Мишура

Рвота. Лена Озоль

― Девушка, вы там заснули, что ли? ― По двери ощутимо вдарили пятерней. ― Можно как-то подинамичней? Тут, вообще, люди есть!

Анька поморщилась от настойчивости невидимого оппонента и снова попыталась сглотнуть ком в горле.

«Уф, вроде пронесло, да и рано еще, почти неделя до курантов», ― с облегчением подумала она и даже попыталась улыбнуться своему отражению в мутном стекле. Тусклая лампочка под потолком высвечивала наклейки и фразы, нацарапанные маркером на стенах барного сортира ― наскальная живопись ее поколения.

В глаза бросилось классическое All you need is love, выведенное над зеркалом. Последнее слово кто-то жирно перечеркнул, а сверху подписал: war.

«Патриотично», ― хмыкнула про себя девушка.

Пальцы слушались плохо, но набирали текст:

– Слушай, а у тебя уже есть планы на Новый год?

Рядом с именем в мессенджере заплясали точки, свидетельствующие о скором ответе.

– Пока не особо, есть идеи?

– Приезжай ко мне.

Молчание.

Ком в горле нарастал, казалось, шуршащее нечто царапает живот изнутри, постепенно готовясь вырваться, пройти через легкие в пищевод и ярким фонтаном заполнить раковину. Богданова сглотнула еще раз, ощущение тяжести осталось, но, к счастью, ничего не произошло.

В глубине души она понимала: сейчас эти чувства связаны не с мишурой, а с Мишей.

– Ок. Можно :)

***

Последние несколько лет Анька Богданова ненавидела декабрь с удвоенной силой.

Она верила, что с возрастом люди постепенно перестают быть счастливыми: годам так к двадцати восьми детский запас счастья расходуется, подобно драгоценному эликсиру, и, подходя к тридцатнику, человеку остается только мысленно подвывать и терпеть. А до тридцати ей оставалось всего ничего ― пять лет.

«Быть взрослым ― значит быть грустным», ― мрачно шутила Богданова, по утрам выталкивая себя из-под одеяла в ненавистный офис. Свою жизнь она привыкла считать обреченно обычной: хорошая школа с английским уклоном (и кому он теперь нужен?), универ ― обязательно со специальностью на перспективу, чтобы потом легко было куда-нибудь приткнуться («и заработать на кусок хлеба»), работа с девяти до шести, как у всех ― добраться можно без пересадок, и на том спасибо.

Единственным признаком отклонения от нормы ― раньше ― Анька считала только свою любовь к ею же придуманным тестам, когда она, попеременно применяла к себе и окружающим те или иные обстоятельства.

«Кто ты из европейских столиц?» ― темы всплывали в сознании из ниоткуда и часто не подчинялись никакой логике, однако ответы на них, наоборот, казались Аньке до боли логичными. Так, отвечая на вопрос про столицы, себя она всегда сравнивала с Минском. Все ее знакомые, побывавшие там, на вопрос: «Как вам город?» ― обычно отвечали: «Очень чисто и аккуратно», и в переносном смысле именно такой была Анька: опрятной, всегда собранной, тихой и исполнительной.

Маму еще с детства Анька сравнивала с Парижем. Казалось, что только этот город ― шелестящий недоступными круассанами (Богданова росла плотной девочкой, поэтому все мучное было под запретом), переливающийся огнями Эйфелевой башни, такой модный и немного неприступный ― мог быть достоин ее мамы.

Про папу Аня рано поняла, что он был Женевой ― сдержанным и молчаливым городом Швейцарии, обеспеченным, но не таким роскошным, как Франция, несмотря на близкое соседство. Точно как Швейцария, папа ловко избегал семейных конфликтов и умел держать нейтралитет ― по крайней мере, всегда, когда мама была недовольна и повышала голос, отец тихо выходил из комнаты или молча продолжал читать газету. В паузах между громкими репликами (кричала мама в основном на дочь, но иногда просто для настроения, «в мир»), слышался шелест страниц. В такие моменты Анька особенно остро понимала, что в рамках их семейных противостояний бесполезно обращаться даже в европейский суд по правам человека, мама все равно будет права.

Любовь играть «в вопросики» появилась у Богдановой еще до школы и заметно ее развлекала, пока она не стала постарше и не начала считать эту привычку сначала дурацкой, а потом, годам к двадцати, и вовсе постыдной.

