Можайский — 6: Гесс и другие - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Павел Саксонов (ч. 2)

Поняв, что из себя представляла конструкция, я поневоле усмехнулся:

«Однако!» — ухмыльнулся я.

«А что поделать, сударь?» — ухмыльнулся в ответ Талобелов. — «При наших занятиях — штука необходимая!»

«Да чем же вы занимаетесь, наконец?» — прямо спросил я.

Талобелов, уже не сдерживаемый надуманными предлогами, еще раз предложил мне занять место на табурете подле «картины» и сам уселся рядом:

«А вот послушайте!»

И кивнул на стекло.

«Но что заставило вас изменить позицию и прийти мне на помощь?»

Талобелов пальцем провел по стеклу, как будто сбрасывая с него пылинки, и ответил, не глядя на меня:

«Знаю я таких, как вы, сударь. Упертый вы человек… ведь по-добру по-здорову вы и не думали уходить?»

«Нет», — признал я.

«Значит, был бы скандал?»

«Очевидно!»

«Вот видите!»

«Молжанинов боится скандала? Или… — вдруг уточнил я, — это вы боитесь разоблачения?»

Талобелов дернул плечом:

«Да нет, сударь, — ответил он, как мне показалось, совершенно искренне, — ни я, ни Семен ничего не боимся. Мы, знаете ли, не робкого десятка люди!»

Тут Талобелов широко улыбнулся, а меня кольнуло в сердце: ведь и правда — какие же они трусы, если столько всего наворотили, причем сам Талобелов еще и работал когда-то под ежедневной угрозой смерти?

«Это не мы боимся… они!»

Талобелов кивнул в сторону стекла.

«Зволянский?» — изумился я.

«И он, и другие».

«А кто еще?»

«Да тут много кого замешалось!»

«Да во что же, Господи?»

Так мои вопросы завершили круг, что с новой усмешкой не замедлил подметить мой странный собеседник:

«Давайте-ка лучше смотреть и слушать!» — заявил он и, отвернувшись от меня, вперился взглядом в стекло.

Я последовал его примеру.

Зволянский сидел на корточках подле Брута и рылся в его карманах. Молжанинов — с огурцом в руке! — стоял рядом. Оба чиновника для поручений сидели у края стола: перед ними громоздилась кипа каких-то бумаг, и они перебирали эти бумаги, время от времени делая в них какие-то пометки.

«Да что же это!» — донеслось до меня.

Зволянский поднялся на ноги и посмотрел на Семена Яковлевича. Молжанинов откусил огурца, прожевал, пожал плечами и ответил довольно пренебрежительно:

«Понятия не имею, Сергей Эрастович: должно быть здесь».

«Но вы же видите: ничего!»

«Значит, перепрятал».

«Зачем?»

«Да кто же его, шельму, знает? Может, учуял чего?»

«Петр Иванович!» — окликнул Зволянский одного из чиновников.

Тот оторвался от бумаг и вопросительно посмотрел на своего начальника.

«Ступайте в его комнату, — кивок на Брута, — и посмотрите там!»

Чиновник тоже кивнул, поднялся со стула и вышел из кабинета… Боже, вот тут я, признаюсь, особенно возблагодарил Талобелова, так нежданно пришедшего мне на помощь и вызволившего меня из-за вазы. Не сомневаюсь: оставайся я на прежней своей позиции, меня бы непременно обнаружили!

«Что они ищут?» — обратился я к Талобелову.

«Аркаша, — ответил он, — еще с вечера должен был иметь при себе список запросов».

«Каких запросов? От кого?»

«Известно, от кого: революционеров!»

Я опешил настолько, что Талобелов, видя мои выпученные глаза и отвалившуюся нижнюю челюсть, рассмеялся:

«Ну да, — повторил он, — от них, голубчиков!»

«Вы… вы…» — залепетал я, не в силах правильно сформулировать мысль.

«Нет, сударь, что вы!» — Талобелов опять рассмеялся. — «Мы сами — никакие не они… не революционеры то бишь. Мы просто снабжаем их дельными вещами».

«Снабжаете!»

«Именно!»

«Вы!»

«Мы».

«Но ведь вы — полицейский!» — как последний аргумент, выкрикнул я.

Талобелов положил руку на мое колено:

«Вот именно поэтому».

До меня дошло:

«Значит, вы — агенты?»

