Младший конунг

Пролог

Еще недавно, с десяток мгновений назад, море и небо, одинаково свинцовые, неприютные, были спокойны, как вялый, серый сон. Внезапно налетевший откуда-то ветер сорвал с волн покров размеренной безмятежности, взбил пену на гребнях, подогнал холод, редкий в это время. Небо нахмурилось, потемнело и стало густить облака, собирая их в том месте своего купола, под которым не спеша пробирался небольшой корабль с поднятыми носом и кормой, с единственной мачтой, тринадцатью гребными люками и квадратным бурым парусом, который когда-то был красным. На носовом штевне крепилась огромная, искусно вырезанная и покрашенная голова неведомого то ли зверя, то ли птицы, вооруженная длинным клювом… Драккар. Корабль викингов.

По жесту кормчего, сразу ощутившего приближение бури, воины спустили рею и свернули парус. Над их головами серые облака наливались зловещим сизым оттенком, который сулил сильную, но непродолжительную бурю. Правда, в этих краях даже краткая буря опасна: вокруг очень много островов, и судно легко может сесть на рифы.

Устойчивый ветер сменился порывами, обрушивающимися в мгновения полного покоя и абсолютной тишины. Теперь, когда парус был спущен, это уже не имело значения. Двадцать шесть викингов — полная смена — разобрали сложенные в проходе весла и сели на румы. Предстояла тяжелая работа, но никто не жаловался: к этому труду каждого из них приучали с детства. Хотя ветер был холодный, многие сдергивали куртки, оставаясь в одних рубашках — работа греет лучше, чем меха.

Но главный труд предстоял кормчему. Гребцы лишь сохраняют движение корабля — кормчий его направляет. Он должен следить, чтоб волна не ударила в борт, чтоб драккар не зарылся носом в воду, чтоб не скакал по гребням, как горный козел — все это опасно. От умения кормчего зависит, уцелеет ли корабль в бурю, или погрузится в зеленое царство, навстречу Ньерду и холоду потустороннего мира.

Кормчий был спокоен. Придерживая руль локтем, он и с себя стащил куртку, потом — круглую шапку, отороченную мехом. Поднял голову — и стало ясно, что это не он, а она. Один из гребцов, задержав движение весла, посмотрел в ее сторону с таким видом, словно не знал или забыл, что драккаром управляет женщина. Рассыпавшиеся из-под шапки черные волосы казались слишком короткими, но лицо, которое они обрамляли, теперь выглядело безусловно женским. Слишком тонкое, слишком правильное, слишком мелкие черты. Выражение лица застыло в напряжении, обветренная загорелая кожа говорила о далеких странствиях, а усталые морщинки у глаз — о возрасте. Кормовая доска была для этой женщины привычна, умение распоряжаться вошло в плоть и кровь.

Облака сгустились над головой так стремительно, словно их согнали, в предштормовую тишину вторгся шквальный ветер. С нескольких гребцов, тех, кто еще не успел обнажить головы, сорвало шапки и унесло в море. Драккар понесло по волнам. Казалось, он, как птица, спасался от бури, зная, что спастись нельзя. Обрывая с гребней серую пену, налетел шторм, и море закипело. Корабль метлой мели тучи мелкой водяной пыли, вымочившей одежду до нитки, потом пыль превращалась в потоки воды и всасывалась в трюм.

Волны, как это водится, встречались всякие — некоторые высокие, как горы, и такие же покатые, другие норовили завернуть вершину крючком и обрушить на корабль разом сотню-другую бочонков воды. Даже несмотря на груз, мгновенно отягощающий судно, корабль все равно плясал над бушующей бездной, как легчайший кусок коры, вода быстро уходила в гребные люки и специально прорубленные для слива отверстия. В трюм спустилась смена викингов. Одни черпали натекшую воду, другие с размаху выбрасывали содержимое черпаков за борт. Они продолжали вычерпывать, вычерпывать и вычерпывать, хотя работа казалась совершенно бессмысленной. Но ее все равно надо было выполнять, иначе отяжелевший от воды драккар мог и не вскарабкаться на следующую волну. Грести было практически невозможно, весла рвались из рук, словно живые существа, пораженные ужасом перед стихией, но все равно приходилось, чтоб хоть как-то направить драккар на волну — впритирку и наискосок, чтоб лишний раз не испытывать прочность киля. Парус давно сняли. Ветер, шедший по поверхности моря, уже не выл, а шипел, как гигантский змей, которому оттоптали хвост. Он без всякого паруса с необычайной скоростью гнал корабль вперед, норовя поиграть с ним, как со щепкой, и приходилось прилагать все усилия, чтоб помешать ему.

