Моэм выбирает лучшее у Киплинга

В этом эссе моя задача говорить только о рассказах Редьярда Киплинга, я не касаюсь ни его стихов, ни его политических взглядов, кроме тех случаев, когда они непосредственно отразились в рассказах.

Отбирая их, я был вынужден решить, брать ли только те, которые мне больше всего нравятся. Тогда мне пришлось бы назвать почти все его индийские рассказы. В них он, по-моему, показал себя с самой лучшей стороны. Когда он писал об индийцах и об англичанах в Индии, он чувствовал себя дома и писал с легкостью, свободой и богатством воображения, каких не всегда добивался, работая с другим материалом. Даже самые легковесные из них читаются отлично. Они дают вам почувствовать аромат Востока и запахи базаров. Затяжные дожди и зной пропеченной солнцем земли, грубую жизнь казарм, где расквартированы оккупационные войска, и — другую жизнь, такую английскую и в то же время такую чуждую жизни в Англии, которую вели офицеры, начальники индийской гражданской службы и рой мелких чиновников, сообща управлявших этой обширной территорией.

Много лет назад, когда Киплинг еще был в зените славы, мне доводилось встречаться с индийскими чиновниками и преподавателями индийских университетов, и они говорили о нем с чувством, весьма похожим на презрение. Объяснялось это постыдной, но естественной завистью. Они были обижены тем, что этот безвестный журналист, не имеющий никаких социальных заслуг, достиг всемирной славы. Они уверяли, что он не знал Индии. А сами они ее знали? Индия — не государство, это целый континент. Верно, что Киплинг был близко знаком только с его северо-западом. Как всякий другой разумный писатель, он выбирал местом действия для своих историй те районы, которые знал лучше всего. Критики-англичане бранили его за то, что он не писал о тех или иных явлениях, которые казались им важными. Он был расположен скорее к мусульманам, чем к индусам. Он лишь очень поверхностно интересовался индуизмом и той религией, которая так сильно повлияла на огромную массу индийских общин. У мусульман были качества, вызывавшие его восхищение; об индусах он редко высказывался одобрительно. Ему как будто и в голову не приходило, что и среди них могут быть эрудиты, видные ученые и философы с живым умом. Так, например, бенгалец для него был трус, путаник, хвастун, который в трудную минуту терял голову и норовил уйти от ответственности. Об этом можно пожалеть; но правом Киплинга, как и всякого автора, остается выбор сюжетов, какие его привлекают.

Однако я понимаю, что если бы в этом томе ограничился индийскими рассказами Киплинга, я не дал бы читателю сколько-нибудь правильного представления о его многогранном таланте. Поэтому я включил несколько рассказов и с английскими декорациями, заслуживших в свое время много похвал.

Я не вижу необходимости приводить здесь больше биографических подробностей, чем мне кажется нужным для разговора о его рассказах. Родился он в 1865 году в Бомбее, где его отец преподавал «архитектурную скульптуру». Когда ему пошел шестой год, родители увезли его и младшую сестренку в Англию и обоих устроили в доме, где они, попав во власть недоброй и бестолковой женщины, были крайне несчастны. Бедного мальчонку пилили, запугивали и били. Когда мать через несколько лет опять побывала на родине, она была потрясена тем, что увидела там, и увезла обоих ребят с собой. В двенадцать лет Киплинга отдали в школу в Вествард-Хо. Называлась она «Колледжем вооруженных сил» и была совсем недавно основана для того, чтобы за небольшую плату готовить сыновей офицеров для вступления в армию. Там училось около двухсот мальчиков, расселенных в выстроенных в ряд небольших домиках. Что представляла собою сама эта школа, меня не касается, меня интересует только то, как описал ее Киплинг в книжке под названием «Стоки и Кo». Более отвратительного описания школы, кажется, не сыскать. Все учителя, работавшие там, за исключением классного наставника и священника, изображены как дикие, грубые, ограниченные неучи. У мальчиков — а предполагалось, что это сыновья джентльменов, — не было и понятия о порядочности. Трех мальчиков, о которых повествуют эти истории, Киплинг назвал Стоки, Индюк и Таракан. Стоки был коноводом. Он так и остался идеалом Киплинга — любитель всяческого риска, мастер помучить учителей, авантюрист, солдат и джентльмен. Таракан был портрет самого Киплинга. Все трое упражняли свой юмор в сугубо отталкивающих шутках и розыгрышах. Киплинг написал о них с увлечением, и нужно отдать должное этим рассказам: сделаны они так блестяще, что, хотя пока читаешь, мурашки бегают по спине, раз начав, не оторвешься до самого конца. Я их вообще коснулся только потому, что мне было ясно: влияние которому Киплинг подвергался четыре года, проведенные в школе (он прозвал ее «колл»), оказалось таким сильным, что он не отделался от него никогда. Он так и не сумел освободиться от впечатлений, предрассудков и моральной позы, которые приобрел в то время. Да нет и указаний на то, что он этого хотел. До конца он не упускал случая помучить учителей или устроить кому-то розыгрыш. Ему как будто и в голову не приходило, что школа была третьесортная, а мальчишки — порядочный сброд. Да что говорить, побывав там много лет спустя, он прелестно описал эту поездку, горячо прославил беспощадного педанта — своего прежнего наставника, и высказал благодарность за великие благодеяния, полученные в те годы, когда был на его попечении.

Киплингу еще не исполнилось семнадцати лет, когда его отец, в то время хранитель музея в Лахоре, устроил его на работу младшим редактором в английском издании «Гражданской и военной газеты», выходившей в этом городе, и он, не окончив школу, вернулся в Индию. Это было в 1882 году. Мир, в который он вступил, был очень не похож на тот, в каком мы живем сегодня. Великобритания достигла вершины своего могущества. На карте были выкрашены в розовый цвет большие куски суши, подчиненные суверенитету королевы Виктории. Метрополия была сказочно богата. Англичане были мировыми банкирами, английская торговля посылала свою продукцию в самые отдаленные уголки земли, и качество ее было, по всеобщему признанию, выше чем все, что производилось в любой другой стране. На земле царил мир, если не считать мелких карательных походов то здесь, то там. Армия, хоть и небольшая, была уверена (несмотря на неудачу в Маджубе[1]), что может устоять перед любой силой, направленной против нее. Британский флот был величайшим в мире. В спорте англичанам не было равных. Никто не мог с ними соперничать в играх, в которые они играли, и в классических бегах, на которых — неслыханное дело! — побеждала лошадь из-за границы. Казалось, ничто никогда не изменит этого счастливого положения вещей. Жители наших островов верили в бога, а бог, в чем они не сомневались, принял Британскую империю под особое свое покровительство. Правда, ирландцы много кому портили кровь. Правда и то, что фабричные рабочие получали слишком мало, а работали слишком много. Но это казалось неизбежным следствием индустриализации страны, и помочь тут было нечем. Реформаторы, пытавшиеся облегчить их жизнь, рассматривались как злонамеренные смутьяны. Правда, земледельцы жили в жутких лачугах и зарабатывали жалкие гроши, но добродетельные супруги помещиков были к ним очень добры. Многие из них заботились об их моральном благополучии, посылали им бульон и холодец, когда они болели, а также одежду для их детей. Люди любили повторять, что богатые и бедные были на свете всегда и всегда будут, и это как будто всех успокаивало.