Глупые тесты из головы она старалась заглушать «цифрами» ― сначала в универе, потом на работе. Цифры встречали ее каждое утро в уютном, но ненавистном офисе на Юго-Западе, они заполняли собой экран компьютера, пересыпались из одного столбца Excel в другой до рези в глазах и часто под вечер не слушались девушку и не хотели сходиться. Работа младшего бухгалтера ― ответственная, но неблагодарная.

– Зато перспективная, ― настаивала мама по телефону в те вечера, когда прошедший день казался особенно невыносимым.

«Не перспективная, а тошнотворная», ― думала про себя Анька, но продолжала вставать по будильнику каждое утро.

Тяжелее всего было перед новогодними праздниками. Подготовка годовой отчетности начиналась еще в конце ноября, и тогда, казалось, весь офис вставал на уши. На Богдановой был сбор документов со всех отделов и сводка промежуточных таблиц баланса, которые она направляла в «святая святых» ― старшему бухгалтеру Полине Андреевне, женщине с говорящей фамилией Душегуб.

Полина Андреевна была человеком корпулентным и властным ― вероятно, благодаря этим двум качествам заседала она в отдельном кабинете, напротив комнатушки финансового отдела, где ютилась младший бухгалтер Богданова. Наверное, только разделявший их коридор спасал Аньку в обычные дни года. Однако в периоды сдачи отчетности Душегуб любила врываться в ее с коллегами скромную обитель, блокируя телом спасительную дверь и почти сбивая бегонии, расставленные на полках, а затем нависать над сотрудницами отдела, выискивая ошибки прямо на мониторе, и раздавая нелестные комментарии об их расторопности.

Конечно, работать в такой атмосфере, а, тем более, успеть сдать что-то вовремя, было невозможно. Богданова и не успевала. Обычно к середине декабря тумблер ее отчаяния был выкручен на максимум, а стоило в городе появиться первым новогодним украшениям ― гирляндам, огонькам, бесконечным полкам с шарами и игрушками в супермаркете, ― как перед ее глазами вставал плотный и решительный торс Душегуб и полночные бдения в кабинете над таблицами в невыносимых попытках свести очередной отчет.

А потом в жизни Богдановой появилась мишура. И все стало гораздо хуже.

***

Первый раз Аньку вырвало мишурой три года назад. Это случилось ровно в полночь, под куранты.

Праздник в тот год приехали отмечать на «фамильную», как ее обычно назвал папа, дачу. За столом было шумно и людно, из Европы, тогда это было еще запросто, прилетел мамин брат с женой, и по кругу гуляла нарядная, с картинкой из яблок на боку, бутылка шнапса. Сама Анька сидела с лицом таким же кислым, как яблоки на этикетке. Отчеты в тот год ее совсем доконали, и силы для общения с родными она выдавливала из себя, как зубную пасту из тюбика, который почти закончился.

Дядя Боря ― светлая душа, балагур и неизменный центр внимания ― в тот вечер хвастался и обмывал наследника. Листал фотографии на экране мобильного, демонстрировал «свежеиспеченного внука» ― двоюродная сестра Ани в тот год как раз вышла замуж и быстро родила. Племянник на фото улыбался заплывшими щелочками глаз и казался красно-бурым пришельцем, непохожим еще на настоящего человека.

– Какой красавец! ― Ахнула мама.

– Наша порода, ― подмигнул дядя и весело ткнул Аньку в бок. ― А ты когда нас с женихом познакомишь? На Новый год, небось, постеснялась пригласить?

Богданова вспыхнула. Любые отношения с противоположным полом все еще оставались для нее запретной темой.

– Куда там! ― покачала головой мама, накладывая салат. ― Анна у нас бука та еще. Ань, ну что с лицом? ― цепкий взгляд матери поймал в тиски. ― Я же правду говорю: если ходить с таким выражением по улицам, то никогда ни с кем не познакомишься.

– Ладно, ладно, всему свое время, ― перевел тему дядя. ― На, глотни хоть, повеселеешь.

Аня выпила залпом. Алкоголь жег пищевод и оставлял незнакомое жесткое послевкусие, но голова приятно расслабилась, и она потянулась за второй порцией.

– Аккуратнее, девушка, с незнакомыми напитками, ― шутливо погрозил пальцем отец.

Потом они чокались бокалами с шампанским и провожали старый год, потом окончательно разделались и со шнапсом, и Анька незаметно от остальных опрокинула в себя рюмку водки. Алкоголь успокаивал и позволял ненадолго смириться с действительностью.

