Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Было что-то сугубо английское в том, как семейство Бантингов встретило разразившуюся катастрофу, хотя сам мистер Бантинг приписывал это просто недостатку здравого смысла. Прежде всего они, повидимому, толком даже не понимали, что их действительно постигло несчастье, и во всяком случае не были им чересчур подавлены. На следующее утро все (за исключением самого мистера Бантинга) с обычным благодушием уселись за стол, разговоры велись о чем угодно, только не об этом неожиданном повороте фортуны. Такие единодушные усилия игнорировать неприятную действительность были, по мнению мистера Бантинга, совершенно неуместны. Столь же неуместной казалась ему и царившая за столом веселость; все это заставило мистера Бантинга сомневаться, обладают ли его дети достаточными умственными способностями, чтобы оценить серьезность положения. Только трагически неумолимый ход событий, которые — он ясно это видел — надвигались на них черной тучей, мог открыть им глаза.

Все же он нашел нужным обратиться к своим сыновьям с небольшой речью о необходимости улучшить свое служебное положение. Это, сказал он, очень существенно, абсолютно необходимо и должно быть сделано во что бы то ни стало. В ответ они понимающе кивнули, повидимому, проникшись сознанием, что этим действительно следует заняться.

Когда они ушли на работу, мистер Бантинг с сосредоточенным видом иога, приступающего к процессу самоуглубления, принялся обдумывать свое отчаянное положение. Его раздумья были, однако, прерваны в самой ранней стадии возгласом миссис Бантинг, хлопотавшей по хозяйству:

— Ну что пользы так унывать Джордж? Все равно ничего не поделаешь. — И она посоветовала ему «немного приободриться».

Он громко рассмеялся.

— «Приободриться»! — Когда все это на нас надвигается!

Что именно «все это», он и сам точно не знал. Воображение рисовало ему мелодраматические картины бедности: потухший очаг, пустую кладовку, комнаты, из которых вынесена вся мебель. Он видел все это и проникался смутным страхом перед грозящими лишениями и позором и перед последующей окончательной нищетой. Сколько раз приходилось ему видеть, как подобные несчастия обрушивались на голову когда-то состоятельных людей. В эти первые дни после своего увольнения он был словно загипнотизирован страхом и не мог найти в себе мужества обуздать его и спокойно обдумать свое положение.

Только железным усилием воли удалось ему заставить себя выйти из дома и предстать перед населением поселка в новом для себя качестве праздного человека. Он заранее чувствовал ужасную, неловкость при одной мысли о предстоящих встречах. Но обстоятельства сложились так, что ему не пришлось рассказывать никаких небылиц. Сосед-полковник, увидев его на улице, перебежал через дорогу, чтобы пожать ему руку и поздравить с заслуженным отдыхом. — Ваша жена сообщила мне. Теперь мы сажаем розы и читаем Омар Хайяма? Лучший удел человека! — Миссис Оски тоже поздравила его: он правильно сделал, что послушался совета своей супруги. Пастор остановил его и заметил что-то насчет «бремени и тягот нашей жизни». Все это было очень неожиданно, и он не был уверен, что его ответы всегда попадали в точку, но во всяком случае это было приятно — при условии, конечно, что он сумеет и дальше выдержать марку.

В первые недели его праздного существования очень много времени у него ушло на то, чтобы освоиться со своим положением и предугадать час, когда должна будет состояться его решительная схватка с судьбой. Его стол покрылся счетами, банковскими книжками, пачками акций и приходо-расходными сметами. Закладная была выкуплена, платить за Джули в школу больше не требовалось, и вопрос о дорогостоящих карьерах тоже, наконец, отпал. Деньги, вырученные им за продажу земли, он положил на книжку из четырех процентов годовых, и у него еще оставалась арендная плата за коттеджи. Подоходный налог платить не придется, за дом тоже. Платить ничего не надо, кроме обычного налога на недвижимость. Когда он несколько прояснившимся взором окинул эту картину, она совершенно неожиданно показалась ему в общем не столь уж мрачной. Его дела были значительно лучше, чем он предполагал. Правда, до той поры, пока сыновья станут на ноги, все время будет происходить небольшая утечка капитала, но, как бы то ни было, мистер Бантинг видел, что он может выдержать длительную осаду.

Было бы несправедливо утверждать, что мистер Бантинг был огорчен этим открытием, но оно его слегка удивило. Не раз замечал он с некоторой гордостью, что в самых важных житейских вопросах он обычно оказывался прав. Уже много лет подряд он твердил, что находится на краю банкротства. Вначале он говорил так из педагогических соображений, но затем столько раз это повторял, что и сам тому поверил. Непривычная мысль о том, что он является, в скромном масштабе, человеком обеспеченным и может делать, что ему угодно, — если не считать его обязанностей перед сыновьями, — первое время никак не укладывалась у него в голове. Но ведь вот цифры. Он позвал миссис Бантинг, и она подтвердила их правильность. Она и сама пришла к сходным выводам, произведя такие же вычисления в уме. Они проживут.

— Да, но только-только, — сказал он, вспомнив про неотвратимую утечку капитала.

— Теперь дело за мальчиками. Неужто они не могут хоть немного встряхнуться? Что, у них совсем нет самолюбия, что ли?

— Я уверена, что они постараются, милый.

— Посмотрим, — заметил мистер Бантинг не слишком оптимистическим тоном.

Так-то вот, подводя время от времени итог домашних приходов и расходов, мистер Бантинг понемногу воспрянул духом, и, пока дни текли за днями, в его духовном облике произошла перемена — из уволенного служащего он превратился в удалившегося на покой бизнесмена. Пастор был прав — он долго нес тяготы и бремя жизни и заслужил отдых и покой. Осенью его частенько можно было видеть в саду — загорелого толстенького человечка в одной жилетке и продырявленной садовой панаме, ничем особенным не занятого. Необходимости превращать газон в картофельное поле так и не возникло; у газона урвали только весьма скромную полоску земли как опытное поле для выращивания грибов. На самодельной скамейке, придавленный сверху камнем, обычно лежал очередной номер «Любителя-садовода», а фигура мистера Бантинга, вооруженного садовыми ножницами (не фирмы Брокли, но тем не менее превосходного качества), виднелась около розовых кустов, которые аккуратно подрезались согласно указаниям вышеупомянутого авторитетного периодического издания. Мысли о налоге и домашних расходах, правда, порой проносились в его мозгу, как скворцы, случайно залетевшие в амбар, чтобы тотчас оттуда выпорхнуть, но больше всего его одолевала забота, как побить Оски в разведении гибридов. От вопроса о том, как свести концы с концами, он мало-помалу отстранился, решив, что это касается прежде всего его сыновей и в особенности Эрнеста. С течением времени он усвоил роль иронически настроенного зрителя, который наблюдает, как хлопочут его дети, воображающие, что они лучше сумеют устроить свои дела, чем он когда-то сумел это сделать для них. Ну, что же, на здоровье, пусть продолжают в том же духе.

Итак, вообразите себе мистера Бантинга, когда он, решив, что оставшиеся розовые кусты могут и подождать, и удобно развалившись на садовой скамейке нож недавно сооруженным самодельным навесом, вытирает выступившие на лбу капельки пота. Он выкурит трубочку, приятно вздремнет, а там, глядишь, подоспеет четырехчасовый чай — весьма приятное нововведение последних дней. Но вот сверху, из окна джулиной спальни, нарушая его дремоту, доносится металлическое «клик-клик», перемежаясь с глубокомысленными паузами и прерывистым треском звоночка: Джули упражняется на пишущей машинке, которую Крис раздобыл для нее из ролловского гаража. Время от времени мистер Бантинг слышит, как каретка с треском проскакивает до конца строки и там безнадежно застревает. Этот дефект проистекал от того, что машинка в свое время была оборудована специальным глушителем системы Ролло-Бантинг, за счет удаления некоторых существенных частей механизма. Мистер Бантинг беспокойно ерзает на скамейке. Немыслимо ни спать, ни думать, ни даже покурить с приятностью, когда у тебя над головой устраивают такой содом. А сейчас еще Джули крикнет ему, чтобы он поднялся наверх, прихватив с собой отвертку.

— Слушай, — воззвал он к миссис Бантинг, появляясь у кухонного окна, — не можешь ли ты сказать Джули, чтобы она прекратила этот адский грохот?

— Она же готовится поступить в контору, Джордж. Ей необходимо практиковаться.

На это трудно было что-нибудь возразить.

— Удивительное дело, вечно-то она подгадает так, чтоб помешать мне соснуть после обеда — ворчит он.

Разве от них дождешься хоть капельки внимания к человеку, который так долго нес тяготы и бремя жизни.

Для Эрнеста, принужденного внезапно отказаться от надежд на приличную карьеру и заняться низменным делом выколачивания лишнего фунта в неделю (к чему отец неустанно его понуждал), наступили дни тяжких разочарований. Все, с такой любовью выношенные им жизненные теории, разом рухнули.

Так, к примеру, он был страстным почитателем брошюрок, кратко озаглавленных «Успех». Он верил в практическое применение законов психологии и в пластичность внешних обстоятельств жизни. Чтобы добиться успеха, вы должны отчетливо вообразить себя пожинающим плоды этого успеха, вы должны утверждать себя, должны верить в силу своей воли.

Эрнест верил, верил со страстью. Он считал, что обладает незаурядной силой воли. Он утверждал порой, что излучает успех, и старался внушить себе уверенное в своих силах, принимал уверенную осанку и решительное выражение лица. На сон грядущий он всякий раз известным образом настраивал свое подсознание так, что-бы и во сне продолжалось совершенствование его духа; каждая клеточка его мозга была пронизана непреклонным стремлением во что бы то ни стало добиться успеха на бухгалтерском поприще.

Ведь так хорошо все складывалось! Продажа линпортовских участков, остаток в восемьдесят фунтов после уплаты по закладной и так удачно сделанное им открытие «Старейшей школы бухгалтеров» — почему происходят подобные благоприятные стечения обстоятельств? В таких случаях обычно говорят о совпадениях, но ведь никаких совпадений не существует. Мысль воздействует на события. В позитивном мышлении есть магнетизм, который все подчиняет воле мыслителя.

И вдруг внешние обстоятельства упрямо и грубо вышли из повиновения и опрокинули все теории прикладной психологии. Мистера Бантинга выгнали со службы, и семья оказалась в довольно затруднительном положении. Вопреки всем психологическим заклинаниям шансы Эрнеста стать дипломированным бухгалтером сразу свелись к нулю.

Но он не был обескуражен. Правда, от бухгалтерии пришлось отказаться, но другие пути были открыты для него. Иной раз возникающие на первых порах препятствия только подстегивают предприимчивых людей, заставляя их с тем большей энергией добиваться успеха собственными силами. Брошюры, озаглавленные «Успех» (а надо сказать, что Эрнест не совсем от них отрекся), были полны подобных примеров: люди начинали о пустяков, используя потребность в каком-либо самом обыденном предмете, и сколачивали капитал тем, что поставляли этот предмет публике. Состояния наживались самыми неожиданными способами: торговлей открытками, разведением бабочек, выращиванием сортового клевера, поставкой конторских полотенец, — ну, словом, на тысячу ладов. Даже здесь, в Килворте, имелось предприятие по снабжению ресторанов чищенным картофелем. Непочатый край прибыльных занятий.

К своему безграничному удивлению, Эрнест был не в силах ни одного для себя придумать.

Он составил письменный перечень своих талантов, ибо всегда «лучше умел думать на бумаге». Получилось следующее: он знает стенографию, умеет печатать на машинке, обладает хорошим почерком и может вести счетные книги. Умеет еще играть на рояле. Вот и все, и сколько он ни просматривал составленный им список, он ничего не мог к нему прибавить. Разумеется, в нем таились еще не раскрытые возможности; в их существовании он был глубоко убежден. При благоприятных обстоятельствах и известной свободе действий эти скрытые в нем качества могут проявиться. Но пока что ни один человек в мире, за исключением его самого, не подозревал об их существовании. Пишущая машинка, стенография, рояль — ну кого этим удивишь!

Вот если бы ему посчастливилось попасться на глаза какому-нибудь проницательному дельцу, человеку с положением, который ищет высокоодаренного юношу, чтобы приблизить его к себе в качестве доверенного лица. Эрнест был убежден, что существуют десятки и сотни крупных коммерсантов, которые, мысленно перебирая свой штат, — как сделал бы он сам, будь он крупным коммерсантом, — ищут молодого человека именно такого типа, как Эрнест, ищут и не могут найти. Вот почему в газетах так много пишут о том, что современная молодежь ни на что не годна. Но, предположим, Эрнест добьется свидания с таким дельцом; произведет на него благоприятное впечатление. Делец подумает: «Способный юноша, этот Бантинг. У него просто не было случая проявить себя». И, положившись на свою интуицию, даст ему эту возможность, и Эрнест проявит себя так, что превзойдет самые смелые ожидания. Такие случаи бывают, почему бы нет? Эрнест не видел никаких причин, почему бы этому не случиться.

И все же ничего пока не случалось; быть может, потому, что Эрнест не применял своих теорий на практике и не добивался свиданий с проницательными дельцами, а вместо того проводил время в бесплодных и все более отчаянных попытках найти себе хоть какое-нибудь применение и почему-то ничего не мог найти. Он читал объявления в газетах о различных вакансиях, но там требовались специальности, в которых он был несведущ; кроме того, наперед нельзя было знать, приведет это к чему-нибудь путному или нет. «Должно же найтись для меня какое-нибудь дело, — думал он. — Ведь мне это дозарезу нужно!» И он хмурил брови и думал, думал. Но ничего не находилось, решительно ничего, чем бы он мог заняться, чтобы помочь семье в тяжелую минуту.

Тогда его охватила отчаяние, и, распростившись со своими тщеславными надеждами, он ударился в другую крайность — впал в болезненное самоуничижение. Он — неудачник, растяпа, ничтожная козявка. Контора городского управления — вот его лужица, и в ней он будет барахтаться всю жизнь. Сможет только по временам высовывать оттуда нос и взирать на мир, где орудуют предприимчивые и волевые молодые люди, поглощенные собой и своими делами. Молодые коммерсанты, архитекторы, поставщики, земельные агенты, люди, знакомые ему со школьной скамьи, никогда не отличавшиеся особым умом, но наделенные той напористой предприимчивостью, которой, он начинал это понимать, ему самому, к сожалению, так недоставало.

«Если бы отец помог мне начать, — размышлял он, и тут же себя одергивал: — Нет, теперь я должен действовать на свой страх и риск».

Результатом всех этих напряженных дум было нечто не слишком грандиозное, а именно объявление в «Килвортской газете», что Джордж Бантинг из коттеджа «Золотой дождь» проверяет торговые книги и составляет расчеты подоходного налога. Он показал его отцу и объяснил, что пришлось употребить «Джордж» вместо «Эрнест», так как Килвортское городское управление не одобряет, когда служащие занимаются побочным заработком, в особенности если они отбивают хлеб у членов управления.

Лицо мистера Бантинга сморщилось, словно ему сунули в рот ломтик лимона.

— Опять бухгалтерия, Эрнест? Ты все еще носишься со своей бухгалтерией! Ты бы лучше занимался как следует своим делом и старался выдвинуться на работе.

— Я стараюсь найти какую-нибудь дополнительную работу, чтобы нам было легче, — разъяснил Эрнест, уязвленный тем, как мало оценили его старания. — А у нас на службе прибавки ждать нечего.

— Ну, когда им попадается хороший работник, они и платят ему как следует, это везде так.

— Вовсе нет. Мы все на твердой ставке. Дойдешь до известной цифры, и дальше ни с места.

Но мистер Бантинг не желал даже слушать такие неправдоподобные объяснения.

— Есть же у них управляющие, как во всяком предприятии. В каждой конторе, в каждом отделе должен быть управляющий. Ты ведь не станешь меня уверять, что в городском управлении все занимают одинаковые должности?

— Нет, конечно.

— Ну вот тебе и возможность. Чудно! Как это ты не видишь. Налегай на работу, налегай! Я знаю, Эрнест, это нелегко. Я сам через это прошел.

— Я уж и так налегаю, папа.

— Пойми, что сказал поэт, — заметил мистер Бантинг, ухватив за хвост цитату, промелькнувшую в его уме. — «Великих удел достигать до вершин, но путь к ним проложат они не одни. Их думы в заоблачных высях парят, пока их безвольные спутники спят».

— Я хочу только подбодрить тебя, — сказал он, встретив изумленный взгляд Эрнеста. — Нужно же что-то сделать, чтоб мы не завязли в долгах. И как можно скорее.

Из этого разговора Эрнест вынес убеждение, что в иных случаях его отец может быть самым тупоголовым человеком во всем Соединенном королевстве.

Но он твердо решил, что должен что-то предпринять. Когда-нибудь, как-нибудь он еще покажет себя. И, главное, будет действовать на свой страх и риск. Эта проверка торговых книг, которую он придумал, — это просто так, пока нет ничего лучшего. Потом, о, потом он займется другими, действительно серьезными вещами.

Крис стоял в пижаме перед туалетным столиком и энергично приглаживал щеткой волосы. Он знаком предложил Эрнесту притворить плотнее дверь.

— Послушай, Эрнест...

— Ну?

— Завтра утром, у вас поднимется буча. Эрнест, занятый расстегиванием жилетки, вопросительно вскинул глаза на брата. — Я покончил с банком, — заявил Крис с таким возбужденным видом, словно хотел сообщить, что он его ограбил.

— Что?

— С банком Барклэй все покончено. Получил работу в гараже у Ролло. Для начала лишние десять шиллингов в неделю.

— Ты бросил банк? — Эрнест был ошеломлен.

— Ну да. Отец же сказал, что мы должны двигаться вперед, верно? Вот я и двинулся.

Эрнест заметил, что он взирает на своего младшего брата с чувством, похожим на восхищение. Быть может, Крис совершил непростительную глупость, но он, без сомнения, был одним из тех предприимчивых и волевых людей, которым Эрнест так завидовал.

Мистер Бантинг после завтрака просматривал «Сирену» и не сразу понял, что его ставят в известность о свершившемся факте. Ему показалось, что с ним просто советуются.

— Но я уже ушел оттуда.

— То есть как?

— Да так, ушел, и все, — сказал Крис. — Бросил банк.

Прошло несколько секунд, прежде чем мистер Бантинг уяснил себе, что его сын действительно сделал то, о чем он говорит, — не посоветовавшись, не спросив разрешения, даже не предупредив его, бросил банк Барклэя и сегодня утром уже приступает к работе в ролловском гараже.

Как только эта ошеломляющая мысль проникла в его сознание, наступила короткая, но ужасная пауза, во время которой лицо мистера Бантинга медленно багровело. Когда дар речи вернулся к нему, его первые слова были столь образны, что миссис Бантинг пришлось напомнить о присутствии дочери.

