Мне ли бояться!..

МНЕ ЛИ БОЯТЬСЯ!.. Повесть

Я тогда жил у одной старушки. Просто снимал угол за древним комодом, чтобы было где вытянуть ноги. Я приносил ей продукты, а внучке конфеты, и этого было достаточно: денег она с меня не брала. Мог бы, конечно, и в общежитии, где у меня тоже была койка, но там никогда толком не выспишься. То веселье какое с мордобоем, то Аслан всех разбудит и заставит строиться в шеренгу по коридору. В три часа ночи. Чтоб оно поскорее сгорело, общежитие это! Я заметил, что чем больше людей собирается в одном месте, тем быстрее они сходят с ума. В армии, на стадионе, на митингах, не говоря уж о концертах моей любимой группы «Кар-Мэн». Наверное, и я выгляжу полным идиотом, когда слушаю их. А у старушки было нормально. Работу в палатке я заканчивал в шесть утра, и мне хватало поспать пару-тройку часов, прежде чем ехать в училище на лекции. Ее однокомнатная квартира находилась в двух шагах от моей палатки. Ну, не моей, конечно. Хозяином был Аслан, а я — одним из его продавцов. Надо сказать ему спасибо, что пристроил, хоть деньги завелись. Он вообще опекает тех, кто не дрожит перед ним на задних лапках. А я за себя постоять могу. Жизнь научила, хотя мне всего семнадцать с половиной лет.

Аслан у нас в Останкино — бог и царь. У него и коммерческие палатки, и овощные ряды на рынке, и разные другие дела, в которые не хочу вникать. Говорят, когда Аслан приехал в Москву пять лет назад поступать в училище, у него была только одна пара штанов. Теперь он миллионер. Но все равно живет в общежитии, в переделанных по восточному вкусу апартаментах, окруженный братьями, телохранителями и любовницами. Чтобы показать его силу, приведу такой пример: как-то я сидел в его гостиной и смотрел видик, а Аслан напротив меня чистил пистолет. Вдруг дверь открылась, и вошли два милиционера. Аслан только зыркнул на них и сказал со злостью: «Не видите — занят, подождите за дверью минут пятнадцать». И те ушли. И ждали, пока Аслан их не позвал. Он конечно же жутко крутой и жестокий, но чем-то притягивает к себе. Не знаю, может быть, смелостью?

В палатке у меня была ночная работа, но иногда приходилось приторговывать и днем. В основном шли разные мелочи: спиртное, сигареты, сладости. И место было бойкое, невдалеке от телецентра, на улице Королева. Когда там третьего октября началась стрельба, я больше всего испугался за Леночку — это внучка той старушки, второклассница. Запросто могла сорваться из дома и побежать поглазеть на бесплатное кино. Я прожил у них всего полтора месяца, а успел привязаться, как к родным. Особенно к этой смышленой, ясноглазой, такой доверчивой девчонке. Она была чистюля, каких свет не видывал, и очень смешливая. Мы иногда хохотали с ней до упаду над какой-нибудь ерундой. Я и сам люблю посмеяться, наверное, на этом и сошлись. Значит, я велел напарнику запереться на все замки и побежал к ним. Навстречу мне через дорогу уже несли раненых и убитых, а из окон телецентра лупили по толпе зевак автоматными очередями. Не знаю, кто там первым начал в этой драке, но когда бьют по безоружным людям, мне это очень не нравится. Толпа рассеялась во все стороны, кто бегом, кто ползком, а кто, самое забавное, подпрыгивающим шагом, чуть наклонив голову, сохраняя дурацкое достоинство. Зрелище было еще то, как из фильмов про войну. Казалось, что все понарошку. Вот сейчас кто-нибудь остановит стрельбу и закричит: «Мотор! Снято. Дубль второй. Быстренько займите исходное положение». Но упавшие лежали и не думали подниматься. И вот что меня поразило: убежавшие, попрятавшись за деревьями, палатками, в подъездах, почему-то продолжали высовываться и вытягивать шеи, словно надеясь разглядеть какой-то жутко интересный кадр, а когда стрельба затихала, даже перебирались поближе. Им дай волю, они бы и на ядерный взрыв глазели, желательно с собственного балкона. У меня все же хватило ума не лезть в самую гущу, и я юркнул в знакомый подъезд. Все были дома, даже Леночкин папаша-алкаш со своей женой, и оба уже готовые. Племенной алконавт жил неподалеку, у своей половины, и надирались они каждый день. Потому и сплавили дочку бабушке. Но это и к лучшему. Что бы с ней стало, если бы с утра до вечера слышала только мат и видела пьяные хари?

— Во салют! Как на Первое мая! — встретил меня приветствием папаша. В таком состоянии у него пропадали гласные из речи, поэтому получилось следующее: «Вслт как на Прв ммм!..»

— Квртрант, ты вдку прнс? — спросила его супруга. У нее с гласными было тоже плоховато.

— Нет, — сказал я. — Вы же знаете, что я не пью.

Вообще-то я могу выпить, но редко. Во-первых, потому, что спортом занимаюсь (я был даже чемпионом нашей Твери, откуда я родом, по кикбоксингу), а во-вторых, насмотрелся в своей жизни на пьяных столько, что с души воротит. Хотя в нашей семье никто никогда не напивался, а причин и поводов бывало предостаточно.

— Ну млджь пшла, одни днги на уме, — сказала жена. — Нчго свтого.

— Тчно! — согласился муж, доставая откуда-то из-под стола припрятанную бутылку. — Вот как им мжно Рссию дверть?

А им, значит, доверить можно? Честно говоря, мне порой страшно становится, если что случится с Марьей Никитичной, ведь они, заразы, продадут квартиру за ящик водки первому попавшемуся кавказцу, а Леночку погубят. Это не тот ребенок, чтобы расти в грязи и мерзости. Я выложил на стол кое-какие продукты — консервы, колбасу, масло, и они, видно сильно оголодавшие, набросились на них как саранча. А Леночка увела меня на кухню. Ей словно бы было стыдно за своих родителей. Я сунул ей в карман пару «Сникерсов».

— Спасибо, Алеша, — поблагодарила она, премило улыбнувшись. — А я хотела к тебе идти, когда стрелять стали.

— Я бы тебе пошла! — погрозилась Марья Никитична, чистившая картошку.

— Правильно, слушайся бабушку и сиди дома. А как в школе?

— Еще три пятерки получила. А кто стреляет и в кого?

Я пожал плечами, не зная, что ответить.

— Это война, да? — снова спросила Леночка, поправляя прическу, совсем как взрослая женщина. У нее были чудесные светлые волосы и большие серые глаза.

— Это дурь прет, — вмешалась Марья Никитична. — Когда ее много накапливается, она как тесто из кастрюли лезет. Тесто обратно пихают, а оно прет. Так и тут.

— Кто же такие дурные пироги есть будет? — сказала Леночка, и мы с ней засмеялись.

— Вы как котята, — усмехнулась Марья Никитична. — Недалеко ушли друг от друга, все нипочем… — Она тяжело вздохнула, перекрестилась и добавила тихо: — Господи, что с вами со всеми завтра будет?..

— А ты за кого, Алеша, за тех, кто в телевизоре, или против? — спросила вдруг Леночка.

Ну что мне было ответить, если я еще сам не знаю, что хорошо, а что плохо? Знаю только, что все вокруг врут, предают и наживаются.

— Я за тебя, — ответил я. И это была чистая правда.

Она протянула свою ладошку.

— Дружба до гроба, — важно сказала она, и я чуть не расхохотался, глядя на ее серьезное лицо.

— Чтоб я лопнул, — подтвердил я. — Чтоб меня черти забрали.

— Чтоб мне икать всю жизнь без остановки, — подхватила Леночка. — Чтоб я рыбьей чешуей покрылась с ног до головы. Чтоб у меня на носу бородавка выросла. Чтоб мне лягушкой стать.

— А мне жабой. И в лабораторию попасть, на опыты.

— Хватит вам! — застучала ножом по раковине Марья Никитична. — Слушать тошно.

Но мы еще немного подурачились, а потом я побежал к себе в палатку. А когда бежал, думал: будь я постарше лет на десять и упакован во всех отношениях, я бы ее точно удочерил, все равно ее родители ни на что не годятся, от них вреда больше, чем пользы; а если бы Леночка была моей ровесницей — ходил бы с ней на все вечера и тусовки, и никто бы ее пальцем не смел тронуть, а потом, может быть, мы бы и поженились. И тут, на этих самых мыслях о семейном счастье, где-то рядом над моей головой засвистели пули, и я бросился на землю, под дерево, словно кто-то меня толкнул. Видно, они стреляли по бегущим мишеням. Развлекались. Странно, но мне ничуть не было страшно. Скорее наоборот. Какое-то возбуждение и ожидание чего-то необычного. Впрочем, что может быть необычнее собственной смерти? Я видел много парней и девчонок моего возраста, которые прятались кто где, но продолжали высовываться, а некоторые перекрикивались и смеялись. Кто-то пил пиво, а кто-то обнимался. И все с любопытством глазели на эту штуку — смерть. Неужели она так обольстительна? Глупо быть подстреленным в Москве из-за того, что политики делят власть. Мне чихать на тех и других, я хочу жить нормально. Это уже потом я понял, что убивают больше всех тех, кто на нейтральной полосе, потому что по ним лупят с обеих сторон. Короткими перебежками я добрался до своей палатки и постучал условным способом. Гриша открыл дверь и впустил меня.

— Тю! Я думал, ты уже жмурик, а кишки на гусеницах, — сообщил он, открывая еще одну банку пива. — Что делать будем? Пережидать?

— А куда дергаться?

Гриша только играет крутого парня — для девочек, а на самом деле рохля и трус. И хотя он выше меня на целую голову и тяжелее, но драться совершенно не умеет. Сколько раз, когда на нас ночью наезжали, мне приходилось одному отмахиваться, пока он в это время бегал звонить Аслану. Конечно, ничего серьезного не было, настоящие разборки не у нас, а наверху проходят, но все равно неприятно, когда против тебя трое или четверо местных шпанят выступают. Один раз мне неплохо досталось — неделю хромал. А у Гриши в голове, как и у всех людей, два полушария, только одно занято долларами, а другое — бабами. И все. Ну, может быть, найдется еще местечко для жвачки, которой у него полон рот. Это он нижнюю челюсть разрабатывает, хочет, чтобы она была у него как у стопроцентного американца. Чудак, лучше бы он мозги тренировал, там они тоже пригодятся. Вот и сейчас он завел свою любимую пластинку под названием: «Вчера я познакомился с такой девахой!» Видя, что я его не слушаю, он сменил тему и заговорил о долларах, которые на торгах поползли вверх. Но больше всего его обеспокоило, как эти события в Москве отразятся на курсе. Потяжелеют ли зелененькие? Ему хоть пусть полгорода друг друга перестреляет, лишь бы доллар уцелел.

— Мотал бы ты поскорее в Америку, — пробормотал я, занимая единственный топчан в нашей палатке.

На следующий день в Москве ввели комендантский час. Ночных покупателей, естественно, как ветром сдуло. Но все равно Аслан приказал нам дежурить в палатке, чтобы ее ненароком не разворовали. И все же я благодарен этому чертову комендантскому часу. Ведь если бы не он, я бы не встретил Полину.

Это произошло на второй день. Около часа ночи я вышел из палатки покурить, а вокруг — ни души. Только окна в домах еще горели, и это успокаивало. А то было такое ощущение, что попал в мертвый город. Но может, и за окнами одни призраки? Мне стало как-то грустно, а тут еще этот ледяной свет ночных звезд, будто холодная вода за шиворот. Я люблю утренние звезды, вернее, одну, которая пропадает последней. Ее не сразу заметишь, но она есть, и если ты на рассвете сумел отыскать ее и увидеть, как она медленно исчезает, — считай, что тебе повезло и тебя ждет удача. Сколько раз испытал это на себе. Там, в Твери, она приносила мне счастье. Но, может быть, здесь, в Москве, все по-другому?

Я услышал громкие шаги и голоса, и в конце улицы из-за поворота показались омоновцы. Человек пять или шесть, с автоматами. Издалека было видно, что они только и ждут, когда наброситься на кого-нибудь. Спасибо за приглашение — в другой раз, и я скрылся в своем домике. Хватит с меня. Вчера я уже получил прикладом по спине, до сих пор болит. А вышло это так: примерно в это же время я услышал на улице шум, крики, ругань и выскочил из палатки, хотя Гриша меня останавливал. Со мной всегда так, вмешиваюсь, когда вижу всякую несправедливость, видно, инстинкт самосохранения еще не развит. Смотрю: четверо здоровенных жлобов, омоновцы, избивают молодого парня, совсем подростка, я бы ему и четырнадцати лет не дал. Месят его, как на тренировке, и матом трехэтажным кроют. «Ребята, — говорю, — что ж вы делаете, это ж мой напарник, мы вместе в палатке работаем». Один из них, самый разумный, отвечает: «Тогда забирай, и чтобы не шлялись тут больше». А напоследок кто-то мне прикладом по спине врезал. Меня такая злость взяла, хотел ему с разворота ногой в горло дать, но, слава Богу, передумал. Покрошили бы из автомата, и все дела. На них только посмотреть — все ясно станет, глаза убийц, кровью налитые. Вот интересно: откуда они вдруг взялись все, звери эти? Так этот парень и просидел у нас до утра, чуть не рехнувшись от страха и боли.

Через полчасика я снова вышел на свежий воздух, потому что разговаривать с Гришей все равно что искать по сломанному радиоприемнику хорошую музыку. И вдруг увидел девушку. Она медленно шла по тротуару, растерянно оглядываясь по сторонам, словно неожиданно свалилась с луны и проснулась. Пока она двигалась ко мне, я хорошо ее разглядел. Такой обалденной красоты в жизни не встречал. Если всех прекрасных женщин, живших на земле, соединить в одну — вот, наверное, такой она и будет. Одета она была в серебристый плащ, высокая, стройная, а лет, должно быть, как мне. Я почему-то сразу почувствовал, что она никакая не путана, — слишком лицо беззаботное. Просто унесенная откуда-то ветром. Когда она поравнялась со мной, я выступил из темноты (а одет я всегда в камуфляжную форму) и грозно произнес:

— Стой. Пропуск.

Но она ничуть не испугалась, а смерила меня презрительным взглядом.

— Ты кто такой? — спросила она. — Сын полка?

Вид у меня правда не слишком взрослый, а все потому, что до сих пор не бреюсь. Да еще проклятые ресницы, которых больше, чем нужно парню; они-то и придают моему лицу девичье выражение. А вообще-то внешность у меня обычная; я, как и все в нашей семье, блондин с карими глазами.

— Я комендант особого района, — говорю. — И ты, красавица, тут не ходи, а то отвезу в Лефортово.

— Не валяй дурака, — она отвечает. — А почему так тихо? И где народ-то весь? Время же еще детское.

— Ты, наверное, последние три дня была под наркозом. Не знаешь, что ли, что в Москве комендантский час?

— Ой! — всплеснула она руками. — Я и забыла. Вот досада. Что же теперь делать?

— Возвращайся домой.

— Я живу на другом конце города. А ты мне такси не поможешь поймать?

Я присвистнул.

— Какое такси? БТР не хочешь? Ты вообще откуда здесь взялась такая?

Видно было, что она совсем расстроилась. Задумалась о чем-то, упрямо поджав губки.

— Возвращаться не буду, — сказала словно бы себе. — Пойду, пусть задерживают. Не расстреляют ведь, правда?

— Но перышки начистят, — говорю. — Подожди! Ты можешь у меня в палатке подождать до утра. Осталось-то всего четыре часа до конца комендантского часа.

Она уставилась на меня, широко раскрыв свои синие глазищи, а лицо ее вспыхнуло.

— И ты думаешь, — с возмущением начала она, — что я проведу ночь наедине с каким-то незнакомым проходимцем, черт знает где…

Тут в конце улицы показался патруль, и она тоже увидела его.

— Идем скорее, — сказала она, толкая меня в бок. — Чего встал как истукан? Быстрей!

И мы спрятались в нашем карточном домике, протиснувшись в дверь одновременно, так что я почувствовал ее дыхание и запах каких-то дорогих духов.

— Ой! — воскликнула она, увидев моего напарника. — А это что за человек?

— Это не человек, это Гриша, — сказал я. — Он совершенно безопасен. Доктора вырезали ему одну штучку в мозгу, и он теперь только картинки рассматривает.

— Ладно. Пусть будет Гриша. Но пусть он сидит там, где сидит, и не приближается ко мне.

— Ты понял? — сказал я, показывая за спиной кулак, потому что напарник мой при виде девушки уже стал чуть ли не пузыри пускать.

— Хоть ручку-то поцеловать можно? — Гриша аж засветился от радости, как включенная электролампочка. — Фея! Принцесса цирка!

— И леди каратэ, — добавил я. — Так что будь поосторожнее. Хочешь кофе? — обратился я к девушке. — Или пиво, пепси?

— Водку, ликер? — предложил Гриша, стараясь меня оттереть.

Девушка посмотрела на нас обоих и остановила свой взгляд на мне.

— Кофе, — сказала она, усаживаясь рядом со мной.

Гриша усиленно подмигивал мне, а я сделал вид, что не вижу его ужимок, и достал термос.

— Не хотите ли посмотреть эротические журналы? — не унимался Гриша. Но девушка только брезгливо пожала плечами. Гриша полез в карман, вынул пачку жвачек. — А может быть…

— Нет! — хором перебили мы с нею и засмеялись. И в это время на улице снова раздались крики, а потом — короткая автоматная очередь. Я, как всегда, вскочил, чтобы посмотреть, что там происходит, но неожиданно мои пальцы оказались в ладони девушки, и она тихо сказала:

— Сиди уж. Не высовывайся.

Вдруг она переменилась в лице, глаза расширились.

— О Господи! — сказала она. — Ведь родители, наверное, с ума сходят. Я же не позвонила! — А руку мою не отпускает, и мне это было приятно. — Где здесь телефон-автомат?

— В двух кварталах, — сказал я. — Тебе все равно не найти. Да и опасно. А хочешь, — я загорелся идеей, — я проберусь дворами, позвоню и скажу, что ты, допустим, осталась у подруги?

— А кто тогда ты?

— А я — муж подруги.

Девушка посмотрела на меня внимательно, словно определяя, можно ли мне доверять. Я свел глаза к носу и зловеще ухмыльнулся. Это подействовало.

— Ладно, — решила она. — Ты — муж Светы. А маму зовут Людмила Александровна. Телефон — 467-26-56. Запомни. И не ври много, хорошо? Скажи, что мы со Светой уже спим. И еще… — Она встала и подошла вместе со мной к двери. — Если мама не поверит, передай ей одну волшебную фразу, которую знают в нашей семье. Она сразу успокоится.

Девушка шепнула мне ее на ухо, и я чуть не упал там, где стоял.

— Что-что? — переспросил я.

Она кивнула, загадочно улыбаясь.

— Иди же, — сказала она. И когда я уже выскочил на улицу, крикнула вдогонку: — Меня зовут Полина!

До телефонной будки я добрался без приключений, спугнув только двух карауливших друг друга котов. И на звонок ответили сразу.

— Здрасте, Людмила Александровна, — торопливо сказал я, не успев отдышаться. — Это муж Светы, Полина у нас, они уже спят, все в порядке.

На том конце провода некоторое время молчали.

— Молодой человек, — произнесла наконец мама. — Кто вы такой? Что вы мне голову морочите? Светин муж звонил час назад и сказал, что Полина с ними разругалась и ушла. Где она сейчас? Что с ней?

Надо было на ходу менять тактику, я даже вспотел от такого поворота. Но вообще-то приврать я люблю. Это мой конек.

— С ней все в порядке, — начал я фантазировать, — не волнуйтесь. Просто, когда она ушла от Светы, ее задержал патруль и отправил в комендатуру, а утром отпустят. Я тоже один из задержанных, но мне разрешили позвонить. Вот заодно вам звоню по ее поручению. — Отодвинув трубку, я басом произнес: — Товарищ майор, срочно наряд с оружием на улицу Королева!

— Молодой человек, прекратите врать, — сказала Людмила Александровна. — Как вас зовут?

— Филимон.

— Вот что, Филя, говорите правду.

Я, кажется, действительно накликал на свою голову патруль: из-за угла дома показались омоновцы. Мне пришлось присесть, и я прошептал в телефонную трубку:

— Ну в порядке с ней все, честное слово! А вот меня сейчас, похоже, арестуют. — И тут я вспомнил волшебную фразу. — Я тебя люблю-люблю-люблю-люблю-люблю, — быстренько признался я Людмиле Александровне, отсчитав про себя пять раз слово «люблю», бросил трубку и выскочил из будки, потому что омоновцы уже приближались ко мне.

— Стой! — крикнул один из них, вскидывая автомат.

Я метнулся в кусты, а оттуда — к подъезду, который, как я знал, был сквозным. Но до него было метров двадцать, и до сих пор не пойму, почему этот парень не стал стрелять? В общем, мне удалось убежать целым и невредимым.

А в палатке я застал следующую картину: Гриша сидел в углу, красный как рак, а Полина стояла у двери, держа в руке тяжелую полуторалитровую бутылку водки.

— Пришлось успокаивать, — сказала она, насмешливо глядя на Гришу.

— Чего ты мне здесь проходной двор устроил? — заорал он. — Вчера какого-то раненого приволок, сегодня… Притон просто. А может, она снайпер, с крыши спустилась? И вообще, я спать хочу.

— Ну и спи, — сказал я. — Желаем тебе спокойной ночи.

Гриша занял топчан и демонстративно отвернулся к стене. А мы с Полиной проговорили до утра. Так, словно были давно знакомы. Я узнал, что она учится на первом курсе университета и готовится к конкурсу красоты «Мисс Россия», потому что уже занимала первые места на других конкурсах — газеты «Московский доброволец» и фирмы «Ринако», а фотографии ее появлялись на обложках некоторых журналов. Но она не хотела бы работать фотомоделью, хотя предложения были, — слишком много грязи и склоки, а ехать за границу, так вообще можно пропасть; известно, куда там девушки попадают. Лучше получить образование, профессию, а дальше видно будет. Кроме того, у фотомоделей определенный стандарт, а она по некоторым параметрам не подходит. Я не стал уточнять — по каким. На мой взгляд, все у нее было в полном порядке. Папа у нее журналист, а мама — театральный художник, но денег конечно же все равно не хватает.

— А сколько ты зарабатываешь, Алеша?

— Мало, — вздохнул я. — Вот брат у меня — бизнесмен, у него денег куры не клюют; он здесь живет, в Москве, но мы редко видимся. А родители и сестра в Твери. Есть еще самый старший брат, военный, капитан, он сейчас на линии огня, между осетинами и ингушами.

— Кому это нужно, чтобы убивали друг друга?

— Не говори.

— Ужасно, правда? Ужасный век, ужасные сердца. Мой папа пишет об этом в газетах.

— А мой на КамАЗе работает. Перевозки Чита — Москва. Там, на китайской границе, товары в три раза дешевле. Можно подзаработать.

— В долларах?

— Не говори громко о долларах, а то Гриша проснется: он на них рехнулся.

— Я это заметила. Предлагал мне. Вот сволочь!

— Нет, теперь все такие. У всех в глазах просто полтинники.

— А есть ли другие?

— Не знаю…

— Мама зачитывалась Тургеневым и назвала меня в честь его любимой женщины — Полины Виардо.

— А сейчас пойдут одни Анжелики.

— Тогда были другие времена.

— Времена всегда другие — это любимая присказка стариков; а я хочу построить большой дом — с мраморными колоннами, на берегу реки, собрать в нем своих родных и друзей, и чтобы время в нем остановилось навсегда. Чтобы никто не изменился, не умер и не стал хуже.

— А мне иногда почему-то хочется умереть.

— Можно, я тебя поцелую?

— Да.

И я поцеловал ее. Губы у нее были мягкие и нежные, и каштановые волосы до плеч, и пронзительно-синие глаза, и вообще, я впервые обнимал такую девушку, похожую на мечту.

Потом она спросила:

— Хочешь, я почитаю свои стихи?

Я кивнул, потому что еще не пришел в себя от поцелуя. Стихи у нее были слабые и смешные, как у всех девчонок. Что-то вроде: «Вот ты ушел и вслед сказал: прощай! А за окном цветы и месяц май…» Я слушал и чуть не прыскал от смеха, еле сдерживался. Ну что за роковые страсти из девятнадцатого века?

Она все же заметила мое веселье и недовольно поморщилась:

— Я вижу, ты ни черта не понимаешь в поэзии. Ты, наверное, вообще недоразвитый.

— Конечно, — согласился я. — Я и алфавит-то только до половины одолел.

— Наверное, в школе для ослов учился?

— Как ты угадала?

— По твоим ушам.

И я снова ее поцеловал. На этот раз без разрешения. Его и не имело смысла спрашивать. А когда мы, словно очумелые, отодвинулись друг от друга, я опрокинул термос, и он загремел на всю палатку.

— Дадите вы мне наконец поспать, голубки?! — заорал проснувшийся Гриша. — Житья от вас нет, чтоб вы провалились!

И мы со смехом провалились, вернее, убежали на свежий воздух. Наступил рассвет, комендантский час закончился, и по улице торопились первые прохожие. Я попробовал отыскать в хмуром сером небе исчезающие звезды. Но их не было. Не было и той утренней звезды, которая пропадает последней.

Мы договорились встретиться вечером. Она пригласила меня к себе в гости. Занятия в училище начинались в девять утра, но я все равно никогда не приходил к первой паре и по инерции завернул к старушке. Слава Богу, алкашей на этот раз не было — видеть их не могу. Наверное, стеклянные деньги собирали. Марья Никитична сидела около окошка, сложив на коленях руки, а Леночка собиралась в школу.

— Алеша пришел! — заверещала она радостно, повиснув у меня на плечах. Потом чмокнула меня в нос. И вдруг, отодвинув голову, посмотрела мне прямо в глаза и принюхалась.

— Ты чего нос морщишь?

— Так-так… Да от тебя духами несет. Эге-ге…

— Да это я решил попробовать подушиться.

— Ну-ну… Духи-то женские. — Она улыбнулась и отошла в сторону, искоса наблюдая за мной.

Все-то она знает, откуда только?

— Держи лучше шоколад. — Я стал распаковывать сумку. Она посмотрела на «Марс», но не притронулась к нему.