На экране телевизора уже появилась Спасская башня в огнях, Богданова потянулась за шариковой ручкой ― во время боя курантов она обычно писала желание и сжигала его в бокале, давая надежду следующему году, но в этот раз с наступлением полуночи перед глазами плыло.

– Я сейчас, ― пискнула Анька и выбежала в предбанник, в ванную. Дом несколько лет назад перестроили и, к счастью, деревянный советский сортир, в который особенно грустно и страшно было ходить зимой, заменили на современный фаянсовый санузел внутри дома.

Желудок скрутило. На заднем фоне били куранты. Богданова согнулась над раковиной и поняла, что больше не может терпеть. Ее жутко тошнило, но тошнило как-то странно. Перед глазами мелькали цветные вспышки, и Анька представила, что сейчас потеряет сознание, и ее найдут на утро, стыдно лежащей на холодном кафеле в обнимку с белым фаянсом. Еще один толчок, и что-то шуршащее вышло из горла. Аня открыла глаза ― раковина была заполнена мишурой: красной, зеленой, золотой, серебряной ― на любой вкус. Тонкие нити свисали вниз и путались в ногах.

«Кажется, я очень сильно отравилась. Или сошла с ума», ― подумала девушка и снова закрыла глаза.

***

В тот раз Анька собрала мишуру в мусорный пакет и спрятала ее подальше, под ванну. Чисто умылась, проверила платье ― не налипли ли где-то блестящие обрывки и, сославшись на плохое самочувствие, спешно поднялась наверх спать.

Утром первого января дядя шутливо ее подкалывал, а мама, конечно, не упустила возможности прочитать лекцию о вреде алкоголя для женщин. Анька слушала и кивала. В голове было на удивление тихо, ничего не болело, и в целом по ощущениям ей уже давно не было так хорошо и легко, как в то утро. За ночь Богданова успела убедить себя в том, что это все сон ― странный новогодний сон или галлюцинация, возникшая на фоне безумного декабря и алкоголя.

Проверять мусорный пакет не хотелось. Девушка старательно игнорировала мысль о следах своего «падения», как она окрестила инцидент, и смогла продержаться до вечера. День вышел неплохим: по всем каналам крутили советские комедии ― верный спутник новогодних праздников, за окном подморозило, и сосновый подлесок на участке, подсвеченный единственным фонарем, казался сказочным. Анька пялилась в окно и старалась не думать о мишуре.

Только перед сном, когда все разошлись по комнатам, она чистила зубы и решилась заглянуть в мусорный мешок. Мишура была на месте. Сияла и переливалась, как драгоценность, спрятанная под черным целлофаном. Не знай Аня, откуда она взялась, точно бы решила, что это самая красивая на свете мишура, которую она видела.

«Капец», ― подумала Анька и под покровом ночи выкинула пакет.

***

На следующий Новый год все повторилось. А потом еще раз. Инцидент становился обыденностью, и схема была отработана: куранты, раковина, мишура.

Правда, теперь Аня решила не рисковать и начала отмечала праздник у себя в квартире, одна, без лишних глаз и ушей.

Мишура из года в год казалось ей все более красивой, но от этого не менее неправильной. Вместе с ней и Анька чувствовала себя какой-то не такой, аномальной ― порченым человеком под аккуратным пальто.

Когда ее вырвало второй раз, Богданова решила, что серьезно больна, и записалась на обследование. Благо, ДМС работало прекрасно, врачи были душками, и Анька прошла всех, кого можно пройти без озвучивания настоящих причин своего беспокойства. В конце всех манипуляций, уже за свои кровные, она сделала рентген легких и гастроскопию. Анализы ничего не показали, коварная мишура пряталась.

«Наверное, нужно приходить в декабре, ближе к Новому году», ― вздыхала про себя Богданова.

Озвучивать причину своих страданий врачам, да и вообще с кем-либо говорить о мишуре было страшно стыдно. К тому же Анька была уверена, что после этого ее госпитализируют в психушку на принудительное лечение.

Мама этого точно не перенесет.

Надо сказать, что весной и летом страх ненадолго отступал. Богданова храбрилась и чувствовала себя лучше. В самые жаркие дни ей даже казалось, что вся эта нелепица ― просто безумное новогоднее видение, которое совсем далеко…

Правда, с приходом первого снега девушка ощущала мрачную обреченность. Ей начинало казаться, что мишура уже пускает свои тонкие ростки в желудке и прорастает все глубже внутри тела, готовясь выбраться наружу.