А за тем, чтоб ветер внезапно не ударил в борт и не опрокинул судно, должен был следить кормчий.

Женщина-кормчий держала руль. На ее лбу, вперемежку с потоками соленой морской влаги струился пот. Весло, опущенное в воду справа от кормовой надстройки, почти не двигалось. При желании рулевой мог помочь гребцам и, особым образом шевеля рулем, заставить корабль двигаться боком вдоль волны. Но это требовало большой силы и, наверное, в ситуации, когда на пятнадцати парах весел сидели почти тридцать крепких молодых парней, стало бы жалкой ложкой воды в море. Руки, лежавшие на кормовом весле, были тверды, и ни одна из шалостей ветра не увенчалась успехом. Конечно, и по корме, как по всей палубе, иногда проходилась волна, она подшибала кормчему ноги, норовила утянуть за борт. «Ты — дитя моря, — мысленно твердила себе женщина. — Ты — дитя морских просторов». Эта мысль, как навязчивая идея, заполняла все ее существо и одновременно не давала испугаться.

Одна рука на правиле, вторая вцеплялась в планшир. На миг женщина выпустила опору, чтоб смахнуть с лица волосы, но тут удар волны пришелся как раз по корме и борту. Драккар сильно вздрогнул, и кормщица налетела боком на руль. Поморщившись и перекособочившись, поспешила перебраться на прежнее место, выровняла ход корабля и тут же намертво вцепилась в ближайший деревянный брус. Вокруг пояса на всякий случай была обвязана веревка, которая должна удержать от падения в море.

Один из гребцов — тот, что сидел ближе всего к корме — замахал сменщику (тот добрался до его скамьи чуть ли не по-пластунски), отдал весло и сам пополз вдоль борта. Идти было невозможно, и он подтягивался на руках, намертво вцепляющихся в планшир — он ни на миг не отрывал от дерева обе руки сразу, но до кормовой скамьи добрался довольно быстро — сказался большой опыт. Добрался, вцепился сперва в скамью, а потом и в фальшборт, постепенно поднимающийся к самому кормовому украшению, которое вздымалось над головой — оно походило то ли на рыбий, то ли на птичий хвост. Викинг почти прижался к женщине-кормчему — иначе она не услышала бы ни слова.

— Ты как, Хиль? — проорал викинг и закашлялся, потому что воздуха вокруг было не больше, чем подгоняемой ветром водяной пыли. Ветер почти начисто гасил звук.

— В порядке, — намного тише ответила она. Поежилась, прижимая локоть к ушибленному боку: должно быть, ей трудно было вздохнуть полной грудью. Викинг ее не услышал, но о смысле сказанного догадался по выражению лица.

— Ты ударилась?

— Немного.

— Давай, сменю.

— Иди на рум. Корабль идет немного боком.

Она могла и не договаривать — воин и так все понял. Когда он перестал грести, количество работающих весел по правому борту стало на одно больше, чем по левому. И драккар стало неудержимо поворачивать влево. Правда, в шторм это не так заметно, как на спокойной воде, но и опасней во много раз. Если кормчий не справится с незапланированным креном, он может пропустить удар волны или порыва ветра. И тогда всем им придется плохо.

А он уже знал, что если получен отказ, спорить дальше бессмысленно. Хильдрид сама прекрасно знает, когда она может вести корабль, а когда уже не сможет, и, не споря, Альв ползком вернулся к своему веслу. А женщина-кормчий прижала локоть к боку. Бок болел, но терпимо. Но если бы даже он болел сильнее, надо было держаться изо всех сил, потому что до конца бури никто на этом корабле не сможет ее сменить.