Усилием воли он заставил себя говорить более связно: — Ты бросил хорошее место... погубил свое будущее?.. И все лишь ради того, чтобы торчать у бензиновой колонки? Одурел ты, что ли? И после всего, что я для тебя сделал! Какого чорта, спрашивается, я платил за тебя в школу?

— Но я буду обучаться технике, папа, и зарабатывать лишних десять шиллингов в неделю.

— Технике!.. Накачивать шины и лепить заплаты — вот и вся твоя техника.

— Но послушай, папа, ты же сам всегда говорил, что мы должны быть более предприимчивыми.

Мистер Бантинг, все время шагавший из угла в угол, даже остановился. Он вперил в Криса такой изумленный и пристальный взор, словно только сейчас понял, какого, прости господи, болвана произвел он на свет.

— Ты что ж воображаешь, что проявил предприимчивость?

— Конечно. А разве нет?

Мистер Бантинг воздел руки к небу. — Хороша предприимчивость! Отказался от прекрасной карьеры...

— Ну, а избранная мной сфера, профессия инженера чем плохая карьера?

Неожиданно промелькнувшая в словах Криса рифма, да еще в такой сугубо напряженный момент, рассмешила Джули; она прыснула, но тут же осеклась. Мать испуганно шикнула на нее. Мистер Бантинг бросил подозрительный взгляд в их сторону и вернулся к прежней теме.

— Беда, Крис, в том, — торжественно произнес он, — что у тебя нет никакого понимания... нет понимания... этого... ну, одним словом, у тебя нет понимания. Ты предпочитаешь возиться с автомобильными моторами, лишь бы не утруждать себя экзаменами. Тебя это тешит, сегодня это твой новый конек, ну, а что будет завтра — об этом ты и не думаешь. Но помяни мое слово: Немезида тебя настигает, и тогда ты сам поймешь, каким ты был ослом. Рабочий в гараже! После всего, что я для него сделал! — повторял он снова и снова. Он был не на шутку расстроен.

— Но теперь уж вое кончено, папа, — сказал Крис, несколько смущенный волнением отца. — Старый Лик не возьмет меня обратно в банк. К тому же я уже купил комбинезон.

— Fait accompli[2], — вставил Эрнест.

— Пожалуйста, не остри, — свирепо огрызнулся мистер Бантинг. — Все вы воображаете, что нивесть как умны и лучше всех все знаете. Ну и живите, как хотите. — И, проворчав, что жизнь скоро их кое-чему научит, мистер Бантинг развернул, наконец, газету, не столько, впрочем, чтобы ее читать, сколько для того, чтобы под этим прикрытием продолжать свою воркотню.

— Не понимаю я отца, — задумчиво промолвил Крис вечером. — Сам вечно твердит, что мы должны двигаться вперед, а когда что-нибудь для этого сделаешь, начинает корчить из себя обиженного.

Но в гараже Ролло Крис был по-настоящему счастлив. Этот гараж был его излюбленным местом отдыха. Входить или выходить из мастерской гаража не как случайный посетитель, а как лицо, причисленное к штату и наделенное различными правами и привилегиями, вплоть до права управлять машинами, — большего он и не требовал от жизни. Теперь он носил синий комбинезон, и из кармана у него торчал гаечный ключ. Целыми днями он вдыхал запах машинного масла, резины и целлюлозы — специфический запах гаража, оценить который может только подлинный энтузиаст-автомобилист.

Гараж Ролло назывался «Первый килвортский гараж». При нем имелся огромный выставочный зал, где стояли новые автомобили — чудесные, ослепительно отполированные, безупречные со всех точек зрения. При одном взгляде на них Криса охватывал экстаз, как верующего при созерцании божества. В этих сказочных чудовищах дремали силы, которые можно было пробудить к жизни одним прикосновением пальцев, и тогда, послушные, бездумные, неутомимые, они помчат вас хоть на край света, Пределом мечтаний было иметь свой собственный «тозер-райт» стоимостью в 1000 гиней. На худой конец можно было бы обойтись и «бентли» или большим «райли». Да, по правде говоря, Крис был бы в восторге, имей он даже второсортный фордик или вообще любую работающую на бензине и способную к передвижению автоколымагу. Созерцая автомобили, стоявшие в выставочном зале, он испытывая священный трепет перед теми сверхчеловеческими умам, которые могли измыслить подобные чудеса. — Чорт возьми! — бормотал он в благоговейном восторге. — Красавцы!

В мастерской стояли старые, замызганные машины, в той или иной степени разобранные и распотрошенные. Самые сокровенные их части, известные до сих пор только по описаниям и чертежам, открывались его жадному взору. Здесь вы заглядывали в нутро машины снизу вверх, словно из колодца. Машины висели над вами, поднятые для обозрения со всех сторон. Вас окружали станки, электросварочные агрегаты промыватели, различные механизмы и инструменты в безграничном многообразии.

С таким местом службы, как гараж Ролло, банк Барклэй не мог, конечно, итти ни в какое сравнение, ибо, как хорошо известно, в банке вообще нет никаких машин, если не считать за таковые пишущие и копировальные машинки. В гараже главенствовал неторопливый и всевидящий, облаченный в твидовый костюм мистер Ролло — существо спокойное, терпеливое и рассудительное. Если вы сообщали ему о каких-либо поломках или других убытках, он не вскакивал с места, как безумный, и не начинал бегать по гаражу с воплями, что его разоряют, как сделал бы мистер Бантинг; нет, он только кивал и спокойно продолжал заниматься своим делом. Если ему говорили, что он заключил выгодную сделку, он не проявлял неумеренного восторга, не пытался внушить вам, что он гений деловой изворотливости; он так же невозмутимо кивал и, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься своим делом. Поистине это был поразительный человек. Он был наделен самообладанием и чувством меры и умел воспринимать жизнь с безмятежным спокойствием. Крис восхищался им превыше всех других людей в мире и твердо решил взять его себе за образец. В частности, он очень завидовал способности мистера Ролло целый день курить, не выпуская изо рта толстую черную сигару.

Его поражало, что Берт не находил ничего примечательного в своем отце и считал даже, что в некоторых отношениях ему далеко до мистера Бантинга. Берт весьма непринужденно позволял себе критиковать его деловые приемы.

— Уж очень он косный человек, — заметил как-то Берт. — Не понимает до сих пор, как в нашем деле важна реклама.

— Какая реклама, Берт?

— Ну что ты, не знаешь, какая бывает реклама? Методы высокого давления. Здоровый, крепкий напор. Как у американцев. Всякий понимает, что в наше время нельзя вести ни одного дела без рекламы.

— Но мне кажется, у вас дело идет совсем неплохо.

— Да поди ты к чорту, американцы просто подняли бы нас насмех с нашей выставкой. Перцу в ней нет, вот что. Даже ни одной световой рекламы! А говорить с ним — только зря время тратить. Ни за что не признается, что дело идет не так, как надо. Ничем не интересуется, кроме своего крикета.

Ролло-младший был не более высокого мнения и об остальных членах своей семьи. Взять хотя бы его сестру. Крис отнюдь не принадлежал к разряду дамских угодников, готовых бегать за каждой юбкой, но сестра Берта Ролло, вне всяких сомнений, была девочка хоть куда. Крис чувствовал, что он никогда не забудет свою первую встречу с ней, — в его жизни это было событие. Как-то утром — он уже несколько недель работал тогда у Ролло — он зашел в выставочный зал посмотреть только что полученную «лагонду» и неожиданно натолкнулся на незнакомую девушку. Прежде всего он заметил, что эта девушка выглядела, как настоящая кинозвезда. Любая королева карнавала показалась бы рядом с ней просто гусыней, у нее были ослепительно желтые волосы и сверкающие шелком ноги, и она вытирала тряпкой «лагонду» с небрежно-аристократическим видом. Крис наблюдал за ней с таким напряженным вниманием, что даже забыл полюбоваться на чудесный обтекаемый радиатор «лагонды». Девушка поставила стройную ногу на подножку и, тряхнув локонами, продолжала грациозно начищать машину. Крису было ясно, что она совершенно не замечает его присутствия.

— Послушай, — взволнованно прошептал он, схватив за рукав проходившего мимо Ролло-младшего, — это кто такая?

Берт посмотрел в указанном направлении. Его взгляд был устремлен через самое дальнее окно на улицу. Прошло некоторое время, пока он уразумел, наконец, куда смотрит Крис. Тогда он перевел взгляд на более близкие предметы.

— Ах, это! — воскликнул он. — да это наша девчонка.

— Как? Твоя сестра?

Берт утвердительно кивнул. От него не укрылся странный взгляд, которым Крис смотрел на его сестру. Это его смутило, так как он всегда остро чувствовал недостатки своих родственников; он поспешил предупредить неизбежную, как ему показалось, критику по ее адресу:

— Не обращай на нее внимания, — сказал он извиняющимся тоном. — Она у нас немножко того...

Крис не сразу освоился с мыслью, что эта ослепительная красавица — сестра Берта, о которой он знал только то, что она учится где-то в городе и живет в школьном пансионе. Крис привык думать, что отсутствующая сестра Ролло-младшего была существом низшего порядка и не шла ни в какое сравнение с другими девушками. Он даже немного жалел Берта, которому так не повезло с сестрой, хотя, если уж на то пошло, то и ему по поводу Джули не было оснований особенно задирать нос. Сейчас Крис пытался выяснить, нет ли у Берта еще другой сестры или это та самая и есть, только в наружности ее почему-то произошла чудесная перемена. Да, это она и есть, единственная сестра Берта, возвратившаяся домой из пансиона.

Невольно возникала мысль, что в некоторых отношениях Ролло-младший явно туповат.

— Да, реклама, — продолжал между тем Берт. — Нужно шагать в ногу с веком. Если бы я заправлял всей этой лавочкой, хо-хо!..

И Берт с жаром начал рассказывать, как он к чорту разломал бы этот курятник и какой бы он отстроил новый гараж, весь сплошь в электрической рекламе, залитый ослепительными огнями, точ-в-точь, как тот лосанжелосский, которым он любовался на обложке журнала.

— Я бы все здесь перетряхнул. Все бы повернул по-новому. Тебе бы, конечно, поручил всякие там гроссбухи, ведь ты все же, как-никак, работал в банке. Мне самому неохота с ними возиться, а нашей девчонке тогда не справиться.

— Ты имеешь в виду свою сестру? — Крис постарался придать вопросу как можно более небрежный оттенок.

— Угу. Сейчас она этим занимается.

Крис решил, что ему представляется удобный случай удовлетворить свое любопытство.

— Кстати, как ее зовут, Берт?

— Кого? Ее? — Натужившись, сдвинув брови, Ролло-младший отвинчивал гайку. На мгновение эта операция поглотила все его внимание. — Будь она проклята, эта резьба в левую сторону. Ну-ка, будь другом, капни мне сюда немножко керосину.

Крис капнул и ждал, когда же Ролло-младший ответит на заданный ему вопрос. По, повидимому, он совершенно улетучился у него из памяти, и Крис не знал, как ему снова об этом заговорить, не уронив своего мужского достоинства. Это было глупо, Крис сам это чувствовал, и в душе ему было даже стыдно, но он испытывал непомерное, ничем не объяснимое желание во что бы то ни стало узнать ее имя. С того самого дня он непрестанно думал об этом. В конце концов у нее могло быть самое заурядное, а то и вовсе безобразное имя, что-нибудь вроде Клары или Роды. Впрочем, какое это имеет для него значение?

— Вот где можно денежки лопатой огребать, — продолжал молодой Ролло, — это если изобрести какое-нибудь новое приспособление. Вроде, например, щитка от солнца. Тот, кто его выдумал, здорово набил себе карманы. А ведь знаешь, я сам об этом думал. Честное слово, еще за год до того, как его пустили в ход. Я как раз лежал в это время с ангиной. Только я тогда не занялся этим как следует.

Он задумался над упущенной возможностью.

— А я хотел бы заняться продажей автомобилей, — сказал Крис.

— Вот еще одна область, в которой мы здесь безобразно отстаем, — сказал Ролло-младший, откладывая в сторону гаечный ключ. — Это наше английское «хотите — берите, хотите — нет» ни к чорту не годится. Американцы, так те торговлю превратили в науку. У них даже специальные колледжи есть. Ты думаешь, в американском гараже могло бы стоять столько непроданных машин? Нет, сэр, уж там что-нибудь да придумали бы. Но старик ни бельмеса не смыслит в научных методах торговли. Он думает, что тот, кому нужна машина, сам за ней придет, а ему надо только сидеть и дожидаться.

Он сообщил об этом Крису как о предельной глупости, как о каком-то беспримерном недомыслии. Крис поддакнул, хотя он не совсем понимал, что же другое надо делать мистеру Ролло.

— Но послушай, Берт, ведь если человеку не нужна машина...

— Ага, в этом-то все и дело! Ты должен сделать так, чтобы она стала ему нужна. Ты должен заставить его купить.

— Да как же ты его заставишь, если он не хочет?

— Вот об этом самом я тебе и толкую. В этом и состоит искусство торговли. Чорт, неужели ты не понимаешь, Крис? Всякий дурак сумеет продать машину тому, кто хочет ее купить. Нет, ты сумей продать независимо от того, хотят ее покупать или нет. В этом-то вся штука.

Он взъерошил волосы, силясь выразиться как можно ясней.

— Американский агент по продаже — я говорю о настоящем, стопроцентном знатоке своего дела — не беспокоится о том, хотят покупать его товар или нет. Даже наоборот, если покупатели хотят купить, так ему уже скучно иметь с ними дело, и он поскорей заканчивает с ними сделку. Он хочет заставить их хотеть. Тогда он берет их приступом и продает им свой товар.

— А я не понимаю, как он это делает?

Ролло-младший взглянул на него, начиная терять терпение.

— Так ведь об этом же я тебе и толкую. На то он и есть настоящий торговый агент. В этом и заключается искусство торговли. Я дам тебе почитать одну книжку. Она тебя кое-чему научит.

— Мне кажется, я мог бы продавать машины, — сказал Крис и погрузился в размышления. Агенты получают жалованье и комиссионные. По словам Берта, они зарабатывают сказочные суммы, особенно в Америке.

— Я думаю, что нужно понимать толк в автомобилях. И в людях, — продолжал Крис, подводя итог своим размышлениям.

— Разумеется, — нетерпеливо подтвердил Ролло-младший. — Но нужно еще овладеть искусством торговли.

В этот вечер, уходя домой, Крис набил себе все карманы рекламными брошюрками различных автомобильных фирм. Он прихватил также с собой «Искусство торговли» Гомера Цейса (цена 50 центов) — превосходнейшую книгу, если не считать некоторой нехватки страниц, израсходованных мистером Ролло на прикуривание вместо спичек. Крис взялся за изучение этой литературы с несколько смутными для него самого намерениями. Вернее даже, он вообще не рассматривал это как «изучение», во всяком случае не в том смысле, какой имеет это слово в применении к трудам Теофилуса Уокера. Будь это иначе, он, конечно, быстро бы сдался. А так ему было очень интересно знакомиться с различными особенностями автомобильных марок и узнавать, за что именно дерут с вас лишнее. Агент должен, конечно, знать все эти штуки, и Криса понемногу все больше увлекала идея сделаться агентом по продаже автомобилей.

Каждый вечер он усаживался в гостиной, обложившись автомобильными прейскурантами. Подойдя к нему, вы могли услышать невнятное однотонное бормотанье: «Модель с четырьмя дверцами — на семь фунтов дороже. Цвета — черный, серый или красновато-коричневый. Четырехцилиндровый или»... Он твердил все это снова, и снова, и снова, с таким же упорством, как Эрнест когда-то свои гаммы. И когда мистер Бантинг, несколько утомленный после проведенного в саду дня, входил в комнату, располагая с приятностью почитать «Стар», его встречало это монотонное, упрямое повторение автомобильных терминов. Он шумно шелестел газетой и выглядывал из-за нее, чтобы показать, что ему мешают.

— Что это ты там бормочешь, Крис? — не выдержал он, наконец.

— Я изучаю методы торговли, папа.

— Изучаешь... что ты изучаешь? Я думал, ты собираешься стать инженером.

— Я и собираюсь, — весело ответил Крис.

— Ты не пробыл еще и месяца на этой работе, — сказал мистер Бантинг нетерпеливо, — а уже надумал что-то новое.

— Да вовсе нет, папа. Это же автомобильное торговое дело.

Мистер Бантинг легонько стукнул кулаком во столу.

— Это ничего не меняет. Инженерное дело — это одно, а торговля совершенно другое. Неужели ты не можешь на чем-нибудь остановиться?

— Ах, папа, ты не понимаешь.

— Очень возможно, — ответил мистер Бантинг мрачно. — Но я понимаю, что если человек бросается от одного дела к другому, из него никогда не выйдет толку. Впрочем, ты, конечно, все сам лучше знаешь, поэтому продолжай, пожалуйста, изучай. Методы торговли! — произнес он язвительно и опять взялся за газету. Все чаще и чаще он теперь занимал позицию человека, который демонстративно снимает с себя всякую ответственность за поступки своих детей.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Прошло несколько недель мучительных раздумий, хлопот с объявлениями в газетах, не приносивших никакого результата, и вдруг на Хай-стрит перед Эрнестом предстала удача и, как водится, предстала внезапно и в самом неожиданном обличьи. Посланцем ее оказался бледный молодой человек в макинтоше с поднятым для пущей элегантности воротником и в полосатых брюках, купленных, как нетрудно было догадаться, еще к свадьбе. В его наружности — в круглом, мягко очерченном лице и пухлых розовых губах — было что-то женственное, однако взгляд у него был очень смышленый, и держался он с большим самообладанием. Эрнесту казалось, что этого молодого человека он уже где-то видел, по где именно и при каких обстоятельствах, он не мог вспомнить.

— Если не ошибаюсь, вы как-то выступали на концерте в городском управлении? — осведомился незнакомец.

Эрнест подтвердил этот факт и, приняв предложенную ему папиросу, тем самым очутился в плену у своего собеседника. — Значит, я не ошибся, — сказал тот, услужливо зажигая спичку и поднося ее Эрнесту. Убедившись, что после такой любезности с его стороны добыча никуда не убежит, он объявил: «Я Артур Уилсон» — таким тоном, словно это было по меньшей мере «я Хор-Белиша», и выдержал паузу, видимо, уверенный, что его немедленно узнают. Не дождавшись желаемой реакции, он пояснил: — Рыжик Уилсон из «Гармонической пятерки», — и протянул визитную карточку в подтверждение своих слов, в которых, впрочем, Эрнест не усмотрел ничего неправдоподобного.

— Ищу пианиста. Мой постоянный лежит в больнице. Так что это только на время. Вас не заинтересует? — И он уставился на Эрнеста во все глаза.

