Миссия в ад

Глава 13

У этого места было много разных названий: Букчан, Пукчан, Пукхян.

Официально оно называлось «Кван-ли-со номер 18». На корейском это означало «исправительно-трудовая колония». В действительности это был концентрационный лагерь. Настоящий ад близ реки Тэдонган в провинции Пхёнан-Намдо в Северной Корее.

Старейший из северокорейских трудовых лагерей, Букчан предназначался для диссидентов и врагов государства. Он функционировал с 1950-х и, в отличие от прочих, которыми управлял Бовибу – Департамент государственной безопасности, или тайная полиция, – находился в распоряжении Министерства внутренних дел. Лагерь состоял из двух частей. Одна – для перевоспитания. Там заключенным вдалбливали учения двух великих лидеров страны, ныне покойных, после чего могли освободить, хоть они и оставались на всю жизнь под наблюдением. Во второй заключенные содержались пожизненно – их было большинство.

На территории размером с Лос-Анджелес, огражденной четырехметровой стеной, содержалось пятьдесят тысяч узников. Их отправляли туда не поодиночке, а вместе со всей семьей – в соответствии с презумпцией коллективной вины, – включая младенцев, подростков, братьев и сестер, жен, бабушек и дедушек. Дети, рождавшиеся в лагере, разделяли вину своей семьи. Если они рождались без разрешения – половые контакты и беременности строго регулировались, – их убивали. Возраст и личная вина не имели значения; с малышами и стариками обращались одинаково – бесчеловечно.

В Букчане работали все практически всё время – в угольных шахтах, на цементных заводах и других производствах. Вся работа была опасной. Никакой защиты не предполагалось. Многие погибали на рабочих местах. Шахтеров тысячами косил силикоз[6]. Еды тоже не давали, и надо было самим искать себе пропитание. Семьи кормились мусором, насекомыми, сорняками, а иногда и человечиной. Воду собирали дождевую или выкапывали колодцы, но они были грязными, и в лагере бушевала, помимо других болезней, дизентерия. В таких условиях не приходилось особенно беспокоиться о контроле численности заключенных.

Мир толком не знал, сколько в Северной Корее трудовых лагерей, – международное сообщество сходилось на шести. В действительности они были пронумерованы, и то, что нумерация доходила минимум до двадцати двух, указывало на их распространенность. По меньшей мере двести тысяч северокорейцев, около одного процента всего населения страны, называло эти лагеря своим домом.

Ходили слухи о коррупции на территории Букчана. Ситуация в лагере вызывала тревогу. Меньше чем за два месяца оттуда сбежало десять человек. Это само по себе было непростительно. Лагерь охраняло два вооруженных батальона. Четырехметровый забор под напряжением страховали еще и мины-ловушки. По всему периметру располагались пятиметровые сторожевые вышки, и охранники на земле, видимые и скрытые, следили за каждым движением. Казалось бы, побег невозможен, но раз он произошел, должно было существовать объяснение. Поговаривали, что беглецам помог кто-то изнутри. Это было не просто непростительно – это была измена.

Девушка-заключенная сжалась в комок в углу каменного каземата. Она оказалась в лагере недавно: ее поймали в Китае и репатриировали. Ей было не больше двадцати пяти, но выглядела она старше. Тело ее было маленькое и усохшее, но в то же время крепкое и жилистое, с сильными короткими ногами. Деньги, которые она прятала в заднем проходе, у нее отобрали. Охранники избили ее и присвоили деньги себе.

Она сидела на полу, трясясь от страха. Ее одежда превратилась в грязные лохмотья за время побега и возвращения назад под охраной. Она была вся в крови, волосы сбились клочьями. Девушка тяжело дышала, и ее маленькая грудь вздымалась и опускалась при каждом судорожном вздохе.

Массивная дверь распахнулась, и вошли четверо мужчин: три охранника в форме и надзиратель в сером кителе и глаженых брюках. Он был упитанный, с темными волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, в начищенных ботинках, с гладким здоровым лицом. Он поглядел сверху вниз на жалкое подобие человеческого существа перед собой. Девушка была похожа на животное, хромающее по обочине дороги. С ней и обращались как с животным – как со всеми заключенными здесь. Любой охранник, проявивший сочувствие и доброту, сам немедленно стал бы заключенным. Поэтому о сострадании не могло быть и речи. С тоталитарной точки зрения – идеальное устройство системы.

