Много шума из–за церкви…

Я вырос в штате Джорджия. Церковь определяла течение всей моей жизни. Я регулярно посещал воскресные богослужения — утром и вечером. Ходил в церковь по средам, бегал в библейскую школу, на собрания молодежных групп, евангелизационные собрания, миссионерские конференции. Не забывал и о любых других мероприятиях, для которых церковь распахивала свои двери. На мир я смотрел через витражи церковных окон. Церковь говорила мне, во что нужно верить, на что полагаться, как себя вести.

Учась в старших классах, я ходил в церковь, размещавшуюся в блочном доме на территории бывшей конефермы. Неподалеку от нашего «здания» еще оставалось несколько пустовавших заваленных сеном конюшен. Однажды в воскресенье загорелась самая большая конюшня. С воем ворвались пожарные машины, дьяконы бросились разбирать завалы, отвязывать лошадей, а прихожане стояли и смотрели, как оранжевые языки пламени взмывают в небо. Жар ударял в лица. Когда огонь погас, мы чинно вошли в святилище, наполненное теперь запахами гари и угольев, и слушали, как пастор читал импровизированную проповедь об адском пламени, которое, как он нас уверял, раз в семь горячее того, которое мы только что видели.

Этот образ надолго отпечатался у меня в памяти, потому что в тот момент наша церковь действительно пахла «адским огнем и серой». Мы казались себе малым стадом, кочующим в мире, полном опасностей. Один неверный шаг — и мы, оступившись, собьемся с безопасной тропки и угодим в языки адского пламени. Церковь была для нас крепостью, защищавшей от страшного внешнего мира.

Мои походы в ужасный мир, в том числе и посещение государственной школы, были наполнены неловкими моментами. Я краснел от стыда, объясняя классу, почему не могу пойти вместе со всеми в кино и посмотреть голливудскую версию «Отелло». И сегодня я помню саркастические слова учителя биологии, разъяснявшего классу, почему в своем двадцати–страничном докладе мне так и не удалось стереть в порошок 592–страничный труд Чарльза Дарвина «Происхождение видов».

Однако мне и моим товарищам было приятно ощущать себя гонимым меньшинством. Мы радовались тому, что ухитряемся «жить в миру», будучи «не от мира сего». Я чувствовал себя отважным разведчиком, который знает страшный секрет, известный лишь единицам. «Этот мир — не родной мне. Я в нем лишь странник». Так мы пели. В детстве и юности я не испытывал неприязни к церкви. Она была кораблем, который нес меня по волнам бурного мира.

Моя церковь не одобряла катания на роликах (слишком похоже на танец), игры в боулинг (там пьют!), походов в кино, чтения воскресных газет. Церковь воздвигла глухую стену внешних правил, призванных защитить нас от греховного мира. На свой лад ей это удалось. Сегодня я могу предаваться любому из перечисленных «пороков» и не чувствовать себя грешником. Тем не менее я понимаю, что строгость фундаменталистов удерживала нас от бед: вокруг нас была очерчена граница.

Например, мы могли проскользнуть в зал для боулинга, но нам и в голову не пришло бы притронуться к спиртному или наркотикам.

Постепенно я стал понимать, что многие правила безосновательны, а некоторые и совершенно неверны. В южных штатах расизм был одной из составляющих церковной субкультуры. В церкви я регулярно слышал, что черные — мы использовали более грубое слово — это «недочеловеки», необразованные, проклятые Богом рабы. Почти все в моей церкви верили, что Мартин Лютер Кинг был «подпевалой коммунистов». Мы безумно радовались каждый раз, когда узнавали, что шериф избил его или запер в кутузку.

От религии, которая крепится на внешних подпорках, очень легко оторваться. Так со мной и случилось. Когда я вкусил жизнь в «большом мире», я уже не смог больше мириться с законничеством, окружавшим меня в детские годы. Слова церковников тут же показались мне лживыми, похожими на «новояз» из книги Джорджа Оруэлла. В церкви говорили о благодати, а жили по закону. Говорили о любви — и ненавидели. К сожалению, когда я оставил южную фундаменталистскую церковь, я отверг не только ее лицемерную личину, но и весь свод ее верований.

Сегодня я вижу, что церковь, окружавшая меня в детские годы, представляла собой нечто большее, чем место для поклонения или духовную общину. Она была управляемой средой, своего рода субкультурой. Сегодня я понимаю, что «жесткая» церковь, в которой брызжут слюной, проклиная грешников, в которой нет места смирению и таинству, «заморозила» мою веру на многие годы. Скажу короче: христианство помешало мне найти Христа. Я провел остаток своей жизни, стараясь вернуться обратно к вере, в церковь. Мой путь к вере — предмет долгого рассказа. Здесь вы его не найдете. В этой книге затрагивается лишь один вопрос: «Зачем нужна церковь?»