— То есть как? — начал Эрнест, не сразу осознавший всю чудовищность такого предложения. — Вы приглашаете меня играть в вашем джаз-банде?

Уилсон, повидимому, не заметил ни возрастающего удивления, с которым произносились эти слова, ни того обстоятельства, что Эрнест был потрясен его дерзостью.

— В этом сезоне больше в ходу блюзы, чем настоящая джазовая музыка, — сказал он с точностью профессионала. — У нас в репертуаре, конечно, есть всякая, и с перцем и без него. Мы на все вкусы потрафляем.

Эрнеста передернуло от такого жаргона.

— Боюсь, что это не мой жанр. Я предпочитаю классиков, а джаз не очень люблю. — Он хотел сказать: «Джаз я презираю», но удержался из вежливости.

— Ну, уж если вы классиков играете, так тут и подавно справитесь, — сказал Уилсон. — Тут вся соль в том, чтобы уловить ритм.

— Но я совсем не играю джазовую музыку, — сказал Эрнест, словно провозглашая некий моральный принцип. — Мои любимые композиторы — Бетховен, Бах. В виде исключения — Кольридж-Тэйлор. — Он не хотел показаться снобом.

— Будете получать пятнадцать шиллингов за вечер, — продолжал Уилсон, направляя его внимание на более существенную сторону вопроса. — Два вечера в неделю в течение сезона. Иногда будет и три. Кроме того, полагается ужин.

От тридцати шиллингов до двух фунтов в неделю. Несмотря на верность искусству и высоким идеалам, Эрнест немедленно произвел этот подсчет. В городском управлении он получал два фунта за целую неделю нудной, утомительной работы. Этот джаз сразу удвоит его доходы. Ему никогда не приходило в голову, что можно так легко зарабатывать деньги.

— Приходите на репетицию, попробуйте. Мы народ неплохой.

— Не знаю, смогу ли я.

— А что вам мешает?

Эрнест затруднялся ответить на этот вопрос. Ему казалось, что Уилсон сочтет его щепетильность просто глупой.

— Я вам сообщу, если надумаю.

Отделавшись от этого навязчивого юноши, он обсудит все спокойно и не торопясь. Два фунта пять шиллингов в неделю — это большой соблазн, но дело идет о принципе. Эрнест не лицемерил. Он ненавидел джаз, считая, что такая музыка действует на психику развращающе, и охотно проголосовал бы за изгнание его из программ Британской радиовещательной корпорации. Он часто распространялся на эту тему даже на службе, всякий раз отпуская какие-нибудь саркастические замечания по поводу джазовой музыки. А теперь его приглашают пианистом в джаз-банд. Играть при публике. Публично отречься от своих идеалов. Потом не оберешься всяких разговоров.

— Я подумаю, — сказал он, растерявшись от наплыва всех этих мыслей. Но другая половина его мозга говорила: стоит ли придавать этому такое значение? Он будет играть на танцевальных вечерах, только и всего. Ничего ужасного тут нет. Будет зарабатывать деньги. Его осыплют золотом. Прежние планы, повидимому, неосуществимы; на одни объявления ухлопано семь шиллингов.

— Но мне нужно подыскать кого-нибудь сегодня же. Время не терпит. Мы должны играть в пятницу.

Эрнест еще миг колебался на краю пропасти, но такая реальность, как ближайшая пятница, заставила его ринуться в бездну. — Хорошо, приду. Попробую. Посмотрим, как получится.

И у него сразу отлегло от сердца. Он принял определенное решение, а это всегда было для него самое трудное. И он продолжал путь в приподнятом настроении духа. Первые пятнадцать шиллингов — дело верное, и, может быть, на следующей неделе он получит еще столько же. Дома эти деньги будут не лишние; пригодятся в хозяйстве. Это соображение хотя и несколько запоздалое, облагородило его поступок, навело на него глянец жертвенности. Он артист, но ради семьи он, готов поступиться своими принципами, готов играть эту трескучую дребедень на потребу толпы. Так было и с Шубертом, что именно было с Шубертом, он не помнил, но что-то в этом роде было, когда тот жил в Вене.

Одно только его утешало: насколько он помнил, «Гармоническая пятерка» выступала во фраках. Показаться Килворту в костюме румынского цыгана было бы свыше его сил.

Побрившись без всякой на то необходимости и облачившись в выходной костюм, Эрнест явился на квартиру к Уилсону, готовясь к предстоящему посвящению в тайны ритма. В том мире, в который он теперь вступал, считалось аксиомой, что ритм присущ только популярной музыке. Обитатели этого мира признавали, что синкопы — изобретение Генделя (или кого-то в этом роде), но Гендель то ли не сумел оценить их в должной мере, то ли по скудости воображения испугался того огонька, который есть в синкопированной ритмике. Поэтому ни одна его вещь не может быть причислена к разряду тех, которые теперь именуются боевиками.

Хотя Рыжик Уилсон был одних лет с Эрнестом, но он уже успел обзавестись женой, ребенком и, будучи дирижером «Гармонической пятерки», пользовался некоторой известностью в Килворте. На ближайших к его жилищу улицах и особенно в соседних домах он слыл нарушителем общественной тишины и спокойствия, а репетиции «Гармонической пятерки» вызывали ярость окружающих, выливавшуюся в мстительные постукивания в стену, постоянные перебранки у дверей и бесконечные потоки писем от адвокатов. Уилсон по-своему тоже был мучеником искусства. Но и он, и миссис Уилсон относились к этим неприятностям легко и считали свое теперешнее местопребывание всего лишь временной остановкой на пути Рыжика к богатству.

Репетиции происходили в душной маленькой гостиной с цветастыми обоями и купленной в рассрочку мебелью, уже успевшей потерять свой первоначальный глянец. По стенам на ярких ленточках висела целая коллекция кукол — размалеванных женских фигурок почти без всякого одеяния; такими сувенирами торгуют все киоски в увеселительных садах и парках. Вкусы миссис Уилсон сказывались и в безделушках от Вулворта и в пестрых лентах, которыми были перевязаны занавески. На каминной доске стояли портреты Генри Холла и Джека Пэйна, а между ними портрет самого Рыжика — все трое были сняты за дирижерскими пультами. Фотография Рыжика свидетельствовала о том, что у него выработан индивидуальный стиль дирижирования. Ноты лежали в гостиной повсюду: на стульях, на рояле, на полу, и когда Эрнест вошел, Рыжик с удрученным, видом ворошил все эти груды в поисках оркестровой партии, которой, как водится, в самую нужную минуту не оказалось на месте.

— А вот и наш новый приятель, — сказал Рыжик, прерывая упражнения своих музыкантов. — Эрни Бантинг.

Его слова вызвали самый дружественный отклик:

— Пожалуйте к, нам, пожалуйте!

— Очень приятно.

— Здравствуйте, Эрни.

Музыканты «Гармонической пятерки» расположились полукругом вокруг камина, приспособив первые попавшиеся предметы в качестве сидений. Эти трое молодых людей — Чэд Драйвер, Бек Уилсон и Док Питерс — по виду могли быть чем угодно, начиная с водопроводчиков и кончая приказчиками из бакалейной лавки. В их именах была та лихость, которая считается необходимой для представителей эстрады. Следовательно, и ему придется теперь называться Эрни. Пюпитры мешали свободно двигаться по комнате, и знакомство было сочтено законченным.

— Здравствуйте, — сказал Эрнест. Он робел, стеснялся; он злился на себя, зная, что краснеет, и от одной этой мысли заливался краской по самую шею. Дотронувшись до копчика носа платком, он неуклюжим движением спрятал его обратно в карман. Совершенно ясно, что его здесь сочтут круглым дураком.

— Суньте куда-нибудь пальто и шляпу, — сказал Уилсон. — Сейчас мы начнем. — Он раздал партии. — Это новинка, друзья. Фокстрот «Луна Аризоны». Испробуем его завтра у Хэррьерса. Эрни, вы следите за мной в зеркало. А ты, Чэд, не очень усердствуй на своем барабане. Соседи опять жаловались.

— Есть, сэр.

— Берите табуретку, Эрни. Приготовился, Док? Ну, дружно! Пошли!

Волны джаза подхватили Эрнеста. Тут не было ни вступительных тактов для разгона, ни робкого касания холодной воды кончиками пальцев. Пришлось сразу вниз головой броситься в бурное море. Несколько секунд беспомощного барахтанья, и Эрнест, потонув в оглушительном реве саксофона, сбился с такта и замолчал. Рыжик остановил музыкантов.

— Простите, пожалуйста, — извинился Эрнест, весь побагровев.

— Ничего, ничего. Вы только акцентируйте посильнее и не обращайте внимания на пояснительные знаки. Это для пения. Танцующим нужен четкий ритм — раз-два. Понимаете? Ну, вот. Шпарьте, друзья!

Четкий ритм, мерное движение. Эрнест всеми силами старался не сплоховать. Это всего-навсего джаз, но он докажет им, что может играть и такую музыку. Он держал ритм, держал самую основу его, проскакивая паузы, знаки поворота, ritardando и accelerando, круша их, словно танком, и, наконец, автоматическая точность движения захватила его и грубо подчинила своей власти. С точки зрения искусства это было варварство, но такая музыка въедалась в мозг и проникала в кровь, словно сильное возбуждающее средство. Эрнест именно поэтому так восставал против нее.

Рыжик Уилсон работал над своим оркестром с большим упорством. Вскоре он сбросил с себя пиджак. Достаточно было малейшей нечеткости, и его смычок уже стучал по каминной доске, требуя остановки.

— Одна такая нота — и кончено, танцующие собьются с ритма. Ну, еще разок. Пошли — раз-два...

— У вас неплохо получается, Эрни, — сказал он в одну из пауз. — Только не жалейте вы клавиши! Шпарьте по ним сильнее. И берите октавы не мизинчиком, а средним пальцем. Громче, громче!

И вдруг глаза у него загорелись. — Громче, громче, — повторил он вполголоса, околдованный ритмом этих слов. Он застыл на месте, словно в экстазе. — Ну, друзья, кажется, нашел!

— Простите... — начал было Эрнест.

— Тсс! — Рыжик знаком остановил его. Он беззвучно шевелил губами, устремив взор в пространство. —Получается, друзья! — раздался через секунду его взволнованный голос. — Слушайте! Как вам это понравится?

И, покачиваясь из стороны в сторону, Рыжик произнес нараспев:

— Ну, как? — он с надеждой обвел всех глазами.

— Недурно, — отозвался Док Питерс после паузы, которая затянулась на секунду больше, чем следовало. Бек Уилсон тоже признал, что «задумано неплохо».

— Эрни, пустите меня к роялю, — сказал Рыжик и начал импровизировать. Такие перерывы репетиций были здесь в порядке вещей.

— Нет, не годится, — сказал Рыжик, пробуя подобрать мелодию. — Слишком похоже на «Леди Банджо». Чорт, ведь только что было в голове — чудесный мотивчик!

— Может быть, так? — сказал Бек Уилсон и извлек на пробу несколько нот из своего саксофона. Рыжик покачал головой. Эрнест понял, что он не любитель чужих идей.

— Слишком монотонно. В такой штучке должен быть огонек. Ничего, я потом вспомню, — и он записал слова в блокнот, всегда лежавший под руками на предмет запечатления вдохновенных порывов.

Мечтой Рыжика, как вскоре узнал Эрнест, было создание боевика. Всем членам «Гармонической пятерки» хотелось создать боевик, но Рыжику больше всех. В сущности говоря, это было его главной заботой. Днем он подвизался в качестве электромонтера в одной фирме, где не благоволил к тем служащим, которые занимались до поздней ночи посторонними делами и были склонны к урезыванию утренних часов своей основной работы. Создание боевика было единственным способом вырваться из-под этой тирании. Боевики писали люди самых разнообразных профессий: полисмены, священники, бармены, адвокаты. Стоит только написать боевик, и перед вами откроются врата к богатству. А дальше вы вступаете в тот мир, где издатели, граммофонные компании, кинофирмы и Британская радиовещательная корпорация толпой окружат вас, наперебой предлагая крупные контракты. Вся загвоздка в том, что заранее никогда не угадаешь, какая вещь станет боевиком, а какая нет. Этого не могут сказать даже музыкальные издатели. Вот почему, пояснил Рыжик, они отвергают столько хороших рукописей.

Спустя несколько часов Эрнест вышел на вольный воздух, в прохладу темной улицы; он был весь в поту, в ушах у него все еще стоял грохот. Какая дребедень! Какая безобразная какофония! A отделаться от нее невозможно. Она отдается во всем теле и не хочет затихнуть. Он брел вверх по Кэмберленд-авеню, чувствуя, как его ноги сами отбивают такт по тротуару, а в усталом мозгу не умолкают рев саксофона и барабанная дробь.

Вернувшись домой в «Золотой дождь», он развернул захваченные с собой ноты. Хотя проба сошла сравнительно удачно, поупражняться все-таки не мешает. А какие диковинные названия у этой чепухи! Достаточно одних заголовков, чтобы отпугнуть всякого человека со вкусом: «Мэри в сквере», «Я жду тебя, бэби». Если раньше на глаза ему попадалась такая, с позволения сказать, музыкальная продукция, он брал ее двумя пальчиками, прежде чем сесть за рояль, и откладывал подальше, точно в ней была какая-то зараза. Теперь уже в гостях такой изысканной брезгливостью не щегольнешь. Да, это самые настоящие боевики. Рыжик Уилсон уверял его, что такие штучки приносят авторам горы денег.

Пальцы Эрнеста легли на клавиши. Он сам не звал, что играет, кажется, это был Шопен. Мелодия чистая, как лунный свет, освежающая, как дождь. Он играл до тех пор, пока память не изменила ему. Потом задумался. «Побольше огонька, огонька!» — требовал Рыжик. Если Эрнест хочет заработать пятнадцать шиллингов, придется дать им этот огонек. Он взял первую уилсоновскую тетрадку, раскрыл ее и, вспомнив наставления своего нового шефа, решительно двинулся в бой.

— Славная вещичка, Эрнест, — сказал мистер Бантинг, покинувши свое кресло ради такого красивого мотива.

— Очень славная. Что это?

— «Луна Аризоны».

— Песенка? — спросил мистер Бантинг, с интересом заглядывая ему через плечо, — Я так и думал, что не соната. Ну-ка, сыграй еще разок.

«Аризона, твоя луна (пом, пом) чародейства и та-ай-ны пол-на-а», — сыграл Эрнест. Мистер Бантинг вынул трубку изо рта, откашлялся и начал подпевать с хрипотцой. — Недурненькая вещица, мелодичная.

— Это фокстрот. Я поступил в джаз-банд. Пятнадцать шиллингов в вечер. — Возвестив о своем самопожертвовании. Эрнест ждал, что отец оценит это и проникнется к нему благодарностью.

— А вот Генри Холл. Эту песенку я слышал по радио. Ну-ка, Эрнест, изобрази.

Эрнест бросил свирепый взгляд на ноты. Разве отец не понимает, как ему тяжело играть в джаз-банде, как ему ненавистна эта музыка? Зачем он так говорит? Хоть бы капля благодарности! Неужели у него такое убогое воображение?

Повидимому, воображение у мистера Бантинга было действительно убогое. Он рылся в нотах, словно маленький мальчик, с увлечением разглядывающий подарок, ко дню рождения.

— Почему ты никогда не покупаешь таких нот? Сыграй вот этот припев. Какие там слова?

Эрнест заиграл. Он играл с остервенением, с ненавистью. И чем больше он ненавидел, тем сильнее ударял по клавишам, а чем сильнее он ударял, тем лучше у него получалось.

— Пятнадцать шиллингов в вечер, — сказал отец. — Подумать только! И за что!

Шел первый час ночи, бал в клубе «Бэдмингтон» был в самом разгаре, Эрнест и его товарищи по «Гармонической пятерке» восседали на эстраде в ярком электрическом свете. Эрнест сидел бледный, вся «Гармоническая пятерка» сидела бледная, и виной этому был отчасти прожектор, заливавший их белыми лучами, отчасти же то обстоятельство, что колотить по клавишам, пиликать на скрипке и трубить в саксофон в течение четырех часов — занятие изнурительное, особенно если приходится потеть в крахмальной рубашке. Эрнест уже дошел до той стадии утомления, когда человеку не остается ничего другого, как подбадривать себя мыслью, что надо как-то «вытерпеть» оставшиеся полтора часа.

В зале наступило минутное затишье; теперь можно докурить папиросу и посмотреть на толпу. Эрнест уже не смущался, сидя на эстраде на виду у всех; в его взгляде чувствовалось равнодушие профессионала, для которого все эти балы не развлечение, а работа, и только. Танцующие покидали середину зала после очередного фокстрота и жались к стенам, точно листья, развеянные порывом ветра. Посредине очистилось свободное пространство, и здесь навощенный паркет отсвечивал, словно зеркало. В наступившей вдруг тишине чувствовалось, что скука вот-вот полоснет эту толпу своим лезвием. Когда делать перерывы в танцах и на сколько времени — это, так говаривал Рыжик, требует знания дела, и Эрнест лишний раз убеждался, что Рыжик много чего знает. Но достаточно было одной-единственной ноты, и публика снова вставала с мест, забывая о духоте и усталости. Головы поднимались выше, зевки проглатывались, отяжелевшие ноги двигались сами собой. Как марионетки! Музыка властвовала над ними, увлекала их, и, задыхающихся, рассаживала по стульям. Температура в зале держалась выше семидесяти, клочья дыма висели фестонами, стены влажно блестели. Все ждали, когда Рыжик возобновит эту оргию грохота и движения. На несколько миль в окружности почтенные граждане, погруженные в сон, лежали распростертые на кроватях, уткнувшись носом в подушки, а молодежь, которой завтра придется стоять с ноющими ногами за прилавками и зевать над конторскими книгами, шумно веселилась в этом залитом огнями зале. Девушки блистали перманентом, они кокетливо поглядывали на своих партнеров или склонялись друг к дружке головками, поверяя свои секреты. Молодые люди чувствовали себя весьма стесненно в смокингах, порой им удавалось забыть о том, до какой степени они элегантны, и тогда они держались свободнее, но все вместе больше всего напоминало пародию на великосветский бал. В общем мещанское заведение, этот клуб! Завтра играть у церемонных «Старых грамматиков», а на следующей неделе, может быть, совсем в другой части поселка, в каком-нибудь маленьком зале, где публика ведет себя запросто. Дела «Гармонической пятерки» шли блестяще. Эрнест ничего не имел бы против, если бы наступило некоторое затишье. Все-таки трудно работать в такие поздние часы — слишком много куришь, не высыпаешься как следует. Но платят хорошо. Он уже заработал... сколько? Эрнест занялся подсчетом.