— Не надо, — сказала она совершенно серьезно, тяжело вздохнув. — Ты все носишь и носишь, и можно подумать, что только за конфеты я с тобой дружу, а это не так.

— Глупости. — Я, честно говоря, был сражен ее искренностью. — Просто хочу сделать тебе приятное. А когда ты вырастешь… и победишь на конкурсе «мисс Мира», то мне чего-нибудь купишь. «Мерседес».

— Ну хорошо, — милостиво согласилась она, беря шоколадку. — Только я не хочу быть «мисс Мира». Я буду знаешь кем?

Она притянула мою голову обеими руками и шепнула, а я повалился на пол от смеха. «Кошачьим парикмахером» — вот о чем она мечтала! Она смотрела на меня немного обиженно, а потом тоже засмеялась, не в силах удержаться. Даже Марья Никитична и та улыбнулась. Со стороны посмотреть — прямо счастливое семейство, и только. Потом мы все вместе позавтракали, и Леночка за столом без умолку трещала о своих школьных делишках, а я иногда застывал с поднятой вилкой, думая о Полине.

— Ты не слушаешь! — сказала Леночка.

— Почему? Слушаю. Скажи своему Шурке, что он получит по лбу, если будет драться.

— Ну-ну… — сказала Леночка, хитро прищуриваясь. — Эге-ге… Теперь я все понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Что ты влюбился.

— Ерунда! — сказал я, чувствуя, что краснею. — Придет же такое в голову. Чушь и бред.

— Вовсе не чушь! Что же ты тогда покраснел?

— Просто так.

— Просто так не краснеют.

— А я краснею когда хочу, где хочу и сколько хочу. Могу вообще как помидор налиться.

— Ну и налейся. Наливайся, наливайся, я подожду.

— Леночка, ты в школу опоздаешь, — вмешалась Марья Никитична, спасая меня.

— Ну ладно! — строго сказала Леночка. — Поговорим в другой раз, а то мне некогда.

Вот бестия, подумал я, неужели она права? Да что мне в этой Полине? Ну красивая, конечно, привлекательная, можно с ума сойти при желании. А можно не сходить, так спокойнее.

Вообще-то мне почему-то не везет с девушками. Один раз я уже сошел с ума, там, в Твери, и влип. Мог загреметь на полную катушку. Но даже двух месяцев в тюрьме хватило по горло. Год назад это было. Я встречался с девушкой, Аней, наверное, самой красивой в Твери, доброй, умной и очень порядочной, нас даже звали «жених и невеста», я бы на ней женился, надо было только подождать года два. Но нас лучше бы сразу заковать в наручники, чтобы мы какую-нибудь глупость, по мнению взрослых, не совершили. И то, что должно было произойти, произошло. На квартире моего приятеля, местного рок-фаната. Любил ли я ее? Еще бы! Мог пойти за нее в огонь и воду. И пошел.

Как-то раз вечером около ее дома слышу крики и по своей дурацкой привычке бросился разбираться. Смотрю: за кустами на пустыре два здоровенных жлоба навалились на девушку, один ей рот зажимает, а другой платье рвет. А девушкой этой была моя Аня. У меня в голове все помутилось.

Как я их месил — страшно рассказывать. Там уже народ прибежал с милицией, оттаскивали за уши.

Но самое интересное и гнусное началось потом. Сначала их посадили, завели дело, и все вроде бы пошло своим чередом. Но после их почему-то отпустили, а через пару дней забрали меня — тепленького, прямо из постели. Все повернулось так, что это я пытался Аню изнасиловать, а они ее защищали. Я в камере чуть не рехнулся от этого идиотизма.

«Да спросите вы Аню!» — ору я следователю, а он спокойненько говорит: «Вот ее заявление». Новое. Где черным по белому подтверждается то, что говорят эти подонки. Я глазам своим не поверил. Это потом уже я узнал, что они ее запугали, обещали всю семью вырезать. Но тогда-то мне было от этого не легче. Тогда я сник, как кисель, и думал только, чем бы мне свою башку размозжить, чтобы поганый этот мир больше не видеть. Тошно было. Не потому даже, что придется несколько лет в тюрьме провести, а из-за предательства этого Аниного, чем бы оно ни оправдывалось.

Очухался я только в камере для малолеток, когда пришлось собраться с силами, иначе стерли бы в порошок. Нравы там такие же, как у взрослых, и бритвы, и заточки у кого надо имеются. Честно скажу, хоть дрался я там почти каждый день, но больше мне досталось: от всей стаи не отмахаешься. А потом родители мои вместе с братом-бизнесменом поднапряглись и выкупили меня из тюрьмы, тем более что и Аня свое заявление назад забрала. Но с ней я больше не виделся. Пусть как хочет, так и живет.

…Леночка уже ушла в школу, и я, с разрешения Марьи Никитичны, позвонил в Тверь. К телефону подошла мама и очень обрадовалась моему голосу. Она беспокоилась, не болею ли я и чем там, в Москве, питаюсь? Я сказал, что кренделями с маком. Еще она сообщила, что выслала мне деньги и чтобы я не лез туда, где стреляют, а в субботу непременно был дома, потому что из Владикавказа в отпуск приезжает Николай, и отец как раз вернется из рейса, и вообще все разъехались и никто не звонит, и чтобы я предупредил Володю. «Мама, я, может быть, приеду не один», — сказал я; у меня вдруг родилась шальная идея взять с собой Полину. «А с кем?» — испуганно спросила мама. «Ты сама увидишь». И тут нас разъединили, а перезванивать я не стал.

Мама у нас молодец, вырастила четверых детей, и каждый пошел своей дорогой, кроме, быть может, меня. Я не знаю, куда иду. Вот Николай, Володя и Катя — у них выбор ясен, хоть спорь тут, хоть нет. Старший воюет и будет воевать до генеральских погон, средний брат крутится в мире бизнеса, а сестра — старше меня всего на два года, но все равно выбрала свой путь — она готовится принять постриг в монахини и больше времени проводит в Лавре, чем дома. А дом у нас на окраине Твери большой, но живет в нем сейчас одна мама.

Я набрал номер телефона Володи, хотя не очень-то люблю ему звонить. Он считает, что раз это на его деньги меня выкупили из тюрьмы, то теперь он вправе давать мне всякие дурацкие советы и указывать, как жить. Можно подумать, что коль он стал толстосумом, то познал все истины, скрытые от нас, простых смертных. Он предлагал мне жить у него, но я бы ни за что не согласился. Больше всего в жизни я ценю независимость. Володи не оказалось дома, подошла его жена-мегера, и я передал то, что просила мама.

Надо было ехать в училище на лекции. Сегодняшняя тема — применение электрогазосварки в условиях низких температур. В принципе мне было все равно, куда поступать после девятого класса, главное — получить образование и специальность, а профессия сварщика всегда пригодится. Теперь я на третьем курсе, и остался всего год до диплома. Разумеется, я не собираюсь всю жизнь просидеть на какой-нибудь заводской трубе, мокрой от слез, заваривая швы. Потом придумаю что-нибудь еще, может быть, поступлю в институт. А если надо подзаработать, то сварщик на одних гаражах может получить долларов… О Господи, я, кажется, начал рассуждать, как Гриша.

— Ну я пошел, Марья Никитична! — крикнул я, надевая куртку.

— Подожди, Алеша. — Она вышла в коридор. — Присядь-ка.

Мы вернулись в комнату, и я приготовился терпеливо выслушать, что мне скажет старушка. Она все не начинала, разглаживала платье на коленях.

— Я уже старая, — заговорила наконец. — У меня одна забота — Леночка. Что ж с ней будет, ведь у сына ветер в голове? Все сижу и думаю: куда она пойдет, что с ней станет? Страшно становится, Алеша. Ты-то что скажешь?

— Может быть, ему… полечиться? — проговорил я. Мне всегда не по себе становится от таких разговоров. Я стараюсь не заглядывать в будущее, без толку, все равно ничего не разглядишь. Но я ее хорошо понимал и от этого еще больше конфузился.

— Да не хочет. Как бес тянет в пропасть. Леночку и так в школе дразнят за родителей. А мать и того хуже, совсем спилась.

— Я там наведу порядок, в школе, — промямлил я, не зная, куда деть руки, ноги и ерзая на стуле.

— Ты ее не оставляй одну, — попросила Марья Никитична. — Обещаешь? Приходи почаще. Даже если денег не будет.

— Хорошо, — сказал я, косясь на часы. — Мне пора, Марья Никитична.

Она вдруг как-то уронила лицо в ладони и заплакала. Сначала я даже не понял, что с ней, потому что тихо было, только плечи слегка содрогались. Я не представлял, что мне сделать, чтобы она успокоилась.

— Иди! — махнула она рукой.

И я ушел, тихонько закрыв за собой дверь. Пока я ехал в училище, на душе скребли кошки и было тоскливо и совестно за всех, спешащих и толкавшихся вместе со мною в метро. Словно на каждом из них лежит и еще много раз ляжет вина за всех брошенных, искалеченных, несчастных детей. На переходе я увидел девочку лет семи, в рваном пальто, сидящую на ступеньках. На шее у нее висел лист бумаги, на котором детским корявым почерком, большими буквами было написано: «Помогите, люди добрые! Мама очень больна». Но «добрые люди» пробегали мимо, а она смотрела пустым взглядом на мелькающие перед ней ноги. Я почему-то представил на ее месте Леночку, которая вот так же равнодушно сидит, сжав губы, нахмурясь, потеряв свое оживление, прелесть да и саму юность в этом грохоте вагонов и топоте башмаков. У меня просто кулаки сжались. Кого надо убить за такое детство? Если бы мне сейчас показали этого главного виновника, я бы, наверное, так и поступил.

В училище я столкнулся нос к носу с Димычем, моим соседом по комнате в общежитии. Мы поболтали о том о сем, и в числе последних новостей я узнал, что ночью Тимур — это младший брат Аслана — избил одного новенького, первокурсника, да так, что того увезли в больницу. Сломана челюсть и сотрясение мозга. Из всего Асланова семейства Тимур самый злобный и подлый. Бьет исподтишка, когда ты не готов или когда спиной повернешься. Вообще Аслановы братья и родственники уже расселились по всему третьему этажу. Придет время, все общежитие купят, обнесут его земляным валом, бойницами, выставят в них пулеметы и заживут, как в неприступной крепости. Но мне до всего до этого дела нет.

— Чуть не забыл, — сказал Димыч. — Тебя с утра Петруха искал.

Он всегда такой — самое главное прибережет напоследок.

Я быстренько спустился в спортивный зал. Петруха — это наш преподаватель по физической подготовке, Петр Степанович. Со мной он персонально занимался по кикбоксингу, считал, что с моей реакцией, взрывной скоростью и фиксацией удара я далеко пойду. «Но техника на уровне Твери», — любил повторять он.

В его каморке сидел еще один человек, бородатый, толстый и в черной шляпе. Мне он сразу не понравился.

— Вот этот паренек, — сказал Петр Степанович.

Толстяк посмотрел на меня и фальшиво заулыбался.

— А выглядит хорошо, — сказал он. — Смотрится. Слушай, дружок, есть шанс подзаработать.

— Я вам не «дружок», — хмуро сказал я. У меня это слово в печенках сидит.

— Ну-ну, не будем ссориться раньше времени. Я вот что предлагаю. Бой по кикбоксингу. Десять раундов. Контактных. В ночное время. Если победишь, можешь получить до миллиона. В зависимости от ставок. Проиграешь — тысяч триста. — Он повернулся к Петру Степановичу и кивнул в мою сторону: — Бабы на него будут ставить, такие им нравятся, свеженькие. — Но Петруха смотрел куда-то в окно, заинтересовавшись дребезжащим трамваем.

— Постой-ка, — забеспокоился толстяк. — А ты действительно такой чемпион или прикидываешься? Растяжку хоть сможешь сделать?

— Попробую, — скромно произнес я и, развернувшись к нему спиной, не глядя, левой пяткой сбил его шляпу. Она покружилась под потолком и упала Петру Степановичу на колени.

— Вот черт! — охнул толстяк. — Ловко. — Он нагнулся за шляпой и снова напялил ее на свою лысину. — Ну так как, согласен? Деньги — наличными. Могу аванс дать.

— А вы что скажете, Петр Степанович? — спросил я.

— Решай сам. — Он нарочно зевнул. — Я тебе не мать родная.

— А можно, я подумаю?

— Подумай, — согласился толстяк. — Только скорее. До вторника мне нужно пары составить.

Я сказал, что «подумаю», лишь бы отвязаться от него. На самом деле я не собирался принимать участие в этой затее. У нас в Твери тоже устраивались такие гладиаторские бои, на поляне, за городом. Потом кости мешками собирали. Тут чем больше крови, тем больше визга и денег. А богатые дамочки такие зрелища любят, знаю. Нет, спасибо за угощение, уже наелся.

После занятий я поехал в общагу, чтобы переодеться в костюм. Был у меня такой серый, австрийский, специально для выездов. Я даже галстук повязал, отобрав его у Димыча.

— Теперь ты выглядишь совершенно как пай-мальчик, — заверил он меня. — Все лимпопо.

Два наших других соседа, первокурсники, таращились на меня во все глаза. Им еще все было в диковинку, поскольку их только недавно оторвали от папы с мамой и зашвырнули в общежитие. Ничего, пусть привыкают.

— Может, тебя одеколоном спрыснуть? — предложил Димыч.

— А потом в целлофан завернуть и отправить по адресу, — подхватил один из новеньких, толкая другого в бок.

Я только посмотрел на него строго, но ничего не ответил.

— Где ты с ней познакомился? — спросил Димыч.

— На баррикадах, — сказал я, и тут в комнату ввалился Тимур, и с ним еще двое. По его расширенным, блуждающим зрачкам я понял, что он уже накурился анаши и принял граммов триста.

— Привет! — буркнул он мне, протягивая ладонь. — Куда это ты вырядился?

— В консерваторию за консервами. — Вот уж с кем мне не хотелось ничем делиться. Мы с ним не любим друг друга, хотя и не показываем вида. — Ты, говорят, вчера отличился?

— А, ерунда! — Тимур махнул рукой и уставился на новеньких. — Вот вы-то мне и нужны.

Они оба съежились на стульях, видно, тоже наслышались про вчерашнее. Тимур осклабился. Ему нравится, когда его боятся, хотя сам он трус. Вот Аслан, тот боец. И я считаю так: не обязательно быть жутко здоровым, носить на себе горы мышц. Важно быть не сильным, а смелым. Если почувствуют, что ты струхнул, тебе никакие приемы не помогут. У меня сколько раз так было, когда пасовали здоровенные детины. Главное, не отводить глаз и не бояться.

Тимур стоял перед новенькими, раскачиваясь на носках. Держал паузу. Ждал, что ли, когда они под себя сходят от страха?

— Пошли на крышу, — сказал он наконец. — Учиться будем.

На крыше у нас все разборки проходят, все выяснения отношений. Место для дуэлей, вроде Булонского леса. Площадь там большая, попихаться есть где. Один раз, до меня, правда, кто-то после такой дуэли вниз спланировал. Оформили как самоубийство.

— Пошли, — неуверенно сказал один из новеньких и стал подниматься.

— Сиди уж! — вмешался я. — Хватит, Тимур, остынь. Покалечил уже одного.

— А тебе-то что за дело? — спросил Тимур. — Ради чего заступаешься?

— Ради подруги Тургенева Полины Виардо, — ответил я. — Ну хочешь, я с тобой пойду на крышу вместо них? Только не сегодня, завтра.

— Я с тобой еще не ссорился, — проговорил Тимур. Как ему, наверное, казалось — зловеще.

Но я только усмехнулся. И он отвалил вместе со своей злостью. А я поправил галстук и поехал к тезке любимой женщины великого русского писателя.

Дверь открыла ее мама, я сразу сообразил, потому что это была ее точная копия, только спустя двадцать лет. Выглядела она молодо и приветливо.

— Ну заходи, Филимон, — сказала она, улыбаясь и принимая от меня цветы.

— Я вообще-то чаще зовусь Алексеем, — немного смутился я, тщательно вытирая ботинки о коврик.

— Понимаю-понимаю. Ладно, спасибо, что помог вчера девочке. Полина мне все рассказала.

«Ну, положим, не все», — подумал я про себя, а вслух сказал:

— Вы извините, Людмила Александровна, что я тогда по телефону так безбожно врал и поневоле вам в любви признался.

— За это не извиняются, — снова улыбнулась она, рассматривая меня.

А я все еще топтался на коврике. В коридор вышел отец, с посеребренной шевелюрой, целой гривой волос, как у африканского льва. В руках он нес жирного черного кота.

— Хватит трясти копытами и шлепай сюда, — сказал он. Он почему-то решил говорить со мной на молодежном сленге. Видно, думал, что так до меня быстрее дойдет. — Водку будешь? Теплую, газированную, из горла? Андижанского розлива?

— Кирилл! — укоризненно вскрикнула его жена.

— Шучу, шучу. У нас сегодня, молодой человек, маленькое торжество. Нашему любимому коту исполняется десять лет. Соберутся его лучшие друзья…

Кот, лениво свесив морду с его рук, смотрел на меня желтым глазом, недоумевая, почему я явился без подарка.

— Поздравляю, — сказал я ему; надеюсь, что он понял. — А где Полина?

— Почему-то задерживается. — Отец подтолкнул меня в комнату. — Ты проходи. Будем чай пить.

В гостиной уже сидели четыре человека, двое мужчин и две женщины, оживленно беседуя.

— Это Алексей, сокурсник Полины, — сказала Людмила Александровна.

А я и не догадывался, что уже зачислен в университет. Может, и стипендия идет? Я взял чашку чая и пирожное и скромно сел в уголке. Сами они пили коньяк, но мне, конечно, не предложили. Мал еще. Присмотревшись, я узнал в одном из мужчин известного артиста, часто мелькающего в кино. Второй, как потом выяснилось, был писателем. Я даже что-то такое читал, только не мог вспомнить, что именно. Меня больше всего поразило, что говорили они о самых обыденных вещах: о ценах на продукты и прочей ерунде. Я-то думал, что у них мозги забиты чем-то возвышенным и недоступным. Чувствовал я себя немного неуютно, не в своей тарелке.

— Людмила Александровна, — тихонько спросил я, — а где Полина?

— Давно должна вернуться из бассейна, — так же тихо ответила она. — Ты не беспокойся. Кушай торт.

Я пил уже третью чашку чая и злился. Хороша красавица! Пригласила в гости, а сама в бассейне плещется, золотая рыбка. Вот встану сейчас и уйду. Но вместо этого я посадил к себе на колени именинника и стал почесывать ему за ушком. Кот, конечно, понял, что я к нему подлизываюсь, но довольно заурчал.

— Вот интересно, что обо всем этом молодой человек думает? — спросил вдруг народный артист, и все разом посмотрели на меня, словно я был голый.

А я даже не слышал, о чем они там между собой говорили. Надо было что-то соврать, и я выдал:

— Мне после травмы черепа доктор запретил думать: голова гудит.

— Молодец, ушел! — похвалил артист. — А вообще-то что с них спросишь? Это потерянное поколение.

— Нравственных ценностей нет, — сказал писатель. — Сейчас любимый персонаж — жулик, спекулянт. Куда уж дальше ехать.

Ну, подумал я, пошла старая песня! Теперь они будут долго рассуждать о том, какие мы все плохие и скверные; и откуда мы взялись такие? Как будто не они были нашими отцами и учителями. И если вдуматься: у кота, лежащего на моих коленях, тоже нет никаких нравственных ценностей, от него вообще никакой пользы, но его все любят.

— Вспомнил! — сказал я. — Ведь это вы написали книжку о секретаре комсомольской организации, который все бросил и уехал на БАМ, строить железную дорогу? А потом ему доверили золотой костыль вбить. Вот интересно, где сейчас этот секретарь и какой коммерческий банк возглавляет? Вы не знаете?

Гости засмеялись, а писатель, похоже, смутился.

— Уел он тебя, — сказал артист.

— Ладно, помолчи. Ты сам в кино Дзержинского играл. Пламенного революционера. А Кирилл статьи писал о дружбе народов. Где она, эта дружба? Все мы кривили душой, а теперь расплачиваемся. Россия еще будет триста лет страдать, пока золотым тельцом не переболеет. Я у сына спрашиваю: «Зачем ты рекламные ролики делаешь, ведь надувательство одно?» А он отвечает: «Я за пятиминутный текст получаю больше, чем ты за толстый роман». Поспорь тут.

В дверь позвонили, но пришла не Полина, а еще какие-то гости. И только через полчаса появилась она. Самое смешное, что она очень удивилась, увидев меня среди собравшихся.

— Боже мой! Совсем забыла, что пригласила тебя, — сказала она. — И пошла после бассейна в парикмахерскую.

У нее была новая прическа: волосы зачесаны наверх и уложены вокруг головы.

— Тебе совсем не идет, — сказал я в отместку. — Просто пугало какое-то.

— Пошли. — Она взяла меня за руку. — И не злись.

Мы ушли в ее комнату, и за нами увязался кот, наверное, как полномочный наблюдатель родителей. Но для строгого рапорта у него не оказалось оснований, поскольку мы сидели в креслах друг против друга, слушали музыку и лениво переговаривались. Примерно так:

— Хорошо поплавала?

— Нормально. А ты чем занимался?

— Кое-чем.

— Понятно. А я со Светой помирилась. Той самой. Твоей женой.

— Память у тебя короткая.

— Зато ноги длинные. — И она вытянула их до середины комнаты.

А я отвел взгляд, потому что не могу равнодушно смотреть на красивые вещи. Если можно назвать вещами части тела.

— Ты чего в сторону смотришь?

— Так. Будем сидеть и твои ноги обсуждать?

— Ты закомплексован. Другой бы уже сто комплиментов сказал.

— Мы тверские, провинциалы.

— Это заметно. А зачем ты вообще в Москву приехал?

— Скрасть что-нибудь. Слушай, а обязательно продолжать в том же духе?

— У тебя, наверное, в Твери хозяйство, корова, куры, да?

— Приезжай — посмотришь.

— Пригласи.

— Приглашаю. В эту субботу. А в воскресенье вернемся. — Я затаил дыхание и ждал. Не надеялся, что она согласится.

— Поедем. Мне интересно, — сказала она. — Родители отпустят. Мама успела мне сказать, что выглядишь ты положительно. Притворяешься, да?

— Москва научит. А у тебя старик веселый.

— Тоже притворяется.

— А ты?

Полина переключила магнитофон, посмотрела на меня и улыбнулась.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

Что надо было ответить?

— Ну, положим, — пробормотал я. — Как рыбное филе твоему коту.

— Потрясающе! — обрадовалась она. — Такого мне еще никто не говорил. Тебя надо на ярмарке показывать.

— А я не против, — согласился я и вышел на балкон, чтобы глотнуть воздуха. Вот ящерица, вынудила меня все-таки. Внизу, во дворе, мальчишки играли в футбол, хотя было уже совсем темно. Я почувствовал, что Полина встала рядом со мной.

— Ты мне тоже нравишься, — шепнула она на ухо, а ее рука скользнула в мою.

Так мы стояли некоторое время, и меня бросало то в жар, то в холод — не знаю почему. А потом вернулись в комнату.

— Когда хочешь поцеловать девушку — не обязательно спрашивать ее разрешения, — сказала вдруг Полина. — А вообще-то тебе пора. Скоро комендантский час. Увы, здесь не коммерческая палатка.

— Ладно, извини, что такой тупой, — сказал я. — Может быть, со временем начну соображать быстрее. Кстати, зачем ты солгала маме, что я твой сокурсник?

— А как иначе? — удивилась Полина. — Думаешь, она согласилась бы пригласить тебя в гости, если ты — никто?

Вот так. Значит, я — никто. Нечего было и соваться к ним в дом, думал я, выходя из подъезда во двор. Я посмотрел наверх и отыскал ее балкон на четвертом этаже. Она помахала мне рукой, а я сделал вид, что не вижу, и зашагал прочь. От Измайлова до Останкина — час езды, и мне хватало до начала комендантского часа. И я уже почти доехал до ВДНХ, но вдруг меня как будто кто в бок толкнул, я выскочил из вагона как сумасшедший, пересел в другой поезд и поехал обратно. Что-то меня заставило так поступить, а что — пусть доискиваются психиатры. Пока я сидел там, за столом, и ждал Полину, кто-то из гостей сказал, что в нашем поколении исчез дух романтики, что мы только ходим по земле и ищем под ногами доллары. Что ж, поглядим.

Мне повезло — патрулей не было, когда я бежал к дому Полины. Я завернул во двор и посмотрел на ее балкон. В окнах было темно, значит, все спят. Пожарная лестница располагалась на углу дома, а ее балкон был крайний, и чтобы перебраться на него, надо было пройти по карнизу метров пять. Немного. Но если учесть, что ширина карниза сантиметров двадцать, а высота — четвертый этаж, то… Я представил себя распростертым под ее балконом и как она огорченно бросает на мой холодный труп цветы из горшка. Подпрыгнув, я ухватился за нижнюю перекладину пожарной лестницы, подтянулся и полез вверх. Добравшись до четвертого этажа, я остановился и передохнул. Потом осторожно ступил на карниз. Передвигаться по нему можно было только на пятках, стоя вплотную спиной к стене. Я представил, во что превратится моя куртка от этой кирпичной болезни. А голова от болезни асфальтовой, если полечу вниз. Я оторвал руки от перекладины и замер. Потом сделал шаг. Еще один. До лестницы уже не дотянуться, до балкона тоже. Главное — не смотреть вниз. Ладони вспотели, и мне показалось, что ноги словно онемели. Не подведите, миленькие! — взмолился я и сделал еще несколько коротких шагов. Я вытянул правую руку, чтобы нащупать перила балкона, но их не было. Это было ошибкой. Я слишком рано изменил позу и начал терять равновесие. Плечи стали клониться вперед, а я еще сдуру опустил голову и почувствовал, что заваливаюсь. Оставалось только одно — еще шаг и прыгать к балкону. Так я и сделал. И, слава Богу, он оказался рядом. Я схватился за его перила обеими руками и перелез. Тут на меня напала трясучка, и я еле закурил, чтобы успокоиться. Ну вот, сказал я себе, Шекспир, второй акт, Ромео в доме Капулетти. Где же Джульетта? Я тихонько постучал в балконное стекло. Мне послышалось, что кто-то идет по комнате, колыхнулась штора. Полина увидела меня и испуганно вскрикнула. Потом открыла балконную дверь и посторонилась.

