Мисс Исландия

У побережья густой туман, и, когда корабль минует остров Энгэй, берега уже не видно, острова и шхеры появляются и исчезают, плывут на поверхности моря.

В каюте второго класса, кроме меня, еще женщина с маленькой девочкой. Я выбираю верхнюю полку, за что женщина мне благодарна. Она замужем за датчанином и с ребенком говорит по-датски.

У меня только одна маленькая дорожная сумка и печатная машинка. Мать с ребенком уходят, и я выставляю машинку на столик. Мы плывем в южном направлении, и, когда приближаемся к белому столбу пара и черному острову, который поднимается из моря, я иду на палубу, чтобы узнать, может ли грохот извержения перекрыть шум двигателя под ногами. На гребнях волн масса птиц, а я чувствую под собой тяжелый стальной корпус. В желудке у меня обед от Исэй, она захотела, чтобы я съела вареную рыбу с картошкой, потому что, как ей сказали, в Эресунне на тарелках не оставалось рыбьих хвостов. В животе забродило, выступил холодный пот, внутри у меня все пришло в движение, в жилах черные воды бурлящего океана. Морская болезнь.

Когда мы проплываем мимо посеребренных ледников, пассажиров на палубе немного. Море кишит малыми китами, они выпускают в небо фонтан за фонтаном. Волнение усиливается, впереди открытое море. Остров удаляется и скоро превратится в бледную черную кочку под темным облаком.

Ночью, когда мои соседи по каюте засыпают, я снова поднимаюсь на палубу, ложусь и смотрю в небо.

Я жива.

Я свободна.

Я одна.

Когда просыпаюсь, уже накрывают шведский стол. Море гладкое, как зеркало; плеск волн, прибрежная зона Фарерских островов.

Я достаю из сумки сверток, полученный от поэта, разворачиваю подарочную бумагу, открываю. Это чернильная ручка. Он заказал гравировку золочеными буквами: Гекла, дева-поэт Исландии.

Мы причаливаем после пятидневного плавания в штиль и дождь. Никакого гремящего прибоя, пены разбивающихся о скалы волн, только легкий плеск на серебристой поверхности моря за бортом.

Я сразу вижу Д. Й. Джонссона. Он стоит в небольшой группе встречающих и машет мне. Я медленно спускаюсь по трапу с чемоданом в руке, а он пробирается мне навстречу. Крепко прижимает меня к себе и долго держит в своих объятиях, потом выпускает. Он смотрит на меня, я на него. На нем коричневый вельветовый костюм в рубчик и фиолетовая рубашка. Волосы отросли.

— Пойдем, говорит он, забирая чемодан и раскрывая надо мной зонт. — Нам недалеко. За границей пользуются зонтом, — добавляет он с улыбкой.

Люди едут на работу, многие на велосипедах. Велосипедов гораздо больше, чем я себе представляла.

Мы идем по выложенным плиткой улицам вдоль сточной канавы, мимо универсамов и ряда домов, сворачиваем на мост. Хотя город чужой, названия улиц кажутся знакомыми: Sturlasgade[24], H. C. Andersens boulevard[25]. Замечаю мужчину на велосипеде со скрипичным футляром в руке.

— Тебе нужно остерегаться трамваев, они беззвучные. Чтобы не разделить судьбу Йона Тороддсена, попавшего под трамвай в двадцать шесть лет.

По дороге друг рассказывает, что сначала мыл полы и посуду, затем работал на свиноферме за городом и ездил на работу на «поезде». Теперь он посменно работает в мужском баре недалеко от церкви Святого Петра, но все еще надеется получить работу в костюмерном цехе театра. У его друга есть знакомый, который работает в театре и, вероятно, сможет в этом помочь.

— Зимой ходил на «Двенадцатую ночь» Шекспира. Хотел бы делать такие костюмы.

Читаю названия на вывесках: Politiken, udsalg, lædervarer, cigaretter og tobak, gummistøvler[26]. Запоминаю приметные пункты.

Когда мы приближаемся к центральному вокзалу, виднеются башни Тиволи.

