Мисс Силвер приехала погостить

Глава 14

Элизабет Мур сидела с книгой, но не читала. Она выключила радио, прослушав заголовки девятичасовых новостей. Ум отказывался скакать за Атлантику, за пролив, бороздить просторы Европы и Азии и внимать всем глупостям, которые затевают мужчины за сотни и тысячи километров от нее. Бывают моменты, когда весь мир сжимается до пределов того, что происходит с одним-единственным человеком. Так сжался мир Элизабет Мур. Единственным, кто присутствовал в нем, был Карр. А сама она сделалась средоточием боли. Образ Фэнси смутно парил над ней, не представляя угрозы, но в этом маленьком, пустом мире обитал один Карр. Ему было плохо, и она не могла ни подойти к нему, ни коснуться его рукой, ни помочь. Вспомнились строчки, заученные в школе:

Да, островки мы — и в море жизни

порознь живет миллион обреченных.

И это правда. Когда доходишь до последней черты, ты должен выбираться один. Ей пришли в голову другие слова, на этот раз из Библии, полные завораживающей, меланхолической красоты: «Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него. Дорога цена искупления души их, и не будет того вовек, чтобы остался кто жить навсегда, и не увидел могилы»[1].

Вот тогда она и протянула руку к книжной полке и наугад взяла книгу. Роман лежал раскрытый у нее на коленях — всего лишь белая бумага и черный шрифт, мертвый, как египетский папирус.

Элизабет не знала, сколько так просидела, пока не услышала стук в окно. Комната выходила окнами на задний двор. Она приподняла занавеску и увидала только черную ночь прильнувшую к стеклу, словно другая занавеска. В темноте что-то шевельнулось, появилась рука, чтобы еще раз постучать, и… Карр назвал ее имя…

Окно было двустворчатое, с низким подоконником. Она распахнула его, он влез и закрыл за собой створки. Занавески сомкнулись. Она увидала его блуждающий взгляд, дрожащие руки. Эти руки обхватили ее, придавили, пока она не отошла к креслу и не упала в него. Он встал на колени и прильнул к ней, дрожа всем телом. Они оба как будто проломили корку обыденности и ворвались в сон, где самые фантастичные вещи естественны, как дыхание. Она обвила его шею руками и держала, пока не утихла его дрожь и он не успокоился, положив голову ей на грудь. Она знала, что произнесла его имя, и слышала, что он тоже непрерывно повторял «Лиз… Лиз…», как призыв о помощи. Она не знала, есть ли в мире другие слова. Они были в ее мыслях, они стучались в крови, но она не знала, срывались ли они с губ, или достигали его беззвучно, одним лишь наплывом любви и утешения.

— В чем дело, дорогой?

— Не отпускай меня.

— Карр, что случилось?

И он рассказал, подняв голову, произнося слова почти шепотом, как будто у него не осталось дыхания, и ему приходилось преодолевать себя.

— Тот человек… я говорил тебе… который увез Марджори… и бросил ее… я видел его фото… в газете. Это Джеймс Лесситер.

Она выдохнула:

— Что ты сделал?

— Ничего… я думал, что сделаю, если там останусь.

Холодный страх сковал Элизабет.

— Что произошло?

— Генри Эйнджер принес Рете газеты. Мы с Фэнси их смотрели, Рета вышла к телефону. Я увидел фото этого человека, а под ним подпись: Джеймс Лесситер. Я говорил тебе, что у Марджори была его фотография, — такая же. Вошла Рета. Я спросил ее: это Джеймс Лесситер? Она сказала «да», и я ушел. Если б я его встретил, ему бы не остаться в живых… Я ходил и ходил, не знаю как долго.

Она посмотрела на дедовские часы, которые тикали тихо и торжественно.

— Скоро полдесятого.

— Не мог же я идти сюда целый час… Хотя наверное… Наверное, я пошел в другую сторону, но потом подумал о тебе. После этого только и мечтал о том, чтобы попасть к тебе. Какой я дурак…

— Это не важно.

Ему пришло в голову, что в ее словах содержится суть их взаимоотношений. Не важно, что он говорит или делает, что другие скажут или сделают, уйдет ли он и забудет, или вспомнит и вернется, дождь или солнце, день или ночь, год начинается или кончается, — соединяющая их связь остается. Он только и смог сказать: «Да, это не важно», — и снова опустил голову ей на плечо. Чувство, терзавшее его последний час, утихло, стало казаться чем-то далеким. Наступила минута покоя. Они долго молчали, не замечая времени.

Наконец она спросила:

— Кто-нибудь знает, где ты? Они будут волноваться.

Мир Элизабет вернулся в норму. В нем ожили другие люди — Рета Крей, которая сейчас ужасно беспокоится, Джонатан Мур, который скоро должен прийти, наигравшись в шахматы с доктором Краддоком. Она встала, пошла на кухню поставить чайник, начала выполнять какие-то мелкие домашние дела, как будто они и были выражением любви и заботы. Это был самый счастливый час в ее жизни. Получить то, что потеряла, что не надеялась найти, иметь возможность отдать все нерастраченное — это такая радость, что не выразить словами.

Карр тоже молчал. Он проделал долгий путь — не две с половиной мили из Меллинга, а пять лет, пройдя которые, вернулся в этот дом. Когда она сказала: «Тебе надо идти», — он положил руки ей на плечи и прошептал:

— Элизабет…

— Карр…

— Элизабет, ты примешь меня обратно?

— А ты хочешь?

— Ты знаешь.

После небольшой паузы она спросила:

— А ты можешь… вернуться обратно?

— Ты имеешь в виду Фэнси?

— Ты говорил, что сам не знаешь, помолвлены вы или нет.

Он затрясся от смеха.

— Это была просто болтовня. По пути домой мы поговорили. Она была милой девочкой, все поняла и все признала. «Что без обиды говорится, то без обиды выслушивается», — как сказала бы ее драгоценная мамочка. Так что с этим все в порядке. Я вернулся, как возвращается блудный сын. Ты меня принимаешь?

Элизабет сказала:

— Ничего не могу с собой поделать — да!