Он дал своим людям короткую команду, и те сорвали с нее остатки одежды. Он пнул ее под голый зад сверкающим носком ботинка.

Девушка еще плотней сжалась в комок, словно пыталась слиться со стеной. Надзиратель улыбнулся и подошел еще ближе. Присел на корточки.

Сказал на корейском:

– Кажется, у тебя водятся деньги.

Она повернулась к нему лицом; ее руки и ноги тряслись. Кое-как девушка сумела кивнуть.

– Ты заработала их, пока была в Китае?

Она снова кивнула.

– За то, что ложилась с китайским отребьем в постель?

– Да.

– У тебя есть еще деньги?

Она было затрясла головой, но вдруг остановилась.

– Я могу раздобыть больше, – сказала тихонько.

Мужчина удовлетворенно кивнул и посмотрел на охранников.

– Насколько больше? – спросил он.

– Намного, – ответила она. – Гораздо больше.

– Я хочу гораздо больше, – повторил он. – Когда?

– Мне надо связаться с волей.

– Сколько еще ты сможешь собрать?

– Десять тысяч вон.

Он улыбнулся и покачал головой:

– Недостаточно. И воны мне не нужны.

– Жэньминьби?[7]

– По-твоему, мне нужна китайская туалетная бумага?

– Тогда что? – спросила она в ужасе.

– Евро. Я хочу евро.

– Евро? – спросила она, снова затрясшись, поскольку в камере стоял ледяной холод, а она была голая. – Зачем евро здесь?

– Я хочу евро, сука, – отрезал надзиратель. – Не твое дело зачем.

– Сколько евро? – спросила девушка.

– Двадцать тысяч. Ровно.

Она в ужасе отшатнулась:

– Двадцать тысяч евро?

– Это моя цена.

– Но как я могу вам доверять?

– Не можешь, – сказал он с улыбкой. – А какой у тебя выбор? Шахта ждет. – Он сделал паузу. – В личном деле сказано, ты из Кэчхона, – сказал он.

Там находился Лагерь 14 – на другом берегу реки Тэдонган, неподалеку от Букчана.

Надзиратель продолжал.

– С заключенными там нянчатся. Хотя у нас есть зона для исправляющихся, а Кэчхон только для неисправимых, мы в Букчане не церемонимся. Отсюда ты живой не выйдешь. Только попробуй сбежать – тебя поймают, привяжут к столбу, натолкают в рот камней, и каждый охранник выстрелит в тебя пять раз. Каждую минуту, что ты проживешь здесь, ты будешь желать смерти. – Он поглядел на своих людей. – Кэчхон, – повторил он и усмехнулся. – Гребаные слабаки.

Они все расхохотались, переглядываясь и хлопая себя по ляжкам.

Он поднялся:

– Двадцать тысяч евро.

– Когда?

– Через пять дней.

– Это невозможно.

– Тогда извини. – Он сделал знак охранникам, и те двинулись вперед.

– Подождите, подождите! – закричала она.

Мужчины остановились и выжидающе уставились на нее.

Девушка встала на дрожащих ногах:

– Я достану деньги. Но мне надо связаться с волей.

– Об этом можно договориться. – Он оглядел ее обнаженное тело. – Ты не такая и уродина. Если тебя отмыть, будешь даже хорошенькая. Ну или хотя бы не противная.

Он протянул руку и тронул ее волосы. Девушка отпрянула, и он отвесил ей пощечину такой силы, что по ее лицу побежала кровь.

– Никогда больше так не делай, – приказал он. – Радуйся, что я тебя трогаю.

Она кивнула и потерла щеку, облизывая кровь с губ.

– Тебя сейчас вымоют. И приведут ко мне.

Она поглядела на него, медленно осознавая, что это означает.

– А евро? Я думала, это и есть плата.

– Помимо евро. Пока мы ждем пять дней. Или ты предпочитаешь грязные опасные шахты моей постели?

Она покачала головой и опустила глаза, признавая свое поражение.

– Я… я не хочу в шахты.

Он улыбнулся и взял ее за дрожащий подбородок, заставляя смотреть в лицо.

– Видишь, ничего сложного. Еда, чистая вода, теплая постель. И я буду иметь тебя столько, сколько захочу. – Надзиратель повернулся к охранникам. – И они тоже. В любое время. Ты поняла? Все, что мы захотим, неважно что. Ты – просто собака, поняла?