Англичане много ездили по Европе. Они наводняли курорты Спа, Виши, Аахен и Баден-Баден. Зимой они устремлялись на Ривьеру. Они строили себе роскошные виллы в Каннах и в Монте-Карло. Для их удобств воздвигались огромные отели. У них была куча денег, и расходовали они их не жалея. Они чувствовали себя отдельной расой, и стоило им высадиться в Кале, как их осеняло, что теперь они находятся среди туземцев, — не таких, конечно, как индийцы или китайцы, но туземцев. Только они ежедневно умывались и мылись, и ванны, которые они часто возили с собой, наглядно доказывали, что они отличаются от всех остальных. Они были здоровые, крепкие, разумные, во всех отношениях выше других. Им было приятно находиться среди туземцев, чьи обычаи были так далеки от английских и которых они считали фривольными (французы!), ленивыми (итальянцы!), глупыми, но забавными (немцы!), но по свойственной им сердечной доброте относились к ним хорошо. Им и в голову не приходило, что вежливость, с которой их встречали, поклоны, улыбки, желание угодить объяснялись их щедрыми тратами, а за спиной у них «туземцы» смеялись над их нескладной одеждой, их простоватостью и плохими манерами, их наглостью, их глупостью — как упорно они дают себя обирать, их покровительственной терпимостью. И потребовались страшные войны, чтобы они поняли, как сильно ошибались. Англо-индийское общество, в которое попал Киплинг, когда приехал к родителям в Лахор, полностью разделяло предвзятые мнения и самоуспокоенность их земляков в Англии.

В школе Киплинг по близорукости был освобожден от спортивных игр, поэтому у него оставалось время, чтобы много читать и даже писать. Наставник его, видимо, понял, какие тут таятся возможности, и у него хватило ума разрешить мальчику пользоваться его личной библиотекой. В свободные минуты, которые выпадали ему во время работы в «Гражданской и военной газете», он писал рассказы, позже составившие сборник «Простые рассказы с гор». Для меня они интересны главным образом тем, как в них представлено общество, которое он изображает. Картина удручающая. Нигде ни слова о том, чтобы люди, о которых он пишет, интересовались искусством, литературой или музыкой. Создается впечатление, что подозрения вызывает всякий, кто пытался узнать что-нибудь об Индии. Об одном из своих персонажей Киплинг пишет: «Про индийцев он знал столько, сколько знать про них безопасно». Человек, увлеченный своей работой, видимо, вызывал недоверие, в лучшем случае как чудак, в худшем — как зануда. Описанная здесь жизнь пуста и бессодержательна. Даже подумать страшно, как эти люди довольны собой. И что это были за люди? Обычные средние буржуа из скромных семейств в Англии, сыновья и дочери отставных государственных служащих, священников, врачей и адвокатов. Мужчины — пустоголовые: те из них, что служили в армии или побывали в университетах, приобрели известный лоск, а женщины остались неглубокими, провинциальными и жеманными. Время они проводили в ленивом флирте, больше всего заботясь о том, как отбить мужчину у другой женщины. Возможно, потому, что Киплинг писал в эпоху ложной стыдливости, а возможно — от врожденной неприязни к сексу, в этих рассказах, хотя флирта в них хоть отбавляй, дело лишь очень редко доходит до связи. Как ни поощряли эти женщины мужчин, с которыми кокетничали, в решительную минуту они отступали. Короче говоря, они были тем, что во Франции обозначается изящным словом allumeuses[2].

Удивительно, что Киплинг с его живым умом и острой наблюдательностью, к тому же успевший так много прочесть, часто судил о людях по их внешним проявлениям. Он, конечно, был еще очень молод. Когда «Простые рассказы» вышли в свет, ему было всего двадцать два года. Может быть, и естественно, что, перенесенный прямо из грубой реальности Вествард-Хо в более чем скромную домашнюю обстановку хранителя лахорского музея, он был ослеплен первым знакомством с обществом, на его взгляд, окруженным ореолом красоты. Так же был ослеплен маленький буржуа Марсель, впервые допущенный в избранный кружок мадам де Германт[3]. Миссис Хоксби не была ни столь блестящей, ни столь остроумной, как хочет внушить нам Киплинг. Он выдает ее серость, когда ее устами сравнивает женский голос со скрежетом тормозов подземного поезда, подходящего к станции Эрлз-Корт. Нам предлагают поверить, что она была изысканная модница. Будь это так, она вообще не оказалась бы на Эрлз-Корт, разве что поехала туда навестить свою старую няню, да и то поехала бы не подземкой, а в наемном кебе.

Но в «Простых рассказах с гор» речь идет не только об англо-индийском обществе. В тот же том вошли рассказы из индийской жизни, а также солдатские. Если вспомнить, что, когда они писались, автору еще не было двадцати лет, остается подивиться, как много он всего знает. Киплинг рассказал, что лучшие из рассказов он слышал от отца. Я думаю, что эти слова можно объяснить сыновней почтительностью. Мне кажется, что писатель лишь очень редко может использовать данный ему материал в готовом виде, — так же редко, как человек в настоящей жизни может быть перенесен в рассказ и сохранить правдоподобие. Разумеется, где-то писатель берет свои идеи, они не выскакивают из его головы, как Афина Паллада из головы своего папаши[4], во всеоружии, только сядь и запиши. Но любопытно, как часто было достаточно крошечного намека и смутной ассоциации, чтобы воображение писателя заработало и со временем продиктовало ему вполне выстроенную вещь. Возьмите, к примеру, более поздний рассказ «Гробница его предков». Очень возможно, что для него потребовалось только мимолетное замечание одного из офицеров, которых Киплинг знал в Лахоре: «Чудаки эти туземцы. Помню, был один, звали его Так-то, и стояли они в горах, среди бхилов, чей дед держал их в порядке чуть не сто лет, и там же был похоронен, а они вбили в свои глупые головы, что это было перевоплощение того старика и он может сделать из них все, что захочет». Вот этого Киплингу вполне хватило бы, чтобы воображение помогло ему создать забавный и прелестный рассказ. «Простые рассказы» — очень неровная книга. Киплинг вообще работал неровно. Мне кажется, что для автора коротких рассказов это неизбежно. Написать короткий рассказ — дело хитрое, и хороший он получится или плохой, зависит не только от авторской концепции, силы выразительности, ловкости композиции, воображения и фантазии: это еще зависит от везенья. Так, искусный японец, выбирая из кучки жемчужных семян одно, на его взгляд неотличимое от остальных, и вводя его в раковину, не может сказать, превратится ли оно в ровную круглую жемчужину или в бесформенный предмет, не имеющий ни красоты, ни стоимости. И автор не может правильно судить о собственной работе. Киплинг высоко ценил свой рассказ «Рикша-призрак». Думаю, что будь он более искушен, когда писал, ему пришло бы в голову, что можно бы побольше сказать в оправдание героя. Это большое несчастье — разлюбить замужнюю женщину, с которой у тебя была связь, и влюбиться в другую и захотеть на ней жениться. Но так бывает. И когда женщина не принимает новой ситуации, и преследует вас, и молит, и мучит слезами, вполне естественно, что в конце концов вы теряете терпение и срываетесь. Миссис Кит-Уэссингтон — самая неотвязная пиявка в литературе, ибо даже после своей смерти продолжает донимать несчастного, сидя в своей призрачной рикше. Джек Пэнси заслуживает не столько осуждения, сколько сочувствия. Оттого, что писать этот рассказ было трудно, он может казаться автору лучше, чем другой, который словно сам написался, — там в основе может быть какая-то психологическая ошибка, которую он не заметил, а иногда в законченном уже рассказе он видит то, что видел мысленно, когда только задумал его, а не то, что предложил публике. Но не следует удивляться, что иногда Киплинг писал вещи слабые, неубедительные, дешевые. Скорее удивительно то, как много он написал первосортного. Он был на редкость многообразен.

