Баллада о солдате (сборник)

Часть первая Проклятая земля

Кинохроника. Фотодокументы.

Холмистые равнины Америки. Здесь при бурении водяного колодца ударил первый фонтан нефти.

Довольные, измазанные нефтью лица американских фермеров.

Тонна нефти стоила сотни долларов.

Сюда приехал молодой священник.

Девятнадцатилетний юноша с Библией стоит около дилижанса.

Через пятнадцать лет он стал одним из богатейших людей мира, хозяином и основателем нефтяной компании «Стандард ойл».

Его имя Джон Дэвисон Рокфеллер!

Новый век. Фантастический. Неизвестный. Полный надежд.

Революция и техника. Революция в науке. Революция в модах. Социальная революция.

Поезда движутся все быстрее. Воздушные шары поднимаются все выше.

Аэропланы – этот странный аттракцион – взлетали, летали и падали на землю.

Традиция веков – коронованные особы.

Электричество. Свет. Телефон. Телеграф. Кинематограф.

Ромен Роллан.

Лев Толстой.

Бернард Шоу.

Промышленные города Америки.

Новое топливо – нефть, жидкий уголь. Вышки, вышки. В Америке, в Европе – по всему миру.

Большая часть добываемой нефти принадлежала компании «Стандард ойл» и ее хозяевам.

Вот они, Джон Дэвисон Рокфеллер и сыновья, – веселые, раскрасневшиеся после игры в теннис.

Голод в Индии. Тысячи трупов по берегу Ганга.

Всемирная выставка в Париже.

Великая русская река Волга.

Предприятия Путиловых – молодой капитализм в России.

Лапотники, старая крестьянская Русь у заводских ворот.

Ночлежки, нищета и гной.

Студенты – традиционные бунтари, далекие, заоблачные идеалы.

Жандармы – традиционная фигура в российском пейзаже.

Богатая, обильная страна дремала, ждала своего часа.

Начало XX века

Тобольская каторжная тюрьма. Сырое мрачное стойло для людей.

По коридору тюрьмы шел надзиратель. Остановился, крикнул в глазок камеры:

– Политический заключенный Родион Климентов!.. На выход!

В камере с пола поднялся один из заключенных. И хотя каторжная одежда равняла всех, в нем по обличию можно было угадать городского мастерового человека. Он постоял малость, внутренне к чему-то готовясь, оглядел товарищей.

– Что ж… Попрощаемся, братцы, на всякий случай…

Попрощались. Молча.

Надзиратель запер дверь камеры, повел Родиона по коридору.

На заснеженном поле, окруженном лесом, неподалеку от реки стояло странное сооружение: помесь лодки с санями, какие-то рычаги, рулевое управление и огромный парус, сшитый из полосатой матрасной материи. Около лодки-саней толпился народ из разной тюремной начальственной сволочи: надзиратели, стражники, жандармы. Чуть поодаль стоял сам начальник тобольской каторги, жандармский полковник, а рядом с ним его дочка, толстенькая, хорошенькая булка в нарядной меховой шубке. Она все время прыгала на месте, беспрестанно повторяя:

– Ну, папочка, папочка!.. Ну, скорее!.. Я хочу кататься! Я хочу кататься!

Сюда стражники подвели Родиона Климентова. Полковник строго посмотрел на него:

– Готов?

– Так точно, ваше высокоблагородие!

– Приступай.

Девочка завизжала от восторга, бросилась к лодке-саням, уселась там.

От сизых рож тюремщиков валил пар. Мороз, как и полагалось в ту пору, был нешуточный, сибирский.

Родион, одетый в тюремную куртку с двумя желтыми бубновыми тузами на спине – знаком политического заключенного, поеживался.

– Одежку бы какую, ваше высокоблагородие! На ветру будет свежевато.

Полковник повернул голову к стражнику.

Тот понял, вытянулся:

– Есть, ваше высокоблагородие!

Он снял с себя полушубок, кинул Родиону. Родион напялил полушубок, постучал ногой об ногу, намекая, что и ногам тоже не сладко в холодных тюремных кóтах.

Стражник послушно сбросил с себя валенки, остался на снегу в одних портянках. Родион сбросил с ног коты, остался на снегу босой. Валенки надевать не спешил, усмехнувшись, сказал:

– Портянки тоже давай!

Стражник вопросительно посмотрел на полковника. Тот чуть шевельнул бровью. Стражник без вздоха размотал портянки. Осторожно положил их на валенки.

Родион обулся.

Полковник посмотрел на черные босые лапы стражника, негромко приказал:

– Пшел.

Стражник, чуть шевеля в колючем снегу пальцами, вытянулся, заискивающе заглянул полковнику в глаза:

– Разрешите, ваше высокоблагородие!.. Мы постоим.

Полковник равнодушно отвернулся.

Родион поймал его взгляд.

– Ваше высокоблагородие… прикажите их благородию малость обождать, – он кивнул на девочку, – надо бы опробовать… кружочек – вдруг чего не сработает по первому разу… Риск…

– Я тебе дам не сработает! – пригрозил полковник. Повернулся к дочери и сказал по-французски: – Катрин, выйди на минуту.

– Нет, папá, нет!

– Екатерина!

Екатерина, надув губки, вылезла из ветрохода. Полковник кивнул толстому жандарму, тот уселся на заднюю скамеечку, перекрестился.

Родион лихо прыгнул в ветроход. Оглянулся, подмигнул, весело попросил стражу:

– Подтолкните… послушнички!

Солдаты навалились. Родион распустил парус, ветер ударил в него, и ветроход сначала медленно, а потом все быстрее пошел, полетел по снежной равнине.