— Быстрый фокс «Голубые глаза», — объявил Рыжик. Словно оборвав перед собой ленточку старта, они ринулись вперед, подхваченные ритмом. Но Эрнест продолжал думать. Когда играешь такую чепуху, мысль и глаза в этом не участвуют, они сами по себе. Время от времени его пальцы сильнее ударяли по клавишам — это должно было служить предостережением Беку, чтобы тот не заглушал рояль своим саксофоном. Бек любил подшутить; если Эрнест оглядывался, он, обычно сидевший с физиономией бесстрастной, как бланманже, вдруг подмигивал ему. За сегодняшний вечер получу гинею, мысленно подсчитал Эрнест, у «Старых грамматиков» — двадцать пять шиллингов. На прошлой неделе он дал матери два фунта. К концу сезона... И вдруг размышления Эрнеста оборвались. Он опять пробежал глазами по обращенным к эстраде лицам, отыскивая то, которое прервало его мысли.

Эви Стэг! Вот она сидит справа, в каких-нибудь пятнадцати шагах и, чуть наморщив лоб, внимательно смотрит на него. Неудивительно! Разве можно сразу поверить, что пианист в джаз-банде Рыжика Уилсона не кто иной, как Эрнест Бантинг. Она сама играет — поклонница Дебюсси. Они познакомились на балу в городском управлении и весь вечер проговорили о современных композиторах. Эви Стэг пришла на бал со своей подругой, знакомой одного клерка из городского управления, и, когда Эрнеста подвели к ней, она сидела одна, без партнера. Это было несколько месяцев назад, а в те времена он любил блеснуть остроумием насчет джаз-оркестров и «Генри Холла, заполнившего собой все радиопрограммы». Музыкальное месиво, вот как это называется. Да, он помнил свои слова. Меткое определение, почерпнутое им из одной статьи. Эви, наверное, подумала, что оно принадлежит ему. А теперь он как ни в чем не бывало сидит на ярком свету и преподносит публике это самое месиво. И даже с некоторым азартом. Вот почему Эви Стэг морщит лоб и с недоумением поглядывает на него.

Эрнест улыбнулся. И она сейчас же ответила ему дружеской улыбкой. Он помнил, какие у нее глаза, — лучистые, зеленовато-карие. На такие глаза невольно обратишь внимание. Сегодня на Эви было яркое платье в мелких цветочках — она была такая маленькая, аккуратненькая, веселая. Ему вдруг пришло в голову, что Эви Стэг одна из тех девушек, красоту которых тем лучше оцениваешь, чем чаще их видишь.

Теперь она уже знает, что это он, а не его двойник. Смешно ей... или противно? Вероятно, ни то и ни другое. Игра в джаз-банде ему самому уже не казалась таким позором, как раньше. Он уже не боялся, что это притупит его восприимчивость к хорошей музыке. Все дело в том, чтобы избежать одной роковой ошибки: нельзя считать искусством то, что к искусству не имеет ни малейшего отношения. Получив какую-нибудь новинку, «Гармоническая пятерка» сплошь и рядом приходила от нее в восторг и принимала на веру все, что о ней говорили ее восприемники, утверждавшие, что этот сногсшибательный шедевр не имеет себе равных. Эрнест не восторгался вместе с ними; он просто признавал, что такие вещи бывают одни хуже, другие лучше, но все они, вместе взятые, дешевка — вулвортовский бриллиант. Да и трудно было вдаваться в рассуждения о музыкальной этике после того, как ты четыре часа подряд дубасил по роялю. Сил хватало только на то, чтобы добраться до дому по темным безлюдным улицам и сразу завалиться в постель. Он закрывал глаза и тут же просыпался от трескотни будильника.

Городское управление, репетиции, дансинги и постель. Такова была орбита, в которой вращался Эрнест, и в течение нескольких недель, он не находил в себе достаточно энергии, чтобы выйти за ее пределы. Он так уставал, что ему было не до развлечений, не до книг, не до раздумий о будущем. Он брел глубоким туннелем, почти не надеясь выбраться когда-нибудь на поверхность. Жизнь можно было бы устроить гораздо лучше; ведь его таланты зарыты в землю и покрываются плесенью. Но он уже не видел в этом ничего трагического.

Больше всего Эрнеста мучило чувство невыразимого одиночества. Он перестал встречаться с прежними друзьями и даже не занимался спортом в свободные дни. За последние недели ему буквально не с кем было поговорить. А тут вдруг судьба послала ему Эви Стэг, девушку, насколько он помнил, самую обыкновенную, по славную и простую, не какую-нибудь фокстротную куколку.

Когда танцы кончились, Эрнест подождал ее у выхода, и она вскоре появилась в светлорыжем пальто и шляпе. Несколько месяцев назад у него нехватило бы смелости даже на такой скромный поступок. Страдая болезненным самолюбием, Эрнест был твердо убежден, что все проявляют самый горячий интерес к каждому его шагу, каждому движению. Раньше ему потребовалось бы несколько дней, чтобы набраться мужества и предложить девушке свое общество. А теперь он легко решился на это, и все вышло просто и естественно.

— Позвать такси?

— Нет, не надо. Я с удовольствием прогуляюсь.

Они спустились по ярко освещенной лестнице и вышли на темную дорогу. Первые минуты оба молчали. Потом она сказала:

— По-моему, джазовая музыка не совсем ваш стиль. А вам она правится?

— Не слишком.

— Тогда почему?..

— Мой отец остался без работы. Приходится помогать.

— Понимаю, — тихо сказала она.

Он был рад, что так откровенно сказал ей все. Она снова подняла на него глаза, заблестевшие при свете уличного фонаря.

— Вы, наверное, ужасно устаете, а это нехорошо.

— Нет, ничего, пока что держусь.

Они снова замолчали. — Как это грустно, — вдруг сказала она.

Его растрогали не самые слова, а то, как они были сказаны. Он взял ее за руку. Какая она маленькая! А рука нежная, тонкая, точно птичья лапка. Он взглянул на ее лицо: правильный точеный носик, округлый подбородок, энергичная, но мягкая линия рта. На такую девушку можно положиться.

— Расскажите мне о себе, — попросил он. — Что вы делаете? Я часто об этом думал.

— Я работаю фармацевтом у доктора Эрла. Кроме того, веду у него запись больных и секретарствую.

Он сам не знал, почему его удивил такой ответ. Ему никогда не приходило в голову, что у этой девушки есть определенная специальность. Фармацевт. Ведь это — химия, наука очень сложная. Да, у нее хорошая работа, гораздо лучше, чем у него.

— Вам, наверное, пришлось сдавать экзамен на фармацевта?

— Да, экзамен обязателен.

Он заинтересовался еще больше: — А ваши родители не здесь?

Нет, они живут в Линкольншире, и, как он понял из ее слов, в самом глухом его уголке. Надо доехать да Линкольна, пересесть на местный поезд, который идет в Бартон-Ферри, потом автобусом до Солтмарша, а оттуда еще пешком. Ему представилась деревушка, затерянная среди болот и окаймленная со всех сторон мокрыми полями, над которыми гуляет ветер. Ни библиотеки, ни лекций, ни концертов — никаких развлечений. Казалось бы, между этим мирком и кабинетом доктора Эрла в Килворте лежит непроходимая пропасть. И там, на уединенной ферме, она жила с отцом и с братьями — количество их ему так и не удалось выяснить — и вела все хозяйство. Ходила за курами, возилась в молочной, продавала масло и не переставала мечтать о том, как, бы вырваться из мертвящей скуки тамошних болот. Эта жизнь была так непохожа на все то, что знал Эрнест, так противоречила его представлению об Эви Стэг, что ему казалось, будто она рассказывает о какой-то другой планете. Но она действительно жила там, действительно делала все это и в конце концов добилась свободы. Она работала и в Ирландии и в Уэльсе и даже успела побывать на Цейлоне, когда служила на океанском пароходе. Все это казалось Эрнесту каким-то чудом. Его пальцы сильнее сжали ее тонкую кисть. Такая хрупкая, а сколько в ней упорства, в этой девушке! Он восхищался ею.

— Как же вы всего этого достигли? — Эрнест словно спрашивал: «В чем секрет успеха?» — поверив вдруг, что таким секретом можно поделиться.

Она засмеялась: — Да так, решилась, начала копить деньги, не побоялась рискнуть. Дома все были против.

— Нет, вы молодец, честное слово, молодец! — сказал он и потом надолго замолчал. Значит, надо просто решаться и действовать. Никаких мечтаний и упражнений в прикладной психологии, никаких вывертов и тонкостей. Это только я один такой, думал Эрнест. Взять хотя бы товарищей по школе, Криса, вот эту девушку... Совсем другие люди.

Она остановилась у большого, огороженного изгородью, дома. Эрнест поднял голову, разглядывая темный фасад. — Вот вы где живете? Кажется, хороший дом.

— Он разбит на отдельные квартиры. У меня комната и кухня. Спасибо, что проводили. — Она протянула руку. Ее живые темные глаза смотрели ему прямо в лицо. — Вам нужно подлечиться.

— Я прекрасно себя чувствую. Это в вас профессионал заговорил.

Они рассмеялись. Ему не хотелось отпускать ее. Он припомнил вечер в городском управлении — как он держался по отношению к ней? Должно быть, покровительственно. Эдаким заносчивым молодым джентльменом. Не дай бог, она приняла все это за чистую монету. Какой он был осел тогда, какой невероятный осел!

— Послушайте, — отважился Эрнест, — давайте как-нибудь встретимся. Пойдем в театр или в кино.

— Если вы хотите.

— Я очень хочу. Можно позвонить вам? Ведь я наперед никогда не знаю, когда у меня будет свободный вечер.

— Хорошо, звоните. Спокойной ночи.

Он дождался, когда темный дом поглотил ее, увидел, как в первом этаже вспыхнул свет и в ярко-желтом квадрате промелькнула светлорыжая шляпа, потом окно задернулось шторой. Он повернулся и пошел домой. Он посвистывал на ходу, шагая широко и свободно. Чувство одиночества исчезло, и на сердце у него, впервые за много месяцев, было легко.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мистер Бантинг не совсем одобрял Эрнеста за то, что он подвизается в качестве пианиста в джаз-банде, но лучше уж пропадать из дому по вечерам, чем киснуть в гостиной или играть какие-то этюды и сонаты вместо настоящей «залихватской» музыки. Да, пусть играет в джаз-банде, лишь бы не прикрывался именем отца, выдавая себя за бухгалтера. Все эти объявления в газете привели только к тому, что мистер Бантинг здорово опростоволосился в разговоре с соседом мистером Оски. Оски вдруг возымел желание узнать, какая сумма налога причитается с его сестры, имевшей капиталовложения в Канаде. До сих пор мистер Бантинг думал, что такое лихоимство, как взимание подоходного налога, практикуется только на Британских островах. Он очень удивился, узнав, что канадцы тоже платят подоходный налог, а выказывать свое удивление не следовало, ибо Оски нашел бы это несколько странным для консультанта по таким вопросам. Когда объявление исчезло со страниц газеты, мистер Бантинг облегченно вздохнул.

Но игра в джаз-банде, даже по пятнадцати шиллингов за вечер, занятие мало солидное; карьеры на этом себе не сделаешь. Кроме того, такое времяпрепровождение ассоциировалось у мистера Бантинга с тем, что ему приходилось слышать о «ночной жизни».

— Как бы это не повредило твоему продвижению по службе, — заметил он однажды. — Ведь в конце концов у тебя есть перспективы выдвинуться.

— Уж и «перспективы», нечего сказать, — презрительно фыркнул Эрнест.

Мистер Бантинг обиженно покосился на сына. Он не любил, когда на его слова фыркали, не любил, когда молодые люди пренебрежительно отзывались о своей работе. И то и другое стало уж слишком частым явлением. Всему виной дух времени; на терпеливый, упорный труд молодежь смотрит как на что-то отжившее, не современное. Давать им советы бесполезно; они сами все знают и поступают по-своему. Откуда у них столько самоуверенности? Крис каждое утро отправляется на работу в своем комбинезоне с таким важным видом, словно Ролло без него пропадет. Эрнест приходит с танцулек в три часа ночи во фраке и весь следующий день демонстративно зевает, чтобы и другие не забывали, как он трудится. И оба вполне удовлетворены такой убогой работой. Чем удовлетворены — тем, что зашли в тупик? Они ничего не видят дальше своего носа. Баловаться с автомобилями и проводить ночи в веселых дансингах, конечно, проще, чем упорно трудиться на службе в серьезном, солидном учреждении, но ведь такая чепуха ничего не даст в будущем. Об этом он готов твердить ежечасно. Им надо держаться за настоящую работу — «держаться крючьями стальными», как сказано у поэта, и тогда все было бы хорошо.

Но Крис и Эрнест придерживались на этот счет другого мнения и полагали, что их дела идут неплохо. Впервые в жизни они чувствовали себя независимыми в материальном отношении. Больше того, им удавалось даже вносить свою лепту в семейную казну. Таким образом тяжкое бремя облегчилось на две соломинки и не переломило верблюду спину. Мистер Бантинг уже не был похож на собаку, снискивающую пропитание только в собственном хвосте. Бюджет удалось сбалансировать. Временно — он старательно подчеркивал это слово — семья Бантингов держалась на поверхности. Ему оставалось только указывать на свою непричастность к легкомысленному поступку сыновей, одним махом похеривших такие надежные карьеры.

Мало-помалу он становился на позицию полнейшего фатализма: сыновья могут делать все что угодно — это его не касается. Они знают точку зрения отца, им советовали, как сделать лучше, их корили, предостерегали, увещевали — и все это они пропускали мимо ушей, словно он говорит для собственного удовольствия. — Ну, конечно, где уж мне! Разве я что-нибудь понимаю! — такими словами обычно заканчивал мистер Бантинг, полагая, что всякому понятна заключенная в них ирония. Но Крис и Эрнест, повидимому, принимали это как чистосердечное признание отца в своей несостоятельности. Ну, что же, пусть; это его мало трогало; он был человеком материально независимым, он пребывал, так сказать, на покое и посвящал свободное время изучению журнала «Садовод-любитель», рассчитывая когда-нибудь ошеломить Оски своими знаниями, почерпнутыми из отдела «Ответы на вопросы читателей».

Если не считать того, что авторитет его был несколько поколеблен, жизнь складывалась довольно приятно. Дешевенький будильник уже не поднимал его своим безжалостным звоном. Он слышал, как Крис уходит из дому в половине восьмого, и поворачивался на другой бок, наслаждаясь возможностью поспать часок-другой. Джули подавала ему в кровать чашку чая. Он спускался вниз как раз к тому времени, когда Эрнест уходил в городское управление. Потом не спеша завтракал, приткнув к чайнику «Сирену». «Сирена» прочитывалась от доски до доски, включая и финансовый отдел, в котором его интересовали сведения о ценных бумагах. Чтение этой страницы было вполне подходящим занятием для оставившего службу бизнесмена, а посему мистер Бантинг культивировал в себе эту привычку и читал финансовый отдел, может быть, не очень в нем разбираясь, но зато с большим интересом и вниманием. Он подумывал, не продать ли консоли и не купить ли акции Объединенного треста.

— Прежде чем решать, посоветуйся с Эрнестом, — твердым голосом сказала ему миссис Бантинг.

— Посоветуйся с Эрнестом! — фыркнул он. Этого еще недоставало. Чего от него хотят — чтобы он бегал с каждым вопросом к детям?

— Гм! — хмыкнул он, глядя поверх газеты и уже слегка ощетинившись. — Ты думаешь, я сам ничего не понимаю?

К сожалению, похоже было на то, что именно так думает и жена, и Эрнест, и все остальные.

— Посоветуйся с Эрнестом! — пробормотал он несколько раз подряд весьма насмешливым тоном, с загадочной усмешкой на устах. Эта усмешка должна была показать миссис Бантинг, что у него имеются свои собственные соображения на сей счет — сокровенные, глубокие и ей недоступные.

Однажды вечером Крис опять прикатил на машине. Мистер Бантинг, сажавший, стоя на коленях, тюльпановые луковицы, узнал об этом по оглушительному грохоту и треску, которые угрожающим crescendo надвигались на него с тыла. Он с испугом поднял голову и увидел капот сильно подержанной машины, осторожно пролезавшей в раскрытые настежь ворота. Там она остановилась, словно напуганная его свирепым взглядом, и судорожно зафыркала, выпуская сзади клубы дыма. Потом — мистер Бантинг не поверил своим глазам при виде такого святотатства — двинулась вперед. Одно ее колесо шло по асфальтовой дорожке, другое приминало только что подстриженный и укатанный газон. Перед мысленным взором оцепеневшего мистера Бантинга пронеслись видения поверженных наземь шпалер, изувеченных кустов и бордюров. Он побагровел от ярости, но не двинулся с места. Машина остановилась в трех футах от недавно посаженного «золотого дождя» (мистер Бантинг уже считал его погибшим), и из нее вышел Крис.

Мистер Бантинг вонзил совок в клумбу, решительным движением надвинул на лоб свою садовую панаму и шагнул к сыну, уверенный, что тот убоится его грозного взгляда. Но Крис весело встретил отца! Он был доволен тем, что так ловко провел машину.

— Скажи, пожалуйста, Крис, что это такое?

— Восьмисильный «конвэй», — сказал Крис, истолковывая отцовскую горячность как проявление вполне естественной любознательности. — Всего пять лет на ходу и в полном порядке, — он любовно погладил капот, словно породистого коня.

Мистер Бантинг смерил машину презрительным взглядом. Следов разрушения позади нее не было заметно, колеса на целый ярд не доходили до его обожаемых тюльпанов. Секунду он подыскивал, что бы такое сказать, чтобы поразить Криса на месте. Правда, машина уже в саду. Теперь поздно говорить, что он этого не допустит. Она уже здесь. Как жаль, что он был далеко от ворот, когда она въезжала!

— Разве можно въезжать сюда на машине, Крис! — все-таки сказал он. — Такая неосторожность безнаказанно не проходит.

— Ничего, здесь места хватит. Это только так кажется, что машина не пройдет, а потом отлично проходит. Ну-с, как она вам нравится?

Мистеру Бантингу она явно не нравилась. Он осмотрел ее сзади и спереди, выискивая, к чему бы придраться. Даже марки не видно. Его всегда удивляю, как это некоторые ухитряются с такой легкостью отличать одну марку от другой.

— Какая это машина, как ты сказал?

— Восьмисильный «конвэй». Одна из самых популярных моделей легковой машины. Расход горючего — галлон на сорок миль. Налог — шесть фунтов. Теперь попрошу вас сесть за руль.

— Это еще зачем?

— Чтобы оценить прекрасную видимость дороги. Сиденья, как сами можете убедиться, выдвижные. — Он показал это. — Сидишь, как в кресле.

— Нечего мне туда залезать, я и так все вижу.