«Разумеется».

Моя голова пошла кругом: Кальберг, Молжанинов, пожары, трупы, революционеры… что за невероятная смесь! А главное — что за дикая смесь! Как одно в такой мешанине увязывается с другим?

— Очень даже увязывается! — Чулицкий.

— Да, Михаил Фролович, теперь-то многое понятно, но тогда, в комнатушке, я ничего вообще не знал… а теперь — конечно: я и сам вижу, насколько всё просто! Или, если угодно, насколько мы все ошибались, принимая дело за обычные… ну, или необычные, но все же с целью простой наживы убийства!

— Нет, не ошибались! — Можайский.

Гесс вскинул взгляд на его сиятельство:

— Не ошибались?

— Нет, — повторил Можайский. — По крайней мере, не до конца.

— Что это значит?

— Давайте позже, хорошо?

— Ну…

— Что у тебя на уме, Можайский?

— Ничего особенного, Михаил Фролович. Просто, похоже, у меня сложилась общая картина. Полагаю, и у тебя тоже!

Чулицкий на очень короткое мгновение задумался, а потом согласился:

— Да, пожалуй… вот только исчезновение всех жертв для меня по-прежнему остается загадкой!

Его сиятельство склонил голову к плечу:

— Я, кажется, догадался, в чем дело!

— Ты серьезно?

— Насколько это возможно.

— Зачем же они исчезли?

— Давай отложим это на завтра? Придет ответ из Венеции…

Чулицкий погрозил пальцем:

— Экий хитрец!

— Да нет, — Можайский улыбнулся — губами, — никакая это не хитрость! Просто не вижу смысла в преждевременных выводах.

— Ну да, конечно!

Тогда его сиятельство, гася улыбку в глазах, прищурился:

— Хочешь взять меня на пари?

Чулицкий фыркнул:

— Больно надо!

— Значит, хочешь!

— Ну, допустим!

— Что ставишь?

Чулицкий задумался:

— Коньяк?

— Идет!

— Господа, — обратился к нам Чулицкий, — вы все — свидетели!.. Ну, говори!

Его сиятельство тоже осмотрел всех нас, словно желая убедиться: правильно ли мы поняли условия пари. И только потом сказал — просто, без всякой аффектации:

— Все эти люди — агенты.

— Полиции? — не понял Чулицкий.

— Нет, — возразил Можайский, — Кальберга.

Чулицкий нахмурился:

— Кальберга? — переспросил он. — Помилуй: да зачем же Кальбергу столько агентов? Но главное-то, главное… зачем они все… ну, ты понимаешь!

Голова Можайского опять склонилась к плечу:

— Понимаю. Зачем — ты хочешь сказать — они поубивали своих родственников?

— Или их едва не убили!

— Ну, их… это вряд ли!

— Но пример Некрасова!

— Исключение!

— В таком деле не может быть исключений!

— Это еще почему?

— А потому, — Чулицкий начал расхаживать вперед-назад, — потому, что иначе рушится вся конструкция, дотоле весьма стройная и безопасная! Поверь моему опыту: не станет преступник вроде Кальберга менять отработанную схему, вводя в нее исключения. Это не просто опасно: это — смертельный рис для всего предприятия!

На губах Можайского появилась скептическая улыбка:

— Ты, Михаил Фролович, — заявил он, — совсем уж плохо думаешь о способностях нашего… гм… подопечного! Кальберг — не заурядный преступник, а большой фантазер и выдумщик. Экспериментатор. Новатор, если угодно. Такие люди, как он, не боятся новшеств и связанного с ними риска. Такие люди легко импровизируют. Их преступления не совершаются под копирку, если в том нет особой нужды…

— Но все преступления Кальберга — именно что под копирку!

— Нет.

Чулицкий остановился в своих хождениях прямо напротив Можайского. Он и его сиятельство смотрели друг на друга, а мы — все остальные — молча наблюдали за ними. Это, можно сказать, была немая схватка титанов: признанного сыщика, главы Сыскной полиции, и сыщика-любителя, известного, однако, своими неоднократными открытиями и тою пользой, какую он — стоило к нему обратиться — неизменно приносил официальному следствию!

Неизвестно, сколько времени оба они могли стараться друг друга переглядеть. Потому и неизвестно, сколько времени могли бы ухлопать и мы на созерцание их состязания. К счастью, однако, спустя минуту или две раздался телефонный звонок.

