Много впереди

IX ПОДАЙТЕ СЛЕПЕНЬКОМУ!

Лагерь на самом краю местечка, в поле, под горой.

Близко подходить к самому лагерю ребята не решались — помнили, как угостил Кольку хлыстом польский офицер. Но если забраться на край горы, весь лагерь видно, как на ладошке.

Каждый день Колька и Мотька забирались туда и по целым часам высматривали — вот на работы погнали в огород, вот в бараке раздачу обеда зазвонили, вот разлеглись после обеда отдыхать на солнышке.

Колька в маленьких серых фигурках, будто игрушечных солдатиках, узнавал знакомых: вот Ивашка, Федот, Гаврила, а вот и дядя Вас, совсем бородой и волосами зарос, как леший.

Многих и не досчитывались — видно, померли, или в другой город угнали.

Не мог Колька оторваться, сидел и высматривал, все бы ему хотелось разглядеть, узнать, услышать родную речь.

Мотька чуть не силой уводил, когда надо было идти готовиться к представлению.

Много они планов строили, как помочь пленным убежать, или хотя бы передать хлеба, но приступиться трудно: весь лагерь окутан колючей проволокой и на каждом углу часовые шагают, зорко оглядывают — не сунешься.

Взялась за это дело Дина, обещала хлеб передать.

Исаак руками всплескивал.

— Куда ты суешься. И так на нас косятся.

— И пусть косятся, чтоб им косыми всем стать, огрызнулась Диночка, накинула свою коричневую тряпку, которую она во все рискованные случаи надевала, и спрятала под ней узелок с хлебом, купленным ребятишками на собственные заработанные представлениями деньги.

Дина пошла по улице, а Колька с Мотькой стрелой помчались кругом на гору, чтобы все видеть.

Залезли на гору, приютились над обрывом, застыли, ждали.

Скоро и Дина показалась на дороге, прямо к воротам подошла, стояла перед солдатом такая маленькая отсюда с горы, но гордая и упрямая.

Чего бы только ни отдали ребята, чтобы слышать, что Дина говорит.

Солдат вдруг ее за руку схватил, вздрогнули ребята, будто это их самих сейчас бить, мучить начнут.

Вырвалась Дина, отскочила, но не убежала, говорила что-то горячо, руками размахивала.

Вышел из ворот еще солдат или офицер даже, первый перед ним почтительно вытянулся. Опять подошла Дина, опять говорила что-то горячо и руками размахивала и вот уже сверток перешел в руки офицера, развернул, осмотрел внимательно, передал солдату, рукой махнул. Пошел солдат по лагерю, к бараку подошел, метнулась борода дяди Васа.

Ура!.. Чуть кубарем вниз ребята не скатились.

Ура!

Хорошо, что никто не слышит этого запретного русского ура.

Дядя Вас получил хлеб, долго на пороге стоял будто пораженный, чтобы ему наверх сюда взглянуть на гору, ну да все равно не разглядел бы, но знает теперь, догадывается что не забыли его, близко где-то его друзья, теперь знает.

Помчались домой. Дина взволнованная, радостная, глаза блестят.

— Солдат арестовать хотел, потом офицер вышел, он у нас на представлениях бывает… Я ему доказала… позволил два раза в неделю передавать, только чтобы записок не было, ну, а мы и записки запрячем. Погодите.

Дина смеялась и даже приплясывала, Исаак ахал и всплескивал руками.

— Допляшешься. Слышала, в Несвиже пять девчонок повесили за сочувствие… Им что! Они и младенцев могут вешать. А ты такая неосторожная. Ах! Ах!.

— Подожди, милый Исаак, мы еще устроим штучку, подожди, — смеялась Дина, хлопая его по затылку.

Уж если что Дине в голову западет, то она исполнит непременно, ни за что не успокоится, пока на своем не поставит. Так и с записками. Запекала записки в горшок с кашей, соленую рыбу разрезала, записочку клала и рыбу опять тонкими нитками зашивала, по-всякому ловчилась, только вот плохо, ответа не приходит, может и не доходят письма-то.

Как-то вечером стоял Колька у дверей палатки и билеты у публики спрашивал. Какой-то парень быстро прошел и вместо билета сунул какую-то бумажку.

Хотел его Колька остановить.

— Постойте, постойте, — закричал.