Она кивнула, залившись слезами:

– Я поняла. Но вы не сделаете мне больно? Я… мне уже делали больно, много раз.

Он снова дал ей пощечину.

– Не смей указывать мне, шлюха. И не открывай рот, если я не задал тебе вопроса.

Он схватил ее обеими руками за горло и швырнул в стену.

– Ты поняла?

Она кивнула и пробормотала:

– Поняла.

– Будешь называть меня сы сын, – добавил он, используя корейское выражение, обозначающее «хозяин». – Будешь звать меня так даже после того, как выберешься отсюда. Если выберешься. Я ничего не обещаю, даже если получу евро. Может, ты и не сбежишь. Это зависит только от меня. Ясно?

Девушка кивнула:

– Я поняла.

Он снова потряс ее изо всех сил:

– Скажи это! Обратись ко мне с уважением.

– Сы сын, – добавила она робким голосом.

Надзиратель улыбнулся и отпустил ее.

– Видишь, у тебя получается.

В следующую секунду он схватился за горло в том месте, куда она ударила его. Отступил назад, столкнувшись с одним из охранников.

Она двигалась так быстро, что казалось, будто время остановилось. Девушка пулей метнулась к охраннику, выдернула у него из кобуры пистолет и выстрелила ему в лицо. Другой кинулся к ней; она развернулась и ударила его ногой, задрав ее так высоко, что попала в глаз. Обломанный ноготь разорвал ему веко, ослепляя. Он закричал и повалился на спину, пока третий охранник стрелял из пистолета. Но ее на этом месте уже не было. Девушка оттолкнулась от стены и, кувыркнувшись, перелетела через него, выдернув нож из ножен у охранника на ремне, после чего приземлилась у него за спиной. Четырежды взмахнула ножом с такой скоростью, что глаз не различал ее движений. Охранник схватился за шею с перерезанными венами и артериями.

Она продолжала двигаться. Использовав его падающее тело как трамплин, она перескочила через него и схватила ослепленного охранника в захват ногами вокруг головы. Перекрутилась в воздухе и швырнула его вперед. Он ударился головой о стену с такой силой, что его череп треснул.

Она подхватила пистолет, который уронила в драке, и стала по очереди подходить к каждому охраннику и стрелять им в голову, пока не перебила их всех.

Она всегда ненавидела лагерную охрану. Она годами жила рядом с ними. Они оставили на ней шрамы – внутри и снаружи, – которые не затянутся никогда. Из-за них она никогда не станет матерью. Не сможет даже помыслить об этом, потому что для этого требуется заново научиться считать себя человеческим существом, а ей это недоступно. Ее имя в лагере было «сука». Каждую женщину в лагере звали так.

«Сука, сука, – это единственное, что она слышала от зари до темна год за годом. – Давай, сука. Ну же, сука. Сдохни, сука».

Она повернулась к надзирателю, лежавшему на полу возле двери. Он еще не умер. Мужчина по-прежнему хватался за горло и ловил ртом воздух, в расфокусированных глазах металась паника. Так она и планировала – обездвижить его, но не убить. И прекрасно знала, что для этого нужно.

Она опустилась на одно колено возле него. Он смотрел на нее выпученными глазами, зажимая ладонью горло. Она не улыбалась от радости. Не грустила. На ее лице не было вообще никакого выражения.

Она придвинулась к нему ближе.

– Скажи это, – прошептала она.

Он застонал, цепляясь за свою перебитую глотку.

– Скажи это, – повторила она. – Сы сын.

Она подсунула руку под его ладони и нажала.

– Скажи это.

Он снова застонал.

Она поставила костлявое колено на его пах.

– Говори.

Он вскрикнул, и она нажала коленом еще сильнее.

– Скажи это. Сы сын. Скажи, и боли больше не будет. – Она навалилась на колено всем весом. Он закричал громче. – Скажи это.

– Сы…

– Скажи это. Скажи до конца. – Она яростно вдавливала колено в него.

Он заорал изо всех сил, насколько позволяла поврежденная гортань.

– Сы сын.

Она выпрямилась. Не улыбнулась с радостью. Не загрустила. Так и осталась равнодушной.

– Видишь, у тебя получается, – повторила она его слова.

Он беспомощно смотрел, как она подпрыгивает в воздух и приземляется на него. Ее локоть вонзился мужчине в нос с такой силой, что хрящ прошел до самого мозга, словно пуля. Это убило его мгновенно; с перебитой гортанью он мог бы продержаться еще несколько минут.

