Мишка, Серёга и я

I

Если бы к нам в школу поступил преподавателем литературы Александр Сергеевич Пушкин, первые дни мы ходили бы за ним по пятам, провожали бы его домой, бегали бы для него за папиросами. А недели через две он неизбежно превратился бы для нас из гения в обыкновенного педагога, который ставит отметки в зависимости от настроения, слишком много задает на дом и вообще придирается.

То же самое произошло и с Геннадием Николаевичем. Мы довольно быстро привыкли к тому, что наш классный — известный боксер. А какой он человек, мы просто не могли понять.

Уже на первом классном собрании Геннадий Николаевич заявил, что придает большое значение общественной работе. Мы согласились.

Геннадий Николаевич спросил, какие кружки мы хотим организовать. Мы ответили, что можно любые, но чтобы их обязательно было двенадцать.

— Почему двенадцать? — оторопело спросил Геннадий Николаевич.

Мы объяснили: чтобы было ровно в три раза больше, чем у «ашек».

— Ага, — почему-то обрадовался наш классный. — Заело! Все-таки хотите обогнать восьмой «а»?

Мы презрительно фыркнули.

— Мы, если захотим, в два счета их обгоним, — небрежно сказал Кобра.

Геннадий Николаевич пересел со стула на краешек стола. Оглянувшись на дверь, он доверительно сказал:

— Знаете, братцы, я тоже их не люблю. Конечно, педагогу так говорить не полагается, в классе разные ребята. Но уж больно все они похожи на манекены из «Детского мира».

— Точно! — в восторге заорали мы.

Ребята стали переходить поближе к учительскому столу, усаживаясь по трое, по четверо на одной парте.

(Приятно было обнаружить, что у нас с Геннадием Николаевичем одно мировоззрение.)

— Только уж если обгонять, — сказал Геннадий Николаевич, — то и по дисциплине, и по успеваемости.

(Все-таки он неопытный учитель. Ему не хватало такта. Он совсем не вовремя сказал надоевшие слова о дисциплине и успеваемости. У нас начиналась дружеская беседа, а он словно пытался превратить ее в обыкновенное классное собрание.)

— А какие кружки будем организовывать? — дипломатично спросил Серёга.

— Давайте сначала закончим разговор об успеваемости, — сказал классный.

— Чего заканчивать? И так все ясно! — закричали мы.

— Нет уж, вы мне твердо пообещайте.

В конце концов мы твердо пообещали обогнать «ашек» по дисциплине и успеваемости. И тогда мы наконец принялись обсуждать общественную работу. Геннадий Николаевич даже снял пиджак и повесил его на спинку стула, будто закончилась торжественная часть и начиналась художественная.

Мы так здорово орали и спорили (Геннадий Николаевич орал и спорил не меньше нас), что в класс заглянул директор. Он с минуту постоял в дверях, послушал, о чем мы орем, и осторожно вышел. Вячеслав Андреевич понимал, что шум бывает бесполезный и бывает необходимый.

Потом Геннадий Николаевич схватился за голову и сказал, что опаздывает на тренировку.

— Ну вот! — закричали мы разочарованно. — Только самое интересное началось.

Геннадий Николаевич недоверчиво посмотрел на нас и просиял.

— Ладно, — поколебавшись, сказал он. — Гуреев, сбегай, пожалуйста, в канцелярию, позвони вот по этому номеру и скажи, что Козлов заболел.

— Сашка, ты скажи, что у Геннадия Николаевича грипп.

— Температура 38.

— И не грипп, а ангина, — сказала Ира Грушева, у которой мать была врачом. — Фолликулярная ангина.

— А разве врать можно? — невинно спросил Серёга.

Но мы набросились на него всем классом.

— Заткнись!

— Знай, когда шутить.

— Беги, Саш!

А Геннадий Николаевич подошел к Серёге, дернул его за ухо и сказал:

— Врать, конечно, нельзя. Но уж больно уходить не хочется.

После собрания мы всем классом пошли провожать Геннадия Николаевича. По дороге мы вспомнили, что забыли про боксерский кружок. И тут выяснилось, что все наши мальчишки мечтают стать чемпионами.

Геннадий Николаевич, засмеявшись, сказал, что он нас понимает. Но организовать боксерские тренировки в нашем спортивном зале очень сложно. Лучше нам записаться в юношескую секцию того общества, где тренируется сам Геннадий Николаевич. Принимать туда начнут с первого января. Тем, у кого не будет четвертных двоек и троек, Геннадий Николаевич даст рекомендации.

Ждать до первого января было невозможно. Кобра предложил все-таки создать тринадцатый кружок — боксерский. Пока мы будем изучать только теорию: Костя показал нам растрепанный учебник бокса, который он выменял на «Трех мушкетеров». Что же касается практики, то с ней придется подождать до первого января.

После собрания мы ходили очень гордые и наперебой хвастались перед «ашками», какой разнообразной станет теперь наша внеклассная жизнь.

Но — увы! — она так и не стала разнообразной. Каждый из нас хотел участвовать лишь в том кружке, который был предложен им самим. Несколько человек угрюмо заявили, что они нигде не хотят участвовать (их предложения были единодушно отвергнуты на классном собрании).

Потом началась ссора в труппе классного театра (мы решили создать у себя театр, а не какой-то там драматический кружок, как в восьмом «а»).

Я предложил поставить «Гамлета». Чудесная пьеса! (Я надеялся, что мне дадут сыграть принца датского. Он близок мне по духу. Я уже декламировал дома перед зеркалом: «…как сорок тысяч братьев…») Серёга заявил, что будет участвовать только в «Острове сокровищ» или, на худой конец, в «Графе Монте-Кристо». Он бегал по партам, кричал: «Билли Бонс! Пей, и дьявол тебя доведет до конца!» — и приставал к Мишке, который, попав в непривычную творческую атмосферу, смущался и краснел.

Деева — ее избрали режиссером — требовала, чтобы мы выбрали пьесу о лесосплаве. Лариска снималась в фильме, поставленном по этой пьесе, и говорила, что точно знает все мизансцены и ручается за успех.

Аня утверждала, что нужно ставить Островского, потому что он входит в программу. Когда она училась в Монголии, ей уже приходилось играть Катерину в «Грозе».

Кончилось тем, что наш театр развалился, еще не начав существовать.

Такая же участь постигла и «Клуб хороших манер». Учредить его предложила Аня. Все мы ее горячо поддержали, но уже на первом собрании не смогли договориться о какой-то чепухе.

Я где-то читал, что Лев Толстой терпеть не мог Вильяма Шекспира. Вероятно, им было тесно на одной планете.

Наш восьмой «г» состоит тоже из ярких индивидуальностей. В одном классе нам попросту тесно. Никто из нас не хочет подчиняться другому. Именно по этой причине все наши общие начинания остаются на бумаге.

Геннадий Николаевич изо всех сил старался сохранить хоть два-три каких-нибудь кружка. Он приходил на каждое занятие. А фотокружок даже вызвался вести сам.

Он принес свою «лейку», на которой было выгравировано: «Чемпиону Москвы такого-то года». Каждый хотел прочитать эту надпись своими глазами. И мы буквально вырывали фотоаппарат друг у друга. Кончилось это тем, что Соломатин уронил «лейку» на пол и у нее треснул объектив. Мы испуганно притихли. Кто-то нервно хихикнул. Геннадий Николаевич немного покраснел и стал рассматривать объектив. А нам сразу захотелось домой.

Геннадий Николаевич, видимо, заметил это. Он качал нас уговаривать, чтобы мы не расстраивались, ничего страшного не произошло. К следующему занятию он купит другой объектив, и «лейка» будет как новенькая. Но на следующее занятие мы не пришли. Нам было достаточно.

После этого Геннадий Николаевич ловил нас перед уроками, на переменах, после уроков и спрашивал, почему мы не ходим на кружки. Он успокаивался только тогда, когда мы давали честное слово, что на очередное занятие уж обязательно придем. Тогда он быстро говорил:

— Учти, я тебе верю.

(У нас в классе даже появилась такая игра:

— Дай честное слово.

— Даю.

— Учти, я тебе верю.)

А Геннадий Николаевич стал по очереди посещать наших родителей. Наверное, для того, чтобы объяснить, как важна внеклассная жизнь. Чтобы папы и мамы призвали нас к порядку. Костиному отцу, который иногда писал статьи на спортивные темы, Геннадий Николаевич даже пожаловался, что с тех пор, как сделался классным руководителем, начал меньше тренироваться (как будто мы его заставили сделаться классным).

На очередном классном собрании, посвященном тому, что наши кружки разваливались один за другим, Геннадий Николаевич сказал, что снова перестает нас уважать. Серёга невозмутимо проговорил со своего места:

— Левер-понч.

Геннадий Николаевич вдруг очень обиделся.

— Спасибо тебе, Иванов, — сказал он, надувшись. — Большое спасибо. Кстати, я давно хочу поговорить с твоей мамой. Передай, что я зайду сегодня. — И, заметив, что Серёга собирается что-то сказать, добавил торопливо: — Всё, Иванов. Об этом мы больше не говорим.

Вечером он действительно пришел к Серёге. Но, увидев, как живут Ивановы, он не стал жаловаться на Серёгу. Он сказал, что очень хотел познакомиться с Анной Петровной и что сын у нее хороший парень, хотя и сорванец.

Анна Петровна накрыла стол клеенкой и начала жарить картошку. Геннадий Николаевич с Серёгой сходили в магазин и купили пирожных.

После ужина Геннадий Николаевич спросил:

— Уроки-то на завтра приготовил?

— Задачку вы трудную задали, — сейчас же ответил Серёга.

Он и сам бы решил эту задачу, но кто откажется, чтобы за него это сделал учитель?

— Да, нелегкая, — с удовольствием сказал Геннадий Николаевич. — Ну, давай ее посмотрим.

Анна Петровна торопливо убрала со стола и даже вышла из комнаты, чтобы им не мешать.

— С чего же ты начинал решение? — спросил Геннадий Николаевич, придвигая к себе задачник и развинчивая авторучку.

Серёга лихорадочно придумывал, что бы такое соврать.

— Видимо, с этого? — задумчиво сказал Геннадий Николаевич, перечитывая условия (Серёга потом рассказывал, что Геннадий Николаевич, увидев задачу, забыл про него).

— Точно, — с облегчением сказал Серёга, который сегодня еще не открывал учебник.

— А где же ты застрял? Видимо, здесь?

— Ага, — сказал Серёга. — Здесь.

Он даже не следил за строчками, которые Геннадий Николаевич быстро писал в его тетради.

Визит классного был очень удачен. Пирожные поел — раз. По алгебре завтра уж наверняка не вызовут — два. И не придется сидеть над задачей — это три. Можно будет пойти к Сперанскому и заняться футболом.

— А ведь тут у нас теорема Виетта, — лукаво сказал Геннадий Николаевич. — Не сообразил?

— Не сообразил, — охотно согласился Серёга.

— Применяем теорему Виетта и сразу получаем ответ, — сказал Геннадий Николаевич и написал в Серёгиной тетради ответ.

— Здо́рово, — с искренней радостью сказал Серёга, готовясь встать из-за стола. — Главное, быстро.

Это восклицание погубило Серёгу.

— Это что, — сказал Геннадий Николаевич, любуясь решенной задачей. — Есть способ еще короче.

— Не может быть, — уныло сказал Серёга.

— Если мы применим здесь вот эту, уже известную вам формулу, то получим что?

— Ответ? — наугад спросил Серёга.

— Совершенно точно, — сказал Геннадий Николаевич. — Остроумно?

— Очень, — сказал Серёга, вставая.

— Между прочим, — вдруг сказал Геннадий Николаевич, — тут как будто есть еще один способ решения. Ну-ка, ну-ка садись, посмотрим.

— Геннадий Николаевич, — взмолился Серёга. — А вы слышали этот анекдот про пьяного?

— Угу, — сказал Геннадий Николаевич. — Смотри-ка…

Серёга так и не попал к Мишке. Он целый вечер просидел рядом с Геннадием Николаевичем и пересчитал все трещины на своем потолке. Зато Геннадий Николаевич успел написать в Серёгиной тетради семь способов решения проклятой задачи.

На следующий день произошло вот что.

Первым, кого вызвал Геннадий Николаевич, был Серёга.

— Иванов сейчас нам расскажет, — с гордостью сказал Геннадий Николаевич, — семь способов решения домашней задачи. Отметку, Сергей, ты, конечно, не заработаешь, поскольку трудились мы вдвоем. Или, может, разделим пятерку пополам?

— Не надо, — сказал Серёга, который почувствовал себя увереннее, узнав, что отметку ему ставить не будут.

— Итак, — сказал Геннадий Николаевич, — мы слушаем.

— Способов есть семь, — сказал Серёга, беря мел.

— Правильно. Дальше.

Серёга попытался тут же решить задачу. Он помнил, что в первом способе применяется теорема Виетта. Но где именно?

— В первом случае применяется теорема Виетта, — на всякий случай сказал он.

Геннадий Николаевич нахмурился.

— Ну, а второй способ? — сухо спросил он.

— Второй способ еще короче, — сказал Серёга. Это он тоже помнил.

— Садись, — вдруг вспыхнул Геннадий Николаевич. — Двойка.

— За что? — рассердился и Серёга. — Вы же сказали, что отметку ставить не будете.

Мы тоже зашумели. Это было несправедливо.

— Обещали — держите слово.

— Педагогу не полагается нарушать слово.

— А он не педагог. Он — боксер.

— Чемпион! Левер-понч.

