маленькие подозрительные глазки. Со стороны фасада двери не было, однако Картер заметил, что за угол дома вела дорожка из каменных плит.

Он пошел по ней и обнаружил в дальнем конце дома, с противоположной от водопада стороны, низкий, заглубленный в стену вход, защищенный сверху широкой каменной притолокой размером в добрых два фута.

Картер подошел к двери и принялся искать молоток на массивных деревянных стояках, схваченных железными болтами. Неутихающий, всепоглощающий рев водопада отбивал всякую охоту думать. Однако Картер вдруг понял, что никакой молоток здесь не поможет. Хоть из пушки пали — никто не услышит. У него опустились руки, он попробовал собраться с мыслями.

Ведь должен же иметься способ дать о себе знать. Он отошел от двери и вдруг заметил, что в нескольких футах от входа из стены торчит заржавевшая железная рукоятка. Он крепко за нее ухватился, но она не поворачивалась. Тогда он потянул за рукоятку, сперва она не поддавалась, но потом все же медленно начала вылезать из стены. За ней тянулась цепь — густо смазанная, в хорошем состоянии. То был добрый знак< Картер продолжал тянуть, пока из стены не вышло около ярда цепи. Затем, однако, как он ни старался, цепь больше не поддавалась. Он отпустил рукоятку, и она со стуком ударилась о шершавую поверхность каменной стены. Она висела там несколько мгновений. Затем рывком цепь ушла в стену, и рукоятка снова очутилась на прежнем месте.

Это был странный механизм, но он, видимо, произвел желаемое действие. Не прошло и минуты, как тяжелая дверь отворилась, и в проеме ее появился человек. Не произнося ни слова, он стал разглядывать посетителя.

Человек, открывший дверь, чем-то напоминал сам этот дом и скалы позади него: он был твердый, основательный, обветренный, морщинистый, с сединой в волосах. Но было видно, что он не поддавался годам, оставившим на нем свой явственный след. Спина у него была прямая, молодецкая, а в руках с узловатыми пальцами ощущалась недюжинная сила. Глаза у незнакомца были голубые и очень напоминали цвет воды, которая непрестанно низвергалась сверху. На человеке были рыбацкие сапоги до колен, темные вельветовые штаны и застиранный серый свитер. При виде Картера выражение его лица нисколько не изменилось. Он жестом пригласил гостя войти.

Хозяин закрыл тяжелую дверь на многочисленные задвижки и запоры. Внутри Картер ощутил какую-то особую тишину, присущую всему дому. Ему уже приходилось в других местах испытывать отсутствие звука, но здесь тишина казалась своеобразной. Это был оазис покоя, расположенный в непосредственной близости от ревущего на все голоса водопада. Его немного оглушило, и он знал об этом. Но Картер сразу почувствовал облегчение, оказавшись в доме. Грохот остался снаружи. Хозяин, должно быть, понял состояние своего посетителя. Он принял у Картера плащ и подбадривающе ему кивнул, затем указал на удобное кресло у стола, неподалеку от пылающего очага. Картер устало сел. Хозяин отвернулся и куда-то исчез, но тут же вернулся с подносом, на котором стояли графин и два стакана. Он налил вино в стаканы и один из них поставил перед гостем. Картер кивком поблагодарил его и схватил стакан обеими руками, пытаясь унять дрожь. Вначале он сделал большой глоток, а затем уже потягивал вино маленькими глотками, по мере того как дрожь успокаивалась и к нему медленно возвращалась способность воспринимать собеседника. Хозяин двигался по комнате, управляясь с какими-то мелкими делами. Картер вдруг почувствовал себя значительно лучше. Он взглянул на хозяина.

— Я должен поблагодарить вас за гостеприимство. Когда я вошел сюда, я был сам не свой.

— Как вы сейчас себя чувствуете? Вино помогло? — громко спросил хозяин. Он почти выкрикивал слова, и Картер понял, что сказанное им не было услышано. Ему лишь показалось, что здесь тихо. Удивительно, что хозяин до сих пор не оглох совсем.

— Очень хорошо, спасибо! — выкрикнул Картер. — Вы очень добры. Меня зовут Картер. Я репортер и прибыл к вам по делу.

Хозяин кивнул, слегка улыбаясь:

— Меня зовут Бодум. Вы, наверное, знаете, раз пришли со мной поговорить. Вы из газеты?

— Меня сюда послали, — ответил Картер и закашлялся — от напряжения у него першило в горле. — И конечно же я знаю вас, мистер Бодум, то есть слышал о вас. Вас называют Человеком с Водопада.

— Вот уже сорок три года, как я здесь, — с достоинством произнес Бодум. — Постоянно тут живу и не отлучался отсюда ни на одну ночь. В общем-то жить здесь не просто. Когда ветер дует с водопада, дом по нескольку суток окатывает потоками водяной пыли, так что бывает трудно дышать, а в очаге гаснет огонь. Трубу я сложил сам, в верхней ее части имеется изгиб с перегородками и заглушками. Дым свободно проходит вверх. Но если туда попадает вода, ее задерживают перегородки. Вода своим весом давит на заглушки, они открываются — и вода выливается наружу по специальной трубе. Я могу показать вам место, где она выливается, — стена там покрыта сажей.

Картер слушал Бодума и разглядывал комнату. Она была слабо освещена подвижным пламенем очага и светом из двух небольших окон, врезанных в стену. В полутьме проступали расплывчатые контуры какой-то мебели.

— Вы сами сделали эти окна? — спросил Картер. — Можно посмотреть, что из них видно?

— Каждое из них я делал по году. Встаньте на эту скамейку. Тогда вы до них дотянетесь. Они из небьющегося, специально изготовленного стекла, такого же прочного, как эта стена. Они в ней крепко сидят. Не бойтесь. Поднимайтесь на скамейку. Стекло небьющееся. Взгляните, как крепко они сидят в стене.

Картер смотрел не на стекло, а на видневшийся за окном водопад. Он только сейчас понял, как близко находился дом от низвергавшейся сверху воды. Дом примостился на самом краешке скалы, и отсюда можно было увидеть только потемневшую от влаги гранитную скалу с правой стороны и кипящий водоворот залива далеко внизу. А перед ним и над ним, заполняя все видимое пространство, ревел водопад. Ни толща стены дома, ни прочные стекла не могли полностью заглушить этот рев. Картер притронулся кончиками пальцев к тяжелой оконной раме и почувствовал, что она вибрирует.

Даже в доме водопад действовал на него. Но здесь он по крайней мере мог стоять, наблюдать и думать, а снаружи это было невозможно. Впечатление было такое, будто он заглядывал в замочную скважину, пытаясь рассмотреть этот адский водоворот. Это окно открывалось в холодный ад. Отсюда он мог наблюдать и ничего не бояться. Однако картина за окном наполняла его невольным страхом.

Вдруг в воде промелькнуло что-то темное и скрылось…

— Что это, вы видели? — громко спросил Картер. — Что-то попало в водопад. Что это могло быть?

Бодум понимающе кивнул:

— Я здесь больше сорока лет и могу вам показать, что обычно попадает в водопад.

Он сунул в очаг конец лучины и зажег от нее лампу. Затем взял лампу в руки и жестом пригласил Картера следовать за собой. Они пересекли комнату, и в углу хозяин поднял лампу повыше. Она осветила большой стеклянный конус.

— Лет двадцать назад на берег выбросило это животное. Все его кости были переломаны. Я сделал из него чучело.

Картер вплотную приблизился к конусу, стараясь рассмотреть широко раскрытую пасть с острыми зубами и блестящие глаза-пуговки. Все члены чучела были неподвижны и выглядели ненатурально. Мех на теле выпирал в неподобающих местах. Бодум, очевидно, не был искусным набивщиком чучел. И все же, по всей вероятности случайно, ему удалось передать ужас во всем облике животного, в его загнанном виде и позе.

— Это собака, — сказал Картер. — Такая же, как другие.

Бодум моментально оскорбился, и голос его зазвучал враждебно:

— Похожая на других — может быть, но не такая. Я же вам сказал, что у нее все кости были переломаны. После падения с водопада другого и быть не могло.

— Извините, я ни на секунду не сомневался, что эта собака попала в водопад. Я просто хотел сказать, что она очень похожа на наших собак, но там, наверху, наверное, целый новый мир. Собаки и все прочее, вроде наших.

— Я никогда не строю никаких догадок, — примирительно сказал Бодум. — Приготовлю-ка я кофе.

Он взял лампу, чтобы посветить себе у плиты, а Картер, оставшись в полутьме, вернулся к окну. Оно его прямо-таки притягивало.

— Мне нужно будет задать вам несколько вопросов в связи со статьей, — сказал он, однако, по-видимому, говорил недостаточно громко, так что Бодум его не услышал. Вид водопада сбивал репортера с толку, дела как бы отходили на второй план. Ветер резко изменил направление. Водяные брызги отнесло в сторону, и водопад снова предстал перед ним, словно могучая река, низвергавшаяся с неба. Картер склонил голову набок — ему показалось, что он наблюдает реку с сильным течением.

Вдруг вверху показался корабль — огромный лайнер с несколькими рядами иллюминаторов. Он плыл по поверхности реки с невероятной скоростью, так что Картеру пришлось резко повернуть голову, чтобы проследить за его движением. Корабль пронесся мимо на расстоянии каких-нибудь нескольких сотен ярдов, и в какое-то мгновение Картер отчетливо его разглядел. На поручнях вдоль борта повисли люди — некоторые с широко раскрытыми ртами, словно кричали от страха. В следующую секунду корабль исчез, и осталась только вода, кипевшая в водоворотах.

— Вы видели? — крикнул Картер, рывком поворачиваясь к хозяину.

— Скоро будет готов кофе.

— Там, вот там! — кричал Картер, хватая Бодума за руку. — В водопаде. Там был корабль! Клянусь, он там был, он свалился в водопад! На нем были люди… Там, наверху, наверное, целый мир, о котором мы ничего не знаем!

Резким движением Бодум освободился от хватки Картера и направился к полке, где стояли чашки.

— Моя собака тоже попала в водопад. Я нашел ее и сделал из нее чучело.

— Конечно, я не отрицаю, что так оно и было с вашей собакой. Но на корабле были люди, и я могу поклясться — я ведь не сумасшедший, — что их кожа была несколько иного цвета, чем у нас.

— Кожа есть кожа, она имеет цвет.

— Я знаю. Что есть, то есть. Но кожа может иметь другой цвет, даже если мы об этом не знаем.

— Сахар?

— Да, пожалуйста. Два кусочка.

Картер глотнул кофе — он был горячий и крепкий. Против воли его тянуло обратно к окну. Он потягивал кофе, выгладывал в окно и успел заметить, как что-то черное, бесформенное обрушилось с гребня водопада вниз. Затем еще что-то. Он не мог бы объяснить, что это было, — все снова скрыла водяная пыль, которая летела к дому под напором ветра.

На дне чашки показалась гуща, Картер не стал допивать последние капли и осторожно отодвинул чашку от себя.

Резкие порывы ветра снова отогнали завесу из водяной пыли — как раз вовремя: он смог разглядеть, как мимо проплывали разнообразные предметы.

— Это был дом! Я видел его так же отчетливо, как вижу вот этот. Он, наверное, из дерева, не из камня, и поменьше. И какой-то почерневший, наполовину сгорел. Идите взгляните, может быть, прибьет еще…

Бодум гремел чашками, споласкивая их в мойке.

— Что вы, газетчики, хотите обо мне знать? — недовольным тоном спросил он. — Я здесь больше сорока лет, так что могу вам немало порассказать.

— Что там, наверху? Что находится на вершине скалы, с которой низвергается водопад? Там живут люди? Может быть, там существует целый мир, о котором мы ничего не знаем?

Бодум заколебался и, хмурясь, задумался, прежде чем ответить.

— Думаю, что у них там, наверху, есть собаки.

— Да, — ответил Картер, дубася кулаком по оконной раме и не зная, плакать ему или смеяться. Вода неслась мимо. Пол и стены дома дрожали от гигантской мощи водопада.

— Все больше и больше предметов попадает в водопад, — негромко рассуждал сам с собой Картер. — Не могу понять, что это такое. Вот это вроде дерево, а там — обломки забора. Более мелкие предметы, вероятно, животные, бревна, все что угодно. Выше водопада существует какой-то иной мир, и в этом мире происходит что-то ужасное. А мы об этом даже не знаем. Мы не знаем, что это за мир.

Он принялся снова и снова бить по раме, пока рука его не заныла от боли.

Над водным простором засияло солнце, и он заметил, как все переменилось. Что-то необычное появилось на поверхности воды.

— Почему, — удивлялся он, — почему мне кажется, будто вода меняет цвет? Она вдруг стала розовая, нет, красная. Все больше и больше красного цвета. Глядите-ка, на мгновение все окрасилось в красный цвет. Это цвет крови…

Он снова обернулся лицом к полутемной комнате и попытался улыбнуться, но губы ему не повиновались.

— Кровь? Нет! Столько крови не может быть во всем мире! Что происходит там, наверху? Что там случилось?

Бодум никак не реагировал на его крики. Он лишь кивал головой.

— Я кое-что вам покажу, — предложил он. — Только обещайте, что не будете об этой писать. Люди станут смеяться надо мной. Я живу здесь уже сорок лет и не вижу причины смеяться.

— Честное слово, не напишу ни строчки! Покажите. Вероятно, это имеет отношение к происходящему?

Бодум снял с полки тяжеленный том, положил его на стол, рядом с лампой, и раскрыл. Шрифт на страницах был очень черный и внушительный. Бодум листал книгу, пока не обнаружил между страницами обрывок обыкновенной бумаги.

— Я нашел ее на берегу. Зимой было дело. Несколько месяцев сюда никто не заглядывал. Ее мог принести только водопад. Я не утверждаю, что так оно и было, но это возможно. Вы согласны, что это возможно?

— Да, конечно, вполне возможно. Как еще она могла сюда попасть? — Картер потрогал клочок. — Согласен, это обыкновенная бумага. С одной стороны надорванная. Сморщившаяся там, где она подмокла, а затем просохла. — Он перевернул бумажку. — Здесь что-то написано.

— Да. Но это бессмыслица. Такого слова я не знаю.

— Я тоже, а ведь говорю на четырех языках. Какой в этом смысл?

— Просто невероятно. Что за слово?

— Это нечеловеческий язык. — Он попытался произнести буквы, выпячивая вперед губы. — Пе-о-эм-о-гэ-и-тэ-е.

— Это может означать ПОМОГИТЕ, — вдруг догадался Бодум. — Ребенок мог нацарапать. Бессмыслица…

Он схватил записку, скомкал и швырнул в огонь.

— Вы хотите написать обо мне рассказ, — с достоинством произнес он. — Я живу здесь уже сорок лет, если в мире существует хоть один человек, которого можно назвать специалистом, знающим этот водопад, так это я. Мне известно все о тех, кто живет наверху.

ДРЕВО ЖИЗНИ

The Ever-branching Tree, 1969

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

Иногда рассказы пишут по заказу. Чаще всего редактор или напишет, или скажет, что он ищет рассказы на определенную тему, написанные в определенном стиле: нет ли у тебя, мол, какой-нибудь идеи в этом направлении?

Энпюни Читэм, мой друг и редактор, написал, что он нуждается в рассказах по научной тематике, которые он мог бы поместить как в юношеский научный журнал, так, позднее, и в сборник рассказов. Это был как раз тот журнал, который я уже выписал для своего сына Toga. «Молодой ученый» — прекрасный журнал, ни в чем не уступающий своему прародителю, журналу «Современный ученый». Я заинтересовался, согласился с предложением и решил, что действительно мог бы написать рассказ об эволюции. Недостатка в материале не было. Но трудность заключалась в том, чтобы написать его в форме фантастического рассказа, увлекательного и доступного для юных читателей, — и одновременно интересного для взрослой аудитории, когда он выйдет в составе сборника.

Писательство — это большей частью искусство подсознательное или бессознательное, это мысли вслух и все такое прочее. Другим важным компонентом является вполне осознанный выбор техники или способа написания рассказа, то есть как спланировать его, с чего начать, в какую форму облечь. Я давно был поклонником Энтони Берджесса, писателя для писателей (если такие бывают), и начальная глава его «Эндерби» вызывает у меня искреннее восхищение. Это прекрасный и простой способ задать тон всему роману, к тому же способ научно-фантастический. А поскольку в романе содержится тонкая пародия Берджесса на писательские излишества Грэма Грина, то я решил, что автора не обидит мое самовольное заимствование его же приема. (Когда я спросил его об этом, он не только не обиделся, но, по-моему, даже развеселился.)

Вот он — мой фантастический рассказ, который, возможно, расскажет вам об эволюции немного больше, чем вам хотелось бы узнать.

Дети разбрелись по отмели, а некоторые даже отважились войти в прибрежную морскую пену, где высокие зеленые волны с грохотом обрушивались на них. Ослепительно сверкая с темно-голубого неба, солнце обжигало желтый песок. Далеко от берега волны вздымались в беззвучном разбеге и разбивались в пену. Учитель резко хлопнул в ладоши, нарушив тишину солнечного дня.

— Перерыв закончен — одевайтесь, Гросбит-9, занятия начинаются.

Дети медленно и неохотно побрели к Учителю. Купальщики выходили из океана сухими, и ни одна песчинка не прилипла к одежде или коже детворы. Они собрались вокруг Учителя, их болтовня постепенно затихла, а он театрально указал на крошечное создание, извивающееся на песке.

— Фи, червяк! — сказала Манди-2 и очаровательно вздрогнула, встряхнув рыжими кудряшками.

— Правильно, червяк. Первый червяк, древний червяк, прототип червя. Важный червяк. Хотя непосредственно он и не указывает на путь эволюции, который мы изучаем, но мы задержимся и поглядим на него. Побольше внимания, Чед-3, у тебя глаза слипаются. Вот здесь впервые мы видим деление на сегменты — важный шаг в развитии жизни; таким образом шло развитие многоклеточных. Видите? Взгляните внимательно на ряд колец на теле этого существа. Выглядит так, будто оно состоит из маленьких колечек ткани, сплавленных воедино, — впрочем, так оно и есть.

Они нагнулись ближе, сомкнув склоненные головы кружком над коричневым червем, оставлявшим на песке извилистый след. Он медленно продвигался к Гросбиту-9, который поднял ногу и с силой наступил на существо. Школьники захихикали. Червяк выполз сбоку от ботинка и продолжил свой путь.

— Гросбит-9, мне не нравится ваше поведение, — строго сказал Учитель. — Было потрачено много энергии, чтобы ваш класс смог отправиться в путешествие во времени и воочию увидеть чудеса эволюции. Мы не можем почувствовать, потрогать, услышать или изменить прошлое, но мы можем перемещаться в нем и лицезреть его своими глазами. Так что мы должны быть благодарны за возможность совершить это путешествие, оказаться на Земле, какой она была миллионы лет тому назад, взглянуть на океан, в котором зародилась жизнь, увидеть одну из первых форм жизни на вечном древе эволюции. И какова же ваша реакция на этот внушающий благоговейный трепет эксперимент? Вы наступали на кольчатого червя! Стыдитесь, Гросбит-9, стыдитесь!

Гросбит-9 без малейших признаков раскаяния откусил заусеницу на большом пальце, искоса глядя на Учителя с насмешливой улыбкой на губах. Учитель уже не в первый раз удивлялся, каким образом «9» сумел попасть в этот класс. Без сомнения, благодаря отцовским связям с высокопоставленными друзьями.

— Наверное, придется мне повторить для тех, кто слушал меня невнимательно. — Он пристально смотрел на Гросбита-9, но не дождался никакой реакции. — Эволюция — это путь к той высокой ступени существования, которой мы достигли. Это развитие жизни от одноклеточных к многоклеточным, к человеку мыслящему. Кто придет после нас, мы не знаем; что существовало до нас, мы видим сейчас перед собой. Вчера мы наблюдали, как молния ударила в первобытную химическую жижу морей и как образовались более сложные химические соединения, из которых развились простейшие формы жизни. Мы видели победу жизни одноклеточных над временем и вечностью, когда они впервые разделились на две клетки и стали развиваться в более сложные многоклеточные формы жизни. Что вы помните о вчерашнем?

— Расплавленная лава влилась в океан!

— Земля поднялась из моря!

— Молния ударила в воду!

— Извивающиеся как черви твари были так безобразны!

Учитель кивнул, улыбнулся и проигнорировал последний комментарий. Он не понимал, зачем Манди-2 записалась на этот учебный курс, и сильно подозревал, что надолго она здесь не задержится.

— Очень хорошо. А теперь перейдем к беспозвоночным — к нашему кольчатому червю. Он разделен на сегменты, и каждый сегмент живет почти самостоятельной жизнью. Вот первые кровеносные сосуды, которые эффективно питают все ткани. Вот первый гемоглобин, который несет кислород ко всем клеткам. Вот первое сердце, маленький насос, проталкивающий кровь по этим сосудам. Но чего-то здесь недостает. Вы знаете — чего?

Обращенные к нему лица детей, их широко открытые в нетерпении глаза ждали ответа.

— Подумайте. Что бы случилось, если бы Гросбит-9 действительно наступил на этого червяка?

— Он бы его раздавил, — простодушно ответил восьмилетний Эгон-1. Манди-2 поежилась.

— Правильно. Его бы убили. Он мягкий, без раковины или скелета. Что приводит нас к следующей ветви на эволюционном древе.

Учитель нажал кнопку на пульте управления у себя на поясе, компьютер подхватил их и перебросил через время к месту следующей остановки. На мгновение все заволокло серой пеленой — без малейшего ощущения движения, — а затем пелена внезапно спала, сменившись влажной зеленью. В двадцати футах над их головами солнечные лучи сверкали на поверхности океана, а вокруг них быстрыми зигзагами сновала безмолвная рыбина. Огромный монстр, весь сплошная броня и блестящие зубы, рванулся к ним и промчался сквозь них. Манди-2 взвизгнула от удивления.

— Пожалуйста, посмотрите сюда. Рыбы будут позже. Сначала мы должны изучить первого эхинодерма. Фил-4, покажите нам эхинодерма и поясните, что означает это название.

— Эхинодерм, — сказал мальчик, сосредоточенно роясь в памяти. Техника тренировки памяти, которую все дети изучали в начальных классах, сработала, и слова слетели с его губ. Как и у других детей, у него была прекрасная память. — Это «иглокожее» по-гречески. Вот она — большая колючая морская звезда.

— Правильно. Важный шаг в эволюции. Животные были либо совсем незащищенными, как наш кольчатый червяк, либо имели наружный скелет, как улитки, или омары, или насекомые. Это очень неудобно и неэффективно. А внутренний скелет обеспечивает гибкую поддержку и облегчает вес. В эволюции был сделан важный шаг. Мы у цели, ребята, почти у цели! Этот простейший внутренний скелет эволюционировал в более практичный, хордовый, с одной спинной осью по всей длине тела, защищающей основные нервные волокна. А хордовые живые существа сделали лишь один шаг в эволюции — и все!

Учитель широко развел руками, и море вокруг них забурлило стремительной жизнью. Серебристая стайка рыб длиною в ярд пронеслась мимо и сквозь школьников, и тут же острозубые хищники вроде акул врезались в середину косяка. Учитель сделал паузу как раз в этот драматический момент. Младшие дети испуганно отпрянули от бурного потока жизни и смерти, а Гросбит-9 двинул кулаком одному из гигантов, проплывавших мимо.

— Мы у цели, — повторил взволнованно Учитель, захваченный своим собственным энтузиазмом. — Хордовые дали дорогу позвоночным, то есть привычной для нас форме жизни. Сильный, гибкий внутренний скелет защищает мягкие внутренние органы и в то же время поддерживает их. Мягкие хрящи у этих акул — из той же самой ткани, что и наши ушные раковины — превратились в жесткий позвоночник у этих рыб. До человека уже рукой подать! В чем дело, Чед-3? — спросил он, почувствовав, как его дергают за тогу.

— Мне нужно выйти…

— Хорошо, нажми кнопку возврата на поясе, но не задерживайся там.

Чед-3 нажал кнопку и исчез, умчавшись в классную комнату с прекрасно оборудованным туалетом.

Учитель причмокнул губами с досады; вокруг кипело, кишело жизнью обильное подводное царство. Да, порой с детьми бывает трудновато.

— А как эти животные догадались, что им нужны хорды и кости? — спросил Этой-1. — Как они узнали правильный путь, который в итоге привел их к позвоночным, а затем к нам?

Учитель чуть было не погладил его по головке, но сдержался и улыбнулся в ответ.

— Хороший вопрос, очень хороший. Сразу видно, что человек слушает и думает. А ответ прост: они ничего не знали и не планировали. Эволюция древа жизни не имеет цели. Ее изменения случайны, мутации вызываются изменениями в зародышевой плазме, обусловленными естественной радиацией. Удачные изменения выживали, неудачные — вымирали. Хордовые животные передвигались легче других существ и им повезло. Они выжили, чтобы эволюционировать дальше. И тут я хочу, чтобы вы запомнили новое слово. Слово это — экология, и мы сейчас ведем речь об экологических нишах. Экология — это весь мир, все сущее, это наука о том, как растения и животные уживаются вместе и как они взаимосвязаны друг с другом. Место, где обитает живое существо в этом мире, специальное место, где оно может хорошо развиваться, уцелеть и размножаться, и называется экологической нишей, Все живые создания, которые находят себе экологическую нишу, прекрасно выживают.

— Выживание наиболее приспособленных? — спросил Эгон-1.

— Вы уже читали некоторые древние книги. Так когда-то определяли эволюцию, но это неправильно. Все живые организмы приспособлены, потому что они живые. Причем все в одинаковой степени. Можем ли мы сказать, что мы, человечество, более приспособлены, чем устрица?

— Да, — сказал Фил-4 с абсолютной уверенностью, гладя во все глаза на Чеда-3, который только что вернулся, появившись из бока одной из акул.

— Вот как? Иди сюда, Чед-3, и слушай внимательно. Живем мы, и живут устрицы. Но что бы случилось, если бы мир вдруг покрылся мелководьем?

— Как такое может произойти?

— Как — это неважно, — отрезал Учитель и сделал глубокий вдох. — Давайте просто представим, что это случилось. Что бы произошло со всеми людьми?

— Они бы утонули, — сказала печально Манди-2.

— Правильно. Наша экологическая ниша пропала бы. А устрицы чувствовали бы себя прекрасно и заполонили бы весь мир. Но раз мы выжили, значит, мы все одинаково пригодны в глазах природы. А теперь давайте посмотрим, как наши позвоночные животные поживают в новой нише. На суше.

Нажатие кнопки, бездвижное перемещение — и они оказались на илистом заболоченном берегу. Учитель указал на след от перистого плавника, рассекающего плавучие водоросли.

— Подкласс кроссоптерий; у них по краям плавников бахрома. Стараясь выжить в стоячей воде, маленькие рыбки адаптировали свои воздушные пузыри, чтобы вдыхать воздух напрямую, получая таким образом кислород. Такие пузыри, позволяющие плавать на определенной глубине, есть у многих рыб, но теперь они приспособили их для других нужд. Посмотрите!

Рыба выбралась на мелководье: вот над водой показалась ее спина, затем и глаза навыкате. Широко раскрытые, круглые глаза испуганно оглядывали незнакомую окружающую среду. Крепкие плавники, усиленные костью, молотили по грязи и продвигали рыбу вперед, все дальше и дальше от родного моря. И вот она уже вылезла из воды, пробиваясь через подсохший ил. Над ней зависла в воздухе стрекоза, села на землю — и тут же поглотилась открытым ртом рыбы.

— Земля завоевывается, — сказал Учитель, указывая на горбообразную спину рыбы, исчезнувшую среди тростника. — Сначала растениями, затем насекомыми — и теперь животными. Вот как все изменилось за несколько миллионов лет, хотя до наших дней осталось еще более 255 миллионов…

И вновь они пронеслись сквозь время и очутились в другом болотистом месте, сплошь покрытом перистым папоротником ростом с деревья. Жаркое солнце, обжигающее сквозь низко нависшие облака.

И жизнь. Рычащая, дерущаяся, пожирающая, убивающая жизнь. Ученые очень тщательно подобрали именно это место и время, этот момент мировой истории. Никаких слов и объяснений не требовалось.

Эра рептилий. Маленькие рептилии быстро сновали взад-вперед, удирая от зубов страшных хищников. Сколоцерус, со шкурой, покрытой наростами, твердой, как броня, словно маленький танк, продирался через тростниковые заросли, а его хвост с шипами оставлял борозду в грязи. Огромный бронтозавр вздымался до самого неба; его крошечная глупая головка с мозгом в чайную чашку покачивалась на конце длинной шеи, оборачиваясь, чтобы увидеть, что же беспокоит его, поскольку в его индифферентную нервную систему поступил какой-то сигнал. В покатую спину бронтозавра — настоящую гору из костей, хрящей и мяса — вцепилось сзади дьявольское страшилище, тиранозавр. Его крошечные передние лапки беспомощно царапали по жесткой шкуре добычи, а длинные, в несколько ярдов, челюсти с острыми, как бритва, зубами, рвали тяжело дышащую гору плоти. Бронтозавр, все еще не понимая, что же с ним случилось, зачерпнул четверть тонны грязи, воды, растений и с удивлением стал жевать свою жвачку. А наверху над ними кружился, хлопая кожаными крыльями, птеранодон, раззявив длинные челюсти.

— Ему же больно, — сказала Манди-2. — Вы не могли бы остановить их?

— Мы только наблюдатели, дитя. То, что вы видите, происходило очень давно, и ничего нельзя изменить.

— Убил! — прошептал Гросбит-9, впервые захваченный зрелищем.

Дети наблюдали за сценой с разинутыми ртами, в безмолвной ярости.

— Это рептилии, первые животные, которые успешно завоевали Землю. До них были амфибии, наподобие наших теперешних лягушек, неразрывно связанные с водой, где они откладывают яйца и выращивают молодняк. А рептилии откладывают яйца уже на суше, прервав связь с морем и наконец завоевав землю. Им недоставало лишь одного свойства, которое могло позволить им выжить во всех частях земного шара. Вы все готовились к этому путешествию. Кто-нибудь может сказать, чего недоставало рептилиям?

В ответ — молчание. Бронтозавр упал, из его тела были выдраны большие куски мяса. Птеранодон улетел прочь. Беспрестанный шквальный дождь закрыл солнце.

— Я говорю о температуре. Тела рептилий получают основную часть тепла от солнечных лучей. Они могут жить только в теплом климате, потому что, когда окружающая среда становится холоднее, их тела тоже охлаждаются…

— Теплокровные! — взволнованно крикнул Эгон-1.

— Правильно. Хоть один из вас подготовился к уроку. Я вижу, как ты высунул язык, Чед-3. Понравится ли тебе, если ты не сможешь убрать его назад и останешься в таком виде? Регулирование температуры тела — последняя главная ветвь эволюции. Первый класс животных, так сказать, с центральным отоплением — это млекопитающие. Млекопитающие. Если мы немного углубимся в лес, то вы поймете, что я имел в виду. Не отставайте, подтягивайтесь все сюда, на полянку. Вот сюда, в сторонку. Теперь посмотрите на те кусты. Смотрите внимательнее, оттуда в любую минуту может…

Они застыли в ожидании. Листья зашевелились, дети подались вперед. Свинообразное рыло протиснулось, обнюхивая воздух, и два подозрительных, близко посаженных глаза деловито осмотрели поляну. Удостоверившись, что ему ничто не угрожает, животное вылезло из кустов.

— Лысуха! И до чего же уродливая! — сказал Фил-4.

— Красота — понятие относительное, молодой человек, поэтому попридержи свой язык! Перед вами прекрасный образчик подкласса яйцекладущих млекопитающих, первых зверей — тритилодон собственной персоной. Много лет не утихают споры: относятся ли эти животные к млекопитающим или рептилиям? У них гладкая кожа и блестящие чешуйки, как у рептилий, но взгляните: между чешуйками пробиваются пучки волос. У рептилий же волос не бывает. Тритилодон, как и рептилия, откладывает яйца. И в то же время это замечательное создание вскармливает своих детенышей молоком, как млекопитающее. Смотрите же с благоговением на этот мост между древним классом рептилий и возникающим классом млекопитающих.

— Ой, какие лапочки! — провизжала Манди-2, когда четыре крошечных розовых отпрыска неуверенно выползли из кустов вслед за матерью. Тритилодон тяжело шлепнулся на бок, и потомство начало кормиться.

— А вот вам и еще одно явление, которое млекопитающие принесли с собой в мир, — сказал Учитель, в то время как школьники зачарованно смотрели на зверей. — Материнская любовь. Отпрыски рептилий, живородящих или яйцекладущих, с момента рождения сами заботятся о себе. Но теплокровным млекопитающим необходимо тепло, защита, корм, пока они подрастают. Они нуждаются в материнской опеке и, как видите, получают ее в достатке.