Не зря же о ней говорят, что она — одна из лучших кормчих Нордвегр. Иногда ей казалось, что она просто предвидит любую выходку стихии.

Да что там говорить, ни один хороший кормчий не доверит свой корабль другому. Ведь это его корабль, он за него отвечает, он его знает лучше, чем кто-либо.

Тем временем буря ощутимо выдыхалась. Уверенные женские руки вели корабль так умело, что ни горсти воды не перехлестнуло через борт, если этого можно было избежать. Кому-то могло показаться, что стихия, злясь на искусство человека, все старается атаковать корабль понеожиданней, подсунуть сюрприз понеприятнее. Но Хильдрид знала, что стихии до нее нет никакого дела. Море и небо жили своей жизнью, как два божества, едва ли имеющих представление о живущих рядом маленьких людях. Море и небо ссорились и мирились, а кораблю, попавшему в шторм, приходилось тяжко, как любому человеку, встрявшему между ссорящимися супругами — ему перепадало заодно.

Ветер постепенно слабел. Из плотных до черноты облаков сперва скудно закапали, затем полились потоками крупные капли, а вскоре и сплошные потоки воды. Можно было подумать, что кто-то на небесах сплеснул вниз титанических размеров лохань, в которой только что накупался какой-то бог. По сравнению с солеными пенными брызгами дождь казался теплым, и викинги встретили его с облегчением. Даже младенец знает — там, где ливень, не может быть высоких волн. А значит, драккару больше ничего не угрожает. Ливень и в самом деле утихомирил бушующие волны, и по морю уже не гуляли такие головокружительные водяные горы. В мгновение ока палуба драккара оказалась покрыта водой по щиколотку, и еще четверо викингов оставили весла и взялись за черпаки.

— Гребите! — крикнула Хильдрид, и те из викингов, кто поднял весло, чтоб немного передохнуть, снова опустили лопасть в воду. Черпальщики в трюме удвоили усилия, хоть, казалось, это было невозможно.

Такого сильнейшего ливня не могло хватить надолго, и, захлебываясь водой, когда пытался глубоко вздохнуть, каждый викинг знал, что терпеть осталось недолго. Небесная влага быстро иссякала — должно быть, в лохани чистоплотного бога показалось дно. Ливень перешел в дождь, дождь — в морось, и из-под палубы все реже выглядывали черпаки на длинных ручках, которыми так удобно выплескивать воду обратно в море. От разгоряченных работой викингов валил пар, они переглядывались и хохотали, освеженные опасностью и борьбой с морем, довольные, что и на этот раз оказались сильнее стихии. Тяжелые грозовые облака, выжатые досуха, стремительно выцветали, белели, обращались бледной дымкой и открывали небесно-голубое сияние над головой. Солнце было еще высоко, и до самого горизонта оно залило небоскат и морскую даль всеми оттенками синего и нежно-розового.

Море успокоилось, и вместо хмурой, непроницаемой, как кисель, темноты на мир легла кристальночистая полутьма спускающейся ясной ночи. Звезды загорелись одна за другой, как только поднявшийся ветер прогнал облака. Мокрые до нитки мореходы продрогли все до одного, хотя работали из последних сил. Хильдрид, которая сидела на кормовой скамье неподвижно, словно кормовое украшение корабля, не чувствовала холода, хотя должна была бы — она, пожалуй, просто не ощущала собственного тела. Она была счастлива.

Ее звали Хильдрид Гуннарсдоттер, что означает «дочь Гуннара». Уже больше двадцати восьми лет она носила прозвище Равнемерк[1], то есть «Вороново Крыло» — почетное прозвище, больше подобающее валькирии, посланнице воинственного бога Одина, приносящей удачу смелым. Она гордилась им не меньше, чем своим драккаром, чем сыном, чем дочерью, чем собственной славой. Впрочем, ее прозвище и было ее славой, признанием ее заслуг.

Хильдрид была воспитанницей конунга Харальда Прекрасноволосого и много лет ходила кормчим на его корабле[2]. Теперь уже восемь лет она водила собственную дружину.

А для нее самой имело значение лишь то, что она сама себя уважала.