Множественные ушибы

Глава 3

Теперь я находился у ручья, где оставил машину. Быстрая вода была прозрачной. Но когда я опустил в нее руки, то не ощутил прохлады. Она оказалась теплой – одной температуры с телом. Я старался вычистить из-под ногтей запекшуюся кровь, но ее становилось все больше. Кровь замутила воду, и мои запястья омывал тягучий красный поток. Я понимал, что и моя кровь вымывается им, и от этого тер еще сильнее. Когда я вынул руки из ручья, они по локти были красными, и с них падали капли. Я собирался опять опустить их в воду, но в этот миг судорогой свело ногу. Наклонившись на нее посмотреть, я обнаружил, что лежу в постели. Солнечный свет заливал чердак. Голова была ясной – никакой путаницы. Я сразу сообразил, где нахожусь. Лежал, смотрел на крышу и ждал, когда исчезнут последние остатки сна и утихнет сердцебиение.

Сон растаял, но боль в ступне не исчезла. К тому же у меня теперь ныло во всем теле, напоминая о том, как мне вчера пересчитали кости. Вспомнив, что случилось, я взглянул на рюкзак. На нем ясно отпечаталась подошва ботинка. Вид отпечатка сразу всколыхнул мысли: господи, что же это такое? То, что произошло, было возмутительно. Меня втоптали в грязь. Я больше ничего не понимал, но в глубине души испытывал облегчение. По крайней мере я не пленник.

Черная лошадка-качалка, закатив глаз, зло смотрела, как я принимаю утренние болеутоляющие и запиваю тепловатой водой из стоявшей рядом с матрасом бутылки из-под вина. На моих часах было восемь, но никто так и не принес мне завтрак. А я опять проголодался, что являлось, по-моему, добрым знаком. Слабость никуда не делась, но она была уже не той, подавляющей волю, как вчера. Если не считать нескольких ссадин и шишки в том месте, где я ударился головой, даже полет с лестницы не нанес мне особенного урона.

Утреннюю тишину нарушил раздавшийся вдали звук – похожий на удар бича треск выстрела, затем еще. «Уж не отец ли Матильды вымещает злобу на местной фауне», – подумал я, вспомнив, что вчера этот сукин сын притащился ко мне с охотничьим ружьем. Глядя на покрытую паутиной крышу, я пытался разобраться в том, что со мной произошло. Одно было ясно: отсюда надо выбираться. Но как только я начинал размышлять о более отдаленном будущем, меня охватывало отчаяние. Я попал в переплет еще до того, как угодил ногой в капкан. И что бы ни происходило здесь, на ферме, ситуацию не меняло.

Но я не мог себе позволить зацикливаться на этом. Сначала самое главное, а потом все остальное. Когда я оперся на забинтованную ногу, ступню пронзила боль, разбив мои надежды на какое-либо перемещение в пространстве. Я приблизился к окну. Грязное стекло затягивала похожая на расползающийся муслин паутина. Тянущаяся к стропилам нить незаметно попала мне в глаз. Я смахнул ее и выглянул наружу. Залитое солнцем поле было исполосовано рядами виноградной лозы. Оно простиралось до леса, за ним виднелось небольшое озеро. Видимо, то же, которое я заметил перед тем, как попал в капкан, но сверху его поверхность выглядела зеркально-гладкой и светло-голубой от отраженного в воде неба.

Раздались слабый хлопок выстрела и лай собаки. Я никого не увидел, но от одной мысли о человеке, с кем накануне пришлось познакомиться, скрутило узлом желудок. Осторожно, чтобы не наткнуться на фотографию, я поискал в рюкзаке пачку «Кэмела», которую взял из брошенной в лесу машины. Сигареты показались отвратительными на вкус, но мне нужно было успокоить нервы. Я курил, сидя на матрасе, привалившись спиной к грубой стене и вытянув перед собой ноги. Пачка была уже наполовину пустой, надо будет поберечь то, что в ней осталось.