Я вздрогнул и сбросил с себя оцепенение:

— Кто это в такое время?

Можайский и Чулицкий оторвались друг от друга и — с облегчением, похоже — тоже воззрились на телефон. Остальные начали вполголоса переговариваться.

Я подошел к аппарату:

— Алло? Алло?

— Сушкин? — голос незримого собеседника был хрипл и мне незнаком.

— Да, это я: с кем имею честь?

— Конец тебе, Сушкин!

Мои пальцы сжали трубку так, что послышался хруст эбонита:

— Кто говорит? — закричал я.

Из трубки послышался демонический хохот, после чего соединение оборвалось.

— Что? Что? — со всех сторон посыпались на меня вопросы.

Очевидно, я побледнел или на моем лице как-то иначе выразилось состояние неописуемого ужаса — панического, необъяснимого рационально, — охватившего меня в буквальном смысле от макушки до пят.

— Что с вами, Сушкин?

Ко мне подошел оказавшийся ближе всех Митрофан Андреевич. Полковник отобрал у меня трубку и, предварительно послушав — не донесется ли из нее хоть что-то еще, — повесил ее на рычаг.

— Что с вами? — повторил он.

Я, глядя на него с беспомощностью ребенка, только и смог, что потыкать пальцем в аппарат и промычать что-то невнятное.

— Сушкин!

Голос доносился до меня как из какого-то далёка: я не мог на нем сосредоточиться, он рассеивался, не достигая моего сознания, слова человеческой речи были неразборчивы примерно так же, как неразборчиво для слуха журчание ручья.

— Да очнитесь же!

Я ощутил, как мою щеку ожгло. В ушах зазвенело.

— Черт побери! — вскричал я. — Вы что, ополоумели?

Полковник отступил, мир вернулся в привычные рамки.

— Телефон!

Моя рука метнулась было к трубке, но Митрофан Андреевич ее перехватил:

— Там уже ничего! — сказал полковник, удерживая меня. — Что случилось? Кто звонил?

— Не знаю!

— Но что сказали?

— Что мне — конец!

Митрофан Андреевич выпустил мою руку из своей и схватился за собственный подбородок. Оглядевшись, я обнаружил, что и все остальные уже столпились вокруг меня и смотрели на меня во все глаза.

— Ого! — Можайский. — Прямо вот так — конец?

— И еще — смех! — я снова побледнел, но теперь — от гнева. — Ну, прямо сатанинский какой-то смех!

— Однако, странно…

— М-да… — протянул Чулицкий. — Ночью — попытка вломиться в квартиру… днем — Кальберг собственной персоной… теперь — пожалуйста: звонок с угрозами! Что бы это могло значить?

— Не знаю!

— Почему, — Чулицкий продолжал немного растягивать слова, — именно вы? Что такого вы сделали?

— Да ничего я не делал! Что мог я сделать, сидя в квартире?

— Минутку! — Инихов. — Вчера вы вовсе не сидели в квартире. Наоборот: вы очень даже активно разъезжали по городу… в компании нашего юного друга — поручика Любимова. Где вы с ним побывали? В Обуховской больнице и в Адресном столе?

Я призадумался.

— Ну… да, — был вынужден признать я. — Но что с того? Разве это как-то могло взбесить кого-то именно против меня?

— Гм…

— Адресный стол! — Чулицкий. — Ведь это вы, Сушкин, откопали ту информацию, которая… ну, ту самую, согласно которой…

Михаил Фролович замолчал, не договорив. Замолчал неуверенно, поскольку и сам видел: что-то и в этом его предположении было не так. В конце концов, что за прок настойчиво лезть ко мне, если полученная нами — мною и поручиком — информация уже стала достоянием полиции? Да и что такого особенного было в той информации? Положив руку на сердце, ничего!

— Может, — поручик, — обычная месть?

— Но за что?

Монтинин:

— Не каждому по вкусу, когда репортеры суют… э… ну, вы понимаете!

