Мишель Пантелеич и его внук

^{_{Рисунки С. Острова}}

То, о чем здесь пойдет речь, я услышал за границей.

В столице чужой страны мне посчастливилось встретить друга-артиста, с которым дома мы живем на одной улице, а видимся до обидного редко. Знакомый мой постоянно в отъезде и бывает в нашем городе порой и не каждый год.

Вынырнув из подземелья метро, я был остановлен плакатным изображением своего друга. Выглядывая из-за занавеса — в цирке его называют форгангом — лимонноволосый клоун с синими зрачками-точками и красным шариком носа добродушной улыбкой зазывал прохожих на представления прибывшего сюда Московского цирка.

Тот, кому приходилось надолго уезжать из родных мест, знает, что за праздник повстречать на чужбине соседа или попросту земляка. Что уж говорить о свидании со славным товарищем!

Я решил навестить друга в тот же вечер.

Но по мере того как вечером я приближался к самому большому в той столице спортивному залу, все больше охватывали сомнения. Попаду ли?! Я слышал — за билетами на представления москвичей выстаивали ночи.

Над крышей здания, похожего на освещенный изнутри гигантский аквариум, в осеннем небе летел огненный всадник. «Цирк — Москва — Цирк» — горела надпись. Внушительное сооружение из стекла и бетона временами будто вздрагивало от взрывов слышных издали аплодисментов.

Мне повезло. Вблизи служебного входа по плитам площадки прогуливал свою поджарую лошадь джигит в красной черкеске. Он нисколько не удивился незнакомому русскому и на мой вопрос, как мне повидать друга клоуна, ответил с легким восточным акцентом:

— Сейчас. Пройдете за мной.

Ведя коня под уздцы, джигит приоткрыл широкие двери-ворота и пропустил меня вперед.

— Он на манеже, немного погодите.

Но он мог мне и не объяснять. По тому, как смехом гремел огромный зал, я обо всем догадывался.

Проем в стене, ведущий к зрителям, закрывала занавеска. Я заглянул за нее и увидел полукружие горой уходящих во тьму тесно заполненных рядов и ярко освещенный диск манежа, на котором уморительно приплясывал желтоволосый клоун.

Я откинул занавеску, шагнул в пространство импровизированной ложи и опустился на стул позади гладкопричесанного человека в ослепительно белом воротничке. Скрестив руки, он следил за представлением.

Еще полминуты — и, позабыв о своем полулегальном положении, я громко смеялся. Да и как было иначе! С десяток раз я видел эту сценку и всегда хохотал до слез. Ничего тут, казалось, не было особенного, а вот поди же как смешно! Дурашливо припрыгивая, клоун наигрывал веселый мотивчик. Одетый во фрак важный инспектор манежа не позволял чудаку озорничать и отбирал у него то дудочку, то маленькую гармошку. Но лишь только инспектор уходил, клоун доставал другой инструмент и принимался за свое. Из необъятного пиджака и штанов появлялись скрипка, флейта, труба. Инспектор терял покой и, забыв о своей важности, уже гонялся за клоуном, который и на бегу продолжал веселиться. В конце концов клоун глотал последний свисточек и сдавался, подняв руки. Но лишь успокоившийся инспектор, одергивая борта фрака, удалялся, клоун непонятно откуда вытаскивал тромбон. Теперь он, сумасшедше трубя, наступал на инспектора и, оглушив его, убегал с манежа под смех и грохочущие аплодисменты.

Многие из тех, кого в цирке зовут коверными, исполняли эту сценку, но не имели в ней такого успеха, как мой друг. Он был одновременно смешон, по-мальчишески ловок и обаятельно-лукав.

И здесь, в малопригодном для циркового представления спортивном зале, он покорил всех. Клоуну шумно хлопали и с нетерпением ждали его нового выхода.

Сидевший впереди человек резко повернулся ко мне. Но не самовольное мое вторжение сюда было тому причиной. Кивнув головой в глубину зала, он сказал:

— Там президент. Смеется…

В сумерках рядов напротив я разглядел ложу с флагами, ниспадавшими с барьера. Красным, с серпом и молотом, и трехцветным — страны, где гастролировал цирк. Снежно белели манишки мужчин. Отблеском прожекторов сверкали драгоценные камни на шее супруги президента. Сидящие в ложе смеялись. Смеялся и глава республики, хорошо знакомый мне по снимкам, часто появлявшимся здесь в столичных газетах.

— Исключительно! — проговорил человек в высоком воротничке и снова повернулся к манежу.

Мой друг был удивлен и счастлив свиданием. Он был в заметно приподнятом настроении. Торопливо снял мешковатый пиджак и скинул свои смешные разлапистые туфли. В тельняшке с широченными полосами уселся к зеркалу, чтобы снимать грим.

Сорвав с головы желтый парик и отняв от лица клоунский нос, повернулся ко мне, наполовину еще цирковой, а наполовину уже привычный — обыкновенный, и сказал:

— Понимаете, представили президенту. Пожал мне руку. Сказал, что давно так не смеялся. Господа, что с ним были, хлопают… Не знал, что и делать. Кланяться глупо. Благодарить с такой рожей?.. Ну их.

Но он был рад, хотя и пытался этого не показывать, закрывая лицо ладонью, которой размазывал вазелин.

Он предложил мне пройтись пешком, и вскоре, покинув затухшую громаду спортивного зала, мы уже неторопливо шагали вместе к центру столицы.

— Очень мало удается видеть, хотя я здесь в третий раз. Работаем по два представления в день. Почти ежедневно.