Обязан ли глубоко верующий христианин ходить в церковь? Уинстон Черчилль как–то сказал, что его отношение к церкви сродни отношению контрфорса к зданию — он поддерживает его снаружи. Некоторое время я тоже пытался так жить… пока искренне не поверил в церковное учение и не склонил дух свой перед Богом. Я не одинок в этом. Многие называют себя христианами, но немногие ходят в церковь. Многие прошли тот же путь, что и я: они почувствовали, что церковь отвергла и предала их. Есть и другие — те, которым «церковь просто ничего не дает». Следовать за Иисусом — это одно. Совсем иное — идти за вереницей верующих в церковь воскресным утром. Почему же мы поднимаем столько шума из–за церкви? Поэтесса Анна Секстон написала так:

Когда я размышляю о своем пути, то вижу несколько препятствий, вставших между мной и церковью. Первое — лицемерие. Философа–атеиста Фридриха Ницше как–то спросили, почему он так не любит христиан. Он ответил: «Я бы поверил, что все они спасены, если бы они вели себя иначе… как спасенные».

Я был запуган церковью в детстве, а потому подходил к церковным вратам с неохотой. В воскресное утро христиане надевают лучшие одежды, улыбаются друг другу. Но по собственному опыту я знал, что за этими улыбками порой скрывается взаимная неприязнь. У меня возникала аллергия на любые проявления лицемерия, пока однажды я не задал себе вопрос: «Во что бы превратилась церковь, если бы каждый человек в ней был похож на меня?». И тут я глубоко задумался о собственной духовности, перестав помышлять об остальных.

Я осознал, что судья церковного лицемерия — Бог. Я понял, что вершить суд может только Господь. «У него лучше получится», — подумал я. Я стал спокойнее, мягче, научился прощать. Да и что говорить: разве бывают совершенные мужья и жены? Родители и дети? Но ведь на этом основании мы не отменяем институт брака и семьи! Так зачем же «отменять» церковь?

Второе препятствие имеет чисто культурный характер. «Церкви искателей» тогда еще не были изобретены. Я же уяснил для себя, что воскресное утро в одиннадцать часов сильно отличалось от всего остального времени. Ни в какой другой день недели мне не приходилось сидеть прямо по тридцать–сорок минут в жестком кресле и выслушивать нравоучения. Ни в какое другое я не пел песни, написанные век, а то и два назад. Я чувствовал себя, как один из родственников Флэннери О'Коннор, который начал посещать церковь лишь по одной причине: «Богослужение было настолько кошмарным, что я понял: видимо, есть высшие причины, заставляющие людей высиживать его».

У О'Коннор было правило: садиться за письменный стол каждое утро, чтобы, если придет в голову мысль, записать ее. Бывшая католичка Нэнси Мэйрс пишет в мемуарах «Простые времена», что вернулась в церковь подобным же образом. Она колебалась в вере, но решила посещать мессу для того, чтобы подготовить в душе место, «куда вера смогла бы влиться». Она узнала, что не всех ведет в церковь вера. Некоторые идут туда «с пустыми руками». Порой церковь восполняет их пустоту.

Моей пустоте мешала заполниться сама церковная структура. Мне нравились небольшие собрания, где люди рассказывали о своей жизни, обсуждали вопросы веры, вместе молились. А вот формальное церковное богослужение с его рутиной, повторениями, толпами народа, объявлениями, с командами «встать — сесть» раздражало меня. Чем дольше не ходишь в церковь, тем более странным все в ней кажется. Я понял, что потерял привычку к церковной жизни.

Мне стало легче, когда я прочел, что Клайву Льюису и другим видным христианам, которые хотели поклоняться Богу, церковь часто не помогала, а мешала исполнить это желание. Например, лауреат Пулицеровской премии Анни Диллард так однажды описала свою церковь:

Даже сейчас, когда я пишу эти слова, я качаю головой в удивлении. Вспоминаю, каким был более двадцати лет назад, и удивляюсь, как страстно я тогда относился ко всему церковному. Теперь моя старая привычка вернулась ко мне. Уже многие годы эта рутина, которая раньше так раздражала меня, кажется мне чем–то вроде пары старых удобных тапочек. Теперь я люблю петь гимны, знаю, когда вставать и когда садиться, выслушиваю объявления, потому что мне небезразлично, что происходит в церкви. Тем не менее я заставляю себя вспоминать о своих прежних ощущениях, ибо они созвучны чувствам тех, кому трудно преодолеть культурный барьер между миром и церковью.

Почему изменилось мое отношение к церкви? Скептик скажет, что я просто перестал высоко поднимать планку или же «попривык» к церкви, как привык после долгих мучений слушать оперу. Но я чувствую, что здесь все не так просто. Церковь дала мне то, что я не мог получить ни в каком другом месте. Святой Иоанн Креститель писал: «Добродетельная, но одинокая душа… подобна горящему угольку. Она не разгорается, а лишь остывает». Я думаю, он прав.

Христианство — это не интеллектуальная личная вера. Христианин может жить только в общине. Видимо, именно по этой причине я так и не смог разочароваться в церкви. В глубине души я чувствовал, что у церкви есть что–то очень–очень нужное мне. Стоит на время оставить церковь, как я замечаю, что мне становится хуже. Вера моя увядает, и я покрываюсь коркой «безлюбия». Я охладеваю, а не разгораюсь. А потому, несмотря на все мои уходы из церкви, я неизменно возвращаюсь обратно.