Геннадий Николаевич лютовал весь урок. Мы едва вконец не рассорились.

Мы готовы были даже посмеиваться над тем, что Геннадий Николаевич чемпион. Планы же его насчет кружков и общественной работы никого не интересовали. Никто уже больше не хотел никакой внеклассной жизни.

Меня это очень пугало. По некоторым соображениям мне необходимо было участвовать в общественных мероприятиях. Дело в том, что я очень боялся, как бы история с Перцем все-таки не получила огласки.

Перец куда-то уехал (Марасан сдержал свое слово!), но на всякий случай я решил подготовиться к самому худшему. И придумал отличный план.

Я сделаюсь самым образцовым человеком в восьмом «г».

Допустим, что меня начнут судить за обман общественного мнения, тогда в зале, где будет происходить товарищеский суд, один за другим прозвучат голоса наших ребят:

— Позвольте, но Верезин — отличный комсомолец!

— Чудесный товарищ.

— Участвует во всех кружках.

Может быть, мне вынесут даже не выговор, а только порицание!

Теперь этот отличный план трещал по всем швам. Как я могу стать образцовым активистом, если в нашем классе нет никакой общественной работы?

С горя я решил регулярнее заниматься со своими пионерами. (Меня уже давно назначили вожатым в третий «а». Но я не любил туда ходить. Едва завидев меня, третьеклассники обычно разбегались и кричали: «Очки идут!» Так они прозвали меня, хотя я вовсе не ношу очков.)

Для начала я заявил третьему «а», что нам необходимо провести сбор. Однако сбор пришлось отложить: я никак не мог придумать, о чем говорить с пионерами.

Не знаю, что бы я придумал, если бы Володя Мякишин не предложил, на мое счастье, очень интересную идею.

Володя недавно был на районной комсомольской конференции. Там говорили, что комсомольцы должны по-хозяйски относиться ко всему окружающему. Володе пришла в голову отличная мысль. Пусть каши комсомольцы шефствуют над школьными микрорайонами: следят, чтобы никто не хулиганил, чтобы дети не играли в орлянку и карты, чтобы им не продавали табак и вино. Кроме того, комсомольцы будут охранять зеленые насаждения, наблюдать за порядком на троллейбусных остановках, помогать старушкам таскать тяжелые сумки, делать замечания дворникам, если скользко на тротуарах.

Предложение Мякишина очень понравилось секретарю райкома комсомола. Заручившись его твердым согласием, что инициаторами нового дела будут именно наши комсомольцы, Володя помчался в школу. Вскоре было решено, что по микрорайону будут ходить патрули. Два-три человека. Они будут сменяться каждый час (надо же все-таки делать уроки!). На особенно трудных объектах — пивной ларек, кинотеатр, танц-веранда — будут установлены посты… По пять человек.

Идея Мякишина была для меня настоящим спасением. Теперь я знал, чем должен заниматься со своими пионерами.

Едва дождавшись перемены, я помчался в третий «а» и заявил, что сбор будет проведен немедленно. Сразу же после уроков.

II

Итак, я объяснил своим ребятам, чего ждет от нас микрорайон.

— Кто хочет участвовать в патрулировании? — спросил я.

Третьеклассники зашумели. Один из них внятно сказал: «Очки». Я грозно посмотрел в его сторону и повторил:

— Кто же все-таки хочет быть хозяином микрорайона?

Как я и ожидал, руки подняли самые дисциплинированные: члены совета отряда, звеньевые. И, к моему огорчению, Васька Миронов. Это был зачинщик всех каверз в моем отряде, хулиган и насмешник. При каждой встрече он, как мог, издевался надо мной. Но руководительница третьего «а» откосилась к нему с непонятной мне мягкостью и говорила, что Васька — вылитый Том Сойер.

Когда он поднял руку, я сейчас же понял, что Васька хочет позабавиться.

— Может быть, Миронов не пойдет, — сказал я. — Думаю, что из него вряд ли получится хороший член патруля.

— Ну почему, Гарик? — притворно захныкал Васька. — Чего он говорит, что не получится, когда, факт, получится.

Я махнул рукой и согласился.

На троллейбусной остановке, где мы решили следить за порядком, было пусто. Мы остановились возле столба, на котором висела большая жестяная буква «Т», и стали выискивать беспорядки. К моему полному замешательству, их не было. Наш участок жил такой жизнью, к которой решительно нельзя было придраться. Никто не скандалил у табачного ларька. Никто не перебегал улицу в неположенном месте. Никто не обижал старушек.

Наконец мимо прошла женщина, комкая на ходу пустой бумажный кулек. Мы с надеждой уставились на нее, но она аккуратно положила кулек в урну.

Кроме того, за порядком следил милиционер, который, изредка потирая уши, мерз на углу.

К нам подошел мужчина в нахлобученной шляпе и, закуривая, спросил:

— Вы на троллейбус?

— Нет, — сказал я и немного посторонился.

— Чего вы тут мешаетесь? — вдруг разозлился мужчина. — Отойдите в сторонку!

Мы отошли в сторонку. По-моему, ребятам сделалось скучно, и они сразу замерзли. Милочка, председатель совета отряда (ее выбрали за то, что она круглая отличница), подняла руку в варежке и грустно спросила:

— Игорь, скажи, пожалуйста, что, если мы начнем с завтра? А то я еще не обедала.

— Ха-ха! — ядовито сказал Миронов. Припрыгивая на одной ножке, он пропел: — Завтра, завтра, не сегодня, так ленивцы говорят.

Я оборвал его и строго сказал Милочке:

— Как тебе не стыдно? Председатель совета! Какой ты подаешь пример? Вон видишь, идет троллейбус? Этот дядя сейчас обязательно бросит папиросу. Для начала ты и заставь его поднять.

— А если он не послушает? — робко спросил кто-то из пионеров.

— Это уж мое дело, — с достоинством сказал я.

— Что же ты смотрел, когда он спичку бросил? — спросил Васька и от удовольствия даже перестал прыгать.

Я вскипел. Оказывается, случилось происшествие, а этот отвратительный мальчишка ничего мне не сказал.

— Сейчас же марш домой! — закричал я. — А то я тебе уши надеру.

Миронов отбежал на несколько шагов и крикнул:

— Очки!

— Бросает, бросает! — заволновались за моей спиной пионеры. — Гарик, смотри, бросает!

Подошел троллейбус. Мужчина в шляпе, как я и предполагал, бросил окурок.

— Теперь мне ему сказать? — спросила Милочка.

— Конечно же! — воскликнул я. — Быстрее!

Милочка торопливо подошла к троллейбусу и, постучав в уже закрывшуюся дверь, вежливо сказала:

— Вы бросили папиросу. Так нельзя. Поднимите, пожалуйста.

Троллейбус осторожно тронулся с места. Мужчина, конечно, не расслышал Милочкиных слов.

— Посмотри, Николай Сергеевич, какая прелесть! — сказал за моей спиной женский голос.

Я обернулся.

У подъезда стояла невысокая пожилая женщина, держа под руку щуплого, очень морщинистого мужчину в широком зимнем пальто. Глядя на нас, он весело смеялся.

— Чего вы смеетесь? — сердито сказал я. — Вы бы лучше взяли у своей дамы сумку.

Мои ребята смущенно притихли.

— Дяденька, не слушайте его! — крикнул издалека Миронов. — У нас в отряде его никто не слушает!

— А я вот возьму и послушаюсь, — сказал Николай Сергеевич. — Соня, давай сумку.

Женщина засмеялась и сказала:

— Вы уж помилуйте его, ребята. Он мой муж.

— Это не имеет значения, — строго сказал я.

— Мой папа всегда носит сумки, — робко сказала Милочка и покраснела.

— Вот видишь? — сказал Николай Сергеевич. — Давай сумку!

— Не дам! Нечего мужчинам хозяйственные сумки таскать!

Против этого трудно было возразить. Я замялся. Но вконец расхрабрившаяся Милочка закричала, что это неправильно и что, если мы патруль, нас надо слушаться.

— Ну-ка, ну-ка! — загорелся Николай Сергеевич. — Какой это вы патруль?

— Пионерский патруль, — уверенно ответила Милочка. Запнувшись, она жалобно спросила меня: — Гарик, а дальше как?

— Мы хозяева микрорайона, — пояснил издалека Миронов и сделал осторожную попытку приблизиться.

— Не вмешивайся, Миронов, — сказал я. И начал рассказывать сам.

Николай Сергеевич и его жена Соня здорово умели слушать. Незаметно для себя я выложил им все. И про Мякишина, и про то, что каш восьмой «г» будет следить за тремя дворами и промтоварным магазином, и про то, что я мечтаю вовлечь весь свой отряд в пионерские патрули.

— Я тоже хочу быть патрулем, — приближаясь, сказал Миронов. — А он говорит, что я не могу.

— Смотри, девочка, — негромко сказала жена Николая Сергеевича. — Гражданин прошел и бросил папиросу. Догони-ка его!

Едва услышав, в чем дело, Миронов сорвался и побежал за рослым парнем спортивного типа, только что швырнувшим окурок на тротуар.

— Не смей! — крикнула Милочка, бросаясь вслед за Васькой. — Велели мне.

Миронов на бегу показал ей язык и, подобрав окурок, схватил парня за хлястик пальто.

— Вот, — сказал он, когда парень обернулся. — Подберите и положите в урну. — И он аккуратно положил окурок на тротуар.

— Ты что? — поразился парень. — Очумел?

Отстранив Миронова, он попробовал продолжить свой путь. Но Васька, подхватив окурок, снова вцепился ему в хлястик.

— Отстань ты, репей! — раздраженно сказал парень.

— Подбери! — потребовал Миронов и опять бросил окурок на тротуар.

— Мы пионерский патруль! — подбегая, прокричала Милочка.

— «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно», — терпеливо сказал парень. — Ну-ка, пустите!

Две женщины, проходившие мимо, остановились, и одна из них сказала парню:

— Подберите немедленно! Мальчик абсолютно прав. Стыдно, молодой человек!

Другая, достав из свертка конфету, погладила Миронова по голове и сказала:

— Умница. Бери, бери, не стесняйся.

Парень хмыкнул и, подобрав окурок, очень ловко бросил его в урну.

Миронов уже без опаски подошел ко мне.

— Здо́рово я его? — хвастливо проговорил он, уплетая конфету.

— Как тебе не стыдно! — чуть не плача, сказала Милочка. — Это был мой нарушитель.

Николай Сергеевич, подмигнув мне, вынул папиросу и, несколько раз затянувшись, бросил ее под ноги.

— Ага! — закричала в восторге Милочка, забыв про свою обиду. — Вот и вы бросили! Поднимите, сейчас же поднимите!

— Неужели бросил? — сокрушенно спросил Николай Сергеевич. — Ай-ай-ай! Придется поднять.

Он покорно поднял окурок и бросил его в урну.

— Смотри, Гарик, он меня послушался! — с радостным удивлением воскликнула Милочка.

— Конечно, — сказал я снисходительно, переглядываясь с женой Николая Сергеевича. Мы-то с ней понимали, в чем дело. — Ты молодец!

Милочка просияла и победоносно посмотрела на Миронова.

В эту минуту я неожиданно сделал важное педагогическое открытие. Детей надо хвалить! Почему меня не признают мои пионеры? Я их только ругаю. Великий дрессировщик Дуров не ругал своих зверей (то есть не бил). Он их только хвалил (то есть подкармливал). Это я вычитал еще в детстве, когда собирался стать клоуном. И звери проделывали ради него такое, на что и не каждый человек способен.

Вот Васька Миронов. С каким удовольствием он ест конфету! Я ни капли не сомневаюсь, что он видит в ней не просто лакомство. Это награда. Очевидно, у женщины, которая похвалила Васю, педагогическое дарование.

Я уже не говорю о нашем патруле в целом. Ведь что с нами происходило? Мы мерзли, скучали, не могли заметить ни одного непорядка. Но стоило Николаю Сергеевичу похвалить нас, как мы словно ожили!

Отныне я буду только хвалить своих пионеров. Когда же они уж очень провинятся, я только укоризненно взгляну на них и слегка покачаю головой. Они поймут. Хотя бы потому, что на этот раз я не буду их хвалить.

В это время подошел еще один троллейбус.

Загоревшись, Миронов дернул меня за рукав и спросил:

— Гарик, а патрули в троллейбус пускают?

— Конечно. Тебе, видно, понравилось? — с улыбкой сказал я, твердо помня свое решение хвалить во что бы то ни стало.

— Ничего, — согласился Миронов. — Вроде казаков-разбойников. А в троллейбусах бесплатно, да?

Все-таки он был неисправим. Но я ничего ему не сказал, потому что заметил маленькую старушку, спешившую к остановке. Она совсем запыхалась и махала рукой, чтобы троллейбус ее подождал.

— Ребята, помогите гражданке, — распорядился я. — А я задержу машину.

Подойдя к троллейбусу, я сказал:

— Товарищ водитель, к вам бежит пассажир. Подождите несколько секунд, пожалуйста.

Водитель, не ответив, закрыл дверь перед моим носом. Тем временем ребята уже подскочили к старушке и, подхватив ее под руки, волокли к троллейбусу.

— Товарищ водитель, они уже близко, — строго проговорил я.

— Опаздываю, — сухо ответил водитель и взялся за свои рычаги.

— Милочка! — крикнул я подбежавшей девочке. — Запиши номер машины, мы сообщим куда надо.

Старушка была уже совсем рядом. Я даже слышал, как Васька ей говорил:

— Дыши глубже, бабка. Три шага — вдох, три — выдох.