Постепенно мысли о мишуре становились все более жуткими. Анька выбегала в дамскую комнату, иногда в разгар рабочего дня, поднимала свитер и ощупывала живот ― ей казалось, что ненавистная субстанция съедает органы изнутри, готовится заменить ее настоящие сердце и легкие на сотканные из блестящих нитей и поглотить ее всю изнутри.

Очередным ударом стало открытие елочной ярмарки прямо напротив дома. Теперь, подходя к метро по утрам и на обратном пути Аня слышала еловый запах и ей физически становилось дурно, казалось, что стошнит прямо сейчас. На ветру подергивалась мишура, украшавшая павильон. Анька отводила глаза и старалась идти быстрее.

По вечерам, лежа в ванне, она приходила в себя.

«Нет, так не может дальше продолжаться», ― думала Богданова.

В этот Новый год она твердо пообещала себе покончить с мишурой, отравляющей существование похуже отчетов. Начать она решила с того, чтобы все-таки рассказать о своем недуге Ларе, универской и единственной постоянной подруге. Именно Ларе Анька обычно доверяла свои тайны. Только она была в курсе, что в свои двадцать пять Богданова оставалась девственницей.

***

– Анька, it’s a miracle! ― довольная Лара сидела напротив и едва не хлопала в ладоши от восторга. ― Нет, ну серьезно, рождественское чудо, ты не находишь?

– Я блюю на Новый год, ― угрюмо поправила Богданова, ― не на Рождество. И, по-моему, это не чудо, а наказание.

– А, по-моему, это знак. Ой, повторите, пожалуйста, ― Лара кивнула на бокал продефилировавшему мимо официанту. Для встреч подруга предпочитала выбирать исключительно те заведения столицы, где на бранчи подавали безлимитное игристое: ― А ты чего?

– Не хочется, ― Анька взглянула на пузырьки и поморщилась.

Традиционные атрибуты праздника теперь в большинстве случаев вызывали у девушки рвотный рефлекс.

За окнами хмурился Китай-город. Несмотря на близость Нового года, декабрь нынче усиленно косплеил март. Редкие прохожие семенили по тротуарам, собирая носами ботинок серую морось.

– Нет, ну подумай серьезно, ― раз, и изящная креманка из-под напитка стала пустой, ― тебе нравится твоя жизнь? Нет! ― ответила за подругу Лара. ― Работа у тебя сволочная, так? Начальница ― мразь еще та. Мать ― тиран!

– Давай только не сегодня, и не про маму, ладно? ― С момента их сближения и внезапно зародившейся еще на первом курсе дружбы Лара любила порассуждать о тирании Анькиной родительницы. Богданову эти слова и мысли уязвляли. «Просто в твоей семье о тебе никто не заботился», ― думала она про подругу.

– Тиран, вот даже не спорь! Ань, ну честное слово, ты же всю жизнь как под железным колпаком: шаг вправо, шаг влево ― расстрел, разве нет? Ты вообще когда-нибудь что-то выбирала сама? Не как мама сказала, а как ты решила. Ты сама ― извини, конечно, за резкость ― что-нибудь вообще чувствовала, желала?

Богданова вздохнула.

– Что и требовалось доказать. Правда, я даже не удивлена, что ты блюешь на Новый год. Если бы я жила такую жизнь, как ты, я бы вообще, наверное, блевала каждый день перед сном и не мишурой, а чем-нибудь похуже.

За столом повисла неловкая пауза.

Анька отвернулась к окну, ладонью стиснула тканевую салфетку. Внезапно девушке стало очень жалко себя.

– Ань, ты чего? Не каждый день, конечно, ― это я переборщила, ― только раз в квартал, окей? ― Лара потянулась через стол и примирительно погладила Аньку по плечу.

– Но, кстати, по поводу чувств, это мысль… Блин, Ань, а вдруг ты последняя девственница Москвы? А?

Кажется, фраза была сказана так громко, что мужчина за соседним столиком ухмыльнулся.

– Лара, тише! ― Анька зарделась и шлепнула подругу по руке. Обида уступила место смущению.