Но парень быстро в толпу замешался и след простыл.

«Вот жулье», подумал Колька и бумажку рассматривает, а на ней карандашом что-то накаракулено.

— Письмо, — догадался Колька, на месте не мог устоять, бросил контроль, публика полезла валом, а Колька побежал в каморку и шепнул Дине: — Письмо.

Та охнула, так в одном чулке и побежала к лампе, стали кривые буквы разбирать: «Посылки ваши получаем… спасибо… а бежать можно, только напиши, не боишься ли меня принять, ведь повесить могут, и узнай тогда дорогу хорошенько на гнилое место. Ответ пиши осторожно».

Дина на Кольку взглянула пристально, спросила шепотом:

— Не боишься… ведь поймают, — повесят непременно.

— Не боюсь, — ответил Колька и чуть не задохнулся от радости.

— Молодец, — сказала Дина задумчиво и пошла одеваться.

Ну и представлял в тот вечер Колька, публика от смеха чуть не падала.

А на другой день ответ пошел заткнутый в печеную картошку.

Колька дождаться не мог новых вестей, по ночам плохо спал, все слушал, — не стукает ли кто.

На четвертую ночь тихонько, дробно застучал кто-то в деревянную стенку клетушки. Колька выглянул в высокое круглое окошечко над дверью и обмер, вспомнил страшное стихотворение об утопленнике.

Голый, мокрый, волосатый стоял кто-то около стены и тихонечко пальцем скреб дверь.

— Коль, а Коль, это я, — услышал вдруг знакомый, милый голос, не поверил сразу, а тот жалобно так просился. — Пусти меня, Коль, а Коль.

Дрожали руки, не сразу находили дверные крючки, а когда отпер, наконец, увидел волосатого, но не страшного утопленника, а живого милого дядю Васа.

— Дай тряпку прикрыться, — сказал дядя Вас и устало опустился на сундук.

Колька рванул знаменитую коричневую Диночкину тряпку.

Дядя Вас закутался и ноги под себя поджал, стал такой смешной. Колька слов не находил от волнения и радости. Дядя Вас заговорил первый:

— Не забывал нас. Спасибо. Молодчина парнишка. Мы все нахвалиться на тебя не могли. Однако говорить много нечего. Разбуди, кто верный человек есть, присоветуемся и бежать нужно. К утру чтоб далеко быть.

Колька побежал и разбудил, конечно, Дину. Кто же вернее и кто лучше посоветовать может.

Дина проснулась, сразу все поняла, ничуть не удивилась, только, увидев дядю Васа в своей коричневой тряпке, слегка попятилась, а потом рассмеялась громко:

— Ах, какой смешной, какой милый!

Успокоившись, Дина прежде всего достала какой-то еды. Сидели за столом, ели и обдумывали.

Прежде всего нужно дядю Васа побрить всего, и бороду и волосы — вон, потом одеть, а лучше всего слепым сделать.

Дина даже в ладоши захлопала, что ей пришла на ум такая счастливая мысль.

— Конечно, слепым, а Николай — поводырь, так и пойдете. Теперь нищих много, никто внимания не обратит.

План был одобрен и принят. Хотели разбудить Исаака, чтобы он постриг и побрил, но Дина рукой махнула.

— Не стоит, он затрусит только, уже лучше я сама.

При свете оплывающего огарка начала она большими ножницами кроить дядю Васа.

Тот только голову покорно ворочал направо налево.

Упала львиная грива, упала знаменитая борода.

Смотрел Колька и узнать не мог, вспомнил, как не узнал отца, когда тот подстриженный в первый раз из казармы пришел.

Заныло сердце, — когда и где найдет теперь отца.

Разыскала Дина какие-то тряпки, переоделись Колька и дядя. Вас, еще раз на дорогу поели, нажевала Дина хлеба, раскатала тонкие пластики и посадила на оба глаза дяде Васу.

Стал он такой страшный, незнакомый.

Еще ранний летний рассвет не румянил неба, когда шли по дороге двое, — слепой и поводырь его, шли молча, каждый о своем думая.

Затопали в темноте кони, сделал Колька движение бежать, свернуть с дороги в поле, в кусты, но слепой крепко сжал его за плечо.

— Куда ты, привыкать нужно.