Милочка забарабанила кулачками в дверь и воскликнула:

— Как вам не стыдно! (Я просто не узнавал смирную председательницу совета отряда.) Бабушка вспотела, а вы хотите оставить ее на морозе. Она же простудится!

Дальше все случилось одновременно. Водитель тронул машину, и тут же Васька Миронов, отпустив старушку, бросился под троллейбус. Я закричал. За моей спиной закричали Николай Сергеевич и его жена. Водитель резко затормозил. Силуэты в окнах сильно качнуло вперед.

Но Васька вовсе не лежал раздавленный, а стоял очень довольный и упирался обеими руками в фару. Я понял, что навсегда запомню его маленькие, в чернильных пятнах пальцы с обгрызенными ногтями, лежавшие на выпуклом граненом стекле.

— Тебе уши надо надрать, негодяй! — прошипел я.

— Гарик, здорово я его затормозил! — захлебываясь от гордости, сказал Васька. — А ты говоришь, из меня патруля не получится!

Водитель выскочил из машины.

— Товарищ милиционер! — крикнул он, хватая за шиворот меня и Ваську.

— Уберите руки, — с достоинством сказал я.

Вокруг стала собираться толпа. Подошел милиционер. Он взял под козырек и холодно сказал мне:

— Ваши документы, молодой человек.

— Пожалуйста, — проговорил я, доставая комсомольский билет.

— Можно вас на минутку? — позвал милиционера Николай Сергеевич. Он стоял в стороне и курил, поглядывая на нас своими внимательными и чуть насмешливыми глазами. — И вас, товарищ водитель.

Милиционеру и водителю, по-моему, совсем не хотелось с ним разговаривать, но он показал им какое-то удостоверение и стал что-то негромко объяснять. Милиционер и водитель вдруг посмотрели в нашу сторону и заулыбались. Я постарался не обращать на это внимания и сказал:

— Граждане, мы пионерский патруль. Кто из троллейбуса, прошу сесть в машину: она сейчас пойдет. Остальные будьте любезны разойтись.

Водитель, попрощавшись с Николаем Сергеевичем, побежал на свое место, на ходу подмигнул нам и поднял руки, как это делают, когда сдаются. Уже взявшись за рычаги, он высунулся и спросил:

— Бабушка-то села?

— Мы ее уже посадили, — веско сказала Милочка.

— Порядок. На обратном рейсе я вас с собой захвачу. Будете следить, чтобы мужчины женщинам места уступали.

Машина тронулась.

— Факт, будем! — закричал Васька вслед. И далее сделал попытку догнать троллейбус. Вернувшись, он объяснил мне: — Нас бесплатно повезут. Посмотришь!

Люди, задержавшиеся возле остановки, не расходились. Какая-то женщина, присев на корточки перед Милочкой, стискивала ей щеки ладонями и сюсюкала:

— Такая маленькая, а уже патруль. Тебе не страшно?

Я подошел к Николаю Сергеевичу и милиционеру и сказал им:

— Вы знаете, товарищи, я уверен, будет такое время, когда невежливость станет ЧП. Допустим, мужчина не уступит места женщине. Зазвонят телефоны. Помчатся машины. Объявят по радио. Чрезвычайное происшествие! Обнаружен случай невоспитанности.

— Очень хорошо, — сказал Николай Сергеевич и весело рассмеялся.

Милиционер тоже засмеялся и проговорил:

— Так вот, товарищ Гарик. В дальнейшем учтите: я дежурю на углу. В случае чего обращайтесь без стеснения.

Я рассеянно поблагодарил.

— Ребята, продолжаем дежурство! — крикнул я.

— Сейчас, — отозвался Миронов. — Погоди минутку.

Возле него стоял красивый парень в светлом коротком пальто с меховым воротником. Нахлобучивая Ваське на лоб шапку, он насмешливо спросил:

— Мечтаешь покататься, а финансов нет? Худо дело. Ну, держи. Есть на свете добрые люди.

Он протянул Ваське пять рублей.

Мне показалось, что Николая Сергеевича передернуло. Я нахмурился и так строго окликнул: «Миронов!», что Васька не успел взять ассигнацию.

— Уберите ваши деньги! — сердито сказал я парню в светлом пальто. На его месте я бы хоть смутился. Но он только развел руками и непринужденно сказал, не глядя на меня и обращаясь к Николаю Сергеевичу:

— А чего? Пусть покатается.

Николай Сергеевич недружелюбно отвернулся.

— Сонечка, — вдруг спохватился он, — еще две минуты, и мы опоздаем на сеанс.

Он схватил жену под руку, и они, помахав нам, побежали. Через несколько шагов Соня остановилась и крикнула:

— Ребята, приходите в гости! Подъезд вы видели, а квартира девять. Обязательно!

Теперь люди стали расходиться. Кроме нас, на остановке остался только парень в светлом пальто. Он посмотрел на свои часы (такие же золотые и плоские, как у Геннадия Николаевича) и сказал мне нравоучительно:

— Никогда не приходи на свидание раньше времени. — Он зевнул и спросил: — Ты из какой школы, юноша?

Я ответил.

— Ну? — поразился парень. — А Гену Козлова знаешь?

— Он у них классным руководителем, — хором сообщили мои пионеры, которые, окружив нас, прислушивались к разговору. — Боксер!

— Потише вы! — досадливо поморщился парень. — А ты, юноша… (Почему он так называет меня? Сам-то от силы на пять лет старше!) передай Гене привет от Званцева.

Так это Званцев! В каждой статье о Геннадии Николаевиче говорилось и о Званцеве, самом способном противнике Козлова. Он был даже несколько раз сфотографирован во время боя с Геннадием Николаевичем.

— Я вас знаю, — сказал я. — Вы проиграли Геннадию Николаевичу на последнем первенстве.

— И в последний раз, — усмехнулся Званцев. — Ты что же, боксом увлекаешься?

— Как вам сказать… — осторожно проговорил я. — Мы собираемся организовать кружок.

— А настоящую секцию ты видел? — лениво спросил Званцев. — Нет? Ну приходи. Спросишь меня.

— Геннадий Николаевич нас никогда не приглашал, — усомнился я.

— А я приглашаю. Приходи, юноша, не робей.

Я хотел спросить, можно ли мне прийти с друзьями из класса, как вдруг Званцев встрепенулся, поднял руку над головой, показывая, что он здесь, и заспешил навстречу тоненькой девушке, вышедшей из-за табачного ларька.

— До свиданья, товарищ Званцев! — крикнул я ему вслед.

Но он даже не обернулся.

III

Это было здорово, что Званцев пригласил меня в секцию. Я заранее предвкушал, как ребята удивятся, когда я сообщу им эту новость. Они окружат меня. Гуреев спросит:

— Гарик, а нас проведешь?

Мишка хлопнет меня по спине и скажет:

— Молодец, Гарик!

В глубине души я даже рассчитывал, что после того, как я приведу ребят в секцию, они простят мне историю с Перцем.

А потом — кто знает? — может, я и в самом деде запишусь в боксеры. Не сейчас, конечно. Позже. Через год, допустим.

Раньше бы мне в голову не пришло, что я могу стать боксером и меня будут избивать по два раза в неделю. «Гарик, подыми, пожалуйста, голову. Иванов ударит тебя в подбородок… Хорошо, Сережа, ты делаешь успехи… А теперь, Гарик, выпяти живот, чтобы Гуреев правильнее ударил тебя в диафрагму». А я спокойно улыбаюсь и отвечаю: «Пожалуйста, пожалуйста! Ради бога…» Как будто это парикмахер просит меня наклонить голову.

На следующий день я прибежал в школу раньше обычного. Мне не терпелось рассказать ребятам о Званцеве.

Перепрыгивая через ступеньки, я взбежал на третий этаж, репетируя про себя, как крикну с порога:

«Ребята, новость!»

Сначала мне не поверят. Зато какой восторг будет потом! Я свернул в коридор и сразу же остановился. Мое хорошее настроение мигом испарилось. В самом тихом уголке коридора, за пальмой, стояли Аня с Мишкой и о чем-то разговаривали. Весело и оживленно. Аня держала Мишку за рукав.

Вид у Мишки был растерянный и счастливый. Я подозревал, я давно подозревал, что ему тоже нравится Аня. Но зачем же он скрывал? Зачем притворялся моим другом?

Сперанский заметил меня, смутился и потихоньку освободил свой рукав.

— Что с тобой? — удивилась Аня.

— Здоро́во, Гарик, — буркнул Мишка и посторонился, чтобы Аня тоже могла увидеть опасность.

Аня посмотрела на меня и, повернувшись к Сперанскому, равнодушно спросила:

— Ну и что?

Я стоял неподвижно и смотрел на них до того пристально, что у меня начало щипать глаза.

— Ты заболел? — безразлично спросила Аня. — Миша, он какой-то странный, правда?

Я ничего не сказал и, сорвавшись, побежал мимо них в класс.

Ни на кого не глядя, я прошел к своей парте и сел, прижавшись к стене. Впервые в жизни мне захотелось умереть. Я изнывал от отчаяния и полного бессилия. Про себя я называл Аню самыми грубыми словами, какие только мог придумать.

Аня и Мишка вошли в класс вместе с учителем.

Даже не взглянув на меня, Аня села на парту и раскрыла учебник.

Я чувствовал, что еще никогда она не была мне так дорога. Сжимая кулаки, я с отчаянием шептал ей в затылок:

— Дрянь!.. Дрянь!.. Клеопатра!..

— Что? — не расслышав, спросил Синицын.

— Заткнись! — прикрикнул я на него.

— Верезин! — сказал учитель, на минуту прервав свой рассказ о Робеспьере.

Я насупился и опустил голову.

В середине урока Аня, не оборачиваясь, передала на нашу парту записку. Записка предназначалась мне. Я злорадно усмехнулся, написал: «Передать Сперанскому» — и, выждав момент, когда учитель отошел к доске, положил записку между Ирой и Аней.

Через минуту записка снова вернулась ко мне. Аня написала: «Хорошо, передай Сперанскому».

— Давай я передам, — сказал Синицын, успевший прочесть эту строчку.

Я замахнулся на него локтем.

— Верезин, выйди из класса, — не выдержал учитель и шагнул ко мне.

Ребята обернулись.

— Могу, — сухо сказал я учителю. — Пожалуйста.

Я заметил, что Мишка смотрит на меня, и небрежно помахал запиской. По лицу Сперанского я догадался, что он все понял. Выражение у него сделалось обиженное и огорченное. Я нахально усмехнулся ему и вышел.

Выйдя из класса, я прежде всего раскрыл Анину записку. Сначала я посмотрел на подпись. Если бы она подписалась «Мальцева», это значило бы, что мы поссорились. Но она подписалась «Аня». И я, успокоившись, стал читать по порядку:

«Гарик, ты ребенок. Понимаешь? Нельзя быть таким мнительным. И потом, почему я не могу дружить и со Сперанским? Ты как-то странно смотришь на вещи».

Аня называла Мишку по фамилии. Это показалось мне убедительным доказательством того, что она вовсе в него не влюблена. Вряд ли она могла специально для меня написать: «Сперанский». Такое пишется автоматически.

IV

Про Званцева я рассказал ребятам на перемене.

Они повели себя точно так, как я и ожидал.

Гуреев чуть не задушил меня от радости. Даже Серёга сказал, что я законный парень.

Только Мишка, который вертелся рядом, делая вид, что вовсе не слушает, вдруг набросился на меня.

— Ты что, Верезин? — спросил он раздраженно. — Забыл, что класс сегодня идет патрулировать?

Об этом я действительно забыл. Собственно говоря, в патруль должен был идти не весь класс, а только Мишка, Серёга, Ира Грушева и Студя. Но мы, остальные, решили их сопровождать. Потому что это было первое дежурство нашего восьмого «г».

При других обстоятельствах я, конечно, сказал бы мирно:

«Ты прав, Миша. Пойдем в секцию завтра или послезавтра».

Но сейчас у меня была потребность ссориться. Правда, осторожно. Так, чтобы Сперанский не полез на меня с кулаками. Я презираю грубую физическую расправу.

— Почему, собственно, мы должны быть у тебя зрителями? — возмутился я. — Мне, например, интереснее в секцию пойти. А остальные как хотят.

— И мне интереснее в секцию, — сейчас же поддержал Гуреев.

— Значит, вы дезертиры, — перебил Мишка. Раньше он сказал бы мне спокойно: «Гарик, ведь патруль — очень важное дело».

— Чепуха! — вспыхнув, крикнул я.

— Кроме того, — сказал Мишка, сдерживаясь, — если идти в секцию, надо заранее договориться с Геннадием Николаевичем. Правда, ребята?

— Ни с кем не надо договариваться, — сейчас же возразил я. — Правда, ребята?

— В общем, я сказал «нет»! — отрезал Мишка.

— А я сказал «да».

Ира и Аня, которые в этот момент выходили из класса, переглянулись и рассмеялись.

— Петухи! — на весь класс сказала Аня.

V

Часа через три мы уже стояли перед Дворцом спортивного общества «Труд». Нас было всего четверо, включая меня.

Званцева я узнал издали. Он шел под руку с девушкой, которая хохотала, кокетливо запрокидывая голову. У меня екнуло сердце, как на экзамене, когда вызывают: «Верезин, к доске».

— Званцев, — шепнул я ребятам.

Из-за моей спины они стали разглядывать Званцева.

— Что же ты? Иди! — подталкивали они меня.