— Мы почти пришли.

Друг сворачивает на Истедгаде.

— Вот здесь мы живем, — говорит он, останавливаясь перед красным кирпичным домом. На четвертом этаже, с обратной стороны, вход через ворота.

На плиточной дорожке между домами стоят две женщины, с сигаретой во рту. Рядом с ними по стене карабкается лиана.

— Мои подруги, — комментирует Д. Й. Джонссон.

Он неотступно следует за мной по истертому линолеуму, сообщает, что посчитал ступеньки, их восемьдесят четыре. Я слышу детский плач и крики из соседней квартиры, но слов не разбираю.

— Еще один этаж.

На предпоследнем этаже он останавливается и вставляет ключ в замочную скважину. Линолеум вздулся.

В квартире две маленькие смежные комнаты. В дальней — одноместная кровать, в другой — диван. Друг кладет чемодан на кровать и открывает окно. Раздается воркованье голубей.

— Тебе кровать, а мне диван, — говорит он, добавив, что, когда у него ночная смена, его не бывает ночью дома.

Я киваю. У меня все еще слабость в ногах после морской поездки.

Окно выходит на задний двор с раскидистым лиственным деревом.

— Bøgetræ[27], — поясняет друг, указывая на дерево.

Над нами двигают мебель.

Он говорит: вот такая она, заграница, Гекла.

Меня все еще трясет после плавания, и Д. Й. Джонссон собирается включить батарею.

Он купил ржаной хлеб и салями, говорит, что сварит кофе. Я иду за ним на кухню, она общая на четыре квартиры, как и ванная. Он учит меня пользоваться газовой плитой. На кухне кран с холодной водой.

Пока греется вода, Д. Й. Джонссон вводит меня в курс дела.

— Тебе придется ко многому привыкнуть.

Они едят свинину с корочкой и делают из свинины фрикадельки. Едят цыплят. Пьют пиво в середине рабочего дня. Пабы всегда открыты. А еще, Гекла, вечером темнеет, весной тоже.

Вечером Д. Й. Джонссон идет на работу в гей-бар. У него ночная смена. Ребенок этажом ниже плачет весь вечер. Между дымовыми трубами висит луна, я слышу звук шагов на улице, по тротуару щелкают каблуки.

Просыпаюсь поздно, над городом лежит густой серый туман. Открываю окно. Вдали парит колокольня без основания.

Друг уже пришел с работы. Он не один.

Знакомит нас.

— Det er Hekla. Min allerbedste veninde. Hekla, det er Casper[28].

— Добрый день, — здороваюсь я.

Впервые говорю по-датски.

— Я как раз собиралась уходить. На прогулку.

Когда возвращаюсь, Д. Й. Джонссон снова ушел, оставив у машинки записку:

Вернусь завтра утром. Пиши.

Тяжелое небо набухло влагой, вечером начинается дождь, стучит по плитке во дворе.

Друг возвращается домой поздним утром. С головы за воротник стекают капли воды, угольная чернота вокруг глаз, черные полосы у рта.

— Разве не ты говорил, что датчане пользуются зонтом? — спрашиваю я.

Он протягивает мне пакет клубники.

— Это тебе.

Друг стоит на лестничной клетке, перегнувшись через перила, смотрит вниз на меня и улыбается. Он один.

— Я тебя ждал. Когда ты взбегаешь по лестнице, всегда скрипит одна и та же доска.

Он ходил купить мне пирожное. Собирается варить кофе.

— Шляпа Наполеона, — говорит он, протягивая тарелку с марципановым пирожным.

— Кто он? — спрашиваю я.

— Учитель.

— Твой друг?

Он в замешательстве.

— У меня такие потребности. Уж какие есть.

Одно тело притягивается к другому.

Он смотрит на меня и явно о чем-то думает.

— За границей тоже нелегко быть гомосексуалом, Гекла.

Друг мнется.

— Бывают дни, когда мне хорошо, бывают, когда плохо. Я то полон надежды, то разочарован. Иногда кажется, что мне все под силу, иногда ничего. Мне знакомы десять тысяч ощущений, связанных с пустотой.