В прошлом мои отношения с церковью складывались не очень гладко, но я с трудом могу представить свою жизнь без нее. Когда мы с женой переехали в другой штат, то первым делом стали искать церковь. Если воскресенье проходило без похода в церковь — мы ощущали пустоту.

Как я мог из скептика превратиться в горячего поборника церкви, из зрителя сделаться участником? Знаю ли я сам, отчего изменилось мое отношение к церкви? Отвечу так: за годы я узнал, чего нужно искать в ней. В детстве у меня не было права выбора: я не мог выбрать себе приход, как не мог выбирать школу. В зрелые годы я менял церкви одну за другой. За это время я узнал: чтобы найти подходящую, нужно заглянуть внутрь себя. Как только я научился этому, у меня тут же пропали вопросы, к какой деноминации эта церковь относится и пр.

Когда я иду в церковь, то смотрю вверх, вокруг себя, выглядываю за церковные стены и всматриваюсь внутрь себя. Это помогло: мне уже не приходилось терпеть церковь. Я научился любить ее.

Я обо всем этом рассказываю, зная, что немало людей — к примеру, в крохотных городках — не имеют большого выбора. Но я верю, что многие изменяют свое отношение к церкви благодаря этому новому взгляду. Если мы поймем предназначение церкви, то, став ее членами, сумеем помочь ей стать такой, какой хочет ее видеть Бог.

Взгляд вверх

Раньше я подходил к церкви с чисто потребительскими мерками. Богослужение было для меня своеобразным представлением: хочу увидеть то, что мне понравится, развлеките меня.

Именно о подобных мне людях Серен Кьеркегор сказал: «Церковь представляется нам театром, мы сидим, внимательно наблюдаем за актером на сцене, к которому приковано внимание всех. Если нам понравится, мы выразим благодарность аплодисментами и одобрительными возгласами. Но церковь — полная противоположность театру. В церкви Бог — зритель, наблюдающий за нашим поклонением. Проповедник — вовсе не ведущий актер, он больше похож на суфлера, незаметного помощника, который сидит возле сцены и шепотом бросает подсказки».

Самое главное происходит в сердцах прихожан, а не на сцене. После богослужения мы должны уходить с одним–единственным вопросом: «Доволен ли Бог происходящим?» (хотя иногда мы спрашиваем: «Что я получил от церкви?»). Во время богослужения я стараюсь не отводить глаз от небес, смотреть поверх голов, на Бога.

Такая перемена во взгляде на церковь помогает мне спокойно относиться к бесталанности, которую я встречаю во многих храмах. Чтобы не получилось, что пастор находится в центре богослужения, многие церкви стараются задействовать как можно больше прихожан, которые сочиняют стихи и песни, разыгрывают сценки, поют дуэтами и квартетами, украшают церковь, выражают свои чувства в танце. Сознаюсь: все эти упражнения мало помогают мне входить в молитвенное состояние или прославлять Бога. Но постепенно до меня дошло: не прихожане, а Сам Бог главный зритель в храме.

Я стараюсь учиться у Клайва Льюиса, который как–то написал о своей церкви:

Церковь существует не для того, чтобы развлекать, делать людей нерешительными и ранимыми, раздувать их самомнение или способствовать поиску друзей. Она нужна для того, чтобы поклоняться Богу. Если она этого не делает, ей не устоять. Я понял, что служители, музыка, церковные таинства и прочие «ловушки» богослужения — это лишь помощники, которые ведут богопоклонников к конечной цели — единению с Богом. Стоит мне почувствовать, что я забываю об этом факте, — и я тут же открываю Ветхий Завет, который в мельчайших деталях описывает богослужение в скинии, не менее подробно, чем Новый Завет — жизнь Христа. Библия рассказывает нам главным образом о том, что угодно Богу, — о поклонении. Вальтер Винк отмечает, что, поклоняясь Богу, мы вспоминаем о том, «кто в доме хозяин».

Сидя в церкви, я сам решаю — смотреть мне на кафедру или же возводить взгляд к небесам. Тот же Бог, Который подробно рассказывал израильтянам, как приносить в жертву животных, потом провозгласил: «Мне не нужны ни быки из стоил твоих, ни козы из загонов твоих, ибо всякое животное лесное Мое, и скот на тысяче гор — Мой» (см. Псалом 49:9–10). Израильтяне так старательно выполняли внешние предписания, что забыли о главном: в жертву Богу нужно приносить сердце, смиренную и благодарную душу. Посещая церковь, я стараюсь теперь смотреть внутрь себя, а не сидеть, развалясь, будто театральный критик.

Я бывал в католических и православных церквях. Богослужения в них никак не соответствуют потребительскому американскому мировосприятию. Католическая служба не уделяет привычного внимания проповеди, да и мало кто из проповедников смог бы заинтриговать современного прихожанина. Когда я спрашивал, почему католическая церковь так пренебрегает проповедью, в ответ служители лишь пожимали плечами. Для католиков таинство Святого причастия или месса — это и есть центр богослужения. Именно они ведут к общению с Богом.