Кто знает, на сколько времени мне придется растягивать эти сигареты?

Докурив, я достал боксерские трусы – хоть какая-то психологическая поддержка на случай, если снова заявится с визитом папаша. Только я успел их надеть, как услышал на лестнице шаги. Весь сжался, но сразу сообразил, что ступают не так тяжело, как он. Крышка люка открылась, и в проеме появилась Матильда. Я посмотрел ей за спину и с облегчением увидел, что она одна. С бесстрастным, ничего не выражающим лицом она приблизилась к моей постели.

– Доброе утро!

Матильда принесла поднос с завтраком и миску с водой. Там же лежали бинт и облезлая жестянка с аптечкой первой помощи. На руке Матильды висело полотенце.

– Нужно сделать вам новую повязку, – сказала она. – Та уже не годится.

Матильда поставила поднос на матрас и села рядом. Заправила волосы за ухо и посмотрела на мою ступню.

– Как нога? – спросила она, разматывая бинт.

– От того, что меня вчера спустили с лестницы, лучше не стала.

Не хотел говорить колкости, но не сумел с собой справиться. Пока Матильда снимала повязку, я все больше нервничал. Под бинтом оказались слипшиеся и присохшие к ране хирургические тампоны. Когда Матильда попыталась отодрать один из них, полыхнуло такой болью, что у меня перехватило дыхание.

– Извините.

Она извлекла из аптечки вату, опустила в воду и принялась отмачивать повязку. Один за другим тампоны отходили от кожи – теперь Матильде приходилось лишь слегка потянуть. Ее плечо загораживало от меня ступню.

– Я слышал, как утром кто-то стрелял.

– Отец. Пошел поохотиться.

– Полагаю, это он приходил вчера вечером.

– Да. – Она снова заправила за ухо прядь волос. – Прошу прощения. Мой отец – замкнутый человек. Он не любит чужаков.

– Я уже догадался. – Напрасно я это брякнул. Матильда не отвечала за поступки отца и, помогая мне, навлекала на свою голову неприятности.

– Почему вы не отвезли меня в больницу? Боялись, что возникнут проблемы из-за ваших капканов?

Она подняла голову.

– Я решила, что будет лучше, если стану лечить вас сама. Но если бы вам потребовалась неотложная медицинская помощь, вы бы ее непременно получили.

Странно, но я ей сразу поверил.

Матильда еще мгновение не сводила с меня взгляда, затем вернулась к работе и продолжила снимать повязку.

– Следовательно, я волен уйти, когда захочу?

– Разумеется.

– В таком случае зачем вы закрывали на замок крышку люка?

– Вы были в бреду – могли упасть с лестницы и покалечиться.

Учитывая вчерашние события, ее слова показались мне настолько нелепыми, что я чуть не расхохотался.

– Или не желали, чтобы меня увидел ваш отец?

Матильда промолчала, тем самым подтвердив мое предположение. Я не представлял, как она собиралась скрывать мое присутствие на ферме. Но, познакомившись с ее папашей, вполне мог ее понять. Оставалось благодарить судьбу, что в лесу на меня наткнулись его дочери, а не он.

– Как вам удалось поднять меня сюда без ведома отца?

– У него больная спина, и во второй половине дня обычно он спит. Из леса мы выносили вас на одеяле. Часто останавливались, чтобы передохнуть. – Матильда осторожно отлепляла от кожи последний тампон. – В амбаре нет удобств. Но в нем тепло и спокойно. Можете оставаться здесь сколько угодно. Во всяком случае, до тех пор, пока не окрепнете.

– Вы не боитесь, что я расскажу полиции о том, что случилось?

– Это ваше право.

И снова мне захотелось ей поверить. Но лишь до тех пор, пока я не вспомнил о полиэтиленовом пакете в рюкзаке. Наверное, у Матильды есть причины считать, что я не сунусь в полицию? От этой мысли меня прошиб пот. Но тут она окончательно сняла повязку, и когда я увидел, что находилось под ней, то забыл про все остальное.