Она встала и оглядела четверых мертвецов.

– Сы сын, – сказала девушка. – Я, не вы.

Она обыскала охранникам карманы и нашла рацию. Вытащила ее, настроила на другую волну и сказала просто:

– Готово.

Потом бросила рацию, перешагнула через трупы и вышла из камеры, по-прежнему голая, покрытая чужой кровью.

Ее звали Чун-Ча, и вместе с семьей она уже много лет находилась в Лагере 15, известном как Йодок. Ей был всего год, когда люди из Бовибу пришли за ними среди ночи. Они всегда приходили по ночам. Хищники старались держаться подальше от дневного света. Она пережила Йодок. Ее семья – нет.

Другие охранники миновали ее в коридоре, торопясь к камере, где лежали мертвецы.

Они ничего не сказали ей. Даже не посмотрели.

Когда они вошли, двоих вырвало на камни от зрелища, которое их там поджидало.

Чун-Ча дошла до оговоренного места, и там ее с уважением приветствовали двое мужчин в форме генералов северокорейской армии. Один протянул ей влажное полотенце и мыло, чтобы стереть грязь и кровь. Другой держал наготове чистую одежду. Она вытерлась, а потом переоделась прямо перед ними, нисколько не стесняясь своей наготы. Оба генерала при этом отвели глаза, но для нее это не имело значения. Ее раздевали и пытали перед множеством мужчин. Она не знала, что такое смущение, и не испытывала его. Собакам не нужна одежда.

Она лишь раз взглянула на них. Для нее они не выглядели как солдаты; в своих фуражках с широкими кокардами они выглядели скорее как члены оркестра, привыкшие держать музыкальные инструменты, а не оружие. Они казались забавными, слабыми и бестолковыми, но она знала, что эти люди – хитрые, осторожные и опасные для всех вокруг, включая самих себя.

Один сказал:

– Йе Чун-Ча, вы заслужили поощрение. Его превосходительство Ким Чон Ун проинформирован и передает вам личную благодарность. Вознаграждение будет соответствующим.

Она протянула им назад испачканное полотенце и мыло.

– Насколько соответствующим?

Генералы переглянулись, не скрывая изумления от ее комментария.

– Его превосходительство это решит, – сказал один. – И вы будете признательны, что бы он ни решил.

Его спутник добавил:

– Нет высшей чести, чем служить своей стране.

Она с непроницаемым лицом смотрела на них обоих. Потом развернулась и пошла по коридору – прочь из лагеря. Многие по пути поглядывали на нее. Никто не пытался встретиться с ней глазами. Никто, даже самые лютые из охранников. Весть о том, что она сделала, уже облетела лагерь. Поэтому никто не хотел смотреть Йе Чун-Ча в глаза – они могли оказаться последним, что этот человек увидит в жизни.

Ее неподвижный взгляд был направлен прямо вперед.

За четырехметровым забором ждал пикап. Дверца открылась, и она забралась внутрь.

Пикап сразу отъехал, направляясь на юг, в столицу – Пхеньян. У нее была там квартира. И машина. И еда. И чистая вода. И воны в местном банке. Больше она ни в чем не нуждалась. Она и так имела больше, чем когда-либо за свою жизнь. Гораздо больше, чем надеялась иметь. Она была за это благодарна. Благодарна, что жива.

Нельзя прощать коррупцию.

Это она знала точно.

Четверо человек погибли от ее руки сегодня.

Пикап мчался вперед.

Чун-Ча уже забыла о продажном надзирателе, требовавшем евро и секс в уплату за побег. Он не стоил того, чтобы о нем думать.

Она вернется к себе в квартиру. И будет ждать следующего звонка.

Он скоро поступит, думала она. Так всегда было.

И она будет готова. Это единственная жизнь, какая у нее есть.

И за это она тоже благодарна.

Нет высшей чести, чем служить своей стране?

Она почувствовала, как во рту набежала слюна, и сглотнула ее.

До самого Пхеньяна Чун-Ча смотрела в окно невидящим взглядом. Не разговаривала ни с одним человеком в машине.

Она всегда держала свои мысли при себе. Мысли – единственное, что они не могут у нее отнять. А они пытались. Изо всех сил. Все остальное они отняли. Но не это.

И никогда не отнимут.