В очерке, которые Т.-С. Элиот[5] предпослал составленному им сборнику стихов Киплинга, он как будто дает понять, что для поэта разнообразие не похвально. Я бы не рискнул спорить с мистером Т.-С. Элиотом ни по какому вопросу, касающемуся поэзии, но хотя для поэта разнообразие, может быть, и не достоинство, для прозаика тут нет и сомнений. Хороший прозаик наделен чертой, которой он обладает почти наравне со всеми людьми, но в большей степени; он не только одна личность, но своеобразное смешение нескольких личностей или чтобы это не прозвучало слишком экстравагантно — в нем заключено несколько порой несогласуемых ипостасей. Критики не могли понять, как один и тот же человек мог написать «Браглсмита» и «Отпустительную молитву», и потому обвиняли его в неискренности. Они были несправедливы. «Браглсмита» написала личность, названная «Тараканом», а молитву — личность Ярдли-Орд. Оглядываясь на свою жизнь, мы иногда находим утешение в мысли, что часть нашей личности, о которой мы можем только сокрушаться, погибла, хотя нашей заслуги в этом обычно нет. В отношении Киплинга странно то, что личность под именем «Таракан», которой, казалось бы, пора было раствориться под влиянием лет и житейского опыта, осталась живой и в полной силе чуть ли не до его смертного часа.

В Бомбее, малым ребенком, Киплинг говорил на хинди со своей няней и со слугами, говорил, как на родном языке, а в книге «Кое-что о себе» рассказал, что, когда его приводили показать родителям, с трудом объяснялся с ними на ломаном английском. Можно предположить, что, вернувшись в Индию, он быстро воскресил в себе прежнее знание языка. В той же книге он рассказал, притом безукоризненным языком, как в Лахоре он добывал материал, который использовал так быстро и так эффектно. Как репортер, «я описывал открытие крупных мостов и тому подобное, что означало одну или две ночи в обществе инженеров; наводнения на железных дорогах, то есть ночи под дождем с издерганными начальниками ремонтных бригад; деревенские праздники, за которыми следовали вспышки холеры или оспы; общинные бунты в тени мечети Вазир-хана, когда терпеливые солдаты, залегшие в лесных складах или в темных проулках, ждали приказа выступить и бить толпу по ногам прикладами, и ворчащий, вспыхивающий, пьяный от веры город опоминался без кровопролития…». Часто ночами «я бродил до рассвета по всяким злачным местам — винным лавкам, игральным притонам и курильням опиума, в которых нет ни капли таинственности, среди придорожных развлечений, таких, как театр марионеток или туземные пляски, или по узким канавам под мечетью Вазир-хана, где я просто глазел… А еще бывали „мокрые“ ночи в клубе или в офицерском собрании, где компания мальчиков, до смерти напуганных новой обстановкой, но еще сохранивших разума настолько, чтобы держаться пива и мяса, которые редко подводят, пыталась веселиться, и как-то им это удавалось. С солдатами тех времен я встречался в форте Лахор и, реже, в туземном квартале Миан Мир. Так как не было у меня никакого звания, требующего оглядки, а ремесло мое на это толкало, я мог, когда хотел, передвигаться в четвертом измерении. Я научился понимать весь ужас жизни рядового солдата и ненужные муки, какие он претерпевал из-за христианской доктрины, гласящей, что „возмездие за грех есть смерть“»[6].

В этот сборник я включил два рассказа, в которых фигурируют Малвейни, Лиройд и Ортерис. Они были крайне популярны. Мне кажется, что для большинства читателей им вредит то, что написаны они своеобразным языком рассказчиков. Как далеко можно писателю зайти в этом направлении, решить нелегко. Казалось бы, глупо заставлять таких людей, как Малвейни и Ортерис, выражаться культурным языком преподавателя Кембриджского колледжа; однако же, заставляя их все время говорить на диалекте, легко нагнать скуку. Быть может, самое лучшее — это использовать фразеологию, грамматику и лексикон персонажей, произношение же передавать по возможности экономно, чтобы не затруднять читателя. Однако Киплинг держался другого мнения. Он изображал говор своих трех солдат фонетически. К йоркширскому говору Лиройда никто не придерется, тут Киплинга проверял отец, сам выходец из Йоркшира; но ни ирландский говор Малвейни, ни кокни Ортериса, по мнению критиков, не соответствуют действительности. Киплинг был мастером описаний, умел блестяще рассказать тот или иной эпизод, но диалог ему порой не давался. Ортерис пользуется выражениями, которые нипочем бы не употребил, и вполне оправдан вопрос, где ему попалась цитата из «Песен древнего Рима»[7] Маколея. И не могу я поверить, что воспитанная женщина, какой, надо полагать, была мать Мальчика-Хвороста, в разговоре с сыном называла его отца «благоверный». Местами язык, каким говорят офицеры и чиновники, неоправданно простецкий. Мне кажется, что разговорная речь у Киплинга безупречна, только когда он переводит на размеренный, строгий английский язык речь индийцев. Читатель, наверное, помнит, что ребенком, разговаривая с родителями, он переводил с хинди на английский. Может быть, это и была речь, которая давалась ему всего естественнее.

В 1887 году, отработав в «Гражданской и военной газете» пять лет, Киплинг был переведен на несколько сот миль южнее, в Аллахабад, работать в гораздо более крупном издании, журнале «Пионер». Владельцы его готовили еженедельник для Англии, и Киплинга поставили редактором. Беллетристике там отводилась целая страница. «Простые рассказы с гор» нужно было укладывать в тысячу двести слов, здесь же он располагал местом, достаточным для рассказа в 5000 слов. Он писал «солдатские рассказы, индийские, а также о противоположном поле», среди них такие сильные, но жуткие, как «Знак зверя» и «Возвращение Имрэя».