Какой-то звук, должно быть, встревожил тритилодона, потому что самка оглянулась, затем поднялась на ноги и вкатилась в кустарник, а за ней, падая и спотыкаясь, потрусило ее потомство. Не успела поляна опустеть, как на нее ввалился огромный неуклюжий трицератопс с большими рогами на голове — мясистая тридцатифутовая туша, за которой сзади, подрагивая кончиком, тянулся здоровенный хвост.

— Огромные ящеры еще здесь, но они уже обречены на вымирание. Выживут млекопитающие, они размножатся и расселятся по земле. Позже мы поговорим о дорогах, по которым странствовали млекопитающие, но сегодня мы совершим прыжок через миллионы лет к отряду приматов, которые могут показаться вам знакомыми.

Они очутились в более глухих, заросших и запущенных джунглях — в настоящем лабиринте, кишащем плодами, цветами и живыми существами. Кругом порхали разноцветные птицы, в воздухе висели тучи насекомых, по ветвям карабкались какие-то коричневые фигуры.

— Обезьяны, — сказал Гросбит-9 и поискал, чем бы в них швырнуть.

— Приматы. Довольно примитивная группа, которая заселила эти деревья приблизительно пятьдесят миллионов лет назад. Видите, как они адаптировались к жизни на деревьях? Они должны видеть зорко, далеко вперед и правильно рассчитывать расстояние, поэтому их глаза расположены в передней части головы и у них развилось бинокулярное зрение. Чтобы надежно цепляться за ветки, их ногти укоротились и стали плоскими, а большой палец стал отклоняться под прямым углом, дабы усилить хватку. Эти приматы будут продолжать развиваться до тех пор, пока в один прекрасный день не спустятся с деревьев и не рискнут выйти из-под защитной сени леса.

— Африка, — продолжил Учитель, и машина времени вновь перенесла их через века. — Она и в наши дни выглядит так же, тут мало что изменилось за относительно короткий срок, с той поры как высшие приматы отважились спуститься с деревьев.

— Я ничего не вижу, — сказал Чед-3, оглядываясь на равнину, поросшую выжженной солнцем травой, и на зеленые джунгли, примыкающие к ней.

— Терпение. Спектакль начинается. Посмотрите — к нам приближается стадо оленей. Ландшафт изменился, стало суше, появились степи, они оттесняют джунгли назад. В джунглях еще много пищи, здесь есть фрукты и орехи, но соревнование за добычу становится все более жестким. Эту экологическую нишу заполняют ныне многие виды приматов, им становится тесно. Есть ли где-нибудь свободная ниша? Если и есть, то только не здесь, в степи. Тут царят быстроногие травоядные: посмотрите, как они бегают, ведь их выживание зависит от скорости. Потому что у них есть враги — плотоядные животные, хищники, которые питаются их мясом.

Поднялась пыль — легкими скачками навстречу к детям двинулись олени, поскакали между ними, вокруг них, через них. Широко раскрытые глаза, стук копыт, солнечные блики на рогах — и стадо умчалось прочь. Следом показались львы. Они окружили самца, отрезанного львицей от стада, и принялись терзать его когтями. Затем когтистая лапа подрезала оленю коленное сухожилие, загнанный зверь упал и тут же умер с прокушенным горлом. Горячая кровь вытекала в песок; львиная стая уселась обедать. Дети наблюдали, затаив дыхание, а Манди-2 шмыгнула носом.

— Львы так мало поели, потому что они уже насытились другой добычей. Солнце почти в зените, они осоловели от жары Они найдут тень и улягутся спать, а труп оставят мусорщикам, едокам падали.

Пока Учитель говорил, с неба спустился первый стервятник, сложил крылья и подобрался к жертве. Потом опустились еще два, стали раздирать тушу, ссорясь и хрипло крича друг на друга.

На опушке джунглей появилась обезьяна, за ней — еще две. Щурясь от солнечного света и боязливо оглянувшись по сторонам, они побежали к свежеубитому оленю, опираясь о землю кистями рук. Окровавленные стервятники взглянули на них со страхом и взметнулись в воздух, когда одна из обезьян бросила в них камнем. Обезьяны кинулись к жертве и тоже стали терзать тушу.

— Дети, посмотрите и полюбуйтесь. Бесхвостые обезьяны вышли из леса. Это ваши далекие предки.

— Только не мои!

— Они ужасны!

— Я думаю, меня сейчас стошнит.

— Дети! Остановитесь, задумайтесь! Хоть раз в жизни подумайте не кишками, а мозгами. Эти обезьяночеловеки, или человекообезьяны, заняли новую экологическую нишу и уже адаптировались в ней. Они почти безволосые, а потому потеют и не перегреваются, тогда как другие животные должны искать укрытия. Они уже используют орудия труда. Они швыряли камнями, чтобы прогнать стервятников. Посмотрите сюда: у одного из них в руках острый кусок отколотого камня, которым он отрезает куски мяса. Они выпрямляются, становятся на ноги, освобождают руки для добычи пищи и самозащиты. Это на свет появляется человек, и у вас есть уникальная возможность увидеть его первые робкие шаги из джунглей. Зафиксируйте эту сцену в вашей памяти — это триумф. А вы, Манди-2, запомните все гораздо лучше, если откроете глаза.

Старшеклассники обычно реагировали более восторженно. А из этих разве только Эгон-1 наблюдает не без интереса. Зато Гросбит-9 так и пожирает сцену глазами. Что ж, говорят, даже один толковый ученик стоит всех усилий, затраченных преподавателем.

— Сегодняшний урок окончен, но я скажу вам кое-что о завтрашнем занятии.

Африка исчезла, и появилась какая-то северная, дождливая страна. Высокие горы неясно вырисовывались в туманной дали, тонкая струйка дыма поднималась от низкого, обложенного дерном, наполовину врытого в землю дома.

— Мы увидим, как из примата возник человек, как он становился все более уверенным и сильным. Как из родовых групп образовались первобытные общины каменного века, как они использовали орудия и подчиняли природу своей воле. Мы узнаем, кто живет в этом доме и чем он занимается. Думаю, вы с нетерпением будете ждать следующего урока.

Не получив практически никакого подтверждения высказанному предположению, Учитель нажал на кнопку. Они очутились в знакомом классе, где звонок сладкой музыкой оповещал об окончании занятий. С громким криком дети выбежали из класса, а Учитель, вдруг почувствовав навалившуюся усталость, открепил от пояса пульт управления и запер его в столе. Это был очень долгий день. Учитель выключил свет и вышел.

У выхода на улицу он оказался позади молодой, очень привлекательной женщины в розовом миниатюрном мини, с ярко-рыжими волосами. Мать Манди-2, понял он, узнавая эти волосы, в то время как она потянулась к крошечной, розовой ручке дочери. Они вышли прямо перед ним.

— Ну, что ты узнала нового сегодня в школе, дорогая? — спросила мать.

И хотя Учитель отнюдь не желал подслушивать, он невольно услышал вопрос. Да, что же она узнала? Интересно, каким будет ответ.

Манди-2 скакала вниз по ступенькам, подпрыгивая от счастья, что снова свободна.

— Да так, ничего особенного, — сказала она, и они скрылись за углом.

Учитель, не сознавая этого, устало вздохнул, повернул в другом направлении и пошел домой.

БЕГИТЕ, ГРЕШНИКИ

The Wicked Нее, 1970

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

Этот рассказ должен был подготовить почву для будущего романа. Меня всегда волновала идея существования параллельных миров, так интересно представленная в научно-фантастических романах «Нести праздник» Уорда Мура и «Человек в высоком замке» Дика. Но сам я никогда не писал об этом. Разве что, один-два коротких рассказа, не более.

Схемы параллельных миров обычно основаны на вопросе «что, если?». Что, если бы Юг победил в Гражданской войне? Эта схема развивается в книге Мура. Что, если бы Соединенные Штаты проиграли вторую мировую войну? Эту историю можно прочесть в романе Дика. Вообще, войны, выигранные или проигранные, являются неким поворотным пунктом в истории человечества, и большинство авторов романов, вдохновленных идеей параллельных миров, используют эту тему. Я, в конце концов, отыскал в истории Испании пятнадцатого века единственную битву, изменение исхода которой привело к тому, что Британия завоевала весь мир. Получился роман «Трансатлантический туннель. Ура!». Но это было позднее.

Я размышлял, какие черты должны быть присущи параллельным мирам, когда получил письмо от Боба Силверберга. Ему нужны были рассказы для антологии «Новые измерения». Он спрашивал, нет ли у меня чего-нибудь на эту тему. У меня как раз был рассказ, в котором параллельный мир был связан не с войнами или битвами, а со смертью всего лишь двух человек из многих миллиардов людей, живших в истории человечества. Вот этот рассказ.

— Vino rosso, un mezzo[3].

Вино было кислым и мутным, по запаху напоминая пыль, поднимавшуюся над не покрытой асфальтом улицей за дверью крошечной винной лавки. «Vini е Bibite» — гласила грубо намалеванная вывеска над входом. Вина и напитки. Вино — из винограда местного сбора, напитки — газированная жидкость ядовитого цвета в поцарапанных бутылках. На улице нещадно палило солнце, отражаясь от беленых стен домов. Бирбанте осушил стаканчик и налил еще из поллитрового графина.

— Жарко, — сказал он хозяину лавки, протиравшему стаканы.

На заплывшем жиром смуглом лице хозяина застыло выражение хронической скуки. В ответ он промычал что-то, видимо, означавшее согласие. Трое мужчин сидели, сгорбившись, за маленьким столом у стены, все свое внимание сосредоточив на потертой, причудливо раскрашенной колоде карт.

Чиамонте был похож на любой другой итальянский городок, лежащий в стороне от оживленных магистралей. В город вела единственная дорога, переходящая в главную улицу. Здесь с подозрением относились к незнакомцам, отгородившись от них глухой стеной неприятия так же, как их долина была отгорожена от мира окружавшими ее горами, Нищета и убожество. Место, где вряд ли захочется задержаться дольше нескольких минут. Но человек, которого разыскивал Бирбанте, казалось, вполне здесь освоился. Ему было все равно, где жить, Бирбанте сделал глоток вина, потом, положив ладони на стойку бара, посмотрел на часы. Скоро полдень. Когда он прикоснулся кончиком пальца к рычажку на ободе, корпус часов стал прозрачным. Внутри были видны несколько циферблатов и разноцветные индикаторы. Никаких изменений. Нарцисо здесь нет.

И все же он где-то неподалеку. На это указывали приборы в машине. Часы лишь подтверждали данные. Кроме того, Бирбанте физически ощущал присутствие беглеца. Это чувство выработалось у него за долгие годы поиске» тех, кто пытался от него скрыться. Нарцисо удалось уйти дальше других, и на свободе он гуляет дольше всех. Но это не важно. Бирбанте никогда не проигрывал. Не проиграет и теперь, волей Божьей. Он коснулся массивного распятия, висевшего на шее под рубашкой. Он найдет Нарцисо.

— Дайте мне с собой литр этого вина.

Хозяин лавки угрюмо оглядел Бирбанте сверху вниз, как будто просьба его была необычна.

— У вас есть бутылка?

— Нет, у меня нет бутылки, — терпеливо ответил Бирбанте.

— Тогда я попробую найти. Вы должны заплатить задаток в пятьдесят лир.

Мелкое жульничество. Бирбанте устало махнул рукой, выражая согласие.

Он смотрел, как хозяин принес пыльную бутыль из задней комнаты, слегка обмыл ее под краном, потом, вставив в горлышко погнутую воронку, наполнил бутылку из большой плоской фляги в оплетке из прутьев и заткнул черной пробкой. Бирбанте высыпал монеты на грязную стойку бара и, когда хозяин потянулся за ними, положил рядом цветную фотографию, на которой был изображен серьезный человек с темными, коротко остриженными волосами и прозрачными голубыми глазами.

— Вы знаете этого человека? — спросил он.

Хозяин собирал со стойки монеты, одну за одной, не обращая внимания на фотографию.

— Мой двоюродный брат. Мы очень давно не виделись. Я слышал, что он где-то здесь. Умер его дядя, оставив в наследство немного денег. Кому-то эта сумма покажется смешной, но я знаю, что он бы не отказался. Деньги всем нужны. Вы не знаете, где он?

Бирбанте достал из кармана рубашки сложенную пополам банкноту в десять тысяч лир, расправил ее на стойке перед собой и оставил лежать. Хозяин посмотрел на деньги, потом на него. Бирбанте почувствовал на себе взгляды игроков.

— Никогда не видел этого человека.

— Очень жаль. Ведь дело идет о деньгах.

Бирбанте положил банкноту обратно в карман, забрал вино и ушел. Солнце жгло немилосердно. Он надел черные очки. Эти люди — заодно. Если они считали Нарцисо одним из них, они никогда не выдадут его чужаку. Во всяком случае, открыто.

Ярко-красный «альфа-ромео» с откидывающимся верхом был единственным цветным предметом на выбеленной улице. Бирбанте поставил вино под сиденье, где было прохладнее, затем перешел мощеную булыжником улицу к темному проему распахнутой двери, за которой находился магазин. Ни вывески, ни витрины. В них просто не было необходимости. Все и так знали, что это — магазин. Рядом со входом стояла бухта веревки, в дверном проеме висели гирлянды жгучего перца. Бирбанте раздвинул их и заглянул внутрь. Хозяйка, одетая в черное, была еле различима в темноте магазина, так же как и ее товары. Бирбанте поздоровался, но не получил ответа. Женщина молча принесла все, что он заказал. Круг сыра из буйволиного молока и маленькую буханку хлеба с толстой коркой. От бочонка с оливками пахло плесенью, и он решил, что обойдется без них. Все это время он стоял, наблюдая за дверью винной лавки.

Один из старых картежников вышел на улицу и, прихрамывая, побрел по улице. Это был обнадеживающий знак. Если Нарцисо поблизости и ему сообщат о его, Бирбанте, присутствии, — охота почти закончена. Приборы давали неточные показания на малых расстояниях и могли только оповестить его, что нужный ему человек находится где-то в радиусе от десяти до двадцати километров. Но стоит Нарцисо узнать, что его разыскивают, ситуация быстро изменится. Он испугается, запаникует, и приборы, настроенные на работу его мозга, тут же укажут его местонахождение. Идя к машине, Бирбанте смотрел вперед, но, сев за руль, мог с помощью зеркала видеть, что делается у него за спиной. Старик, оглянувшись в его направлении, вошел в дом. Бирбанте положил покупки рядом с бутылкой вина под сиденьем и завел мотор. Все это он проделал с нарочитой медлительностью и был вознагражден, заметив, как какой-то мальчишка вышел из той самой двери, за которой скрылся старик. Мальчик побежал по направлению к машине, но проследовал мимо, даже не взглянув на нее.

Очень странно, подумал Бирбанте, включая передачу. Ни один итальянский мальчишка не сможет пройти мимо блестящей красной машины, не обследовав ее от бампера до бампера. Этот мальчишка — посыльный. И в послании явно сообщается о нем, Бирбанте. Нарцисо, должно быть, рядом. Бирбанте осторожно подал машину назад, в узкий проезд между домами, развернулся и поехал в сторону, противоположную той, куда ушел мальчик. Приборы сообщат ему все, что нужно.

Дорога петляла, поднимаясь вверх из долины. На одном из поворотов Бирбанте заметил широкую площадку на обочине, затененную деревьями. Он остановил машину в тени и выключил двигатель. Воцарилась теплая тишина, нарушаемая лишь отдаленным гулом насекомых. Перед ним расстилалась долина — монотоный серо-коричневый ландшафт, кое-где оживляемый чахлой зеленью полей по обеим сторонам городка. Чиамонте значительно лучше смотрелся на расстоянии, с розовым куполом, возвышавшимся над белым зданием церкви. Нищета и грязь отсюда не были заметны. И без того бедная почва была истощена многовековым возделыванием. Бирбанте сделал большой глоток из бутыли, отломил кусок хлеба и перочинным ножом отрезал толстый ломоть сыра. Хрустящий вкусный хлеб, острый сыр — простая крестьянская еда — напомнили ему о Тосканских холмах его детства. Италия никогда не изменится, овеянная вековой дремой теплых дней под мягкий перезвон колоколов тысяч церквей, подобный тому, что слышался в отдалении. Страна истинной веры, с долинами, лежащими, как линии судьбы, на длани Господней.

Натужно пыхтя и чихая, по дороге ехал старый автобус, поскрипывая на поворотах. Чтобы добавить шуму, водитель, скрючившийся за рулем, как паук, посигналил клаксоном. Клаксон издал пронзительный вой, взорвав тишину.

Возмущенный, Бирбанте потряс кулаком вслед удалявшемуся автобусу и мысленно проклял водителя. Только немного успокоив себя несколькими глотками вина, он осознал, что поддался своему гневу и проклял незнакомого беззащитного человека. От этой мысли ему стало не по себе. Он почувствовал, как на лбу выступила испарина, вызванная отнюдь не жарой. Достав тяжелые серебряные четки, он обратился к Богу с просьбой о прощении, молил Его отменить проклятия, ибо, произнесенные во гневе, они не должны осуществиться. Бирбанте просил Бога простить и его гнев, ибо человек слаб. Произнеся молитвы, он немного успокоился. Но он ощущал, что его работа, особенно последнее задание, отнимает у него веру. Вернувшись назад с Нарцисо, он попросит своих настоятелей об отпуске. Они пойдут ему навстречу, зная, в каких условиях ему приходится работать. Можно будет год провести в уединении в каком-нибудь монастыре высоко в горах.

Стрелка на циферблате упорно пыталась привлечь его внимание. Бирбанте, наконец, заметил ее движение. Занятый своими проблемами, он совсем забыл о работе. Вывод очевиден. Нужно отложить в сторону личные интересы, так же как и хлеб с вином. Воздержание и пост сослужат ему хорошую службу. Успокоившись, он тщательно настроил приборы и покосился на стрелку.

«Ты здесь, Нарцисо, совсем близко, и ты так же боишься справедливости Божьей, как и я. Мы оба в его руках, и я иду на помощь тебе».

Машина мгновенно завелась и быстро помчалась по дороге. Через некоторое время Бирбанте решил, что лучше сдерживать свой энтузиазм. Охота продолжалась так долго, что несколько минут не сыграют роли. Когда перед деревней дорога пошла между полями, он съехал на обочину и еще раз проверил показания приборов. Сильная, устойчивая реакция. «Я иду за тобой, Нарцисо». Ничто не изменилось в Чиамонте с тех пор, как он уехал отсюда. Только тени стали длиннее. Бирбанте медленно ехал по деревне, придерживаясь середины улицы, поглядывая на приборы. Когда он проедет мимо Нарцисо, стрелка сильно качнется. Тогда, наконец, беглец будет пойман. С Божьей помощью. Бирбанте коснулся креста под рубашкой. Стрелка не шелохнулась.

Дома остались позади, снова начались поля. Пыльные виноградники стеной подступали к дороге. Нарцисо, должно быть, укрылся подальше от города на уединенной ферме. С каждым мгновением сигнал становился все слабее и вскоре почти исчез. Но приборы по-прежнему указывали, что следует двигаться прямо. Бирбанте почувствовал страх и опустил ногу на акселератор. Нет, нужно разобраться, без паники. Он остановил машину и сделал более точные замеры. Ничего. Но сигнал должен быть. Растерявшись, он постучал по циферблату, будто надеясь таким образом получить требуемую информацию…

И вдруг Бирбанте засмеялся.

«Все очень просто, — он завел машину. — Автобус. Нарцисо получил предупреждение и сбежал на автобусе. Твое путешествие подходит к концу, Нарцисо».

«Альфа-ромео» устремился в погоню. Быстро и мощно несся он на прямых участках дороги, чуть соскальзывая на поворотах. Не прошло и минуты, как вдали в клубах пыли показался автобус. Бирбанте резко притормозил и поехал за автобусом, поглядывая на приборы. Будет нелегко вытащить человека из переполненного автобуса, но нужно постараться обойтись без лишнего шума.

Бирбанте не пришлось делать этого. За поворотом он так близко подъехал к автобусу, что смог разглядеть мешки и узлы, сваленные в его задней части. Циферблаты замигали, Бирбанте остановился. Нарцисо шел дальше пешком, удаляясь вправо от дороги. Сигнал, вызванный чувством страха, безошибочно указывал его местонахождение. Должно быть, он заметил машину, ехавшую за автобусом. Включив задний ход, Бирбанте тронулся с места. Он медленно доехал до развилки — каменистая дорога уходила в сторону через поле. «Здесь». Он повернул и двинулся по ней, не повышая скорости, но с таким расчетом, чтобы можно было догнать идущего пешком.

На вершине пологого холма, на камне у обочины, опершись на палку, сидел человек в потертых вельветовых штанах. Бирбанте остановился, чтобы спросить его, не проходил ли кто-нибудь по дороге. В этот момент человек повернул голову, и Бирбанте промолчал.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем Бирбанте выключил двигатель и приборы.

— Вы — Нарцисо Лупори, — утвердительно сказал он.

Нарцисо кивнул. Его голубые глаза резко выделялись на смуглом лице.

— Вам удалось перехитрить меня.

— Отец Бирбанте.

— Весьма польщен. Величайший преследователь еретиков.

— Раз вы меня знаете, вряд ли нужно говорить, что я здесь не за тем, чтобы разговаривать с вами, помогать вам или совершать другие богопротивные поступки. Для нас обоих будет лучше, если вы немедленно сядете в машину и отправитесь со мной.

— Терпение, Бирбанте, терпение. Приговоренный имеет право на последнюю трапезу. Даже у Господа была Тайная Вечеря.

— Его имя кощунственно звучит из ваших уст. Вы прямо сейчас поедете со мной.

— Да? — улыбнулся Нарцисо, хотя ничего смешного в его положении не было. — А если я откажусь, что вы сделаете со мной? Убьете?

Бирбанте вздохнул и достал с сиденья прибор.

— Вам известно, что мы никого не убиваем. Мы — христиане, живущие в христианском мире, и мы боремся за то, чтобы любовь воцарилась на Земле. С помощью этого прибора я заберу вас с собой, невзирая на сопротивление.

Он поднял прибор — черную пластиковую трубку с рукояткой на конце, украшенную золотыми изображениями серафимов, — и направил ее на Нарцисо.

Громыхнул взрыв, и осколки бокового стекла машины посыпались на землю. Бирбанте посмотрел на разбитое стекло, потом на темный дымящийся предмет в руке Нарцисо.

— Это пистолет, — сказал Нарцисо. — Вы должны были видеть их фотографии в книгах по истории. Я могу легко продырявить вас, как продырявил стекло. И пока я этого не сделал, бросьте свою штуку на заднее сиденье.

Бирбанте помедлил и, когда пистолет поднялся до уровня его головы, подчинился. Он задрожал, но не отвернулся.

— Убив меня, вы ничего не добьетесь. Я займу место среди святых и мучеников, а вы останетесь в этом жестоком мире, пока другие не придут за вами. Вам некуда бежать. Бросьте это орудие зла и идите со мной.

— Нет. А теперь отойдите от машины, чтобы не наделать глупостей, и послушайте меня. Сядьте здесь, чтобы мы могли поговорить. Я уберу пистолет.

— Дьявол еще бродит по Земле, — сказал Бирбанте, перекрестившись. Затем сел, разгладив рукой траву.

— Вот так-то лучше. Вас не удивляет, что у меня в руках оружие?

— Нет. 1970 год нашего Господа — часть нашего темного прошлого. И я ничему не удивляюсь.

— Вам следовало бы внимательнее изучать историю. Вам рассказывали о том, в какое время вы вернетесь?

— Да, рассказывали. В Инквизиторском Колледже не такие дураки, как вам кажется. Между эрами всего 47 лет. Меня обеспечили снаряжением. Вот эта машина — точная копия современной модели.

— Так вы появились вместе с ней? Я как раз собирался спросить. В таком случае если вы настолько хорошо изучили этот период, то должны знать, что Священные Войны давно закончились. Наступило Время Мира.

— Это правда. Но раз в руках у вас я вижу оружие, то, видимо, в наших записях есть пробелы…

— Или священные фальсификации?

— Вы богохульствуете!

— Пожалуйста, простите меня. Я действительно пытаюсь наладить разговор. Поскольку вас отправили разыскивать меня, полагаю, вы многое обо мне знаете. Даже то, для чего я попал сюда.

— Несомненно. Вы — физик, Нарцисо Лупори. Работали в лабораториях Ватикана в замке Сант-Анджело. Вы — человек высокого интеллекта, занимали весьма ответственный пост, несмотря на то что не приняли сана. Отныне из-за вашего поступка мы ужесточим правила. Только духовное лицо сможет подняться до вашего положения. Искушаемый Дьяволом, вы сбежали сюда, в прошлое.

— Священники лучше могут противостоять козням Сатаны?

— Конечно!

— А что, если я скажу вам, что ни Бог, ни Дьявол здесь ни при чем, повсюду…

— Прекратите богохульствовать!

— Хорошо. Но я знаю, что это — правда. Я был слишком хорошим сыном Церкви, чтобы даже произносить вслух подобные вещи. Но теперь я свободен. Даже если и не свободен от Бога. Я сомневался, если хотите знать. Сомневался во всем. Вот почему я здесь. Я сомневался, что человек создан для того, чтобы жить в смирении, плодиться и населять Землю, уничтожая так называемые «меньшие» формы жизни. И что по воле Божьей мы не должны вторгаться в определенные области знаний — целые разделы физики.

— Так повелел Господь.

— Простите, нет. Это сделали люди. Папы и кардиналы. Люди, Те, чья вера ограниченна и кто хочет, чтобы весь мир верил в то же, во что и они. Они подавляют разум, волю, свободу, окружая все это серым облаком святости.

— Вам не смягчить меня словами. В конце концов, вам за них гореть в Геенне Огненной. Бросьте оружие, идите со мной. Вернитесь к тем, кто поможет вам очистить мысли.

— Кто уничтожит память, оригинальное мышление. Я не хочу состариться и умереть, как посаженное в святую землю растение, Нет. Я не вернусь с вами. И у меня такое странное ощущение, что вы тоже не вернетесь.

— Я вас не понимаю.

— Дело в том, что будущее, из которого мы пришли, не существует. И для этого мира уже не будет существовать. Почему, вы думаете, я забрался так далеко? Ранние эксперименты по перемещению во времени были лишь пробой. Проникая в прошлое на несколько месяцев, мы видели, что там все не так, как было раньше. Мне казалось, что я сумел понять причину. А теперь получил тому подтверждение. Вот почему я использовал аппаратуру, способную перенести меня далеко назад. На мне не было ничего, кроме одежды, которая была изорвана в клочья силой перемещения. Я нашел работу. Заработка вполне хватало, чтобы не умереть с голоду и иметь возможность заглядывать в книги. Вы когда-нибудь слышали о короле Англии Генрихе Восьмом?

— Почему вы спрашиваете меня об этом? Я не студент на экзамене по истории.

— Не важно. Он был мелкой фигурой. Умер, упав с коня, на двадцатом году своего правления. Но, конечно, вы знаете о Мартине Лютере.

— Конечно. Немецкий священник, а позднее — еретик и смутьян. Был посажен в тюрьму, где и умер, не помню в каком году.

— В 1515. Я хорошо это знаю. Так вот. А что вы скажете, если узнаете, что в этом мире он не умер в тюрьме? Он выступил против Матери-Церкви в 1517 году и возглавил движение за создание Новой Церкви.

— Безумие.

— Посмотрим. А добрый король Генрих остался жив и основал свою собственную Церковь! Я тоже сначала счел это безумием, но безумием освобождающим. Этот мир — далеко не рай. Но все же в нем существует свобода, и люди трудятся ради общего счастья. Вам тоже придется научиться любить этот мир, потому что теперь это и ваш мир. Будущее, каким мы его знали, не существует и не будет существовать. Вероятно, это изменение было вызвано нашим проникновением сюда, в прошлое. Подумайте, Бирбанте. Преследуя, вы потеряли меня, потеряли Церковь, Бога — все…

— Довольно! Прекратите. Вы лжете! — Бирбанте вскочил на ноги, щеки его побелели.

Нарцисо остался сидеть, улыбаясь загадочной улыбкой.

— Это пугает вас, не так ли? Если вы так обеспокоены, почему бы не убедиться самому? Большой временной передатчик, должно быть, у вас в машине. Но наверняка есть и переносной, аварийный. Всем, путешествующим во времени, было приказано носить его. Я ничего не сделаю. Мне некуда бежать. Просто установите время переноса и нажмите кнопку. Отправляйтесь домой, посмотрите, кто из нас был прав. Вы вернетесь сюда через мгновение. Я буду здесь. Ничего не изменится. Кроме того, что вы узнаете правду.

Бирбанте стоял в напряжении, пытаясь понять, стараясь не верить. Нарцисо молча указал на пистолет в качестве напоминания о его существовании. Затем он достал из кармана кусок газеты, вырванный из передовицы «Оссерваторе» — собственной газеты Ватикана. Бирбанте невольно прочитал заголовок и увидел фотографию под ним:

«ПАПА МОЛИТСЯ ЗА МИР. ОН ПРОСИТ ЛЮДЕЙ РАЗНЫХ КОНФЕССИЙ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К НЕМУ В ДЕНЬ МОЛИТВЫ».

Издав безмолвный вопль, священник одним движением вырвал газету из рук Нарцисо, бросил ее на землю, достал из кармана прибор, навел на себя и нажал кнопку.

Бирбанте исчез.

Нарцисо сидел, считая медленно идущие секунды. Каждый его мускул был напряжен. Ему не хватало воздуха, и он понял, что все это время сдерживал дыхание.

— Свободен! — закричал он, вскочив на ноги. — Он не вернулся, потому что не мог вернуться. Он в другом будущем, другом прошлом — Бог знает, где он. Это не мое дело. Мне больше не нужно бояться их. Свободен навсегда!

Он достал пистолет из кармана. Прикосновение к нему вызывало дрожь — и он зашвырнул его подальше. Нарцисо вспомнил, как учился целиться и стрелять, надеясь, что никто не догадается о его неспособности убить кого-либо из своего уголка времени и пространства. Он мягко пробежал пальцами по блестящей решетке машины.

«Мне повезло. Я могу сделать копию аккумуляторов, которые приводят машину в движение, и использовать их вместо двигателя внутреннего сгорания, с которым люди столько мучаются. Если кто-нибудь придет за мной, я смогу сбежать в другую эпоху. Хотя я сомневаюсь, что они на это отважатся после того, как исчез Бирбанте».

Нарцисо сел в машину и включил двигатель. Тот мощно и ровно загудел.

«Я увижу теперь значительно больше, чем крохотный уголок католической Италии. Я стану богатым и буду много путешествовать. Выучу английский, поеду в обе Америки, где правят англичане, поговорить с благородными ацтеками и майя в их золотых городах. Каким прекрасным будет для меня этот мир!»

Включив передачу, Нарцисо развернул машину и медленно поехал по дороге.

ПРЕКРАСНЫЙ ОБНОВЛЕННЫЙ МИР

Brave Newer World, 1970

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

Боб Силверберг подал интересную идею для антологии.

Айзек Азимов напишет вступление к книге и обрисует возможные пути развития человечества с учетом новейших достижений биологии. Всем известно, что у Айзека докторская степень по биохимии. Хотя в художественном творчестве он редко вспоминает о своей профессии, предпочитая не смешивать жанры.

Рассказы в сборнике будут длинными, что позволит тщательно проработать тему. Например, в этом рассказе — более тринадцати тысяч слов.

Я посвятил его давно интересовавшей меня проблеме. Меня привлекала мысль написать утопию. Особенно такую, где решена проблема населения планеты. Я просто не смог бы построить мир Айзека, не избавившись от нашего перенаселенного мира. Для его уничтожения нужна была сильная мотивация, и я выбрал одну из наиболее сильных — эгоизм.

Конечно, и в утопиях случаются неприятности, хотя бы небольшие, потому что, каким бы идеальным ни был мир, всегда найдутся люди, которым он не по душе.

Ливемору нравился вид, открывавшийся с небольшого белого балкона его офиса. Стоя на балконе и глядя на молодую весеннюю зелень, растущую на склонах холма, и деревья Старого Города, он пытался унять дрожь. На такой высоте в это время года воздух был довольно прохладен.

Под ним и над ним тянулись белые ступени этажей здания Нового Города, образуя в пространстве элегантную букву «А» с основанием в добрую половину мили и сходясь почти в точку на вершине. На каждом этаже по всему периметру здания тянулись ряды балконов. Прекрасный проект. Ливемор ощущал бесперебойный стук своего сердца. Новые лекарства оживили изношенные клапаны. Организм его получал надежную поддержку и работал так же слаженно, как и Новый Город. Хотя внешность оставляла желать лучшего. Коричневые пигментные пятна, морщины, седые волосы — больше похоже на обшарпанные дома Старого Города.

Солнце скрылось за тучей, стало ужасно холодно. Он нажал кнопку и, когда стеклянная стена отъехала в сторону, с облегчением вернулся в очищенный и подогретый воздух комнаты.

— Давно меня ждете? — спросил он старика, понуро сидевшего на стуле у дальнего конца письменного стола.

— Вы приглашали, доктор. Я никогда не жаловался, но…

— Так и не начинайте. Встаньте, расстегните рубашку. Позвольте мне взять вон те записи. Грейзер, я помню вас. Это вам имплантировали отросток почки? Как вы себя чувствуете?