Рожи всей команды расплылись от удовольствия. А босоногий стражник, переступая на цыпочках околелыми ногами, восторженно приговаривал:

– Мать честная… истинно ветроход!.. От поше-ел!.. От-от полете-ел!.. Чеши, родима-ай!.. Хрен его теперь догнать, ваше высокоблагородие!

Он сияющими глазами смотрел на полковника. Тот, к счастью, ничего не слышал. Около него прыгала, визжа от восторга, девочка:

– Хочу кататься!.. Хочу кататься!..

Ветроход, описав большой круг, приближался. Поравнявшись с командой, Родион вдруг резко накренил свои сани-лодку, вильнул, и толстый жандарм кувыркнулся, вылетел, зарылся лицом в снег.

Родион выпрямил ветроход и полетел по прямой к реке. К ее уходящему вдаль заснеженному ледяному полю.

Еще никто ничего не успел понять, а Родион оглянулся в последний раз, озорно прокричал:

– Адье, ваше высокопревосходительство! – И пошел, понесся вдоль реки, продолжая ликующе и бессвязно кричать: – Э-эй!.. Залетныя-я!.. Мамочки-и!.. Ласточки-и-и!..

– Остановить!.. Догнать!.. Негодяи!.. Всех перестреляю!.. – рассвирепел полковник.

Девочка заревела, затопала ногами. Запрыгали ее помпончики, задрожали оборочки:

– Хочу кататься!.. Хочу кататься!..

Первым рванул в сторону тюрьмы босоногий стражник, за ним – остальные.

Взрывая снежные заносы, переносясь через дымящиеся полыньи, летел по реке ветроход. Родион кричал ликующую песню свободы…

Вдали позади него появились всадники. Погоня медленно приближалась.

Впереди всех скакал босой стражник. Он что-то кричал, глаза его сияли – ему нравилось все это.

Широкая полоса чистого, сверкающего под солнцем льда, освобожденного от снега ветром, показалась впереди. Отражаясь во льду, пролетел, пересек эту полосу ветроход. А у лошадей на этой полосе сразу заскользили, разъехались ноги, лошади и всадники шлепнулись на лед, покатились, один босоногий благополучно миновал полосу. Ветроход был совсем недалеко.

Родион оглянулся, отодвинул тайную дощечку. Под ней в борту оказалось углубление, там лежали сухари и два непонятных черных шара. Он взял один из этих шаров, сильно стукнул им о борт ветрохода, и тогда что-то зашипело, затрещало, и из маленького отверстия закурился дымок – это была самодельная бомба. Родион выждал с минуту, а потом швырнул бомбу через плечо.

Шарахнул взрыв, и огромная полынья дымящейся черной воды открылась позади ветрохода.

Конь, тревожно заржав, вместе с босоногим полетел в воду. К счастью для них, здесь было неглубоко. Босоногий выбрался на лед, с него ручьями струилась вода, и он на глазах стал превращаться в сосульку. Перекрестившись от радости и глядя на удаляющийся ветроход, босоногий стражник с удовольствием сказал:

– Я говорил: хрен его догонишь, ваше высокоблагородие!

Летел по заснеженной реке ветроход.

В далекой таежной глуши, на крутом речном берегу стояло небольшое село Елань. Оно было все огорожено высоким забором из плотно пригнанных толстых стволов, заостренных вверху. Резные ворота, двустворчатые, тяжелые, закрывали вход в село. В полуверсте от села, ниже по реке, на том же крутом берегу виднелось кладбище.

От села вниз по пологой дороге, проложенной наискось кручи, не совсем твердой походкой шел Ерофей Соломин. Пятидесятилетний, весь заросший ярко-рыжей бородой, он был в роскошной медвежьей шубе до пят, в шапке из голубого соболя.

В утренней тишине был слышен скрип его шагов да постреливали деревья от страшного мороза.

На льду он остановился у широкой полыньи, сбросил с себя шубу, шапку, валенки и оказался в одних домотканых подштанниках.

Он малость постоял на краю полыньи, морщась от тяжкого похмелья, икнул, перекрестился и ахнул в воду… Вынырнув, он схватился за ледяной край, поднял голову и обомлел: снизу по реке со страшной скоростью прямо на него летело какое-то полосатое чудище.

– Господи, – еле выговорил Ерофей.

Зажмурил глаза. Потряс головой. Опять посмотрел – чудище приближалось…

Ерофей тихо унырнул под лед. Чудище прошуршало, просвистело, пролетело над ним.

Сильно изменившийся, весь почерневший, с лихорадочно блестящими глазами, Родион, еле двигая окоченевшими руками, с трудом повернул свой ветроход к берегу, взлетел по дороге вверх, к селу, и, не сумев затормозить, с ходу врезался в ворота.

С треском распахнулись створки. Мачта, упав, оглушила Родиона и все накрыла полосатым парусом.

И снова наступила полная тишина… Было слышно только чье-то сладкое похрапывание.

Родион очнулся, выбрался из-под паруса, с трудом поднялся на ноги, выпрямился. Так стоял он, чуть покачиваясь, не в силах сделать шага, настороженно обводя взглядом все, что было перед ним.

А перед ним была широкая улица. По одну сторону ее стоял порядок домов, в свою очередь, отгороженных одним общим глухим забором. И по другую сторону порядок домов, окруженных таким же забором. Все ворота перед домами были распахнуты настежь.

Еще посреди улицы почему-то стоял хантийский чум и рядом с ним упряжка оленей.

Родион расслышал храп. Повернул голову. Неподалеку в сугробе снега, раскинув ноги, лежал на спине здоровенный рыжий мужик. Он крепко спал, а рядом сидела и сторожила его сон остроухая сибирская лайка.