Рассказы этого периода вышли в шести томиках в бумажной обложке, в Индийской железнодорожной библиотеке Уилера, и на полученные за это деньги, а также с обязательством писать путевые очерки, он уехал в Англию «через Дальний Восток и Соединенные Штаты». Это был 1889 год. Он провел в Индии семь лет. Его рассказы уже знали в Англии, и когда он, совсем еще молодым человеком, приехал в Лондон, редакторы были готовы брать все, что он ни напишет. Он поселился на Вильер-стрит, близ Стрэнда. Рассказы, написанные здесь — самого высокого качества, такого качества он и позже часто достигал, но не превысил ни разу. Среди них «На холме Гринхау», «Сватовство Дины Шадд», «Бывший человек», «Без благословения церкви», «В конце коридора» и «Радио». Впечатление такое, словно новая обстановка, в которой он очутился, прибавила яркости его воспоминаниям об Индии. Такое случается, и нередко. Когда автор живет там, где происходит действие его рассказа, может быть, среди тех самых людей, которых подсказали ему выдуманные им персонажи, вполне может случиться, что обилие впечатлений перегружает его. За деревьями он перестает видеть лес. Но расстояние стирает в его памяти лишние подробности и незначительные факты. Тогда он видит свой сюжет, можно сказать, с птичьего полета и, освободившись от материала, который ему мешает, может придать рассказу форму, которая и позволяет его завершить.

Тогда же он написал рассказ, который назвал «Лучшая в мире история». Он интересен тем, что в нем автор, кажется в первый раз, коснулся метампсихоза. Понятно, что эта тема интересовала его, вера в переселение душ заложена глубоко в психологии индусов. Народы Индии верят в него так же безоговорочно, как христиане XIII века верили в непорочное зачатие Марии и в воскресение Христа. Глубину этой веры всякий, кто путешествовал по Индии, не мог не заметить не только среди неграмотных, но и среди людей культурных, опытных в житейских делах. Можно услышать в разговоре или прочесть в газете о людях, уверяющих, что они помнят что-то из своих прошлых жизней. В данном рассказе Киплинг подошел к теме с большой силой воображения. И вернулся к ней в другом рассказе под названием «Радио». Там он ловко использовал то, что было в то время новой игрушкой для научно настроенных любителей, чтобы убедить читателя в полной возможности того, что помощник аптекаря, умирающий от туберкулеза, вполне мог, приняв лекарство, вспомнить одну из своих прошлых жизней, в которой он был Джоном Китсом. Всякого, кто стоял когда-нибудь в Риме в маленькой комнате окнами на лестницу, ведущую вниз, на площадь Испании, и видел портрет, написанный Джозефом Северном с исхудалой, прекрасной головы мертвого поэта, рассказ Киплинга глубоко волнует. С замиранием сердца следишь, как умирающий помощник аптекаря, к тому же влюбленный, в трансе повторяет строки, которые Китс написал в «Кануне святой Агнессы». Это прелестный рассказ, мастерски написанный.

Шесть лет спустя Киплинг в интереснейшем рассказе «Гробница его предков», которого я уже касался, еще раз вернулся к теме метампсихоза, на этот раз так, чтобы не нарушить правдоподобия. Это бхилы, горцы, среди которых все происходит, верят, что герой, молодой офицер, является новым воплощением своего деда, который много лет провел среди них и чью память они чтут до сих пор. Никогда еще Киплингу не удавалось лучше создать то, что мы, за неимением подходящего слова, называем атмосферой.

Два года напряженной работы в Лондоне подорвали здоровье Киплинга, и он вполне резонно решил совершить для отдыха долгую поездку за границу. Потом вернулся в Англию, женился и вместе с молодой женой пустился в кругосветное путешествие; однако финансовые соображения заставили его прервать маршрут, и он осел в Вермонте, где уже давно проживала семья его жены. Это было лето 1892 года. Прожил он там, с короткими перерывами, до 1896 года. За эти четыре года он написал множество рассказов, среди них и такие сильные, в каких никто не умел с ним сравниться. Был там и рассказ «В стае», где впервые появляется Маугли. Вдохновение это принесло богатые плоды; возникают обе «Книги джунглей», в которых находят самое блестящее выражение его богатые и разнообразные дарования, — умение рассказать эпизод, тонкий юмор, и романтика, и правдоподобие. Наделить животных человеческой речью — прием столь же древний, как басни Эзопа, а может, и более того, и Лафонтен, как мы знаем, пользовался им обаятельно и остроумно, но никто, кажется, не выполнил эту труднейшую задачу — убедить читателя, что для животного так же естественно говорить, как и для людей, — с большим блеском, чем Киплинг в «Книге джунглей». Тот же прием он использовал в рассказе «Пешеходный делегат», в котором лошади заняты политическими спорами, но там присутствует элемент назидательности, и это снижает его качество.

В эти же плодотворные годы Киплинг написал рассказ «Хворост», который глубоко поразил столь многих читателей, что я, хотя и не числю его среди своих любимых, решил включить его в этот сборник. В нем он использовал идею, которая привлекала писателей и до него и после, а именно, что двум людям раз за разом снится один и тот же сон. Трудность тут состоит в том, чтобы сны были интересные. Мы беспокойно ерзаем на месте, когда за завтраком кто-то непременно хочет нам рассказать, что ему снилось этой ночью, и сон, описанный на бумаге, легко может вызвать такое же раздражение. Киплинг уже испробовал его, в меньшем масштабе, в «Строителях моста». Там, мне кажется, он допустил ошибку. Сюжет у него превосходный — о наводнении, которое внезапно обрушилось на мост через Ганг, почти достроенный после трех лет неустанной работы. Два белых человека, руководящих постройкой, сомневаются, выдержат ли напряжение три еще не законченных пролета, боятся, что если баржи с камнями оторвутся, окажутся повреждены балки. Телеграммой их предупредили, что наводнение близится, и вместе со своей армией рабочих они проводят мучительную ночь, по мере сил укрепляя слабые места. Все это описано с силой и красноречивыми подробностями, в чем Киплинг был мастером. Мост выдерживает нагрузку, и все кончается хорошо. Вот и все. Возможно, Киплинг решил, что этого мало. Финдлейсон, главный инженер, так волновался и был так занят, что ничего не ел и ко второй ночи совсем обессилел. Его помощник ласкар уговаривает его проглотить несколько пилюль опия. Потом они узнают, что лопнул проволочный трос и оторвались баржи с камнями. Финдлейсон и ласкар бросаются вниз, на берег, а там — в одну из барж, в надежде помешать им совершить непоправимое зло. Вода уносит их и полумертвыми выбрасывает на остров. Измученные, наглотавшись наркотика, они засыпают и видят один и тот же сон, в котором индийские боги представляются им в виде животных: слон Ганеша, обезьяна Хануман и, наконец, сам Кришна, — и слушают их беседу. Утром они просыпаются, и оказывается, что их спасли. Но двойной сон по ходу рассказа не нужен, и поскольку разговор богов тоже не нужен, он скучен.

