Мне не грустно, мне больно

Тусклое солнце только-только начало подниматься из-за горизонта, освещая темно-синий свежий снег. Мужчина, поплотнее завернувшись в старый, уже потрепанный временем и старым хозяином ватник, мелкими шагами шел в санчасть. Сегодня он решился наконец-то косануть от работы – его второй день бил озноб, все тело ломило, делать что-либо было невмоготу, – видимо, подхватил простуду. Он также помнил, что отставших одиночек ловили и сажали в карцер – приказ начальника лагеря, – поэтому ускорил шаг, спеша по хрустящему свежему снегу.

Мужчина знал, что на сегодня его освободят от работы. Он прекрасно это знал, потому что не относился к тем, кто постоянно лип к санчасти, поэтому и спешил, стараясь не попасться никому на глаза. Он знал, что у фельдшера только два освобождения на день, поэтому ему надо было успеть попасть в число этих двух освобожденных от работы.

Матиас Геттель находился в этом лагере уже третий год. Его взяли в сорок третьем под Ростовом – не успел отступить вместе с остальными. Быстро осудили, отправили на север сначала лес рубить, потом Ленинград заново отстраивать. А Геттель и не был против – он знал, что заслужил. И то, куда его отправили – лишь малая доля того, что он ожидал.

Быстро взбежав на крыльцо санчасти, он зашел внутрь помещения, отряхнув перед этим снег с валенок. Скрип снега, раздававшийся при его ходьбе и до ужаса раздражавший его, наконец перестал раздаваться.

Санчасть встретила Матиаса своей вечной чистотой. Он бывал тут реже, чем хотел бы, но знал, что в санчасти всегда так чисто. Белизна стен и мебели выедала ему глаза, заставляя жмуриться. Шмыгнув носом и сняв с головы шапку, Матиас направился в дежурку. Он знал, что все врачи еще спят, но дежурный определенно сидит на своем месте. Именно дежурный и нужен был ему.

За столом в дежурке сидела молодая фельдшер – Тамара Фролова. Крупная и высокая женщина с толстой темной косой, которую она вечно прятала под стерильно белым колпаком. Она сидела за столом в своем неизменном белом халате и что-то ровным почерком писала в тетради. Матиас, увидев ее, почувствовал, как в сердце что-то приятно екнуло.

– Тамара… – она подняла голову и посмотрела на него своими темно-карими печальными, но спокойными глазами, – Алексеевна…

О, как он ненавидел эти труднопроизносимые русские отчества!

– Я… – продолжал Матиас, горя желанием отвести взгляд от ее красивых глаз в сторону, но не смея сделать это. – Я это…

– Болен? – тихо, почти шепотом спросила она.

– Болен, – повторил он и согласно кивнул.

Геттель не знал, но догадывался, что приходить надо было вечером, что утром не принимают, да и список освобожденных уже в ППЧ*. Но вчера вечером он думал, что помрет у себя в койке, так и не попрощавшись с ней, он не знал твердо о списке, поэтому пришел, надеясь на милость Тамары. Надеялся, что если уж не освободит от работы, то хотя бы ему просто удастся взглянуть на нее – не так уж и часто у него это получается.