Миссия в Сараево

Глава 2 Расплывчатые пятна

Дверь открылась с тихим звоном колокольчика. Внутри темно, пахло пылью и старой бумагой. Между стеллажами с книгами узкий проход к задней двери, за которой лестница вела в подвал.

Я прошел между полками, толкнул заднюю дверь. Лестница вниз, крутая, деревянные ступени скрипят под ногами. Внизу теплый желтый свет керосиновой лампы, голоса.

Спустился медленно, держась за перила. Левой рукой придерживал бок, там действительно болело, хотя и не так сильно.

В подвале замолчали. Все обернулись, глядя на меня.

Чирич у стола, лицо непроницаемое. Милош у стены, скрещенные руки. Владимир на ящике, внимательный взгляд. Петар на табуретке, бледный и напряженный. Душан в углу, дрожащий.

И Елена у книжной полки.

Наши взгляды встретились. В ее глазах мелькнуло беспокойство, вопрос. Она заметила, как я держусь за бок.

Я попытался улыбнуться, показать, что все в порядке. Не уверен, насколько убедительно получилось.

— Добрый вечер, — сказал я по-сербски, стараясь говорить спокойно. — Прошу прощения за опоздание. По дороге произошла небольшая задержка.

Чирич сделал шаг вперед, глаза сузились.

— Какая задержка?

Я сделал вдох, приготовившись к игре.

— На меня напали. Трое. В переулке возле улицы Цара Душана. Ограбили. Взяли около тридцати динаров.

Милош расхохотался, но смех прозвучал фальшиво.

— Добро пожаловать в Дорчол, господин журналист!

Но Чирич не смеялся. Он смотрел на меня долгим, изучающим взглядом.

В его глазах читалось не сочувствие, а холодный расчет. Он оценивал каждое слово, каждый жест, каждую микровыражение на моем лице.

— Ударили? — спросил он наконец.

Я кивнул, отпуская бок.

— В живот. Не сильно. Хотели запугать, чтобы я быстрее отдал деньги.

— И ты отдал?

— Разумеется. — Я пожал плечами, стараясь выглядеть спокойным. — Я журналист, не боксер. Драться с тремя вооруженными головорезами это самоубийство.

Владимир встал с ящика, подошел ближе. Его умные карие глаза изучали меня с профессорской дотошностью.

— Странно, — произнес он задумчиво. — Грабители в Дорчоле обычно бьют сильнее. Особенно если жертва сопротивляется.

— Я не сопротивлялся, — спокойно ответил я. — Сразу отдал кошелек.

— Тем более странно, — настаивал Владимир, скрещивая руки на груди. — Обычно они бьют для острастки, даже если жертва не сопротивляется. Чтобы неповадно было гулять по темным переулкам.

Я встретил его взгляд, стараясь не показывать раздражения. Владимир был слишком умным. Видел слишком много. Это делало его опасным.

— Может, им повезло, что я попался покладистый, — ответил я ровно. — Или может, они торопились. Не знаю. Я не читаю мысли грабителей.

Милош фыркнул.

— Или они были милосердными христианами. Новая порода, заботятся о здоровье граждан.

Милош и Петар хмыкнули, но Чирич не улыбнулся. Он продолжал смотреть на меня тем же оценивающим взглядом. Я чувствовал, как он взвешивает вероятности, перебирает варианты.

Случайность? Провокация? Предупреждение?

Елена сделала шаг вперед, и в ее глазах я увидел искреннее беспокойство.

— Александр, с тобой все в порядке? — Голос слегка дрожал. — Может, нужен врач?

— Со мной все хорошо, Елена. — Я постарался улыбнуться, чтобы успокоить. — Благодарю за заботу.

Наши взгляды встретились, задержались на мгновение. Я видел в ее глазах больше, чем просто беспокойство. Тепло. Привязанность. Страх за меня.

И тут я понял, что Чирич тоже это видит. Он стоял чуть в стороне, но угол обзора позволял ему наблюдать за нами обоими.