Некоторое время он молчит.

— Здесь я впервые в жизни видел, как мужчины танцуют вместе, — говорит он медленно. — Но и за границей отнюдь не все разрешено. Мужчины не могут касаться друг друга на улице у всех на виду. Ты не увидишь, чтобы двое мужчин шли держась за руки. Полиция время от времени проводит рейды в баре, где я работаю.

На столе лежат листки бумаги.

— Ты рисовал? — спрашиваю я.

— Всего лишь несколько платьев, — отвечает он, вставая.

Надевает пиджак.

— Ночью меня не будет дома. Вернусь завтра.

— Хорошо.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он смотрит на меня.

— Если бы у меня не было тебя, Гекла, я бы умер.

Проходит несколько дней, и однажды раздается стук в дверь. На площадке стоит соседка в ночной рубашке с ребенком на руках и жалуется на печатную машинку.

— Ты начала писать от руки? — спрашивает друг, увидев меня за письменным столом с ручкой в руке.

Он склоняется ко мне на плечо.

— Почерк напоминает свитер свободной вязки. Мой старый учитель чистописания не поставил бы высокую оценку за твои каракули.

Он улыбается.

— А еще ты левша, как Джими Хендрикс и Франц Кафка.

Объясняю ему, что соседка жалуется на стук машинки.

— Тебе нужно приобрести электрическую машинку. Они не такие громкие.

Я спрашиваю, сколько такие машинки стоят, и он отвечает, чтобы я об этом не беспокоилась.

— В следующем месяце купим тебе Underwood Five.

Со всеми исландскими буквами, так что тебе не придется дописывать роман по-датски.

Д. Й. Джонссон не хочет, чтобы я отдавала ему свою долю за квартиру или покупала еду. Когда однажды он приходит домой с велосипедом для меня, у меня начинает закрадываться подозрение, что он берет дополнительные смены в баре.

Он стоит в воротах и свистит. Я выглядываю в окно и вижу, что он держит за руль велосипед и делает мне знак спуститься.

— Тебе нужен велосипед. Этот, конечно, подержанный, но я купил на него новый звонок, — поясняет он и жмет на звонок.

Говорю ему, что собираюсь найти работу.

— Я тоже хочу работать.

Думаю, могла бы устроиться в отель «Англетер». Делать бутерброды с камбалой и ремуладом. Или чистить серебро. В любом случае там, где меня никто не заметит. Где меня оставят в покое.

Когда закончу книгу.

Вечером и ночью Д. Й. Джонссон в основном работает и часто возвращается только поздним утром. Он поднимается ко мне и залезает под одеяло. Убирать постель поэтому не имеет смысла: когда друг приходит домой, я как раз встаю.

Иногда он бывает дома несколько ночей подряд.

— Тело тоже нуждается в отдыхе, — говорит он тогда.

Я сажусь на край кровати рядом с ним. Он пододвигается, освобождая мне место, и я прислоняюсь к нему.

— Я думал, что здесь будет не так, как дома. Что только дома гомосексуалы вступают в брак, чтобы их оставили в покое. Но большинство из тех, с кем я встречался здесь, имеют жен и детей. Гомосексуалам трудно стареть. Тебя спрашивают, почему не женат. Некоторые пасуют и женятся, раз в неделю занимаются сексом с женой, закрывая глаза и слушая Бренду Ли, «Му Baby likes Western Guys».

Он встает.

— Возможно, и я когда-нибудь сдамся и женюсь, Гекла. Но не хочу, чтобы мне приходилось лгать жене.

В кабинете со стеганой кожаной мебелью мне показали, где сесть. Мужчина, подтягивая облегающие брюки на коленях, садится напротив. На столе лежит мое заявление.

— Здесь написано, что вы хотите работать не на виду.

— Да, очень хочу.

— Это так необычно, когда в заявлении особо оговаривают пожелание не быть на виду. En usynlig nærværelse[32], как вы это называете.

Он машет заявлением и внимательно рассматривает меня.