— Плохо, одно могу сказать. Нет аппетита, бессонница, а если удается заснуть, просыпаюсь в холодном поту. И еще боли в животе! Позвольте мне рассказать вам о… А-ах!

Ливемор приставил стетоскоп к голой груди Грейзера.

Пациенты любили доктора Ливемора, но ненавидели его стетоскоп, пребывая в полной уверенности, что доктор нарочно охлаждает его перед приемом. Они были правы. В футляре находилась термоэлектрическая охлаждающая пластина, которую Ливемор специально использовал, чтобы отвлечь пациентов.

— Хм-м, — сказал он, нахмурившись, вставил концы трубок в уши, но ничего не услышал. Он давно забил стетоскоп воском. Все эти «систолы-диастолы» мешали ему сосредоточиться. Вполне достаточно шума собственного сердца. Анализы делали автоматы, и делали это много лучше него. Он порылся в листках и диаграммах.

— Садитесь и застегните рубашку, примите две штуки прямо сейчас. При вашем состоянии — это как раз то, что нужно.

Из пузырька, лежавшего в ящике письменного стола, он вытряс большие красные подслащенные таблетки и указал на пластиковый стаканчик и графин с водой. Грейзер жадно потянулся к таблеткам — настоящее лекарство.

Ливемор разыскал последние рентгеновские снимки и вставил их в проектор. Превосходно. Новая почка, мягко очерченная на снимке, напоминала молоденький боб, такая крошечная рядом со старшей сестрой. Пройдет год, и они станут идентичными. Науке подвластно все или почти все.

Он швырнул папку на стол. Утро выдалось трудным. Даже дневные операции не помогли расслабиться, как это происходило обычно.

Старики. Его возрастная группа. Они давно знали и уважали друг друга. Ливемор уже много лет занимался практикой. Кажется, это все, что им было известно о нем. Интересно, догадался ли кто-нибудь связать его имя с доктором Рексом Ливемором, руководителем эктогенетической программы?

— Благодарю за таблетки, док. Так надоели эти уколы. Но мои внутренние органы…

— Идите вы к черту со своими внутренними органами. Они такие же старые, как мои, и в таком же хорошем состоянии. Все ваши беды от скуки.

Грейзер одобрительно кивнул, не обратив внимания на грубоватый тон. Хоть какая-то живая струя в его стерильном существовании.

— Скука — это очень точно сказано, док. Часами я сижу на горшке…

— А чем вы занимались до ухода в отставку?

— Это было так давно.

— Не настолько давно, чтобы нельзя было вспомнить. Если же вы не можете, то, значит, вы настолько стары, что незачем переводить пищу и занимать место под солнцем. Мы извлечем ваш дряхлый мозг и поместим в банку с этикеткой «старческий мозг».

Грейзер заплакал бы, услышав такое от кого-нибудь помоложе, теперь же он лишь усмехнулся.

— Это было давно, но я не говорил, что не помню. Я был художником. Не из тех, что рисуют картины, а маляром — красил дома. Восемьдесят лет работал, пока профсоюз не выкинул меня на пенсию.

— Хорошо получалось?

— Лучше не бывает. Такого им больше не найти.

— В это можно поверить. Мне чертовски надоела эта вечная белая отделка из суперпластика. Я в ней как в яичной скорлупе. Вы можете это перекрасить?

— Краска не ляжет.

— А если я найду такую, которая ляжет?

— Можете на меня рассчитывать, док.

— Это займет определенное время. Вы уверены, что сможете обойтись без плетения корзин, вечеринок и телевидения?

Грейзер в ответ фыркнул и слегка улыбнулся.

— Ну, хорошо. Я свяжусь с вами. Придете через месяц в любом случае. Я хочу взглянуть на вашу почку. Что же до всего остального — после гериатрического лечения вы в прекрасной форме. Просто вас одолела скука от этих чертовых корзин и телевизора.

— Можете еще раз повторить. Не забудьте насчет краски, слышите?

Послышался серебристый звонок телефона, и Ливемор, проводив старика, поднял трубку.

С экрана на него смотрело маленькое взволнованное лицо Литы Кребб.

— О, доктор Ливемор, у нас неприятности еще с одной пробиркой.

— Я знаю. Заходил сегодня утром в лабораторию. Спущусь туда к 15.00. Мы все обсудим.

Он повесил трубку и посмотрел на часы. До встречи оставалось двадцать минут. Можно еще принять пару пациентов.

Гериатрия — не его область. Она его мало интересовала. Но его интересовали люди. Знают ли они, как мала его роль? Они ведь находятся под неусыпным наблюдением и контролем медицинской аппаратуры.

Возможно, они просто получают удовольствие от общения, как и он сам. Во всяком случае, вреда от этого не будет.

Следующим пациентом была худая седоволосая женщина. Она начала жаловаться, едва войдя в кабинет, и не прекращала этого занятия, осторожно усевшись на стул и отставив в сторону костыли.

Ливемор кивнул, продолжая машинально чертить в блокноте, забавляясь обрушившимися на него жалобами и проклятиями, которые уже много раз слышал во всех подробностях. Разговор шел всего лишь о ступне. Чего там обсуждать? Пальцы, сухожилия и всякое такое. Но в дополнение к обычной боли у нее появились новые симптомы: приливы крови и зуд. Все это было особенно любопытно, если учесть, что ступню ей ампутировали шестьдесят лет назад. Эффект присутствия конечности с фантомными болевыми симптомами — явление давно известное. Описаны даже случаи возникновения фантомных сексуальных импульсов у полностью парализованных пациентов. В данном случае все это тянулось так долго, что перестало представлять интерес.

Он рассеянно выслушал поток жалоб, и, когда наконец дал ей несколько сладких таблеток и проводил к двери, оба они почувствовали себя значительно лучше.

Когда он вошел в комнату, где заседало Правление, Кэтрин Руффин и Стертевант уже ждали его. Стертевант, как обычно, нетерпеливо постукивал испачканными чем-то зеленым пальцами по мраморной поверхности стола. Во рту он держал одну из своих антиникотиновых неканцерогенных сигарет. Толстые круглые очки и острый нос придавали ему сходство с совой. Но тонкая линия губ привносила в его облик черепашьи черты. «И уши, как у лося», — подумал Ливемор, а вслух сказал:

— Вам известно, Стертевант, что запах ваших сигарет напоминает выгоревшую помойку?

— Это вы уже говорили, — сказала Кэтрин Руффин, тщательно подбирая английские слова.

В молодости она эмигрировала из Южной Африки, вышла замуж за давно умершего мистера Руффина, но сохранила акцент, доставшийся ей от жизни среди буров. В полном расцвете, с округлыми, как у голландской домохозяйки, формами, она тем не менее обладала памятью компьютера и занимала пост старшего администратора.

— Оставим в покое мои сигареты, — Стертевант выкинул окурок и немедленно потянулся за новой сигаретой. — Вы можете прийти на собрание хоть раз вовремя?

Кэтрин Руффин постучала костяшками пальцев по столу и включила диктофон.

«Протокол заседания Генетического Управляющего Совета, Сиракузы, Новый Город, 14 числа, вторник, 2025 год. Присутствовали: Руффин, Стертевант, Ливемор. Председатель — Руффин».

— Что там у вас опять случилось с пробирками? — спросил Стертевант.

Ливемор вместо ответа махнул рукой.

— Определенный процент неудач заложен в эксперимент. Я разберусь с этими последними и к утру представлю отчет. Беспокоиться не о чем — просто технические неполадки. Вот что меня действительно волнует, так это генетические приоритеты. У меня тут с собой список.

Он принялся рыться в многочисленных карманах куртки, и Стертевант нахмурился, снова напомнив Ливемору черепаху.

— Опять вы с вашими списками, Ливемор. Может, хватит? Приоритеты — это дело прошлого. У нас теперь готовая программа, которой мы должны следовать.

— Приоритеты никогда не утратят важности. И говоря так, вы демонстрируете типичное для социолога невежество в вопросах генетики.

— Вы меня оскорбляете!

— Мне жаль, что приходится вас обижать, но это правда, — Ливемор наконец разыскал во внутреннем кармане смятый листок бумаги и разгладил его на столе перед собой.

— Вы привыкли к этим чертовым графикам и диаграммам, к демографическим кривым и прогнозам, которые, по вашему мнению, отражают реальную картину мира. Тогда как на самом деле они весьма приблизительно соответствуют фактам. Я не собираюсь мучить вас цифрами. Их слишком много, и вряд ли они что-нибудь вам скажут. Но я хочу, чтобы вы учитывали огромное многообразие нашего генетического фонда. Человечество, насколько мы его знаем, за полмиллиона лет своего существования претерпевало мутации, изменялось, скрещивалось. И смерть, и создание семьи во всех поколениях были своего рода селекцией. Плохие, хорошие признаки; мутации, способствующие развитию и его подавляющие; развитый мозг и гемофилия — все перемешалось в роде человеческом. Теперь мы говорим, что хотим улучшить этот род путем генной селекции. Мы черпаем признаки из бездонного резервуара: яйцеклетки каждой женщины, сперма каждого мужчины. Можно проанализировать признаки генетических композиций, заложить результаты в компьютер для создания благоприятных комбинаций, оплодотворить яйцеклетку и вырастить плод эктогенетическим способом. Если все пойдет нормально, через девять месяцев мы получим дитя нашей селекции — и тем самым род человеческий станет на одну единицу лучше. Но что такое улучшение и что такое благоприятная комбинация? Темная кожа благоприятна в тропиках, но в северном полушарии она будет поглощать слишком мало ультрафиолета, тело не сможет вырабатывать витамин D, что приведет к развитию рахита. Все относительно.

— Мы уже говорили об этом, — сказала Кэтрин Руффин.

— Но недостаточно часто. Если мы не будем пересматривать и обновлять наши задачи, мы неизбежно пойдем по пути с односторонним движением. Забраковав какие-либо генетические признаки, мы отвергаем их навсегда. В некотором смысле работа команды из Нового Сан-Диего попроще. Перед ними поставлена особая задача. Они должны вывести новые породы людей, специальные типы для различной среды и рода деятельности. Космонавтов со сверхустойчивой психикой для полетов к дальним планетам, которые могут длиться десятилетиями. Поселенцев для жизни на Марсе с повышенной стойкостью к воздействию температуры и низкого давления. Они безжалостно отбрасывают гены, имея перед собой четкую цель. Мы же улучшаем породу вообще, и наша цель довольно туманна. Чего мы достигнем, создав новую расу суперменов? Если они будут с розовой кожей, то что делать с неграми…

— Бога ради, Ливемор, не нужно снова начинать этот разговор, — закричал Стертевант. — У нас утвержденные графики, правила и нормы для каждой операции.

— Я уже говорил, что вы не имеете представления о генетике, и получил еще одно тому подтверждение. Вы просто не в состоянии понять, что после каждой селекции игра начинается заново. Как там они говорят в исторических программах стереоканала — «это совершенно новая игра». Весь мир рождается заново с рождением каждого ребенка.

— Полагаю, вы излишне драматизируете ситуацию, — бесстрастно сказала Кэтрин Руффин.

— Ни в коей мерю. Гены — это не кирпичики. Нельзя построить желаемую структуру по заказу. Мы только можем найти оптимум, посмотреть, что получится, и начинать все сызнова. Никакие директивы не в состоянии охватить все параметры, на основании которых мы делаем выбор, или проконтролировать каждую случайную комбинацию. Техник — это маленький бог. От него зависят жизнь и смерть. А некоторые их решения, в смысле перспективы, кажутся весьма сомнительными.

— То, что вы предлагаете, — невозможно, — сказал Стертевант, и Кэтрин Руффин согласно кивнула.

— Возможно, но дорого. Мы должны внимательнее изучать каждое произведенное нами изменение и прогнозировать, куда это нас заведет.

— Придите в себя, доктор Ливемор, — сказала Кэтрин Руффин. — Вы уже предлагали это раньше. Тогда, после оценки бюджета, ваше предложение было отвергнуто из-за дороговизны. Вспомните, не мы приняли такое решение. Оно исходило от руководства. Мы ничего не добьемся, если будем постоянно возвращаться к прошлому. Нам нужно рассмотреть новое дело, которое я и хотела бы представить Совету.

У Ливемора заболела голова, и он достал таблетку из пузырька в кармане. Двое других продолжали беседу, но он больше не обращал на них внимания.

Поговорив с доктором Ливемором, Лита Кребб повесила трубку и почувствовала, что вот-вот расплачется. В течение нескольких недель ей приходилось работать по многу часов подряд, и она совершенно не высыпалась. Глаза ее покраснели. Лита принадлежала к тому типу людей, которые никогда не плачут, хоть и относятся к женскому полу. Но семнадцать испорченных пробирок — это семнадцать смертей. Семнадцать крошечных жизней оборвались, так и не увидев свет. Она остро переживала потерю» будто это и в самом деле были дети…

— Такие крошечные, едва можно разглядеть, — сказал Визи. Лаборант поднес к свету одну из отсоединенных от системы жизнеобеспечения пробирок и встряхнул ее, взбалтывая жидкость внутри. — Вы уверены, что они погибли?

— Прекратите! — резко оборвала его Лита, но тут же постаралась взять себя в руки. Она гордилась умением обращаться с подчиненными. — Да, они погибли. Я проверяла. Профильтруйте их, заморозьте и наклейте этикетку. Я еще буду их изучать.

Визи кивнул и забрал пробирку. Лита подумала, а стоит ли воспринимать их, как живых существ, как детей. Видимо, сказывается усталость. Они были лишь группами растущих клеток, такими же безликими, как и клетки, образующие нарост на ее ладони. Она потерла его, снова напомнив себе, что нужно будет им заняться.

Ей было слегка за тридцать. Красивая женщина с развитыми формами и смуглой кожей. Коротко остриженные волосы медового, в тон коже, цвета. На лице — никаких следов косметики. Тяжелые складки белого лабораторного халата скрадывали ее фигуру. Несмотря на молодость, между бровей у нее уже появились первые морщинки. Когда она склонилась над микроскопом, разглядывая подкрашенный образец, морщинки стали глубже.

Неудачи с пробирками обеспокоили ее сильнее, чем она могла ожидать. Последние несколько лет выполнение программы шло настолько гладко, что она успела к этому привыкнуть и думала уже о генетических возможностях второго поколения. Пришлось заставить себя спуститься на землю и заняться техническими проблемами эктогенезиса…

Кто-то крепко обнял ее сзади, прижав ладони к телу пониже талии. Твердые губы поцеловали в шею.

— Не надо! — сказала она, высвобождаясь из объятий. Гаст тут же опустил руки и отступил на шаг.

— Не сердись, — сказал он. — Мы ведь женаты, к тому же никто нас не видит.

— Я не возражаю, чтобы ты обнимал меня, но я работаю. Разве ты не понимаешь?

Лита повернулась к нему, явно рассерженная. Гаст молча стоял перед ней. Это был крепкий мужчина с темными волосами, смуглый, со слегка оттопыренной нижней губой, отчего лицо его имело обиженное выражение.

— Не нужно дуться. Мне просто некогда развлекаться.

— Что-то слишком часто тебе некогда в последнее время.

Он быстро огляделся вокруг и, убедившись, что никто их не слышит, сказал:

— Все было по-другому, когда мы поженились. Ты была такая нежная, — он медленно протянул руку и коснулся пальцем ее груди.

— Не надо, — сказала она, отодвинулась и закрылась руками. — Здесь такое творится сегодня. Настоящий ад. Мы слишком поздно обнаружили неисправность клапана в одной из линий, осуществляющих доставку гормонов. И испортили семнадцать пробирок. Хорошо хоть на ранней стадии.

— Ну, и что вы потеряли? У вас в морозильных камерах, наверное, хранится несколько миллиардов образцов спермы и яйцеклеток. Их снова оплодотворят, и ты продолжишь свою работу.

— Подумай о том, сколько труда ушло на подбор нужных комбинаций генов, — и все впустую.

— Техники за это получают деньги. Надо же им чем-то заниматься. Послушай, что, если мы на некоторое время забудем о работе и один вечерок отдохнем? Поедем в Старый Город. Там, я слышал, есть одно местечко. Называется «У Шарма». Настоящая ритуальная кухня и развлекательная программа.

— Давай поговорим попозже? Сейчас мне действительно некогда…

— Господи, да тебе всегда некогда. Я вернусь к 17.30. Может, надумаешь.

Он сердито вышел, но автоматическая пружина не позволила двери хлопнуть.

Что-то ушло из их жизни. Но что? Он любил Литу, она любила его — в этом он был уверен. Каждый из них занимался своей работой, но раньше это не вызывало конфликтов. Бывало, всю ночь они работали в одной комнате в полном согласии. Потом, с первыми проблесками зари, пили кофе, охваченные приятной полусонной усталостью, заваливались в постель и любили друг друга. В последнее время все изменилось, и он не мог понять почему.

Он сел в ближайший лифт и произнес: «Пятьдесят». Двери закрылись, и лифт плавно пошел вниз.

Сегодняшний вечер они проведут вместе. Он твердо решил, что на этот раз все будет иначе.

Уже выйдя из лифта, он обнаружил, что попал не на тот этаж. На пятнадцатый вместо пятидесятого. Анализатор чисел в лифтовом компьютере почему-то всегда путал эти два этажа. Двери закрылись прежде, чем он успел вернуться, и он заметил двух стариков, хмуро на него смотревших. Не дожидаясь следующего лифта, он повернулся и торопливо прошел в холл. Там было еще несколько стариков. Одни прохаживались, шаркая по полу, другие передвигались в инвалидных колясках. Гаст старался смотреть прямо перед собой, чтобы не встречаться с ними взглядом. Они злились, если здесь появлялся кто-нибудь из молодых.

Ну что же, его тоже не слишком радовало, что старики заняли совершенно новое здание. Его здание… Нет, так нельзя. Прискорбно, что подобная мысль пришла ему в голову. Здание было не его. Просто он работал в команде проектировщиков, потом остался, чтобы участвовать в строительстве. Старики имели такое же право находиться здесь, как и он. А может, даже большее, поскольку это их дом.

Удачный компромисс. Новый Город проектировался для будущего, но будущее не спешило, поскольку почти все в мире можно ускорить, кроме развития плода. Девять месяцев от зачатия до рождения. Все равно — в пробирке или в утробе матери. После рождения медленно потянется детство, промелькнет юность. Слишком расточительно все эти годы содержать пустующее здание, И сюда подселили стариков, брошенных в дебрях перенаселенного мира. Новейшие методы гериатрии помогали поддерживать их силы. Они вместе старели — последние представители вырождавшихся поколений. Детей было меньше, чем родителей. Внуков еще меньше. Страх перед надвигавшимся голодом, болезнями, всеобщей потерей жизнеспособности крепко засел в них.

Нельзя сказать, что они отказались от продолжения рода сознательно. Руководствуясь лишь своим эгоизмом, они продолжали бы жить так, как жили все предыдущие поколения в человеческой истории: «На наш век места хватит».

Но тут началось бурное развитие гериатрии, появились новые лекарства. Перед таким соблазном человечество не смогло устоять.

Чем меньше детей, тем на большую помощь можно было рассчитывать. Рождаемость тут же упала до нуля. Обитатели перенаселенного мира не желали делить его со своими детьми.

В результате у каждого ребенка, кроме родителей, было еще полдюжины престарелых родственников. На каждую семейную пару приходилось десять-пятнадцать таких родственников.

Не могло быть даже речи о том, чтобы этот поток стареющих людей влился в новое поколение. Не хватило бы ни места, ни средств для их содержания. Эта проблема тяжелой ношей легла на плечи правительства.

И все же, несмотря на чудеса медицины, численность населения стала, в конце концов, уменьшаться, с каждым днем требуя все меньше затрат, как отслужившее свой век оборудование. Когда строились новые города, предназначенные для жизни будущих, научно спланированных поколений, было принято мудрое решение переселить туда стариков. Там их можно было обеспечить всем необходимым при минимуме затрат. Старые города вздохнули бы с облегчением, избавившись от непосильного бремени.

Поскольку лекарства плохо помогали тем, кто перешагнул рубеж полутора столетий, можно было установить расписание так называемого «ухода». Никто не хотел произносить слово «смерть». И по мере «ухода» теперешних обитателей здание могло бы заселяться подрастающим поколением.

Все справедливо. Если только не заезжать на этажи, отведенные для стариков.

Глядя прямо перед собой, Гаст быстро прошел по коридору, похожему на улицу, избегая людей и не обращая внимания на котельные, ванные комнаты, тропические сады и пляжи по обе стороны коридора. Он почувствовал облегчение, дойдя до следующей группы лифтов. На этот раз он очень четко произнес «пятьдесят» после того, как двери закрылись.

Когда Гаст наконец добрался до конца недостроенного коридора, рабочая смена уже заканчивалась. Покрытие на полу обрывалось в том месте, где остановился укладчик. Дальше шел необработанный слой сырого цемента со следами опалубки. На длинных треножниках стояли прожекторы.

— Были проблемы с укладчиком, мистер Кребб, — пожаловался начальник смены.

Эти люди выросли в мире безотказно работающих машин, изредка случавшиеся сбои выводили их из равновесия.

— Я посмотрю. В фильтре есть что-нибудь?

— Заполнен до половины. Почистить?

— Не нужно. Я сам попробую запустить машину и, если понадобится, вызову службу ремонта.

После отключения двигателей в огромном, похожем на пещеру помещении воцарилась гулкая тишина. Люди расходились, окликая друг друга. Шаги их гулким эхом отдавались в наступившей тишине. Наконец Гаст остался один.

Он взобрался по лестнице на громаду укладчика и включил компьютерный контроль. Набрав на клавиатуре команду запроса, он прочитал на экране результаты проверки систем. Все параметры в норме. Эти бестолковые машины надежно сообщают только о своих собственных неполадках и часто неспособны обнаружить неисправность внешних объектов.

Гаст выключил компьютер и нажал пусковую кнопку. Послышался гул, массивный корпус машины вздрогнул. Индикаторы, мигнув красным, по мере ускорения двигателей переключались на зеленый свет. Когда вспыхнул сигнал готовности, Гаст искоса взглянул на телевизионный экран, расположенный справа. Экран показывал участок пола под укладчиком. Четко виднелась линия обрыва покрытия. Гаст отвел машину на несколько футов назад, чтобы привести в действие датчики, и включил минимальную рабочую скорость. Дойдя до края, укладчик повел покрытие дальше. Подача и вязкость массы регулировались автоматически. Задача оператора фактически сводилась к запуску и отключению. Завороженно глядя на полосу нового покрытия, Гаст не заметил никаких сбоев в действиях аппарата. Он получал удовольствие от этой несложной работы.

Раздался предупреждающий звонок, и на контрольной панели замигали красные лампочки. Гаст моргнул и успел заметить, как на экране мелькнуло что-то черное. Он остановил машину и дал задний ход. Отведя укладчик футов на десять, выключил питание и спустился вниз. Пластиковое покрытие еще не успело остыть, и он осторожно пошел вперед. На краю покрытия вздулся пузырь в фут шириной, как будто машина вместе с очередной порцией массы выпустила воздух. Техники разберутся. Он сделал в блокноте пометку, чтобы не забыть им позвонить, выключил все, кроме дежурных огней, и вернулся к лифтам, четко назвав номер своего этажа.

Лита и доктор Ливемор склонились над рабочим столом в лаборатории. Гаст тихо вошел и молча слушал их разговор, не желая мешать.

— Вот здесь — наиболее перспективные новые штаммы, — сказала Лита. — В особенности, Рейли-Стоуна. Я не знаю, сколько машинного времени ушло на предварительную селекцию, но техники, должно быть, потратили сотню часов только на это оплодотворенное яйцо.

— Это много? — спросил Ливемор.

— Думаю, да, но следует учесть, что мы первый раз применили перекрестную селекцию признаков Бершока с многократным делением.

— Понятно, В следующий раз будет быстрее. Отнесите обратно записи и укажите номера поврежденных пробирок. Пусть готовят замену… Здравствуйте, Гаст. Я не слышал, как вы вошли.

— Не хотел беспокоить.

— Ничего-ничего, Мы все равно уже закончили. У нас тут сегодня неприятности.

— Я слышал. Не знаете, что произошло?

— Я не Господь Бог, чтобы все знать.

Лита удивленно на него посмотрела.

— Но, доктор, мы же точно знаем, почему погибли эмбрионы. Испортился клапан на входе…

— Но почему он испортился? Всякая причина обусловлена другой причиной.

— Мы собираемся в Старый Город, доктор, — сказал Гаст, желая сменить тему.

— Не позволяйте мне отговаривать вас. Но, смотрите, не занесите оттуда инфекцию.

Ливемор направился к выходу. В этот момент дверь распахнулась. На пороге молча стоял незнакомый человек с грубыми чертами лица. Закрыв за собой дверь, он громко произнес их имена, глядя по очереди на каждого из них;

— Доктор Ливемор, Лита Кребб, Гаст Кребб. Мне нужно поговорить с вами. Меня зовут Блейлок.

Ливемору явно не понравилось такое обращение.

— Позвоните моему секретарю, если вы хотите назначить встречу. Я сейчас очень занят.

Ливемор направился к двери, но Блейлок загородил дорогу и достал из кармана бумажник.

— Хотелось бы поговорить с вами сейчас. Вот мое удостоверение.

Ливемор остановился и взглянул на золотой значок.

— ФБР? Но что вам здесь нужно?

— Найти убийцу.

Воцарилось неловкое молчание.

— Вам я могу сказать, но буду весьма признателен, если этот разговор останется между нами. Один из техников работает на нас, регулярно докладывая о ходе выполнения проекта.

— Шпионите! — разозлился Ливемор.

— Вовсе нет. Правительство много вложило в этот проект и вправе рассчитывать, что деньги налогоплательщиков не будут потрачены впустую. А у вас были случаи гибели зародышей в первые недели после оплодотворения.

— Это чистая случайность, — сказала Лита, но, покраснев, замолчала, встретив холодный взгляд Блейлока.

— В самом деле? А вот мы так не думаем. В Соединенных Штатах есть еще четыре Новых Города, где работают над подобными проектами. Там тоже бывают неудачи, но не так много.

— Это ничего не значит, — сказал Ливемор. — Закон средних чисел допускает небольшие различия.

— Речь идет не о нескольких случаях. У вас их в десять раз больше, чем в других лабораториях. На каждую их неудачу приходится десять ваших. На десять — сто ваших. Так что я здесь не случайно. А вас, как руководителя проекта, я прошу дать мне письменное разрешение на вход в любое помещение и беседу с любым сотрудником.

— Мой секретарь уже ушел. Утром…

— Письмо уже напечатано, На вашем бланке. Нужна только подпись.

— Я не стану подписывать. Бланк украден.

— Не надо оскорблений, доктор. Ваши бланки изготовлены в правительственной типографии. Я получил их там для работы. И не нужно мне эту работу затруднять.

Последняя фраза была сказана таким ледяным тоном, что Ливемору пришлось подчиниться.

Лита и Гаст молча наблюдали за происходящим. Блейлок сложил письмо и спрятал его в карман.

— Позже мне придется поговорить с каждым из вас, — сказал он и вышел, не проронив больше ни слова.

Ливемор ушел следом за ним.

— Какой неприятный тип, — сказала Лита.

— А что, если он прав насчет злого умысла? Хотя непонятно, как это можно сделать?

— Очень легко.

— Но с какой целью? — спросил Гаст.

— Пусть этим занимается Блейлок. Ему за это платят. А я устала и хочу есть. Сегодня был очень трудный день. Иди домой, разморозь что-нибудь к обеду. Мне еще нужно ненадолго задержаться и закончить испытания.

— Ты забыла, что я пригласил тебя пообедать в Старом Городе?

— Это не… — начала Лита, но остановилась, не договорив. Гаст не совсем прав. Просто ее мысли были заняты работой. А тут еще этот Блейлок…

Она быстро убрала приборы, не закончив испытание, и сняла халат. На ней было темно-серое Строгое тонкое платье.

— Если снаружи холодно, то нужно взять пальто.

— Конечно, холодно, ведь еще только март. Наши пальто уже в машине.

Они молча прошли к лифту и спустились к автостоянке. Подойдя к машине с откидывающимся верхом, Гаст нажал кнопку, и прозрачный купол пополз вверх. Одевшись, они сели в машину, и Лита включила обогреватель. Гаст запустил двигатель, и машина тронулась с места, направляясь к выходу. Двери автоматически распахнулись, пропустив их в тамбур, и захлопнулись у них за спиной. Одновременно открылись наружные двери тамбура, и они выехали на магистраль, ведущую вниз, к Старому Городу.

Многое изменилось в Старом Городе со времени их последней поездки.

Грязные улицы, газоны с пожухлой травой, поросшие сорняком трещины в асфальте, раскиданные ветром обрывки бумаги. Они миновали пустырь, вздымая клубы пыли.

Лита сидела, вжавшись в сиденье, и дрожала, хотя обогреватель работал на полную мощность. Они ехали мимо обшарпанных полуразрушенных домов. Серые голые деревья стояли, как скелеты, в гаснущем свете дня. Проплутав по городу и постоянно читая на указателях названия улиц, они наконец нашли светящуюся вывеску, на которой было написано «У Шарма».

Им удалось поставить машину у самых дверей, что могло объясняться двумя причинами: либо они приехали слишком рано, либо заведение не пользовалось популярностью. Дул пронзительный ветер, и Лита побежала вперед, не дожидаясь, пока Гаст закроет машину. Внутри их встретил сам хозяин заведения — Шарм.

— Заходите, милости просим, — сказал он с напускным радушием.

Это был здоровенный негр с очень темной кожей, одетый в блестящий красный восточный халат и феску такого же цвета.

— У меня есть столик, откуда вам будет удобно смотреть наше представление.

— Прекрасно, — сказал Гаст.

Гостеприимство Шарма объяснялось легко. Кроме них и еще одной пары, в ресторане никого не было. С кухни доносился запах готовящейся пищи. Стол был накрыт несвежей скатертью в застарелых пятнах.

— Выпьете что-нибудь? — спросил Шарм.

— Думаю, да. Что вы можете предложить?

— «Кровавая Мэри» с текилой — наш фирменный коктейль, Уверен, вам понравится.

Коктейли, должно быть, смешивали заранее, потому что буквально через минуту Шарм появился с подносом и двумя меню под мышкой. Наполнив их стаканы, он налил себе, подвинул стул и подсел к ним за столик. Атмосфера у Шарма была весьма непринужденной.

— Будем здоровы, — сказал Шарм.

Они выпили. Лита медленно поставила стакан, скривив губы. Но Гасту терпкий вкус напитка пришелся по душе.

— Отлично. Я никогда не пробовал ничего подобного. А из еды найдется что-нибудь фирменное?

— Все, что пожелаете. Моя жена — большой знаток ритуальной кухни. Цветной горошек, кукурузные лепешки, сосиски из кошерного мяса и жареные бобы по-бостонски — у нас есть все. Только выбирайте. Сейчас будет музыка, а примерно через полчаса для вас станцует Айкана.

— Очень мило, — сказал Гаст, потягивая коктейль.

— Да не совсем. Я хочу немного помучить вас вопросами, мистер Кребб. Я видел, как вы выступали по стереоканалу на той неделе. Рассказывали о Новом Городе. Это было здорово. Я подумал, не открыть ли мне у вас ресторан? — он осушил свой стакан и налил еще, не забыв и про гостей.

— Трудно сказать…

— А что легко? Жить на подачки и рехнуться со скуки? У меня большие планы. Ритуальную кухню любят все. Старикам она напомнит о былых днях, а детям будет в новинку. Здесь в такие заведения почти никто не ходит. Туго с деньжатами. Нужно перебираться в другое место. Есть шансы устроиться в Новом Городе?

— Я могу узнать, но вы должны понимать, мистер Шарм…

— Просто Шарм. Это мое имя.

— Вы должны понимать, что у стариков — особые санитарные требования.

— У нас здесь тоже не свинарник. Мы тщательно следим за чистотой.

— Простите, вы не так меня поняли. Им готовят специально разработанную в лаборатории пищу, которая соответствует назначенному лечению.

Барабанная дробь прервала их разговор. Грустный индеец начал отбивать боевой ритм на бас-барабане, потом, носком ноги нажав на педаль, переключился на большой барабан. Зазвучала запись еврейской народной песни, и он исполнил партию ударных.

Барабанил он громко, но особого впечатления его игра не производила.

— А как насчет людей помоложе? — прокричал Шарм, пытаясь перекрыть грохот барабанов. — Вроде вас. Вы приехали в такую даль, чтобы отведать блюда ритуальной кухни. Почему бы не устроить это поближе к дому?

— Нас еще мало. Только техники и строители. Пока родилось не более десяти процентов детей, для жизни которых, собственно, и был построен город. Так что вряд ли вам удастся найти достаточно клиентов. Может быть, позже.

— Ага, позже. Лет через двадцать, — Шарм погрустнел и затих, оживившись лишь для того, чтобы наполнить стаканы.

Вошел еще посетитель, и Шарм неохотно поднялся.