Я заметил, как что-то мелькнуло в его глазах. Понимание. Подтверждение внутренней догадки.

Черт. Он знает. Или догадывается.

Наконец Чирич отвел взгляд, указал на стул у стола.

— Проходи, Соколов. Садись. Нам есть о чем поговорить. О чем-то важном.

Я кивнул, прошел к столу, опустился на стул. Старался двигаться естественно, хотя бок все еще ныл. Положил шляпу на колени, сложил руки. Привычная поза, спокойная, открытая, выражает готовность слушать.

Чирич остался стоять, нависая над столом. Классическая позиция доминирования, он выше, я сижу, он смотрит сверху вниз. Психологическое давление. В Варшаве нас учили таким приемам. Но еще учили как сопротивляться такому давлению.

Я не позволил себе съежиться или отвести взгляд. Держал спину прямо, смотрел на Чирича спокойно, с легким интересом.

— Мы вызвали тебя не просто так, — начал Чирич медленно, каждое слово взвешивая. — Нужна помощь. Серьезная помощь. Это опасное дело.

— Слушаю, — ответил я коротко.

Чирич положил на стол фотографию. Черно-белая карточка, размером с почтовую открытку. Я наклонился, рассматривая.

Молодой человек лет двадцати пяти, худое лицо с впалыми щеками, темные круги под глазами, взгляд потухший.

— Знаешь этого человека? — спросил Чирич.

Я изучил лицо. Тренированная память услужливо подсказала. Этого парня я видел в списках Артамоновв.

— Неделько Чабринович, — сказал я медленно. — Тот, которого арестовали после убийства гауптмана Шульца. Все газеты писали об этом. Хотя его убил другой Чабринович, однофамилец.

— Он мой брат! — Петар вскочил с табуретки так резко, что она чуть не опрокинулась. Подбежал к столу, схватился за край обеими руками. Лицо искажено эмоциями, страх, отчаяние, мольба. — Мой двоюродный брат! Его держат в тюрьме в Сараево! Пытают! Я не знаю, жив ли он, страдает ли, что с ним делают! Пожалуйста, помогите!

Голос сорвался на последних словах. Глаза покраснели, наполнились слезами.

Петар не притворялся это настоящая боль. Я видел такую боль раньше. В глазах Анны Залуской в Варшаве, когда она говорила о репрессиях против поляков. В глазах матерей, потерявших сыновей в русско-японской войне.

Боль тех, кто любит и не может помочь.

Я почувствовал сочувствие. Настоящее, не наигранное. Внутренний голос шептал, не поддавайся эмоциям, это манипуляция. Но сердце против воли откликалось на чужое горе.

— Мне жаль, — сказал я искренне, глядя на Петара. — Правда, очень жаль. Но что я могу сделать? Я журналист, не адвокат, не дипломат. У меня нет влияния на австрийские власти.

Чирич постучал пальцем по столу, привлекая внимание.

— Ты можешь поехать в Сараево, — сказал он жестко, без обиняков. — Как журналист. Попросить интервью у тюремной администрации. Написать статью о тюремной системе, о политических заключенных. Попытаться увидеть Неделько. Узнать, где его держат, в каком состоянии, есть ли шансы на помощь.

Я медленно откинулся на спинку стула, обдумывая его предложение. В подвале повисла напряженная тишина. Все смотрели на меня, ждали реакции.

Сараево. Столица Боснии и Герцеговины, аннексированной Австро-Венгрией в 1908 году. Город, где австрийское присутствие особенно сильное. Где майор фон Урбах, по словам Артамонова, лично контролировал контрразведывательные операции.

Ловушка. Очевидная ловушка.

Очень скверное дело. Это проверка, чтобы проверить чем я готов рисковать ради дела. Либо это привет от Урбаха, во время ложного ограбления меня предупредили, чтобы я уехал. Поездка в Сараево выглядит как наглое игнорирование предупреждения. Повод для ареста.