Родион заметил за столбом ближайших ворот мальчишку лет двенадцати. Поманил его пальцем. Мальчишка долго стоял не двигаясь, потом не спеша подошел к Родиону. Стоял молча, спокойно смотрел. Из ворот показалась рыжая девчонка лет десяти. Паренек только оглянулся на нее, она остановилась шагах в двух позади.

– Ты кто? – спросил паренька Родион.

– Устюжанин. Колька.

– А она? – кивнул Родион на девчонку.

– Настасья, – ответил Колька.

– Сестренка?

– Не-е, зачем же. Она рыжая. Соломинская… Все Соломины, – паренек кивнул на забор на противоположной стороне улицы, – рыжие. А мы, Устюжанины, черные. – Он снял шапку, показал голову.

– Понятно… Подружка, значит.

– Невеста… – небрежно пояснил Колька. – Подрастет – женюсь.

– Любишь, значит, – вполне серьезно заключил Родион.

– Дак у Соломиных девки больно хороши, мы, Устюжанины, испокон веков на них женимся… А ты кто будешь?

– Родион.

– По случаю или по нужде к нам какой?

– По случаю.

– Дак чего ж на морозе языком чесать? Проходи в дом, гостем будешь.

Родион с трудом попытался сделать шаг негнущимися ногами, пошатнулся. Колька подставил плечо. Родион положил руку на плечо мальчика, и они пошли к дому. Настя шла за ними.

Родион вздохнул.

– Чего-то нога ничего не чувствует.

– Ничего, разойдется, – успокоил Колька и по-хозяйски приказал Насте: – Ты на стол собери, поскорей.

– Было бы чего собирать, собрала бы, – дернула плечом девчонка.

– Из дому принеси. У вас много.

Настя побежала через дорогу к себе, на соломинскую половину деревни.

Родион и Колька зашли в дом.

Родион уселся на лавку, привалился к стене, обвел воспаленными от бессонницы глазами избу.

В избе было, как говорится, шаром покати: большой рубленный из плах стол, деревянные лавки, печь и кровать, тоже самодельная, застланная звериными шкурами. На столе стоял пустой штоф и миска с остатками моченой брусники. Разное небогатое барахлишко висело на огромных рогах изюбрей, прибитых по стенам. Над кроватью висело ружье. В углу – одна-единственная потемневшая икона.

– Сейчас Настька поесть принесет… – ободряюще сказан Колька, – у Соломиных бога-атая еда.

– А мать где?

– Утонула в речке на Пасху…

Родион помолчал.

– А отец?

– В тайге. Непутевый он – дорогу рубит.

– Какую дорогу?

– Дорогу… – Колька кивнул на пустой штоф: – Как выпьет – в тайгу уходит, дорогу рубить.

– Куда дорогу-то?

– На звезду ведет.

Родион подумал, помолчал, сказал решительно:

– Это хорошо.

Колька вздохнул:

– Да чего хорошего-то? Непутевый он. Был самый лучший охотник, а теперь все позабросил – одна дорога у него на уме!.. Мы, Устюжанины, такие: чего в башку втемяшится – колом не вышибешь! Вечный дед говорит: Устюжанины – чертово семя!

– Какой вечный дед?

– Вечный… На заимке живет с медведем.

– Почему вечный?

– Живет… Всегда.

Дверь открылась, вошла Настя с миской, закутанной полотенцем. Поставила перед Родионом горячие пельмени. Сама чинно уселась на лавку. Родион жадно проглотил горячий пельмень.

– А где остальные-то людишки? Никого не видать.

– Свалились все, – спокойно пояснил Колька. – Две недели пили. Поп приехал. У нас поп раз в три года приезжает. По зиме. В другое время не добраться. Вот и пьют: кому крестить, кому отпевать, кому свадьбу играть.

Родион рассмеялся:

– Значит, всех чохом?

– Ага.

Родион решительно отодвинул миску.

– Больше нельзя. Пять дён не ел.

Он широко зевнул.

– Вон кровать, ложись, спи.

Родион свалился на кровать. Колька набросил на него шкуру, укрыл с головой.

В избу, торопясь, вошли двое: средних лет хант и красивая хантийка лет шестнадцати, в расшитой шубке.

Инородец просеменил к кровати и бухнулся перед ней на колени. Горько заплакал, начал бессвязно умолять, мешая русские и хантийские слова:

– Ты великий охотник! Ты справедливый охотник! Твой все ханты знают, Афоня!.. – говорил он, обращаясь к закрытому шкурой Родиону, принимая его за отца Кольки. – Федька соболя стрелял!.. Ох, как много соболя стрелял! Белку стрелял, куницу стрелял!.. Соломин все забирай! Ничего не давай! Федька голодом помирай! Дочка голодом помирай!.. Бери Катьку, Афоня!.. Федьку спасай!..

Родион откинул шкуру, сел на кровати. Хант вскочил, испуганно захлопал глазами. Катька, наоборот, не мигая, уставилась на Родиона.

Колька заливался смехом:

– Кому нужна твоя Катька, косоглазая чумичка!.. Тебе сколько раз отец говорил: сам виноват!.. Он за тебя больше заступаться не будет!..

Родион остановил его:

– Обожди, Колька. В чем дело?

– Дак он кажный год плачет! – махнул рукой парень. – За бутылку водки всех соболей отдаст, потом плачет, назад просит! А кто ж ему назад отдаст? Соломины – они не дураки.

– Погоди. – Морщась от боли, Родион встал. – За бутылку водки соболей? Это ж разбой!

Хант снова упал на колени, заплакал, протянул руки к Родиону:

– Твоя добрый человек!.. Спасай Федьку!