В «Хворосте» одинаковые сны — важный элемент рассказа. Читатель может его прочесть и, надеюсь, согласится со мной, что рассказаны эти сны превосходно. Они странные, романтические, пугающие и загадочные. Длинная цепочка снов, которые эти двое делили с детства, так ясно говорит о чем-то важном, что мы переживаем почти разочарование, узнав, что все эти чудеса приводят всего лишь к «он встретил ее». Это, конечно, та же трудность, что встает перед читателем первой части «Фауста» Гете. Стоило ли Фаусту продавать свою душу, чтобы посмотреть, как Мефистофель показывает фокусы в погребке и помогает соблазнить смиренную девицу. Мне нелегко причислить «Хворост» к лучшим рассказам Киплинга. Действующие в нем персонажи слишком хороши, таких не бывает. Героя боготворят родители, егерь, который научил его стрелять, слуги, арендаторы. Он хороший стрелок, хороший наездник, хороший офицер, обожаемый своими солдатами, а после боя на северо-западной границе получает орден «За боевые заслуги» и становится самым младшим по возрасту майором британской армии. Он умный, непьющий и целомудренный. Он совершенство и небывальщина. Но, как я ни ворчу, я не могу отрицать. что рассказ хороший, волнующий и мастерски написан. Только видеть в нем нужно не рассказ о чем-то, имеющем отношение к реальной жизни, а волшебную сказку, вроде «Спящей красавицы» или «Золушки».

Англо-индийское общество, которое Киплинг описал в «Простых рассказах с гор», он наблюдал только во время своих коротких отпусков, но репортерский опыт, так хорошо изложенный в цитате, которую я привел выше, несомненно доказал ему, что в этих коротких рассказиках он описал только одну сторону англо-индийской жизни. То, чего он насмотрелся в своих разнообразных командировках, оставило глубокое впечатление. Я уже говорил о «Строителях моста», где так прекрасно обрисованы люди, которые за низкое жалованье, при ничтожных шансах на признание отдавали свою молодость, силу, здоровье, выполняя по мере силы-возможности ту работу, за которую взялись. В рассказе, неудачно озаглавленном «Вильгельм-Завоеватель», мы читаем о том, как несколько самых обыкновенных мужчин и одна женщина («Вильгельм» из рассказа) боролись с голодом весь жаркий сезон и спасали ораву детей от голодной смерти. Это повесть о самоотверженном, цепком упорстве, трезво рассказанная. В двух этих рассказах, и еще в нескольких, Киплинг поведал о безвестных мужчинах и женщинах, отдавших всю жизнь на служение Индии. Они делали много ошибок, ибо были простые смертные. Много было среди них неумных. Многих сковывали предрассудки. Многим не хватало воображения. Они поддерживали мир. Отправляли правосудие. Строили дороги, мосты и железнодорожные линии. Боролись с голодом, с наводнениями и эпидемиями. Ухаживали за больными. Интересно узнать, справятся ли с этим делом так же успешно те, кто пришел им на смену — не на высоких постах, а на той скромной работе, от которой так много зависит в жизни простых людей.

«Вильгельм-Завоеватель» — это не только история о голоде, но и любовная история. Я уже упоминал о том, что Киплинг, как необъезженный жеребенок, шарахался от любых упоминаний о сексе. В историях о Малвейни он мимоходом упоминает о солдатских проказах, а в книге «Кое-что о себе» есть возмущенный пассаж о бестолковом и преступном легкомыслии властей, считавших кощунственным «вводить обследование базарных проституток или обучать солдат элементарным предосторожностям в общении с ними. Эта официальная добродетель обходилась нашей армии в Индии в девять тысяч дорогостоящих белых людей в год, перманентно страдающих от венерических болезней». Но здесь речь идет не о любви, а об инстинкте нормального мужчины, требующем удовлетворения. Я могу припомнить только два рассказа, в которых Киплинг попробовал (с успехом) изобразить страсть. Один из них — «Любовь к женщинам», поэтому я включил его в эту книгу. Это жуткая в своей грубости история, но рассказана она прекрасно, и конец ее, таинственный и так и не объясненный, звучит необычайно сильно. Критики спорили с этим концом. Матисс как-то показал одну из своих картин навестившей его даме, и когда она воскликнула: «Никогда в жизни я не видела такой женщины!» — ответил: «Это не женщина, сударыня, это картина». Если живописцу разрешены кое-какие искажения, чтобы достигнуть эффекта, которого он добивается, то нет оснований лишать и писателя такой же свободы. Правдоподобие не есть нечто установленное раз и навсегда: это то, что вам удается внушить читателю. Киплинг писал не служебный отчет, а рассказ. Он был вправе придать ему драматический эффект, если поставил себе эту цель; и если в жизни офицер не мог сказать женщине, которую он обесчестил и погубил, слова, вложенные в его уста Киплингом, это не страшно. Слова эти звучат правдоподобно, и читатель взволнован, как и хотел того автор.

Второй рассказ, в котором Киплинг изобразил подлинную страсть, это «Без благословения церкви», очень красивый и волнующий. Если бы мне предложили выбрать для антологии лучший из когда-либо написанных Киплингом рассказов, думаю, что я выбрал бы именно этот. Есть другие рассказы, более характерные, например «Комиссар округа», но в этом он подошел так близко, как позволяет материал, к тому, к чему рассказчик всегда стремится, но достигнуть чего не может и надеяться, — к совершенству.

Написать эти слова меня заставила любовная сцена, в которой заключен конец рассказа «Вильгельм-Завоеватель». Два человека влюблены друг в друга, это ясно, но в их любви нет душевного подъема, это скорее что-то серенькое, в чем уже чувствуется какое-то семейное начало. Два очень симпатичных, разумных человека, и совместная жизнь у них будет хорошая. Любовная сцена — для подростков. Так будет разговаривать с юной дочкой местного врача школьник, приехавший домой на каникулы, а не двое взрослых, толковых людей, только что переживших много тягостного и опасного.

Я позволю себе очень приблизительное обобщение, если скажу, что вершины своих возможностей писатель достигает в возрасте от тридцати пяти до сорока лет. До этого он изучает то, что Киплинг упорно называл своим ремеслом. До этого вся работа его незрелая, пробная, экспериментальная. Используя прежние ошибки, просто живя, то есть набираясь опыта и знания человеческой природы, устанавливая собственные пределы и узнавая, с какими темами он в силах справиться и как лучше всего с ними справляться, он овладевает своими изобразительными средствами. Теперь он — хозяин своего таланта, какого ни на есть. Он будет создавать лучшее, на что способен, лет пятнадцать, если повезет — то и двадцать, а потом сила его постепенно пойдет на убыль. Воображение уже не служит ему так, как в лучшую его пору. Он уже выдал все, что мог выдать. Писать он не перестанет, это привычка, которую легко приобрести, но трудно бросить, — но написанное им будет лишь все более бледным напоминанием того, что он писал в лучшую свою пору.