— Отстаньте! Неудобно.

— Чего неудобного? — зашипел Гуреев, и я почувствовал довольно-таки сильный удар в бок.

— Во-первых, не дерись, — сказал я, вежливо улыбаясь на тот случай, если Званцев посмотрит в мою сторону. — Все равно я знаю, что это ты ударил. А потом, Званцев идет с девушкой. Неудобно.

Ребята продолжали меня подталкивать, и я медленно, но неуклонно двигался к Званцеву. Это напоминало детскую игру в поезд, когда все, пыхтя, толкают головного.

Званцев и его девушка поравнялись с нами, прошли мимо и направились к подъезду.

— Ну, что же ты? — раздраженно спросил Синицын. — Растяпа несчастная!

— Сейчас он пойдет, — пообещал за моей спиной Гуреев.

Он толкнул меня так, что я чуть не упал. Пролетев несколько шагов, я уперся вытянутыми руками в спину Званцева.

Званцев резко обернулся.

— Это еще что такое? — недовольно спросил он.

— Здравствуйте, товарищ Званцев, — робко сказал я и густо покраснел.

Званцев, усмехнувшись, смерил меня взглядом и, взяв под руку свою девушку, начал молча подниматься по ступенькам. Я оглянулся на ребят и с отчаянием крикнул:

— Товарищ Званцев, вы меня не узнаете?!

Девушка через плечо посмотрела на меня и, засмеявшись, что-то сказала Званцеву. Тот остановился и тоже посмотрел на меня.

— Ну? — спросил он.

Я начал сбивчиво и жалобно рассказывать о нашем знакомстве. Званцев смотрел на меня с досадой и раздражением, но когда я напомнил про пять рублей, он вдруг улыбнулся и воскликнул:

— A-а! Хозяин района! Ну, здорово!

Через минуту мы уже входили во Дворец спорта. Ребята шли сзади. Званцев со смехом сказал, что мы пришли как нельзя более кстати. Увидим, как он будет избивать нашего Гену.

Оказалось, что в секции сегодня вовсе не тренировка, а отборочные соревнования. Такие соревнования — Званцев назвал их странным словом «прикидка» — устроили для того, чтобы отобрать в сборную команду общества самых лучших боксеров.

Мы, затаив дыхание, переглянулись. Значит, Геннадий Николаевич сегодня дерется!

Это была редкая удача. Мы уже не раз просили его взять нас на какой-нибудь бой. Но классный все отвечал: «Потом». По-моему, он просто не хотел, чтобы мы видели, как он ставит и сам получает синяки. Конечно, кто кого сегодня изобьет, неизвестно. Это мы еще посмотрим! Геннадий Николаевич — чемпион. Потом он вообще знаменитее. О нем я читал пять статей, а про Званцева только две.

Во всяком случае, ребята в классе завтра умрут от зависти.

Секция бокса помещалась на третьем этаже. Мы поднимались по широкой, покрытой ковром лестнице. Со Званцевым — он шел на несколько ступенек впереди — все здоровались. Некоторых он знакомил с девушкой, трогая ее за подбородок и говоря:

— Хороша? Во какую разыскал!

Девушка старательно смеялась. Мне почему-то казалось, что ей хочется заплакать.

Сашка Гуреев толкнул меня в бок и зачарованно спросил:

— Гарька, а Званцев был в Париже? Или в Лондоне?

— Конечно, — сказал я.

Борисов вздохнул и неожиданно сказал:

— Я в трусах пришел. Мать шипела, но я ни в какую! Вдруг тренироваться дадут? Я больше никогда в жизни кальсоны не надену.

— Герой! — сказал Гуреев. — Я вообще ни разу в жизни их не надевал.

Синицын сказал, что он тоже ни разу в жизни не надевал. Все ребята стали говорить, что они круглый год ходят в трусах. Я тоже сказал, что хожу в трусах, хотя это было неправда. Но я ничем не рисковал: не заставят же они меня на лестнице задирать штанину!

— Мой отец будет писать портрет Званцева, — вдруг сказал Синицын, когда мы свернули в коридор (Синицын гордился и часто хвастался тем, что его отец — художник).

— Подумаешь! — сказал я. И окликнул Званцева. Он лениво оглянулся. — Вам понравилось, как мы тогда патрулировали? — спросил я.

Званцев рассмеялся, взъерошил мне волосы и одной рукой взял меня за плечи.

Я надулся от гордости и посмотрел на ребят. Они уставились на меня так завистливо, что мне их даже стало жалко.

— Между прочим, отец этого парня — художник, — сказал я Званцеву. — Он хочет вас писать.

— Что ты за меня говоришь! — возмутился Андрей. — Что я, сам не могу!..

Он стал торопливо рассказывать о том, какой его отец хороший художник. Вот она, людская благодарность! Андрей так растрещался, что не давал мне сказать ни слова. Выбрав момент, я перебил Андрея:

— Вам понравилось, как мои ребята троллейбус остановили?

Званцев поморщился.

— Цыц, золотая рота! — прикрикнул он.

Я обиделся. Со мной-то он мог бы разговаривать иначе. Я упрямо буркнул себе под нос:

— Патрули приносят пользу обществу.

Званцев насмешливо посмотрел на меня.

— Как, как? — переспросил он. — Обществу? Узнаю Генкино воспитание. Цирк! Теперь еще дай честное комсомольское. Валяй, валяй, доставь удовольствие!

Я растерянно оглянулся на ребят. Но и они тоже притихли. Тогда я сказал неуверенно:

— Зачем вы нас дразните?

— Дай честное комсомольское, — приставал ко мне Званцев. — Дай! Что тебе, жалко?

За моей спиной злорадно засмеялся Синицын. Я исподлобья смотрел на Званцева и чувствовал, что краснею. Мне захотелось домой.

— Дай честное комсомольское, а то я вас всех выгоню! — весело сказал Званцев.

— По пустякам честное комсомольское не дают, — пробормотал я.

— Смотри-ка! — рассмеялся Званцев. — Устав выполняешь? Как там: не пить, не курить, в бога не верить?

Я не ответил.

— Чего молчишь? К женщинам по-товарищески относиться?

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — попросил я. И невольно попятился.

— Правда, оставь ты его, — нетерпеливо сказала девушка. — Пойдем, Гриша. Он сейчас заплачет. Рано с ними о женщинах говорить.

— Какое там рано! — отозвался Званцев и дружелюбно щелкнул меня по лбу. — Он вашего брата лучше, чем математику, изучил. Мы с ним знаем, как с девицами обращаться. По-товарищески. Прямо в кабачок — да водочки, водочки! Верно, хозяин?

Я вдруг представил себе, как Званцев пригласит Аню в ресторан и будет наливать ей водочки, водочки…

— Как вам не стыдно! — проговорил я, задыхаясь.

Званцев расхохотался.

— Крошка, — сказал он, — показать тебе фокус?

Он обернулся к девушке и неожиданно позвал:

— Цып-цып-цып… Хозяин района, как по-твоему, подойдет?

Я снова попятился, натолкнулся на Сашку Гуреева и крикнул девушке, которая стояла в нерешительности:

— Не ходите! Не надо!

Девушка жалко взглянула на меня, потом на Званцева.

— Ну! — уже грозно сказал ей Званцев.

Девушка неуверенно пошла к нему. Она шла, потупившись, как бы нехотя, но все-таки шла…

— Вот так, — усмехнулся Званцев, беря ее за подбородок.

Как бы хорошо я ни относился к девушкам, в том числе и к Ане, отныне я никогда не смогу забыть, что кто-то может позвать их: «Цып-цып-цып…»

— Гадость, гадость! — закричал я и неожиданно для себя громко всхлипнул.

VI

На секунду все неловко замолчали. Отвернувшись и жалко всхлипывая, я пытался освободиться от рук Кости Борисова, который зачем-то меня обнял.

Если бы я был настоящим человеком, я подошел бы к Званцеву, ударил его по лицу и крикнул: «Негодяй!» Вместо этого я расплакался совсем по-детски и очень глупо.

Вдруг кто-то из ребят, кажется Гуреев, удивленно сказал:

— Глядите-ка!

Строгий женский голос спросил за моей спиной:

— Товарищ Званцев, этот мальчик говорит, что он пришел к вам.

Я оглянулся через плечо. Женщина в глухом черном платье подталкивала перед собой нашего Серёгу. Он держал пальто под мышкой и невозмутимо глядел по сторонам.

— Гоните их всех в шею, — лениво сказал Званцев. — И этот детский сад тоже.

— Идите, мальчики, — строго сказала женщина.

— Доревелся? — зашипел на меня Синицын. — Нюня! Все из-за тебя!

Только тут я понял, что нас выгоняют.

Ребята спускались по лестнице молча.

Я шел последним и представлял себе, как будет смеяться над нами Мишка.

— Как там ваш патруль? — грустно спросил у Сережки Гуреев.

Серёга хмыкнул.

— Что ты к нему пристал, Сашка? — вяло сказал Борисов. — Серёгу не знаешь? Смылся он, и всё тут.

— А что я там мешаться буду? — весело сказал Серёга. — Там и без меня народу хватает.

Уже в вестибюле женщина крикнула вахтеру:

— Проследите, чтобы эти мальчики вышли! — и, стуча каблуками, стала подниматься по лестнице.

Проводив ее взглядом, Сережка обернулся к нам и лукаво подмигнул. Когда у него делались такие хитрые глаза, мы сразу понимали, что он нашел выход из положения.

— Не боись, — шепнул он. — Все законно будет.

— Серёга! — восторженно крикнул Гуреев и, обхватив Иванова, высоко поднял его.

— Тише ты, гудок! — рассердился Серёга.

— Как пройдем? — возбужденно спросил Гуреев, выпуская Серёгу. — Ты знаешь?

— Не знал бы, не говорил. Я тут все обследовал. Только пальто не берите. Пошли на улицу.

Вахтер, увидев, что мы выходим, уткнулся в книгу. Он даже не заметил, что мы без пальто.

Было уже совсем темно. В окнах горел свет. По заснеженному газону мы свернули за угол дворца. Снег сухо скрипел у нас под ногами. Сначала мне показалось, что совсем не холодно. Но уже через минуту стало покалывать пальцы и уши.

За углом было тихо. Казалось, что шумный проспект, с которого мы только что свернули, где-то далеко от нас, а не в какой-нибудь минуте ходьбы.

Сережка остановился у пожарной лестницы, поднимавшейся из сугроба, торжествующе сказал: «Вот!» — и показал куда-то наверх. То ли на окна, то ли на балкончики, лепившиеся по обе стороны лестницы, в каком-нибудь метре от нее.

Гуреев сразу сообразил, в чем дело.

— Здо́рово! — закричал он. Но тут же засомневался: — А дверь с балкона, думаешь, открыта?

— Вопрос! — уверенно сказал Серёга. — Свежий воздух им нужен или нет?

Теперь и мы поняли, что он задумал.

Еще бродя по дворцу, Сергей заметил, что у каждого зала есть свой балкон. И что пожарная лестница проходит как раз у балкона боксерского зала. Вот ему и пришла в голову идея вскарабкаться по обледенелым железным прутьям лестницы до третьего этажа, перепрыгнуть метр, отделяющий лестницу от балкона, и незаметно пробраться в зал. Если мы будем без пальто, нас никто не выгонит.

— Сергей, — азартно сказал Борисов, — я полезу первым, слышишь?

И, не дожидаясь ответа, он начал взбираться по лестнице.

— Это туда лезть надо? — испуганно спросил Синицын. — Нет, я не полезу!

— Не полезешь? — переспросил Серёга, надвигаясь на него. — Ах ты, кусок тряпки! Вазелин! Маникюр несчастный! Лезь сейчас же, а то расщеплю на три части!

— Андрей, не бойся, — проговорил Гуреев. — Я тебя поддержу… Я за тобой следом полезу.

— Ну и пусть! Пусть! — чуть не плача, прошептал Синицын, поднимаясь на первую ступеньку. — Сами отвечать будете.

Я вдруг ужасно разозлился на себя. Какого дьявола, в самом деле! Не буду я таким трусом, как Синицын! Хватит, в конце концов, болтать насчет движения атомов и молекул! Сейчас я шагну к лестнице и полезу.

Подойдя к лестнице, я смело шагнул на обледенелую, скользкую ступеньку и сразу почувствовал, что моя решимость исчезла. Мне захотелось немного повременить. Обернувшись, я сказал Серёге:

— Хорошо, что во дворе никого нет. Правда?

— Ты полезешь или нет? — нетерпеливо спросил Серёга.

— Я лезу, — ответил я. — Разве ты не видишь? — И преодолел еще две ступеньки.

Так мы и стали подниматься. Я делал шаг или два, останавливался, глядя в стену перед собой (смотреть вниз я боялся), и что-нибудь говорил Серёге. Он не отвечал и продолжал карабкаться вверх. Когда я чувствовал, что его руки хватаются за ступеньки возле моего пояса, я говорил поспешно: «Лезу, лезу» — и делал следующий шаг.

Потом наверху начался приглушенный спор. Я поднял голову.

Костя Борисов уже был на балконе. Гуреев стоял еще на лестнице. Нагнувшись и держась одной рукой, он пытался отодрать ногу Синицына от ступеньки. Андрей пыхтел и не давался.

— Шагай сюда! — шипел на него Костя и похлопывал по широким каменным перилам балкона.

Наконец Гурееву удалось спихнуть ногу Синицына. Андрей судорожно шагнул мимо балкона и тихонько взвизгнул. Но Костя тут же поймал его ступню и прочно установил ее на перилах.