В православных церквях службы проводятся на церковнославянском языке, который прихожане понимают очень плохо. Литургия сосредоточена вокруг Евангелия. Многие священники здесь тоже обходятся без проповеди. Главное в православной литургии — поклонение, а священники, иконы, убранство церквей, благовонные курения, хор — это лишь проводники к Богу.

По многим причинам я продолжаю ходить в протестантскую церковь, в которой огромное внимание уделяют Слову, провозглашаемому с кафедры. Но я перестал беспокоиться о музыке, порядке богослужения и прочих деталях, которые так раздражали меня в период исканий. Я слишком много внимания обращал на внешние атрибуты, забывая о глубинном смысле поклонения. А ведь поклонение ведет к встрече с Богом.

Взгляд вокруг себя

В самом начале своего возвращения в церковь я совершил ошибку. Я старался найти общину, в которой прихожане были бы подобны мне. Хотелось, чтобы их уровень образования соответствовал моему, чтобы их богословские познания были не хуже моих, чтобы их понятия о церковной музыке и литургии походили на мои. Странным образом я повторял ошибки той церкви, в которую ходил в детстве: в ней стремились к полному единообразию. Вход чернокожим в нее был заказан. В ней смеялись над эмоциональным богослужением «черных» церквей, в ней выступали против пятидесятников и прочих деноминаций, которые придерживались чуждых нам взглядов на духовные дары. В результате наша литургия была обеднена. Это была литургия накрахмаленных воротничков.

В 60–х годах Мартин Лютер Кинг (кстати, цитируя Билли Грэма) любил повторять, что 11 часов утра — самый сегрегированный час в Америке. Сегодня Джесси Джексон без зазрения совести может повторить эти же слова. В церквях мало что изменилось. Богослужения так и не стали разнообразнее. Более того, сейчас все осторожнее относятся к новшествам. В правительстве и промышленности принимают социальные программы, устанавливают квоты набора работников по социальным группам, всячески стараясь компенсировать допущенную в прошлом несправедливость. Но я ни разу не слышал, чтобы хоть одна церковь выработала подобную программу, постаралась привлечь на свои богослужения национальные меньшинства.

За последние несколько десятилетий я посетил немало церквей, но понять, какой должна быть церковь, мне помог приход на улице ЛаСаль,.что в центре Чикаго. В нем разгораются те же самые бои из–за стилей духовной музыки. В нем так же спорят о том, на что следует использовать церковные деньги. И в нем есть христиане, живущие по своей вере, а есть и христиане номинальные. Все как в остальных церквях. Этой церкви далеко до совершенства. Но, оглядываясь назад на те тринадцать лет, что я провел в ней, я вижу: она показала мне, какой церковь быть может и какой быть должна.

Когда я только начал ходить в церковь на улице ЛаСаль, я как бы «приписал» себя к ней, считая посещение богослужений занятием обязательным и благочестивым. К своему удивлению, я вскоре стал с нетерпением ожидать воскресений. Я перестал их бояться. Почему? Думаю, благодарить нужно чудное смешение людей, приходящих туда вместе со мной. Именно там я научился оглядываться по сторонам… и смотреть вверх. Мне приходилось пробираться через толпу людей, которые были совершенно непохожи на меня.

Эта церковь расположена между богатейшим и беднейшим кварталами Чикаго. Через два здания на восток Золотое Побережье, где среднегодовой доход жителей превышает 50 000 долларов. Два здания на запад — и там домишки для малоимущих. ЛаСаль взялась стать «мостом» между двумя мирами. Пастором там был человек по имени Билл Лесли — как и я, выходец из церкви с расистско–фундаменталистским уклоном. Он был старостой курса в самом сегрегированном университете — Университете Боба Джонса. Его тесть активно участвовал в предвыборной губернаторской кампании сегрегационалиста Лестера Мэддокса в Джорджии. Возможно, именно такое прошлое заставило Билла бороться за расовое примирение, что и стало целью его церкви.

Церковь на ЛаСаль привила мне вкус к разнообразию. По воскресеньям добровольцы готовили бесплатные завтраки для престарелых, многие из этих людей потом оставались и на богослужение. Среди них были и негры, и белые. Запах свежего хлеба и жареного бекона сильно изменяет обстановку в церкви. Холодные утренники загоняли в церковь бездомных. Некоторые из таких «гостей» потом растягивались на стульях и громко храпели на протяжении всего богослужения.

Состав прихожан был очень пестрым: аспиранты престижных местных университетов, доктора, юристы, служащие богатых компаний. Люди были такие разные, что мне приходилось рассказывать Евангельскую весть на очень простом и доступном языке. Я говорю о тех случаях, когда мне доводилось вести занятия в воскресных классах или проповедовать. Одинаково ли воспринимали мои слова нищенка с улицы и студент–богослов? Мне это было очень важно.

Меня поражало, что Евангелие затрагивает души как богатых и благополучных людей, так и малограмотных уличных попрошаек. Я привык к тому, что церковь — это место, где меня окружают не похожие на меня люди. Казалось бы, что между нами общего? Наша вера в Иисуса Христа — вот что было общим!