Родион протянул ему руку:

– Встань! Пошли, разберемся… – Он посмотрел на Кольку: – Как же так? Человека обидели, а ты смеешься?

– Дак это ж инородцы – они дурные!

Родион покачал головой:

– Эх ты! Отец у тебя трудящий – дорогу рубит, а ты…

Колька с недоумением смотрел на Родиона: он впервые видел, чтоб к инородцам так относились. Родион пошел к двери. Колька забежал вперед, загородил дорогу:

– Не ходи к Соломиным!

– Почему?

– Не ходи. Лучше отца подожди!.. Или вот ружье возьми.

Родион посмотрел на Кольку, положил ему руку на голову, постоял, потом подмигнул и ступил за порог.

Перед тем как пройти во двор Соломиных, Родион подошел к ветроходу, поднял парус, открыл тайничок и незаметно для остальных положил в карман бомбу.

У входа в рубленый лабаз, в котором были видны сверкающие в полосах солнца висящие и наваленные на прилавке дорогие меха, стояли Родион, хант Федька с дочкой и Колька с Настей.

Напротив Родиона стояли Соломины – отец с сыновьями Петром и Василием, чуть в стороне молодые соломинские девки в собольих, беличьих и огненно-рыжих лисьих шубках, в таких же шапочках или просто в накинутых на плечи ярких платках.

Разговаривали между собой только Родион и Ерофей. Остальные молча слушали. Разговор шел глаза в глаза, внешне очень спокойно, на длинных, напряженных паузах.

– Кому, говоришь, отдать-то? – это спрашивает Ерофей.

Пауза.

– Человеку.

Пауза.

– Это кто ж человек-то?.. Он?.. – Ерофей чуть взглянул на ханта.

Пауза.

Родион прикрыл глаза.

– Н-да… – протянул Ерофей. – А тогда ж кто ты будешь?

Пауза.

– Прохожий.

Пауза.

– Странник вроде?.. Странный человек?.. – повторил Ерофей.

Пауза.

– Вроде.

Колька, затаив дыхание, во все глаза смотрел на Родиона. Так же внимательно, волчонком, смотрел на Родиона младший отпрыск Ерофея – рыжеволосый пятнадцатилетний Спиридон.

– А ежели не отдам? – усмехаясь, спросил Ерофей.

Пауза.

– Лучше отдать, – по-прежнему очень спокойно сказал Родион.

Пауза.

– Жалко. Теперь ведь оно мое, добро-то.

Родион чуть прикрыл глаза.

Пауза.

– А может, отдать? – Ерофей посмотрел на сыновей. – По-божьему… По-справедливому…

И тут не выдержал длинный, с руками до колен, Петр. В бешенстве задохнулся:

– Я ему сейчас отдам!.. Мать его!..

Он одним длинным прыжком кинулся на Родиона, чтобы смять, задушить. Родион сделал неуловимый выпад – и Петр отлетел, рухнул, ударившись о круглый торец сруба.

Все замерли.

Василий Соломин медленно потянулся за слегой. Ерофей покосился на него, едва заметно шевельнул пальцем. Василий замер на месте. Соломинские девки с ужасом и восхищением смотрели на Родиона. Колька был в восторге. А в глазах хантийки светилось откровенное обожание.

Петр медленно поднялся, вытер кровь на скуле, тупо поглядел на ладонь.

Ерофей очень ласково спросил:

– Получил, Петруша?.. Поделом тебе!.. Нельзя обижать странника… Вот Господь тебя и наказал. Правильно наказал!

Ерофей вдруг оживился и даже повеселел, повернулся к ханту Федьке:

– Эй ты, Божий волдырь! Так и быть – забирай свои хвостишки!

Федька не двигался, дрожал от страха.

– Иди, иди, косоглазый, не бойся!

Федька посмотрел на Родиона. Тот слегка склонил голову. Федька, продолжая дрожать, бочком пошел в амбар. Там он схватил в охапку связки беличьих, куньих и собольих шкурок, засеменил обратно.

Ерофей Соломин протянул руку, вытянул из охапки пару соболей.

– Парочку-то оставь, пил, однако ж, водочку-то…

И он, не глядя, швырнул в амбар мягкие, струящиеся на лету собольи шкурки.

Федька, подхватив не сводящую с Родиона влюбленных глаз дочь, рванул с соломинского двора.

Ерофей с улыбкой взглянул на Родиона:

– Вот и все, и делов-то. Господи! Тьфу!.. Прошу в дом, справедливый человек… Хлеб-соль завсегда найдутся и чарочка к ним!

Родион, подыгрывая ему, в той же интонации ответил:

– Спасибо, хозяин… Некогда мне. Поспать… и дальше ехать надо.

– А на чем поедешь-то?.. Сломал ты свою байдовину.

– Починить можно.

– И воротца сломал.

– Ворота тоже починить можно.

Ерофей согласно кивнул:

– Можно… А поспать, что ж? Места много… Уложим… – Он коротко глянул на Василия, на Петра, с ненавистью глядевших на Родиона: – Заходи, не бойся…

Родион чуть усмехнулся и, прихрамывая, направился к дому.

Ерофей отсек взглядом девок, пошел открывать «гостю» дверь.

Колька, оценив ситуацию, бросился со двора.

Ерофей открыл дверь, сказал Родиону, поклонившись:

– Проходи, раздевайся…

– Я так, – сказал Родион, не снимая полушубка. – Не отошел еще, семь суток на морозе.

– Откуда ж пожаловал, если не секрет?

– Из Тобольска.