– А что? Ну ладно лет до двадцати, или если религия… А вообще я в нашем возрасте таких, как ты, больше не знаю. Я без осуждения, если что, ― Лара поймала насупленный взгляд подруги и поспешила реабилитироваться: ― Но, Богданова, я, кажется, нашла решение твоей «блестящей» проблемы, ― приставив два пальца ко рту, девушка, сымитировала рвотное движение.

– Фу, Лар! ― Анька скривилась. ― Какое еще решение?

– Тебе нужно просто потрахаться.

– Ты в себе?

– Могу повторить по слогам: по-тра-хать-ся. И, мне кажется, из нас двоих не в себе явно скорее ты, чем я.

– Ну окей, допустим. И с кем?

– Да хоть с кем, ― Лара махнула рукой и лучезарно улыбнулась официанту, забирая бокал с подноса. ― Хоть с Мишей. Почему нет?

***

В группе на экономе их было примерно пятьдесят на пятьдесят: парней и девушек. Равное соотношение сил. Качественный баланс.

Группа получилась дружная. Заводилой обычно выступала Лара ― бессменная староста и partymaker, как она сама себя называла. Горластая высокая блондинка, которая первые несколько лет чаще организовывала университетские тусовки, чем ходила на лекции.

– Лар, вот в других группах старосты и расписание вовремя в чат отправят, и на паре, если кого нет, прикроют. А ты? А тебя самой на половине пар нет! ― бывало начинал кто-то возмущаться.

– Так, от кого такое еще услышу ― в пятницу не жду! И в субботу тоже, никакой халявной виски-колы больше, понятно? ― рявкала в ответ девушка.

Лара была провинциалкой, жила в общаге, по выходным подрабатывала барменом в клубе, куда благодушно раздавала флаеры на фри-дринки для «своих», и организовывала допуск к выступлениям лучших диджеев. Играла в КВН за универ, и, несмотря на нестабильную посещаемость, так виртуозно могла орать в деканате, решая вопросы группы, что старостой оставалась вплоть до самого выпуска. Да и кто бы решился ее сместить? На самом деле Лару любили ― смешливая, яркая, она непринужденно завязывала разговоры и знакомства, с ней было весело и легко. Лара была «праздником, который всегда с тобой».

Наверное, противоположности действительно притягиваются, иначе никак нельзя объяснить, почему себе в подружки с первой совместной пары Лара выбрала тихую и всегда как будто немного «кислую» Аньку Богданову. У Аньки обычно было такое выражение лица, как будто она страдает или съела что-то не то, и теперь у нее болит живот. Другие считали это надменностью, и только простая, но добрая Лара разгадала в этом застенчивость.

Миша был их одногруппником и вторым человеком, после Лары, кого Анька могла бы назвать своим другом.

***

– С Мишей? ― за окном заморосил снегодождь.

– Почему нет? ― ответила вопросом на вопрос Лара и, отставив бокал, потянулась к пирожному. ― Вы давно знакомы, всегда неплохо ладили и, по-моему, у него сейчас никого нет.

– По-твоему, для первого раза достаточно «неплохо ладить с человеком»? ― Анька постаралась, чтобы ее комментарий звучал максимально саркастично.

– По-моему, это уже что-то. И потом, лучше так, чем с незнакомцем из «Тиндера». ― Лара запнулась, а потом хохотнула: ― Черт, тем более, и «Тиндера» уже тю-тю.

Анька закрыла глаза и попыталась представить себе Мишу голым. Получилось плохо. Богданова была стыдлива. Тем более, в последнее время Мишу она скорее слышала или читала, чем виделась вживую. Последний раз они встречались лицом к лицу почти год назад, в мае, когда неуемная Лара собрала всех на шашлыки. Тогда Миша показался ей немного грустным. Он снова начал курить, и на его обычно чисто выбритом лице появилась щетина. Анька вздохнула:

– Плохой вариант.

– Почему?

– Мы друзья. Это нечестно. Получается, будто я его использую…

– Анька, смотри, ― крикнула Лара, показывая пальцем в сторону барной стойки. ― Какое нарядное украшение, правда? Даже не жалко, если через пару лет оно тебя разорвет изнутри, ага?

Барная стойка была увешана мишурой. Нарядная, переливающаяся, в этот раз она показалась Аньке склизкими щупальцами неведомого инопланетного существа, которое проникло ей под кожу и жрет изнутри. Опять затошнило. Даже странно, что она не заметила мишуру, когда только вошла.