Я кивнул: действительно, нас, репортеров, нередко упрекают в том, что мы суемся в такие дела, до которых не должны иметь никакого касательства. Насколько справедливы подобные обвинения, оставим за скобками — сам я считаю, что для репортера нет и не может быть закрытых дверей, за исключением, разумеется, новобрачных, — но факт остается фактом: всегда достаточно таких людей, которые имеют на нас зуб! Я и сам не раз за свою репортерскую карьеру получал и гневные отповеди, и даже прямые угрозы. Но каждый раз как-то обходилось. Да и поводы были… гм… не настолько серьезными, как в данном случае: мне еще не доводилось накрывать целую банду опаснейших преступников, да еще и таких, которые, как начало выясняться, были связаны то ли с революционным подпольем, то ли с иностранными разведками!

— Значит, месть? — спросил я скорее самого себя, нежели Инихова или кого-то еще. — Всего-навсего?

Ответил Инихов:

— Нельзя исключать.

— И что же делать?

Сергей Ильич улыбнулся и малоутешительным образом пожал плечами:

— Ничего, полагаю.

— Как так — ничего? — изумился я.

— А что же тут можно сделать?

— Ну… я не знаю…

— Вот и я не знаю. Кроме, разве, того, чтобы дать вам совет: будьте предельно осторожны до тех пор, пока мы не накроем всех!

Я скривился в обреченной гримасе:

— Кого это — всех? Если, как уверяет Гесс, речь идет о революционерах…

— Я не уверяю! — Вадим Арнольдович мотнул головой, давая понять, что я то ли с выводами тороплюсь, то ли вообще что-то не так понял. — Я всего лишь передаю слова Талобелова… а кто сказал, что они, слова эти, — правда?

Сейчас уже ясно, что Гесс — в отличие от Инихова и других, считая и меня самого — был прав. Точнее, он был прав в том, что революционеры здесь были ни при чем, как ни при чем была и заурядная месть. Но в тот вечер понять это не было решительно никакой возможности, хотя прямо там же, в моей гостиной, и находился человек, в голове которого имелась нужная для сложения двух чисел информация.

Я, помнится, уже говорил, что этим человеком был штабс-ротмистр. Монтинин Иван Сергеевич. Но он — и это я тоже уже говорил — и сам не имел понятия о том, что такая информация у него имеется!

Плохо было и то, что мы — уютно расположившиеся в моей гостиной — не могли и представить себе, что даже у меня на дому ни я, ни кто-либо из нас в безопасности отнюдь не находились. Нам и в головы не могло прийти, что дерзкий негодяй решится проникнуть ко мне несмотря не дневное оцепление, несмотря на то, что уже едва не попался, несмотря на две уже неудачные попытки. И уж тем более, мы и представить не могли, на что именно он решится! Согласитесь, дорогой читатель: кто в здравом уме мог подумать о бомбе и о поджоге?

А ведь звоночек уже прозвенел! И ровно в те самые минуты, когда Гесс — сбивчиво и постоянно прерываемый — вел свое повествование, адская машинка, заложенная в моей кухне, уже отсчитывала минуты. И точно такие же устройства уже готовы были сработать и в разных других частях дома!

Меня до сих пор удивляет невероятная жестокость, с какой всё это было проделано. Ладно, мы — я и полицейские чины. Но чтобы поджечь весь дом? С множеством его обитателей? И так, что — нельзя же было не учесть погоду! — сгорел дотла целый квартал?

Впрочем, что теперь плакать по волосам! Вернемся лучше к рассказу Вадима Арнольдовича.

Итак, без всякой пользы потратив время на всякие предположения о причинах настойчивого желания преступников добраться до меня, мы несколько остыли и дали Вадиму Арнольдовичу возможность продолжить. Что Вадим Арнольдович и сделал.

— Талобелов поведал мне, что через него и Молжанинова проходила координация действий полиции и жандармов по обеспечению безопасности: именно Молжанинов и он расстроили многие из акций, в том числе и некоторые из тех, что наделали изрядного шуму. При этом информаторская деятельность Талобелова и Молжанинова была настолько искусно замаскирована, что ни один из провалов не вызвал вопросов именно к ним. Да и какие могли быть к ним вопросы, если Талобелов был вообще незрим, оставаясь этакой тенью за спиною Молжанинова, а сам Молжанинов был необыкновенно щедр и — через Брута — снабжал подпольщиков деньгами, оружием, оборудованием?

Но и это, как выяснилось тут же, было всего лишь вершиной айсберга: деятельность этих господ оказалась куда шире! Но для начала я стал свидетелем вот какой сценки: в кабинет вернулся чиновник для поручений. В руке он держал какую-то бумагу.