– Борзо! – удивился Ерофей. – За семь-то дён… От Тобольска до нас тыща верст будет. Шестнадцать гусиных перелетов. Да, смелый ты человек. Величать-то тебя как? А то пропадешь, и поминать не знаем, кого…

Петр в это время оказался почти за спиной Родиона. В руке у него был тяжелый серебряный штоф с водкой. Ерофей посмотрел на него, но приказа в его взгляде еще не было. Ему еще хотелось поговорить.

– Родионом звали.

– Наливай, Петруша, – обратился Ерофей к старшему сы-ну. – Выпей с Родионом. Прости его с Богом.

Петр, поморщившись разбитой скулой, налил Родиону полный стакан водки. Налил себе. Они выпили без улыбки, глядя друг другу в глаза.

Ерофей глянул на среднего сына:

– Теперь ты, Васятка.

Другой сын налил Родиону и себе по полному стакану. Родион выпил и с ним.

– А теперь меня уважь, Родион!..

– Многовато будет.

– А ты поешь… Закуси…

Они выпили. Ерофей запил квасом. Родион бросил в рот грибок. Оглядел стол, избу, пузатые комоды, сверкающий золотом угол с иконостасом.

– Богато живете.

– Тайга кормит… – скромно ответил Ерофей. – Ежели кто работает.

Родион усмехнулся:

– Видал я вашу работу.

– Это ведь там, в России, в городах… собьются в кучу людишки-то и рвут друг у друга, вот им не хватает… А у нас здесь – простор, воля… Мы ведь как любим: чтоб нам – никто и мы – никому.

– Это точно, – снова усмехнулся Родион.

Тепло и водка сморили его. Больше всего ему хотелось упасть и тут же заснуть. Но он держался. Держался из последних сил.

– Да-а-а… – погладил бороду Ерофей. – Однако ж смел ты, Родион… Ох и смел… Один… в тайге…

– Мне тайга не самый страх…

– Ну не скажи-и… Тайга – она у-у-у… И зверь задрать может, и в полынью провалишься, а ежели человек какой недобрый встретится… И найти некому… Зимой снежком заметет, летом в болото утянет… Наша сторона для пришлого – проклятая земля! Это мы обвыклись за двести лет…

Петр снова очутился за спиной Родиона… Василий посмотрел на Ерофея.

В это время во дворе вдруг кто-то запел. Могучий, но заметно осипший хриплый бас выводил:

Тебя я, вольный сын эфвра-а-а-а…

Хлопнула дверь в сенях.

Возьму в надзвездные кра-я-а-а…

В избу ввалился поп. От порога он пробасил:

– Мир вам, православные… Новопреставленные… младенцы…

Поп был пьяница, озорник и, по-видимому, расстрига. Сейчас его трепал сильный колотун, трясущимися руками он пытался развернуть бумагу.

– …новопреставленного… младенца… – Поп так и не смог развернуть бумагу, посмотрел на Ерофея и наугад ляпнул: – Егория?

– Нет, батюшка, – ответил Ерофей.

– Аграфену? – не задумываясь, выпалил поп.

– Нет.

Поп сдался. С ненавистью посмотрел на водку. Сквозь зубы сказал:

– Накропи влаги, православный! Страшусь, душа на небо отойдет!

Ерофей с готовностью налил полный стакан водки, подал попу:

– С Богом, батюшка.

Поп, забыв перекреститься, еле поймал ртом стакан в трясущейся руке, с жадным отвращением выцедил водку. Двумя пальцами поймал ягодку бруснички. Закусил.

– А новопреставленный младенец, батюшка… через двор.

Поп посмотрел на Ерофея и, подмигнув, склонил голову направо, как бы спрашивая – там?

Ерофей, тоже молча, утвердительно склонил голову.

Поп пошел к двери.

В сенях снова раздался его бас, теперь уже значительно окрепший:

Ерофей склонился к окну, проследил за попом, пока тот не дошел до калитки, потом обернулся к сидевшим за столом.

Те курили. Молча. Напряженно. Только потрескивали сгоревшие до пальцев окурки.

Ерофей медленно выговорил:

– Ты, Родиоша, не робей, мы люди хорошие…

– Сейчас в Сибири все хорошие люди на каторге! – ответил Родион и привстал, не в силах бороться со сном. – Ладно, соснуть надобно!

Он снял с себя полушубок, свернул его, бросил на лавку под иконами.

Все трое уставились на его тюремную куртку с бубновыми тузами.

– Каторжник… – прошептал Василий.

– Вона что, Родион… – протянул Ерофей. – Значит, ты с тобольской ярмарки утек…

Родион укладывался на лавку.

– Может, и оттуда.

– Один?.. Аль еще кто с тобой?

– Может, один, а может, и еще кто со мной, – спокойно ответил Родион.

Он положил голову на полушубок, закрыл глаза. Но ему мешала бомба в кармане брюк. Он достал ее, приподнялся, посмотрел, куда бы положить, и наконец пристроил ее над собой, на полку, где стояла большая икона. Он еще раз посмотрел на Соломиных и сказал, подмигнув:

– Не трогать.

Снова откинул голову на полушубок, закрыл глаза и провалился в сон.

Прямая, как стрела, просека в тайге. Это Афонина дорога.

Дорога эта вела неизвестно куда, на звезду. Она тянулась уже версты на две. Большая часть ее была расчищена, дальше попадались пни, которые ждали лета. По этой дороге бежал Колька Устюжанин, шлепая по снегу подбитыми мехом короткими охотничьими лыжами.