– Проклятие!

Нога распухла и побагровела. Ногти на пальцах на фоне синюшной кожи казались крохотными перламутровыми пуговицами. От лодыжки к подъему тянулась цепочка вздувшихся, воспалившихся ран – отвратительных дырок с запекшейся вокруг кровью и гноем. По краям, похожие на лапы дохлых пауков, торчали нитки от швов.

– Это так и надо? – с тревогой спросил я.

По лицу Матильды я не мог догадаться, что она думает, беря еще кусок ваты и принимаясь протирать раны.

– Заживает.

– Заживает? – Я уставился на ступню, и, словно под действием взгляда, ее стало дергать сильнее. – Вам не кажется, что мне следует показаться врачу?

Она продолжала спокойно обрабатывать раны.

– Я вам говорила, что туда попала инфекция. Поэтому давала антибиотики. Но если хотите, чтобы я привела доктора…

От вида покалеченной ступни у меня возникло острое желание повидаться с врачом. Но врач стал бы задавать вопросы, и не только хозяевам фермы, но и мне. А в Матильде было нечто такое, что внушало доверие.

– Ну, если вы считаете, что все в порядке…

Она кивнула и взяла новый кусок ваты. Кожа на ее руках была грубой, ногти коротко подстрижены, и, как я заметил, на пальцах никаких колец. Обработав последнюю рану, Матильда сменила вату на тюбик с мазью и предупредила:

– Будет жечь.

И жгло. Но когда она закончила, нога выглядела не так скверно, как прежде, и больше походила на конечность, чем на отбивную. Матильда наложила новые тампоны и забинтовала. Все проделывалось ловко, экономными движениями. Из-под темных волос белел кончик уха. Круги под глазами обозначились резче. В ней чувствовалась одновременно ранимость и неприступность – внутренняя сдержанность, в которой не так-то легко пробить брешь. Хотя никто не приносил извинений по поводу случившегося, у меня почему-то возникло ощущение, что по-дурацки себя вел именно я. Когда нога была забинтована, я кашлянул и поблагодарил:

– Спасибо.

Матильда принялась убирать свои перевязочные материалы обратно в аптечку.

– Позднее принесу горячую воду, чтобы вы могли помыться. Если хотите что-нибудь почитать, захвачу для вас книги.

Я был сам не свой, что мало располагало к чтению, и, отказавшись, спросил:

– Сколько мне еще тут валяться?

– Все зависит от того, как скоро вы восстановитесь и сможете ходить. – Матильда оглядела сваленный у стен хлам. – Здесь где-то должны быть костыли. Попробую найти их.

– Чьи они? – Я внезапно встревожился: неужели я не первый узник на этом чердаке?

– Мамины.

Забрав поднос, она направилась к люку. Я смотрел, как Матильда исчезает в проеме, почти ожидая, что крышка за ней закроется. Но на сей раз она осталась открытой.

Сегодня завтрак оказался разнообразнее: приправленные маслом и черным перцем яйца всмятку, хлеб и стакан молока. Я проголодался, но, стараясь продлить удовольствие, ел медленно. Закончив, посмотрел на часы и обнаружил, что время почти не двинулось вперед с тех пор, как я сверялся с циферблатом в прошлый раз. На чердаке становилось жарко, и он наполнялся смолистым запахом разогретого дерева и пыли. Я начинал потеть. Небритый несколько дней, покрытый щетиной, подбородок зудел. Я сознавал, что от меня исходит запах болезни и разгоряченного тела. Не удивительно, что Матильда предложила мне помыться. И еще было противно во рту. Я провел языком по зубам и хмыкнул: вчера мне не требовалось никакой бутылки, чтобы одолеть папашу, – достаточно было просто дыхнуть на него.