Ночная жизнь города, вступив в свои права, оставила мало прохожих. Но будь бы их множество, они не могли бы нам помешать. Несмотря на популярность моего друга, вряд ли бы кто распознал знаменитого клоуна в невысоком коренастом человеке с лицом мастерового, в плоской кожаной кепке, из-под которой неровными клочьями выглядывали начинавшие серебриться волосы. Особенность его актерской профессии помогала оставаться неузнанным там, где знаменитостям кино или спорта приходится расплачиваться за свою и без того недешево доставшуюся славу.

Еще немного, и мы оказались в одном из переулков у Центрального столичного рынка. Здесь не спали. К мясным лавкам с настежь открытыми двустворчатыми дверями, басовито урча, подходили грузовики-рефрижераторы. Лязгали запоры, и свет падал на розовеющие в вагонных просторах машин подвешенные за ноги громадные туши. Могучие краснолицые грузчики в белых халатах снимали их с крюков и, лишь чуть пригнувшись, тащили на спине в помещения лавок, где многопудовые туши снова вздевали на крюки.

— Отлично работают. Смотрите, какой точный ритм. Поднял, подхватил, понес… Все рассчитано. Не мешают друг другу.

Неузнанный никем клоун замер, любуясь работой дюжих грузчиков. Я не мешал ему. Может быть, в этой картине ночного труда он увидел что-либо привлекательное для своего искусства.

— Зайдемте сюда. Ненадолго, — показал он в сторону дома напротив. — Я был тут в прошлый приезд. Интересно.

Мы перешли улицу и оказались в ночном бистро — кабачке, какие в этом городе встречались на каждом шагу.

Небольшое помещение освещали подвешенные к потолку лампы, напоминавшие старинные керосиновые. У стен с деревянными панелями теснилось несколько столиков. Напротив высилась стойка, сплошь облепленная листками реклам. За ней, перед полками, уставленными бутылками, как книгами, перетирал стаканы тучный усач без пиджака, в красных подтяжках.

Все столики оставались свободны. Мы выбрали дальний и уселись друг против друга. Отсюда было хорошо видно все, что делалось в бистро. В конце стойки, возле витрины, собралось трое грузчиков, видно, уже закончивших работу. Различного роста, одинаково крутогрудые, с шеями борцов, одетые в белое, они походили на группу, высеченную из мраморной глыбы и слегка расцвеченную. Медно-красные лица, со спущенными на глаза каскетками, не отличала живость. В пальцах мясистых рук грузчики держали стаканчики с каким-то темным напитком. Оки переговаривались негромко и коротко. До нас долетали лишь отдельные слова.

Усатый хозяин принес на подносе кофе и два приземистых пузатых бокала.

— Прошу, — проговорил он, с удивительным проворством для своей массивной фигуры расставив все это перед нами, и, поклонившись, отошел.

— Артист, — оценив ловкость толстяка, отметил мой друг.

Я коснулся чашки и сразу же оторвал от нее пальцы. Заметив это, клоун улыбнулся.

— Осторожно! Кофе здесь подают огненный. Тут мастера — артисты своего дела. Посмотрите на этих тяжеловесов, — глазами он показал в сторону грузчиков. — Каждый из них по-своему артист.

— У вас все артисты, — рассмеялся я. — Это, видимо, оттого, что вы сами превосходный мастер.

Он немного подумал и ответил:

— Артист лишь тогда мастер, когда в нем не видишь артиста. Тогда он настоящий.

Я понял, он не прочь поговорить, что вообще с ним случалось не часто. Надеясь воспользоваться удачной минутой, я все же спросил:

— Вы, наверно, устали? Завтра опять работать.

— Завтра одно представление, — он поднял указательный палец. — Суббота. Здесь свои законы.

Решившись, я ринулся в атаку.

— Давно хотел вас спросить, если не надоело, как вы стали клоуном? С чего вообще это началось?.. Вы ведь не из цирковой семьи.

Он быстро взглянул на меня и наклонил голову. Пожалев о своей беззастенчивости, я решил, что вечер погублен. Но мой знакомый вздохнул, подвинул свой бокал к моему, слегка чокнулся и сказал:

— Нет, отчего же… Если вы хотите. Давно это началось. Я заболел цирком с мальчишеских лет. Виновата во всем оплошность нашего деда. — Видно, что-то припоминая, он задумчиво улыбнулся. — Длинная, забавная история. Нет, пожалуй, не такая уж и забавная. Знаете, моему деду не могло и сниться, что мне, клоуну, станет пожимать руку президент.

Он поводил по столу зажатой между пальцами коротенькой ножкой бокала и, опять взглянув на меня, спросил:

— У вас есть время?

— Сколько хотите.

В ту ночь в маленьком ночном бистро мы засиделись запоздно. Над дверью предупредительно позвякивал колокольчик. В помещение входили грузчики и другие запоздалые гости. Недолго стояли у стойки и, выпив свое, уходили. Нас никто не тревожил. Вот тогда я и услышал эту действительно не совсем забавную историю, которую намерен рассказать, конечно же, с разрешения моего друга.

Одного он мне не позволил — назвать его настоящее имя. Рассмеявшись, сказал: «Придумайте какое-нибудь. Не все ли равно». Но я все же не стал выдумывать. Герой моего рассказа остается без имени и фамилии. Черты его тоже несколько изменены. Ну, а если найдутся те, которые догадаются, о ком идет речь — я в том не виноват. Данное слово я сдержал. Впрочем, кто он, мой друг, это и в самом деле не имеет большого значения.

Мой знакомый придвинул к себе чашку с кофе и начал.