– Окей, ― сглотнула девушка и кивнула. ― Значит, Миша. Но мне нужен план.

***

План созрел окончательно через пару часов и уже в следующем заведении, куда ее потащила Лара. Тяжелые решения требовали алкоголя, причем такого, который никак не ассоциировался с Новым годом, чтобы не разбудить коварную мишуру и связанную с ней рвоту раньше времени. Девушки засели в полуподвальном баре где-то на задворках Покровки. В декабре Москва не балует солнцем, и ранние сумерки стремительно перетекли в бесконечную ночь.

После третьего бокала Аньке казалось, что они здесь уже вечность.

С легкой руки Лары приняли волевое решение: писать Мише прямо сегодня.

Анька начала нейтрально:

– Привет. Как суббота? :)

Переписка шла непринужденно, но девушка не спешила переходить к самому главному. Отказ, казалось, одновременно растопчет ее и успокоит.

– Аня, хватит, ― в какой-то момент решительно перебила ее уже уставшая и нетрезвая Лара. ― Сидеть тут всю ночь у меня не хватит ни здоровья, ни времени. Сейчас же берешь и приглашаешь его к себе, быстро!

Богданову немного мутило, то ли от волнения, то ли от плохого виски. Казалось, что мишура готова взять над ней верх, и все может случиться гораздо раньше, чем под бой курантов.

– Кажется, мне нехорошо, ― девушка сглотнула, ― я в туалет.

– Значит, пиши ему из туалета! ― крикнула Лара вслед уходящей Аньке.

***

В жизни Богдановой всегда было много страхов.

В младших классах она трусила принести домой четверку в дневнике, боялась случайно намочить манту, опасалась, что мама найдет в мусорном ведре фантик от лишней съеденной конфеты.

В старших переживала, что провалится на экзаменах.

Сейчас, будучи более чем совершеннолетней, она боялась начальницы, смены работы, знакомств с новыми людьми, а теперь и мишуры. Однако больше самой мишуры она боялась, что кто-то со стороны узнает об этом ее дефекте и поймет, насколько она «ненормальная».

Переводя взгляд со своего отражения на экран телефона в тусклом свете барного сортира, Анька окончательно поняла, что у нее есть еще один страх в копилку к вышеупомянутым.

Она боялась признаться самой себе, что Миша ей давно нравится.

На экране смартфона продолжало гореть уведомление о последнем сообщении:

– Ок. Можно :)

Богданова набрала побольше воздуха в легкие и напечатала:

– Договорились, жду!

Немного поколебавшись, вдогонку припечатала смайликом в форме сердечка.

«Ну все, обратной дороги нет», ― с этими мыслями Анька резко крутанула ручку двери и выпала в темную тесноту полуподвала.

***

31 декабря Богданова проснулась от дикого першения в горле.

Вот оно, похоже начинается.

Машинально потянула на себя одеяло, перевернулась на другой бок, хотелось зарыться внутри подушек и никогда не вставать. Тем более, сегодня.

В голове еще крутились обрывки ночных воспоминаний, тот момент, когда цельный сюжет сновидения рассыпался, и от него остались только нечеткие куски, обрывки и обноски эмоций, подернутые непрозрачной пленкой. Кажется, во сне она орала, орала и плакала до боли в горле. Снилось что-то отчаянно болезненное, они говорили с мамой, ходили к соседям, наряжали елку, и вот маленькая Аня во сне видит мишуру на этой елке и резко переходит на ультразвук. Все пытаются ее успокоить, а она ни в какую: стоит посреди комнаты и воет, размазывая сопли по лицу. А напротив лица так много людей: папа, дяда Боря, Душегуб (пропади она пропадом), одногруппники, Ларка, Миша…

«Интересно, а что, если принять хорошую дозу снотворного и просто проспать куранты?» ― подумала про себя Богданова. Решение, подсказанное Ларой неделю назад, пугало все больше. «Нет, тогда во сне я задохнусь от собственной рвоты… то есть мишуры. Нелепой жизни ― нелепая смерть».

Анька поежилась и наконец открыла глаза.

Времени до вечера оставалось еще полно, но Анька всегда предпочитала ранние сборы торопливой беготне по квартире в последнюю минуту. Готовить она не любила, но старалась соответствовать. Первого января обычно приезжали родители, да и Лара обещала забежать проверить «как все прошло», поэтому от традиционного новогоднего стола не отвертеться.