— Механизм управления «конвэя», — продолжал Крис, и мистер Бантинг, уловил в его голове какую-то подозрительную четкость: Крис сыпал словами, точно лектор, — механизм управления — сама простота. Вследствие этого править им гораздо легче, чем какой-либо другой машиной. Благодаря синхронизированному сцеплению второй и третьей скоростей переключение происходит бесшумно. Вот стартер. Прошу нажать эту кнопку.

В ответ на это предложение мистер Бантинг, совершенно сбитый с толку, нагнулся и нажал кнопку. — Эй, эй, она поехала! — крикнул он, отскакивая назад. — Крис, останови ее. Еще испортим!

— Ничего, ничего, она не на скорости. «Конвэй» славится тем, что легко берет с места, — продолжал Крис, выключая зажигание. (Он обращался с машиной с исключительным мастерством). — Обивка ставится синяя или серая, в зависимости от окраски кузова. Теперь будьте любезны сесть.

— Да слушай...

— Ну, папа, что тебе стоит?

— Ладно, ладно, уж если тебе так хочется, — сказал мистер Бантинг и забрался в машину. Он чувствовал, что ведет себя неподобающим образом, но ему никогда в жизни не приходилось сидеть на шоферском месте. Циферблаты и всякие другие приборы на переднем щитке заинтриговали его. Сидя за рулем, он чувствовал себя необычайно солидным и важным.

— А где гудок? — спросил он, тщетно отыскивая глазами рожок с резиновой грушей.

— Вот, пожалуйста. Электрический.

Мистер Бантинг нажал кнопку. — Хорошо гудит. Это сразу услышишь. Гм, электрический! — Эго произвело па него сильное впечатление.

— Гидравлические тормоза. Все модели снабжены световыми сигналами. Прошу обратить внимание на прекрасные часы с светящимся циферблатом.

— Не вижу. Где они, Крис?

— Часов нет. Я их снял и продал за пять шиллингов. Синхронизированного сцепления на этой модели тоже нет.

Отец уставился на Криса и долго не сводил с него глаз.

— Какой же смысл говорить «посмотрите на часы», когда никаких часов нет? Что это, милые шуточки?

— Я практикуюсь. Это работа с покупателем. Ну как, получается?

— Практикуешься на мне? — Мистер Бантинг усмотрел в этом явное неуважение к отцу.

— Постой, папа. Скажи мне теперь, что ты чувствовал — заинтересовал я тебя, пробудил в тебе желание приобрести машину? Ведь в этом все дело.

— Я не глухой, слышал, что ты говорил.

— Нет, папа, неужели ты не понимаешь, как для меня важно продать несколько машин? Тогда можно будет просить комиссионные. Ролло нужен новый торговый агент. Теперешний — тряпка, никуда не годится. Он старик — ему уже за пятьдесят перевалило.

Мистер Бантинг поморщился.

— С другой стороны, — продолжал Крис, стараясь быть беспристрастным, — меня могут счесть молокососом. Я и на самом деле выгляжу мальчишкой. В том-то все и горе. Может быть, усы отпустить?

Немало мужества требовалось, чтобы выговорить это, по Крис остался доволен собой — все получилось очень естественно. Выращивание усов задача нелегкая, и ему хотелось прощупать мнение людей посторонних. Хуже всего тот переходный период, когда вместо усов ни то ни се, и ты становишься предметом всеобщего и неотвязного внимания и должен всякому разъяснять свои намерения. Тем не менее каждый обладатель усов как-то преодолевает эти трудности и мало-помалу приучает окружающих к своей изменившейся наружности. Мистер Бантинг сам носил усы, и в данном случае Крис обращался к нему за моральной поддержкой.

— Я думаю, что усы мне помогут. Вид будет посолиднее.

— Экономия времени — не надо бриться по утрам. В этом все наше преимущество. А постареть ты еще успеешь. И знаешь что, отведи-ка ты эту машину в гараж Ролло, пока не испортил.

— А я ее купил.

Мистер Бантинг остановился, как вкопанный. Громоподобный звук, вырвавшийся из его уст, должен был означать, вопрос.

— Я купил ее, — повторил Крис. И, точно этого было недостаточно, добавил: — Она теперь наша.

— Ты что же... на самом деле купил? — Это не укладывалось у него в голове.

— Да. Я теперь работаю сверхурочно, буду постепенно выплачивать.

Мистер Бантинг растерянно смотрел на сына. Непостижимое существо! Их разделяли необъятные шири пространства и времени.

— Ну что ты тут поделаешь! — воскликнул он. — Я бьюсь, как рыба об лед, чтобы семья не погибла, а он не дал нам еще концы с концами свести и — смотрите, пожалуйста — пошел и купил машину в кредит. Мы не лорды и не миллионеры, Крис. Мы обыкновенные люди.

— Да я расплачусь за нее, а весной продам и наживу на этом. Кроме того я хочу, чтобы ты научился править.

— Я — править? — У мистера Бантинга была привычка машинально повторять чужие слова, и сейчас он делал то же самое со все возрастающим нетерпением в голосе. То, что сказал Крис, не сразу дошло до его сознания, а когда, наконец, дошло, в глубине его существа зародилось не лишенное приятности волнение, которое пришлось немедленно подавить.

— Садись, я тебя поучу.

Мистер Бантинг замотал головой, борясь с искушением. — Я не одобряю этой покупки. Ты даже денег не заплатил, а что если поломаешь? Необдуманный поступок, Кристофер.

Тем не менее он смотрел на машину уже по-новому. Он обошел ее, стараясь ничем не выдать своего интереса, и убедился при ближайшем рассмотрении, что машина совсем приличная. И верх у нее настоящий, не какой-нибудь там брезентовый. Это ему очень понравилось — так гораздо шикарнее. Эмаль во многих местах облупилась, но это дело поправимое. Надо попросить Кордера, чтобы прислал от Брокли баночку «Пингто». Вот шоферское место и разные приборы на переднем щитке. Сидишь там, как машинист, берешься то за одни рычаг, то за другой и мчишься вперед. А сколько раз бывало так, что мистер Бантинг плелся по пыльной дороге, с завистью поглядывая на состоятельных людей, которые обгоняли его на собственных машинах.

— А трудно выучиться?

— Проще простого. Сейчас я тебе вое объясню.

— Да я собственно не собираюсь учиться, — сказал мистер Бантинг. — Но если уж тебе так хочется, то покажи в общих чертах.

А вечером он сидел в своем кресле в гостиной и с задумчивым видом осторожно постукивал по ковру сначала левой ногой, потом правой. Левой — газ, правой — тормоз. Кнопка гудка на руле. Мысленно он проехал от «Золотого дождя» по Кэмберленд-авеню (раскланявшись с ошеломленным Оски) и под сдержанный басок гудка свернул на Килворт-роуд. Если впереди на дороге что-нибудь покажется, — правой ногой на тормоз. Нет ничего проще.

— Я, кажется, понял, Крис, — сказал он. — А сколько сейчас плохих шоферов! Сами не знают, что делают.

Машину осматривали все члены семьи: Джули — с восторгом, миссис Бантинг — недоверчиво поджав губы, а Эрнест, остановившийся при виде ее в воротах, — с чувством, похожим на зависть к младшему брату, который так явно опережал его во всем.

— Крис, ты меня научишь править? — ворковала Джули.

— Сначала папу.

Мистер Бантинг бросил исподтишка взгляд на жену. — Вряд ли папа захочет учиться управлять машиной, — спокойно и твердо сказала она.

— Ну, мама!

— Пусть этим занимаются те, кто помоложе. Но им тоже не следует забывать об осторожности, — добавила она, и мистер Бантинг сразу помрачнел.

— А ты подумай, как ему будет удобно ездить самому в Линпорт за арендной платой.

— Эта, пожалуй, верно, — сказал мистер Бантинг, уступая такому неотразимому аргументу.

— Он и тебя будет катать, мама.

— Чтобы отец катал меня? Нет, покорно благодарю! — Но восьмицилиндровый «конвэй»... — не отступал

Крис.

— Вряд ли папа захочет возиться с машиной. Не такие его годы. Это слишком опасно.

Мистер Бантинг вскипел: «Неужели она думает, что у меня нехватит мозгов управлять машиной?» — и решил отстоять свои права. Так началось его обучение.

Ее звали Моника. Когда мистер Ролло обращался к ней своим звучным голосом, придававшим мелодичность каждому произнесенному им слову, Крис всякий раз настораживался и в конце сделал это открытие. Моника! Ему доставляло удовольствие повторять ее имя вслух и чувствовать его сладость на языке. Как-то раз, в минуту задумчивости, часто нападавшей на него за последнее время, Крис начертал это имя грязным пальцем на капоте машины, которую ему поручили вычистить, — начертал исключительно для того, чтобы полюбоваться его красотой. Он тут же опомнился и поспешно стер написанное, похолодев от ужаса при мысли, что кто-нибудь из служащих гаража мог оказаться невольным свидетелем его временного умопомешательства. Но нет, все механики были заняты своими делами. Крис облегченно вздохнул. Однако, вернувшись к своей работе, он вдруг обнаружил, что слово все еще видно. Там, где лакировка отсвечивала в лучах солнца, на виду у всех красовались маслянистые буквы: «МОНИКА». Перепуганный Крис схватил смоченную в керосине тряпку, сильными размашистыми движениями руки стер написанное и заново начистил капот. Но до самого конца работы он то и дело осматривал нос машины под разными углами. И все равно у него не было уверенности, что дождь не обнаружит «Монику» и что в один прекрасный день его безумный поступок не станет предметом насмешек для всего мира. Этот случай подействовал на Криса отрезвляюще; он понял, что любовь вещь опасная.

Хотя с ним она держалась крайне заносчиво и высокомерно, то дразня его, то обдавая таким холодом, что он робел и терялся в ее присутствии, тем не менее он заметил, что при появлении отца все эти замашки исчезали бесследно, уступая место почтительности и беспрекословному повиновению. Эти быстрые переходы от высокомерия к скромности многое ему открыли. И насколько легче ему стало переносить ее тон презрительного превосходства с тех пор, как он понял, что это всего лишь защитная окраска. Его уже не пугали ни горделивые взгляды, ни взмахи ресниц — манера, перенятая (как уверял Ролло-младший) у Марлен Дитрих. Ах, если б только Моника знала! Ведь она куда красивее самой Марлен. Уж брови-то во всяком случае лучше. И Ролло-младший и сам Крис были согласны в том, что Марлен Дитрих — ломака, но что касается Моники, то она была ломакой только в глазах своего брата.

Когда она появилась однажды в мастерской и потребовала немедленно дать ей расписание дежурств, Берт Ролло сказал:

— Слыхал, Крис? «Немедленно»! Вот нахальство!

— Ей, наверно, нужно выписывать ведомость на жалованье, — ответил Крис, якобы не столько в ее защиту, сколько в интересах истины.

— Подумаешь, какая деловая особа. Сама только романы читает. У нее в конторе всегда припрятана какая-нибудь книжонка под подушкой на стуле. Зазналась, больше ничего. — И Берт начал приводить другие примеры ее зазнайства, с которым ему приходилось сталкиваться и дома, приоткрывая перед Крисом пленительную картину домашнего быта семейства Ролло. Ни одному биографу не удавалось так увлекать читателей рассказами о поступках великих мира сего, как увлекал Криса Берт Ролло болтовней о многообразных проступках своей сестры. Какой он счастливый, этот Берт! Живет в одном доме с богиней, сидит с ней за одним столом, поднимается по одной лестнице, когда они вечером расходятся по спальням. И хоть бы он понимал свое счастье. Так нет же, ссорится с ней, только и всего! У этого человека нет ни капли здравого смысла, он грубиян, и к тому же слеп на оба глаза. Ему, например, ничего не стоит произвести налет на ее комнату, попользоваться там всякими сокровищами и отправиться на свидание с другими девушками. Как-то раз он явился в мастерскую с флаконом духов и порекомендовал их Крису как великолепную замену бриллиантина.

— Это я у нашей девчонки спер, — сказал он. — Попробуй, намажь волосы.

Крис с таким благоговением взял у него флакон, словно это была священная реликвия. Флакон с ее туалетного столика! На этикетке было написано: «Роса Аравии». Не забыть бы это название, пока они не познакомятся поближе. Он капнул на ладонь и, проведя ею по волосам, выпустил на свободу волны того самого аромата, который задевал струны его сердца, когда она проходила мимо.

— Погоди, — спохватился Крис, — это мы зря, а вдруг она рассердится?

— Ты только бутылку не запачкай, тогда она не догадается. Думаешь, это покупные? Как бы не так! Наверное, образчик.

Крис собрал расписания дежурств и понес их в контору. На взгляд Берта, Ролло Крис слишком охотно соглашался быть на побегушках и не понимал, что стоит только человеку ступить на этот путь, и ему уж и минуты свободной не оставят. Памятуя о собственном опыте, Берт давно от чистого сердца предостерегал его, и все возрастающее количество поручений, которыми Моника заваливала Криса, только подтверждало его пророчества. Но, насколько он мог видеть, все эти предостережения не приносили ни малейшей пользы. Однако Берт видел не так уж много и даже в этом немногом не отдавал себе ясного отчета. Визиты Криса в контору приурочивались к тому времени, когда мистера Ролло там не было; предлоги для таких визитов отличались крайним разнообразием и делали честь его изобретательности. Но цель их была одна: уговорить Монику пойти с ним в кино. Он добивался своего с железной настойчивостью и, улыбаясь, смотрел на недоуменно поднятые брови, выслушивал ледяные ответы, гневные ответы, мирился и с отсутствием всяких ответов, ибо Крис не имел понятия о том, что такое комплекс неполноценности. Она отклоняла его приглашения с одинаковой твердостью — сначала просто так, без всяких оснований, потом стала говорить, что ей не хочется, потом, что она уже приглашена в другое место, а теперь мотивировала свой отказ тел, что у Криса есть другая девушка. Она сама видела, как он с ней разговаривал, на ней была красная шляпа. Моника проявляла большой интерес к этой обладательнице красной шляпы. И Крис мало-помалу приходил к убеждению, что дело подвигается.

Чтобы завоевать такую девушку, как Моника, надо положить немало трудов. Он знал это, он почерпнул много ценных сведений о женщинах из рассказов Ролло, у которого было нечто подобное с одной официанткой от Лайонса. Шикарная штучка! Ролло-младший знал великое множество таких шикарных штучек. Обалдеть можно! Он показывал Крису их фотографии. Все романы с этими очаровательными созданиями проходили через одни и те же стадий: поездки на автомобилях, танцы, посещение дорогих ресторанов, просаживание заработка в любовном угаре. Но все эти романы, начинавшиеся так увлекательно, приходили к одному и тому же концу. Рано или поздно в каждой розе обнаруживались шипы, и куда девалось тогда то абсолютное совершенство, которое видел в ней Берт Ролло! Все они, как одна, пытались или перевоспитывать его, или повелевать им, или превращать его в свою безраздельную собственность. Недоразумения, ссоры, пропущенные свидания, полные упреков письма, а затем после взаимных обвинений, на которые уходил целый вечер, наступал разрыв. Сколько велось таких следствий над трупами любви, пока Ролло и Крис разбирали какую-нибудь заднюю ось! Что он сказал, и что она сказала, И как ему было хорошо известно, что девчонка лжет, а этого он ни за что не потерпит. Нет, не на таковского, напали! Берта Ролло не проведешь. Теперь с женщинами покончено.

И Крис убеждался в необходимости скрывать от Берта свои чувства. Даже не анализируя их как следует, он понимал, что одного писания ее имени на капотах машин недостаточно, — нужно что-то более существенное. Мечтой Криса было заинтересовать собой мистера Ролло. Сейчас он только один из его механиков, к тому же самый молодой и самый неопытный. Крис считал вполне возможным, что мистер Ролло даже ни разу не подумал о нем. Он хотел проявить ту высшую степень расторопности и инициативы, которая сразу подняла бы его над людьми, отличавшимися только знанием своего дела и больше ничем; и он хотел добиться этого каким-нибудь особенно эффектным способом. Если б, например, ему удалось найти покупателей на два-три новых «конвэя», которыми забит весь гараж, или хотя бы сбыть с рук несколько подержанных. Не проходило и дня, чтобы мистер Ролло не останавливался в раздумьи перед рядами этих подержанных машин. Мистер Ролло не принадлежал к числу людей, выставляющих напоказ свои чувства, но по тому, как он смотрел на эти машины, по тому, как он забывал попыхивать сигарой, Крис догадывался, что они порядком ему надоели и что мысленно он посылает их к чорту.

На таком материале настоящий продавец и должен показать свое искусство, а старик Резерфорд хоть бы одну сбагрил!

Крис твердо усвоил себе ту истину, что торговля есть искусство. Не совсем такое, каким его изображает Гомер Цейс из Нью-Йорка (считавший, что продавец должен быть чем-то вроде гипнотизера), но все же искусство. Не во-время сказанное слово, слишком большой нажим на покупателя или недостаточное внимание к нему — и кончено, он пойдет домой додумывать. И если вы увидите его еще раз, то в девяти случаях из десяти он будет ехать в машине, купленной в другом месте.

Старик Резерфорд, конечно, не имеет ни малейшего представления об искусстве торговли. Слушая его разговоры с покупателями, Крис переминался с ноги на ногу, кусал губы, и в нем поднималось то знакомое чувство бессильной ярости, которое он испытывал, когда их школьная команда промазывала легкий мяч. Конечно, Резерфорд не получал никаких комиссионных, ему и в голову не пришло бы их требовать. А Крис потребует. Вот, честное слово, возьмет и потребует. Надо продать одну-две машины, тогда можно будет постучать в хозяйскую дверь и спросить: а как насчет монеты? Повышение оклада или комиссионные, а может быть и то и другое. Во всяком случае, какая-нибудь прибавка. А тогда он начнет откладывать и в конце концов откроет собственный гараж на какой-нибудь дороге, где через некоторое время можно будет расширить дело. Моника (надо надеяться) будет работать в конторе. Так рисовалось будущее практически мыслящему Крису, и в качестве первого шага на этом пути он решил заняться в свободное время продажей машин.

Не успела «Килвортская газета» сообщить, что контролеру городского управления отпущены средства на покупку автомобилей, как Крис явился на квартиру к этому джентльмену, отрекомендовавшись представителем мистера Ролло, и предложил ему большой выбор новых и подержанных машин. Когда викарий схватил бронхит, возвращаясь из церкви под проливным дождем, Крис, как бывший хорист, навестил больного, преподнес ему фунт винограда и сказал, что, будь у викария маленький «моррис» (в гараже Ролло такую машину можно купить за бесценок), ему не пришлось бы так мучиться, как он мучается сейчас. Чуть ли не первым посетителем капитана королевского флота Гарстэнга (в отставке), прибывшего в Килворт из Сингапура, был Кристофер Бантинг, горевший желанием предоставить капитану наилучшее средство передвижения для знакомства с красотами родины.