— Руку давай! — озабоченно скомандовал он (ногу Андрея, завоеванную с таким трудом, Кобра прижимал к перилам). — Сашка, ну чего ты?

— Не могу! — со злостью отозвался Гуреев, который пытался отодрать руку Синицына. — Сильный, черт!

— А ты ему пальцы ломай, — откуда-то снизу посоветовал Серёга.

— Кусается, сволочь! — пожаловался Гуреев.

— Пусти, — сказал мне Серёга и ловко, как ящерица, юркнул мимо меня.

— Не надо, не надо!.. — сквозь слезы шепотом повторял Андрей.

— У тебя ножа нет? — деловито спросил Серёга у Гуреева. — Чиркнуть по пальцам, сразу разожмет.

— Нету, — ответил Гуреев. — Может, его пощекотать? Он страх как щекотки боится.

— Еще свалится, — сказал Серёга. — Обожди, сейчас я его!

Поднявшись еще выше и устроившись над Синицыным, он ударил его по пальцам каблуком. Синицын завопил и разжал руку. Гуреев сейчас же подхватил ее и сунул в сторону Кости. Несколько секунд Андрей еще простоял распятым. Потом перестал сопротивляться. Через мгновение он уже был на балконе.

— Гарик, тебе помочь? — спросил сверху Серёга.

— Нет, я сам, — быстро отозвался я. При одной мысли об этой помощи мне стало не по себе.

— Как хочешь, — с облегчением сказал Гуреев, и они с Серёгой один за другим перебрались на балкон.

Я остался один. Придвинувшись к краю лестницы, я посмотрел вниз. Земля была далеко. Почему-то она вдруг колыхнулась. Я зажмурил глаза и вцепился в лестницу.

Когда я осторожно открыл глаза, ребята уже толпились у стеклянной двери, которая вела с балкона в ярко освещенный зал. Синицын стоял позади и время от времени вздрагивал.

Мне стало так страшно, что я не мог даже позвать на помощь. У меня просто-напросто пропал голос. Представив себе во всех подробностях свою гибель, я так испугался, что неожиданно для себя завопил:

— Ребята! Дайте же руку!

Борисов оглянулся и, отстранив Синицына, подскочил к перилам.

— Прости, Гарька, — сказал он, протягивая мне руку. — Засмотрелся.

Не помню, как я перелез на балкон. Я действовал словно лунатик.

— Молодец! — сказал Борисов, когда я встал рядом с ним.

Я с упоением пробовал ногой прочный, каменный, толстый пол. Я был так счастлив, что даже забыл про секцию.

Серёга, который ждал момента, чтобы прокрасться в зал, оглянулся и жарко прошептал:

— Ребята, никто не смотрит! Айда!

Мы столпились у входа, и Серёга осторожно нажал плечом на дверь. Она была заперта.

VII

Мы поняли, что отрезаны от всего мира. Назад пути не было. До лестницы не смог бы дотянуться даже Серёга.

Мы словно очутились на дрейфующей льдине. С той только разницей, что у нас не было ни спальных мешков, ни палатки. У нас не было даже пальто: свое, чтобы оно не мешалось, Серёга закопал в сугроб перед тем, как лезть на лестницу. А наши остались в гардеробе.

Пока мы надеялись проникнуть в зал, никто не чувствовал холода. Теперь все мы стали отчаянно замерзать. Все сразу.

Синицын с ненавистью посмотрел на Серёгу и сказал, что он умирает от холода.

— К черту! — добавил он. — Я стучу.

О том, что можно постучать в балконную дверь, мы, конечно, сразу подумали. Но это сулило нам много неприятностей. Мы показали бы себя хулиганами и нарушителями порядка (во всяком случае, я со своим пионерским патрулем расценил бы это именно так). Нас отвели бы в милицию, оштрафовали, вызвали бы родителей, сообщили в школу. Впрочем, все это еще можно было бы пережить. Но стучать в нашем положении было все равно что кричать: «Караул! Помогите!» На это унижение никто, кроме Синицына, никогда не пошел бы.

— Только посмей! — грозно сказал Андрею Серёга.

— Мне наплевать! — нагло отозвался Андрей. Бочком обойдя Серёгу, он робко постучал по толстому дверному стеклу.

В глубине души я даже обрадовался. Все-таки хорошо, что среди нас оказался трус. Другие, очевидно, тоже обрадовались. Во всяком случае, мы молча смотрели, как Синицын стучит по заиндевевшему стеклу.

— Стукнуть как следует и то не умеет, — мрачно сказал Серёга.

— Не умею?! — крикнул Синицын и бабахнул по стеклу.

Но и это не помогло. Нас никто не слышал.

Сквозь полузамерзшее стекло я увидел зал. В центре его помещался ринг, огороженный тремя рядами канатов. На ринге дрались двое потных, разгоряченных парней. Третий, постарше, суетился вокруг, то разнимая их, то отходя в сторону. Он был в белом костюме с черным галстуком-бабочкой.

В зале было много народу. Одни сидели на низеньких скамеечках, другие стояли вдоль стены. Все смотрели на ринг. Сколько мы ни стучали, никто даже не обернулся в нашу сторону.

Теперь нам было все равно. Гордость, самолюбие — все это чепуха. Лишь бы спастись! Мы стали отчаянно колотить в дверь. Синицын кричал: «Караул! Помогите!» Гуреев даже попытался разбить стекло. Но у него ничего не вышло.

Первым сдался Синицын. Всхлипнув, он опустился на пол и привалился к стене. У него явно начиналось то оцепенение, за которым, как известно, следует смерть. В лучшем случае ему придется ампутировать ноги.

До чего же это было нелепо! Замерзнуть в самом центре Москвы, когда в двух шагах от нас, за стеклянной дверью, изнывают от жары люди в трусах и майках!

— Андрей! — закричал я в ужасе. — Ребята, надо его щипать! И бить по щекам!

— Идите все к черту! — сказал Синицын и заревел.

Мы перестали стучать. Только изредка кто-нибудь подходил к двери и без всякой надежды ударял по стеклу.

Потом Серёга, заглянув в зал, крикнул:

— Ребята, смотрите, Геннадий дерется!

Гуреев и Костя бросились к двери. Все-таки это были железные люди. Я тоже решил, что лучше подойти к стеклу, чем уподобиться Синицыну.

Геннадий Николаевич и Званцев осторожно двигались по рингу, пробуя один другого перчатками. Выбрав момент, Званцев скользнул вперед и немножко вбок, словно собираясь зайти за спину нашему классному. Но Геннадий Николаевич легким движением остановил его.

— Сейчас он ему покажет, этому Званцеву! — радостно закричал я.

— Погоди, — оборвал меня Серёга.

Званцев неожиданно быстро проскользнул под рукой Козлова и, не разгибаясь, коротко, без замаха ткнул его в живот.

Геннадий Николаевич, по-моему, разозлился. Он легко отодвинулся назад и хотел с силой стукнуть противника в голову. Но Званцев успел отклониться, и удар пришелся в пустоту. Потом перчатка Званцева на мгновение уперлась в подбородок Геннадия Николаевича и, словно мячик, отскочила назад. Наш классный руководитель, подломив ноги, ничком упал на помост.

— Нокаут! — удивленно закричал Гуреев.

— Вот вам и Званцев! — послышался сзади голос Синицына.

Мы даже и не заметили, как Андрей подошел.

— Что Званцев! — мрачно ответил я. — Геннадий Николаевич просто поскользнулся.

— Какое там поскользнулся! — угрюмо сказал Серёга.

Я понял, что он очень расстроен поражением нашего классного.

Все мы, за исключением разве Андрея, были так разочарованы, так сердились на Козлова, что самое лучшее для него было бы теперь перейти руководителем в другой класс. Ну хотя бы в восьмой «а». Нам избитые чемпионы не нужны.

Через минуту наш классный встал. Ему помогли натянуть тренировочный костюм и сверху накинули халат. Геннадий Николаевич медленно и как-то неуверенно пошел в нашу сторону. Сначала рядом с ним шли какие-то люди, обнимая его по очереди и что-то ему говоря. Постепенно, один за другим, они отходили, словно давая Геннадию Николаевичу побыть одному.

— Сейчас он нас услышит, — сказал Синицын. — Геннадий Николаевич! — завопил он на весь двор.

Мы в несколько кулаков забарабанили по стеклу. Геннадий Николаевич остановился и с удивлением взглянул на дверь. Мы забарабанили еще сильнее. Синицын, приплясывая, кричал:

— Геннадий Николаевич! Геннадий Николаевич! Это мы!

Наш классный решительно направился к балкону. Мы увидели, что внутренняя дверь отворяется, и еще раз изо всей силы бабахнули по стеклу. Оно жалобно звякнуло и разлетелось на куски. Мы с Геннадием Николаевичем уставились друг на друга.

VIII

На следующий день Серёга зашел за мной, и мы вместе пошли в школу. Как только мы очутились на лестнице, я спросил:

— Деньги достал?

За разбитое стекло мы должны были сто рублей. Геннадий Николаевич, который после проигрыша был очень расстроенный и злой, заплатил за нас и сердито сказал:

— Учтите, каждый из вас должен мне по двадцать рублей.

Он говорил с нами таким тоном, будто мы виноваты, что его нокаутировали. Не так уж много тренировок он из-за нас пропустил, в конце концов!

Тогда я даже обрадовался, что все кончилось так мирно. Но уже ночью я забеспокоился: где же достать деньги?

— Чепуха, — беззаботно сказал Серёга. — Думать еще об этом!

— Ты вообще-то отдавать собираешься?

— Заработаю и отдам. Законно.

— Где ж ты заработаешь?

— Я в Москве всегда заработаю. Штепсель поставлю, табуретку починю, чемодан поднесу.

Я почувствовал к Сергею самое настоящее уважение.

— Сережа, а где мне заработать деньги? — искательно спросил я.

— Зачем тебе? У мамаши возьми.

— Нет! — сказал я категорически. — Хочу сам. Только я ничего не умею делать.

— Ладно, — сказал Серёга. — Что-нибудь придумаем. Не боись.

Все в классе уже знали, что Званцев вчера нокаутировал Геннадия Николаевича.

Когда мы вошли, ребята осаждали Гуреева и Синицына, требуя, чтобы они рассказали все подробности. Синицын устроился на месте Борисова, рядом с Гуреевым. И они в два голоса рассказывали, что наш классный умеет только зазнаваться и что Званцев разделал его под орех.

Услышав это, Костя Борисов, пересевший на парту к Мишке Сперанскому, закричал через весь класс:

— Не ври, Синица! Он случайно открыл челюсть, а твой Званцев его и тюкнул.

Серёга подошел к своей парте и сказал Борисову:

— Ну-ка, Кобра! С моего места, как с соленого теста!

— Извини, пожалуйста, Иванов, — ледяным тоном сказал Мишка. — Мы с Костей решили сесть вместе. Он уступил свое место Синицыну, а ты, если хочешь, можешь устроиться рядом со своим другом Верезиным.

— Ты что, — спросил Серёга, — опупел?

— Ты ошибаешься, Гуреев, — не обращая на него внимания, оказал Сперанский. — Геннадий Николаевич никогда не зазнается. Конечно, он не слабее вашего Званцева.

Серёга стоял, исподлобья глядя на Мишку. Потом он полез в карман и, достав два обломка расчески, положил их перед Мишкой.

— Она немного сломалась, — сказал он мрачно. — Извини, я после склею.

— Я сам склею, — сказал Мишка. Он полез в портфель. — Кстати, возьми свой транспортир.

— У меня две твои книги, — сказал Серёга. — Я завтра принесу.

— Пожалуйста, — сказал Мишка. — А я принесу твою дрель. Кстати, насчет футбола, — добавил он. — Я думаю, лучше, чтобы его заканчивал ты.

— Сам заканчивай.

— Я им больше заниматься не буду.

— И я не буду.

— Как хочешь, — сказал Мишка. — Но я его тебе отдаю.

Торопливо достав из портфеля картонную папку, он положил ее на край парты. Серёга сейчас же передвинул ее на середину. Мишка толкнул ее так, что она упала на пол.

— Чего ты кидаешься? — возмутился Серёга.

— Я с тобой не хочу разговаривать, — сказал Мишка. — Убежать из патруля, по-моему, мог только подлец.

Сергей побледнел и сказал сквозь зубы:

— Может, выйдем?

Мишка заколебался. Потом он усмехнулся и сказал:

— Тебе, кажется, известно, Иванов, что из-за таких вещей я никогда не дерусь. Мы тебя обсудим на комсомольском собрании.

Мишке явно хотелось подраться. Но он считал, что есть вопросы, которые неправильно решать кулаками.

В следующую секунду Серёга, наверное, начал бы драку. Но Кобра поспешно вскочил и, оттирая его, сказал мне:

— Гарька, ты вчера правильно говорил, что Геннадий Николаевич — неопытный педагог.

(Вчера, возвращаясь из секции, мы долго обсуждали нашего классного. После того как Званцев побил его, мы окончательно разочаровались в Геннадии Николаевиче.)

Я понял, что Костя хочет предотвратить драку, и с охотой поддержал его.

— Посудите сами, ребята, что он за педагог! — сказал я. — Окончил школу, а в какой вуз идти — все равно. Поскольку он все-таки спортсмен, его приняли в педагогический. Могли принять и в медицинский.

— Дурак! — с раздражением сказал Мишка.

Я усмехнулся и пожал плечами.

