«Век просвещения, изобретя свободы, изобрел также и дисциплину». (Это, возможно, преувеличение: дисциплина восходит к доисторическим временам, когда, к примеру, из медведя последовательной дрессировкой делали то, чем позднее будет сторожевая собака или доблестный полицейский.)
Claude Morali, Qui est moi aujourd'hui? Fayard (с предисловием Эмманюэля Левинаса).
[H. Dreyfus, P. Rabinow], Michel Foucault: un parcours philosophique, Gallimard, [1984, p. 322–346], очерк, которому я многим обязан.
Michel Foucault, Histoire de la folie à Vage classique (Librairie Pion).
Долгое время безумцев показывали, и я спрашиваю себя, не наследие ли этой древней практики показательные сеансы в психиатрических лечебницах, безусловно полезные в плане обучения (и сегодня, благодаря телевидению, в массе своей доступные публике).
Я отсылаю здесь к «Литературному пространству», где начинает выявляться категория безделия, отсутствия произведения. См. и заключительный текст [ «Бесконечной беседы»]: «Отсутствие книги». Мне кажется, что та же ситуация уже присутствует и в поразительном во всех отношениях повествовании, озаглавленном Луи-Рене Дефоре «Болтун».
Весь соответствующий отрывок звучит так: «Говорить о Морисе Бланшо можно только говоря о ком-то другом — о его читателе, о самом себе. Да, о нем можно говорить, только разбираясь в самом себе, ибо бесконечная скромность призывает к бесконечному бесстыдству» (R. Laporte, В. Noel, Deux lectures de Maurice Blanchot, Fata Morgana, 1973, p. 53–54). Не переносится ли это правило и на самого Бланшо, не говорит ли и он о себе только говоря о ком-то другом? Не преломляется ли здесь вскрытая им проблематика перехода в прозе от повествовательного «я» к «он»?
Особенно красноречивый симптом сдвига: вопреки обоснованному ранее обращению текста к своему автору: Noli me légère, Не читай меня, Бланшо неожиданно пишет — в первый и последний раз — небольшой текст «Задним числом», своего рода послесловие, перепрочтение двух своих ранних рассказов, объединенных им ранее в сборник «Вечное перетряхивание».
Непосредственно проблеме сложения той или иной людской общности посвящена и центральная книга этого периода «Непризнаваемое сообщество» (La Communauté inavouable, Minuit, 1983; (есть русский перевод: M. Бланшо, Неописуемое сообщество, М., ММФ, 1998, — о минусах которого (как и о роли самой книги) см.: В. Лапицкий. Неописуемая компания Мориса Бланшо. — «Ex Libris НГ», 1998, № 22). Отметим также в контексте наших дальнейших рассмотрений и упоминание на страницах этой книги о событиях мая 1968 года — как об идеальной возможности завязать дружбу.
Отметим, что на протяжении 80-х-90-х годов все перечисленные становятся героями или адресатами статей Бланшо, также как и другие близкие ему писатели: Беккет, Шар, Жабе, Деррида…
Сам Фуко неоднократно замечал, что только рецензии Бланшо и Ролана Барта (в тот период — близкого друга Фуко) представляются ему адекватными; в принципе же, весьма положительно отозвались в прессе о его книге также Мишель Серр и Фернан Бродель.
Издано отдельной книгой: Maurice Blanchot, Pour l'amitié, Fourbis, 1996.
Своего рода намеком на признание в подобной дружбе является внезапное, ничем, вроде бы, не оправданное появление имени Жоржа Батая, для Бланшо — друга par excellence, в последних строках рецензии на «Историю безумия» — еще в 1961 году.
Книжное издание: Maurice Blanchot, Les intellectuels en question, Fourbis, 1996. (Французское les intellectuels, естественно транскрибируемое как интеллектуалы, по смыслу полностью соответствует русскому интеллегенция.)
Речь идет, конечно же, о некоем идеальном коммунизме («коммунизме мысли») в исходном смысле этого слова, равно далеком как советской практике, так и догме французской компартии, — если можно так выразиться, о «постмарксистском» коммунизме.
По свидетельству Диониса Масколо, именно Бланшо предложил его окончательное название — «Декларация о праве на неподчинение».
Лишь в 90-е годы стало известно, что перу Бланшо принадлежит более половины текстов полуподпольного журнала «Комитет», издававшегося (вышел всего один номер) Комитетом действия студентов и писателей, в деятельности которого он принимал самое активное участие.
G. Mehlman, Legacies of anti-semitism in France, Minneapolis, University of Minnesota Press, 1983; отдельные вошедшие сюда материалы появились в периодике чуть раньше.
Что касается собственно антисемитизма, однозначно охарактеризованного Бланшо в 60-е годы как «смертный грех» (ср., например, его письмо к издателю Раймону Беллуру: L'Herne. Henry Michaux, P., 1966, — или, заметно позднее, по поводу разрыва с издательством Fata Morgana, письмо его хозяину Бруно Руа, La Quinzaine littéraire, 1, November 1996), то те два или три места в сотне-другой статей «правого» периода, которые хоть как-то можно отнести к проявлениям антисемитизма, на самом деле являют собой обороты речи, использующие трактуемые сегодня как антисемитские некоторые вульгарные идиомы того дня, — и тем самым могут свидетельствовать лишь о — конечно же, прискорбном — отсутствии у молодого Бланшо иммунитета перед тем, что в противовес антисемитизму доктринальному можно назвать «социологической» разновидностью антисемитизма бытового.
Не хочется ссылаться на все эти работы, назову вместо этого две лучшие на сегодняшний день из посвященных Бланшо книг — англо- и франкоязычную: Leslie Hill, Maurice Blanchot, Extreme Contemporary, Routlege, 1997 и Christophe Bident, Maurice Blanchot, partenaire invisible, Champ Vallon, 1998; в них не только достаточно подробно и непредвзято изложены связанные с политической активностью Бланшо факты, но и дана очень аккуратная, подчеркнуто осторожная оценка «передержкам» вышеозначенных критиков — и некоторых других, таких, например, как американец Стивен Ангар.