— Я из Черемшинска. Значился такой старинный город на российской карте. Теперь его, можно сказать, нет. Черемшинск вошел в большой город с другим названием. Рядом вырос завод-гигант. Нашего городка не узнать и тому, кто прожил там долгие годы. Где были палисадники, поднялись нынешние дома. Есть и четырнадцатиэтажные. Ходят троллейбусы. Из старины осталась одна церквушка да угол монастырской стены. Говорили, когда-то Иван Грозный сослал в тот монастырь одну из своих жен. Может быть, и правда, потому что Черемшинск почти до самой войны был городом как у Гоголя: сто лет скачи до него — не доскачешь. Летом к нам ходили пароходы «Лебедь» и «Товарищ». Зимой — как знаешь, так и добирайся. Правда, когда начали стройку, картина менялась. Тянули ветку, возводили мост. Но сам Черемшинск еще оставался далеким городом — районным центром, с редкими каменными строениями, с деревянным театриком в Саду трудящихся.

А для меня с моими товарищами не было на свете земли лучше черемшинской. Какие окуни ловились в нашей Черемшихе!.. Сколько грибов в лесах!.. А яблоки в садах!

Жил я с отцом и матерью в доме, еще построенном прадедом. Летом отец работал на пристани. Действительную он отслужил в Кронштадте и дело знал. Зимой где-то слесарил. Мама трудилась на кружевной фабрике. Жили.

И вот перед войной, года, наверно, за три, появился откуда ни возьмись дед, о котором раньше я ничего не слышал. Я знал: мой дед — мамин отец, погиб в империалистическую войну под неизвестным мне Перемышлем. На стене в большой комнате висела пожелтевшая фотография. Дед в лихо сдвинутой набок папахе, с закрученными усами, с погонами на шинели. На середине груди медали и крест. Потом я узнал, что дед мой был георгиевским кавалером, героем той далекой войны, а тогда всех, кто с погонами и крестами, я считал белогвардейцами и никак не мог смириться с тем, что мой дед сражался за царя.

Тот дед, что появился однажды осенью, был совсем другим. Он был моим двоюродным дедом — братом маминого отца, совсем не похожим на настоящего деда, если сравнивать с фотографией.

Мама не помнила своего дядьку. Да и не могла помнить. Он пропал, когда ее еще не было на свете. Из семейных рассказов было известно, что дядька ушел из дому мальчишкой, будто бы еще в том веке. Пока была жива его мать — моя прабабушка, он время от времени присылал ей из разных городов деньги. О себе ничего не писал и, где живет, не сообщал.

В семье этого деда считали беспутным бродягой. Про него забыли. Потом он и вовсе словно сгинул со света.

И вот он вдруг объявился. Приплыл на «Лебеде» с большим обшарпанным чемоданом-гармошкой, добела протертым на сгибах, и неуклюжим каким-то сундуком, вернее, даже ящиком, на стенках которого остались следы старательно содранных наклеек.

Вернулся уже стариком. Был совсем лыс. Только на висках и затылке оставалась белесая подковка волос. Худощавый, среднего роста, с бритым лицом, на котором навсегда осталось такое выражение, будто он сделал что-то плохое и теперь ему совестно.

Видно, он не очень-то и надеялся на то, что его пустят жить к нам, хотя на старости лет и потянуло домой. Но места у нас хватало. Тогда еще не началась стройка и в старых домиках не теснились, как это было позже.

Пропащему деду выделили комнатку. В ней он и обосновался со своим странным багажом.

Где он с тех давних пор скитался и что делал, старик не рассказывал. Но его и не расспрашивали. Отец у меня был не из любопытных, молчаливый, оживлялся он только выпив. Тогда становился весел и говорлив. Умел плясать и выделывал разные фигуры, что меня с малолетства приводило в восторг. Я как праздника ждал, когда отец немного выпьет. Это и случалось лишь в праздники.

Не расспрашивал деда про прошлое отец, не донимала расспросами и мама. Они во всем с отцом были заодно. Только то и узнали от старика, с его слов, что он не женился, детей не имел и остался одиноким.

Поселившись у нас, он поступил ночным сторожем на кружевную фабрику. Уходил на работу поздно, а днем спал мало. Так я и не понимал, когда он спит.

Не сговариваясь, стали мы его называть «нашим дедом». Дед не дед, а все-таки… А для меня он стал просто дедом. Не было у меня раньше дедушки и вот появился.

С нашим дедом мы отправлялись на Черемшинку за окуньками. В летнюю пору часто бродили по лесам. Лесов вокруг городка было вдоволь.

По лесу дед ходил непохоже на других. Останавливался и, запрокинув голову, глядел на верхушки елок, замирал перед полянами. В лесу он становился иным. Громко хлопая в ладоши, гонялся за пичужками. Умел дед замечательно свистеть: без пальцев во рту, но так, что уши затыкай. Он и меня научил этому свисту. Сколько ни бились мои уличные приятели, у них и похожего ничего не получалось.

Стали мы с дедом будто бы товарищами, а разузнать у него, откуда он приехал и что был за человек, я не мог. Только слышал — объехал он всю нашу страну, видел множество разных городов. Я был готов слушать его раскрыв рот, я ведь дальше деревень за Черемшинском не ездил никуда… Но он не был щедр на рассказы. Обронит что-нибудь про дальние места и больше ни слова.

Иногда я замечал — он скучает. Сидит на стуле в своей комнате, руки сцеплены на коленях, наклонив голову, смотрит вниз. Но стоило мне застать его в таком положении, тут же поднимется и заговорит со мной, словно и не скучал.

Как-то я, не выдержав, спросил его.

— Дед, кем же ты все-таки был, когда ездил по всем городам?

Он заговорщицки мне подмигнул, рассмеялся.

— А никем. Просто так мотал с места на место.

— Нет, неправда, — не соглашался я. — Был ты кем-то!

Тогда он, слегка вздохнув, сказал:

— Может быть, и был, да забыл. Не помню.

И больше о том ни звука.