Они заказали ассорти из всех блюд и бутылку вина, поскольку «Кровавая Мэри» не вызвала у Литы особого восторга. Пока они ели, из глубины зала появилась смуглая девушка, судя по внешности, гавайского происхождения, и вяло протанцевала хулу.

Гаст смотрел на нее с удовольствием. Из одежды на ней была только сплетенная из травы юбочка с множеством прорех, державшаяся на бедрах. Девушка была с достаточно развитыми формами, чтобы демонстрировать их во время танца. Это повышало интерес к выступлению.

— Довольно вульгарно, — сказала Лита, вытирая глаза салфеткой. Она положила слишком много хрена в фаршированную рыбу.

— Я так не думаю.

Гаст положил руку на ее колено. Не меняя выражения лица, она отодвинулась.

— Не надо, мы же не одни.

— А даже если и не одни! Черт возьми, Ли. Что происходит? Мы целыми днями заняты работой, но нужно подумать и о нашей личной жизни. Может быть, взять на воспитание новорожденного?

— Мы уже говорили об этом раньше…

— Тогда ты сказала «нет». Послушай, Ли, дорогая. Я не хочу сделать из тебя средневековую женщину — с одним ребенком на руках, одним на коленях и одним в животе. Женщины в наши дни свободны от всех опасностей и хлопот, связанных с рождением детей. Но все же, Бог создал их женщинами, а не мужчинами. У них иное предназначение. Многие пары не хотят детей, и воспитание детей в яслях имеет массу преимуществ. Но есть семьи, которые сами растят детей, женщины даже могут нянчить их, сделав необходимые прививки.

— Ты думаешь, я соглашусь на это?

— Я не прошу тебя сразу соглашаться на «это», как ты изволила выразиться. Но зачем говорить таким тоном? Можно подумать, речь идет о чем-то неприличном. Ты только представь. У нас появится сын. Мы будем вместе проводить вечера, выходные. Это было бы забавно.

— Не нахожу ничего забавного.

Назревала ссора. Гаст был готов наговорить грубостей, но в этот момент Лита схватила его за руку.

— Смотри, вон там, в углу. Это не тот тип, что приходил в лабораторию?

— Блейлок? Да, похоже. Хотя трудно сказать наверняка при таком освещении. А в чем разница?

— Ты не понимаешь? Он следит за нами. Он считает, что это мы виноваты в гибели эмбрионов.

— У тебя слишком богатое воображение. Может, он просто любитель ритуальной кухни.

И все же, зачем он приехал в ресторан? Если для того, чтобы доставить им беспокойство, то он преуспел. Лита отодвинула тарелку, Гаст тоже утратил интерес к еде и попросил чек. Настроение было испорчено. Одевшись, они вышли в холодный сумрак ночи.

Шарм с немым укором посмотрел им вслед. Он понял, что ему не суждено начать новую жизнь в Новом Городе, как бы сильно он этого ни желал.

Много лет назад Кэтрин Руффин придумала простую вещь, которая помогала ей заниматься дополнительными исследованиями, помимо ее непосредственных служебных обязанностей.

Еще в самом начале своей деятельности она заметила, что обладает методическим умом и цепкой памятью, что было бесценным для ее работы даром. Ей приходилось внимательно, ни на что не отвлекаясь, изучать полученные результаты. В течение дня заняться этим не удавалось. Вечером тоже. Постоянно звонил телефон, к тому же она слишком уставала, чтобы продолжать исследования. Брать работу на дом не всегда было возможно.

Кэтрин обычно просыпалась рано и заметила, что ее коллеги — большие любители поспать и никогда не спускаются в лабораторию до начала рабочего дня. Она стала приходить в свой кабинет к семи утра и успевала многое сделать, прежде чем появлялся кто-нибудь из персонала.

Это было удачным решением проблемы, и она так привыкла проводить утренние часы в одиночестве, что с раздражением воспринимала чье-либо неожиданное присутствие как вторжение на свою территорию.

Войдя в кабинет, Кэтрин обнаружила на столе записку, которой прошлым вечером здесь явно не было. Записка была напечатана на машинке.

«Пожалуйста, зайдите в лабораторию. Срочно. Р. Ливемор».

Кэтрин разозлил тон записки и сам факт, что кто-то пришел раньше нее. Наверное, не уходил со вчерашнего дня. Персоналу случалось иногда работать по ночам, если на это не было официального запрета. Как бы там ни было, в записке сказано: «Срочно». Значит, нужно идти. Объясниться с Ливемором она всегда успеет. Кэтрин спрятала тяжелую сумку в нижний ящик стола и пошла к лифту.

В лаборатории никого не было. В офисе тоже. Краем глаза она уловила какое-то движение и, обернувшись, посмотрела на дверь комнаты, где находилась установка с пробирками. Дверь была закрыта, но Кэтрин показалось, что секунду назад кто-то ее открывал.

Ливемор, возможно, прошел туда и ждет ее. Но едва она сдвинулась с места, из-за двери послышался резкий звон бьющегося стекла, повторявшийся снова и снова. В то же мгновение в отдалении завыл сигнал тревоги. Остолбенев от неожиданности, Кэтрин не знала, что предпринять. Кто-то уничтожал аппаратуру. Пробирки!

Она бросилась к двери и распахнула ее. Никого. Во всю длину комнаты тянулись ряды приборов, опутанных паутиной трубок. Пол был усыпан осколками стекла. Среди осколков, в луже вылившейся из пробирок жид-кости лежал молоток.

Кэтрин нагнулась, подняла его, и в этот момент кто-то произнес за ее спиной:

— Медленно повернитесь. И без глупостей.

Кэтрин растерялась. Все произошло слишком быстро, чтобы она могла осознать реальность происходящего.

— Каких глупостей? — спросила Кэтрин.

Повернувшись, она увидела в дверном проеме незнакомого ей человека. В руке у него был револьвер.

— Медленно положите молоток.

— Кто вы?

Молоток со стуком упал на пол.

— Этот же вопрос я хотел задать вам. Меня зовут Блейлок, ФБР. Вот мое удостоверение, — он показал значок.

— А меня — Кэтрин Руффин. Я пришла сюда по просьбе доктора Ливемора. Что здесь происходит?

— Чем вы можете подтвердить свои слова?

— Вот записка, прочтите.

Блейлок взял записку кончиками пальцев, пробежал глазами ее содержание, опустил в конверт и спрятал конверт в карман. После этого он наконец убрал револьвер.

— Это мог напечатать кто угодно, — сказал он. — Например, вы.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я сама пришла несколько минут назад. Записка лежала на столе. Прочитав ее, я отправилась сюда, услышала звон бьющегося стекла, вошла, увидела молоток и подняла его. Вот и все.

Блейлок пристально посмотрел на нее, потом кивнул и жестом пригласил следовать за ним.

— Возможно. Позже мы это проверим. А пока посидите здесь. Мне нужно сделать несколько телефонных звонков.

Он достал список и набрал первый номер. Долго никто не отвечал. Наконец, на экране появилось заспанное лицо Литы Кребб. Увидев, кто ей звонит, она широко раскрыла глаза и спросила:

— Что вам нужно?

— Мне нужен ваш муж. Могу я поговорить с ним?

— Он… он спит, — она встревоженно огляделась по сторонам.

Блейлок почувствовал неуверенность в ее голосе.

— Да? Тогда разбудите его и позовите к телефону.

— Но зачем? Скажите, зачем?

— Видимо, придется мне подняться к вам, миссис Кребб. Если вы не хотите этого, разбудите мужа, либо скажите правду.

Она тихо сказала, опустив глаза:

— Его здесь нет. Он не ночевал дома.

— Вы знаете, где он?

— Нет. И не хочу знать. Мы поссорились, и он ушел. Это все, что я могу сообщить.

Экран погас. Блейлок тут же набрал другой номер. Не дождавшись ответа, он повесил трубку и повернулся к Кэтрин Руффин, которая сидела, совершенно сбитая с толку быстрым развитием событий.

— Я хочу, чтобы вы проводили меня в кабинет доктора Ливемора.

Все еще не зная, что предпринять, она подчинилась.

Дверь кабинета была не заперта. Блейлок толкнул ее и заглянул внутрь. Комната тускло освещалась первыми лучами солнца, проникавшими через стеклянные стены. Она была пуста. Блейлок, как ищейка, втянул носом воздух и указал на дверь справа от входа.

— А там что?

— Я не знаю.

— Оставайтесь здесь.

Кэтрин не понравился его тон, но прежде, чем она успела сказать об этом, он пересек комнату и, стараясь держаться в стороне от проема, открыл дверь. Ливемор спал на кушетке, накрытый тонким одеялом, положив руку под голову. Блейлок тихо вошел и взял его за запястье, пытаясь нащупать пульс. Ливемор, почувствовав прикосновение, открыл глаза, моргнул и выдернул руку.

— Что, черт возьми, вы здесь делаете?

— Измеряю ваш пульс. Вы не возражаете?

— Конечно, возражаю, — он сел и откинул одеяло. — Я врач и могу сделать это сам. Ответьте мне, по какому праву вы ворвались сюда?

— В лаборатории уничтожены пробирки. Явная диверсия. Я установил сигнализацию и обнаружил вот эту женщину. В руках у нее был молоток.

— Кэтрин! Зачем вы это сделали?

— Да как вы смеете! Ведь это вы написали записку, чтобы заманить меня в ловушку. Наверное, сами и разбили эти пробирки!

Ливемор зевнул, потер глаза, потом нагнулся и нашарил под кушеткой ботинки.

— Даже Дик Трейси не придумал бы лучше, — он ухмыльнулся и надел ботинок. — Вы находите меня спящим, но подозреваете, что я притворяюсь, И вы пытаетесь измерить мой пульс, чтобы понять, спал ли я на самом деле или бегал с молотком. Идиот! — он выпалил последнее Слово и встал. — Я возглавляю проект. Это мой проект. Прежде чем обвинить меня в преступлении, вам следует найти более веские улики, чем беспочвенные подозрения. Узнайте, кто напечатал эту чертову записку, и тогда, быть может, сумеете сдвинуться с мертвой точки.

— Именно это я и намерен сделать, — сказал Блейлок.

Зазвонил телефон.

— Это вас, — сказал Ливемор и передал трубку следователю. Тот молча выслушал, потом коротко скомандовал: «Приведите его сюда».

Перед тем как уйти, Кэтрин Руффин дала показания, которые были записаны на диктофон. Затем Ливемор сделал то же самое.

Да, он не ночевал в квартире. Работал допоздна в своем кабинете и, как это бывало и прежде, спал на кушетке в смежной комнате. Лег спать около трех часов ночи и ничего не слышал и не видел до того момента, пока Блейлок не разбудил его. Да, из лаборатории можно выйти через черный ход и можно попасть в его кабинет, пройдя через офис. Но он этого не делал.

Ливемор уже заканчивал давать показания, когда в кабинет вошел незнакомый человек в подчеркнуто корректной одежде и с таким же суровым выражением лица, как у Блейлока. С ним пришел Гаст Кребб. Блейлок отпустил незнакомца и принялся допрашивать Гаста.

— Вы не ночевали дома прошлой ночью. Где вы были?

— Идите к черту.

— Такое отношение мне не нравится. Ваше местонахождение было неизвестно до того момента, когда вы появились у себя в офисе. За это время кто-то проник в лабораторию и молотком разбил пробирки, нарушив тем самым ход осуществления проекта. Итак, где вы были?

Гаст был не слишком искушен в делах, не касавшихся его работы. Вопрос явно застал его врасплох. Он виновато опустил глаза. На лбу выступили капельки пота.

Ливемору стало жаль его. Он отвернулся и начал завязывать галстук.

— Отвечайте! — настаивал Блейлок, пытаясь усилить его замешательство.

— Это не то, что вы думаете, — глухо сказал Гаст.

— Говорите — или я арестую вас за саботаж правительственного проекта!

Повисло тягостное молчание. Наконец Ливемор сказал:

— Бога ради, Гаст, скажите ему. Вы же не могли сделать этого. Ну, где вы были — у девушки?

Гаст покраснел. Ливемор удовлетворенно хмыкнул.

— Так я и думал. Не бойтесь. Все останется между нами. Правительство не имеет отношения к вашей личной жизни. А я уже не в том возрасте, чтобы интересоваться такими вещами.

Молчать дальше было бессмысленно, и Гаст рассказал им все.

Он нравился одной девушке, которая работала секретарем в инженерном комитете. Они давно знали друг друга, но никогда не были близки. В тот вечер он поссорился с Литой, ушел из дома и неожиданно для себя оказался перед дверью Джорджетты. Она впустила его. Дальнейшее произошло само собой.

— Ну вот, — сказал Ливемор, — Занимайтесь своей работой, Блейлок. Гаст побудет со мной на тот случай, если он вам понадобится. Найдите девушку и расспросите ее, а нас оставьте в покое, Изучайте таинственную записку, снимите отпечатки пальцев с молотка… — что вы обычно делаете в таких случаях? И пока не найдете против меня каких-нибудь улик, — убирайтесь из моего кабинета.

Когда Блейлок ушел, Ливемор сварил кофе в приемной и принес чашку Гасту, который стоял, глядя на едва различимый за занавесом дождя склон холма.

— Вы, наверное, считаете меня дураком, — сказал Гаст.

— Вовсе нет, Я просто думаю, что у вас с Литой не все в порядке, а вы ведете себя так, чтобы было еще хуже.

— Но что мне делать?

Ливемор, не обращая внимания на просительные нотки в его голосе, помешивал кофе.

— Вы сами прекрасно знаете. Вы взрослый человек. Решайте свои проблемы сами. С женой, в семейной консультации или как-нибудь еще. У меня и так голова крутом идет — диверсия, ФБР и прочее.

Гаст немного приободрился и расправил плечи.

— Вы правы. Мир не перевернулся. Я должен во всем разобраться сам. Скажите, а почему вы, я и Лита оказались на подозрении у ФБР? Ведь Блейлок намеренно позвонил мне домой, зная, что меня там нет. А вчера вечером он следил за нами, когда мы поехали в ресторан. Почему?

— Он обязан проверить всех. Но только мы и техники имеем возможность заходить и покидать лабораторию в любое время. Блейлок признался, что один из техников работает на него. Так что эта группа все время под присмотром. Получается, что мы — главные подозреваемые.

— Ничего не понимаю. Зачем нужно было разбивать эти пробирки?

Ливемор медленно кивнул.

— Вот это и предстоит выяснить Блейлоку. Если он сумеет ответить на вопрос «зачем?», он найдет, кто это сделал.

Лита тихо зашла в кабинет Гаста и молча закрыла за собой дверь. Гаст поднял глаза от бумаг, разложенных на столе, и удивленно посмотрел на нее. Никогда прежде она не бывала здесь.

— Зачем ты это сделал? Зачем? — сказала она грубым от волнения голосом, с искаженным от переполнявших ее эмоций лицом.

Гаст молчал.

— Не воображай, что мне ничего не известно. Блейлок все рассказал мне. И про то, где ты был ночью, и про нее. Уж он-то точно не врал.

Гаст очень устал и не хотел вступать в пререкания.

— Для чего ему понадобилось рассказывать? — спросил он.

— Ясно, для чего. Ему плевать на тебя, на меня — он делает свое дело. Он подозревал меня и хотел вывести из равновесия. Что ж, ему это удалось. А теперь отвечай, свинья, — как ты мог так поступить? Скажи, как ты мог?

Гаст положил сжатые в кулак пальцы на стол перед собой, посмотрел на них и сказал:

— Мне захотелось.

— Тебе захотелось! — Лита отрывисто выкрикивала слова. — Вот, значит, какой ты человек. Тебе захотелось, и ты пошел. Я уж не спрашиваю, что там произошло между вами. Это легко можно представить.

— Ли, давай не будем сейчас это обсуждать…

— Мне все равно, где и когда сказать, что я о тебе думаю. Ты.о. предатель!

Упорное молчание Гаста разозлило ее до такой степени, что она уже не находила слов.

На столе стоял макет Нового Города, сделанный еще на стадии проектирования. Лита схватила его двумя руками, подняла над головой и запустила им в Гаста. Но макет был слишком легок. Он полетел, переворачиваясь в воздухе, попал Гасту в руку, не причинив вреда, упал на пол и разбился на несколько частей.

— Что ты делаешь! — сказал Гаст, нагнувшись, чтобы собрать макет. — Ты разбила его, а он стоит денег и числится за мной.

В ответ хлопнула дверь, и Гаст, подняв взгляд, увидел, что Лита ушла.

Никогда в своей жизни Лита не была так рассержена. У нее болела грудь, она задыхалась. Как он мог поступить так? Лита почти бежала по коридорам Нового Города, как ей казалось, без всякой цели. Но остановившись, чтобы перевести дух, она увидела на офисе надпись: «Центринжком» — и поняла, что шла именно сюда. Какое ужасное сокращение для Центрального Инженерного Комитета.

Лита помедлила — зайти или нет? А если она зайдет, то что скажет? Вышел какой-то мужчина и придержал для нее дверь. Продолжать стоять было глупо, и она вошла внутрь. Прямо перед ней на стене висел план этажа. Лита нажала кнопку с пометкой «секретариат» и двинулась в указанном направлении.

В большой комнате сидело несколько девушек. Стоял гул от работы офисной аппаратуры и пишущих машинок. Люди постоянно входили и выходили из комнаты. Подождав немного, Лита остановила молодого человека, проходившего мимо с кипой бумаг, и спросила его:

— Простите, вы не могли бы мне помочь? Я ищу… мисс Джорджетту Букер. Она здесь работает.

— Джорджи? Конечно. Вон там, у дальней стены. В белой рубашке… — или как там вы это называете. Если хотите, я предупрежу ее о вашем приходе.

— Нет, спасибо большое. Я сама поговорю с ней.

Лита дождалась, пока он уйдет, потом поверх голов склонившихся над работой девушек посмотрела в дальний конец комнаты, и у нее перехватило дыхание. Должно быть, это и есть та девушка. Белая блузка, черные волосы и шоколадного цвета кожа. Лита двинулась через офис самым дальним путем, пробираясь между письменными столами, и, подойдя поближе, смогла как следует разглядеть девушку.

Она была хорошенькой. Ничего не скажешь. Точеное лицо, изящный нос, но слишком много косметики. На губах — толстый слой помады пурпурного цвета. На щеках и груди — серебряные блестки. Слишком много выставлено на всеобщее обозрение. Через тонкую прозрачную блузку была видна большая грудь с черными кружками сосков.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Джорджетта подняла глаза и тепло улыбнулась. Лита отвела взгляд и пошла прочь, все быстрее и быстрее.

К полудню доктор Ливемор совершенно выбился из сил. Он мало спал прошлой ночью, к тому же его обеспокоил визит человека из ФБР. Ему пришлось еще собрать техников, чтобы навести порядок в лаборатории. Он доверял им, но хотел лично убедиться в том, что все сделано как следует. Потом можно будет немного вздремнуть, Он отодвинул листки с набросками диаграмм генетических кодов и тяжело поднялся. Годы давали о себе знать, Пожалуй, самое время присоединиться к своим пациентам в теплом уюте этажей, отведенных для стариков. Он улыбнулся этой мысли и отправился в лабораторию.

В отношениях Ливемора с персоналом не было никакой официальности, и, увидев, что дверь кабинета Литы Кребб закрыта, ему даже в голову не пришло постучаться. Мысли его были заняты историей с пробирками. Ливемор толкнул дверь и увидел Литу, которая плакала, сидя за столом и уронив голову на руки.

— Что случилось? — спросил он, тут же подумав, что разумнее было бы просто тихо уйти. Он вдруг сообразил, почему она плачет.

Лита подняла заплаканное раскрасневшееся лицо, и он закрыл за собой дверь.

— Прошу извинить меня, мне следовало постучать.

— Ничего-ничего, все в порядке, доктор Ливемор, — она промокнула глаза бумажной салфеткой. — Мне жаль, что вы застали меня в таком состоянии.

— Я отлично понимаю вас.

— Нет, пробирки здесь совсем ни при чем.

— Я знаю, это из-за той девушки. Я надеялся, что вы не узнаете.

Лита была слишком расстроена, чтобы спросить, как он сам узнал об этом, и снова принялась плакать, поскольку он напомнил ей о случившемся. Ливемору захотелось уйти, но он не смог придумать благовидный предлог для этого. Сейчас его совершенно не интересовали семейные драмы.

— Я видела ее, — сказала Лита. — Бог знает, зачем я пошла туда. Наверное, чтобы посмотреть, кого он мне предпочел. Это было так унизительно. Размалеванная вульгарная девица, из тех, что так нравятся мужчинам. К тому же, темнокожая. Как же он мог так…

Рыдания возобновились с новой силой, и Ливемор замер, взявшись за ручку двери. Он хотел уйти, пока его не втянули в разговор. Теперь же все изменилось.

— Я помню, вы как-то рассказывали, — начал он, — о своей родине. Где-то на юге, да?

От неожиданности вопроса Лита даже перестала плакать.

— Да, я родилась на Миссисипи. В маленьком рыбацком городке — Билокси.

— Я так и думал. Вас с детства окружала обстановка расовой непримиримости. И из ваших слов я понял, что самое худшее в той девушке — цвет ее кожи.

— Я не говорила этого. Но есть вещи, которые…

— Только не тогда, когда вы затрагиваете религию, расу или цвет кожи. Мне очень неприятно услышать такое от вас, генетика, Как вы могли даже подумать об этом. Я глубоко возмущен! Хотя, к великому сожалению, здесь нет ничего удивительного.

— Мне нет дела до той девушки. Но Гаст, как он мог?

— А что страшного он сделал? Бог создал вас женщинами. Но вы хотели иметь равные с мужчинами права, одинаковую зарплату, быть свободными от воспитания детей — и получили все это. Так и незачем жаловаться, когда мужчина, которого вы не пускаете в свою постель, уходит к другой.

— Что вы хотите этим сказать? — она возмущенно посмотрела на него.

— Простите, я зря затеял этот разговор. Просто я рассердился. Вы взрослый человек и в состоянии сами принимать решения.

— Нет уж, договаривайте.

Ливемор опустился в кресло и попытался собраться с мыслями. Он все еще злился.

— Возможно, я старомоден, но я — врач и отвечу вам, как врач. Давайте считать, что вы пришли ко мне в семейную консультацию. Вы — молодая, здоровая, цветущая женщина. Но брак ваш — в опасности. И, так сказать, первопричиной этого являетесь вы. Хотя в целом вы оба несете ответственность за происходящее. Из-за постоянной загруженности работой вы утратили свою притягательность. У вас просто нет на это времени. Здесь я говорю не о сексе, а о женской привлекательности вообще. О том, как вы одеваетесь, пользуетесь косметикой, как вы двигаетесь и что сами о себе думаете. Всецело отдавая себя работе, мужу вы отводите лишь второстепенную роль. Вы должны понять, что из-за достигнутой женщинами свободы, мужчины многого лишились. Женатые мужчины теперь бездетны, следовательно, не могут относиться к женщине, как к матери своих детей. У них нет такого, кто бы о них заботился. Я не могу настаивать, чтобы все браки строились на отношениях «хозяин — раб», но все же сначала нужно отдавать, а уж потом брать. Спросите себя, что дал вашему мужу этот брак, кроме сексуальной неудовлетворенности? Уж лучше жить с приятелем, с которым можно поболтать на профессиональные темы.

Лита долго молчала. В конце концов, Ливемор кашлянул, прочищая горло, и поднялся.

— Я не хотел вмешиваться. Простите.

Он вышел и увидел Блейлока, решительно шагавшего по коридору. Хмуро посмотрев на его удаляющуюся спину, Ливемор пошел в лабораторию проверить установку с пробирками.

Блейлок без стука вошел в кабинет Кэтрин Руффин. Она холодно взглянула на него и вернулась к работе.

— Я сейчас занята и не собираюсь разговаривать с вами.

— Я пришел просить вас о помощи.

— Меня? — она невесело засмеялась. — Вы обвинили меня в диверсии. Так как же вы можете просить о помощи?

— Вы одна можете предоставить нужную мне информацию. Если вы невиновны — а вы настаиваете на этом, — вы должны помочь.

Этот аргумент убедил ее. Кроме личной неприязни, у нее нет причины отказать Блейлоку. Он ищет преступника.

— Что я должна сделать?

— Помогите найти мотив преступления.

— Но я не знаю ничего из того, что было бы неизвестно вам.

— Это не так. Вы имеете доступ ко всем записям и компьютеру. Мне нужно собрать все данные по содержимому тех пробирок. Я искал в отчете об уничтоженных пробирках какую-нибудь закономерность. Например, три пробирки из каждых пяти были разбиты. Или — в такой-то день было испорчено содержимое всех пробирок определенной категории. В записях должен быть ключ к разгадке.

— Это большая работа.

— Я могу передать вам все полномочия.

— Ну, хорошо. Я сделаю сравнения и напишу для компьютера программу отбора всей относящейся к делу информации. Но не могу обещать, что из этого что-нибудь получится. Вполне возможно, закономерности не существует.

— У меня есть причины сомневаться в этом. Как только закончите, позвоните мне.

Кэтрин Руффин понадобилось два дня напряженных усилий, и она осталась удовлетворена результатами. Хотя и не нашла никакой закономерности. Может, Блейлок что-нибудь обнаружит? Она позвонила ему и еще раз просмотрела данные.

— Ничего примечательного, — сказала она, показав ему пачку напечатанных на компьютере листков.

— Это уж мне решать. Только объясните, что вы сделали.

— Вот список поврежденных или уничтоженных пробирок, — она передала ему верхний лист. — В первой колонке указан номер кода, дальше — соответствующее ему имя.

— Что вы имеете в виду?

— Фамилии доноров. Так легче идентифицировать признаки. Вот, смотрите — Уилсон-Смит. Сперма Уилсона, яйцо — Смит. Оставшиеся колонки содержат всякие детали, связанные с селекцией. Какие были выбраны признаки и тому подобное. Вместо номеров для обозначения признаков использованы их названия. Так удобнее было обрабатывать данные. На других листках — неудачные попытки найти связь между всеми этими случаями. Такой связи, похоже, нет. А вот имена представляют интерес.

Блейлок оторвался от цифр.

— Что это значит?

— Да ничего. Дурацкая привычка. Я родилась среди буров после революции и выросла в одной из белых резерваций Южной Африки. До одиннадцати лет, когда мы сюда эмигрировали, я говорила только на африкаанс. Поэтому я очень привязана к людям — вы называете это этнической группой, — с которыми росла. Это маленькая группа, в этой стране их редко встретишь. Поэтому я по старой привычке смотрю на списки имен, пытаясь найти буров. Несколько раз мне это удалось, и мы вспоминали дни нашей жизни за колючей проволокой. Вот что я имела в виду.

— Какое отношение имеет все это к спискам?

— Там нет ни одного бура.

Блейлок пожал плечами и снова принялся изучать бумаги. Кэтрин Руффин, урожденная Кэтрин Бекинк, плотно сжав губы, глядела на список имен.

— Да, из Южной Африки никого. Пожалуй, только англо-ирландские фамилии.

Пробежав глазами весь список, она убедилась в этом. Только англо-саксы и ирландцы. Особого значения, впрочем, это не имело, как и тот факт, что в списке не было негров.

— Не вижу никакой связи, — сказал Блейлок и сердито потряс листками. — Но должна же существовать причина?

— Возможно, вы решаете неверную задачу. Вы хотите знать, почему уничтожены пробирки, соответствующие определенным именам из списка. А, может быть, стоит подумать, почему некоторые имена вообще не попали в эти списки. Например, выходцы из Южной Африки.

— А они есть в вашем фонде?

— Конечно. В общем списке есть итальянские, немецкие имена — какие угодно.

— А ну-ка, зададим себе этот вопрос, — сказал Блейлок, склонившись над листками.

Именно этот вопрос и следовало задать.

К 23.00 было созвано чрезвычайное заседание Генетического Управляющего Совета. Ливемор опоздал, как всегда. К большому мраморному столу поставили дополнительный стул, на котором восседал Блейлок. Рядом с ним лежали компьютерные распечатки. Кэтрин Руффин включила диктофон и туг же призвала у частников к порядку. Стертевант закашлялся, выбросил окурок и взял очередную сигарету, набитую неизвестно чем.

— Эта дрянь с запахом компоста когда-нибудь доконает вас, — сказал Ливемор.

Кэтрин Руффин решительно пресекла традиционный обмен колкостями.

— Заседание созвано по просьбе мистера Блейлока из Федерального Бюро Расследований, который ведет следствие по делу об уничтоженных пробирках и явной диверсии. Мистер Блейлок сейчас сделает заявление.

— Самое время, — сказал Ливемор. — Ну, узнали, кто это сделал?

— Узнал, — без выражения ответил Блейлок. — Это вы, доктор Ливемор.

— Ах, какой пафос! Но неплохо бы представить доказательства, прежде чем вы заставите меня сознаться.

— Думаю, что смогу сделать это. С того момента, как начался саботаж, и даже до того, как стало понятно, что речь идет именно об этом, уничтожалось содержимое каждой из десяти пробирок, что составляет ровно десятую часть. Это указывает на определенный склад ума. Это также ровно в десять раз превосходит показатели неудач в других лабораториях, обычно составляющие один процент. Кроме того, все уничтоженные пробирки содержали материал доноров с английскими или ирландскими фамилиями.

Ливемор шумно втянул носом воздух.

— Довольно неубедительно. А какое отношение это имеет ко мне?

— У меня есть записи ваших заседаний, где вы неоднократно выступали против «дискриминации в селекции». Вы возомнили себя защитником меньшинств, в разное время упоминая, что негры, евреи, итальянцы, индейцы и другие группы снова подвергаются дискриминации. Записи показывают, что среди уничтоженных случайно или преднамеренно пробирок не было ни одной с материалом доноров из указанных групп. Совершенно очевидна связь этих событий с вами, не говоря уже о том, что вы — один из немногих, кто имеет свободный доступ в лабораторию и обладает необходимыми знаниями, чтобы осуществить диверсию.

— То, что вы сказали, больше похоже на косвенные улики. А фактов так и нет. Вы предполагаете вынести все эти данные на публичное слушание?

— Да.

— Тогда ваши данные покажут как неосознанную, так и сознательную дискриминацию в области генетической селекции. Можно легко увидеть, какое ничтожное количество национальных меньшинств представлено в селекции.

— Я ничего не знаю об этом.

— Зато я знаю. И, принимая во внимание все, о чем здесь говорилось, признаю себя виновным по всем пунктам. Это сделал я.

После этих слов в комнате воцарилось глубокое молчание. Кэтрин Руффин покачала головой, пытаясь понять.

— Я не понимаю, зачем вы так поступили?

— До сих пор не понимаете, Кэтрин? Я думал, вы умнее. Я делал все от меня зависящее, чтобы изменить нашу официальную политику, а также политику всех других лабораторий в стране. Но мне это не удалось. Теперь, когда естественное деторождение фактически ушло в прошлое, все будущие граждане этой страны будут появляться за счет созданного генофонда. При нынешней политике национальные меньшинства начнут исчезать одно за одним. И с их уничтожением неизмеримое количество генов, терять которые мы просто не имеем права, исчезнет навсегда. Возможно, мир крепких белокожих голубоглазых светловолосых англо-саксонских протестантов соответствует вашей мечте об идеальном обществе. Меня эта идея не привлекает. Как не привлекает она людей с разного цвета кожей, непонятными нам обычаями, странными именами и носами неправильной формы. Они имеют такое же право на выживание, как и мы. Причем здесь, в этой стране — Соединенных Штатах Америки. Поэтому не надо мне говорить, что в Израиле и в Италии есть свой генетический фонд. Единственные люди, которые по праву могут называться американцами, — это индейцы, а они тоже были исключены из генофонда. Здесь совершается преступление. Я понимал это, но никого не смог убедить. Пришлось избрать столь драматичный путь для того, чтобы привлечь внимание к проблеме. Во время судебного процесса все факты будут обнародованы. Они послужат веским доводом для пересмотра и изменения политики.

— Глупый старик, — сказала Кэтрин Руффин, но теплота в ее голосе никак не вязалась с грубыми словами. — Вы все себе испортили. Вас оштрафуют, посадят в тюрьму, в лучшем случае, снимут с должности и уволят. Вы больше не сможете работать.

— Кэтрин, дорогая, я сделал то, что должен был сделать. Увольнение в моем возрасте не пугает меня. Я сам уже задумывался об этом. Оставлю генетику и займусь медицинской практикой в качестве хобби. Буду помогать своим старикам. Я не думаю, что суд отнесется ко мне очень сурово. Самое большее — отправят в отставку. Зато я смогу выступить публично. Игра стоит свеч.

— Вам это не удастся, — холодно сказал Блейлок, собрав бумаги и бросив их в кейс. — Открытый процесс не состоится, Вас просто уволят. Так будет лучше для всех. Поскольку вы признали себя виновным, ваши обвинители примут решение на закрытом заседании суда.

— Это несправедливо! — сказал Стертевант. — Он пострадал, чтобы дать огласку происходящему. Не лишайте его этой возможности. Это неспра…

— Справедливость тут ни при чем, мистер Стертевант. Генетическая программа останется прежней.