— Тихо! — шепнула она. — Сумасшедший! Как ты залез на балкон?

— Молча… — Я обнял ее и поцеловал.

Она была в белой ночной рубашке, с распущенными волосами, с золотым крестиком на груди. А глаза даже сквозь ночную темноту горели синим огнем. И еще было очень жарко, и ей, и мне. Температура у меня подскочила, наверно, до сорока градусов, как при гриппе, потому что комната, все предметы, ее лицо поплыли перед глазами, а горло пересохло.

— Ненормальный, — повторяла она, прижавшись ко мне. — Ты соображаешь, что мы делаем?

— Нет, — признался я. — Если мы бредим, то оба.

Как сохранить разум, который только мешал нам обоим? Любовь и разум — два полюса жизни, они никогда не сойдутся вместе. Но они, как два зверя, будут преследовать друг друга, пока один не убьет другого. Я не помню, что говорил Полине и что она отвечала мне, а может, и не было этих слов, а лишь бессвязный шепот, и немой вопрос, и согласный взгляд, и ночные тени в борьбе. Мы бросили на пол все лишнее, а лишним оказалось все, что связывало нас с другими людьми и прошлым. Вот так останавливается время в часах, а сорванный стоп-краном поезд летит под откос. В ночной, ощерившейся ОМОНом Москве, под взрывные хлопки и пощечины комендантского часа, на крови и печали, среди хрипов и проклятий, надежды и отчаяния, веры и ненависти, окружавших нас, два человека любили друг друга, восходя из бездны к вершине света. И нам казалось, что мы единственные в этом проклятом городе, которые познали любовь.

Не знаю почему, но в эти мгновения мне вдруг открылось многое из того, что раньше было сокрыто от глаз, словно кто-то могущественный сбросил с них пелену. Так бывает, когда ты идешь по темной комнате и натыкаешься на предметы, а потом включается свет и ты видишь, что они из себя представляют и где можно было бы пройти. Мне открылась моя жизнь, очищенная от всего, и даже край будущего. Странно, но это было так.

Внезапно наступила тишина, и мы оба ощутили ее неуклюжее присутствие.

— Как ты выйдешь отсюда? — шепотом спросила Полина.

— Так же, как вошел. — Наши голоса сливались в один, и где теперь был чей?

Я прошептал ей ее волшебную фразу, а она повторила ее мне.

— Рано утром я выпущу тебя через дверь, — произнесла она потом. — Пока родители спят.

— Слышишь, по-моему, это скребется кот.

— Негодник, он разбудит весь дом. Чувствует, что здесь чужой.

— Разве я чужой тебе?

— Нет, конечно. Ты свалился на мою голову, как сугроб снега с крыши.

— А ты в меня вонзилась, как заноза.

Мы оба засмеялись. А кот продолжал рваться в комнату.

— Может, впустим?

— Ни в коем случае. Проболтается.

Мы лежали рядом, обнявшись, и нам мало было любить друг друга, хотелось погрузиться в нежность и ласку, раствориться в ней, исчезнуть навсегда. Чем больше дышишь любимым человеком, тем глубже уходишь под воду, в неведомый мир.

— Знаешь, — сказала вдруг Полина, — ведь у меня есть жених. Если я тебе о нем расскажу, ты упадешь.

— Падать уже некуда, — произнес я, поскольку мы лежали на ковре. — Разве что из окна. Настоящий жених?

— Ну да. — Полина уткнулась мне в плечо. — Ему сорок лет. Он занимает высокий пост в правительстве, а сам контр-адмирал. Холостяк, всю жизнь живет с мамочкой, она его из рук не выпускает. Надарил мне кучу подарков, платья разные… Но его мамочка настроена против меня.

— Где же ты с ним познакомилась?

— На одном приеме в посольстве. У него есть коллекция старинного оружия, там любой кинжал целого «мерседеса» стоит, представляешь?

— А твои родители что говорят?

— Он им по вкусу, — сказала она так, словно речь шла о куске торта.

Я представил себе облитого кремом адмирала, с лампасами из клюквенного желе и шоколадками вместо глаз.

— Выбрось его из головы, — попросил я. Но кто-то будто уже вошел в комнату и тихо сел в уголке на стул. Пока в уголке. Поблескивая кортиком. — у тебя, наверное, чемодан поклонников?

— С детства прохода не дают, — скромно шепнула она. — Ты тоже должен нравиться девушкам. Многие из них позавидовали бы твоим ресницам.

— А кто был первый?

— Один парень в школе.

Я не стал уточнять, в каком классе, зачем? Теперь это в порядке вещей, и никто никакой трагедии из случившегося не делает. Сейчас детям со всех сторон чуть не насильно пихают секс: смотри! ешь! Хоть подавись, а глотай. Иначе будешь выглядеть белой вороной и тебя заклюют. А если в компании сверстников признаешься, что еще девственник, то начнут пальцем у виска крутить. Сам видел такую передачу по телевизору, когда весь бывший пионерско-комсомольский актив и оба ведущих навалились на одного бедного старомодного малого. Упрекали, как это ему не совестно сохранять чистоту? И не враг ли он народа в таком случае? Но тут я представил, что кто-то так же начнет просвещать и сексуально экспериментировать с Леночкой, и у меня сжалось сердце, словно от предчувствия беды. И мне показалось, что беда, невидимая и страшная, окружает нас повсюду: меня, Леночку, Полину, родителей, в Твери и в Москве, на улице и в квартире, на лестничной клетке, прячется за балконной дверью, в экране телевизора, в ящике стола и в кармане пальто, и спасения от нее нет. Всех рано или поздно ждет смерть, но кто-то еще не знает, что она уже стоит на пороге. Во благо или в наказание? Я смотрел на Полину, на ее прекрасное лицо с закрытыми глазами, а к горлу подкатывал какой-то ком, будто в нем скопилась вселенская горечь, и мне почему-то хотелось плакать.

Неприятности начались утром. Нет, из квартиры я выбрался благополучно, без шума, не наступив на кота. Но когда приехал в Останкино, то еще на подходе к палатке понял: что-то не так. Около нее стояла машина Аслана, а сам Аслан, Тимур и еще пара ребят разговаривали у открытых дверей, а Гриша метался между ними.

— Вот он, явился! — заорал напарник на меня. — Ты где шлялся?

— Тихо, не базарь, — спокойно оборвал его Аслан. Он всегда спокоен. Даже если ему над головой из пулемета стрелять. — Ты почему ночью не дежурил?

— Не мог, — сказал я. — Дело одно появилось.

— Как не мог, какое дело? — теперь заорал Тимур. — Вот твое дело! — И он пнул по железной стенке. — Твое дело в палатке сидеть!

— А что случилось? — Я повернулся к Аслану.

Он смотрел себе под ноги и пожевывал сигарету.

— Пришли ночью двое, приставили Грише пушку ко лбу, забрали товар, деньги и уехали. Сейчас подсчитали: на два миллиона. — Он быстро взглянул сначала на Гришу, потом на меня. — Так твой напарник говорит. Вот почему в каждой палатке я держу пару ребят. Чтобы не договорились между собой.

— Да ты что, Аслан, меня до сих пор пот прошибает, я под дулом стоял! — запричитал Гриша и стал креститься левой рукой. У него даже слюна появилась в уголке рта.

— Ты помнишь, что я тебе сказал, когда брал на работу? — спросил Аслан, обращаясь ко мне и не глядя на Гришины кривляния. — Что за товар отвечает продавец.

Я кивнул. Конечно, я помнил: если налет серьезный и продавец пострадает, то он в половине или вообще чист. А если что уплывает по его вине, то возмещает все. Аслан снова внимательно посмотрел на Гришу и усмехнулся.

— В общем, история темная, и разбирайтесь сами, — произнес он. — Но с вас обоих, ребята, по одному лимону, срок сами знаете какой — неделя.

— А не вернете, счетчик включим, каждый день сумма будет удваиваться, — радостно сказал Тимур; его-то эта ситуация только забавляла.

— Аслан, скости немного, — вновь запричитал Гриша фальшивым голосом. — Где я тебе возьму?

— Ты-то найдешь, — усмехнулся Аслан. — А Алексей у брата попросит. — Потом он посмотрел на меня и добавил: — Извини, Алеша, но такие правила. Рад бы тебе помочь, но не могу.

— Давай, давай, ищи бабки! — толкнул меня в бок Тимур.

И тут я увидел, что к нам идет Леночка, вприпрыжку, с ранцем за спиной. Она всегда перед школой забегала ко мне, если я почему-то задерживался.

— Приветик! — крикнула она еще издали. — Как дела?

— Ничего. — Я подождал, пока она подойдет ближе. Не хотелось бы мне, чтобы Аслан и другие видели ее.

— Дела у него на тройку с минусом, — вмешался Тимур. — А что это за птичка-невеличка?

— Он у них квартиру снимает, тут, рядом, — вставил Гриша заискивающе.

Аслан протянул руку и погладил Леночку по голове. Я заметил, что она испуганно дернула плечами.

— Хорошая девочка, — произнес Аслан. У него была тяжелая рука, с золотыми перстнями.

— Ладно, Лена, иди в школу, — сказал я. — Мне сейчас некогда.

Она посмотрела на меня растерянно, потому что я никогда не говорил с ней так резко, но послушалась. А когда шла, несколько раз оглянулась на меня. И мы все тоже смотрели ей вслед, словно у нас других дел не было.

— У них дети беленькие, а у нас черненькие, — сказал Аслан, как бы рассуждая вслух. — Солнце жжет одинаково, но кого закаляет, а кого обжигает. Забавно.

— Ты о чем? — спросил Тимур.

Аслан посмотрел на него и вздохнул.

— Ну, значит, договорились, — повернулся он к нам с Гришей. — Через неделю. Палатку закройте, пока Тимур товар не привезет. Тебя, Леша, подбросить до училища?

— Подбрось, — согласился я.

Что мне еще тут оставалось делать? Слушать Гришино нытье? Я почти на сто процентов был уверен, что никакого ограбления не было. А если не так, то какого хрена он вообще впустил их в палатку? И все равно можно было бы отбиться. Если бы я там был. Никто не станет стрелять в продавцов в центре Москвы. Это можно только по народу, из автоматов. А если это сам Гриша придумал, то ловко, ничего не скажешь. Попробуй теперь докажи. Сам виноват, знал же, что он из себя представляет. Нет, ничего, думал я, трясясь в машине между Аслановыми охранниками, все нормально. За такую ночь и миллиона не жалко. Весь вопрос: где его откопать? Я стал соображать, но мысли тоже тряслись между Полиной и Асланом, а попутного решения не находилось. Только одно: обратиться к Володе, брату. Там, в Твери, куда мы все собирались через день.

В училище я сел на заднюю парту и, положив под голову сумку, заснул. Ничего мне не снилось и ничего я не слышал, кроме монотонной бубниловки преподавателей. А растолкал меня Димыч.

— Кончай дрыхнуть, — сказал он. — Ты уже пятый час спишь. Тяжелая ночь была?

— Легкая, — пробормотал я. — Димыч, где достать миллион?

— У меня есть сто способов, — с готовностью сообщил он. — Первый: печатаешь эти сто способов и продаешь кому-нибудь ровно за миллион.

— Умолкни, — сказал я и пошел в спортивный зал, немного размяться.

Пока я мутузил и пинал боксерскую грушу, я вспомнил о толстяке в шляпе. А тут и сам Петр Степанович вышел из своей каморки и направился ко мне.

— Побольше серий, — сказал он. — Рука — нога — рука, и не спи. Противник не должен догадываться, какой удар нанесешь в следующую секунду, меняй тактику. И скорость, скорость.

А я и так молотил, как пропеллер. Он понаблюдал за мной еще некоторое время и недовольно поморщился.

— Нет, выпускать тебя еще рано. Только как мальчика для битья. — Это он меня подзадоривал, так я понял.

— Петр Степанович, а этот, который со мной вчера разговаривал, ваш друг?

— Знакомый. А что, надумал согласиться?

— Пока еще не решил.

— Смотри, бои там жестокие. Не с девушкой обниматься.

Я вытерся брошенным им полотенцем и кивнул:

— Само собой. Только от иной девушки получишь такой удар, которого и не ждешь вовсе.

В общем, поговорили мы еще немного, а потом я поехал в общежитие и поспал часа два. Прежде чем ехать в Сокольники на концерт рок-группы «Кар-Мэн», куда я пригласил и Полину.

Два билета у спекулянтов стоили уйму денег, но когда на тебе висит миллион, то о каких-то тысячах уже не думаешь. Все равно не помогут. Что меня порадовало, так это ее прежняя прическа. Значит, решил я, мое мнение ей не безразлично. Выглядела она немного уставшей, но без спора дала бы сто очков вперед любой из собравшихся здесь размалеванных девчонок. Хотя многие из них смотрелись очень симпатично. А кожаные и джинсовые парни на Полину откровенно пялились. Одного пришлось отодвинуть в сторону, чтобы не прикасался. Неужели я стал ревновать? Этого мне еще не хватало. И все же мне было приятно, что на нас смотрят со всех сторон.

Я еще не успел толком поговорить с Полиной, как включились ударные установки и Сергей Лемох запел свою известную песню, а публика завизжала от счастья, начала подпрыгивать и хлопать над головой в ладоши. В общем, сходить с ума. И тут я вдруг понял, что меня больше не волнует ни музыка, ни певец, ни весь этот гвалт вокруг — все то, что я так любил прежде. Зато я понял, чего хочу. Я хотел, чтобы наступила тишина и чтобы мы остались с Полиной наедине. Пусть даже не наедине, но чтобы мы могли спокойно поболтать и никто бы не пихал тебя в это время в бок и в спину, не орал над ухом и не закатывал глаза, словно у него припадок эпилепсии. Я смотрел на Полину сквозь блики разноцветных огней, а она — на меня, и мы, наверное, были единственными отрешенными существами среди всех этих сумасшедших. А может быть, наоборот, они были нормальны, а это мы с Полиной потеряли рассудок? Странно, еще позавчера я даже не представлял, что она существует, и скажи мне кто, что на концерте «Кар-Мэн» я буду думать о ней, а не дергаться вместе со всеми оглушенными, я бы не поверил. Полина что-то крикнула мне, но я не расслышал.

Тогда я прокричал ей прямо в симпатичное ушко с золотой сережкой:

— Пойдем отсюда?

Она согласно кивнула, и мы стали протискиваться к выходу, а когда выбрались на воздух — рассмеялись, а потом обнялись.

— Я думала, меня разорвут на куски, — сказала Полина. Она была очень хороша в своей кремовой куртке с капюшоном и вельветовых черных брючках, и знала это.

У меня оставалось еще около тридцати пяти тысяч в рублях и сорок два доллара. Весь мой капитал. И я решил повести ее в ресторан. Мы отправились на Дербеневскую набережную, в «Леди Гамильтон», а по дороге зашли в универмаг, и я сделал ей подарок: купил флакончик французских духов. Конечно, ее адмирал мог позволить себе купить целую коробку таких духов, но у юнги есть другие преимущества.

— Кстати, как поживает твой морской жених? — спросил я.

— Он звонил утром. Уезжает на какую-то конференцию в Женеву.

Я почему-то только сейчас подумал, что нашим отношениям с Полиной может наступить вдруг конец. До сих пор мне казалось, что это страшно глупо — вот так взять и расстаться из-за какой-нибудь чепухи. Но она-то, может быть, думала совсем по-другому? И если хорошенько разобраться, то что я представлял из себя и что мог дать ей в сравнении с этим адмиралом Нельсоном?

— У него случайно не один глаз? — спросил я.

— Можешь издеваться сколько угодно, — сказала она. — Но он хороший человек, добрый.

— И богатый.

— Богатство не порок. Наоборот.

— Ты выйдешь за него замуж?

— Непременно. Завтра же. — Она хотела позлить меня, а я и так уже был готов. Стоило только представить, как она чистит щеточкой адмиральский китель.

Метрдотель провел нас к свободному столику. Мы сделали заказ и стали ждать. Здесь было мило, но когда музыканты, словно нарочно, грянули фирменную песню о леди Гамильтон и адмирале Нельсоне, я снова расстроился.

— Ну что такой хмурый? — спросила Полина, касаясь моей руки. — Мы, кстати, поедем в Тверь или нет? Я договорилась с родителями, что у нас экскурсия на два дня по старинным городам.

— Конечно, — обрадовался я. — Завтра утром и махнем. Лишь жаворонки запоют.

Принесли салат оливье, жюльен из белых грибов, запеченного в тесте судака и бутылочку красного сухого вина. А впереди нас еще ожидали цыплята, кофе, мороженое и сладкий пирог. Гулять так гулять.

— Как вкусно! — сказала Полина, хмелея от выпитого бокала. — Буду есть и не думать о фигуре.

Мне нравилось на нее смотреть. Как на бабочку, порхающую с цветка на цветок. Есть люди, которые всю жизнь тащат непосильный воз в гору, а есть взлетающие на ее вершину, потому что они легки и ничто их не обременяет. Но их и сдувает поднявшийся ветер, не всегда же светит солнце. Вот она была из таких. А я? Мне тоже хочется жить весело, красиво и беззаботно, но где найти такую ложку, чтобы хлебать через край и не подавиться, когда все опротивеет?

— О чем ты думаешь? — посмотрела на меня Полина.

— Хочу потанцевать с тобой.

— Пойдем.

Она положила мне руки на плечи, а я держал ее за тонкую талию и чувствовал исходящее от нее тепло. Наши волосы соприкасались, и мы смотрели в глаза друг другу, словно стараясь запомнить перед расставанием. Так мы кружились, пока не кончилась одна музыка и не началась другая. Мы могли бы танцевать весь вечер, но гитарист вдруг подал знак, и мелодия оборвалась.

— По нашей давней традиции, — воскликнул он, — самого дорогого гостя мы встречаем свадебным маршем Мендельсона!

— Вот дьявол! — вырвалось у меня. — Этот-то как тут оказался?

По проходу в окружении официантов шел Тимур со своей компанией, а музыканты уже наяривали на инструментах. Тимур также увидел меня и нахмурился. Потом смастерил подобие улыбки и махнул рукой.

— Ты его знаешь? — спросила Полина. — А где невеста?

— Невест хватает. Каждый вечер сам выбирает.

Мы вернулись к столику. Через минуту перед нами возник официант с бутылкой шампанского на подносе.

— От Тимура, — пояснил он. — С пожеланиями долгих лет жизни.

— Передайте, что я тронут, — небрежно сказал я. — И скажите также, что его радушие будет вписано золотыми иголками арабской вязью в уголках глаз моей души. — Эту фразу я вычитал в «Тысяче и одной ночи», но сомневаюсь, что официант ее запомнил. Я отыскал за столиками Тимура и приподнял свой бокал с шампанским. В ответ он сделал то же самое. — Обмен любезностями состоялся, теперь начнется разведка боем.

— Мне не хочется здесь оставаться, — сказала Полина.

— Подожди, куда спешить? Мы еще не выпили кофе.

— Этот человек опасен?

— Плевать я на него хотел.

Краем глаза я видел, что Тимур встал и направляется к нашему столику. Он замер рядом с нами, пока я не поднял голову. Тогда он заговорил:

— О любезный и блистательный Алексей, познакомь меня со своей прелестной и нежной ланью, иначе мое сердце разорвется от горя!

— Не разорвется, — сказал я. — Впрочем, ее зовут Эмма.

— Чудесное имя, достойное всяческого поклонения. Позвольте пригласить вас за наш столик. Что за свадебный пир без жемчужины?

— Мы с жемчужиной как раз собирались уходить. На дно морское, — пояснил я. — Так что извини, Тимур.

— Жаль, жаль. — Он зло блеснул глазами и ушел.

Но я знал, что на этом дело не кончится. Не успел я сделать пару глотков кофе, как у столика возник еще один посланец Аллаха, из тимуровского окружения. Здоровый такой, с лопатой вместо лица.

— Дело есть, — сказал он мне, наклоняясь к уху. — Пойдем.

Я посмотрел на Полину и ободряюще улыбнулся.

— Подожди минутку, — попросил я. — У товарища проблемы.

В туалете меня ждал Тимур.

— Короче, так, — сразу начал он. — Мне нравится твоя девушка, и я хочу, чтобы сегодня она была со мной. А я поговорю с Асланом, и мы скостим тебе долг наполовину. А если она мне очень понравится, то, может быть, тебе вообще не придется ничего платить. Ты понял?

Верзила стоял за моей спиной, и мне ничего не стоило сделать одно движение локтем, и он согнулся бы, как кочерга. А Тимура достать ногой. Но сегодня мне не хотелось драться. Тем более что в зале оставалась Полина. Вместо этого я подошел к раковине и стал мыть руки.

— Не пойдет, — сказал я спокойно.

— Но почему? — удивился Тимур. — Да я тебе сейчас же замену подыщу. За мой счет.

Ему было не понять, и что тут объяснишь?

— А ты знаешь, что мы можем отобрать ее силой? — произнес Тимур.

— Тогда я тебя убью, — сказал я.

Тимур взглянул на своего приятеля, а я резко отклонил корпус в сторону, и удар, нацеленный мне в затылок, пришелся в зеркало. Верзила взвыл, схватившись за покалеченную руку, а я пошел по осколкам мимо Тимура.

— Вернешься в общежитие — поговорим, — прошипел он.

— На крыше, — согласился я.

Мы ушли из ресторана, побродили по городу, а потом я проводил Полину домой. Но заходить в гости не стал. Нелегко было бы разговаривать с ее родителями после всего случившегося. Мне казалось, что впереди у нас еще достаточно времени. Целая жизнь.

Честно говоря, я не надеялся, что Полина проснется в такую рань и приедет на вокзал. Сам я уехал от Марьи Никитичны в шесть часов утра, пока Леночка еще спала. Поезд отходил через шесть минут, а ее все не было. Но вот она вышла из метро, сонная, хорошенькая, в алой куртке-аляске и с такого же цвета сумкой через плечо.

— Я не опоздала? — томно спросила она.

— Еще немного… — И я потащил ее, капризно упирающуюся, за руку.

Поезд уже дрожал в предвкушении стартового рывка. Мы успели заскочить в вагон и рухнули на свободные места.

— Тверь — это где-то на границе с Монголией? — пошутила Полина.

— Чуть ближе, как раз за Уральским хребтом.

Мы еще поболтали некоторое время, а потом Полина, прямо на полуслове, положила мне голову на плечо и задремала. Так она и проспала все четыре с половиной часа. А я смотрел в окно и вспоминал наш дом, родителей, брата, который должен был приехать в отпуск.

Николай сильно изменился за последние четыре года, с тех пор как начались эти войны. В детстве я всегда подражал ему, а слушался, наверное, больше, чем отца. Попробуй не послушайся этакого молодца под два метра ростом! Ему на роду написано быть военным, русским офицером. Главная его особенность — справедливость. И честность. Средний брат — другое. Тот всегда занимал сторону сильного, и в школе, и дома, мог и словчить, и схитрить. Потому и пошел в бизнес, где без этих качеств не обойтись. А я хотел пойти по стопам Николая, пока не наслушался его рассказов об этих горячих точках на нашей карте. Ведь он во многих местах побывал, и везде приходилось стрелять, убивать, жечь. Всюду были кровь и смерть. Это в мирное время хорошо ротой командовать, на плацу маршировать. А в военное звереешь. По нему видно. Как у него глаза иногда мечутся ни с того ни с сего, или вздрагивает за столом, или вилка случайно упадет, или утром вдруг спрашивает спросонья: «А ты, Лешка, что делаешь в казарме?» у него даже сны все там, откуда он приехал. Тут есть от чего свихнуться. В прошлый приезд, полгода назад, он рассказывал, как подбили БТР и все ребята из его роты сгорели заживо. А это были его друзья.

Пошли прочесывать аул, откуда стреляли. Ничего не нашли, только один старик на подозрении остался. Ну, вскрыли подпол, нашли базуку, понюхали — пахнет порохом. Вывели его на улицу. «Вот так будет с каждым!» — сказал брат, а сам плачет. Он и тогда плакал, когда рассказывал. Потом застрелили, отрезали голову и насадили на частокол. Я не представляю, как такое может быть в наше время, как можно жить после всего этого? По-моему, он и не живет вовсе, а вымучивает каждый час. И еще мне кажется, что он уже привык убивать. Вот во что превратился Николай. Во что его превратили. Что там мои проблемы по сравнению с тем, с чем он сталкивается каждый день!

Может, поэтому сестра сделала свой выбор и решила уйти в монастырь, чтобы его и все остальные грехи замаливать? Хотя тоже не представляю, как на такое можно решиться в двадцать лет? Ведь самый возраст, когда только жить и радоваться. Но у нее свое представление о жизни, не похожее на наше. Я ее очень люблю, Катю. Не могу сказать, что разделяю ее убеждения, но иногда мне кажется, что она права. Особенно когда насмотришься на всю грязь и мерзость, которая тебя окружает. Жить не хочется. Она всегда была спокойным, серьезным и скромным человеком. И не такой уж затворницей, как может показаться. И с чувством юмора у нее все в порядке. И ребята за ней бегали, потому что наружности далеко не последней, как и все Барташовы. Но вот не видит для себя иного пути, тут ее хоть в угол ставь, как в детстве. Мне-то в ее мыслях трудно разобраться, потому что она намного умнее меня, зато она мои, как хирург, анатомирует. Разложит по полочкам, где что лежать должно, и все сразу ясным становится. Более того: порой мне кажется, что она даже на расстоянии, мысленно нужный ответ подсказывает. Вот такая чудесница. Были же они на Руси и, наверное, еще будут. И все же мне интересно: откуда это у нее началось? Вера ее. Может быть, и вправду Озарение, как она сама говорит?

Поезд подходил к Твери, а Полина все еще посапывала. Как ребенок. Пришлось ее слегка растормошить, чтобы она очнулась. Она сладко потянулась и спросила:

— Уже приехали? Так быстро?

— Древний город Тверь — один из самых красивейших в России, — сказал я. И добавил: — Был когда-то. Но Волга еще течет.

Поезд остановился, и мы выбрались на перрон. Оркестр запаздывал, но зато я увидел, как из соседнего вагона выходит брат со своей женой — они всю дорогу ехали рядом с нами. При его заработках мог бы потратиться на бензин, подумал я и крикнул:

— Володя!

