Младший брат

Глава 2. Асар

За работой Багрянский не заметил, как почернело небо, в окна заглядывала беззвездная темень. Он уже битый час составлял докладную на имя помощника областного прокурора по Карагандинской области, товарищу Закитовой.

«Довожу до вашего сведения о том, что восьмого и девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года, в связи с болезнью уборщицы клуба шахты номер два имени Горького, помещение не отапливалось. В помещении были размещены сто шестьдесят восемь женщин и детей, членов семьи младшего и старшего комсостава РККА, эвакуированные из Тулы.

Руководство шахты номер два ни восьмого, ни девятого не приняло никаких мер к отоплению помещения и когда я, как начальник эвакопункта обратился к заведующему шахтой номер два, товарищу Баширову с требованием на основании решения, он не принял никаких мер к отоплению.

Мною и комендантом эвакопункта был составлен акт в том, что восьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года в два часа на станцию Караганда угольная прибыло два вагона с эвакуированными, бывшими работниками Тикалевской школы номер пять, Ленинградской области, в количестве шестьдесят четыре человека.

На предложение выгрузиться и занять помещение клуба первого отделения милиции города Караганды, товарищ Баширов ответил отказом и оставил всех прибывших на ночлег в вагонах, а выгрузку людей из вагонов произвел только на следующий день, девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года с восьми до двенадцати часов дня. Кроме того, из разговора с товарищем Башировым, я установил что последний имеет намерения использовать клуб шахты номер два, без моего согласия для размещения, прибывающих по эвакуации, шахтеров Донбасса и их семей, без соответствующей предварительной санобработки, против чего я категорически возражаю и прошу принять соответствующие меры воздействия на Баширова, дезорганизовывающего работу эвакопункта исполкома облсовета депутатов трудящихся.»

Приписал должность и фамилию в конце докладной.

–Так, товарищ Шарипов, чего-то у меня пальцы болят, давай я тебе продиктую, пиши.

–Слушаю.

–Начальнику станции Караганда угольная, товарищу Ермолаеву. В соответствии с указанием товарища Костенко прошу вагон, номер восемьсот шесть триста три, с эвакуированными, в количестве шестидесяти человек транспортировать в адрес Карлага НКВД, на станцию Карабас. Начальник эвакопункта, дальше сам знаешь. Написал, покажи?

Помощник протянул ему листок бумаги.

–Что ты тут написал, Шарипов, не разобрать, что за почерк у тебя? – Ворчал Багрянский, прекрасно понимая, что у него почерк не лучше.

–А зачем вы Яхину отпустили? Я, как она, красиво писать не могу.

–Как было не отпустить, вот она в заявлении черным по белому написала, так мол и так. Уезжаю в Петропавловск к родственникам, так как получаемой зарплаты мне не хватает, прожить семьей в зимнее время, ни топлива, ни овощных продуктов. Как же не отпустить, а?

–Жалко, а то теперь, вся писанина на нас.

–А что касаемо красивого почерка, я тебе сейчас покажу, – начальник эвакопункта начал рыться в одной из папок, перебирая листочки разной формы, – а, вот, нашёл. Смотри, Шарипов, какие завитушки и кренделя вокруг каждой буквы. Каков, а, товарищ Грибок? А ведь, не из интеллигентных, сын простого землепашца. Такую каллиграфию в музее показывать надо.

–Ойпырмай, ни одна машина так не напечатает, – зацокал языком Шарипов.

А потом, внимательно приглядевшись к начальнику, неуверенно предположил.

–Что-то вы, Николай Гаврилович, без настроения, это из-за старика этого Кузнецова, кажется?

–Да не в нем дело, – вздохнул Багрянский, – просто жизнь эта волчья, война эта. Ничего нет хуже войны, а как хорошо было в юности, я же родом из Уральска, места у нас красивые. И понятно, когда люди от пуль и гранат погибают, понимаешь, а когда вот так… От голода. И это я, ведь, на смерть их посылаю, баб и детишек, на голодную смерть, в никуда…

–Но вы ведь не виноваты, – начал запальчиво Шарипов, но Багрянский остановил его жестом.

–Вот, Шарипов, какие удобные слова. Нет, брат, виноват. Кто-то, ведь, виноват. И кто-то за это ответит. Потом. После войны. Сначала надо Гитлеру хвост прищемить.

В середине декабря ударили морозы. А через три дня к ним добавился ветер, сначала легкий. Мороз с ветром. В открытой степи. Что может быть хуже?

В юрту вошла Жамал-апа, плотно закрыла за собой дверь, подоткнув свисающий полог, чтобы не дуло.