Однажды я посетил семинар Скотта Пека, который собрал вместе десять иудеев, десять христиан и десять мусульман, чтобы проверить свою теорию человеческого сообщества. Пек считает, что большая часть человечества неправильно понимает суть «общинной жизни», полагая, что люди становятся едиными лишь после того, как перестанут конфликтовать друг с другом. Например, на Ближнем Востоке лидеры враждующих государств собираются вместе, чтобы в ходе трудных переговоров выковать мирное соглашение, после чего граждане их стран, возможно, смогут жить в мире. По теории Пека, мирное сосуществование станет естественным лишь тогда, когда руководители стран научатся жить в мире и только после этого приступят к урегулированию конфликтов.

Я всегда буду благодарен Скотту Пеку за этот семинар, потому что именно там я понял: церковная община никогда не должна останавливаться на достигнутом. Фундамент христианской общины — всепримиряющая любовь Бога, которая ломает расовые, классовые, возрастные и половые барьеры. На первое место выходит то, что есть в нас общего. Все, что нас разделяет, — вторично.

В церкви ЛаСаль и в ряде других мест я видел проблески грядущего и осознал, что может произойти, когда именно то общее, что есть у людей, объединяет их: появляется Божья семья. Но единство этой семьи не строится на единообразии, а различия в ней не вызывают противоречий.

Как легко мы забываем, что христианская церковь была первым в мире институтом, который уравнял в правах евреев и язычников, мужчин и женщин, рабов и свободных.

Первые христиане преодолевали все преграды. В отличие от большинства других религий христианство радостно принимало в свои ряды как мужчин, так и женщин. Греки не считали рабов полноправными членами общества — христиане принимали их в общины. В еврейском храме богопоклонники были разделены по расовому и половому признакам — христиане всех собирали на вечерю Господню. В римском обществе правили мужчины аристократических родов — христианскими церквями могли руководить даже бедняки и женщины.

Апостол Павел — еврей из евреев — дивился этой «тайне, сокрывавшейся от вечности в Боге». Павел говорил: намерение Бога таково, чтобы «многоразличная премудрость Божия» «соделалась известною через церковь начальствам и властям на небесах» (Ефесянам 3:9–10). Община складывалась из не похожих друг на друга членов. И уже это привлекало к ней внимание мира этого и мира запредельного.

Я прекрасно понимаю, что многообразие имеет разные формы. Даже в совсем «белых» и совсем «черных» церквях прихожане отличаются друг от друга возрастом, уровнем образования и финансовым положением. Церковь — это единственное место, в котором встречаются представители разных поколений: младенцы тянут ручонки к груди матери, ребятишки пищат и хихикают в самые неподходящие моменты, серьезные взрослые люди всегда ведут себя подобающим образом, старики так и норовят заснуть — если проповедь чуть длиннее, чем они могут вынести.

И вот смотрю я на церковь, оглядываюсь вокруг себя, гляжу на людей, сидящих на стульях. Что я вижу? Мне еще многому нужно научиться у чернокожих и пятидесятников: лишь они умеют так самозабвенно славить Бога. У стариков я должен перенять твердость в вере. У мамаш с целым выводком малышей — умение преодолевать ежедневные трудности. Теперь я намеренно ищу такие церкви, в которых прихожане на меня не похожи.

Взгляд по сторонам

«Церковь, — сказал как–то архиепископ Уильям Темпл, — это всего лишь социальная структура, которая существует для блага тех, кто не является ее членами». Именно этот урок я и усвоил, глядя на церковь на улице ЛаСаль. Я с самого детства много слышал о миссионерской работе за рубежом. Я с нетерпением ждал ежегодной миссионерской конференции, на которой нам показывали духовые ружья, стрелы и шаманские маски. Но в Чикаго я понял, что миссия церкви — помогать нуждам соседних кварталов. И столь разношерстная конгрегация успешно выполняла свою миссию лишь потому, что всех нас объединяла единая цель — помочь окружающему миру. Когда ты занят служением другим, то меньше думаешь о самом себе.

Социальные программы церкви ЛаСаль начались с того, что учителя воскресной школы заметили: многие из их учеников не умеют толком читать. После воскресного богослужения они стали проводить занятия с ними. Нуждающихся в этом было много, ведь семьдесят пять процентов учеников окрестных школ не попадали в старшие классы. Вскоре в церковь уже приезжали автобусы со студентами богословского Уитон колледжа — они проводили индивидуальные занятия с неграмотными. IBM и другие компании пожертвовали нам компьютерное оборудование, и мы начали обучать желающих работе с графическими программами.

Чтобы прихожане могли противостоять произволу полиции и домовладельцев, один из них — юрист — уволился с работы и стал проводить консультации. Консультационный центр предлагал помощь, причем плату за услуги установили по скользящей шкале. В Чикаго, как и во многих других американских городах, большая часть детей рождается у матерей–одиночек. В помощь им в церкви основали специальное служение.

Возникали все новые нужды. Исследования показали, что одна треть всех дешевых собачьих и кошачьих консервов раскупается престарелыми людьми — они слишком бедны, чтобы позволить себе еду «человеческую». Тогда в церкви организовали игру в лото, так любимую стариками. Победителей награждали не денежными, а съедобными призами. Выходило, что старые люди получали удовольствие от игры и уходили домой с пакетами, полными еды. Они не чувствовали себя униженными — еда не была подачкой.