Эти слова явно доставили Блейлоку удовольствие. Ливемор посмотрел на него с отвращением.

— Вам бы хотелось этого, не так ли? Вы не можете допустить, чтобы факты стали достоянием гласности. Куда лучше избавиться от строптивых служащих — и в то же время избавить страну от чуждых вам меньшинств.

— Я этого не говорил, доктор. Это ваши слова. Но, признав себя виновным, вы ничего не сможете сделать.

Ливемор медленно поднялся и пошел прочь из комнаты, Дойдя до двери, он оглянулся и сказал:

— Все наоборот, Блейлок, потому что я буду настаивать на публичном процессе. Вы обвинили меня в совершении преступления в присутствии моих коллег, и я желаю, чтобы суд восстановил мою репутацию, поскольку я невиновен по всем статьям.

— Пропала ваша репутация, — улыбнулся Блейлок. — Ваше признание вины записано на пленку вместе с протоколом этого заседания.

— Я так не думаю. Сегодня перед началом заседания я совершил последний акт саботажа. На этот раз с диктофоном. Он пуст.

— А как быть с показаниями свидетелей?

— Вы на это рассчитываете? Несмотря на разногласия между мной и моими сотрудниками, мы с ними заодно. Если то, что я сказал, — правда, они захотят, чтобы факты, о которых шла речь, были обнародованы. Вы согласны, Кэтрин?

— Я никогда не слышала, что вы признали себя виновным, доктор Ливемор.

— Я тоже, — сказал Стертевант. — И я настаиваю на проведении открытого судебного процесса, чтобы вернуть вам доброе имя.

— Увидимся в суде, Блейлок, — сказал Ливемор и вышел.

— Я думал, ты на работе. Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь, — сказал Гаст Лите, сидевшей у окна их гостиной. — Я зашел собрать вещи.

— Не нужно.

— Я очень сожалею о том, что произошло прошлой ночью, я просто…

— Поговорим об этом в другой раз.

Некоторое время они смущенно молчали, и Гаст вдруг заметил, что на Лите надето платье, которого он никогда раньше не видел: из цветастого ситца, легкое и с большим вырезом. Лита сменила прическу и подкрасила губы. Она выглядела прекрасно, и Гаст задумался, не сказать ли ей об этом.

— А не поехать ли нам в тот ресторан в Старом Городе, — сказала Лита. — Думаю, это будет здорово!

— Это будет просто замечательно! — ответил Гаст и неожиданно, без всякой на то причины, почувствовал, что очень счастлив.

Джорджетта Букер взглянула на часы и увидела, что пора ложиться спать. Отлично. Сегодня вечером у нее было свидание с Дейвом. Он, конечно, снова захочет встретиться. Дейв такой милый. Возможно, она даже выйдет за него. Но не сейчас. Так приятно жить на свете! Ей нравилось общаться с людьми. А выйти замуж она всегда успеет.

Она счастливо улыбнулась.

Шарм, улыбаясь, съел очередной кусок круглого пирога.

— Высший класс! Как это называется?

— Багель, — сказала его жена. — Этот был с копченым лососем и белым сыром. Я нашла рецепт в старинной книге по ритуальной кухне. По-моему, должно быть неплохо.

— Значительно лучше, чем неплохо. Мы напечем их целую кучу и будем продавать в Новом Городе. Они всем понравятся. Их хлеб по вкусу напоминает мокрую бумагу. Им просто придется полюбить нашу стряпню, потому что мы перебираемся в Новый Город.

— Покажи им, на что ты способен, Шарм.

— Да, я покажу. Старина Шарм тоже заслужил свою долю счастья.

— Аминь, как говорила моя мама.

— Моя говорила так же. Должно быть, это слово на всех языках звучит одинаково. Приготовь-ка нам блюдо спагетти. Сегодня мне хочется отведать чего-нибудь из старой доброй эфиопской кухни.

СОСЕДИ

Roommates, 1970

© 1990 А. Корженевский, перевод на русский язык

Томас Диш составлял антологию мрачных рассказов на тему экологических и социальных катастроф, грозящих миру в будущем. В то время произведения, повествующие о перенаселенности, были довольно малочисленны — по крайней мере, произведения, которые пришлись бы ему по вкусу и затрагивали самые острые проблемы. Прочитав мой роман «Подвиньтесь! Подвиньтесь!», он понял, что это как раз то, что ему нужно — жесткий реалистический взгляд на недалекое будущее, тот самый предостерегающий палец, которым помахивают перед читателем. Пусть увидит, что его ждет, если эту неотложную проблему пустить на самотек.

Но у меня имелся роман, а Тому для антологии требовался рассказ. Он выделил в романе некоторые главы и страницы, способные, по его мнению, составить рассказ, и написал мне о своей идее. Я согласился с тем, что в этом есть смысл, но, сложив воедино отмеченные им куски, обнаружил, что им недостает нужной для рассказа непрерывности повествования.

Тогда я их почти полностью переписал. Одним из интересных результатов переделки — чего я до того момента не понимал — оказалась плотность фона повествования, весьма высокая для рассказа. Судите сами — перед вами образы, фон и замысел целого романа, сжатые в рассказ.

Августовское солнце било в открытое окно и жгло голые ноги Эндрю Раша до тех пор, пока это неприятное ощущение не вытащило его из глубин тяжелого сна. Очень медленно он начал осознавать, что в комнате жарко и что под ним влажная, усыпанная песчинками простыня. Он потер слипшиеся веки и полежал еще немного, уставясь в потрескавшийся грязный потолок. В первые мгновения после сна он не мог сообразить, где находится, хотя прожил в этой комнате более семи лет. Потом он зевнул, и, пока шарил рукой в поисках часов, которые всегда клал перед сном на стул рядом с кроватью, странное ощущение растерянности прошло. Энди снова зевнул и, моргая, взглянул на стрелки часов с поцарапанным стеклом. Семь… Семь утра, и маленькая цифра «девять» в середине квадратного окошка — понедельник, девятое августа 1999 года. Семь утра, а уже жарко как в печи: город словно замер в душных объятиях жары, которая одолевала Нью-Йорк вот уже десять дней. Энди почесался и подмял подушку под голову. Из-за тонкой перегородки, делившей комнату надвое, послышалось жужжание, быстро перешедшее в пронзительный визг.

— Доброе утро, — произнес он громко, пытаясь перекричать этот звук, и закашлялся.

Кашляя, Энди нехотя встал и побрел в другой конец комнаты, чтобы налить стакан воды из настенного бачка, Вода потекла тонкой коричневой струйкой. Энди сделал несколько глотков, потом постучал костяшками пальцев по окошку счетчика на бачке, стрелка которого дрожала почти у самой отметки «Пусто». Не забыть бы наполнить бачок до того, как он уйдет к четырем на дежурство в полицейский участок. День начался.

На дверце покосившегося шкафа висело зеркало во весь рост, треснувшее снизу доверху. Энди почти уткнулся в него лицом, потирая заросшую щетиной щеку. Перед уходом надо будет побриться. «Не стоит смотреть на себя, голого и неопрятного, в зеркало спозаранку», — подумал он неприязненно, хмуро разглядывая свои кривоватые ноги, обычно скрытые брюками, и мертвенно бледную кожу. Ребра торчат, как у голодной клячи… И как он только умудрился при этом отрастить живот? Он потрогал дряблые мышцы и решил, что все дело в крахмалосодержащей диете и сидячем образе жизни. Хорошо хоть не полнеет лицо. Лоб с каждым годом становится все выше и выше, но это как-то не очень заметно, если стричь волосы коротко. «Тебе всего тридцать, — подумал он, — а вокруг глаз уже столько морщин. И нос у тебя слишком большой. Кажется, дядя Брайен говорил, что это из-за примеси уэльской крови. И передние зубы у тебя выступают больше чем положено, отчего, улыбаясь, ты немного похож на гиену. Короче, Энди Раш, ты настоящий красавчик, и странно, что такая девушка, как Шерл, не только обратила на тебя внимание, но даже поцеловала». Он скорчил своему отражению рожу и пошел искать платок, чтобы высморкать свой выдающийся уэльский нос.

Чистые трусы в ящике оказались только одни; он натянул их и напомнил себе еще об одном деле на сегодня — обязательно постирать. Из-за перегородки все еще доносился пронзительный визг. Энди толкнул дверь и вошел.

— Ты так заработаешь себе сердечный приступ, Сол, — обратился он к мужчине с седой бородой, сидящему на велосипеде без колес.

Мужчина с ожесточением крутил педали; по его груди градом катился пот и впитывался в повязанное вокруг пояса полотенце.

— Никогда, — выдохнул Соломон Кан, не прекращая работать ногами. — Я делал это каждый день так долго, что моему моторчику скорее всего не поздоровится, если я вдруг перестану. Опять же, в моих сосудах нет холестерина, потому что регулярные алкогольные промывания этому способствуют, И я не заболею раком легких, поскольку не могу позволить себе курить, даже если бы хотел, но я еще и не хочу. В семьдесят пять лет у меня нет простатита, потому что…

— Пожалуйста, Сол, избавь меня от таких подробностей на голодный желудок. Ты не одолжишь мне кубик льда?

— Возьми два — сегодня жарко. Но не держи дверцу открытой слишком долго.

Энди открыл маленький низенький холодильник у стены, быстро достал пластиковую коробочку с маргарином, затем вынул из формочки два кубика льда, бросил в стакан и захлопнул дверцу. Наполнил стакан водой из бачка и поставил на стол рядом с маргарином.

— Ты уже ел? — спросил он.

— Сейчас я к тебе присоединюсь. Эти штуки, должно быть, уже зарядились.

Сол перестал крутить педали, визг перешел в стон и затих. Он отсоединил провода генератора от задней оси велосипеда и аккуратно сложил их рядом с четырьмя черными автомобильными аккумуляторами, стоявшими на холодильнике. Затем вытер руки о грязное полотенце, придвинул к столу сиденье от допотопного «форда» модели 75 года и сел напротив Энди.

— Я слушал шестичасовые новости, — сказал он. — Старики проводят сегодня еще один марш протеста. Вот где будет много сердечных приступов!

«Слава Богу, я на дежурстве с четырех, и Юнион-сквер не в нашем районе». Энди открыл маленькую хлебницу, достал красный крекер размером не более шести квадратных дюймов и пододвинул хлебницу Солу. Потом намазал на крекер тонкий слой маргарина, откусил кусочек и, сморщившись, принялся жевать.

— Я думаю, что маргарин уже испортился.

— Как это ты определяешь, интересно? — хмыкнул Сол, кусая сухой крекер. — По-моему, все, что делается из машинного масла и китового жира, испорчено с самого начала.

— Ты говоришь, как натурист, — заметил Энди и запил крекер холодной водой. — У жиров, получаемых из нефтепродуктов, почти нет запаха, и ты сам прекрасно знаешь, что китов совсем не осталось, и китовый жир взять неоткуда. Это обычное хлорелловое масло.

— Киты, планктон, селедочное масло — это все одно и то же, Все отдает рыбой. Я лучше буду есть крекеры всухомятку, зато у меня никогда не отрастут плавники… — Неожиданно в дверь быстро постучали. — Еще восьми нет, а они уже посылают за тобой, — простонал Сол.

— Это может быть кто угодно, — сказал Энди, направляясь к дверям.

— Это стучит курьер, и ты знаешь об этом не хуже меня. Я готов спорить на что угодно. Ну вот видишь? — Сол с мрачным удовлетворением кивнул, когда за дверью в полутьме коридора обнаружился тощий босоногий курьер.

— Что тебе надо, Вуди? — спросил Энди.

— Мне ницего не нузно, — прошепелявил Вуди, разевая беззубый рот. Ему было всего двадцать с лишним, а во рту уже не осталось ни одного зуба. — Лейтенант сказал: «Неси» — я и принес.

Он вручил Энди складную дощечку с сообщением, на обороте которой значилось его имя.

Энди повернулся к свету и стал разбирать каракули лейтенанта, после чего взял кусок мела, нацарапал под сообщением свою фамилию и отдал дощечку курьеру. Закрыв за ним дверь, он вернулся к столу и, задумчиво нахмурившись, принялся доедать завтрак.

— Не надо на меня так смотреть, — сказал Сол. — Не я же тебя вызвал… Я буду прав, если предположу, что это не самое приятное задание?

— Это старики. Они уже запрудили всю площадь, и соседний участок требует подкреплений.

— Но почему ты? Похоже, это занятие для рабочей скотины.

— Рабочая скотина! Откуда у тебя этот средневековый жаргон? Конечно, там нужны патрули — усмирять толпу, но нужны и детективы, чтобы выявить агитаторов, карманников, грабителей и прочих. Там сегодня будет черт знает что! Мне приказано явиться к десяти, так что я еще успею сходить за водой.

Энди неторопливо надел брюки и широкую спортивную рубашку, потом поставил на подоконник банку с водой, чтобы погрелась на солнце. Взял две пятигаллоновые пластиковые канистры. Сол оторвался от телевизора и взглянул ему вслед поверх старомодных очков.

— Когда вернешься с водой, я приготовлю тебе выпить. Или, может, еще слишком рано?

— Сегодня у меня такое настроение, что в самый раз.

Когда дверь квартиры была закрыта, в коридоре царила кромешная темнота. Ругаясь, Энди стал ощупью пробираться вдоль стены к лестнице. По дороге он едва не упал, споткнувшись о кучу мусора, выброшенного кем-то на пол. Этажом ниже в стене была пробита дыра, в которую пробивался свет, и Энди без проблем преодолел оставшиеся два пролета. После сырого подъезда жара на Двадцать пятой улице нахлынула на него волной удушающей вони: пахло гнилью, грязью и немытыми человеческими телами. На крыльце сидели женщины. Пришлось пробираться между ними, стараясь в то же время не наступить на играющих ребятишек. На тротуаре, куда еще падала тень, толпилось столько людей, что Энди был вынужден пойти по мостовой, подальше обходя высокие кучи мусора, наваленные вдоль дороги. От жары, стоявшей несколько дней, асфальт плавился и прилипал к подошвам ботинок. К красной колонке гидранта на углу Седьмой авеню как обычно тянулась очередь. Когда Энди подошел поближе, очередь вдруг распалась. Послышались сердитые выкрики. Кое-кто стал размахивать кулаками. Вскоре люди разошлись, все еще бормоча, и Энди увидел, как дежурный полисмен запирает стальную дверь.

— Что происходит? — спросил он. — Я думал, что гидрант работает до полудня.

Полицейский обернулся, привычно схватившись за пистолет, но, узнав детектива со своего участка, сдвинул форменную фуражку на затылок и стер пот со лба тыльной стороной ладони.

— Только что получил приказ от сержанта. Все гидранты закрываются на двадцать четыре часа. Засуха. В резервуарах низкий уровень воды, так что приходится экономить.

— Ничего себе приказ, — сказал Энди, глядя на торчавший в замке ключ. — Мне сегодня идти на дежурство, значит, я останусь без воды на целых два дня…

Осторожно оглядевшись, полицейский отпер дверь и взял у Энди одну канистру.

— Одной тебе пока хватит. — Он сунул ее под кран и, пока канистра наполнялась, добавил, понизив голос: — Ты никому не рассказывай, но прошел слух, что на северной окраине города снова взорван акведук.

— Опять фермеры?

— Должно быть. До перехода в этот округ я патрулировал акведуки — работенка не сахар, должен тебе сказать. Они запросто могут взорвать тебя вместе с акведуком. Говорят, город, мол, крадет у них воду.

— У них ее и так достаточно, — сказал Энди, забирая полную канистру. — Больше, чем нужно. А здесь, в городе, тридцать пять миллионов человек, и все хотят пить.

— Кто спорит? — вздохнул полицейский, захлопнул дверь и запер ее на замок.

Снова пробравшись сквозь толпу на ступеньках, Энди пошел на задний двор. Все туалеты оказались заняты — пришлось ждать. Когда наконец один освободился, Энди потащил канистры с собой в кабинку, иначе кто-нибудь из детей, игравших среди куч мусора, наверняка украл бы их.

Одолев темные лестничные пролеты еще раз, Энди открыл дверь и услышал чистый звук ледяных кубиков в стакане.

— У тебя тут прямо Пятая симфония Бетховена, — сказал он и, поставив канистры, упал в кресло.

— Это моя любимая мелодия, — отозвался Сол, доставая из холодильника два охлажденных стакана.

Торжественно, словно исполняя религиозный ритуал, он бросил в каждый из них по крошечной, похожей на жемчужину, луковичке. Один стакан он вручил Энди, и тот осторожно глотнул холодную жидкость.

— Когда я пробую что-нибудь вроде этого, Сол, то в такие минуты почти верю, что ты все-таки не сумасшедший. Почему эта штука называется «Гибсон»?

— Тайна, покрытая мраком. Почему «Стингер» — это «Стингер», а «Розовая леди» это «Розовая леди»?

— Не знаю. Никогда не пробовал.

— Я тоже не знаю, но так уж они называются. Как та зеленая мешанина, что продают в «обалделовках», — «Панама». Просто название, которое ничего не значит.

— Спасибо, — сказал Энди, осушив стакан. — День кажется мне уже не таким плохим.

Он прошел на свою половину комнаты, достал из ящика пистолет в кобуре и прицепил к поясу с внутренней стороны брюк. Значок полицейского болтался на кольце вместе с ключами — там Энди всегда его и держал. Сунув в карман записную книжку, он на мгновение задумался. День предстоял долгий и трудный, и все могло случиться. Он достал из-под стопки рубашек наручники и мягкую пластиковую трубку, наполненную дробью. Может пригодиться в толпе; к тому же, когда вокруг много людей, это даже надежнее. Опять же новое предписание экономить боеприпасы. Чтобы тратить патроны, нужно иметь на это весьма вескую причину. Энди вымылся, как мог, пинтой воды, нагревшейся на подоконнике от солнца, и принялся тереть лицо кусочком шершавого, словно с песком, мыла. На бритве с обеих сторон уже появились зазубрины, и, подтачивая ее о край столика, Энди подумал, что пора доставать где-то новую. Может быть, осенью.

Когда он вышел из своей комнаты, Сол старательно поливал ряды каких-то трав и крохотных луковиц, растущих в ящике на окне.

— Смотри, чтобы тебе не подсунули деревянный пятак, — произнес он, не отрываясь от своего занятия.

Пословиц Сол знал миллион. И все старые. Но что такое «деревянный пятак»?

Солнце поднималось все выше и выше, и в асфальтово-бетонном ущелье улицы становилось все жарче. Полоска тени от здания угла стала уже, и в подъезд набилось столько людей, что Энди едва протиснулся к дверям. Он осторожно пробрался мимо маленькой сопливой девчонки в грязном нижнем белье и спустился еще на одну ступеньку. Тощие женщины неохотно отодвигались, даже не глядя на него, зато мужчины смотрели с холодной ненавистью, словно отпечатавшейся на их лицах, отчего все они казались ему похожими — будто из одной злобной семьи. Наконец Энди выбрался на тротуар, где ему пришлось переступить через вытянутые ноги лежавшего старика. Старик выглядел не спящим, а скорее мертвым, что, впрочем, было вполне вероятно. От его грязной ноги тянулась веревка, к которой привязали голого ребенка. Такой же грязный, как и старик, ребенок сидел на асфальте и бездумно грыз край гнутой пластиковой тарелки. Веревка, пропущенная под руками-тростинками, была завязана у него на груди, над вздувшимся от голода животом.

Даже если старик умер, — это не имело никакого значения: единственное, что от него требовалось, это служить своеобразным якорем для ребенка, а такую работу он мог с одинаковым успехом выполнять как живой, так и мертвый.

На улице Энди вспомнил, что снова не сказал Солу о Шерл. Это было бы не сложно, но он, словно избегая разговора, продолжал забывать. Сол часто рассказывал, каким жеребцом он был и как развлекался с девчонками, когда служил в армии. Он поймет.

Они ведь всего лишь соседи. Не больше. Друзья, конечно. И если он приведет девушку, которая будет с ним жить, это ничего не изменит.

Почему же он опять ничего не сказал?

Говорят, что такого холодного октября никогда не было. Я тоже не припомню. И дождь… Не настолько сильный, чтобы наполнить бак или еще что-нибудь, зато ходишь все время мокрая и от этого еще больше зябнешь. Разве не так?

Шерл кивала, почти не прислушиваясь к словам, но по интонации поняла, что ее о чем-то спросили. Очередь двинулась вперед, и она сделала несколько шагов за говорившей. Женщина, этакий бесформенный ком тяжелой одежды, прикрытый рваным пластиковым плащом, была подпоясана веревкой и от этого походила на туго набитый мешок. «Пожалуй, я выгляжу не лучше», — подумала Шерл и натянула на голову одеяло, пытаясь укрыться от непрестанной мороси. Совсем немного осталось, впереди всего несколько десятков человек. Стояние в очереди заняло гораздо больше времени, чем она думала: уже почти стемнело. Над автоцистерной загорелся свет и отразился в ее черных боках. Стало видно, как медленно сеется дождь. Очередь снова продвинулась. Женщина, стоявшая впереди Шерл, переваливаясь, потащила за собой ребенка — такой же, как и она сама, бесформенный ком; лицо укутано шарфом. Ребенок то и дело хныкал.

— Прекрати, — сказала женщина и повернулась к Шерл: красное, одутловатое лицо, почти беззубый рот, — Он плачет, потому что мы были у врача. Доктор думал, что у него что-то серьезное, а всего-навсего квош. — Она показала Шерл распухшую, словно надутую руку ребенка. — Это легко определить, когда они так распухают и на коленках появляются черные пятна. Чтобы попасть к врачу, пришлось просидеть две недели в клинике Бельвью, хотя он мне сказал то, что я и так уже знала. Но это единственный способ добыть рецепт. Получила талоны на ореховое масло. Мой старик его очень любит. А ты живешь в нашем квартале, да? Кажется, я тебя там уже видела.

— На Двадцать шестой улице, — ответила Шерл, снимая с канистры крышку и пряча ее в карман пальто. Ее знобило — похоже, она заболела.

— Точно. Я так и думала, что это ты. Без меня не уходи, пойдем домой вместе. Уже поздно, а тут полно шпаны — воду отбирают. Они всегда ее могут потом продать. Вот миссис Рамирес в моем доме… Она пуэрториканка, но вообще-то своя, их семья жила в этом доме со второй мировой войны. Ей так подбили глаз, что она теперь ничего не видит, и вышибли два зуба. Какой-то бандит треснул ее дубинкой и забрал воду.

— Да, я подожду. Это неплохая идея, — сказала Шерл, внезапно почувствовав себя очень одинокой.

— Карточки! — потребовал полицейский, и она протянула ему три: свою, Энди и Сола.

Он поднес их к свету, затем вернул и крикнул человеку у крана:

— Шесть кварт!

— Как шесть? — возмутилась Шерл.

— Сегодня норма уменьшена, леди. Шевелитесь, шевелитесь! Вон сколько людей еще ждут!

Шерл подхватила канистру, человек сунул в нее шланг и включил воду, потом крикнул:

— Следующий!

Булькающая канистра казалась трагически легкой. Шерл отошла в сторонку и встала рядом с полицейским, поджидая женщину. Одной рукой та тянула за собой ребенка, в другой тащила пятигаллоновую и, похоже, почти полную канистру из-под керосина. Должно быть, у нее большая семья.

— Пошли, — сказала женщина.

Ребенок, тихо попискивая, тащился позади, вцепившись в руку матери.

Когда они свернули с Двенадцатой авеню в переулок, стало еще темнее, словно дождь впитывал весь свет. Здания вокруг — в основном бывшие склады и фабрики — надежно укрывали своих обитателей за толстыми стенами без окон. Тротуары были мокрыми и пустынными. Ближайший уличный фонарь горел в следующем квартале.

— Вот задаст мне муж за то, что я пришла так поздно, — сказала женщина, когда они свернули за угол.

И тут дорогу им преградили два темных силуэта.

— Воду! Быстро! — приказал тот, что стоял ближе, и в свете далекого фонаря блеснуло лезвие ножа.

— Нет, не надо! Пожалуйста! — взмолилась женщина и спрятала канистру за спину.

Шерл прижалась к стене. Когда грабители подошли поближе, она увидела, что это мальчишки. Подростки. Но у них был нож.

— Воду! — велел первый, размахивая ножом.

— Получай! — взвизгнула женщина и взмахнула канистрой.

Грабитель не успел увернуться, и удар пришелся прямо ему по голове. Парень взвыл и рухнул на землю, выронив нож.

— И ты хочешь? — закричала женщина, надвигаясь на второго подростка. Тот был безоружен.

— Нет-нет, не хочу, — запричитал он, пытаясь оттащить приятеля за руку. Но когда женщина приблизилась, он бросил его и отскочил в сторону.

Она наклонилась, чтобы подобрать нож; в этот момент парень сумел поставить своего товарища на ноги и поволок его за угол. Все произошло за считанные секунды, и все это время Шерл стояла, прижавшись спиной к стене и дрожа от страха.

— Такого они не ожидали! — воскликнула женщина, восхищенно разглядывая старый нож для разделки мяса. — Мне он больше пригодится. Сопляки!

Она была возбуждена и явно довольна собой. За время стычки она ни разу не выпустила руку ребенка, и теперь тот расхныкался еще больше.

Оставшуюся часть пути преодолели без приключений, и женщина проводила Шерл до самой двери.

— Спасибо вам большое, — сказала Шерл. — Я не знаю, что бы я делала…

— Пустяки, — улыбнулась женщина. — Ты видела, как я его? И у кого теперь нож?

Она двинулась прочь, таща одной рукой канистру, а другой — ребенка.

— Где ты была? — спросил Энди, когда Шерл распахнула дверь. — Я уж думал, что с тобой что-нибудь случилось.

В комнате было тепло и пахло рыбой. Энди и Сол сидели за столом со стаканами в руках.

— Это из-за воды. Очередь растянулась на целый квартал. И мне дали только шесть кварт: норму опять урезали.

Она заметила, что Энди мрачен, и решила не рассказывать, что по дороге домой на них напали: Энди расстроится еще больше, а ей очень не хотелось портить ужин.

— Замечательно, — ехидно произнес Энди. — Норма и без того слишком мала, а они решили ее еще урезать… Снимай мокрую одежду, Шерл, Сол нальет тебе «Гибсона». Его самодельный вермут уже созрел, а я сегодня купил немного водки.

— Выпей, — сказал Сол, вручая Шерл холодный стакан. — Я приготовил суп из дрянного концентрата «Энергия». В любом другом виде он просто несъедобен. Суп у нас будет на первое, а потом… — Он многозначительно кивнул в сторону холодильника.

— Что такое? — спросил Энди. — Секрет?

— Не секрет, — ответила Шерл, открывая холодильник, — а сюрприз. Я купила их сегодня, каждому по одному. — Она вынула тарелку с тремя маленькими пирожками с начинкой «сойлент». — Это та самая новинка, которую сейчас рекламируют по телевизору, со вкусом копченого мяса.

— Они, должно быть, обошлись в целое состояние, — проворчал Энди. — Теперь нам придется голодать весь месяц.

— Не такие уж они и дорогие. Кроме того, я потратила свои деньги, а не те, что мы отложили на еду.

— Какая разница? Деньги есть деньги, На эту сумму мы могли бы жить, наверно, целую неделю.

— Суп готов, — объявил Сол, расставляя на столе тарелки.

Шерл молчала, чувствуя, что в горле у нее застрял комок, Она сидела, смотрела в тарелку и изо всех сил старалась не расплакаться.

— Извини, — сказал Энди. — Но ты же знаешь, как растут цены. Нужно думать о будущем. Городской подоходный налог стал еще выше — восемьдесят процентов, — пособий приходится платить все больше, так что этой зимой нам придется туго. Ты не думай, я тронут…

— Если это действительно так, то почему бы тебе не заткнуться и не заняться супом, — перебил его Сол.

— Не вмешивайся, Сол, — сказал Энди.

— Я не стану вмешиваться, если вы прекратите ссориться в моей комнате. Нечего портить такой замечательный ужин.

Энди хотел что-то сказать, но передумал и взял Шерл за руку.

— Сегодня у нас действительно хороший ужин, — пробормотал он. — Давай не будем…

— Не такой уж он хороший, — заметил Сол, проглотив ложку супа, и поморщился. — Сам сначала попробуй. Но зато пирожки отобьют этот мерзкий вкус.

Некоторое время они молча ели суп, потом Сол принялся рассказывать одну из своих армейских историй о Нью-Орлеане, такую смешную, что удержаться от смеха было просто невозможно, и вскоре настроение у всех заметно улучшилось. Сол разлил оставшийся «Гибсон», а Шерл принесла пирожки.

— Если бы я был совсем пьян, то решил бы, что это мясо, — заявил Сол, энергично пережевывая свою порцию.

— Нет, они действительно хороши, — сказала Шерл.

Энди кивнул. Шерл быстро доела пирожок и подобрала с тарелки подливку кусочком растительного крекера, затем отпила из стакана. Неприятное происшествие по дороге домой казалось совсем давним. Что эта женщина говорила про своего ребенка?..

— Ты знаешь, что такое «квош»? — спросила она.

— Какая-то болезнь. — Энди пожал плечами. — А почему ты спрашиваешь?

— Вместе со мной в очереди за водой стояла женщина, и мы с ней разговорились. Ее ребенок заболел этим самым «квошем». Я еще подумала, что ей не следовало бы тащить с собой больного ребенка в такой дождь. И потом, вдруг это заразно?

— Не волнуйся, — сказал Сол. — «Квот» — это сокращенно от «квошиоркора». Если бы ты интересовалась своим здоровьем и смотрела медицинские программы, как я, или читала книги, то знала бы про эту болезнь все. Она не заразна, потому что возникает от плохого питания, как бери-бери.

— Про такую болезнь я тоже никогда не слышала.

— Она нечасто встречается, зато квош — на каждом шагу. Им болеют при недостатке белков. Раньше он встречался только в Африке, но теперь распространился по всей территории Соединенных Штатов. А как же иначе? Мяса нет, чечевица и соевые бобы стоят слишком дорого, и потому мамаши пичкают детей растительными крекерами, леденцами и всякой дешевой дрянью…

Лампа мигнула и погасла. Сол на ощупь добрался до холодильника и отыскал среди вороха проводов на нем выключатель. Вскоре загорелась тусклая лампочка, подключенная к аккумуляторам.

— Надо бы подзарядить, — сказал Сол, — да ладно, завтра. После еды вредно работать, это сказывается на пищеварении и циркуляции крови.

— Как хорошо, доктор, что вы здесь, — произнес Энди. — Мне нужен совет врача. У меня небольшая проблема. Дело в том… что все съеденное попадает ко мне в живот и…

— Забавно, мистер Шутник. Шерл, я не представляю, как ты его терпишь.

После еды все трое почувствовали себя лучше. И разговаривали до тех пор, пока Сол не заявил, что собирается выключить свет, чтобы аккумуляторы не сели. Маленькие кирпичики морского угля сгорели дотла, и в комнате опять стало прохладно. Они пожелали друг другу спокойной ночи, и Энди пошел на свою половину за фонариком. Здесь было еще холоднее.

— Я ложусь, — сказала Шерл. — Вообще-то спать не хочется, но это единственный способ согреться.

Энди пощелкал выключателем.

— Света нет, а мне нужно бы кое-что сделать. Сколько времени у нас нет по вечерам света? Неделю?

— Давай я лягу, возьму фонарик и буду тебе светить, а?

— Пожалуй.

Энди раскрыл на комоде свой блокнот, рядом положил многоразовый бланк и принялся составлять рапорт. В левой руке он держал фонарик, время от времени сжимая его рукоятку, и тот испускал свет. В городе сегодня было спокойно: холод и дождь прогнали людей с улиц. Жужжание крохотного генератора в фонарике и поскрипывание пера по пластику звучали неестественно громко.

Шерл раздевалась при свете фонарика. Стянув с себя одежду, она задрожала от холода и быстро надела тяжелую зимнюю пижаму, штопаные-перештопаные носки, в которых спала, и толстый свитер. Простыни, ни разу не менявшиеся с тех пор, как начались перебои с водой, были холодными и влажными, хотя Шерл старалась проветривать их при любой возможности. Щеки ее оказались такими же влажными, как простыни, и, приложив руку к лицу, она поняла, что плачет. Она старалась не всхлипывать, чтобы не мешать Энди: он ведь делает для нее все, что может…

Да, до того как она пришла сюда, все было по-другому: легкая жизнь, хорошая еда, теплая комната и личный телохранитель Таб, сопровождавший ее, когда она выходила на улицу. Она должна была спать и с ним пару раз в неделю. Она ненавидела эти минуты, ненавидела даже его прикосновения, но, по крайней мере, это происходило быстро. С Энди все не так, все хорошо, и ей очень хотелось, чтобы сейчас он был рядом. Шерл снова задрожала и, не в силах сдержаться, заплакала еще горше.