Я достал из рюкзака зубную щетку и пасту и чистил зубы до тех пор, пока не заболели десны. А потом опять улегся на матрас. Но был слишком взбудоражен, чтобы уснуть. И поскольку мозг занять было нечем, он начал потихоньку закипать и требовать активности.

Держась за стену, я прыжками пересек чердак к тому месту, где грудой свалили мебель. Матильда сказала, что где-то среди хлама лежат костыли, и обещала поискать их, но я не видел смысла ждать. Здесь валялись какие-то искореженные, разрозненные вещи, покрытые серой пылью. У стульев не хватало ножек, чемоданы заплесневели, комоды без ящиков напоминали беззубые рты. За ущербным, без верха, бюро я обнаружил с полдюжины старинных, затейливо украшенных рам без холстов и стекол. Машинально начал разбирать их, но вдруг вспомнил, что теперь не знаю никого, кому бы они пригодились. Эта мысль принесла с собой тупую боль вины.

Оставив в покое рамы, я сосредоточился на поисках костылей. Один обнаружился под кучей сломанных стульев, но второго нигде не было. Однако один все же лучше, чем ничего. Он был из потертого, помятого алюминия. Смахнув с него паутину и отрегулировав по высоте, я начал тренироваться и неуклюже ходил туда-сюда по чердаку. Усилия меня вскоре измотали, зато приятно было сознавать, что я вновь обрел мобильность.

Обливаясь по́том и тяжело дыша, я решил отдохнуть, но, как только улегся на матрасе, мысли вновь закружили в голове. Надо было чем-то отвлечься. Большинство моих музыкальных записей хранились в телефоне, но в рюкзаке лежал старый плейер. В нем содержалась приличная подборка дорожек, а батарейки, к счастью, не разрядились. Я вставил в ухо наушник, включил воспроизведение и закрыл глаза, наслаждаясь обволакивающей меня музыкой. Не знаю, как я догадался, что на чердаке находится кто-то еще – то ли почувствовал движение воздуха, то ли заметил, как что-то мелькнуло против света из окна. Рядом с матрасом что-то стукнуло. Я рывком вскочил, открыл глаза и увидел перед собой человека.

– Боже!

Греттен вздрогнула и чуть не выпустила из рук ведро. Поспешно поставила его на пол, а я выключил музыку и вынул из ушей наушники. Внезапная тишина подействовала, как свет в кинозале во время демонстрации картины.

– Простите. Я подумала, вы спите, – пробормотала она.

– Давно вы здесь? – Греттен не реагировала. И я, сообразив, что говорю по-английски, повторил вопрос по-французски.

– Недавно. – Ответ прозвучал тихо, будто откуда-то издалека. – Матильда прислала вам воду, чтобы вы могли помыться.

Греттен смотрела под ноги, словно стеснялась поднять голову. Она раскраснелась от того, что тащила наверх ведро, и так вспотела, что хлопчатобумажная ткань прилипла к телу. Ее взгляд скользнул на висевшие у меня на шее наушники.

– Что слушаете?

Это была английская, но известная также в Европе группа. Но когда я сообщил название, понял, что Греттен ее не знает.

– Послушайте, может, понравится. – Я предложил ей наушники.

Ее лицо оживилось, но она покачала головой.

– Лучше не надо. Мне не следует с вами разговаривать.

– Так велел ваш отец? Однако вы уже говорите со мной.

– Это другое. Матильда занята сейчас с Мишелем, папа – с Жоржем.

То есть ее отец не знает, что она пришла на чердак. Я отложил наушники – не хотел неприятностей ни себе, ни Греттен.

– Кто такой Жорж? Муж Матильды?

Она уже упоминала это имя, однако мое предположение заставило ее рассмеяться.

– Нет, Жорж старый. Он помогает папе, – не переставая улыбаться, Греттен вновь посмотрела на наушники. – Может, я все-таки послушаю?