Тогда закралась мне в голову дурная догадка, что наш дед был вором. Теперь стал старым, порвал с воровской шайкой и приехал туда, где о нем никто не знает ничего плохого. От мысли этой у меня спирало дыхание. Если бы, думал я, он доверил мне свою тайну, я бы никому не выдал. Он сам, конечно, стыдится своего прошлого. Теперь наш дед человек честный, иначе кто бы ему доверил охранять фабрику?! Про себя я простил деда, но сказать ему о своей догадке не решался. Что, если не так?!

И понятно, что больше всего меня в те дни интересовало содержимое дедова сундука. Что он там в нем прячет? Быть не может, чтобы наворованное. Дурак он, что ли?! Сундук при мне никогда не раскрывался, и на нем висел вдетый в кольца надежный замок.

Однажды, когда мы были вдвоем, я, показав на сундук, будто от нечего делать, поинтересовался:

— Что у тебя там за чудо, дед?

Он ответил не сразу. Взглянул на сундук так, словно сам увидел его впервые, и сказал.

— И верно, чудо. Ничего там нет. Разный хлам. Давно бы пора выкинуть.

Не очень-то я ему тогда поверил. Кто же станет держать хлам, который надо выбросить, за двумя замками.

Любопытство распирало меня. Порой, когда деда не бывало дома, я припадал к сундуку. Оглаживал его и ощупывал. И обнюхивал его. Ведь он на самом деле чем-то пахнул. Это был незнакомый мне запах. Теплый, немного кисловатый и чуть горький.

Года два уже прожил у нас дед. Привыкли к нему и дома, и по соседству. Все звали его Пантелеичем, а имени — Михаил — никогда не упоминали. Так уж было заведено на нашей улице. По имени взрослые никого тут не называли. Только и слышалось: «Ивановна», «Мироновна», «Петрович», «Савелич»…

Старый Пантелеич больше ни у кого не вызывал особого интереса. Живет человек, никому другим не мешает жить. А откуда он взялся, о том уже перестали и говорить. У каждого своя судьба. У Пантелеича, стало быть, такая.

И вот наступил день, когда все обернулось по-новому.

Мой знакомый напротив за столиком оборвал рассказ. Уже совсем было переселившись в старый русский город, я вновь оказался в чужой стране. Рассказчик умолк, внимательно глядя на меня. Вероятно, стремился понять, интересно мне на самом деле или я из вежливости слушаю его не перебивая. Однако убедившись, что внимание мое искренне, задумчиво проговорил:

— Да, вот, удивительно, все помнится, будто было вчера.

Мы подозвали усача и снова попросили кофе.

Мой друг продолжал.

— К нам в город приехал цирк. Было это уже перед войной, когда началось строительство завода. Наш Черемшинск ожил. Будто протер глаза после долгого сна. В старых домиках поселились квартиранты. На работу их возили на автобусах и грузовиках. Жили и за городом. Поставили там палатки, похожие на длинные сараи с окнами.

В тот год после майских праздников на заборах и стенах запестрели афиши: «Едет цирк!», «Госцирк-шапито», «Внимание, скоро — цирк!» Появились плакаты с замысловатыми фамилиями акробатов, гимнастов и дрессировщиков и обещанием, что «весь вечер у ковра» станет веселить публику клоун Лев Удачкин.

Нечего говорить о мальчишках, смотревших по десятку раз картину «Цирк», славу которой для нас затмевал только «Чапаев». Но и взрослые с нетерпением ждали начала гастролей. А мы, огольцы, что ни день носились к полуразвалившимся воротам городской заставы встречать цирк и дрожали при мысли, что может он вдруг в Черемшинск не приехать.

Но цирк все-таки прибыл. Приехал в нескольких вагончиках на колесах, прицепленных к грузовикам. Вагончики полукругом составили на Базарной площади неподалеку от рынка. В одном из них, к нашему ликованию, раздавался медвежий рев.

Уже на следующий день стали устанавливать шапито. Подняли две высоченные мачты и принялись сколачивать что-то похожее на круглый забор, за которым строились невысокие трибуны с деревянными скамейками. Потом поднялся брезент и закрыл от нас все, что было за ним.

Нисколько не интересовался приезжим цирком, кажется, только один наш дед. Когда я, прибегая с площади, рассказывал ему, что там видел, дед слушал меня рассеянно. Покивав головой и пробормотав: «Ну хорошо, хорошо…», он уходил к себе в комнату.

Я приставал к нему.

— Дед, мы пойдем с тобой в цирк вместе? Мама мне даст денег.

Он отнекивался.

— Иди один. Я сам тебе на билет дам. Что мне смотреть, не видал я цирков?

Это было странно, потому что, например, наш дед часто бывал в кино. На картины, когда пускали до шестнадцати лет, мы ходили вместе. Оба мы любили комедии. Дед смеялся не меньше моего. Задиристо как-то по-детски хохотал. Засмеется, потом оглядывается в темноту, на соседей. Будто стыдится своего смеха.

И тут он пошел со мной в кино. Было ему в те дни дома как-то не по себе. Даже на дежурство на фабрику уходил раньше времени.

Всегда мы ходили в наш кинотеатр через Базарную площадь. Так было поближе. А тут дед повел меня по главной улице, не сокращая дороги: «Идем так».

Назад шли тем же путем и разговора про увиденную картину, как это у нас водилось обычно, на тот раз не получилось.

На главной улице находилась гостиница «Центральная». Двухэтажный каменный дом с рестораном. Почему она называлась «Центральной», неизвестно. Других гостиниц в городе не имелось.

Ну так, шагали мы молча домой. Приближались уже к гостинице. На улице было светло. У самой «Центральной» навстречу нам попался незнакомый человек. Мне показалось, увидев его, дед хотел юркнуть в сторону, но было уже поздно. Встречный заметил его и шел к нам, удивленно вскинув брови.