Нью-Йорк находился на краю катастрофы. Вокруг каждого запертого склада собирались огромные толпы. Голодные, испуганные, люди искали виновных в происходящем. Гнев побуждал людей бунтовать, хлебные бунты превратились в водяные, было разграблено все что только можно. Полиция, хлипкий барьер между злобным протестом и кровавым хаосом, боролась за порядок из последних сил.

Поначалу полицейские дубинки и ружейные приклады останавливали людей, но, когда это перестало помогать, для разгона толпы стали применять газы. Напряженность росла, поскольку люди, которых разгоняли в одном месте, тут же собирались в другом. Мощные струи воды из полицейских машин останавливали пытавшихся вломиться в участки социальной помощи, но машин не хватало, да и воды взять было неоткуда. Использовать речную воду запретил департамент здравоохранения: с таким же успехом можно было поливать людей ядом. Кроме того, вода была нужна и пожарным: в городе то и дело вспыхивали пожары. Часто их машины даже не могли проехать по перегороженным улицам, отчего приходилось делать долгие объезды. Иногда пожары распространялись так быстро, что к полудню все машины были в работе.

Первый выстрел раздался через несколько минут после полудня 21 декабря, когда охранник департамента социального обеспечения убил человека, который взломал окно продуктового склада на Томпкинс-сквер и пытался туда влезть. Это был первый, но далеко не последний выстрел. И отнюдь не последний убитый.

Некоторые районы, где царили беспорядки, удалось окружить сбрасываемой с воздуха проволокой-путанкой, но ее тоже не хватало, и когда запасы кончались, вертолеты продолжали беспомощно кружить над беспокойными кварталами, выполняя роль воздушных полицейских наблюдательных постов и определяя места, где срочно необходимы подкрепления. Что, впрочем, тоже было бесполезно, потому что подкреплений не осталось: все работали, как на передовой.

После первой стычки уже ничто не могло произвести на Энди сильного впечатления. Остаток дня и почти всю ночь он вместе с остальными полицейскими занимался тем, что получал и раздавал удары, стремясь восстановить порядок на улицах раздираемого побоищем города. Передохнуть ему удалось лишь раз, когда он случайно надышался газа от собственной гранаты, но сумел пробраться к машине департамента здравоохранения, где ему помогли. Медик дал ему таблетку против выворачивающей все внутренности тошноты и промыл глаза. Энди лежал на носилках внутри машины, прижимая к груди шлем, гранаты и дубинку, и постепенно приходил в себя. На других носилках у двери фургона сидел водитель машины с карабином 30-го калибра, готовый отпугнуть каждого, кто проявит слишком живой интерес к машине и ее ценному содержимому. Энди совсем не хотелось вставать, но в открытую дверь сочился холодный туман, и он начал дрожать так сильно, что у него застучали зубы. Он с трудом встал и выбрался из машины. Пройдя немного, Энди почувствовал, что ему стало немного лучше. И теплее. Нападавших уже отбили, и, морщась от запаха, пропитавшего его одежду, Энди направился к ближайшей группе людей в синей форме.

С этого момента усталость уже не оставляла его, в памяти сохранились только лица, искаженные криком, бегущие ноги, звуки выстрелов, визг, хлопки газовых гранат. Из толпы в него бросили чем-то тяжелым, и на руке остался огромный синяк.

К ночи пошел дождь, холодная морось вперемешку с мокрым снегом, и, видимо, вовсе не полиция, а погода и усталость прогнали людей с улиц. Но когда толпы рассеялись, полицейские обнаружили, что настоящая работа только начинается. Зияющие оконные проемы и выломанные двери необходимо было охранять до тех пор, пока их не починят, требовалось найти раненых и оказать им помощь. Пожарный департамент остро нуждался в подкреплениях для борьбы с бесчисленными пожарами. Продолжалось это всю ночь, и лишь утром, услышав свою фамилию в списке, прочитанном лейтенантом Грассиоли, Энди немного пришел в себя, когда он полусидел-полулежал на скамье в полицейском участке.

— Это все, что я могу вам позволить, — добавил лейтенант. — Перед уходом всем получить пайки и сдать снаряжение. Вернуться к 18.00, и никаких отговорок! У нас еще много дел.

Ночью дождь кончился. Длинные утренние тени покрыли городские улицы, и восходящее солнце отражалось золотым глянцем в мокром асфальте. Сгоревший ночью особняк все еще дымился, и Энди пришлось пробираться через обуглившиеся развалины. На углу Седьмой авеню валялись обломки двух раздавленных велотакси, с которых все что только можно уже кто-то поснимал. Чуть дальше, скрючившись, лежал человек. Сначала Энди почему-то подумал, что он спит, но, увидев его изуродованное лицо, понял, что его убили, и не стал останавливаться. Департамент санитарии его в любом случае сегодня подберет.

Первые «пещерные люди» выбирались из подземки, щурясь от солнечного света. Летом все смеялись над «пещерниками», для которых департамент социального обеспечения определил местом жительства станции давно прекратившего работать метро, но, когда наступили холода, веселье сменилось завистью. Может быть, там, внизу, грязно, пыльно и темно, но зато всегда работают несколько электрообогревателей. Не слишком шикарные условия, но по крайней мере департамент не дал им замерзнуть.

Энди свернул к своему дому. Поднимаясь по ступенькам, он несколько раз наступил на спящих, но от усталости не обратил на это никакого внимания и даже не заметил их. Потом он долго не мог попасть ключом в замок. Сол услышал и открыл сам.

— Я только что приготовил суп, — сказал он. — Ты как раз вовремя.

Энди достал из кармана обломки растительных крекеров и высыпал их на стол.

— Ты украл продукты? — спросил Сол, откусывая маленький кусочек. — Я думал, кормежку не будут выдавать еще два дня.

— Полицейский паек.

— Что ж, справедливо. На голодный желудок с народом не очень-то повоюешь. Я кину немного в суп, пусть хоть что-то в нем будет. Надо полагать, ты вчера не смотрел телевизор и, видимо, не знаешь, что творится в конгрессе. Там такое начинается…

— Шерл уже проснулась? — спросил Энди, стащив с себя плащ и тяжело свалившись в кресло.

Сол помолчал и тихо ответил:

— Ее нет.

— Куда же она ушла так рано? — спросил Энди, зевая.

— Она ушла еще вчера, Энди, — Сол продолжал помешивать суп, стоя к Энди спиной. — Через пару часов после тебя. И до сих пор не возвращалась…

— Ты хочешь сказать, что она была на улице во время беспорядков? И ночью тоже? А ты что делал? — Он выпрямился, забыв про усталость.

— А что я мог сделать? Пойти искать ее, чтобы меня затоптали, как других стариков? Я уверен, с ней ничего не случилось. Она наверняка услышала про беспорядки и решила остаться у друзей, чтобы не возвращаться в такое время.

— Какие друзья? О чем ты говоришь? Я должен найти ее.

— Сядь! — велел Сол. — Где ты собираешься ее искать? Поешь супу и выспись — это самое лучшее, что ты можешь сделать. Все будет в порядке. Я знаю, — добавил он нехотя.

— Что ты знаешь, Сол? — Энди схватил его за плечо и повернул к себе лицом.

— Руки! — прикрикнул Сол, отталкивая его, и спокойным голосом сказал: — Я знаю, что она пошла не просто так, а с какой-то целью. На ней было старое пальто, но я заметил под ним шикарное платье. И нейлоновые чулки. Целое состояние на ногах! А когда она прошлась, я увидел, что она накрасилась.

— Что ты хочешь сказать, Сол?

— Я не хочу сказать, я говорю. Она оделась так, словно собралась в гости, а не за покупками. Может, она решила навестить кого-нибудь. Отца, скажем. Наверное, она у него.

— С чего это она к нему собралась?

— Тебе лучше знать. Вы ведь поссорились? Может, она решила пойти к нему, чтобы немного остыть.

— Поссорились… Да, пожалуй.

Энди снова упал в кресло и сжал голову руками. Неужели это было только вчера? Нет, позавчера, хотя ему казалось, что после того глупого спора прошло целое столетие. Впрочем, в последнее время они действительно ссорились слишком часто. Но неужели из-за этой последней ссоры?.. Он испуганно посмотрел на Сола.

— Она взяла с собой вещи? — спросил он.

— Только маленькую сумочку, — ответил Сол и поставил дымящуюся кастрюльку на стол перед Энди, — Ешь. Я себе тоже налью. — И добавил: — Она вернется.

Энди так устал, что решил не спорить, — да и что он мог сказать? Он машинально черпал ложкой суп, потом вдруг осознал, что очень голоден. Положив локти на стол и подперев голову рукой, он продолжал есть.

— Надо было слышать все эти речи вчера в сенате, — сказал Сол. — Ничего смешнее я в жизни не слыхал. Они пытаются протащить поправку о чрезвычайном положении. Хорошенькое чрезвычайное положение — оно у нас под носом уже лет сто. Надо было слышать, как они обсуждали всякие мелочи и даже не упоминали о крупных проблемах, — Его голос приобрел густой южный акцент. — «Перед лицом грозящих нам опасностей мы предлагаем обратить взор к а-а-агромным ресурсам этого величайшего элювиального бассейна, дельты самой могучей на свете реки Миссисипи. Дамбы плюс осушение плюс наука — и мы получим здесь самые богатые во всем западном мире сельскохозяйственные угодья!» Дыры пальцами затыкают… Они об этом говорили уже тысячу раз. Но упомянули они истинную причину для принятия поправки о чрезвычайном положении? Нет. Потому что даже через столько лет они боятся сказать об этом честно и прямо и прикрываются выводами и резолюциями.

— Ты о чем? — спросил Энди, слушая Сола вполуха: беспокойство о Шерл по-прежнему не оставляло его.

— О контроле над рождаемостью, вот о чем! Они наконец решились легализовать клиники, открытые для всех, семейных и холостых, и учредить закон, в соответствии с которым все матери должны быть информированы о средствах возможного контроля. Представляешь, какой шум поднимется, когда об этом услышат все наши пуритане-католики! А папа, так тот вообще из штанов выпрыгнет!

— Давай об этом потом, Сол. Я устал. Шерл не сказала, когда вернется?

— Я же тебе…

Сол замолчал, прислушиваясь к звуку шагов, доносящихся из коридора. Шаги затихли, и послышался стук в дверь.

Энди первым выскочил в прихожую, повернул ручку и рывком распахнул дверь.

— Шерл! — сказал он. — С тобой ничего не случилось?

— Все в порядке.

Он обнял ее так крепко, что она чуть не задохнулась.

— Там такое творилось… Я не знал, что и думать, — сказал он. — Я сам только недавно вернулся. Где ты была? Что случилось?

— Просто хотела немного развеяться. — Она сморщилась. — Чем это пахнет?

Энди сделал шаг назад, борясь с пробивающимся сквозь усталость раздражением.

— Я наглотался рвотного газа, и меня вывернуло. Запах проходит не сразу. Что значит «немного развеяться»?

— Дай мне снять пальто.

Энди прошел за ней на другую половину комнаты и закрыл за собой дверь. Шерл достала из сумки туфли на высоком каблуке и положила их в шкаф.

— Я тебя спрашиваю.

— Ничего особенного. Просто я чувствовала себя здесь как в ловушке со всеми этими перебоями в энергоснабжении, холодом и со всем остальным… Тебя я почти не вижу, да еще после той ссоры осталось какое-то отвратительное чувство. Все было как-то не так. И я подумала, что если я приоденусь и пойду в какой-нибудь ресторан, где бывала раньше, выпью чашечку кофе или еще чего-нибудь, то, может быть, мне станет лучше. Настроение поднимется… — Она взглянула в строгое лицо Энди и отвела взгляд.

— И что потом? — спросил он.

— Я не на допросе, Энди. И почему такой обвиняющий тон?

Он повернулся к ней спиной и посмотрел в окно.

— Я тебя ни в чем не обвиняю, но тебя не было дома всю ночь. Как, ты полагаешь, я должен себя чувствовать?

— Ты же сам знаешь, что вчера творилось. Я боялась возвращаться. Я была в «Керлис»…

— В мясном ресторане?

— Да, но если ничего не есть, там недорого. Только еда дорогая. Я встретила людей, которых знала раньше, мы разговорились. Они собирались на вечеринку, пригласили меня с собой, и я согласилась. Мы смотрели по телевизору репортаж о беспорядках, все боялись выходить, и вечеринка продолжалась и продолжалась. — Она замолчала на секунду. — И все.

— Все? — Раздраженный вопрос был вызван темным подозрением.

— Все, — ответила Шерл, и голос ее стал таким же холодным.

Повернувшись к нему спиной, она принялась стягивать платье. Тяжелые слова лежали между ними, словно ледяной барьер. Энди упал на постель и отвернулся. Даже в такой крошечной комнате они чувствовали себя совершенно чужими друг другу людьми.

Похороны сблизили их гораздо больше, чем любое другое событие за всю долгую холодную зиму. День выдался непогожий, с порывистым ветром и дождем, но все же чувствовалось, что зима кончилась. Однако для Сола зима оказалась слишком долгой, его кашель перешел в простуду, простуда превратилась в пневмонию — а что остается делать старому человеку в холодной комнате без лекарств зимой, которая как будто и не собиралась кончаться? Только умереть. И он умер. Пока он болел, о ссоре позабылось, и Шерл ухаживала за Солом, как могла, но один только хороший уход не вылечивает пневмонию. Похороны получились такими же короткими и холодными, как тот день. В сгущающейся темноте Шерл и Энди вернулись в свою комнату. Не прошло и получаса, как раздался частый стук в дверь. Шерл судорожно вздохнула.

— Посыльный. Как они могут? Ты же не должен идти сегодня на работу…

— Не волнуйся. Грасси не стал бы нарушать своего обещания в такой день. Кроме того, посыльный стучит по-другому.

— Может быть, это кто-то из друзей Сола, не успевших на похороны?

Она открыла дверь и, вглядываясь в темноту коридора, не сразу узнала стоящего там человека.

— Таб! Это ты, да? Входи, не стой на пороге. Энди, я рассказывала тебе про моего телохранителя. Про Таба…

— Добрый вечер, мисс Шерл, — бесстрастно произнес Таб, стоя в дверях. — Прошу прощения, но это не частный визит. Я на службе.

— Что такое? — спросил Энди, подходя к Шерл.

— Поймите, я не могу отказываться от работы, которую мне предлагают, — мрачно, без улыбки сказал Таб. — Я с сентября служу в отряде телохранителей, но перепадают только случайные заработки, постоянной работы нет, и приходится браться за все, что предлагают. Если отказываешься от задания, попадаешь в конец списка. А мне семью кормить…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Энди, заметив, что кто-то стоит в темноте позади Таба. Судя по шарканью ног, людей было несколько.

Из-за спины Таба раздался неприятный гнусавый мужской голос:

— Нечего его слушать! — Говоривший стоял позади телохранителя, и его почти не было видно. — Закон на моей стороне. И я уплатил тебе. Покажи ему ордер!

— Кажется, я понимаю, — сказал Энди. — Отойди от двери, Шерл. А ты, Таб, зайди, давай поговорим.

Таб двинулся вперед, и мужчина в коридоре попытался проскочить за ним.

— Не вздумай заходить без меня! — успел пронзительно крикнуть он, прежде чем Энди захлопнул дверь прямо перед его носом.

— Напрасно ты это сделал, — сказал Таб. На его крепко сжатом кулаке поблескивал кастет с шипами.

— Успокойся, — сказал Энди. — Я просто хотел поговорить сначала с тобой и узнать, что происходит. У него «сидячий» ордер, да?

Таб кивнул, глядя в пол.

— О чем это вы говорите? — спросила Шерл, обеспокоенно переводя взгляд с одного помрачневшего лица на другое.

Энди молчал.

— «Сидячий» ордер выдается судами тем, кто не может доказать, что им действительно необходимо жилье, — ответил Таб. — Их выдают немного и обычно только большим семьям, которых откуда-нибудь выселяют. С «сидячим» ордером человек имеет право искать себе свободную квартиру, комнату или еще какое-нибудь жилье. Это что-то вроде ордера на обыск. Но поскольку никто не любит, когда к ним вламываются чужие люди, и могут возникнуть всяческие неприятности, те, у кого есть «сидячий» ордер, обычно нанимают телохранителей. Поэтому я и пришел; эти, что стоят в коридоре, меня наняли. Их фамилия Беличер.

— Но что ты делаешь здесь? — спросила Шерл, все еще ничего не понимая.

— Этот Беличер из тех, кто ошивается у моргов и высматривает мертвецов. Но это одна сторона дела, — сказал Таб сдержанно. — Есть и другая: у него жена, дети, и им негде жить.

В дверь забарабанили, и из коридора донесся возмущенный голос Беличера. Поняв наконец, зачем пришел Таб, Шерл тяжело вздохнула.

— Ты им помогаешь, — сказала она. — Они узнали, что Сол умер, и хотят занять его комнату.

Таб молча кивнул.

— У нас еще есть выход, — сказал Энди. — Если здесь будет жить кто-нибудь из моего участка, эти люди не смогут вселиться.

Стук стал громче, и Таб шагнул к двери.

— Если бы здесь сейчас кто-нибудь жил, то все было бы в порядке, а так Беличер отправится в суд и все равно займет комнату, потому что у него семья. Я помогу вам, чем смогу, но Беличер мой работодатель.

— Не открывай дверь, — резко сказал Энди. — По крайней мере, пока мы не договорим.

— Я должен. Что мне еще остается? — Он расправил плечи и сжал кулак с кастетом. — Не пытайся меня остановить, Энди. Ты сам полицейский и знаешь закон.

— Таб, ну неужели ничего нельзя сделать? — спросила Шерл тихим голосом.

Он обернулся, глядя на нее несчастными глазами.

— Когда-то мы были хорошими друзьями. Шерл, и я это помню. Но теперь ты будешь обо мне не очень высокого мнения, потому что я должен делать свою работу. Я должен впустить их.

— А, черт! Открывай… — зло бросил Энди, отвернулся и пошел к окну.

В комнату ворвались Беличеры. Мистер Беличер оказался худеньким человечком с головой странной формы, почти лишенной подбородка, и с интеллектом, достаточным лишь для того, чтобы ставить подписи на заявках на социальную помощь. Строго говоря, семью обеспечивала миссис Беличер, из рыхлого чрева которой вышли все семеро детей, рожденных для того, чтобы увеличить причитающийся на долю семьи паек. Разумеется, им пользовались и родители. Восьмое чадо добавляло к ее похожей на ком теста фигуре лишнюю выпуклость. Впрочем, на самом деле этот ребенок был уже одиннадцатым, поскольку трое молодых Беличеров умерли из-за недосмотра и несчастных случаев. Самая старшая девочка — ей, должно быть, уже исполнилось двенадцать, — держала на руках беспрестанно орущего, покрытого болячками младенца, от которого невыносимо воняло.

Остальные дети, вырвавшись из темного коридора, где они ждали в напряженном молчании, принялись кричать друг на друга все сразу.

— О, смотри, какой замечательный холодильник. — Миссис Беличер, переваливаясь, подошла к нему и открыла дверцу.

— Ничего не трогать, — сказал Энди, но тут Беличер потянул его за руку.

— Мне нравится эта комната: не очень большая, но симпатичная. А здесь что? — Он двинулся к открытой двери в перегородке.

— Это моя комната, — сказал Энди и захлопнул дверь у него перед носом. — Нечего сюда соваться.

— Вовсе не обязательно вести себя так грубо, — сказал Беличер, отскакивая в сторону, словно собака, которую слишком часто бьют. — Я свои права знаю. По закону с ордером я могу осматривать все, что захочу. — Он отодвинулся еще немного, когда Энди сделал шаг в его сторону. — Я, конечно, верю вам на слово, мистер, я верю вам. А эта комната ничего, хороший стол, стулья, кровать…

— Это мои вещи. Но даже без вещей комната очень мала. На такую большую семью тут не хватит места.

— Ничего, хватит. Мы жили в комнатах и поменьше…

— Энди, останови их! Посмотри…

Резкий выкрик Шерл заставил Энди обернуться, и он увидел, что двое мальчишек нашли пакеты с травами, которые так старательно выращивал на подоконнике Сол, и вскрыли их, решив, очевидно, что там что-то съедобное.

— Положите на место! — закричал Энди, но прежде чем он приблизился, они успели, попробовать содержимое и тут же выплюнули.

— Я обжег рот, — заорал тот, что был постарше, и высыпал содержимое пакета на пол.

Второй мальчишка принялся, подпрыгивая, высыпать травы из других пакетов. Они ловко уворачивались от Энди, и когда ему все-таки удалось остановить их, пакеты уже опустели.

Как только Энди отвернулся, младший мальчишка, все еще не угомонившись, влез на стол, оставляя на его поверхности грязные следы, и включил телевизор. Перекрывая вопли детей и крики матери, которые ни на кого не действовали, в комнату ворвалась оглушительная музыка. Таб оттащил Беличера от шкафа, когда тот открыл дверцы, желая посмотреть, что там внутри.

— Немедленно уберите отсюда детей! — приказал Энди, побелев от ярости.

— У меня «сидячий» ордер. Я имею право! — выкрикнул Беличер, пятясь и размахивая кусочком пластика, на котором было что-то написано.

— Мне нет дела до ваших прав, — сказал Энди, распахивая дверь в коридор. — Но продолжать разговор мы будем, только когда вы уберете отсюда свое отродье.

Таб разрешил спор, схватив ближайшего к нему мальчишку за воротник и вышвырнув его за дверь.

— Мистер Раш прав, — сказал он. — Дети могут подождать в коридоре, а мы тем временем закончим наши дела.

Миссис Беличер тяжело села на постель и закрыла глаза, словно все это ее не касалось. Мистер Беличер отступил к стене, бормоча что-то, чего никто не расслышал или не потрудился расслышать. После того как последнего ребенка выпихнули в коридор, оттуда донеслись крики и обиженное всхлипывание. Обернувшись, Энди увидел, что Шерл ушла в их комнату, и услышал, как щелкнул в замке ключ.

— Надо понимать, что сделать ничего уже нельзя? — спросил он, пристально глядя на Таба.

— Извини, Энди. — Телохранитель беспомощно пожал плечами. — Честное слово, мне жаль. Но что я могу сделать? Таков закон, и они могут оставаться здесь, если захотят.

— Закон, закон, — поддакнул Беличер.

Сделать действительно ничего было нельзя, и Энди усилием воли заставил себя разжать кулаки.

— Ты поможешь мне перетащить вещи, Таб?

— Конечно, — сказал Таб, хватаясь за другую сторону стола. — Объясни, пожалуйста, Шерл мою роль во всем этом. Ладно? Я думаю, она не понимает, что это работа, которую я должен выполнять.

Высушенная зелень и семена, рассыпанные по полу, хрустели под ногами при каждом шаге. Энди молчал.

ДОБРОСОВЕСТНАЯ РАБОТА

An Honest Day’s Work. 1972

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

Я всегда сожалел о том, что научная фантастика традиционно не затрагивает тему рабочего класса. Не то чтобы мне хотелось читать в основном на эту тему — просто я убежден, что каждая экологическая ниша должна быть заполнена. Почти всех фантастов, начиная с Уэллса, можно отнести к среднему классу; это означает, что главные действующие лица НФ занимают то же общественное положение, что и их создатели. Встречались, конечно, и такие герои, которые становились правителями галактических империй или управляли феодальными планетами. Но не воплощают ли такие герои мечты и устремления среднего класса?

А что же пренебрегаемый нами рабочий человек? Мы довольно быстро завладеваем его деньгами, когда продаем ему свои журналы — но дали мы ему хоть один шанс показать себя в качестве героя? По этому поводу я высказал свои соображения одному весьма серьезному социологу, Брайану Олдису, который, выслушав, задумчиво кивнул в знак согласия.

— Почему бы не быть рассказу об ассенизаторе, который спасает мир, — хотя бы для разнообразия? — спросил я.

Он крепко сжал мое плечо и посмотрел мне прямо в глаза.

— Действительно, — сказал он. — И вы как раз тот самый человек который напишет его.

Так я и сделал.

— Я просто делаю свою работу, и все. Ничего больше, — непреклонно сказал Джерри и впился зубами в изгрызенный мундштук своей старой трубки; нижняя челюсть его при этом выражала такую же непреклонную решимость, как и голос.

— Я это знаю, мистер Кранчер, — сказал лейтенант. — Никто и не просит вас работать сверх положенного или делать что-либо предосудительное. — Лейтенант был весь в пыли, лацкан одного из карманов на его униформе оторвался, а во взгляде горел какой-то дикий огонек. И говорил он, пожалуй, слишком быстро. — Чтобы попасть к вам, мы шли через БуРекЦентр, а это было нелегко — там мы потеряли отличных солдат… — Лейтенант сорвался на крик, но тут же — не без труда — взял себя в руки. — Мы были бы рады сотрудничать с вами, если вы согласитесь.

— Не по душе мне ваше предложение. Все это может обернуться большими неприятностями.

Но таких неприятностей никто не ожидал, а те, кто ожидал, ожидали чего-то совсем другого и соответствующим образом составили планы действий и ввели их в компьютер, который выдал им программы, предусмотревшие все возможные варианты предполагаемого исхода событий. Однако у бетельгейзианцев был совершенно иной план; именно поэтому они настолько преуспели в осуществлении задуманного, как им самим, возможно, и не мечталось в самых дерзновенных помыслах. Торговый пункт, который они развернули в кратере Тихо на Луне, был просто торговым пунктом и ничего общего не имел с последующими событиями. Записи о Великом Бедствии запутаны, что, возможно, объясняется сложившимися обстоятельствами; число пришельцев, вовлеченных в первый этап вторжения, составляло, несомненно, всего лишь малую часть от трех завышенных цифр, что всячески раздувались возбужденными репортерами или озабоченными военными, которые считали: причинить подобный ущерб должно было именно такое количество атакующих пришельцев. Вероятнее всего, что во вторжении участвовало не более двух — максимум трех — кораблей, что, в лучшем случае, означало несколько сотен бетельгейзианцев. Всего несколько сотен, чтобы поработить целую планету — и им едва это не удалось.

— Полковник, это мистер Кранчер, который добровольно вызвался…

— Штатский! Гони его отсюда ко всем чертям, да прежде завяжи ему глаза, болван! Данная штаб-квартира в целях строжайшей безопасности глубоко законспирирована…

— Сэр, в конспирации больше нет смысла. Все наши коммуникации перекрыты, и мы полностью отрезаны от войск.

— Тише ты, идиот! — Полковник воздел сжатые в кулак руки. Лицо его покраснело, глаза загорелись бешеным огнем. Он все еще не хотел верить в то, что произошло; скорее всего, не мог поверить. Лейтенант, офицер запаса, был моложе его, но какая бы буря негодования ни поднималась в его душе по отношению к происшедшим событиям, он мог смело смотреть фактам в лицо.

— Полковник, вы должны поверить мне. Наше положение отчаянно, а отчаянные времена требуют отчаянных решений…

— Сержант! Отведи этого лейтенанта и этого штатского на стрельбище и расстреляй их там за подрывную деятельность во время чрезвычайного положения.

— Но, полковник…

— Это приказ, сержант!

Сержант, которому оставалось служить лишь четыре месяца, о чем свидетельствовал его довольно объемистый живот, переводил взгляд с одного офицера на другого. Он колебался, не зная, на что решиться, да и вообще ему не очень-то хотелось принимать какие-либо решения. И все же надо было что-то делать. Наконец сержант встал и направился в туалет; войдя в него, он запер за собой дверь. Полковник, который, выпучив глаза, молча следил за каждым его движением, вдруг судорожно глотнул воздух и схватился за кобуру на боку. Но только он вытащил оружие, как внезапно издал странный булькающий звук и упал лицом вниз на письменный стол. Затем медленно соскользнул на пол.

— Санитара! — крикнул лейтенант и, подбежав к полковнику, расстегнул на нем воротник.

Подошедший санитар бросил взгляд на распростерт тое на полу тело и мрачно покачал головой.

— Обширный. И не в первый раз. У него всегда барахлил мотор.

Сержант вышел из туалета и помог лейтенанту накрыть труп защитной накидкой. Джерри Кранчер стоял в стороне и, посасывая трубку, молча наблюдал за происходящим.

— Прошу вас, мистер Кранчер, — умоляюще произнес лейтенант, — вы должны помочь нам. Теперь вы — наша последняя надежда.

Сейчас, когда мы оглядываемся на Черное Воскресенье — день начала Великого Бедствия, мы уже способны изумляться простоте бетельгейзианского плана и понимать, почему он был так близок к успешному осуществлению. Наши армии и космотанки находились в состоянии полной боевой готовности; все их внимание, все орудия и аппаратура были направлены в сторону массивного здания так называемого торгового пункта, каковым он, в сущности, и являлся. Сложнейшая паутина коммуникационных сетей на Земле связала вместе сонм защитников, многоуровневую сеть радиорелейных и лазерных линий, наземные линии и спрятанные под землей коаксиальные кабели, микроволновые и гелиографические средства связи. Эта паутина была надежно защищена от неумелого с ней обращения и от помех при передачах и вообще являлась совершенной во всех отношениях — за исключением того, что абсолютно вся связь осуществлялась только по трем каналам: через две подстанции и КомЦентр во Всемирной Столице. Эти три станции, удивительно продуктивные, отвечали за всю связь с вооруженными силами Земли — на земле, под землей, на Луне и в космосе.

Их вывели из строя. Бетельгейзианские десантно-диверсионные бронеотряды сбросили на каждый из этих трех узлов по одному анти-G. Бой продолжался не более получаса, да иначе и не могло быть. По завершении боя все три коммуникационных узла были захвачены, и война была проиграна прежде, чем началась. Штаб-квартиры оказались отрезаны от войсковых частей, отдельные части — друг от друга, танки — от своих командиров, звездолеты — от баз. Радарная служба на невидимой стороне Луны зафиксировала на экранах отраженные сигналы военно-космических сил вторжения, устремившихся к Земле со стороны Сатурна. Но передать об этом на Землю уже не представлялось возможным.

— Я должен спросить об этом своего шефа, — произнес Джерри Кранчер и важно кивнул при одной только мысли о подобном разговоре. — Ведь у меня сегодня выходной, и все такое. К тому же у вас нет допуска на проход в туннели. Не могу сказать, что ему это сильно понравится.

— Мистер Кранчер, — сказал лейтенант, стиснув зубы. — К вашему сведению, сейчас идет война. Вы только что видели человека, который умер из-за этой войны. Вы не можете позвонить своему шефу, потому что в связи с военными действиями гражданская видеофонная сеть перестала действовать.

— Не могу сказать, что мне это нравится.

— И нам тоже. Вот почему мы нуждаемся в вашей помощи. Враждебные нам чужаки захватили наши коммуникационные узлы, и необходимо выбить их оттуда. Через посыльного мы связались с ближайшей войсковой частью, и сейчас она пытается овладеть коммуникационными узлами, но, по правде, эти узлы абсолютно неприступны.

— Неужели? Как же тогда их захватили бетельгейзианцы?

— Ну, сегодня, как вы знаете, воскресенье, минимум персонала, а в 8.00 как раз уезжали церковные тренеры и ворота были раскрыты…

— А вы, конечно, не успели даже штаны натянуть, как те нагрянули, да? — Джерри Кранчер громко чмокнул трубкой, показывая всему миру свое отношение к такой боеспособности. — Значит, фортуна отвернулась от вас, а вы хотите, чтобы было наоборот. Тогда зачем беспокоить рабочего человека в его законный выходной?

— Затем, мистер Кранчер, что война не различает дней недели. А вы — старейший служащий фирмы по обслуживанию городских подземных коммуникаций и, вероятно, единственный человек, который сможет разрешить этот вопрос. Наши коммуникационные узлы имеют свои собственные, резервные источники энергии, но обычно они используют городские. Все наземные линии, все провода уходят под землю. А теперь хорошенько подумайте, прежде чем ответить: сможем ли мы добраться до этих узлов под землей? Особенно до КомЦентра?

— А где это? — Мозолистым большим пальцем он утрамбовал раскаленный докрасна табак, затем с наслаждением вобрал в себя серый дым.

— На пересечении 18-го Пути и Уиган Роуд.

— Так вот почему в 104-BpL так много проводов!

— Мы можем туда добраться?!

В наступившей тишине пыхтение трубки Джерри Кранчера стало более слышным. Лейтенант стоял, крепко сжав кулаки; рядом с ним застыли сержант и санитар, а также операторы, оставившие свой пост у замолчавшей аппаратуры связи. Они ждали, что им ответит Джерри Кранчер. А тот, задумавшись, сощурился, вынул изо рта трубку и выдохнул целое облако едкого дыма. Затем он повернулся к остальным.

— Ладно, — произнес он.

Нельзя сказать, что они представляли собой превосходных солдат, и все же они были воинами: техники и операторы, военные полицейские и повара, механики подвижного состава и клерки. Они были вооружены самым лучшим оружием, которым только могли снабдить их военные заводы, и защищены броней целеустремленности. Если они и стояли навытяжку чуть напряженнее или сжимали свое оружие чуть крепче, чем было необходимо, то это объяснялось тем, что они знали: будущее мира — в их руках. С угрюмой сосредоточенностью они зашагали к пересечению дорог, где, как их проинструктировали, им следовало подождать. Через несколько минут после того, как они пришли в указанное место, появился Джерри Кранчер. На нем был непромокаемый плащ, каска, тяжелые резиновые сапоги, которые доходили ему до пояса, а на плече висел на ремне старенький и давно вышедший из моды ящик для инструментов. Его трубка потухла, но он продолжал сжимать ее в зубах. Он скользнул цепким взглядом по застывшим в ожидании солдатам.