Он посмотрел на нас через плечо, приподнял брови и поставил тяжелые сумки на асфальт. Жена его закивала. Они оба были, словно два эскимо на палочке, такие же шоколадные, видно, отдыхали где-то на юге. А вообще-то похожи не только загаром, но и характером: им бы гвозди глотать, не подавятся.

— Привет. Представь. — Володя всегда краток.

— Полина Кирилловна Черногорова, — подчеркнуто официально сказал я. — Моя учительница по пению.

— Что ж! — усмехнулся Володя. — Научить его реветь ослом еще не поздно. Двинулись? — Он кивнул на сумки. — Неси.

Меня не прельщала роль бесплатного носильщика, но от Володи теперь зависело многое. И я взвалил сумки на себя. Наверное, они были набиты продуктами. Хоть за это спасибо. Вот так мы и шли: они впереди, окружив Полину с двух сторон, а я позади, как вьючное животное, по определению брата. Полина то и дело оглядывалась на меня, словно ища поддержки. Свернув на набережную, наша процессия вышла на берег Волги. Меня все время мучила одна мысль — когда поговорить с братом об этом проклятом миллионе, и согласится ли он вообще одолжить мне? Вот Николай бы дал не раздумывая. И Катя. Но, как обычно и бывает, охотнее всего дают те, у кого ничего нет. Родители тоже отпадали: тут без слез и скандала не обойдешься. А я не хотел, чтобы мама снова плакала из-за меня. Хватит, уже вдоволь наплакалась из-за младшенького, особенно когда я в тюрьму попал. Интересно, а где сейчас Аня? Я подумал: вдруг она сейчас выйдет из-за деревьев, и что я сделаю? А ничего. Пройду мимо. Я не злопамятный, но единственное, чего не могу простить, — это предательства.

Вскоре должен был показаться наш дом. Его еще дед строил, а потом отец приделал мансарду и флигель. Вот и получилось — внизу пять комнат, не считая столовой и кухни, а вверху — две. С виду дом не слишком красивый, зато внутри все блестит и отделано. Есть даже камин, который отец нашел на какой-то помойке, а он оказался чуть ли не восемнадцатого века, и на него приезжали смотреть через стеклышко из городского музея, изумлялись, чуть в обморок не падали от того, какие ценности можно откопать на свалке. А отец сказал: «Сходите туда, поройтесь, еще не то найдете». Наши помойки — лучшие помойки во всем мире. Клондайк. А стоит наш дом на самой окраине, и вид из окна изумительный — прямо на Волгу. Между нами, Барташовыми, мы называем его Убежищем. Это и в самом деле Убежище, не то, где, сжавшись и скрючившись, прячешься от бомб, а где распрямляешься и отдыхаешь после долгого пути. Потому что роднее места для тебя нет. Сколько раз я чувствовал это, возвращаясь сюда. Все мы это чувствуем. Плохо только, что теперь в доме осталась одна мама: отец в рейсах, Катя в Лавре, брат воюет, а мы с Володей — в Москве. Я не представляю, что она ощущает, сидя там одна, в сумерках, когда управится со скотиной и всеми хозяйственными делами. Читает, вяжет, думает? Вспоминает свою жизнь, нас? Ждет, когда мы все соберемся вместе? Ну вот и собрались.

— Эй! — крикнул отец издали. — Чего вы ползете, как черепахи?

Он стоял у калитки и раскуривал трубку. Новая причуда. То бороду шкиперскую отпустит, то пострижется наголо, теперь вот трубка, хотя полтора месяца назад, когда я приезжал, ее и в помине не было. Ему еще нет шестидесяти, и выглядит он спортивно: бросай в воду и включай секундомер.

— Ну что, зайчики и змейки, добрались?

— Папа, познакомься, это Полина, — сказал я, швыряя сумки на землю.

— Бачу. Гарна дивчина! — Любит он разговаривать на языке «дружбы народов». Сейчас, если не остановить, на татарский перейдет.

— А где Коля, Катя? — быстро спросил я.

— В доме. А Володька потолстел.

— Ну уж! — усмехнулся брат, обнимая отца.

А навстречу нам шла мама, вытирая руки о передник, видно, готовила что-то у плиты. Она всегда идет так, словно боится наступить на какой-то редкий цветок.

— Наконец-то все собрались! — сказала она радостно, целуя каждого из нас. Даже Полину.

— Мама, а эту девушку мы не знаем, она нам просто вещи помогла донести, — сказал я.

Полина вспыхнула, а мама погрозила мне кулаком. Ну никто бы не сказал, глядя на нее, что на этой хрупкой женщине держится весь дом. Все Убежище.

— Сейчас будем обедать, — приказала она. — Без Коли. Он еще спит.

Понятно. Наш бравый воин будет отсыпаться до вечера.

Полина наступила мне на ногу, а на ней были итальянские сапожки на остром каблуке, и я чуть не взвыл. Приветливо улыбаясь, она шепнула:

— Это тебе за «девушку». Больно?

— Ничуть.

— Жаль.

Кто бы посмотрел со стороны — подивился: в такие времена — и все счастливы, резвятся на лужайке, как под стеклянным куполом. А тут к нам еще и Катя присоединилась, выпорхнув на крыльцо. Скромная, чуть сосредоточенная, с ясными глазами, она стояла в сторонке, но все равно чувствовалось, что всей душой с нами. Может быть, как ангел-хранитель? И я подумал: а стоило ли уезжать отсюда всем нам? Гоняться за славой или деньгами, искать кого-то или чего-то, нападать и защищаться, ловить призрачное счастье, когда — вот оно, все тут, рядом, в Убежище.

Мама с отцом повели Полину показывать дом, а я остался с Катей. Мы с детства были очень дружны и никогда не ссорились. Да все братья ее оберегали, не один я. Просто стояли и молчали, улыбаясь друг другу, а мысли помимо нас сталкивались и разбирались между собой.

— Ну что тебя тревожит, горе луковое? — спросила она наконец, дотрагиваясь до моего лба пальчиком.

— Не хочу сейчас об этом говорить.

— И не надо.

— Как тебе Полина? Внешне.

— Леша, что такое внешность? Она изменится так быстро, что и не заметишь. Смотри, что у человека здесь. — Она положила руку на сердце.

— А как увидишь?

— Тоже сердцем. Глаза — лишь одна из дорог к нему. Вот подумай: лежит на асфальте человек, может, пьяный, а может, сознание потерял, и все идут мимо, отворачиваются, делают вид, что не видят; но вот кто-то нагнулся, стал помогать, он — увидел, у него глаза не спрятаны. Так многие не хотят видеть, что вокруг них, внутри, не слышат, не чувствуют и — не любят. Им проще любить и видеть то, что может принести удовольствие, что выгодно в сию минуту. Но это-то и есть самая настоящая слепота. Ведь так не заметишь и пропасти перед собой. Ты знаешь, как мне их жалко!

— Катя, а ты никак не можешь остаться? — спросил вдруг я.

— Глупый, я же всегда буду с вами, — улыбнулась она. — Ну иди к своей Полине, а то родители ее совсем заговорят.

Особенно в этом отношении старался отец. Я отыскал их в мансарде, где папа как раз переходил от своего прадеда к бабушке, а Полина кивала с таким задумчивым видом, словно старалась запомнить все детали нашего генеалогического древа.

— Хочешь посмотреть зверюшек? — выручил ее я. — Пойдем.

Наши «зверюшки» — это корова, поросенок, куры, индюшки и кролики. Все они жили в сараях за домом, а пузатую мелочь выпускали во двор.

— Здравствуйте, — сказала Полина корове. И та что-то промычала в ответ, повернув голову. Она была занята: жевала. Они все жевали, глотали или пили. Или спали. Особенно кролики. Хорошая жизнь, если задумаешься. Полина наотрез отказалась взять кролика на руки: боялась, что укусит.

— Да он сам боится до смерти! Думает, у тебя нож за пазухой.

— А ты проверь, — коварно предложила Полина.

Но больше всех ей понравился поросенок. Вот есть что-то в их хрюканье восторженное, доброе, успокаивающее. Ему бы парады принимать на Красной площади, а он тут, в хлеву, торчит. Единственное животное, у которого температура тела совпадает с человеческой. Жаль, что этот факт прошел мимо старика Дарвина.

Мы вернулись к накрытому столу, пообедали, а потом я, выкатив из подсобки свой мотоцикл и проверив, оба ли колеса на месте, увез Полину на другой берег Волги. Мчались мы с ветерком, я в седле с шести лет, а автомобиль вожу с десяти — отец научил. Теперь-то я особенно не рискую: зачем? После того как несколько месяцев провел в больнице со сломанными ключицей, рукой и парой ребер. Правда, деревянному забору тоже не повезло, только его быстрее починили. Да, прошли те времена, когда мы с ревом гоняли по окрестностям, нагоняя страх на собак. К тому же сейчас за спиной сидела Полина в черно-белом шлеме, трогательно сцепив руки на моем животе. Но все же я проделал один фокус, от которого она взвизгнула от восторга: поднял мотоцикл на заднее колесо и проехал так несколько десятков метров.

— Здорово! — крикнула она, треснув меня кулаком в спину.

Я мог бы и пролететь по воздуху, но побоялся, что от удара Полина вылетит из седла. У мощных серых валунов, лежащих на берегу сотни лет, я круто развернулся и затормозил.

— Приехали, — сказал я, снимая шлем. — Любимое место моего детства.

— А что, теперь ты считаешь себя вполне взрослым? — съехидничала Полина.

— Вполне, раз уж пришла повестка из военкомата. — Я нашел ее в своей комнате, на столе. — Весной надену каску. Если не получу отсрочки.

— Добейся.

Полина стала бросать камешки в воду, очень ловко. А я считал расходившиеся круги.

— Сам думал — как? Ухо себе, что ли, отрезать?

— Жаль ушко. Не надо себе ничего отрезать. Откупись.

Это было реально, я знал многих, кто так и сделал. Вот, например, мой тверской приятель Серега, на чьей квартире мы встречались с Аней, — принес полковнику нужную сумму в зубы и стал негодным к строевой. Теперь его могут призвать лишь в военное время. Будто сейчас — мирное, идиоты! Весь вопрос снова упирался в эти паршивые деньги. Есть они — и ты герой, доблестный сын Отечества, нет — шваль, подонок, неудачник. Так если я шваль, какого хрена пойду защищать с гранатометом этих доблестных сукиных сынков? И от кого? Давно все сдались, на спинке лежат и лапки вверх подняли. Нет, я твердо решил, что в эту гнилую армию не пойду ни за что. Но время еще есть, что-нибудь придумаю.

— Восемь кругов ада, — отсчитал я. — Ты веришь в загробную жизнь?

— Почему бы и нет? — пожала она плечами.

— А в переселение душ?

— Тоже. Для таких вопросиков больше подошло бы кладбище. Ночь, свежая могила, мерцающий скелет… — Полина вытянула руку и схватила меня за горло. — В четырнадцатом веке я была ведьмой, и меня сожгли на костре, а во втором — жрицей любви в Риме.

— А твой адмирал? — спросил вдруг я.

Полина опустила руки.

— Ну хватит об этом, — попросила она. — Тебя он в самом деле смущает? Меня — нет.

— Ты не любишь его?

— Конечно нет. — Полина посмотрела на меня лукаво. — А ты ревнуешь?

— Тогда ты не совсем безнадежна. Можно избежать костра.

— А чем будешь лечить?

— Поцелуем, — сказал я, обнимая ее.

…Когда мы возвращались, пришлось включить фару, потому что темнота здесь не такая, как в Москве, гораздо гуще, но зато более нежная. Все только садились за стол, ужинать.

— Ну, мы вас заждались, — ворчливо сказал отец. — Кепске, сынку, кепске.

Николай сидел на самом почетном месте. Он похлопал меня по плечу, немного помял, так, что захрустели кости, и приветливо, но довольно равнодушно поздоровался с Полиной. Наверное, это был первый человек, на которого ее красота не произвела особого впечатления. Выглядел Николай неважно, уставший какой-то, молчаливый, а еще рубец на щеке, за усами. Он лениво ковырял вилкой в тарелке и прислушивался к общей беседе, но, кажется, не слышал ее.

— Угощайтесь чем Бог послал, — сказала мама Полине. А Бог послал много: весь стол был уставлен домашними продуктами, копченостями, соленьями, жареными, вареными и заливными, просто глаза разбегались.

— Кому квас, а кому наливки? — предложил отец.

Полина выбрала квас, а мне и выбирать не пришлось: так его налили. До сих пор относятся как к ребенку. Больше всех за столом говорил отец. Подтрунивал над всеми, только Полины и Николая не касался. А мама смотрела на нас и была счастлива тем, что мы вместе. Все давно наелись досыта, а она все угощала и угощала.

— Кто со мной утром на рыбалку? — спросил отец.

— Пожалуй, я, — неуверенно сказал Володя.

Больше желающих не было. Николай вдруг встрепенулся:

— А мы рыбу взрывчаткой глушим. Однажды… — начал он и осекся. — Ладно.

— Ну и правильно, — после минутной паузы произнес отец.

Я видел, что ему очень хочется поговорить с Николаем, но как подступиться, если человек все время в себя уходит? И мама тоже смотрела на сына с такой тревогой, что у меня сердце сжималось. Одна Катя знала, как и что делать. Она сидела рядом с братом и словно передавала ему какую-то энергию. Я заметил: стоило ему взглянуть на нее, и сразу глаза теплели, и сам он весь как-то распрямлялся. А она что-то тихо говорила ему, вполголоса.

— Я скоро лопну, — шепнула мне Полина.

— Чтобы все съесть! — строго ответил я, а сам с ужасом увидел, как мама вносит огромное блюдо пирогов — с капустой, грибами, рыбой…

Люся, жена брата, от наливочки немного поплыла и заговорила о том, сколько может стоить наш дом, если его продать за доллары и перебраться в Москву, купив там квартиру.

— Как это? — не поняла мама, застыв со своим блюдом.

— Продать наше Убежище? — спросил отец.

Володя толкнул свою жену в бок, чтобы она замолчала, но она продолжала:

— А почему нет? На трехкомнатную хватит. Не век же в провинции жить.

Мама растерянно посмотрела на меня и обратилась почему-то к Полине:

— А вы что думаете?

Тут уж я слегка подтолкнул Полину, чтобы она не вмешивалась, когда взрослые разговаривают. Я-то знал, что с этой идеей Володя давно носится.

— Да что вы все так в Москву рветесь? — вмешался отец. — Словно чума во всех других городах, а в Москве — рай! А мне так наоборот кажется: оттуда-то чума и ползет. Рыба с головы гниет. Нет уж, мой дом — моя крепость. Это все равно что кожу свою содрать и продать и ходить как тушка освежеванная.

— Ну и зря! — буркнул Володя.

— Я с тобой, сынок, об этом утром на рыбалке поговорю, — строго предупредил отец.

А я заметил, что Катя смотрит через стол на Володю, а в глазах у нее — печаль и жалость.

Мы еще посидели некоторое время, поговорили, а затем стали расходиться и готовиться ко сну. Родители отвели Полине комнату в мансарде, рядом с Катей, а меня решили переместить из дома во флигель, для собственного спокойствия. Когда я желал всем спокойной ночи, я шепнул Полине кое-что насчет окошка. Она все поняла и заговорщицки улыбнулась мне, а я — родителям. Смешные! Мне ли, облазившему в детстве все закоулки Убежища, было не знать самый кратчайший путь из флигеля — по сосне — на крышу — и оттуда в мансарду!

Что же это за птичка пела там, за окном, на рассвете, когда я открыл глаза, разбуженный ее трелью, а Полина еще спала, положив голову на мою грудь? Она что-то прошептала во сне, вздохнув, и я осторожно, чтобы не потревожить ее, выскользнул из кровати. Одеяло сползло на пол, она лежала обнаженная и была прекрасна. Я любовался ее лицом, точеной фигурой, всеми изгибами тела, и мне слышались всплывшие в памяти слова: «Ты хочешь уходить? Но день не скоро. То соловей — не жаворонок был…» Не их ли она прошептала только что? Укрыв ее, я поспешно оделся, потому что в нашем доме все поднимались рано и мне не хотелось с кем-нибудь столкнуться. Я вылез через окно на крышу и огляделся. Куда-то далеко-далеко текла река, сливаясь с безоблачным небом; от нее веяло свежестью и неугасимым покоем. Но где же она, моя утренняя звезда? Вновь исчезла, явившись не мне.

Пройдя по крыше, я перебрался на сосну, а ветка под ногой треснула, и я загремел вниз, на вспаханную клумбу.

Тотчас раздался насмешливый голос:

— Ты чего, как кот, по крышам лазишь? — В тени деревьев на скамеечке сидел Николай и покуривал.

— Да так, тренируюсь. — Я встал, потирая ушибленное место.

Он догадался и хмыкнул. Потом подвинулся.

— Садись, покурим.

— Рыбаки наши уже ушли?

— Давно. Расскажи-ка лучше, что у вас там в Москве происходило? Когда парламент брали. — Его теперь интересовала только война, так я понял.

— Из танков стреляли. Кумулятивными снарядами.

— Знаю. — Николай кивнул. — В таких случаях от человека одно воспоминание, а мозги на стенке. Вот сволочи! — добавил он. — Русские в русских. Дожили. Даже Гитлер такого не добивался… Я тебе так скажу, Леша: все политики — они такие козлы! Была бы у меня дивизия, двинул бы ее на Москву и навел порядок.

Он плюнул на землю и выругался. Я не знал, что ему ответить.

— Ты занимайся чем хочешь, а в политику не лезь никогда, — продолжал он. — Впрочем, и в армию тоже. Мы как жупел для всех. Вот бросили нас на Кавказ, а что толку? Как прокаженные ходим. — Он посмотрел на меня, зевнул и равнодушно произнес: — Застрелиться, что ли?

Прямо на нас спланировал желто-красный лист, оторвавшись от дерева. Николай поймал его на лету и разгладил на коленке.

— Осень… Если бы хоть знать, зачем все? Играем в солдатиков, в любовь, а не понимаем, что сами мы манекены, куклы. Нами также играют. И теми, кто нами. Целый театр марионеток.

— Катя не марионетка, — возразил я.

— Разве что, — согласился он, дунув на лист.

— Коль, а что она тебе говорила вечером, за столом? — Безумно хотелось узнать.

Николай усмехнулся, взглянув на меня.

— Есть слова пустые, а есть простые. Но главное — кто их тебе произносит и как. Пойдем, что ли, дрова порубим?

— Пошли, — согласился я. Все равно ложиться уже не хотелось.

Николай набросился с топором на бревна так, словно перед ним было вражье полчище, только щепки летели. Не хотел бы я подвернуться ему под руку в горячую минуту.

— Почему ты не женишься? — спросил я, складывая дрова в поленницу. — Одному же плохо!

— В два раза лучше! — крякнул он, махнув топором. — А ты что, жениться надумал?

— Не знаю, — пожал я плечами. — А почему бы и нет?

— Ну и глупо. Вот Володька женился, у него хоть деньги есть. А у тебя? Миллион долгов.

Точно, подумал я, ровно миллион.

— Выбрось ты эти романтические бредни из головы, — продолжил Николай. — Займись каким-нибудь серьезным делом, поступи в институт. А еще лучше — плюнь на все и живи здесь, с мамой. Работы полно, хватит. Она, конечно, девушка красивая, но тем хуже для тебя. Красивые люди недобрые, у них одно окно — зеркало. Ей нужен блеск, поклонение, Москва, а лучше — Париж. — Каждое его слово вбивалось в меня, словно удар топора. — Она никогда не поймет тебя, а ты — ее. Вы с разной земли. Так что оставайся на своей почве, здесь. А потом, может быть, и я к вам присоединюсь. — Николай задумался над своими словами и добавил: — Когда война кончится.

Не хотелось мне его слушать: что он знал о любви? Мы закончили с дровами и пошли к дому, но настроение у меня пошатнулось. Мама и Катя занимались «зверюшками», и я стал помогать им кормить кроликов.

— Что-то ты рано поднялся, поспал бы еще, — сказала мама.

— Кто рано встает, тому Бог подает.

— Совершенно верно, — улыбнулась Катя.

Вчера она сказала мне, что есть два вида пострига: один строгий, когда живут в монастыре, в келье, а другой более мягкий, домашний. И меня порадовало, что Катя выбрала второй. Я вдруг подумал, что могло бы быть, перенесись мы на десять лет вперед и сложись все так, как я хочу: стоит наше Убежище, еще более крепкое, за высоким забором, но с открытыми настежь воротами, которые запираются только на ночь, рядом поле, большое хозяйство, у Николая жена и уже двое детей, во дворе часовенка, куда Катя ходит, мама уют поддерживает, а у отца новое увлечение — он теперь нюхает табак из табакерки и пишет историю рода Барташовых, а Володя, ну что ж, раз так к Москве присосался, пусть в гости приезжает. Я подумал о Полине, но почему-то не мог подыскать ей место на этой картине. Себе мог, а ей…

Мама ушла готовить завтрак, а Катя предложила:

— Пойдем погуляем? Пока Полина спит.

И мы отправились к Волге. Я шел чуть позади нее и представлял, как она будет выглядеть в монашеском одеянии. А ей бы пошло, подумал я. У нее была легкая, стройная фигурка, но достаточно сильная и крепкая. И плавала она здорово, лучше меня.

Как-то раз, когда мне было шесть лет и я стал тонуть, вытащила из воды. За волосы. Вот здесь это было — мы остановились на берегу. И это она впервые рассказала мне об утренней звезде, которая исчезает последней, даруя благодать тем, кто провожает ее в прощальный путь. Может быть, она сама это выдумала? Но уже много лет спустя, прошлым летом, когда Катя подарила мне Евангелие и взяла обещание, что я обязательно прочту, я наткнулся на такую фразу. Она звучала в Откровении Иоанна Богослова: «И дам ему звезду утреннюю». А перед нею: «Только то, что имеете, держите, пока приду». Это наставление получил один из семи ангелов, четвертый. Ему была обещана утренняя звезда. Когда я прочел, мне очень хотелось поговорить с Катей, потому что я многое не понял, но я уже был в Москве, а потом позабыл самое главное. Только «утренняя звезда» осталась. Этой весной, на Пасху, какой-то зверь заколол кинжалом трех монахов в Оптиной пустыни. Именно зверь, с числом 666. Они уже появились, объяснила мне тогда Катя, и «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме тех, кто имеет это число, и будет убит всякий, кто не поклоняется образу зверя». Так что, понял я, не такая уж у нее безопасная доля. Наоборот, именно в нее-то и будет нацелен основной удар. Сколько вокруг этих зверей-оборотней! А станет еще больше.

— Катя, а что ты говорила вечером Николаю? — вновь полюбопытствовал я. Чего мне так приспичило, сам не пойму.

— Анекдоты про Жириновского рассказывала, — пошутила она.

Ясно. Так мне этого никогда и не узнать, понял я.

— Леша, можно, я тебя попрошу кое о чем? — серьезно спросила Катя.

— Конечно.

— Если надумаешь совершить серьезный шаг или попадешь в трудное положение, приезжай ко мне, посоветуемся. Хорошо?

— Ладно. Разве я когда-нибудь поступал иначе?

Но я обманул ее. Я не рассказал ей о нависшем надо мной долге, хотя положение было достаточно паршивое. Если не верну миллион в срок, сумма будет удваиваться. Но не бесконечно. На пятый день я буду должен уже тридцать два миллиона рублей. Потом таких должников находят в лесу с перерезанным горлом.

— Ты ничего мне не хочешь сказать? — Катя внимательно смотрела на меня, словно читая мысли. Я покачал головой. — Тогда пойдем завтракать, — вздохнула она.

— Обожди.

Я вдруг решил поделиться с ней, рассказать. Но не о своем долге, не о Полине, а о маленькой семилетней девочке, светлой и ясноглазой, живущей в Москве, у которой родители беспробудно пьянствуют, а бабушка больна и к которой никак не пристанет грязь, налипшая на всех жителей города. Но что будет, если она останется одна?

— Я боюсь, что сами же спившиеся родители толкнут ее на вокзал, — сказал я. — А в лучшем случае — детский дом или какой-нибудь приют.

— Неужели ты не знаешь, как поступить в таком случае? — улыбнулась Катя. Она прекрасно понимала меня, и я почувствовал огромное облегчение, словно гора с плеч свалилась. — А я тебя поддержу.

— Тогда так и сделаю, — произнес я. Все-таки она удивительный человек, моя сестра. У нее какой-то дар от Бога любить и понимать людей. Эх, если бы такие, как она, управляли Россией!..

За завтраком мы пили свежее теплое молоко.

— Совсем другой вкус! — удивлялась Полина. — А блины просто потрясающие, я у вас потом рецепт спишу, Вера Андреевна.

Мама всегда радуется, когда хвалят ее пищу. Она может из ничего сделать шикарное блюдо, хоть сейчас бери и неси в ресторан, на стол адвокату Макарову, главному едоку страны. Что там ваши биг-маки и гамбургеры, тьфу!.. Потому что у них конвейер — для роботов, а у мамы каждая котлетка — произведение искусства, вроде симфонии или натюрморта. Съел — и приобщился к прекрасному. Вот так, пища дело серьезное, как бы нам ни внушали по радио, что лучше вообще не есть.

После завтрака я выкатил свой мотоцикл, Полина лихо уселась позади меня, и я повез ее показывать город. Чтобы ей было что рассказать Людмиле Александровне. Тверь, конечно, небольшой город, но лучше его в России нет. И Полина вынуждена была согласиться под моим напором. А после мы заехали к Сереге, моему школьному приятелю. Он, как всегда, слушал рок, нацепив наушники.

— Новая клевая группа — «Убойный хук», — сообщил он. — Рад тебя видеть, старик. И вас, мадемуазель.

— Можно сразу на «ты», — сказала Полина. — Дай послушать. — Она надела наушники, но через пару минут сняла: не понравилось.

— Заведи Шевчука, — попросил я. — Про осень.

Есть у него такая песня, которая начинается: «Осень… В небе жгут корабли… Осень… Мне бы прочь от земли». Она мне очень нравится и словно бы про всех нас написана.

Серега достал запись, включил, и мы слушали, а когда дошла очередь и Шевчук запел: «Осень, долетим ли, доживем ли до рассвета? Что же будет с Родиной и с нами?», я вдруг подумал: да ведь это и про всех тех, кто погиб в Москве неделю назад. А по слухам, их было больше тысячи. И многие воевали в Приднестровье, Сербии, Абхазии, а нашли пулю в столице России, в самом ее центре. Пока толпа зевак хихикала и смотрела, чем все кончится.