— Беда Геннадия Николаевича, — продолжал я, — в том, что он слишком прямолинеен. И слишком требователен к людям. Нужно быть помягче, попроще. Начитался учебников в своем институте. Думает, что педагогику можно выучить, как таблицу умножения.

Мишка уставился на меня с такой злостью, что кто-то из ребят смеясь предложил:

— Вы стыкнитесь.

Это предложение было настолько неожиданным, что я растерялся и сунул в карманы руки, чтобы не было заметно, как они дрожат.

— Он струсит, — язвительно сказал Мишка.

— Ничего я не струшу, — прерывающимся голосом возразил я.

Что я мог еще сказать, когда рядом стояла Аня?

— Нет, — подумав, проговорил Мишка, — Драться я с ним не буду. Он слабее.

— Почему это я слабее? — возмутился я, испытывая одновременно и облегчение и обиду.

— Обожди, Гарик, — вмешался Серёга, который не сводил глаз с Мишки. — Ты не слабее. Ты неопытнее. Я стыкнусь вместо тебя. Будешь со мной, Сперанский? Не из-за патруля. Из-за Геннадия.

— Из-за Геннадия Николаевича буду, — согласился Мишка.

По-моему, он пришел в восторг оттого, что может подраться, не нарушая своих принципов.

— Если моя возьмет верх, ты громко скажешь, что Геннадий — великолепный педагог.

— А если моя, — заторопился Серёга, — ты громко скажешь, что он ни к черту не годится.

— Этого я никогда не скажу. Потому что это неправда.

— Тогда и я не скажу.

— Ладно, — уступил Мишка. — Я тебе так выдам, что ты сам поймешь, какой педагог Геннадий Николаевич.

— Посмотрим, кто кому выдаст, — возразил Серёга.

Раздался звонок, и мы разошлись по своим местам. Только на следующей перемене мы с Костей Борисовым, выбранные секундантами, приступили к обсуждению условий дуэли. Я не оговорился, сказав: «дуэль». Это была не обыкновенная драка из-за личных счетов, а принципиальная дуэль. Из-за различных взглядов на жизнь.

Мы назначили бой на большую перемену. Судьей обе стороны избрали Сашку Гуреева. Кроме того, я сообщил, что моей стороне все равно, до какой крови биться — до первой, второй или третьей. Костя заявил, что и его стороне все равно. Тогда мы решили, что лучше до первой крови. Все-таки мы же в школе.

Едва прозвучал звонок на большую перемену, мы выскочили из класса, чтобы первыми занять уборную. Там уже курили двое десятиклассников. Сашка Гуреев подошел к ним и вежливо сказал:

— У нас тут стыкаться будут. Может, вы перейдете на другой этаж?

Десятиклассники спрятали папиросы в рукава и равнодушно пошли к выходу.

— Начинайте, — предложил судья Гуреев.

Серёга и Мишка сошлись посредине.

— Бей, — сказал Мишка.

— Бей ты сначала, — сказал Серёга.

Это очень трудно — начать драку по заказу. Наконец Мишка решился и дал Серёге пощечину. Через секунду они уже катались на полу.

— Атас! — приоткрыв дверь, крикнул Соломатин, который был оставлен в коридоре, чтобы сигнализировать об опасности.

Мишка и Серёга едва успели встать и отряхнуться, как в уборную вошел Петр Ильич, классный руководитель восьмого «а».

Петр Ильич преподавал литературу в восьмых классах. Мы не любили и боялись его. На каждом уроке он ставил нам в пример свой класс. Кроме того, у него была скверная привычка сбивать людей с толку. Правильно или неправильно ему отвечали, он все равно кивал головой. Для многих бывало полной неожиданностью, когда в заключение он с удовольствием говорил:

— Очень плохо. Двойка. Полный оболтус.

…Войдя в уборную, Петр Ильич грозно спросил:

— Что здесь происходит? — Но, увидев меня, он вдруг заулыбался. — Ах, Верезин? — протянул он игриво. — А я тебя ищу. Пройдем-ка со мной, милый…

IX

Петр Ильич, пропуская меня в кабинет, сказал Вячеславу Андреевичу:

— Вот и мы.

— Ага, — сказал Вячеслав Андреевич, вставая. — Ну, хозяин района, расскажи, как вы троллейбус останавливали.

Я почему-то испугался.

— Он еще ничего не знает, — проговорил Петр Ильич, удобно усаживаясь на диване.

Вячеслав Андреевич опустился в свое кресло, развернул шуршащие газетные листы, словно пытаясь застелить ими стол, и спросил:

— Ты «Комсомольскую правду» сегодня читал?

— Я всегда читаю, — поспешно сказал я. — У меня даже пять по политпроверке. Но нам поздно приносят газеты. Я читаю их после школы.

— «Слава приходит к нам между делом, — улыбаясь, продекламировал Петр Ильич, — если дело достойно ее». Виктор Гусев. Нравится?

— Н-ничего, — помявшись, ответил я.

Я не понимал, чего от меня хотят.

— Пусть спляшет, что ли? — спросил директор, надевая очки и склоняясь над газетой. — Как, Петр Ильич?

Конечно, директор вправе заставить меня делать что угодно. Но я все-таки несмело возразил, что плясать не умею.

Вячеслав Андреевич засмеялся и сказал:

— Тогда слушай.

И начал читать статью, напечатанную сегодня в «Комсомольской правде».

Статья была про меня. В том отрывке, который прочел Вячеслав Андреевич, говорилось про пионерские патрули и про то, что первым в Москве затеял их Игорь Верезин из такой-то школы.

Я ошалел. И густо покраснел от неожиданности.

— Можно мне посмотреть? — нерешительно попросил я.

— Конечно, — сказал директор.

Оказывается, статья была все-таки не совсем про меня. Она называлась «Коммунистическое воспитание» и занимала почти два подвала. Мне там был посвящен всего один абзац. Я даже огорчился, что обо мне так мало написано.

Я положил газету на стол молча, потому что педагоги беседовали о своем, и незаметно отошел к стене, чтобы не мешать им разговаривать.

— Может быть, Верезин напишет статью в стенгазету, — сказал между тем Петр Ильич, — призовет остальных пионервожатых следовать своему примеру?

— Это еще зачем? — насмешливо спросил Вячеслав Андреевич.

Откровенно говоря, я не очень вслушивался в то, что они мне говорили. Я никак не мог понять, откуда знает меня Николай Черных, автор этой статьи. Конечно, я слышал его фамилию и раньше. Я даже видел книги, которые он написал. Но откуда он знает меня?

И вдруг я догадался.

— Так это же Николай Сергеевич! — закричал я.

Вячеслав Андреевич и Петр Ильич с удивлением посмотрели на меня. Я сбивчиво объяснил, как на троллейбусной остановке познакомился с Николаем Сергеевичем и его женой Соней. Рассказал и про то, что они приглашали меня с ребятами заходить к ним.

— Может, провести у него на дому сбор отряда? — нерешительно предложил я. — Пионеры почитают отрывки из его сочинений, а Николай Сергеевич расскажет, как он работает над словом.

— Это может быть очень интересно, — поддержал меня Петр Ильич.

Вячеслав Андреевич раздраженно забарабанил пальцами по столу, но ничего не сказал. В это время в коридоре послышался шум, дверь распахнулась, и на пороге появились Иванов и Сперанский. Их школьная форма была измята, у Мишки распух нос, а у Серёги на лбу сидела шишка.

— Полюбуйтесь, — сердито сказал завуч, стоявший у них за спиной. — Дрались в уборной. Комсомольцы!

Серёга и Мишка стояли, опустив головы, и молчали. Я понимал всю нелепость положения. Ведь их драка была поступком, в сущности, великолепным. Они же не хулиганили, а защищали свои принципы. На каждом собрании нас призывают: «Будьте принципиальными!» Они осуществили этот призыв. Но вместо того чтобы похвалить, их привели на казнь.

Если бы Вячеслав Андреевич знал, из-за чего подрались ребята, он бы, наверное, отпустил их с миром.

— Долго вы будете молчать? — зловеще-спокойным тоном спросил Вячеслав Андреевич. — Кто из вас начал? Ты, Иванов?

— Почему Иванов? — перебил Мишка.

— Значит, ты?

— Почему он? — мрачно спросил Серёга.

— Вячеслав Андреевич, — вдруг сказал Мишка, — это, конечно, ваше право — нас наказывать. Но я считаю, что тут мы должны разобраться сами.

— Интересно! — воскликнул Вячеслав Андреевич. Он старался говорить грозно, но в голосе его уже послышались веселые нотки.

— А ведь у вас есть с кого брать пример, — вставил Петр Ильич. — Вот, скажем, Верезин. О нем газеты пишут.

Вячеслав Андреевич остановил его жестом и сказал мне:

— Иди, Игорь. Можешь идти домой. Твой день — гуляй. Все равно ты сегодня не ученик.

Я растерянно пробормотал: «Спасибо», шагнул к двери и — остановился. Я не мог бросить ребят в беде.

Если бы для них все кончилось благополучно! Как бы я тогда хвастался перед ними! Я бы им прямо сказал: «Вы меня воспитывали, а что получилось? Теперь уже вам придется брать с меня пример». Хотелось бы мне видеть, какие бы у них стали лица.

Но, к сожалению, хвастаться я не мог. Лежачих не бьют. Сначала я должен попытаться их спасти, а уж потом дать им понять, кто с кого должен брать пример.

Я обязан, я просто обязан объяснить директору, в чем дело, и выручить ребят. Сейчас я скажу: «На вашем месте, Вячеслав Андреевич, я бы прежде всего выяснил — из-за чего могут поссориться два друга». Именно — поссориться. Слово «драка» лучше не произносить.

— Вячеслав Андреевич, — торопливо сказал я вслух. — Так ведь не годится. Вы даже не знаете, почему они подрались. Может, у них благородная причина была.

Мишка вспыхнул.

— А тебя не спрашивают, — отрезал он.

— Факт, благородная, — оживился Серёга, сразу понявший мою мысль. — Могу я иметь свое мнение о Геннадии Николаевиче?

— При чем тут Геннадий Николаевич? — заинтересовался директор. Петр Ильич и завуч тоже насторожились.

— Как при чем? — удивился Серёга. — Мы же из-за него подрались.

Мы стали наперебой рассказывать, из-за чего произошла «дуэль». Даже Мишка время от времени вставлял мрачные реплики. Когда я сказал, что Козлов с пятым классом, пожалуй, справился бы, а с восьмым ему просто трудно, Петр Ильич не выдержал.

— Удивляюсь, — взорвался он. — Так говорить о педагогах! Им дают прекрасного учителя, с отличием окончившего институт, прославленного человека, а они смеют так говорить о нем. Будь вы у меня в классе, я бы вам показал. Простите, Вячеслав Андреевич, я пойду. Мне надо в учительскую.

И он вышел. Мы стояли притихшие. Вячеслав Андреевич, посмотрев на нас, задумчиво сказал завучу:

— А я был бы рад, если бы из-за меня ученики дрались. Из-за серого педагога драться не будут.

— Ага, — просиял Мишка. — Что, Иванов, съел? Ведь правда, он замечательный педагог?

— По-моему, да, — улыбнулся завуч. — По-моему, он тоже обрадуется, узнав, что вы подрались из-за него.

— А по-моему… — горячо начал я.

— Ладно, Гарька, — перебил меня Серёга. — Не будем спорить. Нам можно идти, Вячеслав Андреевич?

— Да, — сказал директор. — Можно. Значит, Сперанский и Иванов передадут родителям, что я их исключил на три дня.

— За что? — оторопело спросил Серёга.

— Как за что? За драку!

X

Когда мы вышли в коридор, Серёга спросил с любопытством:

— Слушай, верно, что про тебя в газете написали?

— Верно, — небрежно сказал я. — Но это не важно. Что же вам теперь делать, ребята?

— Ничего не делать, — холодно сказал Мишка. — Подрался я, конечно, зря. Но вообще-то я был прав.

— Брось шуметь, Мишка! — сказал Серёга. — Не насовсем же исключили. Погуляем три дня. Тоже мне наказание!

— С тобой я разговаривать не намерен! — отрезал Мишка и пошел быстрее.

— Подумаешь! — крикнул ему вслед Серёга и попросил: — Гарька, возьми мою сумку. Мне заходить неохота.

Я догнал Мишку. В класс мы вошли вместе.

— Извините, — сказал с порога Мишка преподавателю. — Меня исключили из школы на три дня. Разрешите мне собрать книги.

— Тебя, Сперанский? — удивленно спросил преподаватель. — За что?

— За то, что я подрался с Ивановым.

— Так, — несколько растерянно сказал преподаватель. — А тебя, Верезин, тоже исключили?

— Нет, — ответил я как можно небрежнее. — Про меня сегодня написала «Комсомольская правда». Директор сказал, чтобы я шел домой.

Класс, только что принявший так близко к сердцу Мишкино исключение, не обратил на мои слова почти никакого внимания. Скажу по совести, меня это задело.

XI

Мишка сразу ушел домой. Мы с Серёгой еще долго бродили по улицам. Мне некуда было торопиться. Мама еще не пришла со службы, а сидеть в четырех стенах наедине со своей славой я, разумеется, не мог.