— Одеты неправильно, — заметил он.

— На всех — полная боевая форма, — возразил лейтенант.

— Неправильно для туннелей. Они быстро промокнут…

— Мистер Кранчер, это добровольцы. Они могут умереть за этот мир, и поэтому ничего не имеют против того, чтобы промокнуть за него. Ну что, можно отправляться?

Покачивая головой в знак неодобрения, Джерри Кранчер повел их к люку на дороге, в гнездо которого он вставил какой-то блестящий инструмент и с его помощью привычным резким движением сдвинул тяжелую крышку люка.

— Так и быть, следуйте за мной — по одному. Последние два человека задвинут изнутри крышку на место, и, смотрите, осторожнее с пальцами. Ну, пошли!

Как только они начали спускаться вниз по лестнице в прохладный зеленоватый сумрак туннеля, автоматически вспыхнул свет. Вдоль стен и потолка тянулось бесчисленное множество проводов, кабелей и труб; в их лабиринте мог разобраться только такой человек, как Джерри Кранчер. Он нежно похлопал по ним, когда проходил мимо.

— Водопроводная магистраль, паровая магистраль, кабель в 50000 вольт, местное питание в 220 вольт, телефонная проводка, телетайпная, коаксиальные кабели, водяное охлаждение, пневмопочта, автоматическая доставка еды, кислорода, коллектор. — Он довольно хихикнул. — Нуда, у нас здесь внизу всего понемногу.

— Санитара! — донесся голое откуда-то из конца колонны, и санитар поспешил на зов.

— Они обнаружили нас! — запричитал один из солдат, работник кухни, и тут же послышалось беспорядочное клацанье затворов ружей.

— Отставить оружие! — крикнул лейтенант. — Пока вы тут не поубивали друг друга. Срочно узнайте, в чем там дело, сержант.

Стиснув в руках оружие и с тревогой вглядываясь в глубину туннеля, они ждали возвращения сержанта. Джерри Кранчер тихонько напевал себе что-то под нос и небольшим молоточком с шаровым бойком на конце простукивал разные клапаны; на одном из них он тщательно затянул держатель прокладки.

— Ничего особенного, — доложил, вернувшись, сержант. — Берн-Смит прищемил палец, пока закрывал крышку люка.

— Они никогда не слушают, когда им говорят, — неодобрительно проворчал Джерри Кранчер.

— Двинулись дальше! — приказал лейтенант.

— Мы забыли об одной вещи, — твердо сказал Джерри Кранчер, непоколебимый, как каменная глыба. — Вы поручились, что известите моего шефа, чтобы мне оплатили эту работу.

— Разумеется, но не могли бы мы поговорить об этом, пока идем?

— Мы пойдем, когда все уладим. Я совсем забыл, что, поскольку сегодня воскресенье, я получаю по двойному тарифу, а через четыре часа — по тройному.

— Считайте, что договорились. Идемте.

— В письменном виде.

— Да, в письменном виде, конечно. — Перо лейтенанта запорхало по раскрытому полевому блокноту. Написав, лейтенант вырвал из него листок. — Вот, возьмите, а здесь я расписался — своим порядковым номером. За этим номером стоит армия.

— Тем лучше, — сказал Джерри Кранчер, бережно складывая полоску бумаги и пряча ее в бумажник. Процессия вновь тронулась в путь.

Путешествие по подземному лабиринту напоминало всем его участникам ночные кошмары — всем, кроме седого человека плотного телосложения, который вел их, словно козел из колена Иудина, через этот подземный ад. Идти по основным туннелям было довольно легко, хотя самые неосторожные из солдат постоянно натыкались на торчащие отовсюду вентильные маховики и поперечные трубы, которые будто нарочно прятались где-то до поры до времени. Если бы не защитные шлемы, половина их маленького отряда, не успев пройти и мили, была бы попросту оглушена. Как бы там ни было, до передней части колонны довольно часто доносились лязг и сдавленные крики. Вскоре они подошли к смотровому люку и к первой трубе из многих, по которым можно было передвигаться только ползком. Труба вела к шахте, падающей вертикально вниз на добрых шестьдесят футов. В нее им пришлось спускаться по скользкой от влаги лестнице. У подножия шахты начинался ровный туннель, в котором гасли любые звуки; стены его были выложены тесанными вручную каменными блоками; в нем царил кромешный мрак — ни единого огонька, и им пришлось воспользоваться своими фонариками. Туннель привел их в огромную пещеру, заполненную рокочущим гулом.

— Эта сточная труба способна выдержать шторм, — сказал Джерри Кранчер, указывая на стремительно несущуюся реку, которая бурлила водоворотами буквально под их ногами. — В другое время года она совершенно пересыхает. А тут в предместье недавно прошли дожди, и вот они где сейчас. Придерживайтесь дорожки, здесь это самый короткий путь, и, смотрите, не поскользнитесь. Если упадете в воду, считайте себя покойником. Ваше тело могут найти в пятидесяти милях от берега, в открытом океане; если, конечно, первыми до него не доберутся рыбы.

С этим ободряющим напутствием люди стали медленно, то и дело оскальзываясь, продвигаться вперед через весь туннель, который казался им нескончаемым. Снова очутившись в безопасности под сводами обычной коммуникационной трубы, они вздохнули с видимым облегчением. Вскоре после этого Джерри Кранчер остановился и указал на лестницу, уходившую в темноту высоко над головой.

— Колодец 98 BaG. Это тот, что вам нужен — ведет к тому второму узлу, о котором вы говорили.

— Вы уверены?

Джерри Кранчер бросил на лейтенанта взгляд, выражавший нечто весьма схожее с отвращением и, нащупав в кармане трубку, достал ее.

— Учитывая, что вы, мистер, человек несведущий, я не обижаюсь. Когда Джерри говорит, что туннель есть туннель, это именно тот туннель, о котором он говорит.

— Я не хотел вас обидеть.

— А я и не обиделся, — умиротворенно пробормотал он сквозь клубы дыма. — Тот самый и есть. Как видите, в нем тоже идут все провода и коммуникационные кабели. Так что ничем иным он и быть не может.

— А что наверху?

— Дверь с ручкой и надпись «ВХОД ВОСПРЕЩЕН В СООТВЕТСТВИИ С ПАР. 897а ВОЕННОГО КОДЕКСА».

— Дверь заперта?

— Да нет. Запрещено в соответствии с параграфом 45-С Кодекса Туннельного Правления. Проход должен быть свободным, знаете ли.

— Что ж, прекрасно. Сержант, возьмите восемнадцать человек и поднимайтесь по этой лестнице. Сверьте свои часы с моими. Через два часа мы начнем атаку. А вы просто пройдите через ту дверь и сразу начинайте стрелять — только осторожнее, чтобы не повредить оборудование. Стреляйте до тех пор, пока не убьете этих грязных бетельгейзианских слизняков всех до одного. Вам понятно?

Сержант решительно кивнул и, выпрямившись, отдал честь:

— Мы выполним свой долг, сэр.

— Хорошо. Все остальные, за мной!

Они не прошли и десяти минут вниз по наклонному боковому туннелю, как Джерри Кранчер вдруг остановился и сел.

— В чем дело? — спросил лейтенант.

— Пора выпить чаю, — ответил тот, убирая свою еще не остывшую трубку в боковой карман и открывая коробку с завтраком.

— Но вы не можете — я хочу сказать, послушайте, ведь враг, график продвижения…

— Я всегда пью чай в это время. — Он налил себе полную кружку крепкого напитка и с наслаждением втянул носом ароматный парок, поднимавшийся над внушительной по размерам кружкой. — В графике учитывается и перерыв на чай.

Многие достали свои пайки и стали есть, запивая из фляжек: пока они ели, лейтенант нервно вышагивал взад и вперед, ударяя кулаком о ладонь. Джерри Кранчер безмятежно потягивал чай и жевал огромный кусок шоколадного бисквита.

Пронзительный крик разорвал тишину и эхом отразился от труб. Из щели в стене метнулось что-то черное и омерзительное и вцепилось прямо в шею рядового Барнса. Солдаты оцепенели. Но только не Джерри Кранчер. В воздухе просвистел тяжелый трехфутовый гаечный ключ, которым он, не промедлив ни секунды, с силой ударил по ненавистному врагу. Злобное существо на глазах у ошеломленных зрителей бездыханным скатилось на пол туннеля.

— Это… это… ужасно! — произнес, задыхаясь, один из солдат. — Что это было?

— Хомяк-мутант, — ответил Джерри Кранчер, подняв с пола монстра, состоявшего, казалось, из одних зубов и когтей, и запихнув его в коробку, где только что лежал завтрак. — Потомки безобидных домашних зверюшек, покинувших своих хозяев несколько веков тому назад и нашедших свой приют здесь, в этой темноте; постепенно они вырождались, пока не превратились в то, что вы видите перед собой. Встречал я их и повнушительнее. Ученые-эксперты из университета дают мне за каждого по три кредита. По-моему, совсем неплохо; к тому же они не облагаются налогом. Я так полагаю, что их примеру вы не последуете. — Он немного оживился после столь выгодной для него схватки и стал разговорчивей.

Оказав помощь пострадавшему рядовому, они, не теряя времени, продолжили путь. У следующей коммуникационной станции осталась еще одна группа вооруженных людей, а остальные поспешили к самому Ком-Центру.

— Осталось десять минут, — тяжело дыша, сказал лейтенант. Изнемогая под тяжестью своего снаряжения, он еле переставлял ноги.

— Не стоит беспокоиться, еще два туннеля, и все.

До назначенного часа оставалось лишь три минуты, когда они наконец подошли к широкому отверстию на потолке прямо над головой, из которого, словно из пасти некоего чудовища, высовывались щупальца кабелей, что наводило на мысль о голове электронной гидры.

— Наверху — большая дверь, — сказал Джерри Кранчер, освещая фонариком уходящую вертикально вверх шахту. — На ней переводной рычаг с двойным запорным колесом. При поворачивании колеса против часовой стрелки рычаг должен стоять в положении «Готов» и…

— Прошу вас, поднимитесь вместе с нами, — умоляюще произнес лейтенант и поглядел на часы, нервно покусывая губу. — Иначе мы не успеем их вовремя атаковать и наша атака захлебнется, так как они уже будут предупреждены нападениями наших людей на другие станции.

— Лезть под пули, знаете ли, не входит в мои обязанности. Я бы им позволил подстрелить себя, если бы мне заплатили за это.

— Пожалуйста, я умоляю вас — как гражданина-патриота. — При этих словах Джерри Кранчер сильно сжал зубами мундштук трубки, и лицо его словно закаменело. — Это ваш долг перед самим собой, перед вашей семьей, вашей совестью, вашей страной. И кроме того, в качестве вознаграждения я могу гарантировать вам еще сто кредитов, если вы откроете ту дверь.

— По рукам.

Пытаясь наверстать время, они что было сил карабкались вверх по лестнице; когда они достигли верхней площадки, секундная стрелка на часах лейтенанта уже наползала на цифру двенадцать.

— Откройте ее!

Колесо повернулось, и все механизмы пришли в движение: мощный рычаг пошел вниз, огромная массивная дверь распахнулась.

— За Матушку-Землю! — воскликнул лейтенант и ринулся вперед, увлекая за собой людей.

Когда в туннеле никого не осталось и в нем снова воцарилась тишина, Джерри Кранчер зажег трубку и — скорее из любопытства, чем из каких-либо иных побуждений — неторопливо последовал за остальными. Там он увидел вереницу бесконечных стальных коридоров, стены которых были заставлены жужжащей и гудящей электронной аппаратурой. Он остановился, чтобы утрамбовать в трубке табак, и в это мгновение открылась одна из дверей и оттуда поспешно вышло маленькое волосатое существо, очертаниями своей фигуры схожее с кеглей; ростом оно было по пояс Джерри и вдобавок являлось обладателем большого количества рук. Существо, выйдя из двери, помчалось к большому красному рубильнику на противоположной стене. К рубильнику потянулось сразу пять рук; плоские пальцы уже почти коснулись его, когда в воздухе снова просвистел гаечный ключ и вонзился в голову существа. Оно мгновенно рухнуло на пол. Джерри Кранчер едва успел подобрать свой инструмент, как из той же двери выбежал белый как мел лейтенант.

— Слава Богу! — выдохнул он. — Вы остановили его вовремя.

— Мне не понравилось выражение его глаз, хотя я вовсе не хотел вышибить из него мозги.

— Это их предводитель — единственный, кто уцелел; и он собирался включить механизм уничтожения. Взрывом нас бы всех приподняло на милю к небесам. Сейчас он наш пленник, и он еще, поверьте, заговорит. У бетельгейзианцев мозг располагается в диафрагме, а желудок — в голове. Так что он всего лишь потерял сознание.

— В общем, дал пинка в брюхо. Рад этому, я не хотел убивать его.

— Где ты был? — крикнула Агата из кухни, когда услышала в прихожей тяжелые шаги Джерри.

— Особое задание, — прохрипел он, стягивая с себя сапоги. — На этой неделе к жалованью подкинут деньжат.

— Они нам пригодятся на ремонт видика. Он сегодня весь день барахлил, хотя теперь снова-заработал. Но я уверена, что с ним не все ладно. Телефон тоже барахлил — поверишь ли, все в один день. Пыталась дозвониться до мамы, но наша линия словно онемела. А задание было трудным?

— Не очень, — пробормотал Джерри, извлекая трубку. — Правительственная работа; полагаю, за нее тоже будет приличное вознаграждение. Провел по туннелям нескольких парней. И до чего ж они бестолковые! Один раздавил себе крышкой палец, а другой спокойно сидел, пока хомяк-мутик подбирался к его горлу.

— О-о-о, перестань, а то у меня окончательно испортится аппетит. Чай готов.

— А вот это как раз то, о чем я мечтал услышать. Он улыбнулся — впервые с того времени, как встал с постели этим утром — и пошел в кухню пить чай.

МЫ СЪЕЛИ ВСЕ

We Ate the Whole Thing, 1972

© Перевод на русский язык, «Полярис», 1994

Это довольно тягостный рассказ, написанный под влиянием минутного тягостного настроения. Он краток, да это и к лучшему, так как если бы он был длиннее, мне, скорее всего, пришлось бы умерить стремительный разбег волны негативности. Я рад, что рассказ получился таким, какой он есть. Это фантастический рассказ, который без лишних слов выражает именно те мысли, какие мне и хотелось.

Кроме того, это единственный из написанных мною — и, надеюсь, будущих — рассказов, чье название заимствовано из коммерческой телепередачи.

— Что значит: мне лучше поостеречься? — нахмурясь, спросил фотограф, загорелый мужчина богатырского телосложения, у тщедушного, со впалой грудью и одутловатым лицом морского офицера в звании лейтенанта, который едва доставал ему до плеча.

— Я хочу сказать, что здесь, в Нью-Орлеане, — одни головорезы, черт бы их побрал, особенно тут, на побережье. Эти подонки — по крайней мере, некоторые из них — с удовольствием разделались бы с вами при первой же встрече.

МакСуайн визгливо рассмеялся и с силой хлопнул моряка по спине — да так, что бедняга зашелся в кашле.

— Беспокойся за свою бабу, дружище, а не за МакСуайна. Когда мне было двенадцать лет, я убил за Христа своего первого комуняку во Вьетнаме. С тех пор мы прошли через восемнадцать войн, и, хотя теперь я фотографирую их, я продолжаю их убивать при первой же возможности. А возможностей у меня было предостаточно, и я не упускал их, чего не скажешь о вашем драном флоте.

Взмахом руки, выражавшим полное его презрение, он как бы отверг саму мысль об эффективности военно-морского флота вообще; при этом движении висевшие на нем фотоаппараты и сумки с принадлежностями подпрыгнули. Он аккуратно поправил их и взглянул на черную маслянистую поверхность Миссисипи, бившуюся о заржавленный корпус подводной лодки. От воды поднимался туман, из-за которого становилось трудно дышать, а ночь делалась еще темнее, так как туман поглощал даже свет от пристани, к которой они приближались. Стальные пластины под его ногами задребезжали, отзываясь на какое-то сообщение изнутри; можно было даже расслышать отдаленные звуки сигнальных колоколов. Лодка тем временем вошла в спокойные воды бухты и остановилась. Вооруженный с ног до головы портовый рабочий схватил брошенные канаты и подвел к лодке грохочущие сходни. Лейтенант, нервничая, посмотрел на МакСуайна и пожевал свои редкие усы.

— Вам придется идти одному, сэр, — сказал он. — Мы идем в военный док, но на берегу вас ждет охрана.

— Не забивай пустяками свою красивую головку, сынок. МакСуайн сам позаботится о себе.

Коротко рассмеявшись — или насмешливо фыркнув — он грузно зашагал по сходням, дальше через залитый светом док и по проходу за доком. Сумеречный проход тянулся к набережной, где сияли огни и ждала охрана. На полпути за МакСуайном неслышно выросла чья-то темная фигура, которая набросила ему на шею проволочную петлю и с силой стянула ее. МакСуайн умирал тяжело: от напряжения его глаза вылезли из орбит; руками пытаясь разорвать проволоку, он одновременно отбивался от других темных фигур, схвативших его за ноги. И все-таки он умер, причем довольно быстро. Не успело его трепещущее сердце завершить свой последний удар, как все его камеры были сдернуты с него и вместе с удостоверением личности, вытащенным из кармана, переданы другому человеку, который только что вскарабкался наверх из спрятанной под проходом пироги. Он был одного роста с покойником и даже одет был в такой же комбинезон. Не прошло и минуты, как его уже было не отличить от убитого, но прежде чем продолжить не законченный тем путь, он свистящим шепотом обратился к одному из людей, опускавших труп в лодку, — первые звуки с момента начала операции.

— Помни, от торговца человеческим мясом мне причитается доля мясных денег.

— Qui, Jean-Paul[4], — прошелестело в ответ, и лодка с людьми и трупом отплыла, постепенно растворяясь в тумане.

Так же грузно ступая, как и человек, в чьи опустевшие туфли ему было уготовано вместить свои ноги, Жан-Поль прошел весь проход до конца и очутился в круге света на берегу. Там его поджидали два полицейских с беспощадным взглядом, направившие на него свои короткие автоматы 50-го калибра, и офицер безопасности в темном пальто и со зловещим выражением лица, украшенного дуэльными шрамами. Налитыми кровью глазами офицер, не отрываясь, с подозрением смотрел на него.

— Вам было предписано идти прямо сюда, однако вы остановились там…

— Ну да, — произнес Жан-Поль, подражая оскорбительному тону МакСуайна, и наклонился вперед, чтобы как следует обдать собеседника своим дыханием, густо настоянным на чесночном соусе. — Я остановился, чтобы сфотографировать вашу смердящую Миссисипи, которая навсегда отравлена сточными водами и промышленными отходами вашего развращенного города.

— Ночью-то! — задохнулся офицер безопасности, отстраняясь от благоухания сточных вод и промышленных отходов дыхания собеседника.

— В инфракрасном свете. Мертвая рыба отлично была видна.

Полицейский, разозленный словами Жан-Поля, пробежал глазами его удостоверение личности. Гнев, несомненно, послужил причиной того, что разница во внешности и факт подделки документа остались незамеченными, тогда как хладнокровная подозрительность, напротив, способствовала бы их выявлению. Пробормотав что-то про себя, он резким движением большого пальца руки дал знать Жан-Полю, что тот может идти, и Жан-Поль, сопровождаемый двумя атлетически сложенными полицейскими, направился в непривлекательную темноту нижних уровней Нью-Орлеана.

— Держитесь поближе, парни, — сказал Жан-Поль. — Я вовсе не хочу затеряться в туннелях или чтобы меня подшибли ваши головорезы. — Он чуть не улыбнулся, когда упомянул туннели; он, несомненно, лучше ориентировался в нижних уровнях города, чем его попутчики.

— Да заткнись ты, спесивый грубиян, — отозвался полицейский справа и включил свой яркий фонарик. Высвечивая им все темные места, прятавшиеся в тени, он продолжал: — Мы не лучше и не хуже тебя, откуда бы ты ни прибыл.

— Вы хуже. Мистер Тренч узнал о вас всю подноготную, и я надумал запечатлеть на пленку и его, и всю ту дрянь, что он раскопал, да вы и сами скоро увидите это по стереовизору и убедитесь, как паршиво вы смердите. Что вы думаете по этому поводу?

Что они думали по этому поводу, на данный момент осталось невыясненным, так как неожиданно в стене рядом с ними гранатой пробило брешь, и ружья полицейских отстучали в темноту свой молниеносный ответ. Подчиняясь скорее приобретенному рефлексу, чем велению сердца — ибо их сердца, безусловно, были на стороне тех, кто пытался убить вверенного им человека, — они, увлекая его за собой, поспешили как можно быстрее миновать отвратительно грязные коридоры и очутились в относительной безопасности у ожидавшего их лифта. Лифтер, укрытый в бронированной кабине, которая была оснащена пулеметом, обращенным к тылу, тщательно изучил их внешность и только затем поднял двойную решетку.

— Они меня ранили! — вскрикнул Жан-Поль, внезапно обнаружив, что одна сторона его лица — там, где кожу задел осколок гранаты, — залита кровью. Его сообщники в своем стремлении разыграть правдоподобие переусердствовали.

— Жаль только, что целились плохо! — заметил один из полицейских. Втолкнув его в лифт, оба рассмеялись, радуясь случившемуся с ним. Они все еще смеялись, когда бронированная дверь наконец захлопнулась, и Жан-Поль перестал слышать их.

— Ты тот чувак, которого ждет мистер Тренч? — спросил лифтер, чьи черты смутно различались сквозь армированное стекло.

— А кем, черт возьми, по-твоему, я еще могу быть — духом Дикки Никсона, воскресшего на третий день? — (Он, кстати, так и не воскрес, как предсказывали его сторонники, которые до сих пор все еще страдали от насмешек толпы.) — Поехали. — Жан-Поль приложил к щеке носовой платок.

С пронзительным скрежетом, будто протестуя, лифт медленно возносился сквозь трущобы на нижних уровнях, производственные этажи, спальни, снова спальни, администрацию — необходимый барьер между низшими классами и высшим, пока наконец тяжко не застонал, остановившись на самом верху, всего несколькими уровнями ниже грязного марева ночного неба. Здесь Жан-Поля ожидали еще два охранника, более опрятных, более вежливых и более расторопных, но с такой же беспомощностью в глазах, как у их собратьев внизу.

— Мистер МакСуайн?

— Быстро соображаешь.

— Будьте любезны пройти в караульное помещение. Мне бы хотелось взглянуть на ваше удостоверение личности. Такой уж, извините, порядок.

— Через этот ваш порядок я уже прошел. Вы что, ребята, пытаетесь вывести меня из терпения? — Для Жан-Поля эта проверка не являлась неожиданностью, но ему приходилось оставаться в хорошо известном всем амплуа МакСуайна.

— Пустая формальность. Сюда, пожалуйста.

Один из охранников остался снаружи, а другой проследовал за Жан-Полем в тесный отсек и запер за собой дверь. Оставшись с Жан-Полем наедине, он отбросил все формальности и, как ни странно, улыбнулся.

— Не могу высказать, до чего же мне приятно встретиться с вами, мистер МакСуайн. Мне действительно приятно. Видите ли, в какой-то степени, небольшой, конечно, я и сам немного фотограф.

— Замечательно, — сказал Жан-Поль, ощутив внезапно неприятную пустоту внутри. — Не будете ли вы так добры в какой-то степени уделить внимание моим опознавательным знакам, чтобы я смог выбраться отсюда?

— Не беспокойтесь, сэр, вашу личность проверять нет нужды. Но нам следует побыть здесь какую-то пару минут, как будто я проверяю вас, поэтому мы смогли бы, наверное, выпить немного и поболтать, в некоторой степени. Вы любите планктонную водку с кукурузным привкусом, я читал о вас статью, и из нее-то я и узнал об этом; я поднакопил денег и купил бутылку. Вот, пожалуйста, полный фужер.

— Замечательно, — буркнул мнимый МакСуайн и, схватив фужер, осушил его, стараясь сдерживать дрожь. Он ненавидел планктонную водку, каким бы привкусом она ни отдавала.

— Меня зовут Хардисти, мистер МакСуайн, и я посещаю один клуб — в нем сотни две парней, у которых есть фотоаппараты. У меня, в общем-то, достаточно времени, чтобы заниматься фотографией, но достать пленку типа «черная-М» уж очень трудно и поэтому я нафотографировал не так много. Если бы не это, думаю, что наверняка смог бы подвизаться в качестве полицейского фотографа; наш уже несколько староват…

— И наверняка вы смогли бы позаботиться о том, чтобы он не постарел еще больше?

— Ха-ха, мистер МакСуайн, вы быстро соображаете. Такова жизнь, не правда ли? То, о чем я хотел бы спросить вас, касается некоторых чисто технических вопросов, на которые никто из этих любителей ответить не может. К примеру, вам как-то удалось запечатлеть на голографическом снимке убийцу президента. Убийцу тогда сразу же застрелили, и часть пуль прошла навылет. Вы снимали как раз против солнца, а это означает, что на вашем объективе был светофильтр марки L-15, и тем не менее вы каким-то образом уловили цвет крови и засняли вылетавшие из тела пули, что, как я думал, теоретически невозможно. Вы не помните, какая у вас тогда была выдержка, диафрагма, светосила объектива, какая пленка…?

Хардисти искренне улыбался. Крупный, сильный, прямодушный, ломаного гроша не стоящий полицейский с амбициями, всегда превышающими его возможности.

— Я скажу вам, — ответил Жан-Поль, внезапно покрываясь потом и надеясь, что это останется незамеченным, — но как насчет того, чтобы сначала выпить? — Время, он отчаянно нуждался во времени, чтобы подумать. Потому что единственное, о чем его не проинструктировали, так это о тонкостях профессии фотографа. Он не имел ни малейшего представления, о чем говорит Хардисти.

Стекло зазвенело о стекло; дурно пахнущий, с навязчивым рыбным благоуханием этиловый спирт всколыхнулся, и Жан-Поль одним махом вылил его в себя, стараясь, чтобы тот как можно меньше соприкасался с горлом; и думал, думал…

— Нет, я тебе ничего не скажу — извини, не могу. Это мое правило, и исключений быть не может. Но я могу сделать кое-что получше, потому что, как мне думается, ты вполне этого заслуживаешь.

Чего? Он уже слишком явно обливался потом, хотя, может быть, оттого, что в маленькой комнате было жарко. Чего? Он заговорщицки наклонился вперед и подмигнул Хардисти, который кивал ему, простак, с раскрасневшимся от счастья лицом. Чего? Убить его? Бесполезно. И затем, с отчаяния, в нем словно щелкнул спущенный затвор фотоаппарата — настолько неожиданной была мысль.

— Взгляни на мои фотоаппараты. Ты знаешь, что это за фотоаппараты? Конечно, знаешь. А теперь снова взгляни и скажи мне, какой из них самый старый и самый никчемный. Тебе это известно?

— Конечно, известно, мистер МакСуайн. Вон тот видавший виды Асахи Пентакс — антикварная вещь, два D, голографий не снимает; думаю, что вы держите его для полного комплекта…

— Верно, он самый и есть. С ним связана целая история. Один замечательный старый фотограф — ты наверняка его знаешь и если б я назвал его, а я этого делать не собираюсь, то сразу бы узнал фамилию, — так вот, он и передал мне этот фотоаппарат. Тогда я был там же, где сейчас и ты, — в начале пути. Однажды и ему вот так же передали фотоаппарат, и так далее — что-то вроде талисмана. Я как раз искал нужного парня, чтобы вручить ему этот талисман и… ты словно создан для него!

Больше ни о чем можно было не беспокоиться. Руки Хардисти дрожали, когда он, не веря своему счастью, снова и снова поворачивал камеру, разглядывая ее с разных сторон, пока наконец с большой неохотой не запер ее в ящике стола. Он все же пришел немного в себя, когда они вышли из комнаты, и уверенно зашагал походкой беспощадного полицейского — но в глазах его горел восторг художника. Они шли тихо, не разговаривая, по роскошному, богато убранному коридору в жилой части здания, пока не приблизились к нужной им двери, перед которой они остановились. Жан-Поль знал, что совершил ошибку, и теперь ему нужно было как-то исправить ее, что означало попытать счастья еще раз — возможно, ему повезет больше. Второй охранник остался у лифта в конце коридора, так что они стояли у двери одни. Их кратковременное уединение было Жан-Полю как нельзя кстати.

— Хардисти, я только что вспомнил: у меня, оказывается, есть пара лишних пленок. Возвращайся, — он взглянул на свои часы, — ровно через пятнадцать минут; приходи один, и я их незаметно тебе передам. Понял? Время рассчитано, так что через пятнадцать минут я уже буду у двери и сам открою на твой сигнал — никто и догадаться не успеет, что происходит.

— Я буду здесь, — прошептал Хардисти и, подмигнув, нажал кнопку вызова у двери. Вспыхнул огонек сканирующего устройства, Хардисти поднес к глазку свое удостоверение личности. — Со мной мистер Мак-Суайн из Нью-Йорка, к мистеру Тренчу; службой безопасности проверен — все чисто.

Дверь, загудев, открылась; Жан-Поль переступил порог. Позади щелкнула, закрываясь, дверь, и он посмотрел на часы, а затем на маленького седого человека, который с озабоченным видом шел навстречу своему посетителю.

— Мистер Тренч? — спросил Жен-Поль.

— Да. Конечно. Интервью должно быть кратким. Я работаю, завтра как раз слушание…

— Это достаточно кратко? — шагнув вперед, спросил Жан-Поль и тут же ударил его кулаком по голове чуть ниже уха.

Мистер Тренч коротко вскрикнул и, как подкошенный, рухнул на пол. Жан-Поль приподнял его веко, чтобы убедиться, что тот действительно потерял сознание; затем достал инструменты, которые были прибинтованы под одеждой к бедру, и, не теряя времени, приступил к работе. Пластина, прикрывающая вентиляционную шахту, находилась именно там, где он видел ее на макете; как только он вынул первый винт, который удерживал пластину на месте, он почувствовал мягкий толчок воздушной струи, ему даже послышался какой-то отдаленный шум. Хорошо. Значит, они уже на месте. К тому времени, когда он снял пластину и, положив в карман извлеченные винты, заменил их на особые, он услышал позади себя легкое царапанье, доносившееся из воздуховода, Сверху спустился блестящий проволочный трос с выкрашенным в красный цвет крюком на конце и, дернувшись, застыл на месте. Все шло точно по графику. Жан-Поль снял свой ремень, изготовленный специально для этого случая, и, обхватив им мистера Тренча поперек груди на уровне подмышек, защелкнул на спине пряжку. Без особых усилий он приподнял маленького мистера Тренча в шахту и подцепил крюком пряжку — так, что тот повис в воздухе. Затем он дважды сильно надавил на плечи мистера Тренча. Тензодатчик, прикрепленный к тросу наверху, несомненно примет сигнал. Так и произошло, и человек, все еще в бессознательном состоянии, стремительно взлетев наверх, исчез из виду; и тут же от входной двери донесся сигнал вызова. Жан-Поль повернул свое кольцо на правой руке так, чтобы камень — вполне обычный с виду — оказался обращенным к ладони.

— Заходи, — сказал он, и Хардисти вошел. — Закрывай дверь. Так, хорошо. Позволь мне пожать твою руку и пожелать тебе удачи.

— Почему… — вот и все, что успел произнести Хардисти перед тем, как упасть.

Яд был приобретен через надежного посредника в Государственной Военно-биологической лаборатории Соединенных Штатов и действовал чрезвычайно быстро. Хардисти стал трупом прежде, чем коснулся пола. Жан-Поль снял с него ремень — дешевый пластик, но сложенный вдвое или втрое, он будет достаточно прочным. Он связал вместе лодыжки Хардисти, для надежности обмотав их ремнем несколько раз и завязав крепкий узел. Просунуть через отверстие шахты грузного полицейского было намного труднее, чем мистера Тренча, но он справился и с этим; затем поддел крюком ремень между лодыжками и подал сигнал. Он немного рисковал, ведь они ожидают его, Жан-Поля, а не труп; впрочем, они там не из нервных и подвести не должны, иначе быть не может. Когда крюк наконец опустился, Жан-Поль уже находился в воздуховоде, изо всех сил упираясь ногами в его стенки, чтобы не упасть, и одновременно подтягивал вентиляционную пластину, закрывая ею отверстие. Подпружиненные зажимы держали пластину так же надежно, как до этого ее держали винты. Обеими руками он ухватился за крюк, дважды сильно дернул за него и повис на нем.