Знаете, что самое неприятное в приготовлении оливье?

Чистить яйца.

Во-первых, если поставить варить несколько одновременно, то нет никакой гарантии, что сварятся они равномерно, и при очистке ты играешь в этакий «киндер-сюрприз» наоборот, где тебя ждет яйцо-лузер, кальций которого непременно снимется с большей частью шкурки.

Во-вторых, это больно! Овощи для салата остывают быстрее, и шинковать их куда ни шло, а вот вареные яйца, как назло, сколько не топи их в холодной воде, обжигают руки, разваливаются. Богданова ненавидела чистить яйца, поэтому оливье ― такой простой и незатейливый шедевр советской кулинарии ― всегда выходил у нее каким-то кривоватым.

Анька колупала скорлупу и мысленно, чтобы отвлечься, снова погружалась в «вопросики».

«Итак, дамы и господа, перед вами праздничная серия тестов и главный вопрос: кто ты на новогоднем столе?»

«Ларка ― это, наверное, мясо по-французски, блюдо вредное, но необходимое, уже традиционное, ― размышляла про себя Богданова. ― Хотя, нет. Ларка ― это шампанское! Такое легкое, воздушное и игривое, которое лучше хранить в холодильнике, а то натворит дел».

Она вспомнила все студенческие похождения подруги и невольно улыбнулась.

«Посмотрим, кто дальше. Мама. Тут все просто: корзина с фруктами. Красивая и полезная. Украшение стола. Папа ― имбирный пряник, пахнет нежностью, но на вкус суховат. Миша ― …».

На мгновение Богданова задумалась и чуть не попала ножом по пальцу.

«Миша ― глинтвейн. Сначала обжигает, потом успокаивает. То ли алкоголь, то ли лекарство».

В горле опять запершило.

Богданова вспомнила третий курс. Декабрь, на носу Новый год ― значит, сессия в самом разгаре, а она в первый (и, надо сказать, в последний раз) отпросилась к Ларке в общагу с ночевкой. «Готовиться вместе к экзаменам» ― официальная версия, а на самом деле, конечно, тусить, отрываться, радоваться юности.

Ларка тогда куда-то быстро исчезла, а Богданова незаметно для себя «накидалась». Кажется, кто-то из выпускников посоветовал начинать сразу с водки ― «самого чистого и безопасного напитка», ― а она повелась. И вот огромный коридор, много комнат, люди, шум стоит страшный ― то ли от музыки, то ли от смеха, ― а она идет вдоль стеночки и ищет Лару, вглядывается в хохочущие лица, и понимает, что сейчас точно упадет.

В тот вечер в этом коридоре ее подхватил Миша. Подхватил и увез к себе, подальше от визгливых песен и праздных людей, которые в нечеткой алкогольной пелене уже расплывались перед глазами и напоминали чертей. Увез к себе, потому что в таком состоянии Анька говорить свой домашний адрес отказывалась наотрез и только повторяла заплетающимся языком:

– Домой нельзя, мама убьет, нельзя домой.

После этого случая Анька не разговаривала с Ларой почти месяц, а когда в итоге оттаяла и рассказала подруге, где провела ночь, Ларка долго не могла поверить, что у них с Мишей ничего не было.

«Ну, значит, ты точно не в его вкусе», ― хмыкнула Лара в своей прямолинейной манере.

Богданова покраснела. И расстроилась. Тогда, проснувшись утром в чужой квартире, она пришла в ужас. Миша спал в соседней комнате. Ее съедал стыд за вчерашнее, но потом они вышли проветриться, ели жирные «похмельные» бургеры, смеялись ― и стало легко-легко.

– Как ты думаешь, теперь все в группе перестанут со мной общаться? ― они стояли на набережной, тонкая корочка льда на Москве-реке слегка подернулась трещинками, воздух приятно холодил лицо, и Анька, наконец, решилась задать этот вопрос.

– Тебя и раньше нельзя было назвать общительной, так что невелика потеря!

– Серьезно? То есть теперь я официально изгой? ― кажется, Анька по-настоящему испугалась. ― Блин, не стоило мне, конечно, вчера никуда уезжать… Как ты думаешь, а с третьего курса еще реально перевестись?

– Ань, ты чего? ― Миша развернул ее лицом с к себе. Он улыбался так открыто и по-доброму, что в этот момент в груди Богдановой екнуло. ― Большая часть тех, кто был вчера, сегодня утром самих себя не вспомнит. Тем более, ты вчера ничего натворить не успела. В следующий раз, чтобы стать «легендой» курса, старайся получше: бей посуду, устраивай оргию, обещаю тебя не останавливать и не увозить.