–Ойпырмай, что за холод такой? Алла сақтасын, говорила же тебе, вырой землянку как другие сделали. Все же теплее, чем в юрте.

–Чтобы мы в ней как суслики жили? Это ж готовая могила. Вот когда собетски блас построит нам дома из камня, тогда и разберу эту юрту. А в землянке этой, я видел, ни повернуться, ни разогнуться. Одно слово, времянка. А юрта вечна.

–Нет ничего вечного, – ответила Жамал-апа, подкидывая хворост в пылающий огонь. Ожидать эти дома из камня не стоит, сколько лет уже бласты обещают их построить. Теперь война, завтра что-то ещё при…

Жамал-апа собиралась и дальше продолжить беседу с мужем, но вдруг запнулась на полуслове. Прожив с мужем долгую, полную забот, жизнь, Жамал-апа знала все его повадки наизусть. И теперь глядя, как он теребит свою бороду, что-то сквозь зубы напевая, нисколько не сомневалась: ее Тулпаш что-то задумал, о чем не решается ей сказать.

Женщина, вперевалку, подошла к мужу и со словами «О, Алла», уселась на, грубо сколоченную из досок, низенькую табуретку.

–Начинай, я тебя слушаю.

–Я хочу зарезать черного барана, – быстро проговорил старец и довольно легко, для своего возраста, поднялся с точно такой же табуретки.

–Да ты, совсем, из ума выжил. Рано ещё, зима только началась. Их у нас всего два, одного сейчас зарежем, потом другого, без приплода останемся, ведь.

–Жамеш, этого барана я отвезу, той, русской женщине.

–Ты, на старость лет, последнего ума лишился, хочешь, всех, нас погубить? Барана резать не дам. Меня режь. Ты и так возишь ей еду.

Она замолчала, с хмурым лицом, невидящим взглядом, уставившись на огонь. Молчал и старик, расхаживая, взад-вперед, вблизи очага. Наконец остановился, подошел к жене, сбив по пути табуретку и опустился перед ней на колени.

–Жаным! Послушай меня, там в степи умирает женщина. Молодая, чуть старше нашей покойной Ажар и ее сын, возрастом почти как наш покойный Богембай. И умирает она не среди диких зверей, а рядом с нами, с людьми. А когда мы с тобой умрём, спросит у нас Всевышний, а что вы сделали, чтобы спасти эти две души, что мы ответим? Что кругом война и нам самим нечего есть. Ты всегда была мудрой и всегда меня поддерживала. И в самую трудную минуту я знал, что ты меня не предашь. Ведь ты, как никто другой знаешь, что чувствует мать, когда ее ребенок умирает от голода. Что скажешь, жаным?

По, испещренному морщинками, пожелтевшему лицу скатилась слезинка. Женщина выставила перед собой раскрытые ладони и зашевелила губами, начав беззвучный разговор со Всевышним. Потом совершила омовение и обратила свой взор на мужа, терпеливо дожидавшемуся ее ответа.

–Что тебе сказать, красноречивый мой? Что, ты своим острым языком вышибешь слезу из кого угодно. В прежние времена ты мог быть бием.

Женщина вздохнула и продолжила.

–Поторопись. До вечера тебе надо управиться. Доченька, – повернулась она к снохе, – помоги Толеутай-ата, сам подняться он не сможет.

–Не надо мне помогать, не такой я старый, – довольным голосом проворчал старик.

Жумабике, тем не менее, кинулась к свекру и поддерживая за руки, помогла встать. Когда Толеутай-ата со снохой вышли из юрты, Жамал-апа, со вздохом, произнесла.

–Я уже и не помню, когда ты меня последний раз называл жаным, старый лис.

Заброшенная землянка находилась примерно в двух километрах от аула. Для степняка не расстояние. Каждый раз приближаясь к землянке, Толеутай-ата останавливался, чтобы отдышаться и унять расходившееся сердце. Боялся старик что, войдя внутрь, обнаружит там два бездыханных тела. Хвала аллаху! Обошлось и на этот раз.

На его громкое «Ассалауағалейкум!» бесформенная куча, завернутая в одеяло рядом с еле тлеющей печью, зашевелилась и ответила на приветствие детским голосом «Салем, ата» и женским «Здравствуйте».

Мальчик подбежал к старику, протягивая ладошку для приветствия.

–О, жігіт!

Сжал её двумя руками Толеутай-ата и на казахском языке ласково спросил.

–Как вы, тут?

Мальчик, не задумываясь, ответил.

–Хорошо, ата.