— У вас совсем нет ошибок. Безупречный литературный язык. И слова, который вы употребляете, не часто встречаются в устной речи. Позвольте спросить, где вы учили датский?

— Когда я родилась, у нас еще был датский король, и книги на датском занимали немалую часть шкафа в родительском доме.

Хозяин кабинета откидывается на спинку кресла, сложив руки. В мыслях пробегаю глазами по домашнему книжному шкафу. Я могла бы рассказать ему, что там можно найти Большую датскую энциклопедию, которая включает семьдесят тысяч статей и весит чуть меньше четырех килограммов, кулинарные книги, привезенные бабушкой из Ютландии, где она училась в школе домохозяек, полполки занимают книги по истории Дании, «История рода из Борга» Гуннара Гуннарссона на датском языке и «Повторение» Сёрена Кьеркегора. У нас было также несколько исландско-датских словарей, самый старый XIX века. «Словарь, содержащий большинство редких, иностранных и непонятных слов, которые встречаются в датских книгах» Гуннлауга Оддссона. Мой собственный исландско-датский словарь Сигфуса Блёндаля, над которым, как говорят, двадцать лет работала его жена Бьёрг К. Торлакссон, хотя ее имя не указано. Я прочла его от корки до корки, начала с первой страницы и закончила на последней. Научившись читать, я прочитала все книги в доме, книгу за книгой, ряд за рядом, полку за полкой, начиная с нижней. До некоторых книжек, как говорила мама, нужно дорасти, когда меня злило, что я не дотягиваюсь до верхних полок.

Я могла бы также рассказать этому мужчине, что иногда мы по обмену получали экземпляры Familie Journal с фотографиями Фредерика IX, у которого было трое дочерей в шуршащих шелковых платьях. Хрустящие и скрипящие, говорила женщина в приходе.

— В последнее время я прочитала сборники стихов нескольких датских поэтесс, — говорю я.

— Jaså?[33]

Мужчина изучающе смотрит на меня.

— А бутерброды делать умеете?

— Я работала на бойне, так что некоторый опыт работы с мясом, которое кладется на бутерброд, у меня имеется.

Он берет со стола письмо и надевает очки.

— Да, здесь написано, что в позапрошлом году вы работали на бойне.

Он откладывает письмо.

— В приложенной к заявлению рекомендации указано, что вы испытываете наслаждение от красоты и гармонии.

— Ja, det stemmer[34].

Когда я возвращаюсь домой, Д. Й. Джонссон, купив фарш, сухари и яйца, готовит фрикадельки.

Сообщаю ему, что получила работу, буду уходить к шести и работать до трех.

— А что ты написал в рекомендации? — спрашиваю я друга.

Д. Й. Джонссон не приходил домой два дня.

— Он в эти выходные не работает, — сообщает его коллега, когда я спрашиваю о нем в баре. Он разглядывает меня и одновременно вытирает стаканы.

— Ты его сестра? Вы похожи как две капли воды. Только он темный, а ты светлая.

Когда Д. Й. Джонссон наконец заявляется домой, он едва держится на ногах. В руках держит бутылку пива и явно не выспался.

Я смотрю на него.

— Я не торгую собой, — заявляет он. — Не накачан наркотиками. Ценю жизнь.

Сажусь на кровать рядом с ним.

— Понимаешь, Гекла, некоторые гомосексуалы хотят, чтобы я одевался в женскую одежду и играл женщину. Я не хочу притворяться женщиной. Я мужчина.

— Я знаю.

Он сидит опустив взгляд.

— Я ведь только мальчик, который любит мальчиков.

Он ложится в кровать и кладет подушку на голову.

Сажусь рядом и глажу его. Он дрожит.

Я иностранец в этой плоской стране. Д. Й. Джонссон. Пришелец на этой земле. Я родился случайно. Меня не приняли. Иногда я так устаю, Гекла. Мне хочется только

забыться

дремать

проспать

целый месяц.

Пытаюсь вспомнить, есть ли у нас остатки селедки и свеклы.

— Сделать тебе бутерброд?