Был он одет не по-здешнему: в светлый костюм и высокие начищенные сапоги. На шее бантик-бабочка. На голове большая кепка с пуговкой сверху.

— Мишель!.. Ты?! Глазам своим не верю!.. Откуда в этой дыре?!

Прокричав все это так громко, что было, наверно, слышно на другом углу улицы, человек в кепке с кнопочкой обнял нашего деда и, не выпуская из своих рук, расцеловал.

— Так вот он куда спрятался, старый хитрец!.. — продолжал он, уже отпрянув и стискивая деду плечи. — Пропал, совершенно испарился… Я и в Москве интересовался. Никто не знает, куда подевался…

Увидев, что дед кидает в мою сторону растерянные взгляды, я решил пройти вперед и подождать его поодаль. Назвавший его хитрецом был моложе нашего деда, хотя из-под кепки и выглядывали аккуратно подстриженные седые височки.

Но тут меня позвали. Показав на меня, дед сказал:

— Это мой внук, Иван Августович.

— Глядите, все у него есть, — проговорил тот и, оставив старика, пожал мне руку. — Рад знакомству.

Рука у него была твердая, будто из камня. Мне показалось — где-то я уже видел этого человека, слышал его громкий голос. Вскоре они с дедом попрощались.

— Приходи!.. Обязательно приходи с внуком, Мишель. Зайдешь и вспомним былое! — крикнул нам вдогонку дедов знакомый.

Расставшись с ним, дед заспешил домой, а я вдруг вспомнил, где видел и слышал этого человека. Совсем не такой нарядный, в рабочей одежде, он распоряжался на Базарной площади, когда там расставляли вагончики.

— Я знаю этого в кепке! — вскричал я. — Он из цирка, да?

Мысль о том, что человек, с которым наш дед на «ты», какой-то начальник в цирке-шапито, взволновала меня.

— Да, — глотая слова, проговорил он. — Это Иван Августович. Он там служит.

— Откуда ты его знаешь?

— Знаю. Давно.

— Откуда?

— Встречались. Говорил же я тебе, что бывал повсюду. Ну, людей разных знаю, мало ли!

— Почему он сказал, что у нас дыра?

— Для него, может быть. Он и за границей бывал.

— А почему он тебя назвал Мишель?

— Так меня звали раньше.

— Кто звал?

— Все, кому не лень.

По тому, как он неохотно отвечал, я понял, что большего мне от деда сегодня не добиться. Надувшись, я молчал всю оставшуюся дорогу до дому. Но он, видимо занятый своими мыслями, кажется, и не заметил.

А через день произошло еще более для меня удивительное.

Забежав из школы домой, чтобы забросить свой испытанный в боях парусиновый портфель и удрать на улицу, я услышал из маленькой комнаты голоса. У нас с дедом не имелось секретов, и я заглянул за дверь.

И тут я увидел: в гостях у него был тот самый Иван Августович из цирка! Значит, он узнал адрес и пришел к нам.

Гость уже собирался уходить и стоял, держа в руках кепку. Наш дед тоже стоял, прощаясь с ним.

— Ну, все! По гроб жизни будем тебе обязаны, — гремел Иван Августович. — Ты всегда выручал, кто не помнит… Старая гвардия, что там говорить…

— Да ладно, — отмахивался дед. — Я ведь уж и не думал… Что поделаешь, придется… Только уж как договорились. И вот, — он повернул голову ко мне. — Его на представление.

— Какой разговор! Этого-то атлета, — знакомый деда, как тогда, у гостиницы, протянул мне руку. — Сделайте одолжение! Приходи, друг, завтра на премьеру. Начало в восемь. Минут за пятнадцать приходи. Скажешь — от Ивана Августовича. Можешь с приятелем…

— Мы с дедом, — сказал я.

— С дедом? — гость как-то многозначительно посмотрел в его сторону. — Это уж вы сами.

Дед пошел провожать гостя. Когда он вернулся, я спросил:

— Ты пойдешь со мной в цирк?

Он замотал головой.

— Не могу. Ты уж с кем-нибудь.

— Я хочу с тобой.

— У меня дело.

— Какое дело? Завтра ты не дежуришь. Я знаю.

— Все-то ты знаешь, все понимаешь. Занят я и все! Иди сам, раз тебя позвали.

Тут дед неожиданно рассердился и стал кричать, что я слишком много о себе понимаю. Визгливо, совсем не похоже на себя, горланил, что я еще мало ел каши, чтобы верховодить. Что он хочет покоя, а ему не дают. Что с него довольно, и всякое такое прочее.

Прежде с ним подобного не случалось. Подавленный я ушел на улицу, но и там не мог успокоиться. Не понимая, что стряслось с нашим дедом, я догадывался, что причиной внезапной перемены был посетивший его гость. Но зачем же ругать меня?

Я обиделся, решил с ним не разговаривать и в цирк, куда меня обещали пропустить бесплатно, не ходить.

На другой день дед исчез из дому с утра. Не пришел и обедать. Маме он сказал, что должен будет в чем-то помочь на фабрике, но я тому не верил.

Была суббота. Обыкновенно по субботам мы с отцом или дедом ходили в баню. Но сегодня мои родители были позваны на свадьбу, и в баню со мной никто не пошел.

После обеда, пользуясь полной свободой, я гонял с мальчишками по улице. Играли в «чижика» и «попа-загонялу». Меж тем про себя я все время твердил, что назло деду ни за что не пойду в цирк. Однако время склонялось к вечеру, и твердость решения начинала давать трещину. А при чем тут, в конце концов, дед, думал я? Ведь в цирк меня позвал Иван Августович. Вот возьму и пойду, а дома вообще не скажу, что был там.