Дальше все шло именно так, как на тренировочном макете. Как только он выбрался из шахты наружу и ступил на мокрую от дождя крышу, они сразу же принялись за демонтаж подъемного механизма. В обязанности Жан-Поля входило задраить смотровой люк, с чем он справился довольно быстро — как раз вовремя, чтобы помочь занести всю оснастку в дверь вертолета. Солти вошел последним, и, пока он закрывал дверь, взревели двигатели; он не успел еще сесть, как вертолет уже взмыл в воздух.

— Как по маслу, — тяжело дыша, произнес Солти, — и все-таки нам пришлось изрядно попотеть — чертовски жаркая работенка! А какого черта ты притащил полицейского?

— Дело случая — один шанс из миллиона. Он оказался знатоком по части фотографии. Я не смог ответить на его вопросы.

— Кто-нибудь видел это?

— Нет.

— Тогда все чисто. Два человека исчезают. А где два — там и три. Никому и в голову не придет, где искать концы. Все чисто.

— Кто вы? — мучительно прохрипел голос. — Зачем вы это делаете?

— Кого я слышу, мистер Тренч, — сказал Жан-Поль, ощутив вдруг непомерную усталость. — Вы пришли в себя как раз вовремя, чтобы попрощаться с нами. — При этих словах Солти и двое других улыбнулись.

— Но за что? Я не понимаю, — простонал пленник. — Ведь моя миссия — помочь людям.

— Но она не поможет тем нескольким крупным корпорациям, которые наняли нас, — заметил Солти. — Они вложили уйму денег в промышленные предприятия, а ваши разоблачения вызовут беспорядки, убытки и закрытие предприятий — в общем, ничего хорошего. Но если вы бесследно исчезнете, ваше исчезновение останется тайной, и на этом все закончится. Вы, вероятно, последний человек, способный возглавить Комитет по загрязнению и нанесению ущерба окружающей среде, так что после вас все пойдет как по маслу.

— После меня все окончательно погибнет! — вскричал маленький человек. — Да, я последний, кто мог заниматься этой деятельностью, потому что остальные коррумпированы, берут взятки — что же вы делаете? Разве вы не понимаете, что мир идет ко всем чертям, человеческая раса гибнет, захлебываясь в собственных нечистотах и экскрементах…

Он умолк, пораженный тем, что его слова вызвали бурный смех. Никто, кроме Солти, не счел нужным ответить ему, но их улыбки и то, как они кивали головой, выражали полное согласие с тем, что тот говорил.

— Мир не идет ко всем чертям, мистер Тренч. Он уже ушел. И никто об этом особо не беспокоился. Он погиб. Мы как раз и убираемся сейчас из этого мира.

— Под нами океан! — крикнул пилот через дверцу в перегородке, отделяющей кабину от салона.

Они быстро привязали проводом ноги мистера Тренча к старому тяжелому двигателю от «доджа» 1982 года и вышвырнули его наружу через открытую дверь. Крик мистера Тренча понесся вниз.

— Передай сигнал, что работа выполнена, — крикнул Солти пилоту. Тот так и сделал.

Ответ последовал молниеносно, и он был ужасен: как только их сигнал был принят, человек, сидевший в главном управлении, нажал на кнопку, и вертолет в то же мгновение взорвался, рассыпавшись на бесчисленное количество объятых пламенем обломков. Взрыв был настолько мощным, что некоторые из обломков перегнали все еще кричавшего мистера Тренча и упали в воду раньше него, хотя он, наверное, и не заметил их — ему было просто не до того.

КОСМИЧЕСКИЕ КРЫСЫ ДДД

Space Rats of the CCC, 1973

© 1988 В. Бабенко и В. Бананов,

перевод на русский язык

Как-то раз Барри Малзберг и Эд Ферман составляли оригинальную антологию. Идея у них была весьма разумной — они намеревались отдать должное всем старейшим темам фантастики, заказать на каждую тему по произведению и сложить из них симпатичный том. Они довели задуманное до конца, выпустили симпатичный том, и если не вспоминать о том, что некий болван-редактор в издательстве перестарался, доводя до ума некоторые рассказы, отчего кое-кто из авторов антологии стал о себе чрезмерно высокого мнения, я доволен тем, что тоже представлен в «Окончательной стадии».

Тем не менее я чувствовал, да и сейчас чувствую, что невозможно остановить поток всякой муры, написанной на старые темы. Более того, я в этом уверен. Не так давно я написал пародию на космическую оперу, честно озаглавленную «Звездные похождения галактических рейнджеров» — и что же? Космические оперы пекутся одна за другой, ничто их не берет. Вот вам еще один пинок в тот же зад.

Впрочем, пинком больше, пинком меньше…

Валяй, парень, садись! Да хоть сюда… Не церемонься со старым Фрннксом, спихни его, и дело с концом, пускай дрыхнет на полу. Ты ведь знаешь крддлов, совсем не выносят приличной выпивки, а уж о флннксе и говорить нечего. Если же курнуть вдобавок адскую травку крммл… Ну-ка, плесну тебе флннкса… О-о, виноват, прямо на рукав. Ну да ладно, когда просохнет, соскребешь ножом. Твое здоровье! Чтоб выдержала обшивка, когда за тобой будут гнаться орды кпннзов!

Нет, прости, твое имя мне незнакомо. Слишком много хороших парней приходит и уходит, а самые лучшие умирают рано… разве не так? Я? Ты обо мне вряд ли слыхал, зови просто Старина Сержант, нормальное прозвище, не хуже прочих. Хорошие парни, говорю, и лучшим среди них был… назовем его Джентльмен Джакс. Его звали по-другому, но на одной планете, имя которой мне хорошо известно, этого парня ждет одна девочка, все ждет и ждет, не сводя глаз с мерцающих шлейфов прибывающих дальних рейсовиков… Так ради нее — будем звать его Джентльменом Джаксом, ему бы это понравилось, и ей тоже, если бы она услышала это прозвище, хотя девочка, должно быть, слегка поседела или полысела с тех пор и мучается артритом от бесконечного сидения и ожидания. Впрочем, ей-богу, это уже совсем другая история, и, клянусь Орионом, не мне ее рассказывать… Молодец, угощайся, наливай больше. Не дрейфь, у хорошего флннкса всегда зеленоватый дымок, только лучше прикрой глаза, когда пьешь, не то через неделю будешь слеп — ха-ха-ха! — клянусь священным именем пророка Мрддла!

Я знаю, о чем ты думаешь: что делает старая космическая крыса в этом рейсе на самый край Галактики, где из последних сил мерцают чахлые бледные звезды и ищут покой усталые протоны? Что я делаю? Скажу — надираюсь похлеще планиццианского пфрдффла, вот что! Говорят, выпивка туманит память, а мне, Лебедь свидетель, не мешало бы кое-что забыть! Я вижу, ты разглядываешь шрамы на моих руках, за каждым целая история. Да, приятель, и каждый шрам на моей спине — целая история, и шрамы на… Впрочем, это уже другая история. Так и быть, я расскажу тебе кое-что, и это будет чистая правда, клянусь пресвятым Мрддлом, ну, может, изменю парочку имен, сам понимаешь — девушка ждет и все такое прочее.

Слыхал от кого-нибудь про ДДД? Судя по тому, как расширились твои глаза и побелела темная от космического загара кожа, слыхал. Так вот, Старшина Сержант, твой покорный слуга, входил в число первых Космических Крыс Д/\Л, а моим закадычным другом был парень, который известен ныне как Джентльмен Джакс. Да проклянет великий Крамддл его имя и уничтожит память о том дне, когда я впервые его увидел…

— Выпускники, смир-р-но!

Зычный голос сержанта взорвал тишину и, словно удар бича, хлестнул по ушам кадетов, выстроенных в математически точные ряды. Одновременно с отрывистым щелчком многообещающей команды оглушительно щелкнули, содвинувшись вместе, сто три ботинка, начищенные до невероятного блеска, и восемьдесят семь кадетов выпускного класса защелкнулись в единый металлический фронт. (Уместно пояснить, что некоторые происходили с иных миров и обладали разными наборами ног и всего прочего.) Ни одна грудь не впустила и молекулы воздуха, ни одно веко не дернулось и на тысячную долю миллиметра, когда, буравя выпускников взглядом стеклянного глаза сквозь стеклянный монокль, вперед ступил полковник фон Грудт — с коротко остриженными, седоватыми, жесткими как колючая проволока волосами, в безупречно пошитом и отлично сидящем черном мундире, с сигаретой, скрученной из травки крммл, в стальных пальцах искусственной левой руки; затянутые в черную перчатку пальцы искусственной правой руки взметнулись к околышу фуражки в четком воинском салюте, и тонко взвыли моторы в искусственных легких, рождая энергию для бробдингнегского рева громоподобной команды.

— Вольно. Слушать меня. Вы отборные люди — и отборные нелюди, конечно, — со всех цивилизованных миров Галактики. Шесть миллионов сорок три кадета приступили к первому году обучения, и большинство из них по разным причинам выбыло. Некоторые не сдали экзаменов. Некоторые были исключены и расстреляны за содомию. Некоторые поверили лживым либеральным слезам красных комми, утверждающих, будто в постоянной войне и резне нет никакой надобности; их тоже исключили и расстреляли. На протяжении ряда лет слабаки отсеивались, пока не осталось ядро Дивизии — вы! Воины первого выпускного класса ДДД! Будьте готовы нести блага цивилизации к звездам! Будьте готовы узнать, наконец, что означают буквы ДЛД!

Оглушительный рев вырвался из объединенной глотки, хриплый вопль мужского одобрения, гулким эхом наполнивший чашу стадиона. По знаку фон Грудта был нажат переключатель, и гигантская плита непроницита скользнула над головами, закрыв стадион от любопытствующих глаз и ушей и назойливых шпионских лучей. Громоподобные голоса гремели от энтузиазма — не одна барабанная перепонка лопнула в тот день! — но когда полковник поднял руку, мгновенно наступила тишина.

— Вам не придется в одиночестве продвигать границы цивилизации к варварским звездам, о нет! Каждого будет сопровождать верный друг. Правофланговый первой шеренги — шаг вперед! Вот он, ваш верный друг!

Вызванный десантник вышел из строя четким шагом. Звучно щелкнул каблуками — эхом прозвучал треск распахнувшейся настежь двери, и все глаза на стадионе невольно обратились к черному проему, из которого возник…

Как описать его? Как описать смерч, который сбивает вас с ног, ураган, который заглатывает вас целиком, космический вихрь, который пожирает вас без следа? Это было неописуемо, как всякое стихийное явление.

Перед кадетами явилось создание трех метров в холке, четырех метров вместе с уродливой, истекающей слюной, лязгающей зубами головой. Этот смерч-ураган-вихрь ворвался на четырех могучих, напоминающих поршни лапах, продирая огромными когтями глубокие борозды в неуязвимой поверхности непроницитового покрытия. Чудовищная тварь, порождение кошмарного горячечного бреда, огласила стадион леденящим душу криком.

— Вот! — взревел в ответ полковник фон Грудт. и на его губах выступила кровавая пена. — Вот ваш преданный друг, мутаверблюд, мутация благородного дромадера со Старой Доброй Земли, символ и гордость ДДД — Десантной Дромадерской Дивизии! Прошу знакомиться!

Вызванный десантник шагнул вперед, поднял руку, приветствуя благородное животное, и зверюга мгновенно эту руку откусила. Пронзительный вопль кадета смешался с задушенным вздохом его товарищей, которые, отбросив праздный интерес, во все глаза глядели, как выскочившие укротители верблюдов, затянутые в кожаную портупею с медными пряжками, орудовали дубинками, прогоняя упирающегося верблюда; врач тем временем затянул жгут на культяшке раненого и отволок безжизненное тело в сторону.

— Первый урок по боевым верблюдам, — хрипло выкрикнул полковник. — Никогда не протягивайте к ним руку. Ваш товарищ, ставший кандидатом на пересадку руки, — ха-ха! — я уверен, не забудет этого маленького урока. Следующий кадет. Следующий друг!

Вновь топот грохочущих лап и пронзительное визгливое клокотанье боевого верблюда во всем атакующем блеске. На этот раз десантник не поднял руки, и верблюд откусил ему голову.

— Боюсь, что голову уже не пересадишь, — зловеще ухмыльнулся полковник. — Почтим секундой молчания покинувшего нас товарища, который удалился на большую стартовую площадку в небесах. Достаточно. Смир-р-но! Сейчас вы пройдете на учебный плац и научитесь обращаться с вашими верными друзьями. Не забывайте, что каждый из них снабжен комплектом вставных зубов из непроницита и острыми, как бритва, накладными когтями из того же материала. Разойдись!

Казармы курсантов славились своей спартанской обстановкой, известной под кодовым обозначением «ничего лишнего» или «без нежностей». Постелями служили непроницитовые плиты — никаких подтачивающих спины матрасов! — покрытые простынями из тонкой мешковины. Одеял, разумеется, не было — да и к чему они, если в помещении поддерживалась полезная для здоровья температура в 4 по Цельсию? Остальные удобства были под стать, посему выпускников ожидало потрясение, когда, вернувшись после церемонии и тренировки, они обнаружили в казармах непривычные предметы роскоши: каждая лампа для чтения была снабжена абажуром, а на каждой койке лежала изумительная, мягкая, двухсантиметровой толщины подушка. Так кадеты начали пожинать плоды долгих лет труда.

Надо заметить, что среди курсантов наипервейшим был некто по имени М. Есть секреты, которые не подлежат оглашению. Есть имена, знать которые положено только родным и близким. Укутаем же пеленой тайны истинную личность человека, известного как М. Достаточно называть его «Стилет», ибо так именовали того, кто знал его лучше всех. «Стилет», или, проще, Стилет, жил в ту пору в одной комнате с парнем по имени Л… Позже, гораздо позже, в узком кругу лиц он стал известен как «Джентльмен Джакс», так что в целях нашего повествования мы тоже будем именовать его «Джентльменом Джаксом», или просто-напросто «Джаксом», или, как произносят иные, Джаксом. В учебных и спортивных делах Джакс уступал только Стилету, и эти двое были неразлучными друзьями. Весь последний год они делили одну комнату на двоих, и теперь, в этой самой комнате, оба, задрав ноги, купались в нежданной роскоши новой обстановки — потягивали декофеинизированный кофе, именуемый коффе, и дымили деникотинизированными сигаретами местного производства, которым изготовитель дал имя «Дениксиг», однако все курсанты ДЛД с юмором называли их не иначе как «горлодеры» и «термоядерные».

— Брось-ка мне горлодерку, Джакс, — сказал Стилет, развалившись на койке. Заложив руки за голову, он размышлял о том, что готовит ему судьба в ближайшем будущем, когда у него появится свой собственный верблюд.

— Ох-хо! — хохотнул он, когда пачка угодила ему в глаз.

Стилет вытащил длинную белую палочку, постучал ею по стене, чтобы кончик воспламенился, и затянулся освежающим дымом.

— Мне до сих пор не верится… — он выпустил дымные кольца.

— Клянусь Мрддлом, это правда, — Джакс улыбнулся. — Мы выпускники. Верни-ка мне пачку термоядерных, я тоже хочу затянуться разика два.

Стилет выполнил просьбу столь энергично, что пачка ударила в стену, и мгновенно все сигареты вспыхнули ярким пламенем. Стакан воды усмирил разбушевавшийся пожар, и тут, пока огонь еще шипел в тщетной ярости, на экране связи загорелся красный сигнал.

— Срочный вызов! — рявкнул Стилет, хлопнув ладонью по кнопке приема. На экране возник суровый облик полковника фон Грудта. Оба молодых человека вскочили по стойке смирно.

— М., Л., в мой кабинет на третьей скорости, живо!

Слова срывались с губ полковника, словно свинцовые капли. Что бы это значило?

— Что это значит? — спросил Джакс, когда они прыгнули в падашют и помчались вниз с ускорением, близким к свободному падению.

— Скоро узнаем! — выпалил Стилет у двери «старика» и нажал на докладную клавишу.

Движимая неким потайным механизмом, дверь распахнулась настежь, и молодые люди, с плохо скрываемым трепетом, вошли в кабинет. Но что это? Что это?! Полковник смотрел на них с улыбкой — с улыбкой! Подобное выражение никогда раньше не ложилось на его непреклонное чело.

— Устраивайтесь поудобнее, парни, — предложил он и указал на мягкие кресла, выросшие из пола при нажатии кнопки. — В подлокотниках этих сервокресел вы найдете горлодеры, а также валумийское вино и снаггианское пиво.

— И никакого коф-фе? — у Джакса даже челюсть отвисла. Все засмеялись.

— Вряд ли вы по нему тоскуете, — игриво прошелестел полковник искусственной гортанью. — Пейте, парни! Теперь вы — Космические крысы ДЛД, и юность осталась позади… Ну что вы скажете об этом?

Он прикоснулся к кнопке, и в воздухе явилось это — объемное изображение космического корабля, подобного которому никто еще не видел на белом свете, — изящного, словно меч-рыба, грациозного, словно птица, могучего, словно кит, и вооруженного до зубов, словно аллигатор.

— Святой Колумп! — выдохнул Стилет, разинув от удивления рот. — Вот что я называю ракетой ракет!

— Некоторые из нас предпочитают называть ее «Совершенством», — не без юмора заметил полковник.

— Так это она? Мы слышали…

— Вы мало что могли слышать, потому что создание этой малышки с самого начала держалось в строжайшей тайне. Корабль оснащен беспрецедентно большими двигателями — улучшенная модель Макферсона[5] самой современной конструкции, ускорителем Келли[6], усовершенствованным до такой степени, что вам его вовек не узнать, и лучеметами Фицроя[7] удвоенной мощности — по сравнению с ними старые излучатели кажутся детскими хлопушками. Но лучшее я приберег напоследок.

— Ничего лучшего и представить себе невозможно! — перебил Стилет.

— Это тебе только так кажется! — беззлобно хохотнул полковник, издавая звуки, подобные треску рвущейся стали. — Самое лучшее — то, что ты, Стилет, будешь капитаном этого космического супердредноута, а счастливчик Джакс — его главным инженером.

— Счастливчик Джакс был бы гораздо счастливее, если бы капитаном был он. Капитаном, а не властителем кочегарки, — пробормотал счастливчик Джакс, и все рассмеялись. Все, кроме него, ибо он не шутил.

— Все полностью автоматизировано, — продолжал полковник, — так что экипажа из двух человек вполне достаточно. Но я должен предупредить вас, что на борту находится экспериментальное оборудование, так что, кто бы ни полетел, он должен добровольно…

— Согласен! — заорал Стилет.

— Что-то мне в нужник захотелось, — сказал Джакс, поднимаясь, и тут же мгновенно сел на место — жуткий на вид бластер сам по себе выскочил из кобуры прямо в руку полковника.

— Ха-ха, шутка. Конечно, согласен!

— Я знал, ребята, что на вас можно положиться. ДЛД воспитывает настоящих мужчин. И, разумеется, настоящих верблюдов тоже. Итак, вот что вы должны сделать. Завтра утром в 0304 часа вы оба возьмете старт на «Совершенстве» и продырявите эфир в направлении Лебедя. Возьмете курс на некую планету…

— Ну-ка, ну-ка, пожалуй, я могу угадать — какую, — зловеще сказал Стилет, скрежеща зубами. — Это что же, шутки ради вы хотите послать нас на планету Биру-2, битком набитую ларшниками?

— Именно. Это главная база ларшников, секретное игорное гнездо и центр торговли наркотиками, место, где разгружаются транспорты с белыми рабами и печатается фальшивая «капуста», очаг перегонки флннкса и логово пиратских орд.

— Если вы хотите драки, похоже, вы ее получите, — скривился Стилет.

— А ты, я вижу, слов на ветер не бросаешь, — согласился полковник. — Если бы мне скинуть года да поменьше протезов, я бы ухватился за такую возможность при первом…

— Вы могли бы стать главным инженером, — намекнул Стилет.

— Заткнись, — отрубил полковник. — Удачи вам, джентльмены, и пусть слава ДЛД не покинет вас.

— И верблюдов тоже? — спросил Стилет.

— Верблюдов — как-нибудь в другой раз. Перед нами встала проблема… э-э… притирки. Пока мы здесь сидим с вами, мы потеряли еще четверых выпускников. Может быть, даже придется сменить животных. Пусть эго будет ДСД.

— С боевыми собаками? — спросил Джакс.

— Или со свиньями. А то и с сиренами. Но это уж моя забота, а не ваша. Все, что от вас требуется, парни, — это добраться до Биру-2 и расколоть эту планету как гнилой орех. Я знаю, вам это по плечу.

Если у каменноликих десантников и были какие-то сомнения, они оставили их при себе, ибо таков порядок, заведенный в Дивизии. Они сделали все необходимые приготовления, и на следующее утро ровно в 0304.00 могучее тело «Совершенства» умчалось в пространство. Ревущие двигатели Макферсона изливали в реактор квинтильоны эргов энергии, и наконец корабль оказался на безопасном расстоянии от гравитационного поля матушки-Земли. Джакс в поте лица трудился возле двигателей, швыряя полные лопаты радиоактивного трансвестита в зияющую пасть голодной топки, пока наконец Стилет не просигналил с мостика, что наступило время поворота «овер-свет». И они переключились на ускоритель Келли — пожиратель пространства. Стилет вдавил кнопку включения ускорителя, и огромный корабль рванулся к звездам со скоростью, в семь раз превышающей световую[8]. Поскольку ускоритель был полностью автоматизированным, Джакс освежился в освежителе, а его одежда была выстирана в стирателе. Затем Джакс вышел на мостик.

— Ого, — сказал Стилет, и его брови поползли на лоб. — Я и не знал, что ты носишь суспензорий «в горошек».

— Это единственный предмет одежды, который остался чистым. Всю остальную одежду стиратель растворил.

— Не беспокойся об этом. Пусть теперь беспокоятся ларшники с Биру-2! Мы войдем в атмосферу ровно через семнадцать минут, и я как раз обдумывал, как нам лучше поступить, когда это произойдет.

— Разумеется, кому-то из нас ведь надо мозгами шевелить! Я даже перевести дух не мог — не то чтобы задуматься.

— Не трепыхайся, старик, мы ведь оба по уши в этом деле. Как я это вижу, у нас два варианта выбора. Мы можем ворваться с ревом, паля из всех пушек, а можем подкрасться тайком.

— О-о, ты и на самом деле думал.

— Пропущу это мимо ушей, потому что ты устал. Как бы мы ни были сильны, я допускаю, что наземные батареи еще сильнее. Предлагаю проскользнуть так, чтобы нас не заметили.

— Не трудновато ли, если учесть, что мы летим на корабле массой тридцать миллионов тонн?

— В обычных условиях — да. Однако, видишь ли ты эту кнопку с надписью «невидимость»? Пока ты загружал топливо, мне объяснили, в чем тут суть. Это новое изобретение, его никогда еще не испытывали, оно обеспечит нам невидимость и недосягаемость для любых средств обнаружения.

— Похоже на дело. Еще лететь пятнадцать минут, мы уже совсем близко. Включаем этот замечательный луч невидимости…

— Не смей!

— Сделано. А в чем проблема?

— Уже ни в чем. Кроме того, что экспериментальное устройство невидимости рассчитано не более чем на тринадцать минут работы, затем оно перегорает.

К несчастью, так и произошло. В ста милях от бесплодной, искореженной поверхности Биру-2 добрый старый корабль «Совершенство» возник из небытия.

В наимельчайшую долю миллисекунды мощный космический сонар и суперрадар зловеще скрестили лучи на вторгшемся корабле, а контрольные лампочки на пультах управления уже мигали секретным кодом, ожидая, когда поступит правильный ответ, который позволит считать посягателя одним из своих.

— Я пошлю сигнал и натяну им нос, — рассмеялся Стилет. — Эти ларшники туповаты.

Он нажал большим пальцем кнопку микрофона, переключился на межзвездную аварийную частоту и жалобно проскрежетал:

— Агент Икс-9 — главной базе. Принял огневой бой с патрулем, сжег кодовые книги, но прищучил этих… до единого, ха-ха! Возвращаюсь домой с грузом — на борту 800 000 тонн адской травки крммл.

Реакция ларшников была мгновенной. Разверстые жерла тысяч гигантских орудийных бластеров, вкопанных в землю, выплюнули лучи изголодавшейся энергии, от которых задрожала сама материя пространства. Эта сверкающая лавина обрушилась на неприступные защитные экраны старого доброго корабля «Совершенство», которому, увы, не суждена была долгая жизнь, в мгновение ока пробила защиту и ударила сверкающим валом в борт самого корабля. Никакая материя не могла противостоять этой силе, высвобожденной из сверкающих недр планеты, посему неуязвимые металлические непроницитовые стенки моментально испарились, обратившись в неосязаемый газ, который в свою очередь распался на отдельные электроны и протоны (и нейтроны тоже), из коих, в сущности, и состоял.

Да что там говорить, никакие кровь и плоть не могли противостоять этой мощи. Но за те несколько секунд, пока сверкающая энергия прогрызала силовые защитные поля, корпус, облака испарившегося металла и гущу протонов, наша отчаянная двойка доблестных десантников нырнула очертя голову в космические бронированные скафандры. И вовремя! Останки того, что еще совсем недавно было огромным кораблем, вонзились в атмосферу и спустя несколько секунд грохнулись на отравленную почву Биру-2.

Для стороннего наблюдателя это выглядело концом всех концов. Некогда величественная королева космических трасс больше не поднимется к звездам, ибо в данный момент она представляла собой кучу дымящегося хлама весом не более двухсот фунтов. Эти жалкие обломки не подавали никаких признаков жизни, что подтвердили наземные гусеничные ползуны, которые вывалились из расположенного поблизости потайного люка, замаскированного в скале, и обнюхали все дымящиеся кусочки, настроив свои детекторы на максимальную чувствительность. «Отвечайте!» — взвыл радиосигнал. «Никаких следов жизни до пятнадцатого знака после запятой!» — рявкнул, выматерившись, оператор ползунов, после чего дал им команду возвращаться на базу. Металлические траки машин зловеще пролязгали по голой земле, и все стихло. Осталась лишь остывающая масса металла, которая зашипела от отчаяния, когда на нее пролились слезы ядовитого дождя.

А что наши верные друзья — неужели они мертвы? Я думал, ты о них уже никогда не вспомнишь. Неведомо для ларшниковских специалистов, всего лишь за миллисекунду до того, как останки корабля грохнулись на землю, мощные сталитовые пружины выстрелили двумя массивными, практически неразрушимыми бронированными скафандрами, забросив их к горизонту, где они и приземлились около замаскированного скалистого гребня, который по чистой случайности, на самом деле оказался скалистым гребнем, в коем был устроен потайной люк, скрывавший галерею, откуда появились наземные ползуны с их детекторами, так ничего и не обнаружившими, и куда они вернулись по команде матерящегося оператора, который, одурев от очередной порции адской травки крммл, так и не заметил, как дернулись стрелки индикаторов в тот момент, когда ползуны въезжали в туннель, неся на своем обратном пути груз, которого вовсе не существовало в момент выезда, — и тут огромный люк с треском захлопнулся позади ползунов.

— Дело сделано! Мы взломали их оборону! — возликовал Стилет. — И вовсе не благодаря тебе. Мрддл тебя дернул нажимать на кнопку невидимости.

— А откуда я мог знать? — огрызнулся Джакс. — Так или иначе, а корабля у нас теперь нет, зато есть элемент внезапности. Они не знают, что мы здесь, а мы знаем, что они тут как тут.

— Хорошо сказано… Ш-ш-ш! — шикнул Стилет. — Пригнись, мы куда-то приехали.

Ползуны с лязгом и грохотом ворвались в огромное помещение, вырезанное в скале, — его заполняли смертоносные военные машины всех видов и размеров. Единственным человеческим существом здесь — если его, конечно, можно назвать человеческим — был оператор-ларшник: как только он засек агрессоров, его грязные пальцы тут же метнулись к пульту управления огнем, но судьба не отпустила ему ни единого шанса. Лучи двух снайперски нацеленных бластеров скрестились на нем, и через миллисекунду в кресле ничего не осталось, кроме обугленного оковалка дымящейся плоти. Наконец-то Закон Дивизии настиг ларшников в их собственной берлоге.

Да, это был сам Закон — беспристрастный и неумолимый, непредвзятый и кровавый, ибо в сем логове не было «невинных». Жадная ярость цивилизованного возмездия уничтожала всякого, кто оказывался на пути двух закадычных друзей, несшихся по коридорам бесчестья на смертоносном самоходном орудии.

— Там какая-то большая шишка, — скорчил гримасу Стилет, указывая на гигантскую, окованную золотом дверь из непроницита, перед которой команда смертников покончила жизнь самоубийством под безжалостным проливным огнем.

Дверь попыталась оказать слабое сопротивление, но друзья сломили его, последний барьер пал в дыму, сверкании искр и грохоте, десантники триумфально въехали на центральный пост, где маячила всего одна фигура, сидевшая за главным пультом управления, — сам Суперларш, тайный главарь межзвездной преступной империи.

— Твоя смерть пришла! — зловеще пропел Стилет, недрогнувшей рукой направив оружие на черную фигуру в светонепроницаемом космическом шлеме. — Снимай шлем или умрешь на месте!

В ответ раздалось клокотание задушенной ярости, и на несколько долгих мгновений дрожащие руки в черных перчатках зависли над кнопками управления огнем. Затем, еще медленнее, эти же руки протянулись к застежке на горле, повернули ее и медленно-медленно подняли шлем над головой…

— Клянусь священным именем пророка Мрддла! — в унисон просипели оба десантника перехваченными горлами, а затем дар речи их покинул.

— Да, теперь вы знаете, — злобно скрежетнул зубами Суперларш. — Но — ха-ха! — держу пари, вы даже не догадывались…

— Вы!! — выдохнул Стилет, взламывая лед наступившей тишины. — Вы! Вы!! ВЫ!!!

— Да, мы, я, полковник фон Грудт, командующий ДАД. Вы никогда не подозревали меня, и — о-о! — как я смеялся над вами все это время.

— Но… — Джакс запнулся. — Почему?

— Почему? Ответ очевиден любому, кроме вас, свинских межзвездных демократов. Единственное, чего следовало опасаться ларшникам всей Галактики, — это возникновения силы, подобной ДАД, могучей силы, неподкупной и не поддающейся проникновению извне, полной благородства во имя добродетели и справедливости. Вы могли причинить нам много неприятностей. Вот почему мы создали ДАД, и в течение долгого времени я был главой обеих организаций. Наши вербовщики привлекают лучшие кадры, которые только могут поставить цивилизованные планеты, а я забочусь о том, чтобы большинство из них очерствело, потеряло всякий моральный облик, чтобы тела и души их были сокрушены, — ив дальнейшем они больше не представляют никакой опасности. Конечно, некоторые проходят несломленными через весь курс, каким бы отвратительным я его ни делал, в каждом поколении есть определенная доля супермазохистов, но я вовремя забочусь о том, чтобы к этим персонам как можно быстрее применялись самые эффективные меры.

— Вроде отправки с миссией, равносильной самоубийству? — спросил Стилет стальным голосом.

— Это неплохой способ.

— Значит, нас послали на верную смерть… Но это не сработало! Молись, вонючий ларшник, сейчас ты встретишься со своим создателем!

— Создатель? Молись? Вы что — выжили из ума? Все ларшники остаются атеистами до самого конца своих…

И это действительно был конец — ларшник исчез в сверкающем столбе пара, так и не договорив своих подлых слов, впрочем, лучшего он все равно не заслуживал.

— А что теперь? — спросил Стилет.

— Вот что, — ответил Джакс, пригвоздив его к полу неотразимым парализующим лучом из оружия, которое он все еще держал в руке. — Хватит с меня вторых ролей. Я по горло сыт моторным отсеком, в то время как ты стоишь на мостике. Теперь моя партия, отныне и навсегда.

— Ты в своем уме? — пролепетал Стилет парализованными губами.

— Да, в своем — впервые в жизни. Суперларш умер, да здравствует новый суперларш! Это все мое, вся Галактика, МОЕ!

— А что будет со мной?

— Мне следовало бы убить тебя, но это слишком легкий путь. Когда-то ты делился со мной плитками шоколада. Тебя будут судить за весь этот погром, за смерть полковника фон Грудта и даже за уничтожение главной базы ларшников. Руки всех будут на тебе, ты станешь изгоем и, спасаясь бегством, достигнешь самых дальних пределов Галактики, где будешь жить в вечном страхе.

— Вспомни про плитки шоколада!

— Помню. Мне всегда доставались только лежалые. А теперь… ПШЕА ВОН!

Ты хочешь знать мое имя? Достаточно Старины Сержанта. Рассказывать дальше? И так слишком много для твоих нежных ушей, малыш. Давай-ка лучше наполним стаканы, вот так, и произнесем тост. Хватит-хватит, вполне достаточно для бедного старика, который слишком много повидал на своем долгом веку. Так пусть же счастье изменит ему, чтоб ему пусто было, чтобы Великий Крамддл навеки проклял его имя — имя человека, которого иные знают как Джентльмена Джакса. Что, голоден? Я? Нет, я не голоден. Нет. НЕТ! Только не шоколад!!!