Голос из темноты окликнул их по-польски, спросил что-то сердито. Колька, сам не узнавая своего голоса, гнусаво пропел:

— Подайте слепенькому милостыню, добрые паны.

Блеснул электрический фонарик прямо в лицо, нагнулся солдат совсем близко, зорко осмотрел, сделал презрительную гримасу, выругался громко, пришпорил коня и поскакал.

Дядя Вас рассмеялся тоненьким детским каким-то смешком.

— Здорово мы его надули. А ведь это из нашей команды, Стас курносый — я его по голосу узнал. Видно, меня ищут. И не узнал, вот здорово. Молодец Дина, ловко придумала.

Дядя Вас долго еще не мог успокоиться, смеялся и руками себя хлопал, будто не веря, что все так легко удалось.

Пошли потише, вполголоса разговаривали, друг другу рассказывали, что за это время каждому пришлось пережить, наговориться не могли досыта.

Рассказывал дядя Вас, как бежать удалось.

— Попросил я конвойного на реку отвести, порты и рубаху постирать, пайку хлеба ему за это отдал. Ну, пошли. Я разделся, стирать стал, а он посвистывает да меня поторапливает. Я время выбрал, в обе руки песку набрал, да прямо ему в рожу, так все глаза и засыпал, а сам бух в воду. Я плавать под водой здорово могу, во флоте, когда служил, нас обучали. Пока он глаза протер и из револьвера в воду бухать начал, я уж далеко был. Побежал он в лагерь за конвойными, а я дальше и дальше, на тот берег уплыл, под корягу в камыши забрался. Они и по берегу, и в лодке с шестами, до самого вечера шарили, да так ни с чем и ушли. Ночью выбрался и к вам прибежал. Дело простое. Не горюй, парень. Придет еще наш день. Будет наше красное знамя на всех дворцах развеваться.

У Кольки дрожало все внутри от радости и волнения. Верил, знал, что так будет, что не даром все муки и страдания.

Рассвело, но день был облачный, не жаркий, от полей и лесков прохладой несло, идти легко, а главное — свобода, свобода, хотя и много еще впереди опасностей.

Вошли в деревню. Колька стукал под окнами хат и затягивал свою песенку:

— Подайте, добрые люди, слепенькому, убогому.

Нигде не подавали, деревня была бедная, напуганная, только рукой досадливо махали, в деревне стояли польские солдаты.

Но Колька не ленился у каждой хаты петь свою песенку и низко кланяться, так дядя Вас велел, милостыни им не нужно было, в мешке лежала еще краюха, положенная Диночкой, но для отвода глаз нужно было представляться настоящими нищими, и Колька ловко представлялся, лучше даже чем в палатке представлял перед публикой медвежонка.

Одна старуха сжалилась, сунула кусок твердого, как камень, черного хлеба, и Кольке даже стыдно стало — им ведь хлеба не нужно, а у старухи, может, последний.

Дядя Вас его похвалил, когда вышли из деревни:

— Ловкий ты парень, Колька, молодец, не пропадешь, а мне без тебя не выбраться бы.

Так шли они по той самой дороге, по которой недавно бежали Колька с Мотькой от злого плена.

Изредка садились отдыхать и поесть и опять шли, без устали, будто от свободы выросли у них крылья, которые несли весело и легко.

Дорогу Колька, оказывается, запомнил хорошо, вел своего слепого, нигде не сбиваясь, даже не задумываясь, каждый кустик, каждое дерево запомнил.

Ночью прилегли в канавке придорожной отдохнуть, и видел Колька во сне Москву, отца, мать, малышей, Катю, Костю, всех видел — все такие веселые, милые, а проснулся, небо темное, в ярких звездах, цветы и трава пахнут сладко, а по дороге медленно телега едет, и два голоса разговаривают:

— Хоть бы красные скорее пришли. Сил больше нет терпеть.

— Верно, скоро придут. Сказывают, в Незнамове сильный бой был, вчера здесь слышно было. Незнамово, слышь, за ними осталось, а ведь всего семь верст тут.

Проехала телега, замолкли голоса, спал крепко дядя Вас, бормотал во сне что-то, а Колька лежал и вслушивался, дыхание от радости захватывало — всего семь верст. Только как туда попасть, не наткнуться бы на ляхов.

Лежал Колька и слушал. Тяжело загудела земля знакомым гулом, давно уже такого не слышал, вскочил дядя Вас, будто по сигналу.