Либо и то, и другое одновременно.

— Сараево, — повторил я медленно, давая себе время подумать. — Логово австрийской контрразведки. Город, где каждого подозрительного иностранца проверяют по три раза. Где после недавнего убийства гауптмана Шульца особенно жесткий режим.

— Именно поэтому мы не можем послать никого из нас, — кивнул Чирич. — Сербский студент, житель Белграда, пытающийся увидеть политического заключенного это немедленный арест. Но ты русский корреспондент крупной петербургской газеты. У тебя есть легальный повод задавать вопросы. И если что-то пойдет не так, у тебя есть защита российского консульства.

— Слабая защита, — усмехнулся я, качая головой. — Австрийцы не церемонятся с подозреваемыми в шпионаже. Даже если у них иностранный паспорт. Нет, не так. Особенно если у них иностранный паспорт, это дает повод обвинить в международном заговоре.

Милош хмыкнул, стоя у стены.

— Боишься, русский?

Я холодно посмотрел на него.

— Я не боюсь. Я осторожен. Разница в том, что осторожные люди живут дольше.

— Или они просто трусы, которые прячутся за красивыми словами, — огрызнулся Милош.

Владимир вмешался, подняв руку.

— Милош, успокойся. Соколов прав, здесь нужна осторожность, а не безрассудная смелость. — Он повернулся ко мне. — Но Чирич также прав в том, что у него есть возможность, которой нет у нас. Журналистское прикрытие это реальное преимущество. Ни у кого из нас нет такого.

Елена подошла ближе, остановилась у края стола. Говорила тихо, но в голосе звучала мольба.

— Мы знаем, что это опасно, Александр. Мы не стали бы просить, если бы был другой выход. Но нам больше не к кому обратиться. Неделько… — Она замолчала, посмотрела на Петара, который стоял, вцепившись в край стола, все его тело напряжено. — Он один из нас. Он боролся за свободу. За нашу свободу. Мы не можем просто бросить его.

Я смотрел на нее. На ее лицо, искаженное беспокойством. На ее руки, нервно сжимающие край шали. На ее глаза, которые молили меня согласиться.

Она не притворялась. Я знал Елену достаточно хорошо теперь, видел ее настоящую, без масок. Она действительно волновалась за Чабриновича. И за меня.

Я анализировал ситуацию холодно, без эмоций.

Отказ это потеря доверия Чирича. Конец проникновения в организацию. Провал миссии.

Согласие это риск ареста в Сараево. Но одновременно возможность углубить легенду, доказать преданность делу. Выход на более серьезные контакты.

Промежуточный вариант, согласиться с условиями, оставить себе пути отхода.

Я сделал вдох, принимая решение.

— Хорошо, — сказал я медленно, глядя Чиричу в глаза. — Я поеду.

Петар ахнул, схватил меня за руку.

— Спасибо! Спасибо, господин Соколов! Я… Я не знаю, как отблагодарить…

— Не благодари раньше времени, — остановил я его мягко, высвобождая руку. — Я сказал, что поеду. Но есть условия.

Чирич скрестил руки на груди.

— Какие условия?

— Первое, — я поднял один палец, — я узнаю только то, что смогу узнать легально. Журналистское интервью, официальные запросы. Никакого взлома архивов, подкупа охранников или других нелегальных действий. Если меня арестуют, моя миссия провалена, и вы не получите никакой информации.

Чирич кивнул медленно.

— Разумно. Продолжай.

— Второе, — я поднял второй палец, — я не даю гарантий. Австрийцы могут отказать в интервью. Могут заподозрить что-то и отказать в доступе к заключенному. Могут вообще запретить мне въезд в Сараево. Я попытаюсь, но если увижу, что ситуация слишком опасна, отступлю.

Милош фыркнул презрительно.

— Значит, сбежишь при первой трудности?