— Давай еще раз, сначала, — сказал я, и тут раздался звонок в дверь.

Серега пошел открывать, а когда вернулся, за ним шла… Аня.

Я сделал вид, что в упор не вижу ее, хотя она подошла совсем близко.

— Здравствуй, Алеша, — прозвучал рядом ее голос.

Я повернулся и небрежно кивнул. Полина с интересом наблюдала за нами.

— Ну, нам пора, — сказал я Сереге.

— Куда торопиться? Посидим еще, — улыбнулась Полина. Как мне показалось — коварно. Ох уж эти женщины, они сразу обо всем догадываются. Если что касается сердечных дел.

— Тогда пойду заварю кофе, — пробормотал Серега; он тоже был не в своей тарелке.

— А я помогу. — Полина соскользнула со стула.

— И я! — рванулся я к двери, но Полина остановила меня, упершись ладонью в грудь.

— А ты, милый, развлекай девушку.

И мы остались одни в комнате. Я сердито рухнул в кресло и схватил первый попавшийся журнал.

— Вовсе не обязательно держать «Новый мир» вверх ногами и пытаться что-то прочесть, — произнесла Аня. — Я увидела твой мотоцикл и решила зайти. Почему ты избегаешь меня? С того случая мы ни разу не поговорили.

Я что-то хмыкнул в ответ. Конечно, для нее это просто «случай». Попробовала бы она провести пару месяцев в тюрьме.

— Ты никак не можешь простить? — спросила Аня. Хорошо, хоть не приближалась больше. — Послушай, Алеша. Я виновата. Но человек имеет право на ошибку. Один раз. Больше такого никогда не будет. Ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь, обругай меня. Ударь.

А я знал, что стоит мне заговорить, и стена рухнет, а мне этого не хотелось. Я только мельком взглянул на нее и увидел, как она растеряна. И пожалел.

— Спроси у своей сестры, может ли человек быть камнем? — произнесла Аня и прошла мимо меня. Минуту спустя я услышал ее голос: — Алеша, я все равно буду тебя ждать…

А потом щелкнула дверь. И я со всей силой швырнул «Новый мир» в стену.

— А где Аня? — спросил Серега, внося поднос с чашками. — Полина сыр режет.

— Ушла, — буркнул я. — За такие шутки — в зубах бывают промежутки. Запомни.

— Я здесь ни при чем, — начал открещиваться Серега. — Откуда мне было знать, что она заявится? А вы с ней что, так и не объяснились?

— Играли в футбол. Но на одних воротах не было вратаря… Заводи Шевчука, Серега! Что же будет с Родиной и с нами?

Когда мы взбирались на мотоцикл, Полина спросила:

— А твоя знакомая очень хорошенькая. У тебя с ней был роман, да?

— Кино, — ответил я и рванул на полную скорость.

…Рыбаки уже вернулись, и мы успели поесть свежей ухи, прежде чем стали собираться в Москву. Обратно должны были ехать с комфортом — Володю и нас обещал захватить его компаньон, останавливавшийся в Твери по пути в столицу. Вот почему сразу на своей машине не поехал, подумал я, и здесь подгадал.

Перед обедом мы с ним уединились, и я рассказал насчет палатки, Аслана и миллиона. Он стал думать, покусывая губы.

— Хреново, — сообщил он наконец.

— Это я и без тебя знаю.

— Говорил тебе: не водись с Асланом. — Они немного знакомы.

— Теперь уж поздно. В четверг отдавать.

— Хреново, — опять повторил он, словно зациклился на этом слове.

— Так дашь в долг? — напрямую спросил я. — Можно с процентами.

— У меня сейчас такой суммы нет, — сказал он. — Но я что-нибудь придумаю. Позвони мне во вторник вечером. И кончай жить хреново, вечно за тебя платить приходится! — На том и разошлись, и особой радости этот разговор никому не доставил.

Итак, мы четверо уезжали, а четверо оставшихся вышли нас провожать. Я смотрел в заднее стекло и махал им рукой, и Полина тоже, а они — нам. Отец обнимал за плечи Катю, а Николай — маму. Так они и стояли, как четыре дерева, пока не исчезли вдали. Спортивный БМВ домчал нас до Москвы без приключений. Володин компаньон оказался столь любезен, что, высадив брата с Люсей, довез и нас до Полининого дома. Правда, пытался при этом взять телефончик. Видно, такую мелочь, как я, уже не принимают в расчет. Я проводил Полину до самых дверей.

— Спасибо, — сказала она, прощаясь. — Все было очень вкусно! У тебя замечательная семья.

— Надо думать! — произнес я. — Если вдруг когда-нибудь, ну чисто теоретически, я буду настолько невменяем, что сделаю тебе предложение и ты согласишься, то у нас будет не хуже.

— Ты это серьезно? — спросила она, доставая ключи.

Я только поцеловал ее и ничего не ответил. Пусть сама разбирается. А мне надо было торопиться в общежитие.

Вахтера у нас давно не было, теперь на входе в общежитие дежурили ребята Аслана. Они меня хорошо знали, я кивнул и прошел мимо.

— Тебя Тимур искал, — сказал Димыч, когда я вошел в комнату. Оба первокурсника, уже с синяками, сидели за столом.

— Приняли боевое крещение? Поздравляю, — произнес я, бросая сумку на пол. — Димыч, разберись с продуктами. Там сало, варенье… А я спать буду.

Но поспать мне не пришлось. Только я снял куртку, как вошел Тимур, поигрывая желваками на скулах.

— Привет, — сказал он. — Не забыл?

— Тим, может быть, завтра? Спать хочу.

— Чего откладывать? Крыша ждет.

— Ну пошли, — вздохнул я. Надоели они мне все до смерти.

Мы поднялись на пятый этаж, откуда вела небольшая лестница к люку. Тимур шел впереди меня. А позади несколько его приятелей. Мне бы, дураку, надо было быть настороже, но я поверил, что мы выберемся через люк и начнем с ним махаться на крыше. А он меня опередил. Когда мы поднимались по лестнице, он просто взял и ударил меня каблуком в лицо. Не глядя, целя прямо в нос, хорошо, что я головой дернул.

И кровь все равно пошла, словно в носу кран открыли. Я выругался, схватившись за лицо, а из глаз аж слезы брызнули.

— Погоди, Тимур! — пробормотал я, доставая платок. Но он и не продолжал: наслаждался зрелищем. — Дай схожу умоюсь. Ты только не уходи!

— Иди, иди! — крикнул вслед Тимур. — На сегодня с тебя хватит.

Вот придурок, он, видно, и впрямь подумал, что я спасовал. А мне только и надо было — дойти до умывальника и остановить кровь. Сколько ж ее вытекло, пока я мочил под холодной водой платок и прикладывал к носу! Слава Богу, не сломан. Ладно, азиат, подожди. Хоть бы не ушел. Когда кровь свернулась и запеклась, я побежал к лестнице на крыше. Но Тимура с его нукерами там уже не было. И я стал рыскать по всем этажам, врываясь во все комнаты, где он мог быть. Ребята шарахались от меня, а девчонки визжали: вид у меня был еще тот.

Наконец мне повезло. Я нашел его на втором этаже у одной подруги, он как раз открывал бутылку шампанского. Увидев меня, он сжал ее в руке и махнул, но я отбил удар ногой (бутылка улетела в открытое окно), а кулаком нокаутировал точно в челюсть. Тимур как стоял, так и рухнул на заранее приготовленное ложе любви.

— Когда очнется, пусть пошлет за новой бутылкой, — сказал я девице. — За мой счет.

Потом я не спеша поднялся к себе в комнату. Димыч с первокурсниками уплетали сало с солеными огурцами.

— Вижу, тебе досталось, — сказал Димыч, пытаясь глотнуть.

— Пустяки. — Я снова приложил платок к носу. — Ты, главное, не подавись.

Было уже около двенадцати, и я завалился на кровать. А ребята продолжали хрумкать. Сам знаю, что такое голод. Иной раз бегаешь по Москве и зубами лязгаешь на цены. Больше всего детей жалко, которые недоедают. Ну что это за рацион: без мяса, масла, яиц? Разве на одних макаронах вырастишь человека? Уж лучше бы в правительство только худых брали, не так тошно было бы смотреть. А то в телевизор не вмещаются. Незаметно для себя я уснул. Сплю я очень крепко, можно мотоцикл в комнате заводить. И практически без сновидений. Но не в этот раз. Снилось мне что-то нехорошее, тревожное. Нет, сначала было все нормально: я шел с Полиной по Арбату, и она захотела сфотографироваться с огромным Микки-Маусом. Только она обняла его, а фотограф приготовился щелкнуть, смотрю: сапоги у Микки-Мауса больно знакомые. Ба! Да это же тимуровские галоши, а он сорвал маску и хихикает. И тычет меня пальцем в живот. Потом Полина вдруг исчезла, и я стою около своей палатки, за деревом, словно прячусь. От кого? Рядом знакомый подъезд, хотя я знаю — он должен быть на другой улице, и из него выходят двое: Аслан и Леночка. Аслан держит ее за руку, крепко, улыбается и что-то говорит, а Леночка испуганно смотрит на него, ничего не понимая. Подкатывает машина, и они садятся в нее. Я хочу закричать, броситься, но что-то удерживает, какие-то когти вцепились мне в живот. А из багажника снова морда Тимура высовывается, и снова он хихикает. Тут я очнулся от боли.

Я сначала не сообразил, что происходит. Руки мои удерживались над головой, видно привязанные как-то к боковой стенке кровати, горела лампа, а на ногах у меня сидел Тимур с бритвой в руке и вырезал у меня на животе какую-то картину. Он хихикал, а глаза были совершенно сумасшедшие, наверное, полностью обкурился. И еще я увидел, дернувшись, что Димыч лежит, накрывшись с головой одеялом. Должно быть, и другие так. Я чувствовал себя довольно мокро от крови, а Тимур хихикнул и опять провел бритвой по животу. Не знаю, откуда у меня взялись силы и как я вырвал эту боковую стенку из пазов, но все это железо обрушилось на тимуровскую голову. Оба мы оказались под обломками кровати на полу, только он — без движения, а я — в кожаных наручниках, пропущенных через прутья стенки. Живот у меня был весь порезан, но, слава Богу, неглубоко, только подкожный слой. Тут наконец и Димыч высунул голову из-под одеяла, виновато и испуганно смотря на меня.

— Дай нож! — заорал я ему. — Перережь ремни!

Один из первокурсников подскочил и резанул по наручникам, попутно пустив мне кровь и на запястье. Идиот.

— Пластырь! — снова заорал я. — Кретины! Кто-нибудь даст пластырь или вату?

Пока они искали аптечку, я схватил свою рубашку и прижал к животу. Потом нагнулся к Тимуру. Голова его безвольно качнулась, но он вроде бы дышал.

— Сейчас перевяжу, — дрожащим голосом сказал Димыч, разматывая бинт.

— Да иди ты! — оттолкнул его я. — Сначала йод. У него бритва тифозная.

Я вылил на себя полпузырька йода, а потом меня залепили пластырем и перевязали. Надо было торопиться. В любую минуту сюда могли нагрянуть его дружки. Или сам Аслан. Я натянул одежду и побросал в сумку кое-какие вещи.

— Займитесь им, — сказал я, кивнув на Тимура. — И валите все на меня.

Потом выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице. Мимо охранников я прошел спокойно, даже улыбнулся.

— Куда ты, комендантский же час? — предостерег один из них.

— А ноги на что? — И тут я увидел, как из дежурной комнаты, позевывая, выползает тот самый верзила, что разбил зеркало в «Леди Гамильтон». Правая кисть у него была забинтована. Он, видно, плохо соображал, потому что уставился на меня, моргая стекляшками.

— А где же… — открыл он рот, не понимая, почему это я передвигаюсь без помощи костылей, а я насколько мог элегантно обогнул его и закончил фразу:

— Тимур? Прилег отдохнуть. Поторопись с опахалом, — и в следующую секунду уже был на улице, набирая скорость.

Свернув в переулок, я пошел медленней. Было три часа ночи. Живот жгло под бинтами, и я не знал — сочится еще кровь или нет? И насколько глубоко он во мне ковырялся бритвой? Судя по всему, не очень. Видно, решил выпускать кишки на десерт. Я вспомнил, как он лежал на полу со стеклянным взглядом, и мне это тоже не прибавило радости. К горлу подступила тошнота, и вообще я почувствовал себя паршиво, хоть сейчас падай и помирай. Главное, я не представлял, куда идти и что делать. Лучше всего было бы добраться до какого-нибудь подъезда и переждать до утра. Так я и решил поступить. Но только я свернул за угол, как напоролся на патруль, а в живот мне уперся короткоствольный автомат. Ну что им всем мой живот так понравился?

— А теперь медленно подними руки, — произнес один из омоновцев.

В камере уже сидели несколько человек, двое из них были крепко избиты. После того как меня обыскали и не нашли в сумке «стингер», меня отбуксировали в ближайшее отделение милиции, отобрали документы и затолкали сюда. Общество подобралось весьма порядочное, один даже оказался учителем музыки, решившим прогуляться перед сном. Он возмущался больше всех, а остальные были или напуганы, или подавлены.

— Когда же нас выпустят? — взвинченно спросил учитель.

— Когда разберутся, — отозвался кто-то туманно. Это означало: сиди и не рыпайся, все равно теперь ты весишь меньше смычка от скрипки. Захотят — сломают.

Я скромно сел в уголке и закрыл глаза. Осторожно сунув руку под свитер, я пощупал бинты: они были влажные и липкие. Потом я стал думать о Полине, представил ее лицо, улыбку, голос, словно бы она была рядом со мной и спрашивала: «Ну вот, как можно оставить тебя одного? Вечно что-нибудь натворишь. Давай собирайся, пошли отсюда», — и мне немного полегчало. Но когда я вспомнил все, что произошло, на душе вновь заскребли кошки. Что же теперь делать? Начинался какой-то новый этап моей жизни. А может быть, он уже давно начался, только я не заметил? Так или иначе, но теперь меня будут усиленно искать, чтобы расквитаться за Тимура. А места моего обитания известны: общежитие, училище, Марья Никитична, брат. Хреново, как сказал бы он в эту минуту. Ничего, ответил я ему, начиная дремать, как-нибудь выкарабкаюсь…

— Пшел вон отсюда, чтобы духу твоего здесь не было! — сказал мне майор в десятом часу утра, и я был ему очень благодарен.

— А я? — взвизгнул учитель музыки. — Я ж демократ!

— А ты посидишь, пока не разберемся, — оборвал его добрый майор. Не знаю, может быть, они будут разбираться с ним еще лет тридцать?

Я вышел из отделения, а ноги сами понесли меня к метро. Хотя они и здорово подкашивались, непонятно почему. И вообще я чувствовал слабость и начинающийся жар. Не хватало только заражения крови. Наверное, он своей бритвой мозоли на ногах срезал. Я решил ехать к Марье Никитичне и там отлежаться некоторое время, пока они не узнают ее адрес через Гришу. Прежде всего я пересчитал свои наличные: оставалась какая-то мелочь, тысяч десять. Выпил в магазине стакан сока, мне стало получше. Но когда я вошел в метро и весь его подземный смрад ударил мне в лицо, я пошатнулся, вцепившись в перила эскалатора. Голова кружилась. В вагоне я сел рядом с рыжеволосой женщиной, которая с любопытством посмотрела на меня и подвинулась. Проехав пару остановок, я все еще ощущал на себе ее взгляд.

— Чего вы на меня уставились? — довольно грубо спросил я, а сам понял, что уже плыву.

— Тебя ведь Алексеем зовут? — спросила она миролюбиво.

— Да…

Я удивленно посмотрел на нее. На вид лет тридцать. Симпатичная, с веснушками вокруг вздернутого носика и зеленоватых глаз.

— Прошлый четверг, — напомнила она. — Именины черногоровского кота. Ты еще Полину все ждал.

Теперь я вспомнил, хотя в голове все мешалось. Это была одна из тех двух женщин, что сидели с писателем и артистом, когда я пришел. Кажется, тележурналистка. Она еще рассказывала, как они там умирали от страха в Останкино, когда штурм шел.

— Здравствуйте, — пробормотал я, а плечи повело в ее сторону.

— Да что с тобой? — испуганно спросила она. — Ты не болен? — Ее рука оказалась на моем лбу. — По-моему, ты сейчас упадешь. Ты куда едешь?

Я неопределенно пожал плечами.

— Тогда вот что: мы сейчас выходим и идем ко мне. Я живу тут, на «Новослободской». У тебя вид, как у мертвеца.

«А почему бы и нет? — подумал я. — Не все ли равно, где переждать некоторое время?» Она поддержала меня под руку, и мы вышли из вагона. Никогда еще мне не было так паршиво.

У Ксении — так звали тележурналистку — оказалось достаточно такта, чтобы не расспрашивать меня ни о чем. Спросила только, где я живу, а я ответил: нигде.

— Как бы меня не обвинили в похищении несовершеннолетнего, — пошутила тогда она.

У нее была однокомнатная квартирка с видом на картонный городок беглых сомалийцев, которые грелись у костра. Заменив в этом занятии цыган.

— Бедняги, ведь скоро зима, — сказала Ксения. Потом повернулась ко мне: — Тебе надо принять аспирин, горячую ванну и зарыться под одеяло. А я постучу немного на машинке и поеду на работу.

— Спасибо, — сказал я; честно говоря, мне очень хотелось лечь. — А если кто придет?

— Если кто придет — пусть тебя это не волнует, потому что приходить некому. Ты только не думай, что я занимаюсь благотворительностью. Я бы, например, этим сомалийцам и рубля не дала: у них самих долларов куры не клюют. Просто хочу, чтобы завтра ты был как огурчик.

— Почему? — спросил я.

— Мне еще тогда понравилось, как ты говоришь и свободно держишься. А завтра у меня запись программы в молодежной студии. И ты будешь там выступать, вместе с другими подростками. Между прочим, я даже пыталась тебя разыскать через Полину. А вечером я тебя поднатаскаю, каких тем можно касаться, а каких нет.

— Ни за что, — решительно произнес я. — Пожалуй, я лучше пойду.

— Подожди! — Ксения усмехнулась. — А если я тебе скажу, что приглашу на передачу Полину?

Все-таки ловкие они, эти журналисты. К любому подход найдут. Я молча уселся на стул и проглотил поданный мне аспирин.

— Вот так-то лучше. — Ксения пошла в ванную и включила воду, а я поплелся за ней.

— Полотенце на полке, а этот халат специально для заблудившихся мужчин, — сказала Ксения. — Ты что? Я не собираюсь подглядывать. Можешь не стесняться.

— Не в этом дело. — И я приподнял свитер и рубашку. — Вот, попал в переделку.

— Ого! Так, ванна отменяется. — Что мне в ней понравилось, так это ее решительность. Она потрогала бинты и поморщилась. — Работа коновала, — сказала она. — А тут нужен опытный ветеринар. Скидывай лишнее, я сама этим займусь.

У нее в аптечке нашлось все необходимое, даже противостолбнячная сыворотка. Пока она дезинфицировала и перевязывала меня, я слушал ее говорок:

— Эти раны нам знакомы. Я до журналистики медсестрой работала. Ничего страшного. С такими порезами мы домой гнали. Харакири себе пытался сделать? Напрасно, полюбит она тебя, полюбит. Кто же тебя так изрезал? Бестолково так? Ну абсолютно ничего серьезного. Вот почему у тебя температура поднялась. Наверное, много дурной крови вышло. Ну, ничего, это полезно. До свадьбы заживет. Все! — закончила Ксения. — А теперь — марш в постель. Некогда мне с разными симулянтами возиться.

Я поблагодарил ее и пошел в комнату, где уже был разобран диван. Ксения унесла пишущую машинку на кухню, а я забрался под шуршащий крахмалом пододеяльник.

Она еще раз заглянула в комнату и спросила:

— Ты жив, дружочек?

Но я уже ничего не ответил, потому что проваливался в сон.

Когда я проснулся, то чувствовал себя немного лучше. Я посмотрел на часы: было около девяти. За окном давно стемнело. Выходит, я проспал почти десять часов. Квартира была пуста, а мне жутко хотелось есть, и я решил пошарить чего-нибудь в холодильнике. Но там я обнаружил только летаргически уснувшую сосиску, тройку яиц и полбатона белого хлеба. Ксения, видно, не слишком обременяла себя домашними заботами. Ладно, подумал я, поищем что-нибудь еще. На кухне под раковиной нашлись картошка и лук, я все это почистил и начал жарить на сковородке. То-то она удивится, вкусив настоящей пищи! Но Ксения все задерживалась, и я поужинал один. Побродив по квартире и поглазев в окно на богатых сомалийцев, живущих в коробках из-под ботинок, я включил телевизор, но через пару минут выключил: неинтересно мне, когда врут, что жить стало лучше, — в окно поглядите. Сомалийцы приехали и уедут, а русские как были нищими, так и останутся, только вместо одной телеги другую потащат. Потом я пододвинул к себе телефон и набрал номер общежития.

— Позовите, пожалуйста, Диму Маслакова из триста десятого, — попросил я.

Ждать пришлось минут пять. Наконец он подполз.

— Слушай, — сказал он тихо. — Тут такие дела — лучше тебе не появляться. И вообще, скройся где-нибудь и замри. Тимур в больнице, с дыркой в черепе, а Аслан рвет и мечет, говорит, что у тебя таких дырок будет пять. Как сам-то?

— Смотри завтра вечером телевизор — увидишь.

— Ну все, больше не могу говорить, сюда идут. — И Димыч отключился.

Ладно, подумал я, хорошо хоть, что этот потомок Чингисхана жив. А с Асланом как-нибудь разберусь. Главное, заплатить в четверг долг. Я не был уверен, что меня непременно постараются запихнуть в деревянный ящик по росту, но сделать на всю оставшуюся жизнь инвалидом они вполне могли. Мы сами идем навстречу таким приключениям; сидел бы я, как Димыч, тихой мышкой, получал раз в месяц по роже и был бы счастлив, подумал я. Но только так можно вообще в урну с ногами превратиться, которая сама для плевков подбегает.

Я позвонил Полине и обрадовался, услышав ее голос. Он на меня очень положительно влиял, как солнечные лучи на кактус.

— Ты завтра что делаешь? — спросил я.

— Утром университет, а вечером, увы, занята. Но мы могли бы встретиться днем.

— А вечером у тебя прием в Хаммер-центре?

— Нет, меня пригласили на телепередачу, в Останкино.

— Жаль. А присоединиться к тебе нельзя?

— Боюсь, не выйдет, — ответила она, подумав. — Там ведь специально приглашают, не просто берут кого попало с улицы. Я, конечно, поговорю с Ксенией, но…

— Не стоит, — сказал я. — Увидимся в другой раз. Полина, хочу сказать одну вещь, не знаю, правда, поймешь ли? — Я крепче прижал трубку к уху. — Я тебя очень сильно… не… на…

— Вижу, — добавила она, рассмеявшись. — Я тоже. И крепко целую.

Повесив трубку, я пересел в кресло-качалку и стал листать иллюстрированные журналы. На часах было уже около одиннадцати, когда отворилась дверь и вкатилась целая компания телевизионщиков во главе с Ксенией. Все они были навеселе.

— А это у тебя что за подберезовик, Ксюша? — уставился на меня один из них, бородатый.

— Ах, это! — махнула она рукой, видно совсем позабыв обо мне. — Это мой племянник. Из Нижнего Новгорода.

— Не похож, — сказал бородатый и попытался потрепать меня по щеке.

Остальные разбрелись кто куда, доставая бокалы и залезая в кастрюли.

— Я там на кухне ужин приготовил, тетя Ксения, — сказал я. — Вы бы перекусили. Правда, я не рассчитывал на такую кодлу.

— Ах ты моя ласточка, — сказала она. — Единственный, кто обо мне позаботился. Разве эти троглодиты помнят о моем желудке?

— Я помню! — произнес кто-то. — У меня третий день бутерброд в кармане. Но ты же не ешь. Ты отбрыкиваешься.

— Я не понимаю, о каких бутербродах идет речь, когда мы принесли с собой пиццу. — Одна из женщин стала выкладывать на стол пакеты.

— Юноша пьет? — протянул мне кто-то бокал.

Я взял и отодвинулся в самый угол. Всегда полезнее наблюдать, чем участвовать.

— На рассвете Алексей, как истинный самурай, сделал себе харакири, — сказала Ксения. Она опрокинула рюмку, показывая, как это происходит, и бородатый пошел за тряпкой.

— Да? А ведь совсем не подумаешь, что японец. Умеют же, черти, маскироваться!

— Нет, что-то азиатское в лице есть, не спорь.

Потом они, слава Богу, забыли обо мне и заговорили о своих делах, о завтрашней передаче, съемках и что «какой подлец» некий Будкин. Подливали при этом изрядно.

— Братцы! Комендантский же час! — вспомнил наконец кто-то. — А у меня пропуска нет.

— И я свой на работе оставил.

— Тогда пошли все вон, — словами моего доброго майора произнесла Ксения. Она покачнулась.

— И я? — спросил бородатый.

— А ты в первую очередь. Но можешь выпить на посошок.

Телевизионщики, посмеиваясь и переругиваясь, стали собираться, путаясь в шапках и куртках. Но еще минут десять Ксения их выпроваживала, потому что кто-то возвращался за шарфом, кому-то нужно было срочно позвонить по телефону, а бородатый просто улегся на коврике в коридоре и сообщил, что не сдвинется с места. А когда все наконец-то ушли, мы обнаружили еще одного, спящего прямо на стуле, за холодильником.

— Ну вот! — сказала Ксения, отправив последнего. — Никогда не занимайся журналистикой, Алексей, если хочешь иметь свой дом.

— Вы бы ложились, — посоветовал я. — На ногах еле стоите.

— Уже сплю, — пробормотала Ксения, уходя в комнату.

Я так и не успел у нее спросить: где мне взять хотя бы раскладушку? Прибрав на кухне, я немного покурил, почистил зубы и пошел искать, куда бы прилечь. Ксения уже спала, свернувшись калачиком под одеялом, разбросав свои вещи по всей комнате, а кроме дивана, других лежачих мест не было. Хорошо хоть, что я нашел второе одеяло в шкафу. Я завернулся в него, погасил свет и осторожно лег рядышком, чтобы не потревожить мою хозяйку.