Словом, в семь часов вечера я уже рылся в мамином комоде, отыскивая свою праздничную синюю рубаху, а в начале восьмого, положив в условленное место ключ, во всю прыть несся к Базарной площади, беспокоясь, как бы не опоздать на представление.

Что-то удерживало меня от того, чтобы взять с собой кого-то из ребят. А вдруг знакомый деда позабыл про меня. Хорош тогда буду!

Я не только не опоздал, а явился на площадь, когда широкие двойные двери шапито были еще заперты. Над окошечком похожей на большой скворечник кассы висело объявление о том, что все билеты на сегодня проданы. И все же возле кассы, неизвестно на что надеясь, толпился народ. Подозрительно поглядывая на снующих возле входа мальчишек, прогуливался милиционер с наганом на боку. Неужели, думал я, вот так, запросто, я пройду в цирк? И чем больше я сомневался, тем сильнее хотелось туда попасть. Дважды я обошел кругом двугорбый шатер. За забором слышалось что-то похожее на выстрелы, лай собак и ржание коней.

Наконец голубые двери растворились и нетерпеливая публика повалила в цирк. С дрожью в ногах вступил я под брезентовые своды.

— Проходи на свободные, — велела мне толстая контролерша с надписью «Госцирк», вышитой по обоим углам воротника тужурки.

Шапито внутри показался мне похожим на океанский парусник, каких я тоже, конечно, не видел, но о которых к тому времени достаточно начитался. По-корабельному высились две мачты. Круглые отверстия на вершине брезентового шатра не прилегали к ним вплотную, и в кольцах оставшегося пространства виделось еще не угасшее, сиреневое небо. По-корабельному спускались сверху канаты и свисала веревочная лестница. Казалось, поднимись ветер, заскрипят мачты, цирк-парусник помчится по бурным волнам.

Мне нашлось место в седьмом ряду у среднего прохода. Оттуда был отлично виден занавес, за которым скрывались артисты. На тесной площадке сверху настраивали свои инструменты музыканты.

Но вот и зажглись яркие лампы, в сумерки погрузив скамьи со зрителями и высветив желтый круг манежа.

— Представление начинается!

Это чеканно выстрелил словами человек в коротеньком фраке, с белой рубашкой и жилетом. Он стоял посреди арены и, крутя напомаженной головой, оглядывал заполненные публикой ряды. Я узнал его сразу. Это был сам Иван Августович, сейчас по-особенному шикарный. Я был горд знакомством и с превосходством смотрел на сидящих поблизости мальчишек. Знали бы они, что этот главный распорядитель еще вчера здоровался со мной за руку! Мне очень хотелось, чтобы Иван Августович увидел меня, и я изо всех сил высовывался вперед.

Представление меж тем уже шло. Вся в лиловом, с блестками на груди гимнастка вертелась на трапеции, укрепленной в вышине меж мачтами. Ее сменил молодой жонглер. Взяв в зубы палочку, он ловил на нее мячи, бросаемые публикой. Потом скакала на лошади наездница с длинными волнистыми волосами и золотыми кольцами в ушах. Вот она спрыгнула с седла и, отпустив коня, раскланивалась перед зрителями. Знакомый нашего деда не отпускал наездницу с манежа, и она снова кланялась, придерживая руками края своей воздушной юбочки и благодарно улыбаясь.

В это время за моей спиной послышался оглушительный свист. Вниз по проходу, топая ножищами и вовсю вопя: «Браво, браво!.. Бис, б-и-и-с!..», пронесся рыжий клоун. В вытянутых руках, на которых манжеты болтались отдельно от рукавов, он держал горшок с цветком, намереваясь преподнести его наезднице. Рыжий уже было перепрыгнул барьер, но, споткнувшись, растянулся. Горшок вылетел из его рук, взорвался и разлетелся на куски. Клоун поднялся, выплюнул с полкило опилок и, громко рыдая, прохромал за наездницей.

В следующий раз он выбежал на арену сразу же после выступления прыгунов-жокеев. В руках рыжего оказался длинный кнут. Он щелкал им и требовал от одного из подметавших манеж униформистов, чтобы тот изображал коня. Ловкий парень, пробежав один круг, сумел провести Рыжего и выманил у него хлыст. Теперь уже сам превратившись в «дрессировщика», униформист гонял клоуна. Он заставлял его бежать все быстрее и быстрее. Клоун несся по кругу, широко раскидывая ноги в узких клетчатых штанах. Он тяжело дышал и, оглядываясь, просил пощады. Размалеванное лицо с загнутым вверх глупым носом стало совсем не смешным, хотя иные из публики и радовались потехе. Мне сделалось жаль бедного Рыжего. Густой грим не скрыл от меня того, что клоун был стариком.

И тут я чуть не закричал, пораженный внезапным открытием. В Рыжем я узнал нашего деда! Не было сомнений — это он. Его смешная походка ногами врозь. Именно так он бегал по лесу, пугая пичужек. Это были его длинные костлявые руки, высовывавшиеся из коротких рукавов.

К моему счастью, фрачный распорядитель прекратил затянувшееся чудачество. Он забрал кнут у молодого униформиста и, погрозив ему, прогнал обоих с арены. Рыжий ускакал за кулисы, держась сзади за штаны, а Иван Августович объявил:

— Весь вечер у ковра клоун Мишель!

Так вот почему он его так назвал на улице, а я думал, просто шутит.

Сраженный невероятной новостью, в антракте я не находил себе места. Наш дед — рыжий клоун! Что делать — радоваться? Но ведь деда все обижали. Разве это было смешным, хоть он и старался рассмешить публику. Кончились подозрения о дурном прошлом Пантелеича. Он служил в цирке, с ним и побывал повсюду.

