Митька

⠀⠀ ⠀⠀ Упрямая Шиверка ⠀⠀ ⠀⠀

ас было пятеро охотников: старик Акимыч, я, Трезорка, Шиверка и Ульф.

Мы жили в тайге и промышляли соболя и белку. Трезорка, Шиверка и Ульф отыскивали зверька, загоняли его на дерево и лаяли, пока мы не подойдём. Потому они и называются промысловыми лайками — на зверя лают.

Без собаки в тайге делать нечего. Человеку кажется, что кругом тишина и нет никого. А собака слышит много всяких голосов. Ты уронишь спичку — собака и это услышит. А её чёрный блестящий нос будто видит сквозь деревья.

И вот мы идём по тайге. Посыпалась снежная пыль — собачьи уши повернулись, нос зашевелился. Но собака молчит. Это взлетела кедровка — птица нам не нужна.

Вот под землёй кто-то зашевелился, собака остановилась, воткнула морду в снег по самые глаза — это мышь. Собака молчит. Мыши нам тоже не нужны.

Но вот мягкие лапы осторожно переступили с ветки на ветку — и собачий нос увидел соболя.

«Здесь! Здесь!» — радостно закричала собака.

И мы спешим на звонкий голос нашего товариша.

Но без человека и собаке в тайге делать нечего: стрелять-то она не умеет.

Нашей лучшей собакой была Шиверка, самая трудолюбивая и старательная. Но у неё был один недостаток. Она любила поиграть убитым зверьком. Схватит, убежит и играет, шкурку портит. А из-за шкурки-то мы и бьём зверя.

Если же она видит, что ты первым схватил убитого зверька, то говорит:

«А я и не очень хотела».

И даже не глядит в твою сторону.

Как-то Шиверка откусила белке хвост. Я разозлился и отхлестал её белкой.

Шиверка обиделась, но работала в тот день по-прежнему старательно. Она была настоящим охотником.

Вечером, когда на небе зажглись звёзды, мы вернулись с охоты и первым делом принялись готовить ужин для собак. Разложили костёр, подвесили на палке котелок, сами сели поближе к теплу.

Оранжевый огонь костра освещал столпившиеся вокруг нас деревья и дрожал в собачьих зрачках. А дальше лес стоял в голубом лунном свете и дымился от мороза.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Я заметил, что нет Шиверки. Где же она? Я сказал об этом Акимычу. Но он ничего не ответил.

«Обиделась», — подумал я.

Старик как будто услышал это и сказал:

— Ничего. Сахарцу, однако, дай — всё забудет. И шкурку портить больше не станет.

В котелке забулькало.

Я поднялся с чурбака, на котором сидел, и пошёл искать Шиверку. Онд, лежала около своей конуры на снегу и даже не глянула на меня.

— Шиверка, — позвал я, — что с тобой?

Её хвост не шевельнулся. Она поглядела на меня, как на пустое место, и ответила:

«Ничего».

Я сказал:

— Пойдём к костру.

«Нет, мне и здесь хорошо. На снегу».

— Может, ты обиделась? Но ты сама виновата.

«Нет, не обиделась. Просто мне хочется лежать здесь. На снегу».

Я вернулся к костру. Мы сняли котелок, поставили в снег, чтобы остудить. Трезорка и Ульф подобрались к нему поближе и внимательно следили, как бы их любимый котелок не убежал.

Потом я разлил собачий ужин в лохани, выдолбленные из дерева наподобие корытца, и Трезорка с Ульфом бодро зачавкали. Только Шиверка равнодушно глянула на свою лохань и отвернулась.

— Что с тобой? — спросил я. — Почему не ешь?

«Не хочу. Спасибо. Я не голодна».

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Акимыч махнул рукой и сказал:

— Ничего. Голод не тётка. Дурь-то вышибет, однако…

Ещё затемно мы поднялись, разогрели остатки вчерашнего ужина, поели. Я подошёл к лохани Шиверки — там всё замёрзло. Я глянул на её след — он кончался под нею. Значит, она так и пролежала всю ночь на одном месте. Её шерсть покрылась инеем, она хлопала своими белыми от инея ресницами — внимательно рассматривала пенёк. А меня как будто и не видела.

— Может, ты заболела? — спросил я и потрогал её нос.

«Нет, всё хорошо», — ответила Шиверка.

Я встал на лыжи, и мы двинулись на промысел..

В этот день Шиверка работала хорошо, как всегда, и загнала двух соболей. Если мы прошли на лыжах двадцать вёрст, то она пробежала все сто. И была впереди.

А Трезорка и Ульф плелись сзади, по лыжне.

— Что на пятки наступаете? — спросил я их.