— Что такое? — за глаза слепые схватился.

Колька его за руку дернул, чтобы не отодрал Диночкиных пластинок.

— Палят, никак, — спрашивал дядя Вас, вслушиваясь.

— Палят, семь верст осталось, — захлебывался Колька, а сердце вот-вот разорвется от радостного, беспокойного волнения.

— Семь верст осталось.

— Пойдем, — строго, почти сурово сказал дядя Вас.

Они встали и пошли туда, откуда слышался тяжелый гул, будто вздохи чьи-то жалобные.

Вышли на большую дорогу, Кольке незнакомую, стали попадаться телеги, изредка солдат проскачет, на них никто внимания не обращал, но все же надо держаться осторожно.

Из отдельных слов поняли, что едут это крестьяне из Незнамова, где бой сильный идет, хочется спросить, но спросить нельзя — надо быть очень осторожным и хитрым.

Недалеко от дороги небольшой костер разожжен. Подошли, Колька запел свою привычную песенку: «слепенькому подайте, добрые люди».

Несколько мужиков и баб, сидевших около огня, не взглянули даже, такие все были усталые и измученные.

Присели на траву слепой и его поводырь, сидят тихо, стараются лишнего слова не проронить, но слова мало кто говорит, только вздохнет тяжело, да в затылке почешет.

— Плохо дело, когда же конец? — и опять замолчат, только вода в котелке булькает и шипит весело.

Одна баба обернулась:

— А вы куда, убогие, плететесь, затопчут вас, ведь бой, видно, скоро сюда подойдут.

Заклокотало все от радости в Кольке, а виду не подает, притворяется испуганным, трясет головой, охает, дядя Вас тоже охает.

— Внучку мы потеряли, девчонку малую, — стонет дядя Вас стариковым голосом.

— Где уж тут найти.

Затормошились по дороге, дробнее застучали телеги, ругань и крики раздались, у костра тоже всполошились, завставали, засобирались. а с дороги три всадника подлетели с шашками наголо, ругаются, по-польски спрашивают, что за люди, чего здесь расселись. может, красных дожидаются.

Мужики и бабы закланялись, забормотали, заохали, стали в путь собираться.

Один всадник прямо на дядю Васа наскакал.

— Это что за бродяга, шпион, верно? Откуда, куда идешь?

От одного слова вся жизнь зависит.

Бросился Колька, забормотал и о слепом, и о внучке потерявшейся. Щурил на него глаза презрительно поляк — вот сейчас полоснет шашкой, и кончено все.

— Гнать их всех в штаб, там разберут— скомандовал поляк.

Погнали по дороге и мужиков и баб, будто стадо овец. Торопят, ругаются солдаты, напирают конями, а иногда и плетью стегнут.

Слышит Колька, один говорит другому:

— Старика и мальчишку представь отдельно, обыщи хорошенько, допроси и прикончи.

Ведь о них это, а под рубашкой у Кольки на шнурке красная звездочка, с фуражки сорванная. Ни за что не расстанется с ней, все равно, хоть смерть, царапает звездочка грудь, будто жжет огнем пламенным.

Слез поляк с коня, привязал к дереву. Мужикам и бабам крикнул, чтобы убирались скорей, а Кольку и дядю Васа в сторону от дороги отозвал. Усы расправил.

Колька дядю Васа за руку крепко держит, не дрожит рука, так рядом и умрут сейчас.

Крикнул сердито поляк, схватил Кольку за ворот, рванул рубаху, заругался. Колька крепче звезду к груди прижал.

— Шпионы большевистские, ждете… — орал поляк, — вот я вам покажу, дождетесь, сказывайте все, — а что тут сказывать, лучше молчать.

Зубами даже скрипнул поляк, ударил кулаком дядю Васа по лицу, шатнулся тот, на ногах все-таки удержался.

— Молчите, заговорите сейчас, — вытащил револьвер, взмахнул — сейчас конец.

Затопали по дороге, закричали, обернулся вдруг солдат, зубы оскалил, от страха забыл, видно, про все, рванулся к коню — трах, посыпалось горохом, упал в траву, до дороги не добежал.

А там уже русские слова, русское «ура».

Стоят дядя Вас с Колькой, крепко взявшись за руки, говорить не могут, спасены, спасены.