Устроившись на краешке матраса, она надела наушники. Но как только я включил музыку, заморгала.

– Громко!

Я начал убавлять звук. Она покачала головой.

– Не надо. Мне так нравится.

Не слыша себя, она почти кричала. Я вздрогнул и поднес палец к губам.

– Извините.

Греттен слушала музыку с детским восторгом, кивая в такт ритму. Ее лицо казалось мне почти безукоризненным, если не считать горбинки на носу. Но без этого изъяна ее красота была бы пресной. Я включил еще одну дорожку, а когда она закончилась, Греттен не могла скрыть разочарования. Но вдруг, снова засмущавшись, сняла наушники.

– Спасибо.

– Вы можете скопировать себе этот альбом.

Она опустила голову.

– Не получится. У нас нет компьютера. Даже плейера не осталось после того, как старый сломался.

Здесь жили, словно в другой эпохе. Подобное существование не очень подходило этой девушке. И уж если на то пошло, ее сестре тоже. Однако я не жалел, что ферма отрезана от внешнего мира.

– Как же вы развлекаетесь?

Греттен дернула плечом.

– Смотрю телевизор, гуляю с Мишелем.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

Старше, чем я подумал. Нет, она выглядела на свои годы, просто была в ней какая-то подростковая девичья незрелость.

– У вас есть друзья?

– Здесь живут ребята по соседству. – Греттен начала наматывать на палец провод наушников. Затем недовольно фыркнула. – Папа не разрешает мне встречаться с городскими. Говорит, что там одни идиоты и не следует тратить на них время.

Почему-то ее слова меня не удивили.

– Вам не скучно?

– Иногда. Но это папина ферма, и если я здесь живу, то нужно выполнять правила. Во всяком случае, бо́льшую часть времени.

Греттен лукаво покосилась на меня. Ждала, чтобы я спросил, что означает: «большую часть времени». Но я промолчал.

– Вчера вечером он рассердился из-за того, что вы нарушили правила?

Ее симпатичная мордашка сморщилась.

– Это вина Матильды. Ей нужно было рассказать отцу о вас. Она не имела права хранить все в тайне.

– И вы решили сообщить ему?

– А разве нельзя? – Греттен задиристо вздернула подбородок, став на какое-то время на удивление похожей на отца. – Матильда вечно мной распоряжается, говорит, что можно, что нет. Но как только вы очнулись, справедливость требовала, чтобы отец все узнал. Это его ферма, а не ее.

Я не собирался с ней спорить – достаточно хватало своих проблем, чтобы встревать в их семейные распри. Но вдруг почувствовал, что Греттен сидит ближе ко мне, чем минуту назад. Я ощущал тепло ее рук.

– Вам лучше уйти, прежде чем вас хватятся. – Я отобрал у нее наушники и, отложив в сторону, отодвинулся.

Греттен с удивлением посмотрела на меня, но встала.

– Можно, я еще как-нибудь послушаю?

– А что скажет ваш отец?

Она пожала плечами.

– Он не узнает.

Вот так-то она слушалась папу. У меня сложилось впечатление, что Греттен подчинялась лишь тем из папиных правил, которым хотела. Направляясь к люку, она покачивала бедрами. Я отвернулся и сделал вид, будто занялся наушниками. Когда ее шаги стихли внизу, вздохнул и снова вставил их в уши. Стало жаль Греттен, но не хотелось, чтобы голову мне морочила скучающая восемнадцатилетняя девица. Да еще при таком психопате-отце. Все, что мне было нужно, – как можно скорее убраться с фермы.

А что потом?

Чердак прогрелся больше, чем обычно, и стало совсем душно. Я закурил и, привалившись спиной к каменной стене, выпускал к крыше дым. Глядя, как рассеивается голубое облачко, думал о том, что мне сказали Матильда и Греттен. Во всех разговорах о ферме было одно лицо, которое ни разу не упоминалось.

Отец ребенка Матильды.