–Там мешок мяса, ляпошка, хлэб, ты бират, я пешка топит, – объяснил он на ломаном русском план действий.

Женщина подошла к котомке, стоящей на земляном полу, и раскрыла ее. Сверху лежала ароматно пахнущая лепешка хлеба. Слезы, крупными горошинками, побежали по щекам, но она, быстрыми движениями, утёрла лицо. Толеутай-ата будет ругать ее, если увидит плачущей.

Старик, тем временем, вышел наружу, где перед входом в землянку стояли сани. Стащил с саней и по очереди внес в землянку мешок угля и вязанку дров. Подошел к печке, которую отремонтировал в свой первый приход и принялся колдовать над ней. И вскоре, на весело потрескивающие дрова насыпал ведро угля. Пламя утихло, но лишь на время. Старик знал, минут через пятнадцать, печь будет гудеть от разрывающего ее жара.

Он присел на деревянный настил и стал объяснять, указывая на продукты.

–Это қурт, Жамал-апа передать, а это молоко, келин моя, Жумабике, сам доить на ферма и принести. Это последний молоко. До весна корова доит нелзя. Это носки.

–Спасибо вам всем, – тихо сказала Наталья.

–А мои внуки хочет с тобой знакомца, – продолжил говорить Толеутай-ата, глядя на мальчика.

–Ух ты, я тоже хочу, а как их зовут.

–Ойпырмай, они сам сказать, а твой как имя?

–Меня зовут Алеша, ата.

Старик повернулся к Наталье.

–Ты учить говорить ата?

–Да, я, – улыбнулась она.

Старик нахмурился, надо было, как-то, сообщить Наталье, что в аул приходили сотрудники НКВД и обыскали все дома, в поисках беглянки.

–Милиса приходил, тебя искал.

Наталья охнула, прикрывая рот руками. Старик махнул рукой, успокаивая ее, дескать, все обошлось.

–Все знать где ты, никто не сказать. Жалеть тебя. Ты мяса кагда съест, я тебя с Алёша забират себе.

–Нет, не надо. А вдруг опять придут. Вас же, в тюрьму посадят.

–Не придёт. Потровищ сказал, они думать, ты умер с голода. Потровищ, хороший шеловек, хот и блас. Помогать нам.

–Спасибо вам. А носочки кто связал?

–А, эта Жамал-апа, для Алёша. Я пошел. А, мясо вари, один кусок кушат, потом ещё один.

–Поняла, ата, по одному куску.

В феврале следующего года Толеутай-ата перевез своих подопечных к себе, в юрту. То ли от пережитых волнений, то ли ещё отчего, Наталья в первый же день слегла с сильнейшим жаром. Жамал-апа и Жумабике хлопотали около нее, обе испытывая чувство дежавю. Также полгода назад, при родах слегла и угасла за три дня младшая сноха, бедная Ажар. Может быть поэтому, они так отчаянно боролись за её жизнь. Поили козьим молоком, натирали овечьим жиром и молились, прося Всевышнего не оставить несчастного ребенка сиротой. А Смерть уже сидела на пороге, жадно протягивая свои длинные крючья к сердцу Натальи. Но спустя время, ей пришлось убраться, Наталья пошла на поправку.

Через три недели на ферме начался массовый отел. Доярок не хватало. И в юрту к большой семье Толеутая-ата пришел Василий Петрович.

–Корову доить умеешь? – спросил он, глядя на Наталью.

–Научусь, – подскочила та.

–Добре. Жумабике тебя научит. Завтра с утра выходи.

Общительный по натуре, Алёша легко сходился как с девочками, так и с мальчиками. Поэтому он весьма охотно общался с внучками Толеутай-ата, но все-таки, большую часть времени, он проводил с Амантаем, младшим сыном Жумабике.

–Получается, у тебя три сестры, а братьев нет.

–У меня был брат, старший, его звали Богембай. И ещё один был. Он только родился и умер. И мама его умерла.

–Жалко. А сколько лет было твоему брату?

–Одиннадцать. А мне семь.

–А мне восемь. У меня тоже нету брата.

–Когда есть старший брат, это хорошо. Он меня защищал, играл со мной.

–Амантай, а давай мы с тобой будем братьями, а?

–Давай. А что мы будем делать?

–Будем защищать друг друга и помогать. И дружить.

Они улыбались смущенно, не зная, что делать дальше.

–Пойдем, Алеша, я научу играть тебя в асики.

–Что это такое?

–Это такие бараньи косточки. Одна косточка свинцовая, это мой ата залил ее свинцом.

–Ух, ты, пошли, – загорелись глаза мальчишки.