Мы забежали домой к Серёге. Он бросил сумку и заодно объяснил Анне Петровне, почему наш класс сегодня отпустили раньше: заболели физик и историк, а англичанка вышла замуж. Кроме того, Серёга одолжил у матери два рубля для меня. Они были нужны на покупку газет. Я подсчитал, сколько экземпляров необходимо купить. По одному — матери и отцу; тетке в Малаховку — три, чтобы она могла подарить знакомым; Сперанским; в мой пионерский отряд; ну, еще Марасану (надо будет ему что-нибудь надписать. Может быть: «От одного из героев». Или: «Верному Марасану от зачинателя нового движения»). Штуки три оставлю себе. Вообще теперь я буду собирать все, что обо мне напишут. Через много лет я с удовольствием разверну стертые на сгибах газетные листы и посмотрю, с чего все начиналось.

До чего же здорово жить на свете! Теперь мне нечего бояться Перца. Не исключат же из комсомола человека, которого «Комсомольская правда» поставила всем в пример!

Итак, я должен был купить минимум двенадцать экземпляров. Впрочем, на тринадцатый уже не хватало денег. Отойдя от киоска, я вспомнил, что не сосчитал самого Сергея. Мне стало ужасно неприятно.

— Серёга! — воскликнул я. — Как же так? Ладно, я отдам тебе один из своих экземпляров.

— Идет! — без особого энтузиазма отозвался Серёга. — Пусть мой пока у тебя хранится. А то, понимаешь, одна комната, затеряться может.

Я надулся но смолчал. Не хочет — не надо. Потом сам попросит, да будет поздно.

Обедать мы пошли ко мне. Дверь нам открыла мама. Я ворвался в коридор, едва не сбив ее с ног, швырнул пальто на сундук и потребовал, чтобы нас скорее кормили.

— Очень хорошо, — сухо сказала мама. — Повесьте пальто и проходите в комнату. Там тебя ждут, Гарик.

— Почему ты разговариваешь таким тоном? — возмутился я. — Серёга, сказать ей, что ли?

— Гарик, тебя ждут, — повторила мама, проходя в комнату.

— Может, обеда не хватит? — стеснительно спросил Серёга. — Я лучше пойду.

— Брось ты! — горячо воскликнул я.

И мы пошли в комнату.

За нашим обеденным столом сидел Геннадий Николаевич. Перед ним стоял стакан чаю. На блюдце лежал кусок пирога, который мама пекла в прошлую субботу. На скуле у нашего классного красовался здоровенный синяк. Мама посматривала на него с плохо скрытым неодобрением.

Сначала я решил, что Геннадий Николаевич прочитал газету и пришел меня поздравить. Но по выражению его лица я понял, что ошибся.

Серёга обернулся ко мне и, подмигнув, прошептал:

— Вляпались!

— Вот и мой сын, — сказала мама, страдальчески улыбаясь.

Мы настороженно поздоровались с Геннадием Николаевичем.

— Ну хоть вы, Геннадий Николаевич, посоветуйте, что с ним делать, — горько сказала мама, кутаясь в шаль. — Я больше не могу. Не мо-гу. Он не хочет понять, что у меня никого нет, кроме него. Я понимаю, что мальчику в его возрасте нужно и пошалить иногда. Я с удовольствием заплачу за это стекло. Это жизнь, это можно понять.

Геннадий Николаевич багрово покраснел, так, что синяк стал почти незаметен, и отодвинул две десятирублевые ассигнации, которые лежали на столе возле стакана.

— Нет, нет! — заметив это, сейчас же запротестовала мама. — Пожалуйста, возьмите! Я вас прошу!

Геннадий Николаевич еще больше сконфузился и сунул деньги в карман.

— Но смириться с тем, что он меня не любит, не уважает, — сказала мама, продолжая кутаться в шаль, — я не могу.

— Вы преувеличиваете, — осторожно сказал Геннадий Николаевич. — Игорь такой же, как все. В этом возрасте они стесняются нежности. Я тоже стеснялся.

— Но раньше он от меня ничего не скрывал, — сказала мама, и ее глаза покраснели. — А тут он лезет по пожарной лестнице… Рискует жизнью. И я узнаю об этом последней. Если бы он думал о матери, он ни за что не стал рисковать собой.

— Вы меня не так поняли, — мягко прервал Геннадий Николаевич. — То, что Игорь полез, это скорее хорошо. Вообще-то он у вас трусоват…

Мы с Серёгой стояли молча. В то время когда перечисляли мои пороки, он обернулся ко мне и незаметно кивнул на газеты, которые я по-прежнему держал в руке. Во мне медленно закипала ярость. Почему все обращают внимание на мои недостатки, но никто не хочет заметить, как я их исправляю?

— Кстати, мама, — сказал я очень холодно. — О твоем трусливом и эгоистичном сыне сегодня написала «Комсомольская правда». Можешь убедиться.

Я небрежно швырнул газеты на стол. Они разлетелись веером. Одна из них даже упала на пол. Мама почему-то подобрала именно ее.

— Гарик, что ты выдумываешь? — сказала мама, растерянно посмотрев на Геннадия Николаевича.

Тот развел руками и встал.

— Вы разверните, — сказал Серёга маме. — На третьей странице. Давайте покажу.

Отстранив его руку, мама торопливо развернула газету.

Геннадий Николаевич тоже взял газету. Со стола.

— «Всеобщая забастовка…» — настороженно читала мама. — «Индия накануне выборов». Гарик, я надеюсь, ты не пошутил?

— Внизу, — подсказал Серёга. — «Коммунистическое воспитание».

— «Коммунистическое воспитание», — торопливо прочитала мама. — «Комсомольцы… хозяевами жизни…» Гарик, смотри-ка! Сыночек! — вдруг закричала она. — Геннадий Николаевич, вы нашли? Сережа, ты читал? Сыночек, дай я тебя поцелую.

— Мама! — грозно прикрикнул я, поспешно отходя к окну.

Мне было стыдно Геннадия Николаевича. Я слышал, как Сергей хмыкнул за моей спиной. Что за отвратительная привычка целоваться при посторонних!

Геннадий Николаевич будто случайно подошел ко мне и строго прошептал:

— Верезин, обними мать.

— Потом, — шепотом ответил я.

Мама наконец оторвалась от газеты.

— А ну, накрывать на стол! — счастливо прикрикнула она. — Гарик, Сережа. Сейчас все будем обедать. Геннадий Николаевич, может быть… Немного вина? Гарик, немедленно позвони папе.

В передней раздался звонок. Мама закричала: «Я сама, сама!» — и побежала открывать.

— Гарька, — сказал Серёга, — там вроде наши.

Мне тоже послышались голоса Борисова, Иры и даже Ани.

— Заходите, заходите, — радушно приглашала мама, распахивая дверь. — Наш герой дома. Сейчас будем обедать. Гарик, займи гостей, а я разогрею обед.

Аня, Ира и Кобра раскраснелись, и от них пахло морозом. Я смотрел на Аню и против своей воли глупо улыбался. Она тоже улыбнулась мне, смущенно и лукаво, но тут же нахмурила брови и отвернулась. Это, по-видимому, означало: не выдавай нас, здесь посторонние.

Я стремительно подбежал к двери (сейчас мне почему-то все хотелось делать стремглав) и закричал на всю квартиру:

— Мама! Мы будем все обедать! Все!

— Как хорошо, что вы здесь, Геннадий Николаевич! — сказала Аня, когда я вернулся к столу. — Класс хотел попросить вас заступиться за Сперанского и Иванова.

Она рассказала, что Мишку и Серёгу исключили из школы на три дня.

— Не понимаю, чего ты хочешь, Мальцева? — сердито спросил Геннадий Николаевич. — И не подумаю заступаться. Еще не хватало, чтобы вы дрались в школе!

— Это была не драка, — возразил я. — Это была дуэль. Из-за принципиальных разногласий.

Геннадий Николаевич улыбнулся.

— Из-за чего? — переспросил он.

— Из-за принципиальных разногласий, — повторил я. — Бывают же такие случаи, когда спор не решается голосованием.

— И решается кулаками? — усмехнулся Геннадий Николаевич.

— Какие там принципы! — вмешалась Аня. — Просто подрались, как всякие мальчишки! Но ведь выручать-то их надо! Правда, Ира?

— Конечно, — моментально согласилась Ира. — Я то же самое хотела сказать. Только другими словами.

— Что ты понимаешь в драках, Мальцева? — возмутился Костя. — У них была именно дуэль. Даже при секундантах.

— Драка — всегда драка, — безапелляционно заявила Аня. — Правда, Геннадий Николаевич?

— Чего вы ее слушаете? — закричал Серёга. — Если бы вы знали, из-за чего я подрался.

— Спятил? — зашипел на него Кобра.

— А чего? — невозмутимо сказал Серёга. — Будто Геннадий Николаевич сам никогда не дрался.

— Если по-честному, — вдруг сказал Геннадий Николаевич, — то, конечно, дрался. Но не из-за пустяков.

И, подмигнув нам, он потрогал свой синяк.

— Так ведь и я не из за пустяков.

— А из-за чего?

— Ишь какой хитрый! — сказал Сергей, подмигнув нашему классному.

— А что? — удивился Геннадий Николаевич. — Мы же как друзья разговариваем.

— Я-то вам расскажу — как другу. А вы-то меня накажете — как классный.

— Вот тебе и раз! — рассмеялся Геннадий Николаевич.

Он был явно счастлив. Неужели из-за того, что мы с ним разговаривали дружески? Если так, то он очень странный человек. Ему важнее симпатии нескольких непостоянных восьмиклассников, чем то, что он вчера проиграл Званцеву. Можно было даже подумать, будто Геннадий Николаевич сильнее стремится стать хорошим классным, чем олимпийским чемпионом по боксу.

— Я все равно не согласна, — обиженно проговорила Аня. — Дракой ничего не решишь.

— И я так думаю, — поспешно согласилась Ира.

— Чем же ты решишь, Мальцева? — язвительно спросил Костя. — Голосованием?

— Хотя бы.

— Что же ты решишь?

— Все.

— И хороший он педагог или плохой, тоже решишь?

На секунду мы замялись. Аня предупреждающе сдвинула брови. Я дернул Костю за рукав.

— Чего? — запальчиво спросил Костя. — Я же не сказал кто. Я сказал: «он».

Геннадий Николаевич насторожился.

— О ком же вы спорили? — спросил он безразличным тоном.

— Об одном учителе, — небрежно ответил Серёга. — Вы его не знаете. Он из другой школы.

— Ага, — сказал Геннадий Николаевич и замолчал. Лицо его помрачнело.

— Все-таки драки иногда необходимы! — сказал я с излишней горячностью. — Правда, Геннадий Николаевич?

— Только в исключительных случаях, — подхватила Аня. — Правда, Геннадий Николаевич?

— Правда, — вяло согласился наш классный. Он сидел, не поднимая головы, и складывал газету со статьей обо мне вдвое, еще раз вдвое, еще раз… И старательно заглаживал сгибы ногтями.

В комнате сделалось очень тихо. Я услышал, как мама крикнула из кухни:

— Гарик, накрывай на стол!

— Ну что ж, — невесело сказал Геннадий Николаевич, — я, пожалуй, пойду.

Не глядя ни на кого из нас, он встал и бросил на стол газету.

— Куда же вы? — испугался я. — Мама обед разогрела.

Ребята знаками показывали мне, чтобы я удержал классного во что бы то ни стало.

— У нас сегодня обед вкусный, — растерянно добавил я.

— Спасибо, — уже от двери отозвался Геннадий Николаевич. Обернувшись, он добавил с горечью: — По горло сыт. — И вышел.

— Гарик, проводи! — сказала Аня.

— Неудобно, — замялся я.

Едва хлопнула входная дверь, мы набросились на Кобру.

— Эх, ты! А еще журналист, — укоризненно сказала Аня.

— Что вы, ребята! — виновато оправдывался Костя. — Разве я нарочно?..

Он замолчал, потому что в комнату вошла мама с кастрюлей в руках.

— Гарик, что же ты не накрыл на стол? — спросила она. — Где Геннадий Николаевич?

— Ушел, — сказал Серёга. — Дела у него.

— Не везет нам на классных руководителей, — с сожалением проговорила Ира. — Этот, видно, тоже у нас не засидится.

XII

Вскоре после обеда ребята ушли.

С минуту я постоял у двери, слушая, как затихают на лестнице шаги, смех, голоса. Мне вдруг стало очень грустно. Мама гремела посудой на кухне. Смеркалось. Вещи теряли свои очертания. Зажигать свет не хотелось. Это было похоже на воскресный вечер. Гости уже разошлись, ты возвращаешься в комнату, где в беспорядке стоят стулья, где в пепельнице полно окурков, и невольно начинаешь думать о том, что завтра понедельник, опять надо идти в школу. Я подумал о Геннадии Николаевиче. Теперь он будет ко всем придираться, особенно ко мне.

Надо было готовить уроки, писать статью для стенной газеты. Но теперь мне не хотелось ни читать, ни писать. Я хотел бы сейчас сесть в папино кресло, закинуть ногу на ногу и закурить. Как жаль, что я не умею курить!

В прихожей послышался робкий звонок. У меня сильно забилось сердце.

Это была Аня. Она запыхалась и тяжело дышала. От растерянности я так и не выпускал дверной замок. Мы стояли, разделенные порогом, и молчали.

— Кто там, Гарик? — крикнула из кухни мама.

— Это я, — помедлив, отозвалась Аня. — Я забыла варежку. Извините.

Я спохватился, что держу Аню на лестнице, и, пропуская ее в прихожую, спросил с разочарованием:

— Вправду забыла?

Минуту назад мне казалось, что Аня хочет сказать мне что-то очень важное.

— Конечно, — сказала Аня.

Подойдя к сундуку, она взяла свою варежку.

— До свидания, Гарик, — проговорила она потом, не глядя на меня.