В течение одиннадцати лет моя жена Джэнет руководила церковной программой помощи престарелым. В помощниках у нее было семьдесят добровольцев. Именно от нее я узнал, как много может сделать община, состоящая из обычных людей и объединенная одной общей целью — помогать нуждающимся. Ведущий музыкальной радиопрограммы каждый день подкатывает на своей машине к какому–нибудь дому–развалюхе. Он привозит пищу старикам, которые уже не в состоянии выходить из дома. Молодой юрист со своими детьми раз в неделю навещает слепого в доме престарелых. Медсестра — прихожанка церкви — обходит нуждающихся в медицинской помощи. Два раза в неделю добровольцы готовят еду для стариков, для многих из которых это единственный шанс поесть горячей пищи. Почему люди становятся добровольцами? Сначала они делают это из чувства вины или считают такую помощь своей обязанностью. Но со временем начинают понимать: доброе дело полезно прежде всего душе делающего добро. Жажда отдавать ничем не слабее, чем отчаяние нужды.

Евангелист Луис Палау определил сущность церкви таким приземленным сравнением: «Церковь, — сказал он, — это как куча навоза. Навали навоза побольше, и вонь его наполнит окрестности, но удобри им почву — и он обогатит ее, обогатит мир». Когда я ищу церковь, то выбираю такую, в которой понимают: нужно почаще выглядывать за церковные стены. Более того, я осознал, что служение миру может стать одним из важнейшим факторов достижения успеха в церковном труде.

Церквям, расположенным в богатых пригородах, приходится труднее. Но они могут стать партнерами церквей из бедных кварталов, помогать братским церквям в других странах. Подобная благотворительность покажется кому–то разбазариванием энергии и ресурсов, но, по–моему, все наоборот. Парадокс веры в том и заключается, что отдающий любовь становится богаче, а не беднее.

Взгляд внутрь себя

Билл Лесли — пастор церкви с улицы ЛаСаль — неустанно проповедует о благодати. Возможно, такова его реакция на законнические церкви его детства: он понял свою великую нужду в благодати и проповедует о благодати почти каждое воскресение. Окружающим он предлагает испытать на себе благодать в действии. Каждое воскресенье я хожу на его проповеди и постепенно пропитываюсь благодатью. Я твердо верю, верю искренне: Бог любит меня не потому, что я заслуживаю Его любовь. Он любит, потому что Он — Бог благодати. Божью любовь нельзя купить, Бог не манипулирует теми, кого любит. Что бы я ни сделал, Бог не будет любить меня меньше или больше.

Благодать. Именно этого не хватало церкви моего детства. Если бы только церкви смогли донести мысль о благодати до мира, в котором правит конкуренция, осуждение, табель о рангах, — мира неблагодати! Вот тогда–то церковь и стала бы местом, куда люди стекаются с желанием, с радостью, как путники к оазису в пустыне. Когда я иду в церковь, я заглядываю внутрь себя и прошу Бога очистить меня от неприязни к людям, от жажды первенства, прошу наполнить меня благодатью. И я ищу церковь, исполненную благодати.

Что такое благодать в действии, я узнал, увидев реакцию своей церкви на поведение Адольфа. Адольф — молодой чернокожий человек с диким злобным взглядом. Он воевал во Вьетнаме. Видимо, с этого и начались его беды. Ему не удается удержаться ни на одной работе. Из–за приступов ярости и безумия его порой помещают в психиатрическую лечебницу.

Если в воскресенье Адольф принял свое лекарство, он вполне сносен. Если нет — то в церкви будет шумнее, чем обычно. Он может войти через задние двери и с грохотом проложить себе путь к алтарю. Во время пения он способен поднять руки над головой и делать неприличные жесты или надеть наушники и слушать свой любимый рэп вместо проповеди.

Часть богослужения в церкви ЛаСаль — молитва о нуждах людей. Мы все встаем и совершенно спонтанно возносим молитвы Богу: о мире на земле, об исцелении больных, о социальной справедливости. «Господи, услышь наши молитвы!» — отвечаем мы хором после каждого ходатайства. Адольф очень быстро сообразил, что молитвенное время — идеальная возможность рассказать о том, что его волнует.

«Господи, спасибо Тебе за то, что Ты создал Уитни Хьюстон, спасибо за ее великолепное тело!» — закричал он как–то утром. После минуты мертвой тишины раздались слабые голоса: «Господи, услышь наши молитвы!»

«Господи, спасибо за огромный контракт, который я подписал на этой неделе со звукозаписывающей фирмой! Спасибо Тебе за мою рок–группу!» — молился Адольф. Те, кто его знал, поняли: он просто фантазирует, остальные же грянули радостным хором: «Господи, услышь наши молитвы!»

Постоянные прихожане привыкли ожидать от Адольфа самых неожиданных молитв. Пришедшие впервые не знали, что и думать. Они выворачивали шеи и раскрывали пошире глаза, чтобы увидеть, кто выкрикивает такие странные благодарения.