— Я хочу шить, Гекла. Швейная машинка для меня все равно что для тебя печатная.

— Я могу, — говорит Д. Й. Джонстон задумчиво, — попросить друга отредактировать твой текст, если ты захочешь попробовать написать по-датски.

— Как Гуннар Гуннарссон?

— Я думал скорее о рассказе.

Ночью он приходит ко мне.

— Мне было холодно. И одиноко. Пододвигаюсь, освобождая ему место.

— Мне приснилось, что я на карусели в безлюдном парке аттракционов, вокруг сыро и почти нет растительности. Я был один и подумал: Земля вращается со всеми, кроме меня. Меня не взяли.

Он колеблется.

— Думаю, Гекла, я бы хотел, чтобы меня похоронили рядом с мамой.

— Осенью мы лишимся квартиры, — сообщает Д. Й. Джонссон. — И что нам тогда делать?

Я заканчиваю предложение и оборачиваюсь.

— Найдем другую.

Он смотрит на меня.

— Давай уедем, Гекла.

Я встаю.

— Куда?

— На юг. На поезде.

Он стоит посреди комнаты.

— Мы с тобой очень похожи, Гекла. У нас нет пристанища.

— У нас нет денег на билеты. Ничего нет.

Я думаю: вся моя собственность — две печатные машинки. Одна из них электрическая.

— Мы найдем какой-нибудь выход. Я возьму еще смены.

Он размышляет.

— Будем в дороге неделю, и ты будешь писать.

— Всю дорогу?

— Да, всю дорогу. Поедем до последней остановки поезда, пока не доберемся до моря. В дороге будем покупать хлеб и сыры, названные по деревням, где их варят.

Д. И. Джонссон встречает меня после работы и провожает домой. Он едет на своем велосипеде, я на своем, но сразу же замечаю, что он нервничает.

— Что-то случилось?

Он переходит прямо к сути.

— Мне тут пришло в голову, Гекла, что нам лучше перед поездкой пожениться.

Вид у него серьезный. Я улыбаюсь ему.

Он смахивает челку с глаз.

— Я не шучу, Гекла.

Вот уже третий раз за короткое время он упоминает о браке. То сообщает, что какой-то его друг женится, то говорит, что в конце концов сам пойдет под венец.

— Значит ли это, что ты сдаешься?

Он не отвечает на вопрос и смотрит прямо перед собой.

— Я думал об этом. Так будет лучше для нас обоих.

Он мнется.

— И к тому же дешевле. Понадобится только один номер в гостинице.

— Не получится, — говорю я.

— Существует много видов брака, — продолжает он. — Ты моя лучшая подруга. Мы оба отличаемся от остальных.

Он останавливается и смотрит на меня.

— Это ничего не изменит. Я смогу быть самим собой, ты сможешь писать. Мы будем заботиться друг о друге.

Мы подходим к входной двери. Он помогает мне заблокировать велосипед.

— Я часто получаю предложения от женщин, — говорит он.

По двору носятся две собаки.

— Мы были бы красивой парой. Самой красивой, Гекла.

Я написала редакторам трех исландских газет и спросила, могу ли посылать им путевые заметки. И хотела бы получить аванс. Когда мы уже были готовы отказаться от путешествия, происходят три события. Приходит ответ от редактора социал-демократической газеты, он готов платить мне за очерки и даже выдать небольшую сумму вперед. Кроме того, я получаю письмо от датского редактора, который согласен опубликовать мой рассказ, отредактированный коллегой Йона Джона. В письме он отмечает оригинальность композиции, которая напоминает галактику. В этом безумии, однако, есть система, пишет он. К письму приложен чек. Я беру велосипед, еду на вокзал и покупаю два билета. В один конец.

Но самое важное — это письмо от папы.

Мы сходим с поезда поздно ночью. Еще темно, так что мы сидим на скамейке в зале ожидания, пока на небосклоне не поднимается огненный шар и мир не обретает форму. Затем берем чемоданы, идем на пустой пляж, ложимся на песок. И засыпаем.