Крис был счастлив; он напевал и у себя наверху и в гостиной, он насвистывал по утрам, поднимаясь с кровати, он улыбался всему божьему свету. У него была интересная работа, и он был влюблен. Правда, ни одной машины еще не удалось продать, но за этим дело не станет. Он продаст десятки, сотни машин. И собственную мастерскую он откроет, не дожидаясь, пока ему стукнет тридцать лет.

В порыве откровенности Крис поделился своими мечтами с Эрнестом. Он подробно рассказал ему, во что обойдется оборудование мастерской, на какие доходы можно будет рассчитывать, как сочетать работу мастерской с прокатом грузовых машин. По его словам, собственный гараж — это неиссякаемый источник радостей и доходов, источник счастья. Эрнесту, который слушал Криса, сидя на кровати, эти мечты казались странными. Уж очень они были скромные, ограниченные. У него и раньше не укладывалось в голове, как это люди могут так увлекаться машинами. Однако увлекаются. Он вдруг подумал, что у Криса есть сходство с лордом Нэффилдом — то же добродушное, но решительное выражение лица. Энтузиаст хоть и узкого, но своего дела.

— Ты у нас будешь когда-нибудь миллионером, Крис.

— Нет, где там! Просто обыкновенным бизнесменом.

Собственное дело — это единственный способ прилично зарабатывать. Уилсон твой тоже, наверно, зашибает деньгу. Удивляюсь, почему ты не организуешь собственный джаз.

— Я?!

— Клал бы прибыль себе в карман, вместо того чтобы работать на других. Почему нет?

Эрнест мог бы привести десятки доводов против такой затеи. Он ненавидел джаз-банды острой ненавистью человека, который сыт ими по горло. А вот Крис решил, что зарабатывать деньги нужно, и он не позволит ни одному «но» пустить корни в своем сознании. Крис не станет парализовать свою волю лишними раздумьями. Крис добьется успеха; он принадлежит к тому типу людей, которые именуются удачниками; это сквозит у него во всем. А вот он, Эрнест, — типичный неудачник; раньше он об этом не догадывался, а теперь все ясно. Себя не переделаешь. Некоторые люди обречены на, вечные неудачи, и вовсе не потому, что они дураки. Среди них попадаются и очень образованные, — они любят поэзию, разбираются в искусстве, в музыке, в философии. Но в житейском смысле — это неудачники.

Крис осмотрел свой только что выбритый подбородок, держа зеркало на расстоянии дюйма от лица, снял пиджак, почистил его щеткой и снова надел.

— Слушай, Эрнест, можно мне надеть твой полосатый галстук?

— Пожалуйста. Зачем он тебе понадобился?

— Иду в кино с одной девушкой. Хозяйская дочка. Отец, конечно, ничего не знает. Волосы у меня не слишком отросли?

— Нет.

— Вот понюхай. «Роса Аравии». Это такие духи. Три шиллинга заплатил.

— Очень хорошие.

Эрнест проводил его взглядом. Он старался подавить в себе зависть, к брату, но совсем отделаться от этого неприятного чувства он все же не мог. Крис был такой счастливый, такой уверенный в себе; уж он-то сумеет проложить себе дорогу. Может быть, человеку с его вкусами и легче найти для себя что-нибудь подходящее. Вот Эрнест так что-то ничего не может найти. Ну, ладно, танцевальный сезон подходит к концу; надо немного отдохнуть, а потом подумать, как действовать дальше. Правильно, так и сделаем.

— А, к чорту! — сказал он, поднимаясь с кровати. Неужели у него комплекс неполноценности? Это совсем скверно; он читал об этом в книжках по психологии. Иногда его брало сомнение, полезно ли вообще читать такие книги.

Эрнест снял пиджак и достал из шкапа крахмальную рубашку. Сегодня играть в «Ассамблее», или клубе «Гольф», или «Ротари», или еще в каком-нибудь столь же унылом заведении. От восьми до двух — шесть часов потеть в грохоте, в табачном дыму и получить за это гинею.

«Собственный джаз-банд, — вспомнил Эрнест. — Да, только этого нехватало», — и надел фрак.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Каждую субботу, несмотря на резкий ветер и пасмурную зимнюю погоду, Эрнест и Эви Стэг отправлялись за город. Они презирали мототуристов, которые топали ногами от холода, сидя в автобусах, и зябли, прячась за вспотевшими стеклами. Их путь пролегал тропинкой, ведущей через поле, между живыми изгородями; они шли быстрым шагом, согревавшим кровь, и от свежего воздуха и быстрой ходьбы их щеки разгорались румянцем. Оживленное личико Эви улыбалось Эрнесту из-за мехового воротника, маленькая шапочка с кисточкой была надета набекрень, и даже самый разборчивый спутник нашел бы ее прехорошенькой.

Во время этих прогулок Эрнест обнаружил, что совсем не знает природы, как и многого другого. Он всегда считал, что любит природу, во-первых, потому, что признаться, что ты ее не любишь, значило причислить себя к филистерам, а во-вторых, потому, что он никогда не упускал случая остановиться перед кустом цветущего терновника и воскликнуть: «Как это красиво!» Но Эви родилась и выросла в деревне, и в простоте ее отношения к земле было что-то совсем новое для Эрнеста. Он только тогда по-настоящему видел зеленую изгородь или вспаханное поле, когда смотрел на них зоркими глазами Эви. До сих пор ему не удавалось разглядеть как следует королька или землеройку — он думал, что землеройки встречаются очень редко. Он думал, что почти все живые существа, описанные у зоологов, встречаются редко, потому что во время прогулок почти никогда их не замечал. Теперь даже птичьи гнезда попадались гораздо чаще, — раньше он и не знал, что их так много. Эви показывала ему гнезда одно за другим — растрепанные ветром остатки их еще держались в гущине облетевших кустарников.

Первой его мыслью было достать какую-нибудь книгу о природе и прочесть ее, а потом он подумал: «Нет!» Он и без того слишком часто обращался к учебникам и забивал голову готовыми, заранее разжеванными сведениями. Теперь он хотел видеть все своими глазами и понимать.

В какой-нибудь деревенской чайной они пили чай. Эви разливала его и делала это так по-домашнему, что Эрнест таял от удовольствия; потом оба они обсуждали его будущее, и из этих обсуждений неизменно выходило, что Эрнест очень способный молодой человек, которому предстоит сделать блестящую карьеру.

Ей было как нельзя лучше известно его теперешнее положение, она знала, сколько он зарабатывает, знала, что видов на будущее у него нет почти никаких, что его честолюбивые замыслы непомерны и очень неопределенны. Он воспарял ввысь, а она снова и снова низводила его к уровню действительности, к тому, что было практически осуществимо.

— Ты слишком умен для своей работы, — решительно говорила она.

— Если даже и так, то я, видно, не умею приложить свой ум к делу, — отвечал он, вспоминая, что очень многие в разное время говорили ему, что он умен. Может быть, что-нибудь в его наружности вводило их в заблуждение: форма головы, высокий лоб, мало ли что? — Иногда мне кажется, что я тупица.

— О нет! — энергично возражала она. — Тебя нужно было готовить к какой-нибудь интересной профессии. А раз тебя не готовили, нужно учиться самому. Знаешь, человек может сделать очень многое.

Во всем, что она говорила, он чувствовал тот же дух, каким был проникнут Крис и те молодые люди, которые в школе учились посредственно, а теперь мало-помалу добирались до ответственных постов; для человека, проникнутого этим духом, городское управление казалось, конечно, затхлым болотом. Правда, для того чтобы рискнуть, нужна смелость, с этим Эви соглашалась, она знала, что успеха нельзя было ждать сразу, но все-таки, по ее мнению, ничего особенно трудного тут не было. Удалось же это очень многим людям, которых она знала еще в родной линкольнширской деревне, — они стали теперь дельцами, видными журналистами, завели табачные плантации в Родезии.

Для Эви все профессии были равны и на всех поприщах удача одинаково достижима. Нужно было только ловить удобный случай, где бы он ни подвернулся — в Южной Америке, на Флит-стрите, в Нью-Йорке, и не очень торговаться с фортуной.

От этих разговоров все закоулки в душе Эрнеста словно продувало холодным, неприятным сквозняком.

В том мире, который он знал, писцы занимали место за конторкой в двадцать лет и с тех пор уже не смели высунуть нос из своей раковины. А Эви требовала, чтобы он вышел из нее на неприветливую арену рабочего рынка. Его охватывали робость, страх, сомнения. Но это был единственный способ сохранить ее уважение, проще говоря, единственный способ удержать Эви.

— Мне кажется, — сказал он, обдумав ее слова, — раньше я боялся риска. Шел по проторенной дорожке. Но я на ней не останусь, Эви.

Он был полон решимости, он был твердо намерен не сдаваться и, выйдя на борьбу, проложить себе дорогу в мире.

Но для мистера Бантинга, который не мог проникнуть в душу сына и видеть то, что там совершалось, Эрнест оставался все тем же безучастным ко всему юношей, который молча проглатывал свой обед и сидел потом в гостиной, не проявляя никаких признаков жизни, сникнув, словно флаг в безветренную погоду. Если вы с ним заговаривали, вы извлекали его из таких глубин задумчивости, что он не сразу мог ответить на вопрос; он слишком много курил, часто вздыхал, и притом так, что эти вздохи было слышны в соседней комнате.

«Что-то с ним неладно, — раздумывал мистер Бантинг. — Нервы, должно быть», — и он листал «Домашнего лекаря» в поисках тех симптомов, которые находил у Эрнеста, и попутно набирался всяких полезных медицинских сведений.

— Неврастения, — говорил он жене. — Вот что у него. В сущности говоря, нервное истощение.

— Он несчастлив.

Мистер Бантинг отмахивался: — Просто распустился. Ему нужно взять себя в руки, — и, чтобы способствовать этому, он говорил с Эрнестом особенно жизнерадостным тоном, потирая руки и приятно улыбаясь. С неврастениками самое главное — не обращать внимания на их меланхолию.

— Ну, как там у вас на службе, Эрнест?

Эрнест отвечал в том смысле, что на службе у них все обстоит попрежнему.

— А насчет повышения что слышно?

Эрнест вяло улыбался.

— Младшему клерку прибавили сотню. А я с июня буду получать десять фунтов.

— Хорошая работа всегда вознаграждается в конце концов, мой мальчик. Придет и к тебе удача. Само собой так выйдет. Ты делай свое дело, не лови ворон и не падай духом. Знаешь: «Борец отважный стоек до конца». Да ты, должно быть, учил это в школе. Есть такие стихи. Или, может, читал когда-нибудь.

Как бы Эрнесту хотелось, чтоб отец понял в конце концов, что у него это не просто угрюмость, а напряженная работа мысли! Отнюдь не угнетенное настроение, а сосредоточенность на вопросах личной судьбы. Как заключенный сидит часами на одном и том же месте, пытаясь мысленно перелететь за ограду своей тюрьмы, так и Эрнест сидел, придумывая какой-нибудь выход из той тюрьмы, в которую он был заключен силою обстоятельств. Ему необходимо было выбраться на волю, в иной, более благополучный мир, где он мог бы добиться уважения и зажить нормальной жизнью: своим домом, с женой и детьми. К этому идеалу постоянно устремлялись его мысли. Он был настроен весьма решительно. Только бы подвернулся случай, и тогда Эви увидит, как храбро он за него уцепится.

И вдруг, не предупредив ни словом, Эви подвергла его испытанию.

В коротенькой записочке Эви настоятельно требовала, чтобы он позвонил ей по дороге на службу.

— Только что умер один из пациентов доктора Эрла, — сообщила она. — Кажется, он работал в счетной конторе в Килворте.

— Ты хочешь сказать... — И вдруг его осенило. — Ты хочешь сказать, что это как раз подходящий для меня случай?

— Не мешает навести справки. Он работал у Дэнби на Силвер-стрит.

Эрнест попросил ее повторить фамилию. Его лоб озабоченно сморщился: кажется, ему были наперечет известны все счетные конторы в Килворте.

— Ты говоришь: счетная контора?

— Да. По они занимаются не только счетными операциями, у них, кажется, что-то вроде агентства. Посредничество в разного рода сделках: по недвижимости, по страхованию и так далее.

Его удивила в ней эта чисто женская неопределенность.

— И хорошее место, как ты думаешь?

— Разузнать во всяком случае стоит. Почему бы тебе не позвонить туда и не условиться, что ты зайдешь? Ты был бы первым кандидатом на это место.

— Хорошо, я так и сделаю, — ответил Эрнест и повесил трубку. Как это хорошо, что он знаком с девушкой, которая работает у врача с большой практикой. Вероятно, за пределами конторы Дэнби никто еще не знает об открывшейся вакансии. Ясно, что сама судьба посылает ему этот случай.

Он вышел из телефонной будки с прояснившимся лицом. После долгих недель уныния даже только услышать о такой возможности — и то поднимает настроение. Вино надежды опьянило его. Он думал было, что чувство неизбежности провала никогда его не покинет, а теперь оно исчезло во мгновение ока, оно казалось смешной, неразумной слабостью. Ведь это же хорошо известное психологам явление: тот, кто легко падает духом, легче других приспособляется в перемене. Эрнесту помнилось, что он читал об этом.

И вот, проведя все утро в радостном ожидании, Эрнест отправился в обеденный перерыв на Силвер-стрит, на свидание с мистером Дэнби, с рассыльным которого ему удалось поговорить по телефону. Мистер Дэнби, повидимому, всегда приносил обед с собой и съедал его в конторе. Странная привычка, подумал Эрнест. Должно быть, сидит на диэте. Во всяком случае, имению поэтому можно сходить к Дэнби во время перерыва, не отпрашиваясь у начальства. А сам он на этот раз может обойтись и без обеда. От такого воздержания он только чувствовал себя бодрее и предприимчивее.

Силвер-стрит была одной из десятка старых улиц деревни, разросшейся со временем в поселок Килворт. Эрнест помнил, что на этой улице мясные и овощные лавчонки выставляли свой товар на самом тротуаре и что плебейский запах жареной рыбы с картошкой наполнял ее по вечерам.

Кажется, там были склады (он плохо знал Силвер-стрит); рабочие разгружали фургоны с мясом и уносили части красных разрубленных туш в недра холодильника. Едва ли на такой улице можно было найти хоть одну первоклассную контору. Да и вряд ли у мистера Дэнби имелся аттестат; в сущности, Эрнест понимал, что никакого аттестата у него быть не могло. В «Килвортском справочнике» такой конторы совсем не значилось. Открытие было не из приятных, но Эрнест не упал духом: во что бы то ни стало нужно добиться этой работы. Ни в коем случае нельзя отклоняться от цели — все-таки это выход.

Раньше, когда ему представлялся случай «рискнуть», пыл его остывал очень быстро, он чувствовал непобедимое отвращение ко всяким переменам. Это необходимо побороть. На этот раз никакого отвращения не должно быть. Так уговаривая сам себя, он подошел к конторе Дэнби и, взглянув на нее, немедленно почувствовал отвращение.

Два грязных окна выходили на улицу, между ними была дверь. Эрнест увидел ободранную деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, занимаемый, если судить по надписи на окнах, П. Коннером, агентом. На доске, привинченной к двери первого этажа, стояло: «Горэйс Дэнби, счетные операции», но без всяких дальнейших добавлений. Надписи, сделанные более крупными буквами, рекомендовали Горэйса Дэнби как агента по продаже недвижимости, берущего на себя управление имениями, страхование, сбор арендной платы, заклад недвижимости. Все окно пестрело ими; создавалось впечатление, что как только для многогранной личности Дэнби открывалось новое поприще, он в ту же минуту заказывал новую надпись и пристраивал ее на окне. Он продавал недвижимость, передавал разного рода заведения на ходу, составлял описи. Повидимому, он соглашался на все и готов был делать что угодно, только не мыть свои окна и не красить вывеску заново.

Эрнест был намерен твердым шагом войти в контору Дэнби и держать себя очень решительно и энергично, так, чтобы произвести впечатление бойкого, честолюбивого и весьма делового юноши. Но обзор окна и входа подорвал его решимость. Сравнительно с тем, о чем мечтал Эрнест, это была контора даже не второго разряда, а четвертого или десятого. Однако, раз уж он добрался до Силвер-стрит, надо было хоть зайти и справиться. Впрочем, надо ли? Нельзя же просто стоять вот так и заглядывать в окно, а вдруг выйдет сам Дэнби и, поймав его врасплох, спросит, не он ли тот мистер Бантинг, который недавно звонил ему?

Он медленно побрел прочь, обдумывая, как ему быть, и стараясь не натыкаться на лотки с товаром и детские колясочки, отмахиваясь от копченых селедок, которые продавцы совали ему чуть не под самый нос. Дойдя до конца улицы, он остановился, так ничего и не придумав: где уже тут думать, когда то и дело на что-нибудь натыкаешься. Он только перенес себя самого и все свои неразрешенные задачи подальше от конторы Дэнби и, закурив папиросу, окинул взглядом Силвер-стрит, мысленно вопрошая сам себя, почему судьба вечно подсовывает ему самые несъедобные плоды. Он смотрел перед собой, хмурил брови и морщил лоб, словно что-то напряженно обдумывая, но на самом деле ни о чем уже не думал, а только досадовал на Эви за то, что она так все преувеличила.

Молодой человек в элегантном костюме в светлую полоску остановился рядом с ним, взглянул на табличку с названием улицы и быстро зашагал по Силвер-стрит. Энергичный, дьявольски самоуверенный молодой человек. Эрнест проводил его внимательным взглядом: почти одного возраста с ним, по всей вероятности, тоже клерк. В груди Эрнеста зашевелились недобрые предчувствия. «Неужели?.. О, чорт!» — и Эрнест посмотрел ему вслед, слишком поздно осознав, что в этом деле возможна конкуренция. Если этот малый действительно собирается зайти к Дэнби, так он не будет околачиваться перед дверьми, а прямо налетит на Дэнби и уже не даст маху. Это сразу видно по походке, по тому, как он держит голову и плечи, по всему решительно. Он не из тех, что дают маху. А вдруг место достанется ему? И потом окажется, что это совсем не такое уж плохое место?

Эрнест повернулся и решительно зашагал вслед за молодым человеком. Он перешел на ту сторону улицы, чтобы обогнать своего соперника, не сводя глаз с конторы Дэнби, словно с ленточки у финиша. Он тоже не даст маху на этот раз. Он весь загорелся решимостью.

Даже когда молодой человек в полосатом костюме завернул в табачную лавочку, Эрнест не убавил шага. Теперь его лозунгом было: «Вперед, не отступать!» Он первым очутился у дверей конторы Дэнби, прошел в комнату прямо напротив, как предлагала указательная стрелка у входа, и перевел дыхание, только когда остановился перед исцарапанным, залитым чернилами прилавком.