Адольф призывал Божий гнев на головы белых прихожан, которые довели чернокожего мэра Гарольда Вашингтона до сердечного приступа. Он нападал на президента Джорджа Буша, пославшего войска в Ирак, в то время как на улицах Чикаго нет никакого порядка. Он регулярно сообщал об успехах своей музыкальной группы. Некоторые его молитвы встречала мертвая тишина. Однажды Адольф помолился так: «Пусть у всего этого белого сброда — пасторов этой церкви — сгорят дома на этой неделе». Никто не поддержал его молитву.

Адольфа уже выгнали из трех церквей. Он же любил ходить в церкви, которые посещали и белые, и черные прихожане: так интереснее было насмехаться над белыми. Однажды он встал во время занятий воскресной школы и громко произнес: «Если бы у меня был автомат, я бы всех вас перестрелял».

Среди прихожан нашей церкви есть врач–терапевт и врач–психиатр. Они считают Адольфа своим специальным пациентом. Каждый раз после его очередного срыва они отводят его в сторонку и ведут с ним беседы, в которых чаще всего звучит слово «неуместно». «Адольф, возможно, у тебя есть повод для гнева. Но есть приемлемые и неприемлемые способы выражать свой гнев. Совершенно неуместно молиться о том, чтобы сгорел дом пастора».

Мы узнали, что порой Адольфу приходится идти пешком пять миль до церкви — нет денег на билет. Тогда прихожане стали подвозить его. Некоторые приглашали его к себе в гости. Рождество он обычно отмечает с семьей помощника пастора.

Адольф любит хвастать своими музыкальными талантами. Попросился он и в музыкальную церковную группу. Оказалось, что у него нет ни голоса, ни слуха. После прослушивания решено было пойти на компромисс. Адольфу разрешили петь вместе со всеми, ему даже дали электрогитару — при условии, что она не будет включена в сеть. Каждый раз во время выступления группы Адольф пел, играл на гитаре, которая — слава Богу — не издавала ни единого звука. Этот компромисс пришелся Адольфу по душе. Неприятности начинались лишь тогда, когда он забывал принять лекарство. Тогда он мог изображать из себя Джо Кокера, в то время как остальные чинно шли к причастию.

Наступил день, когда Адольф попросил принять его в члены церкви. Старейшины расспрашивали о его верованиях. Расспросы их не удовлетворили. Решено было дать ему испытательный срок. Он сможет стать членом церкви, если покажет, что понимает, что такое быть христианином, и научится вести себя в церкви.

Как ни странно, история с Адольфом имеет счастливый конец. Адольф успокоился. Чувствуя приближение приступов безумия, он звонит кому–нибудь из прихожан. Он даже женился. После третьей попытки его приняли в члены церкви.

Благодать приходит к людям, которые ее абсолютно недостойны. Адольф стал для меня символом благодати. Никто и никогда не заботился и не беспокоился о нем. У него не было ни семьи, ни работы, ни стабильности в жизни. Единственным островком мира стала для него церковь. В церкви приняли его, хотя он делал все, чтобы люди от него отвернулись.

Церковь не поставила крест на Адольфе. Ему дали один шанс, другой, третий… Христиане, на себе испытавшие действие Божьей благодати, явили благодать Адольфу. Эта упрямая, неистребимая благодать показала мне, с чем приходится сталкиваться Богу, Который добровольно решился любить мне подобных. Теперь я ищу церкви, которые излучают подобную благодать.

Пляж

«Есть две вещи, которые нельзя делать в одиночку, — сказал Поль Турнье. — Нельзя в одиночку жениться и нельзя в одиночку быть христианином». Мое хождение в церковь показало: церковь жизненно важна, необходима, ибо она новое общество, основанное Богом на земле.

Я с болью понимаю, что описанная мной церковь, та идеальная церковь, которую я ищу, — это исключение, а не правило. Очень многие церкви развлекают прихожан, вместо того чтобы вести их к поклонению Богу; в них больше единообразия, чем разнообразия; они похожи не на протянутую руку помощи, а на закрытый клуб; в них господствует закон, а не благодать. Ничто так не провоцирует неверия, как разочарование в существующей церкви.

Но я постоянно напоминаю себе о словах, сказанных Иисусом ученикам: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал». Бог пошел на риск — и создал церковь. Греховное человеческое начало, которое просвечивает и в церквях, служит для меня — как это ни парадоксально — лучиком надежды. Бог сделал человечеству комплимент — Он согласился жить в глиняных сосудах, т. е. в нас.

Я несколько раз прочитывал Библию от корки до корки — от Бытия до Откровения. И каждый раз меня поражало: ведь церковь — это кульминация Божьего плана! Именно ее Он и задумал создать от начала времен! Тело Христово — это мост, новое естество, которое ломает все разграничения по расовому, государственному, половому признакам. Появляется новое общество, у которого нет географических рамок. Прочтите первые стихи из каждого послания апостола Павла. Он обращался к общинам, разбросанным по всей Римской империи. Обо всех верующих он говорил: «во Христе». Принадлежность ко Христу важнее', чем принадлежность к какой–то расе, или социальной группе, или к любой изобретенной людьми категории.