«Нашли?» — осведомился Зволянский, протягивая руку.

«Сразу же!» — ответил чиновник, протягивая начальнику листок.

Зволянский углубился в чтение.

«Что это?» — спросил я у Талобелова, полагая, что тот может знать содержимое документа.

Оказалось, что знает:

«Инструкция к покушению», — ответил он.

«На кого?» — переспросил я, а мое сердце сжалось.

«Да на шефа вашего!»

«Можайского!»

Талобелов усмехнулся:

«Нет-нет, успокойтесь! — он похлопал меня по колену. — Вашего князя никто не собирается трогать. Можайский — всеобщий любимчик, даже… кх-ммм… революционного подполья!»

— Ну, спасибо! — его сиятельство сделал Гессу полупоклон.

— Это он так сказал, — немного смутился Гесс.

— А вы сочли необходимым передать!

Гесс смутился больше, но его сиятельство неожиданно улыбнулся:

— Ладно, Вадим Арнольдович, не берите в голову! Неисповедимы пути Господни: возможно, в этом подполье есть кто-то, с кем я обошелся недостаточно сурово!

— Скорее, — Чулицкий, ворчливо, — по обыкновению необдуманно мягко. Снисходительно. Без надлежащей выволочки. Не принимая в расчет обстоятельства. Без оглядки на возможные последствия. В общем, по-свойски, а значит — в нарушение должностной инструкции, для совести, а не общего блага, по наитию, каковое наитие, Можайский, развито у тебя не очень!

Эта тирада вызвала общий смех, причем сам Можайский не остался в стороне: Михаил Фролович хотя и не упустил случай поддеть «нашего князя», но сделал это весьма добродушно — для Михаила Фроловича, разумеется.

Когда все отсмеялись, Гесс снова взял слово:

«Не на Можайского», — сказал Талобелов.

«А на кого тогда?» — спросил я.

Талобелов ткнул пальце вверх и пояснил:

«На Клейгельса».

«На Николая Васильевича!» — ахнул я, впрочем, признаюсь, даже с каким-то облегчением…

— Считайте, — покачал головой Митрофан Андреевич, — мы этого не слышали! Ведь правда, господа: не слышали?

Мы единодушным хором подтвердили: если Гесс и обмолвился о чем-то, то это как-то прошло мимо наших ушей!

Гесс поблагодарил нас, но все же счел своим долгом пояснить — вы, читатель, понимаете, что и я, не будь такого пояснения, не стал бы об этом писать:

— Вы, господа, неверно меня поняли. Я, конечно, не имел в виду, что весть о покушении на Николая Васильевича сделала мне облегчение. Нет. Просто на фоне Юрия Михайловича[41] — а ведь о нем первом я и подумал — Николай Васильевич очень хорошо защищен. Вот я и решил, что заговорщикам будет совсем не так просто подобраться к нему[42]!

— Да поняли мы, Вадим Арнольдович, поняли: шутим мы так…

Гесс еще раз выразил нам благодарность, а затем вернулся к рассказу:

— Талобелова удивило мое удивление:

«Что вас так удивляет?» — спросил он меня.

Я замешкался с ответом, так как и впрямь не находил разумных объяснений: а почему, собственно, целью заговорщиков не мог быть Николай Васильевич?

«Но почему именно он?» — все же продолжал настаивать я. — «Он-то что и кому сделал плохого?»

Талобелов поразился моим словам:

«Вы что же, серьезно это спрашиваете?»

«Да».

«Клейгельс — представитель власти. Этого достаточно. Да и потом…»

Талобелов запнулся, но я уже знал, что именно он скажет.

«… да и потом, — повторил он, — о делишках Николая Васильевича разве что немые не поговаривают!»

Я понял, что Талобелов имел в виду, и поэтому возразил даже с определенной горячностью:

«Да ведь то, что ему приписывают, находится в совсем другой плоскости! Причем здесь революция?»

«А! — отмахнулся Талобелов. — Разве вы не знаете, что для этого люда любой предлог годится?»

Я был вынужден согласиться:

«Да, пожалуй…»

Мы замолчали, вновь превратившись в слух и зрение: за стеклом события текли своим чередом.

Зволянский, наконец, закончил чтение «инструкции».

«Что вы об этом думаете?» — спросил он Молжанинова.