Молодой человек в полосатом костюме миновал контору Дэнби и, насвистывая, пошел дальше своей дорогой. Эрнест подумал, что на этот раз он преувеличил опасность конкуренции. При ближайшем рассмотрении оказалось, что конкурент — самый обыкновенный малый, да еще весь в угрях.

Комната, в которую вошел Эрнест, была пуста, но из другой комнаты, рядом, доносилось звяканье стекла о стекло, свидетельствуя о присутствии человека. Он тихонько постучал по прилавку и огляделся. Напротив него был старинного образца камин, в котором нехватало двух-трех изразцов; над камином запыленная реклама страхового общества «Перл» в черной рамке, повешенная, очевидно, лет тридцать тому назад. На стене — список домов, назначенных к продаже, напечатанный на машинке и кое-где исправленный от руки, а кроме того печатное объявление: «Килвортское акционерное общество по продаже угля. Заказы принимаются здесь».

Он постучал о прилавок погромче и кашлянул.

— Кто там? — отозвались из соседней комнаты. И потом, более нетерпеливо: — Кто там?

— Мистер Дэнби?

— Ну, я здесь. — ответил голос, дверь приотворилась, и из-за нее выглянуло большое лицо, похожее на окорок. Увидев незнакомого человека, мистер Дэнби, челюсти которого усиленно работали, проглотил остатки бутерброда, вытер нижнюю часть лица большим платком и вышел в переднюю комнату. Не отрицая вполне возможности, что Эрнест явился в качестве клиента, он явно подозревал в нем коммивояжера с образцами лент для пишущей машинки.

— Я зашел справиться относительно вакансии в вашей конторе, сэр.

— А, вы насчет работы! — воскликнул Дэнби более свободным и естественным тоном — до сих пор он вел себя очень сдержанно. — Это вы звонили? Ваша фамилия?..

— Бантинг.

— Вот, вот, Бантинг. У меня записано. Ну, знаете ли, вы времени не теряли, а?

Эрнест приятно улыбнулся, давая этим понять, какой он энергичный юноша.

— Да, мне нужен человек. И в конторе и вне конторы — работа у нас разная. Если уж вы зашли, так надо на вас поглядеть как следует, — и, откинув прилавок, он пригласил Эрнеста войти. — Идите-ка сюда. Я тут как раз собрался перекусить. Да, старик Бакстер приказал долго жить — цирроз печени; это, знаете ли, у него от виски. От виски, а не от пива. Пиво никогда не повредит. Я за завтраком всегда пью вортингтоновское. Не люблю здешнего. Пены уж очень много.

Он уселся на конторку, на которой стоял чемоданчик с бутербродами, бутылка пива и стакан. — Не возражаете? — спросил он, беря в руку бутерброд и сразу выкусывая из него широкий полукруг. — Где-нибудь работаете сейчас?

— В конторе городского управления.

Челюсти Дэнби на секунду перестали жевать. — Послушайте, вас не выгнали, а?

— Нет, что вы!

— И никаких у вас неприятностей нет?

— Никаких, сэр, уверяю вас.

Мистер Дэнби поставил стакан на стол, вытер усы и пристально взглянул на Эрнеста, словно спрашивая: «Тогда за каким же чортом?..»

— Видите ли, сэр, — начал Эрнест, делая вид, что не замечает этого выразительного взгляда, — моя работа сейчас чисто механическая, по заведенному образцу. Это мне ничего не дает. Мне хотелось бы заниматься более живым делом.

— Вот как, — заметил Дэнби и с сомнением посмотрел на Эрнеста. — Ну что ж, — продолжал он после паузы, видимо, на время отклонив дальнейшие размышления. — Мне нужен расторопный молодой человек, мастер на все руки: чтобы письма писал, — я хочу сказать — на машинке печатал, — и переговоры вел с клиентами. Это вы, надеюсь, можете?

— Да, сэр. Ведь вы ревизуете отчетность?

— Приходится иногда, книги, ну и еще там разное.

Я ведь, в сущности, посредник. Ну, и с подоходным налогом приходится иметь дело. Со сбором задолженности, арендной платы. В сущности говоря, — прибавил он, решившись быть откровенным, — мы тут за все беремся.

— Понимаю, — сказал Эрнест, но ему показалось, что он уловил еще и слова: «за все и за всех».

— Считать умеете?

— Я изучал счетоводство.

— Это хорошо. Я собирался дать объявление в газеты, но, может, вы мне подойдете. Конечно, мне нужна аттестация. — Его глаза впились в Эрнеста. — И не от пастора, а со службы. Об операциях с недвижимостью вы имеете понятие?

— Кое-что знаю.

— А надо будет знать все, если хотите работать у меня. Ну да выучитесь.

— Да, конечно.

— Дайте-ка мне ваш адрес, —сказал Дэнби, отрывая клочок бумаги. — Нате, напишите сами, — и он внимательно рассмотрел написанное, Эрнестом. — Пишете вы хорошо. У Бакстера был хороший почерк, и считать он был мастак, а вот грамотность хромала. Вам не родня тот Бантинг, что держал трактир «Борзая» в Камберуэлле?

Повидимому, мистер Дэнби отлично помнил кэмберуэллского Бантинга. Удивительный человек — мог осушить одним духом кварту пива. Горло, что ли, у него так было устроено, только пиво лилось туда без всякой задержки. Точно вода из крана в раковину, — сообщал мистер Дэнби. — Даже глядеть было удивительно. Без передышки мог пить.

— Какие же, собственно говоря, у меня будут обязанности, сэр? — осведомился Эрнест, когда с кэмберуэллским Бантингом было покончено.

— Все придется делать. Показывать дома съемщикам и покупателям, следить за сроками закладных, проверять работу сборщика арендной платы, ну, и по части рекламы тоже... Да мало ли еще что! В нашем деле зевать не годится. В воскресенье пойдете с вашей девушкой гулять, глядите, нет ли поблизости продажных домов. Если есть, узнайте, кто хозяин, запишите для нас адрес. Надо уметь разговаривать с людьми, да глядите в оба, чтобы вас не надули. Особенно те жильцы, которые платят понедельно, и те клиенты, которые передают дело на ходу. И язык нужно держать за зубами, поняли?

— Да, конечно.

— За зубами, — повторил Дэнби, не спуская глаз с Эрнеста. — Не все выкладывайте, что вам известно.

— Да, да, конечно.

— Многому вам придется учиться, — в раздумьи заметил Дэнби. — Все-таки, может, вы и подойдете. Я вам напишу.

Эрнест вышел из конторы на свежий воздух с чувством несказанного облегчения. Ну и контора! Ну и дыра! Опять разочарование. Тем не менее Эрнест не чувствовал никакого разочарования, шагая по Силвер-стрит на службу, наоборот — огромное облегчение. Он сделал все, что мог, навел справки: если бы место было хорошее, он бы за него с радостью ухватился. Но эта Силвер-стрит! Грязная берлога вместо конторы, безграмотный, налитый пивом Дэнби и его темные делишки! Решительно неподходящее место.

Он вошел в здание городского управления, старательно вымыл руки и направился по коридору в канцелярию. Здание показалось ему великолепным, как дворец, необыкновенно внушительным. Стены в коридорах были украшены портретами мэров и других именитых граждан, обстановка прямо княжеская, умывальники и ватерклозеты — верх комфорта. Уже одно то, что вы здесь находились, придавало вам вес: постороннему человеку вы могли показаться очень важной особой. Он заметил, какие веселые лица были у его сослуживцев, шумной гурьбой входивших в подъезд. Ну да, ведь все они хорошо пообедали, все, кроме него, — ему пришлось обойтись без обеда. Он вдруг ощутил пустоту в желудке и даже легкую дурноту. Но если хочешь сделать карьеру, надо быть готовый ко всяким жертвам.

Переписанные до половины протоколы дорожной комиссии лежали у него на столе — приятная, неспешная работа, которой должно хватить почти до конца рабочего дня; потом он займется картотекой, а там и домой, к чаю. С облегчением он вернулся от неприятных мыслей о Силвер-стрит к переписке разглагольствований дорожной комиссии, уделяя должное внимание полям и интервалам в тексте: «Слушали. Постановили: вымостить заново вышеупомянутые улицы за счет домовладений, прилегающих к мостовой».

Эрнест писал слова, но смысл этих слов почти не доходил до него. Он был в таком настроении, что мог бы даже дойти по вышеупомянутым улицам до своего дома, не заметив, что это те самые, которые перечислены в протоколе. Он опять вошел в колею, и облегчение, которое он при этом испытал, было настолько же глубоко, насколько бессознательно. Работали только глаз и рука, а дух бродил, где хотел, как овечка по зеленому лугу. Эрнест, считал, что многое обдумывает во время работы.

Предположим, он поступил бы к Дэнби, что он там будет делать? Водить покупателей и показывать им дома, составлять договоры по найму квартир, делать это самое «все». Нельзя сказать, чтобы старикашка выражался очень определенно. Может, это он нарочно? Да еще сказал: «Я вас возьму на испытание». На испытание! Эрнесту нужно постоянное место, такое же, с какого он уходит.

А вдруг через неделю-другую Дэнби решит, что он ему не подходит? Просто вышвырнет на улицу, и все тут. Бессовестный старый жулик, это и по роже видно.

Он постучал по зубам ручкой, глядя в пространство. Хорошо, что он не сразу согласился. С этим Дэнби надо держать ухо востро.

— Ну, Бантинг, — прервал его старший клерк, заглянув ему через плечо, — мечтать здесь некогда. Работайте, работайте!

И некоторое время Эрнест ощущал взгляд начальства на своей согбенной спине.

Эви ждала его на улице после окончания рабочего дня.

— Был ты у Дэнби?

— Да. Из-за этого обед пропустил. — Он ломал голову, как бы объяснить ей, что такое контора Дэнби. Он вовсе не нотариус. Скорее что-то вроде агента по недвижимости.

— Так это же очень хорошо! У отца доктора Эрла была как раз такая контора, он очень прилично зарабатывал. Оба сына у него врачи.

— Ну, значит, это было что-нибудь покрупнее. Ты ведь не знаешь Силвер-стрит, правда?

— Не знаю.

Он хотел рассказать про Силвер-стрит, но побоялся, что выйдет глупо и банально. И потому заметил только: — Это довольно далеко, за Мортон-роуд.

— Если бы ты поработал несколько лет в таком агентстве, то мог бы открыть потом свое дело. Денег нужно не так много. Главное — контора.

— И клиенты.

— Что ж, начинают всегда с малого, как ты думаешь?

«Не было никакой нужды делать это совершенно излишнее замечание таким раздраженным тоном», — подумал Эрнест. Конечно, начинают всегда с малого. Само собой разумеется. Может, и стоит взять это место, если благодаря ему удастся завязать знакомства, войти в курс дела и потом открыть свою контору... На минуту эта перспектива показалась ему заманчивой, как всякая новая перспектива. Собственная контора, живое дело, нового фасона письменный стол, телефон, один-два секретаря в приемной. Доска с надписью «Кабинет мистера Бантинга — без доклада не входить» на дверях его комнаты, одним словом, все точь-в-точь, как изображено на проспектах заочных курсов коммерческой корреспонденции. Все это очень мило, когда у тебя уже есть свое собственное дело, но у Эрнеста пока что ничего не было, кроме надежд на вакансию у Дэнби, и контора Дэнби отчетливо возникла в его воображении во всех мало приятных подробностях.

— Как ты думаешь, он тебя возьмет?

— Он сказал, что напишет, — ответил Эрнест и откашлялся, готовясь преодолеть трудности предстоящего объяснения. — Это, в сущности, не такое место, какого я ищу.

Он как будто дотронулся до устрицы, и она тотчас плотно захлопнула створки. Ему показалось, что Эви коротко вздохнула. Они шли теперь молча, и в этом молчании подразумевалось, что Эрнест сказал именно то, чего ждала от него Эви. Так она думала, что он ищет предлога увильнуть? Он кинул на нее сердитый взгляд: каждая черта упрямого личика выражала непреклонность, повелевала ему «взять себя в руки», «сделать, наконец, что-нибудь». Прекрасно, но что именно? Нельзя ли высказаться несколько определеннее? Они шли все дальше и дальше, и Эви не проронила больше ни слова; она думает, конечно, что он лентяй, тряпка, разиня, не способный ни на что решиться. Известно уж, что она может о нем думать!

«К чорту все это! — взбунтовался он мысленно, совершенно забывая о том, что он сам выдумал ее мысли. — У меня у самого есть голова на плечах. Нет никакого смысла менять лучшую работу на худшую». Почему она не спросит его, что такое, собственно, эта контора Дэнби? Потому, отвечал себе Эрнест, что, по ее мнению, она все знает лучше всех. Женщины всегда так. Эрнест далеко не во всем был согласен с мистером Бантингом, но тут он невольно вспомнил одно его замечание, относившееся к матери, а именно, что с упрямой женщиной сам чорт не сладит.

— Я тебе сообщу, если будут новости, — оказал Эрнест, когда они дошли до дверей доктора Эрла.

— Хорошо. — Она пристально взглянула на него. — Точно такого места, о каком ты мечтаешь, Эрнест, тебе никогда не получить. Мест на заказ не делают.

— Я и не жду, что для меня сделают. Я только хочу знать наверное, что поступил правильно.

— Не всегда легко это узнать, — не сдавалась Эви. — Впрочем, это твое дело — решать. Я совсем не требую, чтобы ты делал то, чего не хочешь.

— Послушай, Эви, я хочу только сделать так, чтобы нам с тобой было лучше. Ты мне веришь?

— Конечно, верю. Только...

— Что «только»?

— Нет, ничего! Делай, как тебе кажется лучше. — Эви ушла, оставив Эрнеста в мучительной нерешимости; никогда еще, кажется, он не чувствовал себя таким несчастным.

По дороге домой он несколько раз то хотел взять место у Дэнби, то решал отказаться от него, и какое бы решение он ни принимал, сейчас же в голову начинали лезть доводы против и вступали в борьбу с доводами за, так что под конец в голове у него стало гудеть, словно в палате депутатов. Самое лучшее, решил он в заключение, посидеть в гостиной и обдумать это дело за папиросой. Можно написать на бумажке все доводы за и против, подвести итог и после этого решить окончательно. Это будет всего лучше и всего разумнее, — и, вынеся такое решение, он веселее зашагал домой, а в прихожей на столике нашел письмо от Дэнби.

Его час тому назад принес рассыльный. Дэнби, обдумав дело со всех сторон, предлагал Эрнесту поступить в нему на испытание, для начала на три фунта в неделю, а через полгода, если Дэнби останется им доволен, ему прибавят еще пять шиллингов. Дальнейшее будет зависеть от его стараний и способностей.

Не теряет времени, подумал Эрнест. Так, значит, он произвел благоприятное впечатление на Дэнби. Жалованье неплохое, больше того, которое он сейчас получает, и есть надежда на прибавку. Он сунул письмо в карман. Это ультиматум: надо решать теперь же.

К чаю дожидались только Эрнеста. Мистер Бантинг, стоя на коврике перед камином, уже давно в нетерпении поглядывал на стол. Он обратил внимание Эрнеста на часы.

— Ты что-то запоздал. Где ты пропадаешь, Эрнест? И к обеду не приходил.

— Много дела. Пришлось кое-где побывать в обеденный перерыв.

— Так ведь городское управление не требует, чтобы ты оставался без обеда.

— А вот сегодня пришлось.

— Значит, у вас что-то неладится с организацией дела, — вынес приговор мистер Бантинг. — Неувязка. Если ты работаешь сверхурочно, то они должны тебе оплачивать эти часы. Столько дерут налогов, что могут себе это позволить.

— Но, папа. — вмешалась Джули. — может быть, Эрнест просто начинает проявлять интерес к делу?

— Перестань, Джули, — остановила ее мать, и мистер Бантинг подозрительно покосился на дочь: уж не острить ли она вздумала?

— Я для тебя сделала яичницу. Ведь ты не обедал, Эрнест. Криса мы дожидаться не будем.

— Ах, мама! — воскликнула Джули, сморщив носик. — Я тоже хочу яичницу.

— Говорят, в Германии яйца стоят восемь пенсов шутка, — заметил мистер Бантинг. — И все Гитлер и это самое вооружение.

— Но, папа, разве для вооружения нужны яйца?

— Они их подвергают анализу. Извлекают из них разные вещества, нужные для производства бомб. Кажется, глицерин, что ли. Я читал в «Сирене». Этот Гитлер...

— Джордж, голубчик, не заводи ты все это сначала, — запротестовала миссис Бантинг.

— Я ничего и не завожу. Сказал просто, что в Германии яйца стоят восемь пенсов штука, потому что строй там не демократический.

— Ну, а у нас в Килворте они стоят два пенса штука.

— Два пенса? Быть не может! Когда я был мальчишкой, на шиллинг давали полтора десятка, а бой — полпенни за штуку. А мы и такие редко ели. Больше сидели на хлебе с топленым салом. Никаких витаминов тогда не полагалось. А народ был покрепче нынешнего. Грудь — во! Плечи — во! Как пышки.

— А я люблю хлеб с топленым салом, — объявила Джули. — Мама нам никогда не дает.

— Вот жила бы ты в Германии, так и сала бы не видала, — заметил мистер Бантинг. — Динамит важнее сала, — так сказал Гитлер...

— Джордж, ради бога, оставь ты Гитлера в покое.

— Я ведь только рассказываю, что прочел в газете.

— Так перестань читать газеты. Тебе чего дать, Джули?

— Хлеба с топленым салом.

— Это уже дерзость, — сухо заметил мистер Бантинг.

— А я хочу хлеба с топленым салом, — повторила Джули, делая большие, невинные глаза, — Я хочу, чтоб у меня была грудь, как пышка.

— Джули! — воскликнула шокированная миссис Бантинг.

На секунду глаза мистера Бантинга сверкнули опасным огоньком. — Я совсем не то сказал. Ты отлично знаешь, что именно.

Миссис Бантинг вздохнула. — Что такое со всеми вами творится? Неужели вы не можете даже чаю напиться спокойно, не заводя ссор?

Эрнест пожал плечами с видом покорности судьбе. Это не дом, а какой-то обезьянник. Его мучило подозрение, что Дэнби недаром поторопился предложить ему работу, что тут что-то нечисто. Да еще «на испытание» — и это тоже неладно.

— Ни минуты покоя, невозможно думать, — сказал он.

— А ты не думай, когда ешь, — сказал отец авторитетным тоном медицинского консультанта «Сирены». — Вредно влияет на пищеварение.

— Вот и Крис, — с облегчением провозгласила миссис Бантинг.