— При первой реальной угрозе ареста — да, — ответил я спокойно, поворачиваясь к нему. — Потому что арестованный журналист вам не поможет. Свободный журналист, который вернется с хоть какой-то информацией, будет полезен.

Владимир кивнул.

— Логика железная. Я бы на его месте действовал так же.

Чирич смотрел на меня долго, изучающе. Потом медленно кивнул.

— Договорились. Твои условия приняты. Но и у нас есть условие.

— Какое?

— У тебя три дня, — сказал Чирич жестко. — Три дня на поездку, встречи, возвращение. Если через три дня ты не вернешься с информацией, я пойму это так, что тебя либо арестовали, либо ты сбежал. В обоих случаях мы больше не увидимся.

Угроза висела в воздухе, невысказанная, но понятная. Если я не вернусь, меня сочтут предателем или трусом. А предателей «Млада Босна» не прощает.

— Три дня, — повторил я, кивая. — Достаточно. Поезд до Сараево идет семь часов. День на встречи и интервью. Обратно. Уложусь.

Чирич протянул руку.

— Договорились?

Я посмотрел на протянутую руку. Широкую ладонь, мозолистую, с несколькими старыми шрамами. Руку человека, который не боялся грязной работы.

Пожать ее значит связать себя обязательством. Не юридическим, но моральным. В их мире, мире подполья и конспирации, такие обязательства значили больше, чем контракты.

Я протянул руку, пожал руку Чирича. Крепко, твердо, глядя ему в глаза.

— Договорились.

Его рукопожатие было железным, он сильно сжимал мою кисть, проверяя хватку. Я сжал в ответ. Несколько секунд мы стояли так, сцепившись руками, глядя друг другу в глаза. Проверка. Испытание воли.

Потом Чирич разжал пальцы, отпустил. На губах мелькнула тень улыбки.

— Хорошо. Значит, выезжаешь завтра утром?

— Утренний поезд уходит в семь часов, — сказал я, вспоминая расписание, которое изучил еще на второй день в Белграде. Надо всегда знать пути отхода, расписание транспорта, расположение вокзалов. — Приеду в Сараево к двум часам дня. У меня будет остаток дня и вечер для встреч.

Владимир подошел ближе.

— Тебе нужны контакты в Сараево? У нас есть люди…

— Нет, — резко перебил Чирич, качая головой. — Никаких контактов. Он едет как независимый журналист. Если его свяжут с нашими людьми, все рухнет. Австрийцы арестуют не только его, но и тех, с кем он встречался.

— Но как он узнает…

— У меня есть план, — вмешался я. — Официальный запрос в тюремное управление на интервью. Ссылка на свою статью в «Новом времени» как доказательство журналистских полномочий. Если откажут, попытаюсь через российское консульство, у них должны быть каналы для запросов о заключенных.

Чирич одобрительно кивнул.

— Разумно. Действуй через официальные каналы. Это безопаснее.

Петар снова схватил меня за руку, глаза повлажнели.

— Если увидите Неделько… передайте ему… скажите, что я не забыл. Что мы все не забыли. Что мы боремся дальше.

Я посмотрел на его лицо, искаженное эмоциями, и почувствовал неожиданный укол совести. Этот юноша действительно верил. Верил в дело, в справедливость, в то, что его жертвы не напрасны.

А я использовал его веру для своей миссии.

— Передам, — пообещал я тихо. — Если смогу увидеть его, обязательно передам.

Петар закрыл глаза, губы задрожали. Кивнул, не в силах говорить.

Душан застонал в углу, снова скрючившись. Ломка усиливалась. Чирич посмотрел на него, но промолчал.

Вместо этого он обернулся ко мне.

— Есть еще вопросы?

Я задумался на мгновение. Покачал головой.

— Тогда встретимся через три дня, — сказал Чирич, протягивая руку снова. — Здесь, в этом подвале. Вечером, в восемь часов.

Я пожал руку.

— Буду.

— Удачи, Соколов. Ты нам понадобишься живым и на свободе.