Молжанинов только развел руками:

«Я пытался передать через Брута: это — безумие».

«Но, как мы видим, не сработало?»

«Как видим, нет».

«Гм… вы уверены, что планы теперь не переменятся?»

«Откуда же мне знать? Твердо могу сказать только одно: теперь изменится вообще всё. Действия этого… Гесса раскрыли меня. Наивно думать, что о событиях в моем доме никто не узнает. А как их представить в нужном для меня русле, я и ума-то не приложу! Боюсь, меня уже ничто не спасет!»

Талобелов опять коснулся моего колена:

«Он прав».

«Его… убьют?» — шепотом, словно боясь, что нас услышат, спросил я.

«Кого вы имеете в виду? — уточнил Талобелов. — Клейгельса или Семена?»

«Обоих», — упавшим голосом ответил я.

Талобелов на мгновение задумался, а потом сказал:

«Клейгельса — нет…»

И тут же поправился:

«Вряд ли[43]. А вот жизнь Семена отныне и вправду под угрозой!»

«Что же делать?»

«Вам, — Талобелов издал смешок, — ничего. Вы уже достаточно сделали. А вот нам… впрочем, не обессудьте: я не скажу о наших планах. Довольствуйтесь тем, что план действий на подобный случай у нас, конечно же, есть!»

Но, как оказалось тут же, скрытность Талобелова была ни к чему — Зволянский, не предполагая, что его слышит кто-то еще, говорил весьма откровенно:

«Думаю, вам нужно уехать!»

«Я тоже так думаю, — согласился Молжанинов. — Но давайте хотя бы воспользуемся моим отъездом на общее благо!»

«Что вы предлагаете?»

«Я отправляюсь в Венецию!»

«В Венецию!» — воскликнул Зволянский. И добавил после небольшой паузы: «Вы уверены?»

Молжанинов откусил огурца, прожевал с аппетитным даже из-за стекла хрустом и, плеснув себе водки — жестом он предложил налить и Зволянскому, но тот — тоже жестом — отказался, — проговорил с расстановкой, тщательно выговаривая слова:

«Да, уверен. Нам, Сергей Эрастович, просто не представится другая такая возможность. Еще несколько дней и… вы понимаете!»

Зволянский помрачнел и принялся расхаживать по кабинету.

«Черт бы побрал этого Гесса!» — проворчал он. — «Надо же, как не вовремя!»

Молжанинов пожал плечами:

«Да, всё теперь кувырком. Но если и ехать, то теперь — обязательно!»

«Вы правы! — Зволянский остановился подле стола. — Езжайте!»

«Я бы хотел, — попросил тогда Молжанинов, — чтобы вы проследили за выполнением некоторых моих поручений… по хозяйству».

Зволянский в удивлении вскинул брови:

«По хозяйству?»

«Да. Вам нужно проследить, чтобы кое-какие сделанные мною распоряжения о благотворительных отчислениях не остались невыполненными. Ничто другое меня не интересует».

«Например?»

«Мы — вы это знаете — использовали гимназию Видемана и лично ее руководителя, Павла Александровича[44]. Неудобно получится, если… это останется без благодарности!»

Зволянский прищурился:

«Так ведь никто в гимназии понятия ни о чем не имеет!»

«Ну и что? Любой долг красен только платежом. Я давал на гимназию деньги, помог Павлу Александровичу кое-каким оборудованием…»

«Этим вашим чудо-проектором!»

«Да… и я хочу, чтобы деньги в гимназию продолжали поступать. На случай… э… внезапного отъезда у меня были заготовлены особые счета — как ими воспользоваться, вы найдете в адресованной вам записке…»

«В какой еще записке? Я ничего не получал!»

«Получите!»

«Да не проще ли сказать всё прямо сейчас?»

«Я написал всё загодя, нет смысла повторяться!»

Зволянский усмехнулся:

«Предусмотрительный вы человек, Семен Яковлевич! Ну, нет так нет… Что-нибудь еще?»

«Да». — Молжанинов немного помедлил. — «Если Кальберг…»

Я вздрогнул: вот оно! Кальберг! Но ответ Зволянского меня разочаровал — Сергей Эрастович попросту отмахнулся:

«О Кальберге больше не беспокойтесь. Не сегодня-завтра его схватят либо Чулицкий, либо Можайский. Другого, поверьте, уже не дано. Кальберга можно считать вне игры: он выведен из строя!»