Дорога кончилась, уперлась в тайгу. Здесь подрубал высокую ель отец Кольки – Афанасий, здоровенный, косматый, как таежный леший. От него валил пар. Он был в одной рубахе. Полушубок его валялся в стороне на снегу, а рядом с ним яростно урчала и извивалась огромная желтоглазая рысь. Она грызла, не отпуская, длинную жердину, которая была продета между ее связанных лап. Колька подбежал к отцу, коротко глянул на рысь, на отца, у которого из-под разодранной рубахи было видно голое плечо, исполосованное когтями зверя, на красные комья снега, которые, по-видимому, прикладывал к плечу отец.

– Поймал, однако ж, кошку-то? – кивнул Колька на урчащую рысь.

Афанасий, продолжая рубить, не оборачиваясь ответил:

– Три раза прыгала, стерва… Полушубок попортила…

– Ничо, Настька заштопает… Тять! – позвал Колька отца.

– Ну?

– В село сходить надо.

Афанасий продолжал рубить.

– Пропади пропадом ваше село!.. Хоть бы прорубиться отсюда поскорее!

– Надо, тять… Там человека жизни решить могут!..

– Кто?

– Соломины.

Афанасий, продолжая рубить, спокойно сказал:

– Эти могут… Что за человек-то?

– Неизвестный. Снизу пришел.

– Что за человек?

– Хороший человек.

– Снизу-то хороший?

– За Федьку-самоеда заступился. Его шкурки у Ерофея отнял, а Петруху ихнего об сарай мордой приложил.

Афанасий перестал рубить, впервые поглядел на Кольку. Протянул с некоторым восхищением:

– Ничаво-о! – Он накинул полушубок, встал на лыжи. – Бери кошку, пошли.

Отец и сын взялись за концы жерди, подняли рысь и быстро заскользили на лыжах к селу.

Родион храпел на лавке. Соломины все так же стояли вокруг, смотрели на бомбу, не понимая, что это такое. Острое любопытство разбирало их.

– Что это? – шепотом спросил Петр.

Ерофей и Василий молчали. Они постояли еще. Потом Петр, взглянув на спящего Родиона, на цыпочках подошел к иконе, взял бомбу и так же тихо отошел назад.

– Чижолая…

– Дай-ка сюда… – протянул руку Василий.

– Погоди, – отстранил его Петр, рассматривая бомбу. – Дырка какая-то…

Он боязливо сунул палец в дыру. Василий схватился за бомбу, но Петр вырвал, не дал. В это время во сне повернулся Родион. Петр испугался, стукнул бомбу о пол, бомба сразу зашипела, из отверстия полетели искры, она подкатилась к ногам Ерофея.

– Бомба!.. – с ужасом выдохнул Ерофей.

Он отшатнулся, а Петр и Василий тут же рванули к двери. Ерофей схватил, поймал Петра за шиворот.

– А добро?!

Петр схватил бомбу, и все трое, давясь в дверях, вывалились из избы.

Хитрый Василий остался в сенях и, прикрыв дверь, смотрел в щелку.

По двору мчался Ерофей, а за ним Петр с шипящей бомбой в руках.

– Отстань, сатана! – кричал Ерофей. – Бросай ее, тыдыть твою.

Одуревший от ужаса, Петр остановился, замахнулся в сторону коровника.

– Скотина! – заорал Ерофей.

Петр кинулся в сторону амбара.

– Меха! – снова раздался голос отца.

Бомба зашипела, затрещала громче, гуще посыпались искры.

– Бросай! – завопил Ерофей, упал на землю, на снег и на четырех конечностях, как собака, поскакал к амбару.

Петр снова замахнулся, чтобы бросить бомбу в окошко бани, но в это время в дверях ее показались распаренные, голые, визжащие соломинские девки.

В отчаянии Петр заверещал, закрутился на месте.

И тут его озарило – он увидел нужник. В два длинных прыжка он достиг его, рванул дверь, швырнул бомбу в отверстие. Сам кинулся прочь.

Раздался чудовищный взрыв…

Нужник, рассыпаясь, взлетел на воздух. Поднялись недра. Огромный кусок дерьма достиг Петра, ударил в спину, пригнул к земле.

Одна из икон в доме Соломиных от взрыва сорвалась со стены, упала на спящего Родиона.

Он поднялся, зевнул, посидел малость, приходя в себя. Потом накинул на плечи полушубок и хотел привстать, но схватился за ногу и со стоном рухнул на лавку…

В воротах соломинского подворья появились Афанасий и Колька. На плечах они держали прогнувшуюся жердь, на которой с рычанием извивалась связанная рысь.

Афанасий оглядел двор, разметанный нужник, раскиданных и еще не пришедших в себя Соломиных.

– Куда гостя-то девали? – Афанасий потянул носом. – Да что у вас дух такой поганый?

Ерофей и Петр со своих мест лежа смотрели на Устюжаниных.

– Кончили гостя, что ли? – допытывался Афанасий.

Ерофей молча покачал головой.

– А где он?

Ерофей кивнул в сторону дома.

– Вот – бери кошку, – Афанасий показал на рысь, – давай бутыль!

На крыльце показался Василий. Не заметив Афанасия, крикнул отцу:

– Батя! Каторжный-то совсем занемог, можно бы и того!

– Я те дам «того», сучий потрох!.. – грозно надвинулся на сразу струхнувшего Василия Афанасий. – Ну-ка пропусти!

По улице деревни шел маленький приземистый старик, крепкий, ясноглазый, усмешливый, с белой апостольской бородой. Рядом с ним, степенно переваливаясь, ковылял медведь. Собаки выскакивали из ворот, но подойти боялись и предпочитали заливаться хриплым лаем за заборами. А медведю все было безразлично, он шел, сонно понурившись, волоча на спине дедову торбу.

Настька накрывала на стол, как взрослая суетилась по хозяйству. Колька подбрасывал дрова в жарко натопленную, гудевшую печь.