— Опоздал чуть ли не на час, — проворчал мистер Бантинг. — Что вы там делаете на службе, просто ума не приложу. Наверное, половину дня развлекаетесь.

— Здравствуй, отец. Опять завел свою музыку? — весело приветствовал его Крис.

Он придвинул себе стул и улыбнулся сестре.

— Здравствуй, мордашка!

— Здравствуй, олух!

— Ну, ну, — вмешался мистер Бантинг. — Потише, дети!

— Тише, Эрнест! — поддержал его Крис, употребляя прием, именуемый в стилистике литотесом.

Эрнест вскочил с места. — Ей-богу, мне все это на нервы действует. Прямо обезьянник какой-то!

— Погоди минутку, Эрнест. Я тебе купил папирос.

— Это еще зачем? — спросил неблагодарный Эрнест. — Не мой день рождения и вообще не праздник.

— А отцу бутылку виски, матери домашние туфли и духи нашему розовому бутончику.

Семейство Бантингов смотрело на него в остолбенении.

— Что случилось? Выиграл, что ли?

— Ты говоришь виски? — спросил мистер Бантинг растерянно, но с проблеском надежды.

— Да, оно в прихожей.

— Как же так...

— Слушайте, — и Крис наклонился вперед, чтобы его речь прозвучала более внушительно. — Я продал машину. За четыре сотни фунтов, машину в двадцать пять лошадиных сил, одному флотскому капитану. Хозяин получил сегодня чек и уплатил мне комиссионные.

— Ах, чтоб тебя! — воскликнул мистер Бантинг, силясь представить себе это событие во всех подробностях. — Это что же, в свободное время, что ли?

— В свободное время. Потому и комиссионные. Конечно, пришлось все-таки попросить. Я сначала договорился с мистером Ролло насчет комиссионных, а потом уж передал ему заказ.

— Ну и пройдоха же ты! — воскликнул мистер Бантинг. — Впрочем, — тут же спохватился он, — в делах без этого нельзя.

— И, кажется, получу еще заказ на «конвэй». Да и еще наклевывается. Вот потому и решил отпраздновать, — скромно заключил Крис.

— Какие духи, Крис? Покажи мне.

— «Роса Аравии». Кажется, ничего себе. На коробке сказано «неотразимые духи». Тебе как раз это нужно.

— Крис, — сказал мистер Бантинг, делая вывод из события, — тебя надо поздравить с успехом. Да еще в свободное время. Вот это я называю инициативой. Ты в самом деле сначала потребовал комиссионных, а потом передал заказ твоему Ролло? По-наполеоновски!

— Я и прибавку получил. Поговорил с мистером Ролло. Старик ничего, понимать может. Я решил, что надо и вам сказать, — объяснил Крис свое повышенное настроение.

— Разумеется, надо, — согласился мистер Бантинг, раздумывая, удобно ли сейчас же откупорить виски, может быть, жена не станет возражать ради такого случая.

Эрнест все сидел за столом, глядя на скатерть. Ему хотелось тоже принять участие в потоке поздравлений, но он не мог, слова застревали у него в горле. Как он завидовал Крису, как он ему завидовал! Он думал, и эта было похоже на молитву: «Не дай мне завидовать брату, не дай мне завидовать и питать к нему злобу», а лицо у него так горело, что даже глаза жгло.

Пожав ему локоть, Крис положил перед ним пачку папирос. Эрнест поднял глаза. Нет, у Криса не заметно презрения к нему; он скорее смахивает на большую собаку, которая умильно смотрит на всех, повиливая хвостом, и удивляется, почему ее авансы принимают так холодно. Его эмоции слишком примитивны и он просто не способен кого-нибудь презирать или сравнивать с собой, или питать такие ядовитые мысли, какие разъедают сейчас душу Эрнеста. Глаза его на минуту заволокло туманом. Потом, чувствуя нечто вроде духовного переворота, он сказал:

— Папа, я решил уйти со службы.

Мистер Бантинг, развертывавший бутылку с виски, замер на месте. Однако он нашел в себе достаточно присутствия духа, чтобы твердой рукой поставить бутылку на стол и выпрямиться. — Что ты говоришь, Эрнест?

— Я решил уйти со службы.

— Уйти со... — Язык мистера Бантинга просто не мог выговорить таких слов. — Вот, — сказал он, отворяя дверцу буфета, — спрячем-ка это сюда. Боже мой! Уйти со службы! Зачем? Для чего? Да ты не можешь уйти, Эрнест.

— Могу и уйду, непременно. Мне там надоело. Никакого движения, нечему учиться. Так что я нашел работу в конторе агента по недвижимости.

— Ты нашел работу? Уже?

— Да.

— Так это ты что же, приходишь домой и заявляешь, что нашел другую работу, не спросив даже моего совета? — вопросил мистер Бантинг, переходя в наступление.

Эрнест нисколько не испугался. — Вот именно.

— Я этого не потерплю, Эрнест. Не потерплю. Мне было нелегко подыскать тебе хорошую, постоянную работу, с видами на будущее и пенсией, и я тебе не позволю ее бросить. Понял?

— Ты мне не можешь запретить.

— О, чорт! — загремел отец. — Не могу запретить! Да я...

— Джордж, успокойся ради бога, — остановила его жена. — Тебя удар хватит, если ты будешь так волноваться.

Да, она права, подумал он: голова у него слегка кружилась. Вот сейчас его хватит удар, и он эффектно повалится на ковер, жертва сыновнего непослушания. От волнения это может случиться — половина тела будет парализована (в «Домашнем лекаре» это называется «апоплексия»). Ну что ж, так им и надо, и если б ему самому это ничем не грозило, он был бы даже рад такому мелодраматическому финалу. Осторожность, однако, заставила его сесть па диван, утереть лоб платком и тяжело перевести дыхание.

— Давай спокойно обсудим это, Эрнест, — предложил он.

И он прочел сыну целую диссертацию об отрицательных сторонах работы в частных предприятиях. Живут эти предприятия недолго, хозяева успевают нажить капиталец и поместить его в государственные бумаги. А затем разражается промышленный кризис, и лавочку прикрывают. Хозяева рассчитывают служащих и уезжают отдыхать на Ривьеру. Сколько людей знал мистер Бантинг в Сити, сколько таких людей, которых хозяева выбрасывали на улицу в возрасте сорока — пятидесяти лет, и они обивали пороги в разных конторах.

— А твоя работа, мой милый, — и тут мистер Бантинг, окунув свою кисть в розовую краску, принялся расписывать блестящие перспективы, открывающиеся перед Эрнестом. Он становился все красноречивее и красноречивее и сам чувствовал, что говорит прекрасно. Эрнест сидел, терпеливо ожидая, пока иссякнет изливавшийся па него поток красноречия. Наконец мистер Бантинг умолк, исчерпав весь материал, и, торжествуя, начал подводить итоги.

— Теперь ты видишь, какую глупость ты собираешься сделать. Просто смешно слушать, — и он уничтожающе улыбнулся.

— Но разве я смогу платить матери столько, сколько плачу сейчас, когда сезон балов кончится? Мне придется подрабатывать.

— Послушай...

— Очень жаль, папа, но я уже решил. Я знаю сам, что для меня лучше.

Мистер Бантинг понял, наконец, что Эрнест похож на свою мать гораздо больше, чем казалось по внешнему виду, что и в нем живет то же тихое, почти восточное упорство. Объясняй, сколько хочешь, пускай в ход самые разумные доводы, — всякий непредубежденный человек непременно послушался бы. Но только не Эрнест и не его мамаша — у этих всякая мысль застревает в мозгу, как рояль в узких дверях.

— Тогда какой же смысл разговаривать? — заметил он. — Раз ты сам знаешь, что для тебя лучше.

Но он не был уверен, попал ли его сарказм в цель.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Осенью тихие дороги в окрестностях Килворта огласились шумом и фырканьем небольшого синего «конвэя», угрожающе вилявшего из стороны в сторону. Правил им маленького роста и плотного сложения джентльмен, отчаянно цеплявшийся за баранку руля, словно за спасательный круг, а седоком был веселый, розовый юноша, который, видимо, не так-то легко терял спокойствие духа. На каждом перекрестке машина останавливалась, как вкопанная, и звуки рожка оповещали о том, что мистер Бантинг намеревается завернуть за угол. Затем, если ответный сигнал не просил его обождать, мистер Бантинг двигался вперед самым медленным ходом, предупредив зевак еще одним, последним, гудком. При этом он бешено махал рукой нетерпеливым водителям, пытавшимся обогнать его.

Он давал гудок перед каждым коттеджем, перед каждым поворотом, давал его, завидев велосипедиста, полисмена или хотя бы собаку, давал его просто так, чтобы проверить на всякий случай, действует ли гудок. Из него вышел очень осторожный водитель.

— Надо чувствовать дорогу, — говорил он Крису, который играл при нем роль инструктора. По мнению мистера Бантинга, очень немногие из встречных водителей обладали этим чувством.

Он довольно скоро убедился, что нет и не может быть машины лучше «конвэя». Он много разглагольствовал о сравнительных достоинствах машин и, перелистав прейскурант фирмы Конвэй, все чаще и чаще сыпал в разговоре техническими терминами. Всем своим друзьям он с большим жаром твердил о достоинствах «конвэя», особенно первых моделей. Есть, конечно, машины больших размеров, есть машины быстроходнее, роскошнее по отделке. Но лучше этой нет.

— Если вы собираетесь покупать себе машину, Оски, — говорил он, отлично зная, что мистеру Оски это не по средствам, — то лучше «конвэя» вам не найти. Самая надежная марка. Три карданных вала, заметьте. Гидравлические тормоза. Вот я и решил, что пора нам обзавестись машиной — объяснял он, словно это было так просто — взял, пошел и купил мимоходом автомобиль.

— Зато теперь куда легче собирать деньги с жильцов.

Как только миссис Бантинг преодолела инстинктивное недоверие к шоферским способностям мужа, — а это ей удалось далеко не сразу, хотя настойчивость превозмогает все, — Бантинги начали знакомиться с Англией. Они «выехали на большую дорогу», как выражался мистер Бантинг, сам не зная хорошенько, что он хочет этим сказать. Мистеру Бантингу, сидевшему за рулем, представлялось мало шансов познакомиться с Англией; он благоразумно смотрел только прямо перед собой. Зато он внимательно слушал, как его жена описывает пейзаж, и одобрительно хмыкал. Чудесная страна, другой такой во всем мире нет, с глубоким убеждением уверял он миссис Бантинг, хотя никакой другой страны, кроме Франции, ему видеть не довелось, да и ту он видел в подзорную трубу с борта фолкстонского парохода.

Остановиться можно было где и когда угодно. Эта иллюзия, питаемая всеми автомобилистами, — что они могут остановиться где и когда угодно, — влекла мистера Бантинга все дальше и дальше — так что он вообще редко где останавливался, а если и делал это, то не надолго — впереди ведь ждали другие места и, наверно, куда более живописные.

Представьте себе чету Бантингов, въезжающую на базарную площадь какого-нибудь тихого городка в Эссексе.

Подъехав почти вплотную к тому месту, где полагается останавливать машины, мистер Бантинг, облеченный в штаны-гольф, вылезает из «конвэя». Первым долгом он ревизует шины, подталкивает автомобиль сзади, чтобы убедиться, что мотор выключен, затем идет осматривать город. Если поблизости есть скобяная лавка, он подходит к витрине и критически разглядывает ее. Не бог знает что, говорит он, они тут здорово отстали, и супруги идут дальше. Они осматривают рыночную площадь, церковь, лавки, по дороге покупают пару яблок, ибо мистер Бантинг верит в витамины. Немедленно за этим следует дискуссия, стоит ли тут поселиться, если дети будут устроены и родители захотят продать свою виллу. — Здесь жизнь, наверное, дешевле, чем в Килворте, — замечает мистер Бантинг. — Иначе и быть не может. — Им, конечно, попадается навстречу хорошенький деревянный домик, либо очень старый, либо совсем новенький, по непременно оригинальной архитектуры, похожий на домик с рождественской открытки, что очень нравится супругам. Жить в таком домике, должно быть, одно удовольствие. И, дав волю воображению, они возвращаются к своему «конвэю», где мистер Бантинг опять ревизует шины, и, усевшись на свое место, выезжает на дорогу задним ходом, а миссис Бантинг стоит на тротуаре и соглашается сесть только тогда, когда он уже отъехал на некоторое расстояние от остановки: совершенно не к чему устраивать потеху для зевак.

Счастливые это были дни; ничто не омрачало их, пока можно было разъезжать в «конвэе». А он служил им исправно и аккуратно отмеривал свои двадцать пять миль в час, причем мистер Бантинг настороженным ухом ловил всякий подозрительный скрежет или шум в моторе. Он часто останавливал машину «для проверки», утверждая, что задняя ось не в порядке. По его мнению, задняя ось была главной причиной неполадок в машине. — Смазывать надо получше. А многие об этом забывают, — и вооружившись отверткой, он поднимал доску под задним сидением; производя эту операцию, он чувствовал, что проникает в самую суть вещей.

— Нет, все-таки хорошо я сделал, что ушел от Брокли, — говорил он, сидя у дороги и жуя бутерброд,— Только вот дети меня беспокоят. Эрнест... — И он вздыхал.

— Ну, что такое Эрнест?

— Что-то дело у него плохо ладится. А ведь очень неглуп. Иной раз мне сдается, что от ума человеку мало пользы.

— Ну, это уж пустяки, мой милый.

— Нет, я много раз об этом думал. Возьми хоть Джо Кордера. Ведь ума палата. — Тут мистер Бантинг поднимался на недосягаемые высоты беспристрастия и великодушия. — Куда умнее меня. В профессора годится. А продает ковры у Брокли. Хотелось бы мне его повидать, он еще не знает, что я купил машину.

Он представил себе, что входит в свой бывший отдел, посвежевший, в новых штанах-гольф. Они там, пожалуй, думают, что он совсем опустился — работы найти не может и жить ему нечем. Так он им покажет, что они ошиблись. Даже Вентнора он был бы непрочь повидать. Он просто войдет в отдел железо-скобяных товаров счастливый, благополучный, и, встретив там Вентнора, улыбнется, как говаривал Кордер, сардонической улыбкой. Он был уверен, что в сардонической улыбке сумеет выразить очень многое.

Это были самые счастливые дни в жизни мистера Бантинга, после того как он удалился на покой. Но когда в Килворте начались осенние дожди и «конвэй» был убран на зиму в гараж, а сад стоял облетевший и мокрый, безделье стало ему в тягость. Ни дома, ни в саду делать было нечего, оставалось только читать «Сирену» да дремать перед камином, сонно поглядывая на сонно тикающие часы.

Иногда он вдруг пробуждался от дремоты и решительно озирался по сторонам, ища, чем бы заняться. Он вскакивал, бежал на кухню и отнимал у миссис Бантинг нож и корзинку с картофелем, говоря: — Ну, уж это я сделаю, — потом шел с ней вместе наверх убирать постели. Он и не подозревал, что миссис Бантинг так разборчива и придирается ко всякой мелочи, — и подушки он кладет не так, и одеяло спущено не настолько, насколько следует, словом, она ходила за ним по пятам и переделывала всю его работу с математической точностью.

По его мнению, это было совершенно лишнее и значило только, что она в грош не ставит его помощь. Но вот уборка как будто приходила к концу, поскольку это доступно было мужскому глазу и пониманию. — А не выпить ли нам чаю? — предлагал мистер Бантинг; он сам все приготовит, они вместе сядут перед камином и выпьют по чашечке. Но миссис Бантинг оскорбляло уже одно предположение, будто у нее есть время рассиживаться среди дня у камина и пить чай. У нее полны руки дела, полны руки! И недоверчивый муж мало-помалу убеждался, что она говорит сущую правду. Домашней работе просто конца и края нет, это совершенно то же самое, что возиться в саду. А кроме того, миссис Бантинг обладала удивительной способностью находить для себя дело. Не одно, так другое. Половину всего этого можно было не делать, во всяком случае спешить ей было некуда. Но она твердо верила, что все хозяйственные традиции должны соблюдаться неуклонно и во что бы то ни стало, и это вызывало в нем удивление, а подчас и бесило его. Еще больше его бесило, когда жена подходила к буфету, с которого он только что стер пыль, и отыскивала пыльные закоулки и выступы, а сверх того — следы его пальцев на зеркале. Тут он весьма кстати вспоминал, что все женщины любят разыгрывать мучениц, объявлял, что навсегда отстраняется от домашней работы и опять погружался в дремотную скуку.

По субботам, если погода разгуливалась, он беседовал через забор с мистером Оски, главным образом о международном положении. Жизнь на покое дала возможность мистеру Бантингу не думать о делах и на досуге более внимательно прочитывать газету, а потому международное положение волей-неволей привлекло к себе его внимание. Он много думал на эту тему и считал ситуацию в Европе весьма серьезной, даже критической. Он целиком и полностью разделял воззрения «Сирены». — Посмотрите, что делается на Востоке, — говорил он мистеру Оски. — А положение на Средиземном море? Назревает кризис, а правительство наше точно ослепло, ничего не видит.

Оски, для которого процесс, именуемый «очисткой грунта», был гораздо важнее международного положения, отказывался даже вникнуть в дело как следует.

— Осточертели мне эти кризисы, — отвечал он. — Сеять надо больше. Вот что нам в Англии требуется, — и он возвращался к участку, засаженному картофелем.

В свободное от этих важных размышлений время мистер Бантинг, порой загораясь жаждой деятельности, возился в саду, если позволяла погода. Он чинил забор, чистил дорожки, обмазывал креозотом шпалеры. Все, что угодно, лишь бы убить время. Целое утро он приводил в порядок сарай, а когда привел, оказалось, что разницы даже не заметно. Досадно было то, что все эти занятия поглощали труд, как пески пустынь поглощают воду, а в конце концов даже нельзя разобрать, было ли тут что-нибудь сделано или нет. Скоро он дошел до того, что, принимаясь за дело, думал, нельзя ли как-нибудь обойтись без этого. Да и все эти дела яйца выеденного не стоят.

«Да, поторопился я уйти на покой, — невесело раздумывал он. — Энергии у меня еще много», — и его мысли возвращались к фирме Брокли, к уютному «закутку», к Кордеру на высоком табурете, болтающему ногами и изрекающему шекспировские афоризмы. Теперь там Слингер. Ну, Слингеру Джо едва ли станет читать стихи. «Из гадов всех, кишащих на земле», — что-нибудь в таком роде, это еще может быть. Нет, к Брокли он никогда не вернется; и сами они за ним не пришлют. А больше деваться некуда. Первоклассный специалист по скобяным изделиям, и вот пропадает зря, со всем своим опытом. — Если бы я мог найти какое-нибудь место, — бормотал он с тоской. Атлас вздыхал о своей ноше.