— Постараюсь не разочаровать.

Встреча закончилась. Милош первым направился к лестнице, затем Владимир, который задумчиво посмотрел на меня напоследок. Петар задержался, снова пробормотал слова благодарности, потом тоже ушел. Душан исчез быстрее всех.

Остались мы втроем. Я, Чирич и Елена.

Чирич смотрел на нас обоих, и я видел, что он все понимает. Видит связь между нами. Оценивает, насколько это опасно или полезно.

— Елена, — сказал он спокойно, — у меня срочные дела, пусть господин Соколов проводит тебя домой. Надеюсь, это у него получится не так драматично, как путь сюда. Но все равно будьте осторожны. Ночью улицы могут быть вдвойне опасны.

Елена кивнула.

— Конечно.

Мы поднялись по лестнице, вышли из книжной лавки на темную улицу. Воздух был прохладным, пах дождем, над городом собирались тучи.

Сирич кивнул и скрылся за углом. Мы молча прошли квартал. Потом Елена заговорила тихо, не глядя на меня.

— Это ловушка, Александр.

Я не удивился.

— Знаю.

— Михаил проверяет тебя. Он не доверяет никому полностью. Даже мне. — Она замолчала. — Особенно после того, как мы… После той ночи.

— Он знает?

— Догадывается. — Елена наконец посмотрела на меня, и в ее глазах был страх. — Он слишком умный. Видит слишком много. И сейчас он дает тебе задание, которое может тебя убить.

Мы свернули в переулок, там царила кромещная тьма, никого вокруг. Елена остановилась, повернулась ко мне.

— Не езди, — прошептала она. — Пожалуйста. Придумай причину. Скажи, что заболел, что не успел, что угодно. Но не езди в Сараево.

Я посмотрел на ее лицо в лунном свете. Красивое, испуганное, искреннее.

— Я должен, — сказал я тихо. — Если откажусь, потеряю доверие. И все, ради чего я здесь…

— К черту доверие! — Она схватила меня за лацканы пиджака. — К черту дело! Ты мне важнее! Ты… — Голос сорвался.

Я обнял ее, притянул к себе. Она прижалась, уткнувшись лицом в мою грудь. Плечи вздрагивали.

— Я буду осторожен, — прошептал я ей в волосы. — Обещаю. Я вернусь.

— Ты не знаешь Сараево, — пробормотала она глухо. — Там везде австрийцы. Их контрразведка безжалостна. Урбах… Он чудовище. Он уже убил нескольких наших людей. Просто исчезли. Никаких следов.

Я гладил ее по спине, старадся успокоить, хотя сам чувствовал холодок тревоги.

— У меня есть преимущество. Я действительно журналист. У меня настоящие документы, настоящая статья в газете. Это не легенда, это правда.

— Этого может быть недостаточно.

— Достаточно. Должно быть.

Мы стояли так несколько минут, молча, в темноте переулка. Вокруг только ночной город, далекие голоса, лай собаки где-то вдали.

Потом Елена отстранилась, вытерла глаза тыльной стороной ладони.

— Прости. Я… я не должна была. Это крайне непрофессионально.

— Забудь о профессионализме, — сказал я, касаясь ее щеки. — Хотя бы на минуту.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, потом поднялась на носки и поцеловала. Коротко, отчаянно, как будто прощаясь.

Когда она отстранилась, в ее глазах были слезы.

— Вернись, — прошептала она. — Пожалуйста, вернись.

— Вернусь, — пообещал я. — Обязательно вернусь.

Мы молча дошли до ее дома. Расстались коротко поцеловав друг друга, и вскоре Елена уже исчезла в темноте, только тень мелькнула у двери.

Я вернулся к себе без происшествий, поднялся в свою квартиру, запер дверь, задвинул засов. Зажег керосиновую лампу, сел за стол.

За окном начал накрапывать дождь. Капли барабанили по стеклу, размывая огни города в расплывчатые пятна.