У Киплинга все шло по-другому. Он был из молодых, да ранний: он овладел своими возможностями чуть ли не с самого начала. Некоторые вещи в «Простых рассказах с гор» так дешевы, что в позднейшие годы он, вероятно, решил бы, что писать их не стоит, но рассказаны они четко, живо и эффектно. Те ошибки, какие в них есть, произошли от его житейской неопытности, а не от отсутствия умения. А когда, едва достигнув двадцати лет, он был переведен в Аллахабад и получил возможность выражать себя, не заботясь об экономии, он написал ряд рассказов, которые смело можно назвать мастерскими. Когда он впервые приехал в Лондон, редактор «Макмилланс мэгезин», к которому он явился, спросил, сколько ему лет. Когда Киплинг ответил, что через несколько месяцев ему исполнится двадцать четыре, он воскликнул: «О господи!» — и это не удивительно: то, что он успел сделать, было поистине чудом.

Но за все в жизни приходится платить. В конце века, то есть когда Киплингу было тридцать пять лет, его лучшие рассказы уже были написаны. Я не хочу сказать, что после этого он писал плохие рассказы, этого он при всем желании не мог бы, по-своему они были вполне хороши, но не было в них той магии, которой полны ранние индийские рассказы. Только когда он, вернувшись в воображении к своей ранней жизни в Индии, написал «Кима», он снова уловил эту магию. «Ким» — это его шедевр. Сначала кажется странным, что после отъезда из Аллахабада он вообще не возвращался в Индию, только раз ненадолго побывал у родителей в Лахоре. Ведь именно индийские рассказы принесли ему столь громкую славу. Сам он называл это молвой, но это была слава. Я могу только предположить, что он почувствовал: Индия уже подарила ему все темы, с которыми он мог сладить. Однажды, когда он провел какое-то время в Вест-Индии, он просил передать мне совет: съездить туда, потому что столько можно написать рассказов о тамошних людях, но речь шла не о таких рассказах, какие он сам мог бы написать. Он, вероятно, чувствовал, что и в Индии осталось достаточно историй, кроме тех, которые он написал, но и они тоже были не из тех, какие он мог написать. Для него эта жила оказалась выработанной.

Началась бурская война, и Киплинг уехал в Южную Африку. В Индии он по-мальчишески трогательно, хоть и бестолково, пленялся офицерами, с которыми сводила его судьба. Но эти доблестные джентльмены, так блистательно игравшие в поло, так отличавшиеся на танцах и пикниках, проявили жуткую неспособность, когда пришлось воевать в условиях, столь не похожих на карательные походы, какими они командовали на северо-западной границе. Офицеры и солдаты были храбрые, какими он всегда их считал, но руководили ими скверно. За перипетиями этой злосчастной войны он следил с ужасом. Быть может, он увидел в ней первую прореху в огромном полотне — в Британской империи, коей так гордился и для прославления которой столько сделал в стихах и в прозе? Он написал два рассказа: «Пленник» и «Путь, который он выбрал» — критику на беспомощность правительства в Англии и на неумелость командного состава. Это хорошие рассказы, и если я не включил их в свою книгу, то лишь потому, что в них силен элемент пропаганды и, как все злободневные истории, они с годами утратили свою значительность.

Мне следует предупредить читателя, что видные критики не разделяют моего мнения, будто лучшие рассказы Киплинга — те, действие которых происходит в Индии. Они считают, что рассказы, написанные в годы, которые они называют третьим периодом, отмечены глубиной, проницательностью и сочувствием, какого, к их сожалению, лишены его индийские рассказы. Для них вершина его творчества — это такие вещи, как «Жилище поневоле», «Мадонна в окопах», «Дом желаний» и «Друг-ручей». «Жилище поневоле» — прелестный рассказ, но право же, немного слишком прозрачный, а три остальные неплохи, но ничего особенного я в них не нахожу. Их мог написать и автор, не наделенный талантом Киплинга. «Просто сказки», «Пэк с холма Пака» и «Награды и эльфы» — книги для детей, их ценность измеряется удовольствием, которое они доставляют детям. «Просто сказки» здесь занимает первое место. Ребята просто визжат от смеха, слушая, как у слона вырос хобот! В двух других книгах Пэк является мальчику и девочке и для просвещения их выводит разных персонажей, с чьей помощью совершается их начальное и романтизированное знакомство с историей Англии. Этот прием не кажется мне удачным. Придуманы рассказы, конечно, очень ловко. Мне больше других нравится «На великой стене», где появляется Парнезий, римский легионер, но и этот рассказ понравился бы мне больше, если бы был прямым изложением эпизода из римской оккупации Британии.

Единственный из рассказов, написанных Киплингом после его переселения в Англию, который я ни в коем случае не исключил бы из этого тома, — это «Они». Это прекрасный, глубоко волнующий взлет воображения. В 1899 году Киплинг с женой и детьми поехал в Нью-Йорк. Там он сам и его старшая дочь простудились, и простуда перешла в пневмонию. Те из нас, кто для этого достаточно стар, помнят, как переполошили весь мир каблограммы, сообщавшие нам, что Киплинг при смерти. Он выздоровел, но дочь его умерла. Нет сомнения, что «Они» были порождены неутихающей печалью от этой смерти. Гейне сказал: «Из моих великих печалей я слагаю эти малые песенки». А Киплинг написал чудесный рассказ. Кое-кто нашел его неясным, другим он показался сентиментальным. Одна из опасностей, подстерегающих писателя, — это соскользнуть из чувства в чувствительность. Разница между тем и другим очень тонкая. Вполне возможно, что чувствительность — это просто-напросто чувство, которое вам почему-то не понравилось. Киплинг умел вызвать слезы, но иногда, в рассказах не для детей, а о детях, эти слезы раздражают, потому что эмоция, вызвавшая их, кажется приторной. В рассказе «Они» нет ничего неясного и, на мой взгляд, ничего сентиментального.

Киплинга не на шутку интересовали открытия и изобретения, преображавшие в то время нашу цивилизацию. Читатель помнит, как ловко он использовал радио в рассказе, который так и назвал. Машины увлекали его, а когда он чем-нибудь увлекался, то писал об этом рассказы. Он очень старался не напутать в фактах; если когда-нибудь и ошибался, как случается со всеми писателями, то факты были так малознакомы большинству читателей, что они этого не замечали. Он углублялся в технические детали не из желания похвастаться (как человек он был упрямый спорщик, как автор — скромен и непритязателен), но потому, что это было интересно. Он был как пианист, радующийся блестящей легкости своего исполнения и выбирающий пьесу не за ее музыкальную ценность, а за возможность проявить свой особый талант. В одном из своих рассказов Киплинг говорит, что ему снова и снова приходилось перебивать рассказчика, чтобы просить его объяснить технические термины. Читающий эти рассказы, а он написал их довольно много, не в состоянии последовать его примеру и остается в растерянности. Рассказы эти были бы легче для чтения, будь они менее дотошны. Так, например, в рассказе «На законном основании», я думаю, только морской офицер поймет, что происходит, и я готов верить, что он-то сочтет рассказ ловкой басней. «007» рассказ про паровоз. «Корабль, который нашел себя» — про океанского «бродягу»; думаю, что прочесть их и понять вы могли бы только, если бы были, соответственно, машинистом и судостроителем. В «Книгах джунглей», да и в «Мальтийском коте» животные разговаривают в высшей степени убедительно; к тому же приему он прибегает в рассказах о паровозе «007» и о корабле под именем «Димбула». Но здесь прием оказался не выигрышным. Я не в силах поверить, что нормальный читатель знает (или хотел бы узнать), что такое винтовой домкрат, каукетчер, колесный бандаж и реборда.