Просыпаюсь с песком в волосах и кусочками ракушек в подколенных впадинах. Веки чувствуют тепло; белый свет заполняет все уголки мира. На губах привкус соли. Прибегает мужчина с двумя тентами и втыкает их в песок рядом с нами.

Снова засыпаю.

Когда открываю глаза, вижу, что друг стоит у кромки воды и смотрит в море. На нем тот же белый костюм, что и пять дней назад, когда мы уезжали, штанины подвернуты. Вижу, как он заходит в море, иду к нему, наклоняюсь и погружаю руки в воду, она течет между пальцами, оставляя их солеными. Затем оборачиваюсь.

Пляж постепенно заполняется; дети копают ямы в песке, а женщины втирают масло своим мужчинам. У них при себе корзины, из которых они достают полотенца и шляпы от солнца.

Жара меня просто убивает.

Мне еще не приходилось испытывать такие температуры, не считая одного дня семь лет назад, когда в самый разгар сенокоса наши края накрыла аномальная жара и воздух прогрелся до 26 градусов. Отец расстегнул одну пуговицу на фланелевой рубашке, полоска в нижней части шеи отличалась от белоснежного тела.

Я теряю Д. Й. Джонссона из виду, но он неожиданно появляется рядом со мной, в руках у него две порции фруктового льда на палочке.

— Пойдем, — говорит он.

Замечаю, что мужчины смотрят не только на меня, но и на моего друга. А он на них.

— Ничего не говори и не оглядывайся.

Он протягивает мне руку и поднимает на ноги.

Поезд некоторое время стоит на рельсах посреди долины, затем долго тащится на вокзал. Муж говорит, что вокзал назван в честь казненного героя освободительной борьбы.

Здесь наша первая остановка.

Мы изучаем цены в ресторане и в итоге покупаем хлеб и несколько кусков колбасы. Сыр купить не решаемся, он слишком дорогой.

Женщина, которая держит гостевой дом Святой Луции вместе со своим мужем, долго переписывает наши паспортные данные. Не жалея времени, листает пустые страницы, словно решает, сдавать ли нам комнату. Полупансион. То и дело поднимает глаза и разглядывает нас. На столе статуэтка женщины с ореолом, в протянутой руке она держит на блюде свои глаза. Я смотрю на Д. Й. Джонссона и задаюсь вопросом, размышляет ли он о том, о чем думает эта женщина. А ведь она, возможно, думает, действительно ли этот сожительствует с женой?

Пока женщина занимается бумагами, мы оглядываемся по сторонам. В столовой громко работает телевизор. Четыре канала, объясняет следящая за нами женщина и показывает четыре пальца. От экрана на улицу исходит синий свет. На столах клетчатые скатерти и вазы с пластмассовыми цветами. Столы расставлены таким образом, чтобы все могли смотреть телевизор не отрываясь от еды. Я демонстрирую обручальное кольцо, и в конце концов женщина протягивает моему мужу ключ от комнаты со светло-зелеными стенами. Сырое и холодное постельное белье, платяной шкаф заполнен неиспользованными плечиками. Муж вешает пиджак на одни из них, расстегивает рубашку и ложится на кровать. На жаре очень хорошая слышимость, разговор под окном двумя этажами ниже — словно шепчут мне на ухо; где-то дальше по улице поет мужчина. Я открываю ставни, улочка такая узкая, что видно лишь небо; на натянутой между домами веревке сушится постельное белье постояльцев.

— Позже ты сможешь выйти замуж за другого мужчину, — доносится из кровати.

Я оборачиваюсь.

— Я не хочу другого мужчину.

Ложусь на кровать рядом с ним.

— Ты единственный мужчина, который от меня ничего не требует.

Он лежит вытянув руки вдоль тела. Ладонями вверх. Я провожу пальцем по линии жизни. Она мощная, но обрывается.

— Думаешь, мы это переживем? — спрашивает он.

— Переживем.

Если не мы, то другие двое.

Он встает.

— Я написал маме и сообщил, что женился.