«Устали мы», — заболтали они хвостами и полезли ласкаться.

Я сказал:

— Бездельники!

Псы пуще прежнего заболтали хвостами и заулыбались. Они были согласны со всем, что бы я ни сказал им. Но работать не хотели.

Вечером, когда мы вернулись с охоты, Шиверка улеглась около своей конуры, и вчерашняя история повторилась. Собака отказывалась от ужина.

Я отнёс её на руках в зимовье, посадил на свои нары и дал сахару.

«Не хочется», — вздохнула Шиверка, глядя на сахар мутными глазами.

Я положил перед ней кусок мяса из своей тарелки, и мы с Акимычем вышли из зимовья.

«Сейчас-то не выдержит, поест!» — подумал я и стал глядеть в щёлку. Но Шиверка отвернулась, положила голову на лапы и сделала вид, что заснула.

Я вернулся и засунул ей в рот сваренную голову белки. Но она выплюнула.

Я настаивал на своём.

«Ну что ж, — сказала она, — если хочешь, чтоб голова была в моей пасти, пусть так будет. И вообще я хочу погулять». Голову белки она осторожно держала в зубах.

Я выпустил её на холод. А ведь раньше она любила посидеть в зимовье и послушать наши разговоры.

«Ладно, хоть это съест», — подумал я.

Утром я нашёл нетронутую голову. По следам я понял, что бездельник Трезорка подходил к ней, но Шиверка отогнала его. И ещё я определил по следам, что она не побиралась по чужим лоханям.

Работала же она по-прежнему старательно и загнала трёх соболей…

Вечером, глядя на свою лохань, она сказала:

«Нет, спасибо. Я не голодна. Я лучше так полежу. На снегу».

Я был в отчаянии. Лучшая собака могла умереть с голоду!

— Акимыч, — сказал я, — ты старый охотник и много знаешь. Скажи, что делать?

Акимыч долго курил, косил глазами на огонёк трубки, ждал.

— Сам думай, — наконец выговорил он, — ты молодой. Тебе надо знать жизнь. А как узнать? Думай своей головой, не чужой.

— А ты знаешь, что делать?

— Я всё знаю, — сказал старик.

«Пока я додумаюсь, собака умрёт с голоду!» — подумал я, но вслух не сказал ничего.

— Не умрёт, — успокоил меня старик: он знал, о чём я думаю.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Ночью я не спал. Ворочался, курил. Всё думал. Только к утру задремал.

И приснилось мне, что Шиверка умерла. И мы несли её гроб, и за нами печально шли бездельники Трезорка и Ульф. Но тут же меня стало трясти, как током. Я открыл глаза — рядом стоял Акимыч и тряс меня за плечо. За стеной тонко завывал ветер.

— Вставай, долго спишь, — сказал Акимыч.

— Шиверка жива? — спросил я, протирая глаза.

— Она умрёт на работе. У конуры не умрёт.

И тут я догадался, что делать. У меня даже руки затряслись от нетерпения. Но я молчал.

После завтрака я вырубил палку, к ней приделал ремённую петлю и привязал Шиверку к дереву возле зимовья. Если б я её привязал без палки, она бы перегрызла ремень и убежала.

«Хочешь бить? — спросила она. — Пожалуйста!»

— Нет, зачем же зря бить, — сказал я.

«А то бей. Мне всё равно».

И с этой минуты я сделал вид, что не замечаю её.

Мы не спеша собрались и свистнули собак. Шиверка заволновалась. А я взял да взвёл курок на незаряженном ружье. Шиверка насторожилась, и её уши вытянулись в струнки. Она не могла равнодушно слышать этого щелчка. Он её волновал, как хорошего человека хорошая музыка. (Ведь за щелчком всегда следует выстрел. А для настоящей промысловой лайки нет другого счастья, чем слышать выстрел охотника. Такая у неё работа.)

Акимыч покосился на меня и тоже взвёл курок. И Шиверка завыла. Я поглядел на неё через зеркальце. И куда только делось её упрямство! Она скакала по снегу, как по раскалённой плите, задыхалась, падала на спину и болтала в воздухе лапами. И плакала настоящими собачьими слезами. Она хотела на охоту. Но я решил быть стойким, и мы медленно уходили без неё…

Вечером я отвязал её и принялся готовить ужин. Она легла у костра и не спускала с меня глаз. А её хвост поднимал снежную пыль. Я не глядел в её сторону.

Потом принёс лохани и разлил собачий ужин. Собаки зачавкали. Теперь Шиверка не отставала от своих прожорливых товарищей. Она так старательно вылизывала свою лохань, что та вертелась. Шиверка боялась, что её не возьмут на охоту. На радостях мы отдали ей два последних куска сахару.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