Но почему не хотел о том ничего рассказывать? Стыдился, что всю жизнь падал и глотал опилки? Что получал по заду метлой, что его гоняли? Но ведь это было по-нарошному. И зачем вернулся в цирк и вот снова на манеже?.. Десятки вопросов терзали мое воображение.

К антракту на улице потемнело.

В пространство меж мачтами и брезентом гляделись звезды. Зрители выходили на площадь, но я не покидал шапито. Я обходил круг барьера, приближался к занавесу, отделявшему нас от служебных помещений цирка. Пытался заглянуть за него и узнать, что там делается. Но подойти не позволяли дежурившие у выхода на арену служители.

С той стороны из-за занавеса до меня доносился непонятный запах. Пахло горьким и немного кислым теплом. И тогда я вспомнил — ведь так же пахнул сундук нашего деда. Это был запах цирка, который навсегда въелся в стенки ящика. Почему же, почему дед все скрыл от меня?..

Во втором отделении Рыжий выходил несколько раз. Когда выступали собачки, дед вертелся среди них и ускакал с манежа только тогда, когда и ему, как заупрямившемуся шпицу, дали конфетку. Он еще путался в сетке, которую растягивали для воздушных гимнастов. Желая показать, что может быть акробатом, скинул пиджак, и оказалось, что у него вместо рубашки только бант с драным нагрудником и весь он по пояс голый.

Не очень-то смеялась публика над его шутками. Но я всякий раз, когда видел, что Рыжий хочет рассмешить зал, хохотал во все горло. Мне очень хотелось поддержать деда, и я делал вид, что смеюсь от души. Но на самом деле ни его грим, ни приклеенный нос не могли от меня скрыть невеселого лица деда. Лучше бы, думал я, никогда не узнавать, что он был клоуном.

Кончилось все тем, что перед выступлением джигитов надоевшего униформистам Рыжего закатали в ковер и дрыгающего ногами увезли на тачке.

В заключительном параде дед, чуть ссутулившись, стоял на нашей стороне цирка. Я был рад, что он на меня не смотрел.

Лишь только участники программы стали покидать манеж, я бросился к выходу и, пробившись сквозь толпу, побежал к дому.

Сидя на представлении, твердо решил скрыть от деда то, что был в цирке, видел его и узнал. Тогда не придется уверять, что мне было смешно.

Хорошо, что отец с матерью еще не возвратились со свадьбы. Никто не знал, когда я вернулся домой.

Войдя домой, я раньше всего зажег все огни. Потом сообразил так: возьму разденусь и улягусь в кровать. Потушу свет, сделаю вид, что давно сплю. Дед и подумает, что я нигде не был.

Щелкая выключателями, я меж тем забрел в его комнату и невольно, по привычке, взглянул на сундук. Тут я заметил, что наружный замок был оставлен вдетым в одно кольцо. Убежденный в том, что ящик заперт на ключ, я все же подошел к нему и осторожно тронул крышку. К моему изумлению, она легко подалась вверх.

Еще несколько секунд я колебался. Так долго испытывающий мое мальчишеское любопытство загадочный ящик готов был открыть свою тайну, а вместе с тем и тайну нашего деда, хотя теперь уже… Я поднял крышку, откинул ее к стене.

Сундук был заполнен лишь наполовину. В нем лежали удивительные вещи. Забыв обо всем и, главное, о том, что собирался притворяться спящим, я стал вынимать оттуда одно за другим: посеребренную ложку такой величины, что я бы мог в ней усесться, будильник размером в банный таз, ножницы из жести с лезвиями длиной в метр, толстую бамбуковую трость и другие немыслимые клоунские доспехи.

Тут же были вложенные один в другой дюжина разноцветных колпаков и длиннющие с загнутыми носами полуботинки. Под ними пиджак, расписанный разноцветными кругами, полосатые штаны, красный жилет и еще разная цветистая очень не новая одежда клоуна.

Вытащив что попалось мне под руки из сундука, я окончательно осмелел и решил нарядиться клоуном. Сумев кое-как натянуть на плечи пиджак, я замотал рукава. Потом нахлобучил на голову сразу все шапочки, влез в ботинки и взял в руки палку. Давясь от смеха, в таком невероятном наряде я зашаркал как на лыжах в большую комнату к стенному зеркалу.

Мой вид развеселил меня еще пуще. Вертя палкой, я принялся корчить забавные рожи и раскланиваться перед зеркалом. Потом стал срывать с головы колпаки и кидать их воображаемой публике. Клоунские штиблеты мешали мне двигаться. Я сбросил их и начал прыгать, дурацки задирая ноги и сам себе подмигивая.

Все это казалось мне очень смешным. Неожиданно для себя я вдруг пришел к мысли, что клоун может быть очень даже веселым и забавным, а вовсе не тем, над которым все только насмехаются и подставляют ему ножки. Мне уже не было жаль деда. Он сам, полагал я, виноват в том, что его обижают. Я бы ни за что не позволил. Сами бы от меня заплакали.

В самый разгар моих вывертов, когда я, подражая Чарли Чаплину, снова влез в ботинки и размахивал палкой, я увидел в зеркале глаза деда. Остановившимся взглядом он смотрел на меня, замерев в отворенных дверях.

Я застыл в глупейшей позе, не зная, что делать. Я ждал, что он сейчас закричит на меня, но он, не знаю почему, молчал. Могло ли так долго продолжаться?

Я выскочил из ботинок, сбросил пиджак, кинулся собирать валявшиеся повсюду колпаки. Но дед остановил меня.

— Погоди, погоди, чего ты испугался, — заговорил он. — Продолжай… Браво!.. Что делать, я сам оплошал. Забыл затворить сундук. Теперь ты знаешь, что за чудо твой дед и где он скитался. Я хотел, чтобы вы этого не знали. Что делать?! Сам виноват.