У мужа одна подушка, у меня другая, но мы делим общую простыню. Иногда оба лежим на спине, или он лежит на спине, а я на животе, иногда поворачиваемся друг к другу спиной. Случается, я обнимаю его, как сестра брата, или он меня по-дружески. Но не оставляет свою руку на женской груди на другой стороне кровати. Тем не менее, когда просыпаюсь, не сразу вспоминаю, что рядом лежит мужское тело, до которого могут дотрагиваться только мужчины.

Однажды, проснувшись ночью, обнаруживаю, что мужа нет. Снова засыпаю, а когда просыпаюсь, он стоит посреди комнаты, смотрит на меня и улыбается. Протягивает мне чашку кофе и кусок пирога. Помогая друг другу, снимаем влажную скомканную простыню и натягиваем на матрас, подтыкая под него углы.

Небо такое же синее, как вчера, и Д. Й. Джонссон предлагает пойти посмотреть древнюю церковь. Там пахнет сыростью, как в старом картофелехранилище. Он идет впереди меня и останавливается перед изображением молодого человека с золотистыми локонами до плеч, его руки связаны за спиной, а взгляд устремлен в небо. В теле десяток стрел.

Кладу голову Д. Й. Джонссону на плечо.

— Нельзя прикоснуться к святому и не обжечь пальцы, — говорю я.

Он смотрит на картину.

— Хотел бы я быть нормальным, Гекла. Хотел бы, чтобы я был не я.

Когда мы возвращаемся, женщина сообщает нам, что освободилась комната с видом на холмы. Говорит, что готова отдать ее нам, потому что у нас свадебное путешествие. Она сидит у телевизора вместе с мужем и когда мы выходим, и когда входим. Замечаю, что она спрашивает, не хочет ли он персик, и протягивает ему дольку на кончике ножа.

У гостевого дома маленький задний дворик с несколькими пластиковыми стульями и столом. Я иду туда со своей старой печатной машинкой, чтобы не разбудить друга, который пришел домой поздно ночью. На небе розовая полоска света и клочья белого облака, которое исчезает, когда я вынимаю из машинки первый лист.

Муж хозяйки ходит взад и вперед в белой майке и, кивнув, говорит:

— Поэтесса.

Это утверждение. Заключение. Он размышлял над этим несколько дней.

— У тебя появился цвет лица, — доносится из кровати, когда я возвращаюсь. — Высыпали веснушки. Ты становишься золотистой.

Копаясь в песочнице, я понемногу приобретаю цвет лица, написала летом Исэй. Несмотря на вечный ветер и холодное солнце. Торгерд все лето была простужена.

Когда муж приходит домой, в руках у него бутылка вина. Он ставит ее на стол, достает из кармана темные очки и протягивает мне.

— Это тебе.

Стаканы он позаимствовал у арендодателя. Я закрываю книгу. У него есть новости, которыми он хочет поделиться.

— Мартин Лютер Кинг, борец за права чернокожих в Соединенных Штатах, получил вчера Нобелевскую премию мира.

Он сидел с супругами, управляющими гостиницей, и смотрел телевизор, и жена помогала ему понять. Черный, повторила она несколько раз, показывая на свою юбку. Мир.

— А ты знала, Гекла, что несколько гомосексуалов получили Нобелевскую премию по литературе?

Сельма Лагерлёф, Томас Манн, Андре Жид… — перечисляет он.

— Ты читаешь Библию?

Он удивлен.

— Да, она была в ящике ночного столика.

— Ты понимаешь этот язык?

— Нет, но я знаю Песнь Песней наизусть.

Убираю книгу на место.

— Вот, получила письмо от папы, — говорю я, указывая на лежащий на столике конверт.

Он встает и идет ко мне.

— Он спрашивает, не развилось ли мое мужское начало.

Вынимаю письмо из тонкого конверта, разворачиваю.

— Пишет, что слышал об изменении в моей жизни, и спрашивает, нет ли препятствий для брака.

Я в нерешительности.

— Он говорит, что мы неправдоподобная пара.

Муж садится на кровать и закрывает лицо руками.