Меня разбудил ароматный запах кофе, и я сладко вытянулся на диване, тут же почувствовав порезанный живот под бинтами. Ксения вошла в комнату, уже приняв душ, с чашкой кофе в руке. Она подозрительно посмотрела на меня, встряхнув рыжими волосами.

— Доброе утро! — сказал я.

— Угу. Слушай, надеюсь, между нами вчера ничего… не было?

Мне захотелось ее позлить:

— А это будет известно только в июне.

— Ну и шуточки у вас в пионерском лагере! — Она сделала глоток и поморщилась. — Я-то все помню, только куда исчез мой сценарий? Он лежал на столе.

— Вы же собирались выбросить его в окно.

— И… выбросила? — без всякой надежды спросила она.

— Нет. Бородатый отобрал и сказал, что вернет в студии.

— Ну, это уже лучше, — облегченно вздохнула она. — Теперь осталось найти очки.

— На кухне. В шкафу. Третья полка. В салатнице.

Она снова покосилась на меня, покачивая при этом головой.

— Из тебя определенно выйдет толк. Ты просто незаменим в хозяйстве. А теперь вставай, пей кофе, и мне надо с тобой поговорить о сегодняшней передаче.

Пока я завтракал овсяной кашей и поджаренным хлебом, Ксения накачивала меня, как себя вести и что говорить в этой молодежной программе, где она была автором и ведущей. Если о политике: одобрямс; о жизни: здорово; о любви: секса мало; понял? Я кивал, пропуская ее наставления мимо ушей.

— Главное, держи себя свободно, смейся, можешь даже скорчить рожу, мне важно показать не твои мысли, которых все равно нет, а вашу свободу. Что вы можете делать что угодно. Скажи, что зарабатываешь доллары. Что мечтаешь съездить в Америку. Наври что-нибудь. На тебе жвачку. — Она порылась в кармане. — Будешь жевать, это теперь обязательно.

«Ей бы Гриша подошел. Или Серега», — подумал я, продолжая кивать.

— Запись начнется в четыре, а в эфир пойдет в половине одиннадцатого, так что мы успеем вырезать, что нужно. Но не хотелось бы лишней мороки. Ты хоть и котенок, но уже с когтями, спрячь их подальше и не показывай. Мне нужен образ молодого поколения девяностых годов: не комсомольцев-добровольцев, а капиталистов-зубастиков; каждый сам за себя, и побеждает сильнейший, чтобы тебе было понятней. Ну что ты все киваешь? Ты хоть что-нибудь уразумел?

— Все, тетя Ксения, — сказал я. — Вы, главное, не волнуйтесь.

— Вот я, например, спрошу на передаче: самый важный поступок в жизни? Что ты ответишь?

— В жизни? Открытие Колумбом Америки.

— Идиот. Я имею в виду твой поступок, в твоей жизни.

— Тогда проще: когда мне было четырнадцать лет, я заработал первые десять долларов на мойке машин.

— Молодец, — покосилась она на меня. — Но я тебе не доверяю. Ты врешь. Ну и продолжай врать, иначе не удержишься на поверхности.

— А где лучше плавать: на поверхности или в глубинах океана? — спросил я, и Ксения задумалась.

— Кто как привык, — ответила она. — Но только вот этого мне в передаче не надо. Вы — дети перестройки и повзрослеете еще не скоро. А в идеальном варианте — никогда. Так и останетесь с подростковыми желаниями и подростковой свободой, пока не состаритесь. Я с тобой откровенна. Но пойми, это лучше для вас. Два слова будут определять вашу жизнь — «хочу» и «дай». Вам и будут давать — когда вафлю, а когда по зубам. Дети — самый удобный материал, дружочек. Им кажется, что они все могут, а не могут они ничего. Даже в туалет сходить без разрешения. Коммунисты дураки, что заставляли шагать в строю, можно и поодиночке: ощущение другое, а смысл тот же.

— Если вы такая умная, то что же сами врете? — спросил я.

— Как тебе, бестолковому, объяснить? — улыбнулась она. — Давай-ка лучше сменим повязку.

Потом, свежеперебинтованный, я ушел с телефоном на кухню и позвонил брату. Володя хмуро сообщил, что миллиона у него нет и чтобы я выкручивался сам, так же, как вляпался. Этого и следовало ожидать. Затем он сказал, что приезжал Аслан и спрашивал меня.

— Что ты еще натворил?

— Ничего, — ответил я и повесил трубку.

Оставался последний вариант — тот, к которому мне менее всего хотелось бы прибегнуть. Я дозвонился в училище до Петра Степановича и сказал, что согласен на матч.

— А у меня как раз в каморке твой менеджер. Сам с ним поговори.

— Правильно решил, парень, — услышал я голос толстяка. — Значит, так: завтра, в одиннадцать вечера, около метро «Домодедовская». Машина будет ждать. Форму не бери, там выдадут. Не подведи только.

— Это вы меня не подведите, — сказал я. — Контрактик какой-нибудь заготовьте.

— Такой маленький, а уже бюрократ, — усмехнулся он. — Ладно, все будет о’кей!

Теперь поздно отступать, подумал я, надо будет драться. Смотря кто попадется, если бы знать заранее его силу… Главное — беречь живот, хотя как это сделать, если более доступной мишени не сыскать?

— Поехали, — вошла Ксения. — Нечего рассусоливать. — Потом взглянула на меня внимательней: — Какие-нибудь неприятности? Я могу как-то помочь?

— Можете. Заказав венок в похоронном магазине.

…Я слонялся по павильонам, пока Ксения со своей бригадой готовила аппаратуру и студию. Заглянул в буфет, выпил там стакан пепси и съел пару бутербродов с сыром. В коридоре увидел идущего навстречу Армена Джигарханяна, он оказался небольшого роста, сутулый, с сединой в волосах. Я поздоровался с ним по-армянски: «Варев джез», а он улыбнулся и ответил: «Добрый день». Потом я стал высматривать других артистов, но, кроме одной симпатичной девушки, снявшейся в трех последних фильмах совершенно голой, никого не запеленговал. Теперь-то она была упакована с головы до ног, но миллионы зрителей, и я в том числе, прекрасно знали, какова она под платьем. Не представляю, что она чувствует сейчас, открывшись всем и каждому? А может, ей это нравится. Ходят же нудисты на подмосковных пляжах. Я был летом на одном, но быстро сбежал: трудно остаться равнодушным.

Ксенина программа называлась «Твой шанс». В небольшом зальчике собирали молодежь, показывали фрагменты из фильмов или просто съемки на улице и приглашали какой-нибудь популярный ансамбль, а ведущая подбрасывала тему для беседы. Например, как вы относитесь к сексуальным меньшинствам? Ну, понятно, других проблем у молодежи нет. Зал был разделен на три сектора, и сначала все сидели посередине, а затем, по мере прояснения, переходили налево или направо. Или оставались на нейтральной полосе. А почему «твой шанс»? Не ошибиться в выборе места. В общем, мура для молодых, гогочущих идиотов. Я бы ни за что не принял участие, если бы не Полина.

Мы разговаривали у входа в зал с вчерашним бородатым оператором, когда в конце коридора появилась Полина, а с ней еще какие-то парень и девушка.

— Класс! — восхищенно сказал оператор, глядя на приближающуюся в мини-юбке Полину. — Вот ее-то я и буду показывать крупным планом.

— Правильно, лучше не найти, — согласился я, а Полина, увидев меня, остановилась, глаза ее радостно вспыхнули, и она побежала навстречу.

— Как ты тут оказался? — спросила она.

И мы, не стесняясь никого, поцеловались.

— Занесло на твой аромат.

— Познакомься: это та самая Света со своим мужем. — Я взглянул на них, но меня больше привлекало лицо Полины.

— Ну хватит обниматься, скоро начнем, — сказал оператор и ушел в зал.

Где-то там, в гуще, мелькнули рыжие волосы Ксении. Мимо нас прошли приглашенные музыканты, а среди них — восходящая звезда — Анжелика, похожая на куклу Барби; с голосом у нее было плоховато, так же, как и со слухом, но зато яркая внешность и точеные ножки. При виде ее в зале зашлись от восторга.

— Красотка, да? — сказала Света.

«Леночку бы сюда, — подумал я. — Она от этой Анжелики просто балдеет». Мне самому в детстве больше нравились яркие обложки, чем то, что в них завернуто. Смешно, если бы было наоборот. Мне вспомнились слова сестры о тех, кто видит глазами, а не сердцем. Тогда большинство людей — дети, и управлять ими не так уж сложно. Показывай обертки, а начинку оставляй себе.

— Откуда у тебя ссадина под носом? — спросила Полина. — Дай припудрю.

— Кушать очень хотелось, вилку мимо рта пронес. Как же вы ее отпустили тогда ночью? — Я посмотрел на Свету, пока Полина занималась моим лицом.

— Разве ее остановишь?

— Вот теперь порядок. — Полина убрала косметичку. — А иначе мы бы не встретились. Всё решает случай.

— Всё?

— Всё, — уверенно ответила она. — Даже само рождение.

— А куда деть собственную волю? — спросил я, немного волнуясь. — Каждый вправе сам делать свой выбор.

— Миф для дураков. Выбираешь не ты — выбирают тебя. Ты можешь лишь побарахтаться некоторое время, себе во вред. Только мазохисты делают себе больно. А нормальные люди между клещами и кокосовым орехом предпочтут последнее.

Света с мужем уже ушли в зал, а я вдруг подумал, что впервые вижу Полину такой, ведь до этого мы говорили только о пустяках, и мне совсем неизвестно — что у нее внутри? Какие прелестные мысли кроются в ее такой же прелестной голове?

— Так можно оправдать любой шаг, даже самый подлый, — пробормотал я.

— Оставь. Не заводи волынку, — с укором произнесла она. — Будь проще.

Ксения замахала нам рукой, и мы пошли в зал. Погас свет, на экране замелькали кадры из фильма «Преступление и наказание», тот фрагмент, где Тараторкин, то есть Раскольников, засовывает топор в петлю под сюртуком и идет мочить старуху-процентщицу. Вокруг нас раздавались смешки и шуточки.

— Понятно, что сейчас актуальнее газовый пистолет — и можно обойтись без жертв, — сказала Ксения, когда зажгли свет. — Но поговорим мы о другом. Если вы читали Достоевского, в чем я не совсем уверена, то вспомните о том вопросе, который мучил главного героя: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Я понимаю, что вам трудно, да и некогда поднапрячь мозги, но призадумайтесь над этим вопросом. — Ксения вела программу так же, как и держала себя в жизни, — иронично и небрежно. — Если я опрошу вас, кто хочет иметь право, а кто быть дрожащей — как ее? — тварью, то тут все ясно. Все скопятся в одном секторе. А я сделаю иначе. Я спрошу вас: чувствуете ли вы достаточно силы и смелости, чтобы переступить черту, разумеется, без всяких убийств, за которой успех и благополучие, или желаете жить спокойно, мило, тихо, по принципу: не высовывайся? — Ксения оглядела зал.

Ловко она все переворачивает, подумал я. Я с самого начала понял, в каком балагане оказался. И почти все жуют.

— Смотря какая черта! — пискнула одна девушка, и Ксения устремилась к ней.

— Нравственная, крошка, нравственная. Малюсенькая такая черта, за которой совесть начинает бить копытцами. До кого не дошло, приведу пример. Чаши весов. На одной — миллион долларов, на другой — слеза ребенка, о которой так любил рассуждать наш великий писатель. Итак, ваш выбор?

Раздались разные голоса, Ксения только успевала подбегать с микрофоном:

— Ребенок мой или чужой?

— Мне бы и полмиллиона хватило.

— Что значит «слеза ребенка»? Дети все время плачут.

— Возьму миллион, а часть — в детский дом. И все счастливы.

— Сначала дайте, потом скажу!

— Стоп! — остановила Ксения. — Сформулируем иначе: перед вами два пути заработать миллион долларов. Первый путь — долгий, целенаправленный, кропотливый, а второй — быстрый. Надо только пожертвовать кое-чем. Отказаться от своего идеала. Выбирайте, кто за первый — садятся в правый сектор, за второй — в левый. А пока мы попросим спеть нашу горячо любимую Анжелику!

Я усмехнулся. Только утром Ксения крыла ее на чем свет стоит, когда я включил приемник. Пока Анжелика открывала рот под фонограмму и вертелась перед камерой, я шепнул Полине:

— Может, пойдем отсюда?

— А мне интересно, — ответила она. Ну, конечно: бородатый оператор так и наезжал на нее со своей техникой.

В трех секторах оказалось примерно поровну. Ксения стала приставать к каждому: почему он поступает так, а не этак? Лишь наш нейтральный сектор не трогала. Только бросила мимоходом:

— А вам, ребята, что, миллион долларов не нужен?

Дался ей этот миллион. Я бы взял: хоть сразу, хоть в рассрочку, потому что идеал — понятие отвлеченное, дым над головой. Да и у кого он есть в наше время? Я вообще-то хотел бы быть богатым. Но наполовину. Вот так. Чтобы одна половина богатая, а другая — бедная. Для равновесия. А по правде говоря, я уже начинал злиться, что пришел сюда. Ксения сверкала на меня глазами, ей хотелось, чтобы я сказал что-нибудь из того, чем она пичкала меня утром, а я нарочно молчал.

Они все продолжали пилить это бревно, пересаживаясь с места на место, Анжелика в перерывах открывала рот, как рыба в аквариуме, а Ксения подбрасывала все новые задания. Миллион или спасение незнакомого человека? Миллион или лучший друг? Миллион или десять лет в тундре со своим любимым? Язык у нее был хорошо подвешен, и в конце концов она так всех запутала и заговорила, что никто уже ничего не соображал. У всех перед глазами лишь зеленые бумажки плыли. Напоследок она приготовила еще одно испытание.

— Предлагаю вам такую забавную ситуацию. Два варианта. Один: в вашей жизни ничего не меняется, вы живете, как жили, плохо ли, хорошо — не важно, возможно, вы добьетесь успеха, возможно — нет. Другой: вам снова дают этот злосчастный миллион долларов, но вы начинаете новую жизнь, вы как бы рождаетесь заново, может быть, в иной семье, стране, времени. Подумайте хорошенько. Итак, в левый сектор пересядут «новые люди», в правый — «старые».

Пока шло великое переселение народов справа налево, Ксения продолжала говорить:

— Наша страна наконец-то вступает в цивилизованный мир, сбрасывает варварские одежки, и именно от вас, молодого поколения, зависит ее будущее, ее процветание и слава. Именно вы — молодые, красивые, умные, талантливые, способны впитать все то новое, что принесла нам демократия. Я даже завидую вам, друзья. Вам открыты все дороги, вам неведом страх. Что может быть лучше этого? Я вижу, что левый сектор значительно наполняется. Я понимаю вас: каждый хочет начать новую жизнь, да еще с таким стартовым капиталом! Нейтралы, а вы что медлите?

Я посмотрел направо: там сидело всего несколько человек, но и из них вскоре остались лишь три девушки, одна из которых чем-то напоминала мою сестру.

— Ну что, пошли? — спросила Полина. — А то мы тут как два волоска на лысине.

— Пойдем, — согласился я.

Только я почему-то не подумал, что мы можем пойти в разные стороны. Полина села в левый сектор, рядом со Светой, а я — с теми, кого было меньше. Не потому, что я всегда на стороне меньшинства. Просто пусть у меня даже плохая жизнь, странная, неудачная, но я сам в состоянии ее изменить, оставшись собой, со своими близкими и родными. А начать новую — это отрезать от себя даже память о них. Отречься от всего. Ловко придумано. Ай да Ксения, ай да волкодав!..

Левый сектор уже переполнился, и Ксения взмахнула рукой в его сторону:

— Вот оно — новое поколение России! У них будет все новое: мысли, любовь, счастье, сама жизнь. Я приветствую вас, сделавших свой выбор. А для вас исполнит также новую песню наша общая любимица — Анжелика!

Когда эстрадная прелестница закончила свой номер, Ксения приблизилась к нам.

— Ну а вы что нам скажете, друзья? Не скучно вам на одинокой дороге? — Микрофон торчал перед моим носом, и я забрал его. Меня прямо распирало желание врезать по всей этой буффонаде. Но больше всего было обидно за Полину.

— Здорово вы всех дурачите — вот что я скажу! — вырвалось у меня. — Я не умею говорить так же складно, как вы, но неужели эти ослы, там, не видят, что все вокруг — вранье? Тоже мне, «новые люди» нашлись! Зомби африканские. — Я заметил, что радостные возгласы стихли, а Ксения попыталась перехватить у меня микрофон, делая отчаянные знаки оператору. — Никто не против вашего миллиона, но что ж вы его на крючок сажаете? Кто так рыбу ловит? Лучше сразу — динамитом, чтобы все всплыли, особенно мальки. И еще: там сидит одна девушка, которую я люблю. И хочу, чтобы все об этом знали. Полина, ты меня слышишь? — Я повернулся в ту сторону, но Полина, покраснев, смотрела себе на колени, а все остальные, включая Анжелику и музыкантов, остолбенело уставились на меня.

— Ну все, хватит, — сказала Ксения. — Передача закончилась. Мы тебя уже вырубили.

— Благодарю за внимание, — произнес я в микрофон. — Всем — спасибо!

Минут через десять, когда стали уносить аппаратуру и расходиться, сторонясь меня, как чумного, ко мне подошла Ксения. Она уже успокоилась и незлобиво сказала:

— Ты мне всю концовку запорол, паршивец. Убирайся и больше не появляйся на моем горизонте. — Потом, подумав немного и улыбнувшись, добавила: — Ты знаешь кто такой? Пассионарий. Но, боюсь, ты об этом и не догадываешься.

В коридоре я нагнал Полину и ее друзей.

— Позвони мне завтра, — довольно прохладно сказала она. — Мы спешим. Я и не знала, что ты такой… — Она запнулась, подыскивая слово. Наконец нашла: — Несовременный. Это же все игра.

— Ладно, — согласился я. — Игра. И долго будем играть?

Путь из Останкино вел один — к Марье Никитичне. А больше переночевать было и негде. Я надеялся, что там меня все же не разыщут. Кроме того, у Аслана теперь и своих забот хватало, поскольку его соплеменников стали по Москве усиленно чистить и высылать пачками. Но не такой он был человек, чтобы оставить за кем-нибудь долг и кровь. А за деньги наймутся и русские, есть, которые продадут душу хоть Аслану, хоть Клинтону, хоть дьяволу. Будут сапоги лизать, лишь бы платили. Я поднял воротник куртки, замотался шарфом и пошел в сторону улицы Королева. Палатку нашу на всякий случай обогнул: не понравилась припаркованная рядом машина и те, кто сидел в ней. Наконец добрался до дома, влетел на второй этаж и позвонил в дверь. Долго не открывали, но все же проснулись. Леночкин отец оторопело уставился на меня, словно не узнавая. Потом посторонился. Перегаром от него несло, как из винных складов после бомбежки. На кухонном столе лежали остатки пищи, перевернутые бутылки, а его супруга спала на топчане, накрытая тряпьем. Ей ведь, так же как и Ксении, — лет тридцать, подумал я, а выглядела она на все пятьдесят. Да и сам он хорош, будто последняя жертва Чернобыля. Что за бардак они тут развели?

— Где Марья Никитична? — спросил я, осторожно переступая через портвейновую лужу.

Он махнул рукой, сел и налил себе полстакана какой-то дряни.

— Все. Умерла мама, — произнес он и осушил свою дозу. Потом взглянул на меня — глаза у него были красные — и добавил: — Вот так, Алексей. Выпьешь?

Я автоматически опустился на стул: эти его слова меня как обухом ударили. Не мог поверить. Только и спросил:

— Когда?

— В ночь с воскресенья на понедельник.

Позавчера, пронеслось в голове, когда меня резали в общежитии. А в руке уже оказался стакан, и мы выпили, не чокаясь. Пошла смерть гулять по Москве, подумал я. Вошла во вкус после третьего и четвертого октября. Марья Никитична, конечно, не от пули умерла, но причины-то, если покопаться, не так уж далеки. Если бы не было того, что вокруг, не было бы нищеты, страха, злобы, скопления какой-то нависшей над Москвой ненависти — пожила бы подольше. Вот и случилось самое худшее, чего я боялся.

— Когда похороны?

— Какие похороны! — скривился он. — Не знаю, на что гроб-то заказать! Вчера только в морг увезли.

Супруга его зашевелилась под тряпьем и что-то пробормотала, а меня теперь волновало только одно: Леночка. Как она и что с ней будет?

Словно угадав мои мысли, он произнес:

— Лена ее утром обнаружила и плач подняла, соседи сбежались. Потом уж мне позвонили. Ну, врача вызвали, чтобы, это, зафиксировать смерть… то, сё… У тебя денег нет?

— Нет, — покачал я головой. — Но я постараюсь достать. А можно у вас сегодня переночевать? В последний раз.

— Ночуй, — согласился он. — Мама к тебе хорошо относилась. А я тебя вот о чем попрошу. Забери ты завтра с утра Лену куда-нибудь на весь день, пока мы тут всей этой бумажной волокитой займемся. Да и ей лучше, не сидеть одной дома.

— Конечно, — сказал я. Честно говоря, мне его даже стало жаль: хоть что-то человеческое в нем появилось. Видно, смерть лучше всего отрезвляет.

— Как ты думаешь, удастся у Ельцина с Гайдаром деньги на похороны свинтить?

— Вряд ли, — пожал я плечами. Им, насколько я стал понимать, теперь только хоронить и хоронить. Пока не станет из России одно большое кладбище.

Мы еще посидели некоторое время, но пить я не стал — не лезла эта гадость в горло. А он снова приложился, пока не поплыл.

— Одну квартиру, пожалуй, продам, — сказал он вслух. — На хрена мне две? Накуплю акций, буду жить на проценты.

Валяй, подумал я, таких там только и ждут. Сможешь потом этими акциями сортир обклеить. Но советовать ничего не стал. Если все, даже такие, как он, помешались на дивидендах, будто голодные от запаха индейки из ресторана, то это не мой медицинский профиль. Как можно из ничего построить что-то? Никто же не хочет работать, лишь на проценты жить. Потом я пошел в комнату, добрался в темноте до своей раскладушки за комодом и лег.

И тут раздался вдруг Леночкин голос с дивана — он словно струна прозвучал в тишине:

— Я не сплю, Алеша.

— А ты спи. — Я приподнялся на раскладушке. — Тебе сейчас лучше уснуть. Ты не плакала? — Мне показалось, что ее голос дрожит.

— Нет. Раньше. Не теперь. Почему это случилось?

Но я и сам не знал, почему люди умирают, это никогда не укладывается в голове, каким бы ни был умным. Одно дело — представить смерть, и совсем другое — взглянуть на нее.

— Это глупая и подлая неизбежность, Лена, — произнес я.

— И мы с бабушкой больше никогда не увидимся?

— Люди встречаются после смерти. Непременно. И больше не расстаются. Там, где они нас ждут, нет печали и горя, только радость.

— Тогда я тоже хочу умереть.

— Бабушка тебя бы отшлепала за такие слова. Ты не волнуйся, она будет тебя ждать столько, сколько нужно. Это для нас время то летит, то тянется, как резинка. А у нее сейчас — вечность. Нам даже и не понять, что это за штука такая. Ты, главное, вспоминай ее почаще, и все будет хорошо. И не грусти. Ей приятнее, если ты не будешь плакать. Ты должна вырасти умной, доброй и красивой, наперекор всему, — как хотелось бы бабуле. И ты вырастешь такой, я знаю. Потому что если уж наше поколение такое лживое и дурное, то хоть из вашего какие-нибудь ростки пробьются. Иначе зачем вообще жить? — Я говорил и сам не представлял — откуда берутся слова? — А завтра утром, когда проснемся, пойдем с тобой куда-нибудь гулять. Хочешь, двинем в зоопарк? К слонам и змеям.

— Зоопарк закрыт. Мне страшно, Алеша.

— Ты не бойся, я рядом.

— Ты не оставляй меня.

— Обещаю, — сказал я. — А теперь спи. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — вздохнула она. И я еще долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к уличным звукам, которые напоминали крадущихся людей и зверей.

Утром мы только попили с Леной чаю и сразу уехали, не дожидаясь, когда проснутся, а вернее — очнутся, родители. Я хотел заехать в училище, чтобы перехватить у кого-нибудь из ребят наличные, а уж с деньгами мы бы развернулись. Но в само здание я на всякий случаи заходить не стал, а Леночку вообще оставил около метро на скамейке, купив ей мороженое и строго-настрого наказав ни с кем из взрослых не разговаривать. Она лишь вздохнула. Издали я посмотрел: вид у нее был довольно грустный и беззащитный. Сидит маленькая девочка в оранжевой курточке, белокурая, с брикетиком мороженого в руке, а мимо снуют огромные дяди и тети, и нет им до нее никакого дела. Да им и до себя уже дела нет, так мне кажется. Мне повезло, я углядел Димыча и свистнул ему.

— Тебя ищут, — коротко сказал он и дал все, что было, — тысяч десять. — А где ты сейчас обитаешь?

Мне этот вопрос не понравился, и я не стал отвечать. Не хотелось никому доверять. Впрочем, все равно не было у меня никакой обители.

— Ты подожди здесь, — сказал Димыч. — Я на этаж сбегаю, еще займу кое у кого.

— Валяй, — согласился я.

Но пока он бегал, я настрелял тысяч пятнадцать и решил, что хватит. А потом перешел на другое место, за изгородь, откуда меня не было видно. И вовремя. Вместо Димыча выскочили трое парней, из аслановской охраны, и начали рыскать вокруг. Я быстро повернулся и пошел к метро. Не знаю, может быть, это была случайность. А если нет?

Лена сидела там, где я ее оставил, уже управившись с мороженым.

— Вставайте, княжна, нас ждут великие дела! — сказал я.

Прежде всего мы зашли в кафе и нормально позавтракали. Яичницей, сосисками и кофе с булочками. Потом подумали, посовещались, немного поспорили (я предлагал Парк культуры, а Лена — кино), бросили жребий и отправились смотреть какую-то американскую комедию в «Ударник». Довольно дурную, где трое студентов ухаживали за тремя девушками, всю дорогу падая, поскальзываясь, сваливаясь с крыш и так далее. Ничего смешного. Одна из девушек напоминала Полину, и мне стало немного грустно.

— Тебе нравится вон та, в красном купальнике? — шепнул я.

— Клинический случай, — ответила Лена. — У нее пудра вместо мозгов.

— А внешность?