Родион полулежал на лавке, обессиленно прислонившись к стене. Крупные капли пота выступали на его почерневшем, изможденном лице. Афанасий поставил с грохотом бутыль на стол, откупорил ее.

– Ну, выпьем со знакомством! – Он налил себе, Родиону.

Родион покачал головой:

– Не-е!.. Ехать!.. Ехать мне надо!

– Куда тебе ехать! – Афанасий взял стопку. Настя осуждающе посмотрела на него. Он прижал ей нос пальцем и выпил, понюхал шапку. – Тебе отлежаться надо!

Родион горько усмехнулся:

– Отлежаться!.. Да я ж беглый, Афанасий. Каторжный я!

– Знаю… Убил, что ли, кого?

Родион покачал головой.

– А за что ж тебя?

– За что? – Глаза Родиона засветились. – За идею! За мечту, можно сказать, человечества!..

– Ну-у-у!

– Точно! – Родион, тяжело дыша, расстегнул намокшую от пота рубаху. – Что-то меня так в жар и кидает!

На его впалой груди поблескивали начищенные, оттертые рубахой два соединенных между собой звена цепи, висевшие на узком сыромятном ремешке.

– Что это у тебя? – удивился Афанасий.

– Это?.. Звенья… На этой цепи я сидел четыре годика, как Томмазо Кампанелла!

– Кто-кто?

– Кампанелла Томмазо! – Родион достал из-за пазухи потертую, зачитанную до дыр книжку, бережно расправил листки. – Вот эту книжку я наизусть знаю! Тут об нем все написано! Вот он… – Родион ткнул пальцем в гравюру-портрет. – Триста лет назад жил в Италии… Такая земля. Далеко, у теплого моря! Но там у них тоже свои тираны и кровопийцы есть!

Афанасий вздохнул:

– Этого добра везде хватает!

– А тогда они еще почище наших царей да губернаторов были! Томмазо поначалу монах был. Самые-то ученые тогда в монастырях жили! Очень он хотел счастье для народа добыть! Придумал построить такой город, какого на земле никогда-никогда не было! Чтобы не было ни бедных, ни богатых и каждый чтоб свою работу делал, какую хочет!

Афанасий слушал, раскрыв рот. Настька и Колька тоже слушали, разглядывая портрет в книжке Родиона. Тот продолжал:

– А если кому тяжело одному – ему все сообща помогут!..

– Ну, это он хватил!

– Точно! – с жаром подтвердил Родион. – Чтобы все одной семьей жили! Один за всех, а все за одного! И назвал Томмазо свой город Городом Солнца.

– Ладно!

А Колька мечтательно повторил:

– Город Солнца.

– Ага! – вновь подхватил Родион. – Там ведь у них тепло, снегу вовсе не бывает.

– Ну да?

– Точно!

Афанасий покачал головой:

– Это плохо. Без морозу нет здоровья – гниль одна.

Колька в нетерпении дотронулся до Родиона:

– А дальше что с ним сталось?

Родион продолжал:

– Так вот… Собрал Кампанелла вокруг себя верных людей, и все бы у них получилось, да только в последний момент – предатель… И всех погубил… А светлого человека Томмазу Кампанеллу посадили на цепь в каземат, – он взялся за звенья цепи, – вроде как меня. Правда, его пытали, на дыбу вздергивали, на кол сажали, но он все равно не отрекся ни от единого слова!

Афанасий восхищенно покачал головой:

– Это мужик!.. Пил?

– Не знаю.

Афанасий убежденно стукнул кулаком по столу:

– Пил!

Он налил себе еще одну стопку и залпом опрокинул.

Родион попытался подняться, поморщился.

– Нога-то у меня совсем отнялась.

– Давай-ка развяжем!

Афанасий помог Родиону стащить пимы и озадаченно покачал головой, разглядывая синюю распухшую ногу Родиона, Пальцы на ноге стали фиолетовыми до черноты.

– Э-э-э, брат, отморозил не на шутку. Надо за дедом посылать!

В этот момент в сенях раздался дребезжащий голос:

– А чего посылать? Вот он – я!

В избу вошел бородатый дед, которого мы уже видели. За ним ввалился медведь.

Афанасий вытаращил глаза.

– А я о тебе только подумал!

– Потому и зашел, что подумал! – ответил старик, обернулся к медведю с упреком: – Ну вот, наследил! Я ж просил тебя подождать!

Медведь понуро покачал головой, взял веник, стал затирать свои мокрые следы.

Родион удивленно смотрел на медведя:

– Гляди-ка. Топтыгин – соображает!

Вечный дед махнул рукой:

– Какой там соображает! Он наполовину в спячке – зима ведь!.. Ну что, сильно прихватило?

Он склонился к ноге Родиона. Родион, не отвечая, пристально смотрел на него:

– Ты, что ли, Вечный?

Вечный дед, не поднимая головы, тихо ответил:

– Кличут так.

– Об тебе в остроге молва идет! Говорят, беглых лечишь!

– Беглый, не беглый, все одно – человек!

– Подымай меня, а то мне ехать надо!

– Быстрый какой! Тебе до Великого поста лежать.

– Лежать?! Да что ты! За мной жандармы по следу идут.

– Давай, дедусь, лечи его, чтоб завтра на ногах был! – вмешался Афанасий. – Ты ведь можешь! А то его, как Томмазу, на дыбу подцепят!

– Кого-кого? – заинтересовался Вечный дед.

Колька живо вступил в разговор.

– Монах такой был – Томмаза! – Он показал картинку в книжке. – Хотел, чтобы все люди счастливые были, чтоб ни бедных, ни богатых!

Вечный дед кивнул головой:

– Это, что ли, один за всех и все за одного?