Эти рассказы говорят о другой стороне многогранного таланта Киплинга, но я решил не включать их в свой сборник. Цель художественной литературы (с точки зрения читателя, которая часто совсем не та, что у автора) — занимательность, а в этом смысле ценность их, по-моему, очень невелика.

Больше сомнений вызвали у меня рассказы о вышучивании, розыгрышах и пьянстве, какие он время от времени писал. Было в нем что-то от Рабле, а ханжество эпохи, заставлявшее его умышленно отворачиваться от так называемых скользких тем, вынуждало к описанию грубых шуток и неуемных возлияний. В книге «Кое-что о себе» он рассказывает, как однажды показал матери рассказ о «противоположном поле», а мать «уничтожила его» и написала ему: «Никогда так больше не делай». Из контекста явствует, что речь шла об адюльтере. Забавно или нет пьянство — это, надо думать, зависит от ваших личных вкусов. Мне, на горе, довелось много пожить среди пьяниц, и я нашел, что в лучшем случае они скучны, а в худшем — отвратительны. Но совершенно ясно, что такая моя позиция — редкость. Что истории о пьяницах обладают притягательной силой, доказано популярностью Браглсмита, хулигана и пьяницы, и Пайкрофта, отупевшего от вина унтер-офицера, который так веселил Киплинга, что тот посвятил ему не один, а несколько рассказов. Розыгрыши до совсем недавнего времени как будто имели сторонников повсюду. Испания Золотого века полна ими, и все помнят, как жестоко разыгрывали Дон Кихота. В викторианский век это все еще считалось забавным, и из одной недавно вышедшей книги мы узнали, что практика эта была в ходу в самых высоких сферах. Забавляет это вас или нет — опять-таки вопрос вашего темперамента. О себе лично скажу, что читаю такие рассказы с чувством неловкости. Смех, который одолевает героев таких подвигов, претит мне; мало того, что они смеются над унижением своих жертв, они приваливаются друг к дружке, обессилев от смеха, сползают со стульев, бросаются на пол и орут, рвут на части ковер, а в одном рассказе повествователь снимает комнату в таверне нарочно, чтобы было где отсмеяться. Только один из этих рассказов показался мне действительно смешным, и, решив, что следует дать читателю хотя бы один пример, я включил его. Называется он «Деревня, которая проголосовала, что земля плоская». В нем комизм высокого порядка, жертва заслуживает наказания, и наказания строгого, но не грубого.

В этом очерке я лишь мельком упомянул об успехе Киплинга. А успех был баснословный. Ничего подобного не было с тех пор, как Диккенс штурмом взял читающий мир своими «Записками Пиквикского клуба». И ждать ему не пришлось. Уже в 1890 году Генри Джеймс писал Стивенсону, что Киплинг, «звезда наших дней», — ближайший соперник Стивенсона, а Стивенсон писал Генри Джеймсу, что «Киплинг слишком умен, чтобы жить». Словно оба они были несколько ошеломлены появлением этого «чудо-младенца», как назвал его Джеймс. Оба признавали за ним блестящий талант, но с оговорками. «Он поражает своей ранней зрелостью и разнообразными дарованиями, — писал Стивенсон, — но тревожит своим обилием и спешкой… Я никогда не был способен на такие груды писаний и никогда не грешил в этом смысле. Я смотрю, восхищаюсь, радуюсь; но я честолюбив, как все мы, когда речь идет о нашем языке и литературе. И поэтому мне обидно… Конечно, у Киплинга есть дарования — все феи-крестные подвыпили на его крестинах. Что же он будет с ними делать?»

Но плодовитость для писателя не грех. Это достоинство. Оно было у всех величайших авторов. Конечно, не вся продукция их ценна, только ничтожества могут держаться на одном уровне. Именно потому, что великие авторы писали очень много, они время от времени создавали великие произведения. Киплинг не был исключением. Я не думаю, что какой-либо писатель может справедливо судить о писаниях своих современников, я думаю, что больше всего ему нравится то, что создает он сам. Ему трудно оценить достоинства, которыми сам он не обладает. Стивенсон и Джеймс не страдали недостатком великодушия и признавали большие способности Киплинга, но по тому, что мы о них знаем, легко догадаться, как сбивала их с толку буйная жизнерадостность и сентиментальность одних его рассказов, грубость и мрачный юмор других.

Конечно, были у Киплинга и свои недоброжелатели. Работягам-писателям, после многолетних трудов достигшим скромного места в литературном мире, нелегко было смириться с тем, что этот молодой человек, неизвестно откуда взявшийся, ничего не имеющий за душой в социальном смысле, как будто без малейших усилий добился такого поразительного успеха; и, как мы знаем, они утешались, предсказывая (как в свое время с Диккенсом), что он, взлетев, как ракета, так же быстро погаснет. Киплингу ставили в упрек, что он вкладывал в свои рассказы слишком много самого себя. Но, если говорить начистоту, что может писатель предложить вам, кроме самого себя? Иногда, как было, например, со Стерном или с Чарльзом Лэмом, он предлагает вам себя подкупающе открыто это и вдохновение, и основа его творчества; но даже когда он всячески старается быть объективным, то, что он пишет, неизбежно оказывается пропитано этим его «я». Десяти страниц «Госпожи Бовари» достаточно, чтобы у вас создалось прочное впечатление о вспыльчивой, пессимистичной и углубленной в себя личности Флобера. Критики Киплинга напрасно бранили его за то, что он вводил в свои рассказы собственную личность. На самом деле беда, конечно, была в том, что им не нравилась личность, с которой он их знакомил, а это вполне понятно. В ранних его работах он проявил обидные качества. У вас создавалось впечатление о самонадеянном, нагловатом молодом человеке, непомерно уверенном в себе и очень себе на уме, и это не могло не вызвать резкой неприязни его критиков. Ибо такое утверждение собственного превосходства, какое явствует из этих малоприятных черт характера, оскорбительно для человеческого самоуважения.