— Ничего особенного. Ноги худые, а коленки в разные стороны.

— Это у тебя они в разные стороны, — обиделся я. — Тоже мне, специалист нашелся. А твоя Анжелика — что, лучше? Кукла фарфоровая.

— В сто раз лучше.

На нас зашикали, и мы замолчали, оставшись каждый при своем мнении. Да, у молодежи свои вкусы, подумал я. Я казался себе умудренным опытом, прожившим долгую и бурную жизнь. Не хватало только седой шевелюры, трости с набалдашником и чтобы у выхода из кинотеатра ждал «линкольн» с шофером в ливрее. Мы бы сели в эту машину и поехали в загородный дом, где бы уже горел камин. А почему не в Тверь? Было бы неплохо. Именно в Тверь. Москва давно перестала быть русской святыней. Сначала ее заполонили комиссары в пыльных шлемах, потом лимитчики со всех концов, а дальше пошли кавказцы. А в Твери мы, Барташовы, как жили с семнадцатого века, так и живем. Даже главная улица в Москве и то названа Тверской. Нет, надо с этим городом что-то делать, какую-то дезинфекцию.

Фильм закончился, «линкольн» у выхода нас не ждал, и мы сели в троллейбус. А вышли около Парка культуры. Сначала мы сходили на выставку одного французского художника, который рисовал не картины, а создавал какие-то конструкции из сломанных колес, гусениц, кастрюль, часов, и все это вертелось, дергалось, светилось, — и Леночка была в полном восторге, а я отнесся скептически. Мне такие замысловатые вещи, когда стараются левой ногой почесать за ухом, не слишком по душе. Зачем выпендриваться, нагромождать утильсырье и посмеиваться над охающими и ахающими простаками? Мне кажется, настоящее искусство должно не подавлять и пугать, как плохая погода с дождем, а чтобы хотелось выйти на улицу без зонтика. Хотя, не спорю, кому-то нравится и сплошной ливень.

Пообедали мы в Парке, потом постреляли в тире, и Лена меня опередила на несколько очков, покормили уток в пруду. Мы старались не говорить о Марье Никитичне, но все равно она была где-то рядом. Мы оба словно чувствовали ее присутствие. И если она действительно видела нас, то, наверное, осталась довольна. Я всегда был младшим в семье, а теперь вдруг сам почувствовал себя старшим братом.

— Лена, а ты хотела бы уехать со мной в другой город? — неожиданно спросил я.

— Насовсем?

— Может быть, насовсем.

— А родители?

— Будешь навещать их, когда захочешь.

— Хочу, — сказала она. — Когда собираться?

— Подожди. — Я улыбнулся. — Сначала мне нужно в Москве одно дело закончить.

— Тогда заканчивай скорей.

— Постараюсь. — И мне показалось, что все наконец стало ясным.

Мы еще побродили по Парку, разметая ногами желтую листву, съездили в Лужники и побывали на Воробьевых горах, наблюдая, как гаснет город вместе с уходящим навсегда днем. Я несколько раз звонил Полине, но Людмила Александровна отвечала, что ее нет дома. Потом мы вернулись в Останкино. Родители ее были настолько пьяны, что я даже побоялся оставлять Лену вместе с ними. Полное отсутствие гласных в речи.

— Пкпатля ншел на квртру, — сообщил отец. — Хрший члвк. Грзин. Дал авнс.

— А Леночку вы куда денете? — спросил я. Так и хотелось дать ему по морде.

— Прстроим. В сворвское учлще, — попытался он пошутить.

Лена, покраснев, ушла в ванную и заперлась там.

— Вот только попробуйте ее обидеть, — сказал я, показывая кулак. — Вам тогда не покупатель, а продавец мозгов понадобится.

— Есть, кмндир! — Он хотел отдать честь, но потерял равновесие и свалился в коридоре.

Я посмотрел на барахтающееся тело и захлопнул дверь. Пора было торопиться на «Домодедовскую».

Толстяк в черной шляпе и Петр Степанович поджидали меня около машины. В ней сидели еще двое.

— Контракт подготовили? — спросил я.

Толстяк ухмыльнулся:

— Получишь ты свой миллион, получишь. Если выиграешь. А проиграешь — триста тысяч. Ты, главное, в штаны не наложи со страха.

— А у вас шляпа давно с головы не слетала?

— Ишь ты, какой ежик! Молодец, злой. Разогревать не надо.

— Ты почему на лекции не ходишь? — спросил Петр Степанович.

— Зачем ему учиться? — вмешался толстяк. — Он у нас чемпионом будет. Ну, поехали, поехали…

Машина свернула на Ореховый бульвар, в сторону Бирюлева, и те двое всю дорогу угрюмо молчали. Зато толстяк распинался почем зря. А Петр Степанович вполголоса давал мне советы. Он, видно, не впервые участвовал в таком мероприятии. Минут через пятнадцать мы подъехали к ярко освещенному, зарешеченному прямоугольному зданию, вокруг которого стояло много иномарок. В некоторых дремали шоферы. Мы прошли в подъезд мимо охраны в камуфляже, свернули налево по коридору и оказались в небольшом спортивном зале. В углу был накрыт стол с закусками и кипел самовар.

— Здесь можно отдохнуть и размяться, — сказал толстяк. — Форма в шкафчике. Сейчас остальные подтянутся. Можете не торопиться: смотрины через час. Пойдем, Петр, поболтаем.

Они куда-то ушли, а мы начали выбирать себе форму. Эти двое, значит, тоже бойцы, подумал я. Были они постарше меня и тяжелее. Что-то не хотелось никому из нас разговаривать, так мы всю дорогу и молчали. Я выбрал себе малиновые штаны по росту и синюю майку, а разминаться не стал. Подсел к столу и решил перекусить. Больше всего меня беспокоило, чтобы никто бинты не увидел, когда я начну переодеваться. Могут потом нарочно по животу бить. А так эти порезы меня не особенно волновали. Ну разойдутся, еще немного дурной крови выйдет, как Ксения говорит. Да им там только и нужно — на кровь поглядеть.

Скоро толстяк привел еще пятерых.

— Ну все, — сказал он. — Четыре пары. Больше и не нужно. Водочки никто не желает?

Таких не нашлось, и он отплыл, воняя духами.

Один из новеньких, сухощавый парень лет двадцати, сказал:

— Ребята, давайте договоримся: не калечить и фейс не портить.

Другой, стриженный под уголовника, хмуро произнес:

— Конечно, но глазунью обещаю.

Он быстро переоделся во все зеленое и набросился на боксерскую грушу с такой яростью, словно полгода лежал без движения. Запугивал. Остальные тоже стали нехотя разминаться. Лишь мы с сухощавым сидели в сторонке. Я уже натянул под шумок майку и теперь делал вид, что изучаю оставшийся с допотопных времен лозунг на стене: «Народ и партия — едины!» А может быть, нарочно оставили: чего краску переводить, какая партия к власти ни приди — лозунг у всех один. Сухощавый облачился в желтые штаны и посмотрел на меня.

— Вообще-то я чемпион Ростова по каратэ, — с вызовом сказал он. Видно, нервничал.

— Ну и что? — спросил я. — А я из Шао-Линя.

В зал влетел толстяк.

— Пошли! — скомандовал он. — Парад-алле!

И мы гуськом направились за ним по коридору — все в разноцветных штанах и майках, словно клоуны. В вестибюле к нам присоединились девушки в бикини с нашими номерами на дощечках. Мой номер оказался седьмым, а несла его крашеная блондинка с плутоватыми глазками.

— Желаю удачи, — шепнула она мне.

— И тебе тоже, — ответил я.

Пройдя через парадные двери, мы вышли в большой зал, в центре которого размещался ринг, а по стенам стояли столики с многочисленной публикой. В конце зала играли музыканты. Ярко горели люстры, и тихо сновали расторопные официанты. Я пролез под канатами и встал рядом с блондинкой. Толстяк через мегафон стал представлять каждого из нас, меля несусветную чушь. Имен он не называл, только прозвища, после которых зал заходился от восторга. Но больше всех визжали женщины. Меня он окрестил Малышом Джеком, сухощавого — Смертельной Коброй, а стриженого — Кувалдой Бобом. И остальных соответственно. Пока мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, как лошади на манеже, зал оценивающе разглядывал нас. А я смотрел на них и думал: хорошо, что меня не видят сейчас ни Полина, ни родные, ни Леночка. Хотя Полине, глядишь, и понравилось бы. Потом прошла жеребьевка. Мне выпало выходить в третьей паре — с Кувалдой Бобом. Затем толстяк развернул нас и повел назад. Римляне должны были утолить жажду и сделать ставки. Как я прикинул, мой выход был часа через три, и я решил прилечь на маты и вздремнуть. Но когда мы входили в наш зал, стриженый нарочно согнул в локте руку, толкнув меня в живот, а я запнулся и чуть не упал.

— Извини, малец, — сказал стриженый, посверкивая глазами.

Я пожал плечами и пошел к столику. Там уже сидел Петр Степанович и прихлебывал чай. Он все видел.

— Не заводись, — тихо сказал он. — Специально злит, чтобы ты нервничал.

— Не пойму, вам-то какой со всего этого навар? — спросил я.

— А я проценты получу. С твоей суммы.

— И много?

— Десять.

— Тогда разбудите меня, когда начнется дележ.

Первый бой я проспал, да нам и не полагалось смотреть. Ребята вернулись весьма потрепанные: у одного нос висел как-то набок, а у другого ухо в блин превратилось. Но ничего, оба были довольны. Победил тот, с блином, а второй, значит, остался с носом. А на следующий бои ушли сухощавый и один из угрюмых, что с нами в машине ехал.

Петр Степанович пощупал мой пульс.

— Хоть в космос запускай, — сказал он. — Ты со своим партнером не церемонься. Он любит исподтишка бить. А потом добивать.

Я взглянул на стриженого. Кувалда Боб сидел на стуле, скрестив могучие руки и впадая в транс. Словно почувствовав мой взгляд, он открыл глаза и прищурился. Затем провел ладонью по горлу, дескать, кранты, и зло усмехнулся. Ладно, подумал я, скорчив в ответ улыбку, не дергайся.

Второй бой закончился раньше времени. Кобру принесли на полотенцах и положили на маты. Он постанывал и держался за живот. А когда плевал, то слюна шла с темной кровью. Весь пол около него оказался заплеванным этими сгустками. Его противник подошел к нему и виновато потоптался.

— Сейчас врачи приедут, отвезут в больницу, — сказал толстяк, брезгливо переступая через кровь. — А ваш выход задерживается минут на сорок.

Кувалда потянулся, хрустнув суставами. Он встал, чтобы размяться, а проходя мимо меня, шепнул:

— То же самое будет с тобой, щенок.

— Угомонись, — ответил я. Вот ведь достал. Насмотрелся, наверное, фильмов про американских боксеров.

Сухощавый все сплевывал на пол и стонал, потом пришел какой-то человек и сделал ему укол в руку. И только около трех часов прибежал толстяк и махнул нам рукой:

— Пошли!

Когда мы стояли на ринге, уже готовые к бою, вокруг нас прыгали и извивались девушки, демонстрируя свои прелести, а зал одобрительно гудел. Все они — молодые и старые, в костюмах и платьях от лучших модельеров, в золоте и бриллиантах — жрали и пили и науськивали нас:

— Малыш, сделай ему бо-бо!

— Кувалда, не церемонься с красавчиком!

— Раскрои ему череп!

— Лягни в пах!

— Бей в глаз, чтобы шкурку не попортить!

Судья в белой манишке свел нас и отступил в сторону. Раздался гонг. Я стоял в правильной стойке, равномерно распределив вес тела, готовый блокировать любой удар рукой или ногой, но когда он ринулся на меня, даже я не ожидал такого бешеного натиска. Видно, он решил «сделать» меня в первом же раунде. Удары сыпались со страшной скоростью, я успевал только защищаться и отступать, закрывая перчатками лицо, а локтями — живот, пока он не прижал меня к канатам. Там я нырнул под его руку и оказался за его спиной, отбежав к центру. Зал взвизгивал от восторга. Кувалда развернулся и снова бросился на меня. Я уже сообразил, что он больше орудует своими клешнями, чем копытами, и намотал себе на ус. Но в скорости он меня явно опережал, и если бы он еще не молотил наобум, я бы, наверное, уже лежал на полу. Правда, несколько скользящих ударов все равно пропустил. Попробуйте остановить ветряную мельницу! Так весь первый раунд я и пробегал от него по всему рингу.

Второй раунд мало чем отличался от первого, прыти у Кувалды не поубавилось, а из зала стали доноситься возгласы:

— Малыш, хватит бегать кругами! Стой смирно, пока тебе не врежут!

— Уложи его, Кувалда, на пол!

— Эй, ты, трус! Начинай драться!

Я не обращал на это внимания. Главное было — как следует погонять его. А он уже стал потеть. Видно, Кувалда сам сообразил, чего я добиваюсь, и сменил тактику. Видя, что я ничем не угрожаю ему, он стал делать резкие, короткие выпады, стараясь достать боковыми или круговыми ударами ногами. А потом и вовсе остановился, опустив руки, как бы подзывая меня к себе. В зале засвистели и затопали.

— Вас обоих дисквалифицируют! — крикнул толстяк из-за ринга.

Тогда мы опять схлестнулись, и он сумел-таки провести удар сбоку под нижнее ребро. Я сразу почувствовал, что пошла кровь, а он продолжал меня теснить, метя в основном в жизненные центры — в висок, в горло, в солнечное сплетение. Все же он был больше боксером, чем каратистом, потому что удары в прыжке у него удавались хуже, за исключением, пожалуй, кругового подошвой с поворотом. Этим он мне и залепил в брюшную полость. Я только охнул, и прозвучал гонг.

— Ну как ты? — спросил Петруха в перерыве, вытирая мне полотенцем лицо. — Не кисло?

— Нормально, — ответил я. Но под бинтами у меня уже намокло — я почувствовал.

Третий и четвертый раунды прошли с преимуществом Кувалды. Я берег живот, а он словно догадывался об этом и старался попасть в самое уязвимое место. Это было моей ошибкой, потому что я стал открываться, и он доставал меня и в голову, и в корпус. Перед пятым раундом Петруха спросил:

— Ты чего все за живот держишься, словно беременный? Смотри, налетишь на кулак.

А я и сам уже понял, что при таком заходе проиграю. Будь Кувалда чуть поточнее — я бы давно дрыгал на полу ногами. Поэтому, когда он рванул мне навстречу, я больше не стал отсиживаться, а так же заработал руками и ногами, как пропеллер. Мы оба налетали друг на друга, словно пауки в банке, а публика заходилась в экстазе. Тут уже и я потерял хладнокровие, не чувствуя ни боли, ни цели, лупил по чему ни попадя. Зрелище, наверное, было еще то. Вот почему они все орали вокруг и швыряли на ринг, что под руку подвернется. Перерыв даже пришлось немного продлить, чтобы площадку очистить. Но это было кстати: и я, и Кувалда измотались настолько, что хоть выжимай.

— Долго ты так не продержишься, — сказал Петруха. — Я ведь знаю, что тебя порезали в общаге, приятель твой рассказал. Намокли, поди, бинты? Мой тебе совет: ложись под удар, и дело с концом. Себя побереги.

— Тогда какого черта?.. — выругался я. — А вы, должно быть, заранее на Кувалду ставили?

Петр Степанович только усмехнулся. Вот тоже сволочь. Они, значит, все продумали.

— Все равно тебе не выиграть, — сказал Петруха.

— Посмотрим.

Я вдруг понял, почему Кувалда мне сразу стал в живот метить, видно, успели ему шепнуть. Но мне это лишь злости прибавило. Кувалда, наверное, даже не ожидал, что я наброшусь на него с такой яростью. Я загнал его в угол и месил, как тесто, пока он не свалился на колени, а судья не оттащил меня в центр. Потом Кувалда поднялся, и мы продолжали. Он здорово удар держал, как груша. Но все равно шестой раунд остался за мной.

В седьмом я стал его дожимать, потому что он уже плыл, и мне только оставалось нащупать лазейку, окошечко. Блоки его летели, и получалось, что он сам себя хлещет, а публике это страшно нравилось. Теперь они кричали:

— Малыш! Малыш! Добей его, гадину!..

Сейчас, мысленно сказал я, потерпите немного. И тут он ударил меня коленом в пах. Боль была адская, я сразу согнулся и получил снизу в челюсть. Все завертелось, и я уже лежал на полу, а судья наклонялся надо мной. Вот и уплыл твой миллион, подумал я. Черта с два! Я все же сумел подняться, хотя голова шумела, а в низу живота пульсировала боль, и отступал под хлесткими ударами к канатам, пока не раздался спасительный гонг.

— Ну? — спросил Петруха. — Заканчиваем?

— Хрен вам, а не белая булка, — пробормотал я спекшимися губами. — Вы что — не видели, куда он меня коленом двинул? А судья идиот? Это же не бой, а драка.

— А ты как думал? — произнес он.

В восьмом раунде я снова ушел в глухую защиту, ждал, когда уймется боль и восстановятся силы. А Кувалда, по заявкам зрителей, пытался раздавить новую гадину, то есть меня. Но это у него плохо получалось, потому что он и сам уже выдохся. Но по очкам преимущество было на его стороне. Ему оставалось лишь дотянуть в таком темпе до конца, и все, победа обеспечена. Наверное, так он и решил.

А я сделал свою ставку на девятый раунд. Мы оба уже не прыгали — сил не было, только кружили вокруг друг друга, делая выпады и отмахиваясь, а я все ждал, когда Кувалда раскроется. И наконец дождался. Находясь от него на некотором расстоянии сбоку, я сделал скачок вперед, а затем сильный прыжок вверх и резко выбросил обе ноги в его сторону — так, что пятки угодили ему прямо в лоб. Я постарался вложить всю свою силу и энергию в этот удар: знал, что другого случая не представится. Голова его запрокинулась, и он отлетел к канатам, падая навзничь. Все, больше он не поднялся, только ворочался на полу, пытаясь оторвать туловище, а в зале стоял вой. Они снова начали швырять на ринг что попало, и я побоялся, как бы не угодили в голову какой-нибудь тарелкой. Через некоторое время ко мне подошел судья и поднял мою руку, объявляя победу. Шоу-девушки выскочили на ринг, задирая под музыку ноги. А я был словно в тумане — настолько оглушен и измочален.

— Я говорила, что ты выиграешь! — крикнула мне крашеная блондинка, носившая мой номер. — Я приду за тобой, не уходи.

— Молодец, поздравляю! — сказал мне и Петр Степанович, когда я шел по коридору.

Я покосился на его протянутую ладонь, но пожимать не стал. Больше всего мне сейчас хотелось растянуться на матах и не шевелиться. Так я и сделал, когда вошел в нашу комнату. Заметил только, что сухощавого уже увезли, а пол вытерли. Вслед за мной приковылял Кувалда, но я уже не обращал на него никакого внимания.

Я пролежал так минут двадцать. Затем открыл глаза и увидел толстяка с Петром Степановичем за столом.

— Давайте, — сказал я им.

Толстяк перегнулся и бросил мне на грудь целлофановый пакет.

— Здесь шестьсот пятьдесят тысяч, — сказал он. — Расписки не надо.

Я взял пакет двумя пальцами и швырнул обратно.

— Речь шла о миллионе.

— Правильно, — согласился он. — В зависимости от величины ставок. А они были маленькие. Минус комиссионные. Так что бери и не шурши. — И он снова перебросил мне пакет.

— Кроме того, — вставил Петр Степанович, — ты нарушил правила.

— Это как же? — спросил я.

— Перебинтовал живот, чтобы уменьшить силу ударов. А это запрещено. Тебя можно вообще дисквалифицировать.

— Ловко чешете. — На этот раз я метнул пакет в его сторону. — Отсчитайте свои десять процентов.

— Уже сделал. — И пакет вновь оказался на моей груди.

Больше я не стал играть в этот бейсбол. Черт с ними! Я положил деньги под голову и решил вздремнуть, пока не откроется метро.

Часа через два меня растолкала крашеная блондинка. Она была уже одета, с сумочкой через плечо. А по возрасту не старше меня.

— Малыш, — сказала она, — хочешь, поедем ко мне?

Я подумал и кивнул. Все равно деваться было некуда. Около подъезда толстяк в шляпе провожал разъезжающиеся иномарки.

— A-а, герой! — заметил он меня. — Через неделю еще матч. Примешь участие? Ты понравился.

— Сейчас я понравлюсь еще больше. — Я подошел к нему и обеими руками надвинул шляпу по самые уши, так, что даже его бульканья не стало слышно.

Когда мы приехали к ней на Разгуляй и отпустили тачку, она сказала:

— Если хочешь со мной переспать, предупреждаю сразу: пятьдесят долларов или по курсу.

— Я хочу просто поспать, — ответил я.

Она истолковала мои слова по-своему.

— Бедняжка. Я же видела, как он тебя саданул коленом. Очень болит?

— Подойди сзади к лошади со свечкой и сунь ей в хвост, тогда узнаешь.

— А может, попробуем? Даже интересно.

— Слушай, — попросил я. — Я тебе заплачу пятьдесят тысяч, только дай мне выспаться и отдохнуть. А завтра утром я уйду. Устраивает?

— Вполне, — согласилась она, беря деньги.

— А теперь тащи бинты и все остальное, мне надо повязку сменить.

Мне требовались не только бинты, но и время, чтобы подумать. С завтрашнего дня долг начнет увеличиваться вдвое, хотя это уже и не играет особой роли: Аслан и так разыскивает меня, чтобы рассчитаться за Тимура. Но если бы я отдал сегодня миллион, еще можно было бы как-то договориться. А как? Подставить голову? Вообще я чувствовал себя погано. И внутри, и снаружи. Что же мне теперь, все время бегать и прятаться? А Полина? А Леночка? Я закурил сигарету, а руки дрожали. И все напасти повисли передо мной в табачном дыму, не растворяясь в воздухе. Я снял рубашку и стал отдирать набухшие от крови бинты.

— А я тебе еще примочки приготовила, — сказала блондинка, заходя в ванную. — Ой! — Это она кровавое месиво увидела. А примочки оказались кстати: рожа моя стала распухать.

— Все в порядке, не пугайся, — сказал я. — Уже не болит. Ты вообще чем занимаешься?

— Я — по вызову. Читал, наверное, объявления в «Московском сексомольце»?

— Я читать не умею.

— А ты забавный. — Она потрепала меня по волосам, прислонившись бедром к плечу. — Симпатичный. Как ты этого отделал! Здорово.

— Пожалуй, это он меня отделал.

— Брось, заживет.

— Как на бродячей собаке.

— А тебе правда жить негде? — Она прижалась ко мне сильнее, а я продолжал разматывать бинты.

— У меня дом в Чикаго.

— Я бы тебя пустила на дольше, но ко мне приходят, сам понимаешь. Это сегодня я выходная. Кроме того, живет тут один… телохранитель. — Она вздохнула. — Но ты бы с ним справился.

— Вот уж не надо. — Я немного отодвинулся. В сутенеры меня еще не вербовали.

— Жаль. Мы бы подошли друг другу.

— Ты так думаешь? Слушай, а почему ты вообще этим занимаешься? — спросил я вдруг. — Молодая, красивая…

— Вот если бы была старая и безобразная — тогда бы занималась чем-то другим.

— Тоже верно. А мечтаешь, наверное, в турецкий бордель попасть?

— Зачем ты так? — Она, кажется, обиделась. — Если я хочу жить, как все нормальные люди.

— А нормальные живут так?

— Выгляни на улицу и увидишь. Все торгуют и продают. Или думают об этом. У всякого свой товар.

— Извини. Я не подумал. Значит, один я ненормальный. Потому что больше не хочу так жить.

— Сделать тебе кофе?

— Покрепче. — Я уже закончил перевязку и натянул рубашку. — А я пока позвоню.

Но в квартире Полины мне сказали, что ее нет. Что она уехала. Что Валерий Борисович повез ее на своей машине в университет. «А кто такой Валерий Борисович?» — довольно глупо спросил я. «Ее жених, — ответили мне вежливо. — Он вчера вернулся из Женевы». Я положил трубку и взглянул в зеркало. На меня смотрела весьма мрачная личность со сжатыми губами и кровоподтеками. Что-то во мне изменилось — я даже перестал себя узнавать. Дело не в синяках, во взгляде. Я попробовал улыбнуться, а почему-то не получилось. Только скривился. Ладно, подумал, все это потому, что еще не взошла моя утренняя звезда. Выпив кофе, я спросил:

— Как тебя хоть величают?

— Оля, — ответила она. — А твоего имени не надо. Я буду звать тебя Малышом. Как там.

Я пожал плечами и пошел в одну из комнат, где она приготовила мне постель. Я уже забрался под одеяло, когда Ольга, стоя на пороге, спросила:

— Ты уверен, что тебе больше ничего не нужно?

— Только одно: закрыть дверь с той стороны.

Проспал я до вечера. Сон всегда лечит меня. А очнулся от шума за стенкой и каких-то криков. Господи, подумал я, и здесь то же самое, всюду жизнь. Потом дотянулся до телефона и набрал номер Полины. Мне ответили, что она занята. Что она ужинает с Валерием Борисовичем. «Передайте, что звонит Алексей», — попросил я. Через пару минут мне сказали, что она никак не может сейчас подойти. Тогда я оделся и пошел на шум, который стал приобретать угрожающие размеры. Оказывается, это явился Ольгин телохранитель, рыжий малый лет тридцати, с золотыми коронками. Они пили вино и ссорились.

— Я тебя убью! — говорил он Ольге. — Башку оторву, сука!

— Как же, видали таких, пидер! — отвечала Ольга.

Телохранитель взглянул на меня и мимоходом сказал:

— Ты заплатил, значит, все в порядке. Будь как дома. Это наши дела.

Я сел в кресло и плеснул себе в стакан из бутылки. Спорили они из-за какой-то машины, которую намеревались продать. Я слушал-слушал, а потом громко зевнул.

— А не проще ее распилить? — предложил я.

Они как-то сразу успокоились, заметив наконец что не одни. Но длилось это недолго. Мы полюбезничали между собой минут десять. Затем они снова завелись с пол-оборота, на сей раз из-за долларов, которые кто-то утянул у другого. Телохранитель даже перегнулся через стол и влепил Ольге пощечину. Она взвизгнула и метнула в него бокал. Мне это стало надоедать.