Я во Христе, и это важнее, чем моя принадлежность к американской нации, чем цвет моей кожи, чем мое протестантское вероисповедание. Именно в церкви я могу невозбранно радоваться своему новому естеству, проявлять его среди чрезвычайно разных людей. Но всех этих людей объединяет одна задача. Мы призваны создать альтернативное общество на глазах у мира, который неуклонно движется по пути размежевания и вражды.

Каждое лето наша церковь проводила крещение в вечно холодном озере Мичиган. Я вспоминаю один чудесный солнечный день. Жители Чикаго выбрались на пляж: ребятишки на роликовых коньках, закованные в пластиковые шлемы и наколенники, велосипедисты сигналят прохожим, намазанные маслом люди лежат на песке.

И вот на фоне этой пляжной сцены выстроились в линеечку тринадцать человек, принимающих крещение. Они заявили, что всем готовы показать свое единение со Христом. Кубинка, одетая в белое, говорила на испанском. Высокий, загорелый мужчина, сказал, что был агностиком, но шесть месяцев назад уверовал. Начинающая оперная певица призналась, что решила креститься лишь сегодня утром, и просила молиться за нее — уж очень она не любит холодной воды. Восьмидесятипятилетняя негритянка умоляла окрестить ее в озере, несмотря на запрет лечащего врача. Продавец недвижимости, беременная женщина, студент–медик — все они по очереди объясняли, почему решили креститься на пляже, расположенном почти на самой Пятой авеню.

Они быстро окунулись в воду. Каждый из крещеных — дрожащий, покрытый гусиной кожей, с блестящими, расширенными от холода глазами — вылезал из воды. Мы на берегу обнимали их. Скоро и наша одежда промокла. «Добро пожаловать в Тело Христово», — говорили мы.

Во время крещения я наблюдал за чикагскими зеваками. Несколько недовольных «солнцепоклонников», ворча, переместились подальше. Остальные были более снисходительны — смотрели на нас и удивленно улыбались. «Небось, секта какая», — думали они.

Через час мы ушли. То место, которое занимала наша маленькая группа на чикагском пляже, тут же заполнили отдыхающие. Наши следы смыли волны. На песок положили большие махровые полотенца и лежаки.

Эта маленькая группа на пляже, представшая перед глазами любопытной толпы, стала для меня символом альтернативного общества, давным–давно утвержденного Иисусом на земле. На чикагских пляжах есть свои неписаные правила: испаноязычное население располагается в северной части, избалованные клерки — ближе к вышке спасателей, геи — на каменистой части. А вот в нашем небольшом сообществе были и биржевые клерки, и оперная певица, и кубинцы, и восьмидесятипятилетняя правнучка рабов.

Мы собрались не просто так, а чтобы заявить о своей принадлежности к иному царству. И царство это для нас важнее беззаботных пляжных прелестей. За каждого принимавшего крещение человека молился кто–то из прихожан. Молился громко, вслух. Молился, благословляя новую жизнь этого человека — жизнь в Боге. В одной из молитв прозвучали слова Иисуса Христа, Его обетование: небеса радуются, когда кается даже один грешник.

С точки зрения спасателей, наблюдавших за всем с вышки, в воскресный день на пляже не произошло ничего особенного. Но взгляду с высоты небес открылась бы иная картина, достойная вечной радости.

Мне очень нравится определение, которое дал церкви известный немецкий богослов Карл Барт: «Церковь существует, чтобы указать миру новый путь, который радикально отличается от пути мирского и противоречит ему, но в противоречии этом заключена надежда». Церемония, проходившая на берегах Мичиганского озера, ничем не напоминала мирское действо. В Чикаго не принято так себя вести. И время, проведенное мною в церкви ЛаСаль, показало мне: церковь на самом деле умеет противоречить миру, и в этом противоречии содержится надежда.

Тем же утром наши добровольцы готовили завтрак: варили яйца, жарили бекон, пекли хлеб, чтобы накормить всех голодных, которые придут в церковь. Таков уж XX век — век пособий и государственных дотаций, которых, увы, не хватает. Политики голосуют за финансирование новых тюрем — так они борются с преступностью. А адвокаты из церкви ЛаСаль дают бесплатные консультации малолетним преступникам, учителя бесплатно учат их читать. Психологи думают, как бы пристыдить матерей, рожающих детей вне брака. Церковь помогает этим женщинам справляться с ежедневными трудностями — последствиями их решения не делать аборт. Строительные фирмы разрушают дешевые дома, строят вместо них особняки для зажиточных людей. Церковные старейшины думают, как помочь старикам с жильем. Все это мы делали из–за того, что произошло воскресным утром на озере Мичиган: крещение соединило нас во Христе Иисусе. Христос сломал все преграды между нами.

Мы на себе испытали Божью благодать. Мы хотим нести ее другим, нести даром, ничего не требуя взамен. Именно такова она — благодать. Я теперь знаю: церковь может быть новым путем, радикально отличающимся от мирского, противоречащим мирскому, но несущим надежду. Именно поэтому церковь стоит любых наших усилий.