Родион удивился:

– Откуда знаешь?

Вечный дед рылся в торбе, доставал примочки, пучки сухих трав.

– Разные людишки из тайги выползают… сказывали. Ну что там у них в России творится?

Родион радостно засмеялся:

– Такое творится! Вот-вот загуляет, запляшет… петушок красный! Свобода идет!

Вечный дед глянул на Родиона. Его глаза светились такой безумной, отчаянной решимостью, что дед только вздохнул и покачал головой:

– Да-а!.. Наделаешь ты еще делов, Божий человек! Вот тебе травка, приложишь к ноге в ночь, а вот бутылка, натирать будешь завтра.

– Завтра Маслена, – сказал Афанасий, – мы его блинами лечить будем!..

Он, хлебнувши еще одну и уже совсем закосевший, вдруг закручинился, пустил слезу.

– Ты что, Афоня? – спросил Вечный дед.

– Томмазу жалко… Люди-то, а? Люди какие были! – Он горько вздохнул. – А я что?.. Рублю дорогу, по пуп в снегу, да еще все смеются…

– А как же? Ведешь ее незнамо куда… к нечистому в болото.

– Я ее на звезду правлю…

Родион, улыбаясь сквозь боль, подмигнул Афанасию.

– Правильно делаешь, Афанасий! Помрешь – после тебя дорога останется! Люди ее так и будут называть: Афонина дорога.

Афанасий от радости даже встал. Победно поглядел на деда, на Кольку, потрепал сына за вихры.

– Слышите, что человек говорит?! Дай я тебя обниму, Ро-диоша! Выпьем за Томмазу!

Афанасий выпил. Последняя стопка привела его в состояние особого подъема.

– Колька, где топор? Мне пора!

– В сенях.

– Да ведь ночь на дворе! – сказал Вечный дед.

– А мне и надо – звезда выйдет…

Среди синих снегов протянулась прямая, как стрела, просека. Над черными застывшими в ледяном сне кедрами и елями мерцала, светилась яркая звездочка…

Откуда-то издали, из чащи, доносились гулкие, четкие удары топора о дерево…

Родион и Колька ладили ветроход. Колька стоял на крыше сарая, крепил к концу новой мачты парус.

Родион возился внизу, проверял управление. Он хоть и прихрамывал, но заметно посвежел, повеселел.

Колька скользнул с крыши вниз по мачте.

– Готово.

– У меня тоже.

Родион, возбужденный, радостный, повернулся к парню. Тот стоял тихий, грустный, водил рукой по свежевыструганной мачте.

– Ну вот, Колька. Сейчас мы его с тобой испробуем. Всех покатаем, и я полечу!

Колька вздохнул:

– Остался бы на праздники-то? Я бы тебя на Чертову гриву сводил.

– Это что еще за Чертова грива?

– Место такое… заколдованное. Ханты туда никого не пускают, а мы пойдем!

– Почему не пускают?

– У них это место святое, что ли… Хант Федька говорит, у них там бог живет какой-то! Всех огнем жгет!

– Это все от темноты, вера эта!

Колька понизил голос:

– А чего ж там тогда огни по всему болоту?

– Да ну-у…

– Вода сама горит! А болото, знаешь, какое! Без конца, без краю, и дна тоже нет! И все огнем полыхает! По ночам на небе даже сполохи!

– Интересно. Сходил бы я, Коля, с тобой, да мне нельзя тут больше оставаться. – Он уперся руками в ветроход. – Помоги-ка выкатить.

За воротами послышался заливистый перебор гармони.

Из ворот села вырвалась на простор разукрашенная тройка. Взрывая снег, кони – ленты в гривах – понеслись к реке.

В Елани Масленица. Веселая Масленица. Гармошки заливаются по всем дворам.

В резных санях Ерофей Соломин. Празднично одетый. Сам правит. Шуба нараспашку…

У реки осадил коней. Не спеша подошел к обрыву.

Здесь собралось почти все село. Веселый, хмельной от праздника народ.

Родион на прощание катал на своем ветроходе всех желающих.

Искрился под ярким солнцем снег, сверкал лед на реке, искрились и сверкали глаза мальчишек и девчонок. Они не спускали глаз с ветрохода. Не меньше были ошеломлены и взрослые.

А ветроход летел по реке – легкий, красивый, послушный воле Родиона.

В ветроходе сидел Вечный дед. Родион, смеясь, оглядывался на него. Он заложил крутой вираж и хитрым ручным верчеванием направил ветроход к берегу.

На берегу, у самого льда, стоял Колька и важно, как будто это он построил ветроход, руководил желающими кататься, объяснял, употребляя непонятные слова: «давление ветра», «механика», «руль».

Настя старалась быть чинной, но каждый раз, как только ветроход подходил к берегу или уносился от него, она оглушительно визжала. Колька морщился и снисходительно смотрел на нее.

Вечный дед, довольный, вылез из ветрохода.

Колька начал усаживать очередную партию ребятишек, а к Родиону подошел Ерофей Соломин, поздоровался с ним.

– Починил, значит, байдовину-то?

– И воротца тоже починил. – Родион пристально посмотрел на него.

– Покидаешь нас, Родиоша?

– Надо.

– На блинки я пришел тебя пригласить… Масленая. Не побрезгуй наших блинков отведать. Приходи, я всех, все село зову.

– Спасибо, – не сразу ответил Родион. – Зайду.

В это время у ветрохода началась возня. Колька и Спиридон тянули в разные стороны Настю, которая собралась полезть в машину. Колька схватил Спиридона за грудки, они оба покатились в снег. Ерофей, не двигаясь, смотрел с усмешкой, не вмешивался. Родион подошел, начал разнимать ребят.