Когда они немного остыли и сели по разные стороны, я сказал:

— Видишь ли, Оля. Утром ты мне намекнула, что я мог бы стать чьим-нибудь сутенером. Но ты не подумала о том, что со временем я превращусь в точную его копию? — Я ткнул пальцем в сторону телохранителя. — Понимаешь? Выбирая путь, ты идешь к какой-то цели. Но цель соответствует дороге, по которой идешь. Получается замкнутый круг, а свернуть уже невозможно. Понимаешь? Я лично только сейчас это понял.

— Что ты мелешь? — грубо спросил телохранитель.

— Усохни. Не для тебя слова. Ты хочешь жить как нормальные люди, и все этого хотят. Но с условием, если нормален мир. А если он перевернут с ног на голову? Тогда надо тоже перевернуться и ходить на руках. Вот все и корежатся, стараются научиться. Но, по-моему, не стоит гнаться за всеми, надо передвигаться нормально, по-божески.

— Пусть он уйдет, — сказал телохранитель. — Надоел.

— Я еще не закончил. Я подам знак, когда надо хлопать. Так что выбирай, Оля. И вспомни, где у нас любят ходить на руках. Видимо, в зоопарке. Дяденька не оттуда?

— Пошел вон, — произнес телохранитель с угрозой. — Сейчас я тебя замочу.

— Погасни. У тебя из подмышек воняет, как у любого труса. Никого ты не убьешь. Ты привык только с женщинами базарить.

Телохранитель вдруг вскочил из-за стола и схватил с подноса кухонный нож. Стул за ним опрокинулся, а Ольга взвизгнула. Я тоже поднялся и взял в каждую руку по вилке.

— У тебя будет на семь дырок больше, — предупредил я.

Он стоял в угрожающей позе, посверкивая ножом, но, видно, и сам не знал, что с ним делать.

— Ну, подходи! — выкрикнул он.

— Иду, — сказал я и пошел на него. Мне почему-то было все равно, что произойдет дальше.

А телохранитель стал пятиться к двери. Потом он юркнул в коридор и крикнул оттуда:

— Погоди, мы тебя у подъезда подкараулим! Живым ты отсюда не выйдешь!

— Давай, давай, — согласился я. — Много уже вас, таких охотников. В очередь становитесь.

Входная дверь хлопнула, а я вернулся в кресло. Ольга сидела бледная и напуганная. Я налил себе и ей вина, и мы выпили.

— Что ты наделал? — сказала она. — Теперь он меня изобьет. Не завтра, так послезавтра.

— Я хотел как лучше.

— А получилось хуже.

— Так всегда бывает.

— Я не знала, что от тебя столько неприятностей, Малыш.

— Наверное, таким уж уродился.

Затем она вышла в коридор и вскоре вернулась.

— Я заперла дверь на засов, чтобы он не ворвался. У него есть ключи.

— Да он сюда носа не покажет, — сказал я. — Ты могла бы открыть ее настежь.

Она подошла ближе и наклонилась ко мне.

— Поцелуй меня. Если тебе не противно, — попросила она.

Я потрогал рукой ее волосы, лицо. У нее была нежная кожа и чуть приоткрытые губы. Потом я прикоснулся к ним, и ей стало ясно.

— Я все понимаю, — произнесла она. — Но запомни: когда у тебя будет желание, одна моя ночь всегда останется за мной.

Мы улыбнулись друг другу.

— Буду иметь это в виду, — ответил я.

Утром я уехал, так и не дождавшись, когда Ольга проснется. Путаны не поднимаются с восходом солнца. Я написал ей короткую записку с пожеланием удачи, прилепил ее к зеркалу при помощи губной помады и ушел. У подъезда меня конечно же никто не поджидал. Прежде всего я поехал в «Макдональдс» и позавтракал. Послонялся по улицам, разглядывая витрины и прохожих, купил несколько лотерейных билетов, за которые обещали мгновенный выигрыш до трех миллионов долларов, но они оказались так же пусты, как и все вокруг. Я подумал: а не пойти ли мне сейчас самому к Аслану и будь что будет? Может быть, в этом какая-то высшая справедливость — в том, что мой брат Николай, отстреливающийся на стыке двух кавказских народов, убил родственника Аслана, а тот теперь подстрелит меня. Око за око. Но ноги сами понесли меня на Моховую, к университету, где училась Полина. Я разыскал ее факультет журналистики, потом нашел курс, влившись в толпу студентов и спрашивая: не видел ли кто Черногорову? Видели, отвечали, но кто в библиотеке, кто на семинаре, кто у декана. Тут мне навстречу попалась ее подруга Света, и я обрадовался.

— Где-то здесь, — сказала она. — А зачем тебе?

— Так.

— Я тебя вижу во второй раз, а синяков все больше и больше. В следующую встречу тебя будет невозможно узнать.

— Падаю часто. Ноги не держат. А что Полина?

— Полина цветет. Ты знаешь, что у нее есть жених? — Света внимательно посмотрела на меня.

— Конечно.

— Сделай вывод.

— Какой? — Нас совсем затолкали в узком коридоре.

— Не мешай.

— Ты уверена, что именно я мешаю?

— Я ее, наверное, подольше знаю, чем ты, — сказала Света. — Это блажь. Сам посуди: кто он и кто ты? Зачем ей упускать свой шанс? Подумай хоть о ее счастье, если так любишь.

— Света, тебе никогда не говорили, что ты страшно умная? — спросил я, когда отзвенел звонок. Он дребезжал минут пять, а я уж думал — до конца жизни. — Ты сколько месяцев замужем?

— Три. А что?

— Ты в детстве не болела желтухой?

— Нет. А что?

— А в проруби зимой не купаешься?

— Кончай дурака валять. Я серьезно. Отойди от Полины. Побесились, и хватит. Она сама не знает, как тебе об этом сказать.

— Я тебе не верю.

— Потому что ты еще мальчишка. Повзрослеешь — поймешь.

— Будь здорова, — сказал я и пошел прочь.

Я разыскал Полину в одной из аудитории. Она сидела около окна, обложившись книжками и тетрадями, водрузив на свой носик очки в черепаховой оправе. Еще несколько человек занимали другие столики. Я впервые видел ее в очках — они придавали ей серьезный, совсем взрослый вид. Словно она надела на лицо маску. Я подошел и сел рядом. Она мимоходом отодвинула учебники, повернула голову и улыбнулась.

— Привет! — Потом разглядела меня получше. — Ну что с тобой опять произошло? На кого ты похож?

— Свалился с эскалатора, покататься хотелось. — Я протянул руку и снял эти маскарадные очки. — Вот так ты прежняя.

— Перестань. Это только для чтения.

— Я не мог до тебя дозвониться. Не скучала?

— Некогда было. А тут еще зачеты на носу.

— На носу у тебя очки, — сказал я, потому что она снова надела их.

— А на следующей неделе начинается подготовка к конкурсу. Помнишь, я тебе говорила? «Мисс Россия». Ужас, что предстоит, как подумаю! Опять эти мучения. Я сейчас на одном гербалайфе сижу. Ты знаешь, если у меня будет где-то чего-то меньше, а где-то больше, то могут не допустить.

— Я вместо тебя выступлю.

— Спасибо, ты уже отличился на телевидении. — Она насмешливо фыркнула.

— А что? Я говорил то, что думал. А ты — разве не любишь меня?

— Люблю, — сказала она, помедлив. — Только глупо об этом заявлять при всех. Кричать с крыши. Хорошо, что тебя вырезали.

И вырезали, и порезали, подумал я. Что же она за человек, поди разберись.

— Давай пойдем куда-нибудь вечером? — предложил я. — На меня упала куча денег.

— Боюсь, не получится, — сказала она, вздохнув. — Вечером я занята.

— А завтра?

Она задумалась, покусывая губки, и тут вновь затрезвонил этот проклятый звонок. Я просто оглох от его трелей. Сюда надо покойников свозить, чтобы они оживали. Когда он наконец умолк, мы оба облегченно вздохнули.

— Кошмар! — сказала Полина. — Его все ненавидят. Звонит когда хочет. Сам по себе. Словно пакостит.

— Что же его никто не вырубит? Так как насчет завтра?

— Ты позвони. Может быть, что-нибудь и получится.

— Ясно, — сказал я.

Видно, она что-то уловила в моем голосе.

— Ты извини, — мягко произнесла Полина. — Но совершенно сумасшедшие дни. И этот конкурс.

— А зачем он тебе вообще нужен?

Полина посмотрела, как на снежного человека:

— Не понимаешь? Это же — все. Если я займу место, то — и предложения от фирм, и поездки по всему свету, и призы. В долларах, между прочим. Другая жизнь.

— Значит, у тебя свой товар, — сказал я.

— Какой? — не поняла она.

— Красота. Ладно, я подожду тебя после лекций. Хоть провожу немного.

— Не надо, — сказала она. — Они кончатся только через три часа.

— Я все равно дождусь.

— Не стоит, — еще раз повторила Полина. — Ни к чему это все.

Я так и не понял, что она имела в виду, сказав эту фразу. Спустившись по лестнице, я потолкался у стенда с объявлениями, посмотрел книжки в киоске. Делать мне было нечего. Но я все же нашел для себя занятие. Когда снова затрезвонил звонок, я высмотрел, откуда к нему тянется провод, встал в коридоре на подоконник и оборвал его питательную артерию. Теперь они перестанут его ненавидеть, а будут любить и уважать. Как всякого, кто молчит и таится.

Прошло часа два. Чтобы убить время, я затеял игру: стал считать номера остановившихся у подъезда машин. Побеждал тот, чья сумма была больше. Сначала выиграл серый «жигуль» с мужичонкой в пиджачонке. Потом — яркая брюнетка, подкатившая на «мерседесе». Она купила в киоске пачку «Мальборо» и уехала. А на первое место вышел подъехавший спустя двадцать минут статный красавец на «тойоте». Он вылез, одернул дорогой плащ и стал прогуливаться рядом с машиной. Параллельно со мной. Так мы и ходили кругами, вокруг да около. У него были шикарные усы и военная выправка.

— Который час? — спросил я, поравнявшись с ним.

— Без десяти три, — четко ответил он, взглянув на свой «ролекс».

И тут я увидел, что в его «тойоте» за задним ветровым стеклом лежит морская фуражка. Ба! — догадался я. Да это, никак, наш адмирал приехал! Ну точно, лет сорок, я его даже видел как-то по телевизору, он выступал как член правительства, отвечающий за экологическую обстановку. Адмирал от экологии. Такие люди — и без охраны. Думали, не узнаем. Вот бы сейчас теракт сделать. Ногой в лоб. И конечно же ждет Полину. Я стоял, приглядываясь к нему, а он не обращал на меня никакого внимания. Думал государственную думу. Где зарыть в полночь радиоактивные отходы. Я бы подсказал где — у себя на балконе. Да, с таким женихом Полина не пропадет. Мне бы надо было повернуться и уйти, а я все стоял и смотрел на него. Наконец и он заметил меня. Сначала недоуменно оглянулся, снова одернул плащ, затем подошел ближе и улыбнулся.

— Тебе чего, мальчик? — спросил он дружелюбно.

— Щец охота, — снаглел я. — Давно не кушал.

Он порылся в кармане и протянул мне двухсотрублевую купюру.

— Хватит?

— Благодарствую. — Я взял деньги и поклонился.

А из подъезда уже посыпались студенты. Мы с адмиралом стали высматривать нашу Полину, и она появилась — позади всех. Нарядная, красивая, как новогодняя игрушка. Она метнула в мою сторону быстрый взгляд и пошла к адмиралу. А он — навстречу. Потом он чуть приобнял ее за плечи, поцеловал, что-то говоря, она рассмеялась, и они оба сели в машину. И больше она на меня так и не посмотрела.

Когда они умчались, я пошел к метро и уже у входа, обнаружив в кулаке смятую двухсотрублевку, сунул ее нищей старушке. Полина сделала свой выбор, и, может быть, она права. Хотя все во мне противилось этому. Я чувствовал себя как аквалангист, которому перерезали кислородный шланг. Да еще где-то рядом кружат акулы. Я добрался до Главпочтамта и позвонил оттуда в Тверь, чтобы хоть немного глотнуть воздуха. Трубку сняла Катя.

— Что случилось? — спросила сестра; она сразу поняла по моему голосу, что не все в порядке.

— Скверно, — сказал я. — Так здесь скверно, если бы ты знала!..

— Поезжай сейчас же к Володе. Вас лишь двое в Москве. Позвони ему.

— Хорошо, — пообещал я. — Катя, предупреди маму, что завтра я приеду. Наверное, не один.

— Снова с девушкой?

— Ее еще нельзя так назвать. Помнишь, о чем мы говорили? Она всем понравится.

— Не сомневаюсь. Будем ждать. Мы все любим тебя.

— И я вас тоже, — сказал я, вешая трубку. Больше не мог говорить — ком стоял в горле.

Потом, когда я немного отдышался, набрал еще один тверской номер. Анин. Сам не знаю зачем. Возможно, потому, что до меня наконец-то дошло: насколько умеешь прощать ты, настолько простят и тебя. Я только послушал ее взволнованный голос, но сам говорить не стал. Будет лучше, подумал я, если мы объяснимся при встрече. Оставался еще один звонок, последний. Брату. Мне не очень этого хотелось, но я набрал номер.

— А я разыскиваю тебя, — сказал Володя. — Приезжай ко мне через час. — Голос у него тоже был взволнованный.

— Ладно, — согласился я. — Накрывай стол. Есть повод выпить.

Володя жил в доме на Кропоткинской, купив квартиру полтора года назад, когда дела у него пошли в гору. В нашей семье он один такой — удачливый. В смысле накопления. Знает, где купить, где продать, а где, извините, надуть. Я у него редко бывал. Может быть, из-за жены, которая всегда смотрит с жалостью на свои лакированные полы, если кто по ним ходит. Но сейчас ее не было дома. Я достал из сумки бутылку «Амаретто», поставил на стол. Мне отчего-то хотелось сегодня выпить. А Володя был чем-то озабочен или напуган — прислушивался к каждому шороху за дверью. Может быть, подумал я, Аслан решил на него наехать из-за меня? Вполне возможно.

— Тебе больше не звонил Аслан? — спросил я напрямую.

— Нет, — ответил он поспешно. — С чего бы? Это ваши дела. Ты так и не отдал долг?

— Сам догадайся. — Мне не понравилось, что он глаза отводит. — А где Люся?

— Отправил к матери. А Полина твоя как?

— У бабушки. Что мы все топчемся, садись, наливай. Зачем вызывал?

Тут он завел какую-то волынку: мол, мы давно не беседовали, не говорили по душам, мол, он, как старший мой брат, озабочен моей судьбой, и мне надо задуматься, как жить дальше, потому что время идет неумолимо.

— Время идет неумолимо, — повторил он в растерянности. Вид у него был как у кота, съевшего чужую сметану. Что-то не припомню его таким.

Я слушал-слушал, а потом отошел к окну и стал смотреть на улицу.

— Отойди от окна, — попросил Володя.

— Сейчас, — сказал я и тут увидел, как к подъезду подкатывает машина. Очень хорошо мне знакомая. А из нее вылезают Аслан и трое его ребят. Я сразу все понял.

— Ты меня сдал Аслану? — повернулся я к брату.

— Да нет же! — крикнул он. — Я просто вам встречу хочу устроить. Иначе он грозил до Люси добраться!

— А ты не понимаешь, балбес, чем эта встреча закончится? — быстро сказал я и пошел к двери. У меня оставалось не так много времени в запасе. Пока они поднимутся на третий этаж.

— Ты сам во всем виноват! — крикнул мне вслед Володя, но я даже не стал ему отвечать. Бесполезно.

Я выскочил на лестничную площадку и помчался вверх по этажам. Охота началась. Теперь меня будут обкладывать со всех сторон, пока не прижмут где-нибудь. Кем же все-таки быть лучше: загнанным волком или собакой в стае? Я добежал до последнего, двенадцатого этажа и замер. Сердце в груди прыгало, как теннисный мячик. Где-то внизу заурчал лифт, поднимаясь наверх. На крышу вела металлическая лестница, и люк, слава Богу, оказался не заперт. Я выбрался наружу и огляделся. Некогда было любоваться обманчивыми красотами Москвы, и я побежал в сторону крайнего подъезда. Все-таки я везучий — здесь люк был тоже открыт. Я спустился на этаж, вызвал лифт и поехал вниз. Теперь я дышал более спокойно. Мне показалось, что я их перехитрил, оторвался. Но когда я выскочил из подъезда, то увидел идущего навстречу одного из людей Аслана.

— Стой! — крикнул он мне и сунул руку во внутренний карман.

Я не стал дожидаться, когда он что-то там вытащит, и бросился наутек, прямо через улицу, славировав между машинами, словно слаломист. Только тормоза позади визжали. Тот, что за мной гнался, быстро отстал; он, видно, уважал правила дорожного движения. Меня больше всего удивило, что это был наш, русский парень, никакой не кавказец. Белобрысый, с тупым рылом. Ну да Бог с ним! Главное — ушел.

Часа два я мотался по Москве, не зная, куда приткнуться и к кому пойти. Выходило так, что абсолютно некуда. Ни вперед, ни назад, ни вбок. Словно везде красные флажки развесили. Для себя я уже твердо решил: приеду завтра утром за Леночкой и увезу ее от всей этой мерзости и скверны в Тверь. В Убежище. Родители ее только рады будут, что избавились. А мои — поймут. И сам я больше в Москву ни ногой. Пора столицу России в такой город, как Тверь, переносить. Потому что, как я понимаю, столица — это лицо народа, а здесь лишь харя блудливая. Снова вспомнилась та песня Шевчука про осень. Поганая эта осень для всех нас, даже если кто в сторонке стоит. Все равно в небе жгут корабли, и чужие, и твои, и получается, что никому не долететь до рассвета. Одних сделают волками, других собаками, а человека не будет.

Неизвестно, как я оказался на автовокзале, на «Щелковской». А время уже подходило к десяти. Через два часа комендантский патруль затопает. Зарыться, что ли, в кучу желтой листвы? Я купил бутылку пива, сидел на скамейке и потягивал рядом с лохматым стариком в рваном пальто. Он смотрел на мое пиво и облизывался. Я протянул ему бутылку, и он жадно ухватился за нее.

— Не хотите ли чего покрепче? — спросил я вдруг. Мне показалось, что ему не слаще, чем мне. А может быть, гораздо хуже.

— Если угостишь, — произнес старик. У него слезились глаза, а руки дрожали.

И я пошел к киоску, купил дорогую финскую водку, батон копченой колбасы, соленые чипсы и вернулся обратно. Мы разложили это между собой на лавочке, а старик выудил из кармана стакан.

— С Богом! — сказал он, махнув свою дозу.

— С Богом! — повторил я, принимая из его рук стакан.

Так мы сидели, закусывали и смотрели на отъезжающие автобусы. Потом к нам присоединился еще один старик, приятель первого. Он нес сумку с пустыми бутылками, озираясь по сторонам, как бездомный пес, и мы пригласили его разделить нашу трапезу. Сборщик посуды конечно же не заставил себя упрашивать. Мы все согрелись, и нам стало гораздо веселее. Словно солнце выглянуло, хотя время приближалось к полуночи.

— А хорошо бы повторить! — мечтательно произнес первый старик. Наверное, он не стригся лет десять. Но в лице его все равно было что-то благородное.

Второй старик пропел:

— «Жизнь невозможно повторить опять!..»

— А попробуем, — сказал я. — Главное, господа генералы, не вешать нос. Только нас здесь в скором времени заметут.

— Пошли в лес, к пруду? — предложил лохматый старик.

— Холодно, — заметил сборщик посуды. — Может, к Клавке, дворничихе?

— Ничего не холодно. Костерок разведем.

— Правильно, — вмешался вдруг незнакомый мужчина в ватнике, с сумкой через плечо. Он, оказывается, давно сидел рядом с нами и прислушивался. — Мой автобус только в пять утра отходит. Возьмите, ребята, и меня с собой. Я в долю войду.

— Никакой доли, — сказал я. — Сегодня мой праздник, я угощаю.

— А что за праздник? — поинтересовался он.

— Праздник Утренней Звезды, — неожиданно для самого себя сказал я. — Мы все встретим и проводим ее. Поэтому идем в лес.

— Тут еще где-то моя землячка из Иванова, — сказал ватник. — Давайте и ее захватим!

— Всех возьмем, — пообещал я. Гулять так гулять. Должен же быть хоть один праздник в жизни! Что-то слишком часто последнее время мне было плохо.

Я накупил в киосках всего, что только было возможно, пришлось даже воспользоваться сумкой сборщика посуды, выбросив его улов. Нас ожидал шикарный стол (или пень) под звездным небом: шампанское, водка, ликеры, испанское сухое вино, ветчина, маринованные огурцы, шампиньоны в банке, салат из фасоли, исландская сельдь, шпроты, пиво разных сортов, украинское сало, колбаса «докторская» и сухая, грудинка, хлеб черный и белый и даже кубинские сигары. И только один стакан. Но по дороге к лесу сборщик посуды забежал к дворничихе и взял у нее кое-что из кухонной утвари. А заодно и ее саму.

Мы разместились в глубине леса возле небольшого пруда, где лежали поваленные деревья. Кто-то пошел за хворостом, женщины занялись продуктами и банками. Светила луна, да и звезд в небе было достаточно. А когда загорелся костер, мрак вообще отступил к окружавшим соснам. И самого города вокруг вроде бы тоже не стало. Он, конечно, был, но где-то там, за чертой, отделяющей свет от тьмы. Ему было не пробиться сюда, к нам. С его ядовитым жалом, поражающим каждого, кто не принимает его веру.

— Открывайте бутылки, господа бомжи и странники, — скомандовал я. — Пусть каждый пьет и говорит, что хочет.

— Слово нашего Вальсингама будет законом, — торжественно сообщил первый старик.

И пир начался.

Приятные они все оказались люди. Чудаковатые и потрепанные жизнью, испившие ее чашу почти до дна, согнутые в бараний рог, но простые и бесхитростные, как дети. Русский человек до самой старости остается ребенком, которого только и делают, что обманывают всю жизнь. Ну и пусть лгут и предают, если не могут одолеть в открытом поединке. Кишка, значит, тонка. Но почему предают свои же, кому веришь, кого любишь? Почему меня предали Полина и брат? А еще прежде — Аня? И Димыч, и Петр Степанович, и многие другие, кого я считал своими друзьями? Что же за время иуд свалилось на наши головы? Когда же придет Спаситель, чтобы избавить нас от них? Или надо самим браться за метлу?

У меня было много вопросов, а костер мерцал, как глаза моих сотрапезников, веселящихся в нежданно свалившийся на них праздник. Появилась еще какая-то заблудившаяся молодая парочка, парень с девушкой, сели на свободные пеньки. Дворничиха Клава затянула старую казацкую песню, а сборщик посуды подхватил, да и остальные тоже. Хорошо пошли шампиньоны под шампанское. Земляки из Иванова стали рассказывать о своем житье-бытье, а лохматый старик вдруг заплакал, и все его стали утешать.

Удивительная была ночь!.. Казалось, все сейчас может произойти. Возьмет и опустится рядом летающая «тарелка», пригласят нас внутрь и заберут отсюда на неведомую планету. Или подкрадется напущенное на Москву чудовище поганое — ОМОН — и покрошит всех из автоматов, прямо в костер. Или явится вдруг светлая девушка с золотистыми волосами, в белой одежде, облаченная в солнце, и позовет меня за собой.

— Нарекаю тебя королевичем всех гонимых! — кричал мне старик прямо в ухо, уже оправившись от слез. — Защитником бомжей и сирот, больных и слабых, несчастных и преданных! Вот оно отныне — твое войско!

Я принял протянутый мне стакан и осушил его во славу своего крестного.

Старик продолжал кричать:

— Ни бельмеса никто не соображает, а ты дойдешь до сути! Только духом не падай! Духом!

— Хорошо, — сказал я. — Обещаю.

А веселье и пир продолжались, словно в зачумленном городе мы нашли единственное безопасное место. И так продолжалось до самого рассвета. А когда он пришел, со стороны Лосиного острова, я увидел в небе ту единственную, тающую утреннюю звезду, обещанную мне. Она исчезала, унося с собой в невидимый мир все тревоги прошедших дней, всю суету и разочарование. И кроме меня, никто ее больше не видел.

Вскоре, провожаемый своей поредевшей и подуставшей свитой, я покинул место полночного пиршества. Я поймал такси и поехал в Останкино. Я хотел сразу забрать Леночку и оттуда двинуться на вокзал. Но, проезжая по улице Королева, я попросил остановиться возле моей бывшей палатки и отпустил шофера. Мне подумалось, что надо завершить еще одно дело. Я постучал условным сигналом, и Гриша высунул из двери свой нос. А мне этого только и надо было. Защемив его шнобель двумя пальцами, я втолкнул Гришу внутрь. Новый напарник приподнялся с топчана и вытаращился на меня.

— Иди подыши воздухом, — сказал я ему. Он послушно проскользнул мимо меня к двери. — А теперь поговорим.

— О чем? — испуганно спросил Гриша.

— О том, как ты на меня повесил миллион.

— Так нас же обобрали, пока ты развлекался!

— Я сейчас снова буду развлекаться, — предупредил я. — Гриша, я стану бить тебя до тех пор, пока ты не признаешься, что никакого ограбления не было. Начинать?

Он понял, что я не шучу.

— Чего ты хочешь? — устало спросил он.

— Чтобы ты рассказал Аслану, как было дело. Или просто вернул мою долю.

— Он все равно тебя придавит, — произнес Гриша, обдумав мои слова. — За Тимура.

— Это мы еще поглядим.

— Он знает все твои адреса. Ты обложен.

— Пусть. Но твою задачу я тебе разъяснил. Не надо повторять?

— Не надо. — Гриша опасливо покосился на мои кулаки.

— Тогда будь здоров. И сплюнь наконец то, что у тебя во рту.

Я вышел из палатки и пошел к дому Леночки. У меня было ясно и спокойно на душе, словно свет утренней звезды зарядил меня новой энергией. Еще издали я заметил около подъезда знакомую машину, а в ней — трех человек, и среди них — того белобрысого, который гнался за мной вчера. Сначала я хотел спрятаться за деревом и переждать, но они уже увидели меня и полезли из «Жигулей».

Эх, если бы Николай сейчас был со мной рядом, пронеслось у меня в голове. А потом я подумал: «Мне ли кого-то бояться на своей земле?»

И я пошел им навстречу.