— Прости, — доносится его голос сквозь пальцы.

— За что простить?

— Прости, что не могу быть тем мужчиной, который тебе нужен. Что не могу полюбить женщину.

Он встает, открывает платяной шкаф, достает желтую рубашку и надевает ее. Застегивая пуговицы, смотрит на меня.

— Случается, я думаю о женщинах и их телах. О тебе. Короткое время. Потом снова начинаю думать о мужчинах и их телах.

Я просыпаюсь посреди ночи и ощупью ищу мужа. Я одна. Снова засыпаю. Когда просыпаюсь утром, он лежит рядом. Одетый. Одежда та же, что и вчера. Сквозь оконные ставни пробивается день. Он встает и смотрит прямо вперед. В темноту.

Я вылезаю из кровати и открываю ставни.

Он измучен, говорит, что ввязался в потасовку. Он находился на вокзале, пришла полиция и арестовала нескольких человек в туалете.

— Ты пострадал?

Он задумывается.

— Я не могу вести себя разумно, Гекла, — говорит он наконец.

Я спрашиваю, как это происходит, когда он идет встречаться с другими мужчинами.

— Просто к тебе проявляют интерес. Только и всего. Это не сложно.

Я сажусь рядом с ним.

— Мужчины, с которыми я встречался, почти все женаты.

— Как ты?

Он смотрит на меня.

— Да, как я.

— Так что вы понимаете друг друга?

— Я даю им то, что они не получают у своих жен.

— Только ты не спишь со своей женой.

Он держится за голову обеими руками.

— Я знаю, что ничего не могу тебе предложить, Гекла.

Он встает, снимает грязные и мятые брюки и рубашку. Умывается холодной водой над раковиной в углу комнаты. Замечаю, что рассматривает мое отражение в зеркале.

— О чем ты думаешь? — спрашиваю я.

— О тебе и твоей книге, о том, кто я в ней — главный герой или эпизодический персонаж, о мужчине, с которым встречался вчера, о маме, что она делает, и о сне, который видел ночью.

Он поворачивается ко мне.

— Сон как воспоминание о зимнем дне дома. Там все было таким чистым. Таким белым. Белоснежным. Был штиль, Гекла. И просто удивительно, как тепло. И тишина. Полная тишина. Словно я умер.

Я сижу за столом и думаю, что он все еще лежит в кровати, но он вдруг неожиданно возникает у моего плеча и смотрит, как я пишу. Я оборачиваюсь.

— Что ты предвкушаешь? — спрашивает он.

— Закончить книгу, которую пишу.

— А потом?

— Начать следующую книгу.

— И затем?

— Написать еще одну.

— А когда закончишь?

Я теряюсь.

— Не знаю. А ты?

Он подходит к окну и поворачивается ко мне спиной.

— Сделай нас любовниками в своем романе, Гекла. Пусть в нем будет то, чего нет. Пусть слова станут плотью. Сделай меня отцом. Чтобы я оставил что-то после себя.

— Мир не всегда будет таким.

— То, что гомосексуалы будут свободными, так же невероятно, как и то, что люди ступят на Луну, Гекла.

Я вынимаю из машинки последний лист и кладу его в стопку обратной стороной вверх. Это страница 254. Затем встаю из-за стола и иду к нему. Он смотрит на меня.

— Пусть в мире нет места для гомосексуала, Гекла, но в нем есть место для поэтессы.

— Пойдем спать, — говорю я. — Завтра ты будешь чувствовать себя иначе.

— Завтра наступит через семь минут.

Сначала слышится странный свист, словно воет какой-то зверь или ветер гудит в оконных щелях, и тут же дрожит четырехсотлетний пол гостевого дома, затем раздается грохот, будто по каменной пустоши мчатся сорок коней. Под табуном дрожит земля, все вокруг движется с бешеной скоростью. Платяной шкаф трясется, и я вижу, как он падает на кровать, обрывается карниз, окна дрожат, в земле появилась трещина. Потом раздается хлопок, словно трескается стена.

Хватаю машинку, рукопись и выбегаю.