– Дурак! ― Богданова легонько стукнула его по шапке, и они вместе расхохотались.

С того дня они стали общаться больше. Теперь Миша писал ей по вечерам и даже пару раз предлагал выбраться куда-то, но сессия была в самом разгаре, Анька готовилась, она больше не могла рисковать оценками и репутацией.

А потом, когда Лара произнесла это «не в его вкусе», Богданова окончательно поняла, что они с Мишей просто друзья, да и вообще «сначала нужно определиться с местом в жизни, а после все остальное», как постоянно твердила мама. Все эти «влюбленности и дружбы» совсем некстати.

Общаться они продолжили, хотя все реже и реже. По сплетням в компании Анька узнавала, что у Миши появлялись и сменялись девушки. Иногда внутри от этих новостей что-то хрустело, однако нельзя сказать, что это сильно ее тревожило. Богданова привыкла игнорировать собственные чувства. Тем более, они просто друзья. Хотя ей было интересно с Мишей. Порой казалось, что только с ним (а не с Ларой) она может поделиться чем-то действительно глубоким и настоящим.

«Черт!» ― Богданова оглядела накрытый кухонный стол. От простоты решения ей захотелось стукнуть себя по башке: «Это же Мише нужно было рассказать про мишуру! И про то, что он мне нравится, всегда нравился».

Девушка улыбнулась неожиданно возникшей внутри решимости. Так просто и так честно.

Теперь все снова станет нормально!

За окном зажглись первые фонари. Богданова подумала и включила гирлянду на маленькой искусственной елке, подаренной в офисе, ― кажется, в первый раз за весь этот мучительный декабрь. Захотелось достать самые красивые бокалы из серванта, запустить новогодний трек-лист, кружиться по комнате.

«Теперь все будет хорошо. Какая же я балда!»

Надо позвонить Ларе и сказать, что план изменился. Богданова потянулась за телефоном. Экран мигал непрочитанным сообщением. Миша.

– Ань, ты же не против, если я буду не один? У Кати отменились планы, хочу ее с собой взять.

Анька замерла.

– А Катя ― это кто?

Ответ пришел сразу:

– Моя девушка. Сорри, я не успел рассказать, мы недавно познакомились, и все как-то быстро закрутилось. Но она классная (смайлик: большой палец вверх). Тебе понравится (смайлик: улыбка).»

Нужно срочно куда-то сесть. А лучше упасть. Богданова съехала вниз по кухонному гарнитуру. В коротких всполохах гирлянды на елке отражалась мишура.

– Я же ее не вешала, ― подумала Анька.

Телефон мигнул новым сообщением:

– Что скажешь? (Еще один издевательский смайлик).

– Я против. Извини.

Анька застыла. Мысли перескакивали одна с другой, смешивались в нестройный водоворот салатом оливье: «Зачем я так резко? Нужно все объяснить. Вообще, это некрасиво: самой пригласить, а за несколько часов до праздника сломать людям планы».

Вместо этого пальцы уже набирали текст. Казалось, они завладели телом и действовали решительно, пока мозг не выслал сигнал отмены:

– Миша, ты мне нравишься, давно надо было сказать. Я хотела позвать только тебя.

Молчание.

― И правда раньше надо было сказать.

Следом:

– Ань, я не знал.

И последнее:

– Все ок, мы отметим где-нибудь еще. С наступающим тебя! Всех благ.

***

Полночь в этот раз пришла незаметно.

Анька не поняла, сколько времени она вот так просидела на полу, в одной позе, отшвырнув от себя мобильный. Телефон несколько раз мигал уведомлениями ― банальная новогодняя рассылка от операторов и магазинов. Кажется, несколько раз звонила Лара, заставляя смартфон, как рыбу на суше, дергаться в агонии, а потом наступила тишина.

Богданова сидела, прислонившись к кухонному гарнитуру спиной, перебирала завязки домашних штанов (переодеться в праздничное платье она не успела, да и ни к чему уже). За стеной у соседей кто-то включил «Иронию», хлопнула пробка ― бам! ― а затем последовал заливистый женский смех, похоже открывали бутылку шампанского и кого-то случайно окатило. Лязгала входная дверь в подъезде.