Киплинга часто обвиняли в вульгарности, так же как Бальзака и Диккенса; думается, только потому, что они касаются сторон жизни, неприятных для людей утонченных. Мы теперь стали выносливее: когда мы называем кого-то утонченным, мы не воображаем, что это для него комплимент. Но одним из самых бессмысленных упреков Киплингу было то, что рассказы его — анекдоты, а это, по мнению критиков, означало, что они никуда не годятся. Но если бы они потрудились заглянуть в толковый Оксфордский словарь, они нашли бы там такое объяснение этого слова: «история самостоятельного эпизода или отдельного события, рассказанная как нечто само по себе интересное или своеобразное». Это идеальное определение рассказа. История Руфи[8], история Матроны Эфесской[9], история Боккаччо о Федериго делья Альбертино и его соколе[10] — все это анекдоты. Так же как «Пышка», «Ожерелье» и «Наследство». Анекдот — это костяк рассказа, придающий ему форму и связность и одеваемый автором в плоть, кровь и нервы. Никто не обязан читать рассказы, и если они вам не нравятся потому, что в них ничего нет, кроме рассказа, тут ничего не поделаешь. Может быть, вы не любите устриц, никто вас за это не осудит, но неразумно осуждать их за то, что они не несут в себе эмоционального заряда бифштекса и пудинга с почками. Так же неразумно придираться к рассказу за то, что это всего лишь рассказ. А это именно и проделывают иные из недоброжелателей Киплинга. Он был очень талантливый человек, но не был глубоким мыслителем, да я и не вспомню ни одного крупного романиста, который им был бы. Он обладал бесспорным умением рассказывать истории определенного толка и рассказывал их с удовольствием. У него хватало ума почти всегда делать то, что удавалось ему лучше всего. Будучи нормальным человеком, он, несомненно, радовался, когда его истории нравились, а если нет — только пожимал плечами.

Еще ему ставилось в вину, что он плохо создавал характеры. Думаю, что повинные в этом критики не совсем понимали, что значит создать характер в рассказе. Разумеется, можно создать рассказ именно с этим намерением. Флобер это сделал в «Простой душе», а Чехов — в «Душечке», которая так нравилась Толстому, хотя пурист мог бы возразить, что это вообще не рассказы, а конспекты романов. Киплинга интересовали события. Такому автору достаточно сказать о своих персонажах столько, сколько нужно, чтобы они стали живыми, чтобы показать развитие характера, писателю нужно время и свобода движений целого романа. Может быть, самый замечательный характер в литературе — это Жюльен Сорель, но как мог бы Стендаль показать развитие его сложного характера в рассказе? Я хочу этим сказать, что для той цели, какую перед собой ставил Киплинг, он обрисовал свои характеры достаточно четко. Не надо смешивать «характеры» с характером. Малвейн, Ортерис и Лиройд — это «характеры». Их создать легко. У Финдлейсона в «Строителях моста», у Скотта и Вильгельма в «Вильгельме-Завоевателе» есть характеры, и это написать гораздо труднее. Правда, это очень обычные, даже банальные люди, но как раз этим и интересно повествование, и я не сомневаюсь, что Киплинг понимал это. Родители мальчика в «Хворосте» — не то, чем считал их Киплинг: не цвет местного дворянства, то есть землевладельцы, живущие в родовом поместье, а приличная пара из «Пяти городов» Арнольда Беннетта, накопившая денег и поселившаяся в деревне. Обрисованные скупыми штрихами, это живые, легко узнаваемые люди. Миссис Хоксби не была тем модным и изысканным созданием, каким Киплинг посчитал ее, это была второсортная маленькая женщина очень высокого о себе мнения, что отнюдь не значит «манекен». Все мы ее встречали. Ярдли-Орд в рассказе «Комиссар округа» умирает через пять страниц после начала рассказа, но Киплинг успел охарактеризовать его так подробно, что кто угодно мог бы написать его биографию по примеру «Жизней» Обри[11] и оказался бы достаточно точным. Жаль, тороплюсь, а то так и подмывает поддаться соблазну и написать ее с начала до конца, чтобы показать, как легко было бы это сделать.

Не так давно один видный писатель сказал мне, что стиль Киплинга так противен ему, что он просто не может его читать. При его жизни критики находили этот стиль отрывистым, вычурным, манерным. Один из них сказал: «Следует помнить, что жаргон еще не сила, а злоупотребление точкой не гарантирует живости изложения». Все верно. Автор прибегает к жаргону, чтобы точнее воспроизвести разговор или придать своей прозе более разговорный характер. Главное возражение на это состоит в том, что мода на жаргон преходяща, уже через несколько лет он звучит устарело и может даже оказаться непонятным. Бывает, правда, что он переходит в язык и тогда приобретает литературную ценность, так что даже пурист не сможет к нему прицепиться. Киплинг писал необычными по тем временам короткими предложениями. Это нас уже не удивляет, и хотя лексикографы объясняют нам, что предложение — это ряд слов, образующих грамматически полное выражение одной мысли, я не вижу, почему, когда автор это выполнил, ему не поставить точки. Это совершенно правильный поступок. Джорджа Мура, отнюдь не снисходительного критика своих современников, пленяли в стиле Киплинга звонкость и ритм. «Другие писали красивее, но никто, сколько я могу вспомнить, не писал так щедро. Он использует все богатства языка — язык Библии и язык улицы». Лексикон Киплинга богат. Он выбирал слова, часто очень неожиданные, за их окраску, их точность, их модуляцию. Он знал, что хочет сказать, и умел сказать это язвительно. Его прозу (а я говорю только о ней) отличает бодрый темп и энергия. Как у всякого писателя, у него были излюбленные приемчики. Одни, как, например, неуместная привязанность к библейским оборотам, он быстро отставил, другие сохранил. Это все мелочи. Стиль Киплинга так индивидуален, что сегодня, мне думается, никто не захотел бы писать, как он, даже если бы мог; но я не вижу причин отрицать, что инструмент, им построенный, был как нельзя лучше приспособлен к задачам, какие он ставил. Киплинг редко пускался в длинные описания, но зоркий глаз и быстрота понимания позволяли ему с необыкновенной живостью показать читателю пеструю индийскую жизнь во всем ее фантастическом многообразии.

Если я в этом очерке не постеснялся указать на то, что считаю недостатками Киплинга, то надеюсь, что и достаточно ясно выразил, как высоко ценю его достоинства. В общем, рассказ — не тот жанр художественной литературы, в котором англичане достигали особенных высот. Как показывают их романы, они склонны к многословию. Форма никогда их особенно не интересовала. Сжатость им не по нраву. Но рассказ требует формы. Требует сжатости. Многословие его убивает. Он зависит от построения. Не допускает повисших в воздухе сюжетных линий. Должен быть законченным в своих пределах. Все эти достоинства вы найдете в рассказах Киплинга той поры, когда он достигал своих великолепных вершин, а в этом нам повезло: он проделывал это из рассказа в рассказ. Редьярд Киплинг — единственный автор в нашей стране, которого можно поставить рядом с Мопассаном и Чеховым. Он — наш величайший мастер рассказа. Что кто-нибудь когда-нибудь сумеет с ним сравниться — в это не верится. Что он никогда не будет превзойден — в этом я уверен.