Он сделал несколько шагов и, отодвинув стул, опустился на него. Попросил:

— Отвори окно.

Я поспешно выполнил его желание.

Дед сидел, положив на колени свои большие руки. Теперь уже не было смысла врать, что я не был в цирке.

— Дед, ты не думай, — сказал я. — Я все равно бы узнал тебя.

Он покивал головой и, еще немного помолчав, спросил.

— Ты смеялся?

Разве мог я сейчас, когда видел его таким, сказать правду. От деда попахивало вином. Но он не был и чуточку пьяным. Выцветшие глаза смотрели устало.

— Я хохотал вовсю. Было здорово смешно.

Он вскинул на меня оживший взгляд.

— Правда, смешно?

— Конечно.

Но его нельзя было обмануть. Артиста вообще трудно обмануть, когда он знает, что публике не понравился. Вспыхнувший в глазах огонек потух. Дед помотал головой.

— Нет, они не смеялись. Совсем не смеялись… А раньше смеялись все. Весь вечер… Почти сорок лет смеялись.

Он снова умолк и как бы про себя добавил:

— Старый клоун — это не смешно.

Показав на вещи, я спросил:

— Зачем ты все это прятал от меня?

Не шелохнувшись, он ответил:

— Не хотел, чтобы вы знали обо мне все.

— Зачем же притащил с собой сюда?

Он виновато посмотрел на меня и пожал плечами.

— Не знаю. Не мог сразу расстаться.

Я принялся собирать клоунскую одежду, чтобы отнести ее на место, но дед остановил меня.

— Постой. Садись, слушай. Из цирка трудно уйти, если ты в него попал… Цирк — это семья. Когда-то таким, как ты, я ушел из семьи с цирком, а теперь, когда стал старым, решил — уйду из цирка. Я уехал от него далеко, как мог. Но не распрощался со всем этим. Надо было все выбросить. Не хватило духу. И вот цирк сам пришел за мной… Я не хотел, но они просили выручить. Их коверный приедет только утром. Без Рыжего нет программы. Я не мог не выручить. В цирке всегда выручают. Если бы я все выкинул, я бы им не был нужен.

— Хорошо, что ты не выбросил, дед.

— Нет, зря. Ты бы не узнал.

— И ты бы мне никогда не рассказал?..

Он поднял голову и посмотрел на меня. Глаза потеплели.

— Не знаю. Может быть, ты и сам бы дознался. — Помолчал и заговорил снова. — Нет, Мишеля больше не будет. Есть Пантелеич. И знаешь что? — Зачем-то он оглянулся на отворенное окно. — Про сегодняшнее ничего не говори ни матери, ни отцу, ладно? Ты когда-нибудь поймешь. Они — не смогут.

Видно, он принимал наш Черемшинск за тот же, каким оставил его много лет назад. Я не стал ему противоречить и кивнул в знак согласия.

С утра сундук в комнате деда снова стоял запертым на все замки. Тайну его я открыл маме только после войны, когда деда уже не было в живых. Мой отец так ничего и не узнал. С войны он не вернулся.

Умолкнув, мой знакомый смотрел в чашку с остывшим кофе. За стеклами витрины натужно урчали разъезжавшиеся тягачи с рефрижераторами. Я молчал, надеясь, что рассказ еще не закончен, и не ошибся.

— На следующий вечер на манеже был обещанный молодой коверный. Я бегал в цирк чуть ли не каждый день. Иван Августович разрешил пускать меня и не одного. Кажется, я перетаскал в цирк всех своих приятелей. Именно с тех пор я вбил себе в голову, что стану клоуном и никем другим. И чем дальше шло время, тем тверже становилось во мне это намерение, и, видите, я им все-таки сделался. — Мой знакомый улыбнулся. — А виноват во всем дед Мишель Пантелеич. Не привези бы он с собой тот ящик, вы бы не сидели теперь здесь с клоуном из Московского цирка.

— Его можно вспомнить только добром, — сказал я.

— Пожалуй, — кивнул мой друг. — Хотите знать, что было с ним дальше? Он уехал со своим багажом в тот же день, когда снялся с места шапито. Прибежав из школы, я уже не застал ни нашего деда, ни его сундука. Откуда-то дед прислал маме немного денег и открытку. Просил извинить за беспокойство, писал, что уехал к старому товарищу. Я-то знал, что это был за товарищ. Теперь, когда цирк сам явился за ним, дед не смог с ним больше расстаться.

С тех пор я деда не видел. Много позже узнал, что, работая то берейтором, то служителем у дрессировщиков зверей, во время войны Мишель еще выходил на манеж в клоунадах, где изображал битых гитлеровских вояк. Говорили, у него это получалось. Кончил жизнь он в небольшой передвижной группе на Дальнем Востоке. Годы были трудные. У той маленькой цирковой группы не имелось лошадей, и моего деда везли на кладбище на тележке с впряженным в нее осликом. Знай бы это дед, не обиделся бы. Ведь он был Рыжим, каких теперь больше нет.

— А знаете? — мой знакомый вскинул на меня быстрый взгляд. — Я навсегда запомнил его слова: «Старый клоун — это не смешно».

Из бистро мы уходили последними. Проводив нас, усталый хозяин затворил двери.

В это предутреннее время город был пустым. Угасшие рекламы на крышах позволяли увидеть сереющее к заре небо. Изредка нас обгоняли груженные ящиками с овощами небольшие полупикапы. Это из павильонов Центрального рынка мелкие торговцы развозили товар, чтобы через час-два начать продавать его в своих уличных палатках. Мой друг жил ближе меня, и я проводил его до отеля. Не знающий сна портье с готовностью отпер двери, впуская знаменитого русского клоуна.

Мы расстались, чтобы встретиться уже на родине.