Я молчал. Аня мельком взглянула на меня и стала натягивать варежку. Подождав минуту, она вздохнула и грустно повторила:

— До свидания же, Гарик.

Я продолжал молчать, лихорадочно придумывая слова, которые могли бы ее удержать.

— До завтра, Гарик, — решительно сказала Аня и шагнула к двери.

— Погоди! — испуганно воскликнул я. Когда она обернулась, я с трудом произнес: — Не хочу до завтра.

Аня покраснела. Она опустила голову и очень быстро, словно фраза была заранее приготовлена, проговорила:

— Хорошо, Гарик, раз ты так просишь, я буду в семь часов у памятника Пушкину.

Она выбежала прежде, чем я успел ей что-нибудь сказать. С минуту я смотрел на дверь, растерянно хлопая глазами. Потом захохотал, завопил: «Эх, дороги, пыль да туман!» — и с такой силой пнул старую галошу, что она ударилась в стену, как футбольный мяч.

— Гарик, что ты там делаешь? — строго окликнула мама.

На одной ножке я допрыгал до кухни и продекламировал нараспев:

— Я спешу к те-бе на по мощь, я и-ду по-су-ду мыть…

Конечно, мама вскоре прогнала меня. Я пробовал жонглировать тарелкой и разбил ее.

Время в этот вечер совсем сошло с ума. Чем ближе стрелки подходили к четырем, к пяти, к шести, тем длиннее становились минуты. Я повернул будильник циферблатом к стене, надеясь, что, если я не буду на него смотреть, время пойдет быстрее. Но когда я снова повернул его к себе в полной уверенности, что прошло по крайней мере четверть часа, оказалось, что миновало только три минуты.

Около шести я не выдержал. Крикнув маме, что скоро приду, и кое-как одевшись, я выскочил на лестницу. В моем распоряжении было еще больше часа. Я решил идти к Пушкинской площади самым длинным путем. На это могло бы уйти минут сорок. Особенно, если по дороге честно читать все афиши и объявления.

Выходя на улицу, я столкнулся с Перцем. Значит, он вернулся. Эта встреча меня не очень обрадовала.

— Я за тобой, — сказал Перец. — Снежком в окно бросал. Твоя мамаша выглянула.

— А что? — сказал я рассеянно.

— Марасан зовет.

— Мне некогда, — решительно заявил я. Но тут же подумал, что, может быть, лучше поговорить с Марасаном, чем читать по дороге объявления и афиши.

— Ладно. Только ненадолго, — согласился я и пошел за Перцем.

Мне хотелось рассказать ему, что про меня сегодня написали в «Комсомольской правде». Но я не знал, как об этом заговорить.

— Где ты пропадал, Перец? — спросил я для начала.

— Где был, там уже нет, — недовольно ответил Перец. — В деревне у тетки. Дальше что?

— Ничего, — сказал я.

Марасан сидел на ящике в том подъезде, в котором он и его друзья всегда собирались зимними вечерами. От него сильно пахло водкой.

— Садись, Верезин-младший, — сказал Марасан. — Побеседуем.

Он сделал несколько быстрых затяжек и погасил папиросу о каблук.

— В милицию сегодня вызывали, — как бы нехотя сказал он. — Или на работу устраивайся, или из Москвы долой. Выручай, друг.

— Как же я могу тебя выручить? — спросил я испуганно.

— Тебе же объясняли, — хмуро сказал Перец. Он стоял в дверях, словно загораживая мне выход.

— Цыц! — оборвал его Марасан. Он напомнил мне свой план. Мы сделаем вид, будто Марасан спас меня из-под машины. Перец и еще два-три парня будут свидетелями. Мой папа, конечно, захочет отблагодарить Марасана и возьмет его агентом по снабжению.

— Нет, нет! — торопливо сказал я. — Это невозможно. Обо мне сегодня написала «Комсомолка». Я должен стать по-настоящему хорошим человеком.

— Дать ему раза, — вставил Перец, — так мигом сможет.

Марасан только взглянул на него, и Перец сразу умолк. Потом Марасан грузно поднялся и взял меня за шиворот.

— Значит, не можешь? — сквозь зубы спросил он. — Значит, настоящим человеком? А Марасана, значит, побоку?

Он спрашивал и все сильнее тряс меня. Мне все-таки удалось отпихнуть его руки.

— Атас! — сказал Перец, взглянув на дверь.

Марасан отступил от меня на шаг и начал закуривать. Перец снова встал так, чтобы я не мог убежать.

Мимо нас прошел мужчина в шляпе. Даже не посмотрев в нашу сторону, он стал подниматься по лестнице. Когда на каком-то из этажей за ним захлопнулась дверь, Марасан сказал мне:

— Ты, птичий помет, чтобы к завтраму полтинник мне достал. Слышишь?

— Пятьдесят копеек? — удивленно переспросил я.

— Полсотни, — хмыкнув, уточнил Перец.

— Пятьдесят рублей? Где же я их возьму?

— Где хочешь, — сказал Марасан и зевнул. — А то всем расскажу, какой ты настоящий человек. И вдобавок морду расквашу.

Я лихорадочно думал, где достать деньги. Продать книги? В этом нет ничего дурного. Я же продам только свои! Те, которые мне подарили. Так я искуплю то, что связался с Марасаном. Моя личная библиотека, пожалуй, стоит не меньше пятидесяти рублей.

Я сказал вслух:

— Больше, чем пятьдесят рублей, я достать не смогу. Чужие вещи продавать не буду.

— Тебя и не просят, — ответил Марасан и сплюнул.

— Теперь я могу идти? — спросил я.

— Пропусти эту козявку, Перец, — сказал Марасан, отворачиваясь.

Я вышел на улицу.

У меня было скверно на душе. Не оттого, что я боялся Марасана. И даже не из-за денег. В конце концов я их достану и откуплюсь от Марасана раз и навсегда. Самое неприятное, что я позволил Марасану так с собой разговаривать. Если бы я протестовал, меня, конечно, избили бы, может быть даже изувечили. Все-таки надо было протестовать. Аня никогда не узнает о моем разговоре с Марасаном, но мне было как-то стыдно встречаться с ней сейчас.

У памятника Пушкину стояло много людей, наверное тоже влюбленных. Время от времени кто-нибудь из них устремлялся навстречу своей девушке, подхватывал ее под локоть и уводил куда-то, оживленно и без умолку болтая (я решил, что точно так же уведу Аню).

Но на место уходивших влюбленных тут же являлись новые.

Толстяк с потертым портфелем под мышкой то и дело поглядывал на уличные часы. Он морщился так, словно у него болел зуб. Рослый парень без шапки, с напомаженными волосами внимательно разглядывал ноги всех проходивших мимо женщин и что-то насвистывал себе под нос. Пожилой человек с тросточкой, которую он обеими руками держал за спиной, ровными шагами, глядя прямо перед собой, ходил вокруг памятника.

Ани не было. Когда я почти убедил себя, что она не придет, неожиданно показалась знакомая светлая шубка.

— Что же ты опаздываешь? — растерянно буркнул я.

Аня рассмеялась и сказала, что девушкам полагается опаздывать.

— Пойдем, — предложила она после паузы, потому что я не ответил и только продолжал смотреть на нее.

— Куда? — спросил я.

— Куда-нибудь. Не стоять же здесь!

— Конечно, — спохватился я.

Мы пошли по бульвару. Среди черных, голых стволов виднелись скамейки, на которых сидели влюбленные. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и к ним никто не подсаживался. Только возле фонарей скамейки пустовали.

Я с ужасом чувствовал, что не знаю, о чем говорить.

— Ты не рад, что мы встретились? — спросила наконец Аня.

— Почему? — сказал я. — Рад.

— У тебя плохое настроение?

— Почему плохое? Хорошее.

— Я вижу! — насмешливо сказала Аня. — Больше ты ни о чем не можешь разговаривать?

— Могу, — сказал я со злостью, понимая, что окончательно иду на дно.

Мы опять замолчали. Аня посмотрела на часы и сказала, что в восемь ей надо быть дома. Я догадался, что ей со мной просто скучно. Я почему-то вспомнил Марасана, и мне вдруг стало очень жалко себя.

— Эх, Аня, если бы ты только знала! — невольно сказал я.

— Что же я должна знать? — спросила Аня насмешливо.

— Эх! — повторил я и махнул рукой.

— Ты, наверное, фантазируешь, Гарик!

У меня перехватило горло. Я всхлипнул и, едва удерживаясь от слез, горько сказал:

— Конечно… Вру.

— Нет, ты не врешь, — встревожилась Аня и попыталась заглянуть мне в лицо. Я отвернулся. — Ты должен рассказать мне, что случилось.

— Ничего.

— Нет, случилось. Я вижу.

— Ничего ты не видишь!

— Или ты мне расскажешь, или я сейчас же ухожу.

— Это тайна, — сказал я мрачно.

— Я никому не скажу. Честное комсомольское! Ну, Гарик!

— Давай говорить про литературу.

— Ты мне только скажи, это связано со Сперанским?

Я усмехнулся.

— С Ивановым? С Геннадием Николаевичем?

— Анечка, — сказал я покровительственно, — если об этом узнают, меня свободно могут убить.

У Ани загорелись глаза. Она схватила мои руки и сжала их.

— Ах, Гарик, это так интересно! — воскликнула она зачарованно. — Ты мне должен все рассказать. Все, все, все!

Я вздохнул и грустно покачал головой.

— Ты будешь молчать? — спросил я.

— Честное комсомольское!

Я огляделся по сторонам и шепотом сказал:

— Меня преследует банда. Они пытались меня завербовать. Сама понимаешь, у них ничего не получилось. Теперь они меня ненавидят.

В эту минуту я действительно верил, что Марасан может меня убить. И вообще был счастлив.

Аня нахмурила брови и сразу сделалась такой красивой, что я охотно согласился бы умереть, лишь бы меня убили на ее глазах. Нет, лучше не убили, а тяжело ранили, чтобы я мог видеть, как она горюет.

— Надо немедленно сообщить в милицию, — серьезно сказала Аня.

— Зачем? Я привык сам справляться со своими неприятностями.

— Я не хочу, чтобы тебя убивали. Идем!

— Не торопись, — сказал я и замялся. Кажется, не следовало заходить так далеко. — Видишь ли, — добавил я осторожно, — пока это еще не совсем банда. Но у них есть все основания, чтобы стать бандой. Даже атаман есть. Я тебе его покажу. А пока они мелкие хулиганы. Как только начнут действовать наши патрули, мы их арестуем.

— Тебя до тех пор не убьют? — спросила Аня. — Впрочем, что за глупости мы говорим! Ведь это же Москва. Вокруг тебя комсомольцы, Вячеслав Андреевич, Геннадий Николаевич. Как же тебя могут убить?

Я подумал, что Аня абсолютно права. Действительно, я окружен людьми, перед которыми Марасан просто ничтожество и трус.

— Конечно, не могут. То есть, я постараюсь, чтоб не убили, — поправился я немедленно, почувствовав, что впадаю в другую крайность. — Я буду осторожен. Опасность, о которой знаешь, уже не страшна.

Мы еще долго гуляли с Аней. Как настоящие влюбленные, мы тоже сидели на скамейке, правда, довольно далеко друг от друга, и к нам тоже никто не подходил. Потом мы играли в снежки и катались по ледяным дорожкам. Я держал Аню за локти, а она оборачивалась и спрашивала:

— Тебе весело?

Я кивал и тоже спрашивал:

— А тебе?

— Очень, — шепотом отвечала Аня.

Был уже десятый час, когда Аня спохватилась, что в восемь обещала быть дома. Я проводил ее. Несколько минут мы постояли в ее парадном, отделенном от улицы тяжелыми, тугими дверьми. По сравнению с этим наш подъезд стал казаться мне убогим и каким-то дореволюционным. Мы стояли молча, потому что я опять не знал, о чем говорить.

Наконец Аня спросила:

— У тебя есть бумага и карандаш?

— Есть, — сказал я.

— Я тебе что-то напишу, но ты прочти, когда я скажу: «можно». Ладно?

— Ладно, — сказал я, усмехнувшись.

— Честное комсомольское?

— Честное комсомольское.

— Отвернись.

Потом Аня сунула мне сложенную бумажку и, взбежав на лестничную площадку, крикнула:

— Можно!

Я снисходительно покачал головой и развернул записку. «Если ты смотрел пьесу «Платон Кречет», то вот — ты похож на него. Ты мог бы меня сегодня поцеловать. Но не догадался».

У меня закружилась голова. Я робко шагнул к лестнице и позвал:

— Аня!

— Что тебе? — перегнувшись через перила, спросила Аня.

— Мы не попрощались, — мрачно сказал я.

— Простимся завтра. Сразу за два дня, — проговорила Аня. Ее каблучки часто застучали по лестнице.

Я вышел на улицу. Остановившись на ступеньках подъезда, я несколько раз глубоко вдохнул синий морозный воздух. Мне не хотелось уходить отсюда. Я сел на ступеньки, но тут же почувствовал, что умру, если еще секунду просижу без движения. Я вскочил и помчался по улице, обгоняя прохожих.

Мне было даже немного жаль этих людей. Идут в одиночку, вдвоем, втроем. Домой или в гости, веселые или грустные, хмурые или довольные. И никто из них не знает, что этот нескладный юноша, который пробежал мимо, поправляя на ходу зимнюю шапку с болтающимися ушами, что этот мальчишка — самый счастливый человек на свете.

Интересно, чем же я похож на Платона Кречета?