«Вы в этом уверены?»

«Абсолютно!»

Молжанинов хмыкнул:

«Ну-ну… мэтр!»

Зволянский не понял — впрочем, как не понял и я это последнее замечание Молжанинова — и вспыхнул:

«Мэтр? Что вы имеете в виду?»

«Анекдот мне тут по случаю рассказали…» — ухмылка Молжанинова стала откровенно издевательской.

Зволянский нахмурился:

«Что еще за анекдот?» — голос Сергея Эрастовича стал холоден.

Молжанинова, однако, это обстоятельство ничуть не смутило: он уже изрядно выпил, изрядно опьянел и чувствовал себя запанибрата со всем миром.

«Запомните, дети! — Молжанинов начал рассказывать анекдот. — Только полный дурак и невежда может быть уверен в чем-либо абсолютно… Вы в этом уверены, мэтр? — Абсолютно!»

Сидевший рядом со мной Талобелов хихикнул.

Зволянский побледнел.

У меня, замечу, душа ушла в пятки: настолько дикой и невозможной показалась мне эта выходка Молжанинова!

«Милостивый государь! — отчеканил Сергей Эрастович. — Запомните: стараясь меня оскорбить…»

«Ничуть не бывало! — перебил Зволянского Молжанинов и вдруг заговорил с отнюдь не хмельной рассудительностью. — Я всего лишь привлекаю ваше внимание к вполне очевидной и реальной проблеме. Если Кальберг, несмотря ни на что — ни на этого вашего Чулицкого с его ищейками, ни на Можайского, этого любителя домохозяек, — все-таки уйдет, у нас — не только у меня, заметьте! — возникнут крупные неприятности. Если он прежде меня доберется до Венеции, дело можно будет считать проваленным окончательно!»

Зволянский присел на краешек стола, от его обиды не осталось и следа:

«Да, это — правда», — сказал он. — «Тем более что…»

«Конечно, — продолжал, не слушая Сергея Эрастовича, Молжанинов, — у нас еще есть в запасе эта паршивая овца, Некрасов…»

«Да нет же! — воскликнул, теперь уже перебивая Молжанинова, Зволянский. — Нет у нас больше Некрасова!»

Молжанинов так и подскочил и даже выронил из пальцев остатки огурца:

«Как — нет? Что вы такое говорите?»

«Зарезали Некрасова».

«Как — зарезали? Когда?»

«Минувшей ночью».

«Где? Кто?»

«Во дворе гимназии… а кто — неизвестно».

Молжанинов едва ли не зарычал:

«Кальберг!»

«Очень может быть», — нехотя согласился Зволянский.

«Вот вам и Чулицкий с Можайским!»

«Его — Некрасова то бишь — Чулицкий и нашел!»

«Да толку-то от того, что нашел! Зарезанным!»

«Но он нашел и письмо…»

«Какое еще письмо?»

«Самойлову».

Молжанинов тут же умерил пыл:

«Ах, вот как! И что же в этом письме?»

«Всё, как мы и предполагали. Встреча состоялась».

«Черт побери!»

«Да».

В кабинете воцарилась тишина. Зволянский и Молжанинов молча смотрели друг на друга, а чиновники — оба — на них не обращали вообще никакого внимания, разбирая какие-то бумаги и делая из них выписки.

«О чем они?» — спросил я Талобелова.

Старик помялся, но все же ответил:

«Видите ли, Вадим Арнольдович, как и положено в таких случаях — я о революциях говорю, — подполье — лишь видимая часть айсберга. А под водой и кое-что еще имеется!»

«Что?»

«Иностранцы».

«Разведка?»

«Она самая: куда же без нее!»

Я сжал кулаки:

«Так вы еще и в шпионаж вовлечены?»

«Не в шпионаж, — поправил меня Талобелов, — а в борьбу с ним. Точнее, в борьбу с подрывною деятельностью некоторых… гм… наших партнеров!»

«Партнеров? — не понял я. — Каких еще партнеров?»

Талобелов улыбнулся:

«Ну как же! Немцев — наших близких и нам по-домашнему родственных…ах, Вадим Арнольдович, извините!»

Я мотнул головой:

«Неважно… продолжайте!»

«Англичан…»

«И эти?»

«А как же!»

«Кто-то еще?»

«Французы…»

«Да ведь, — изумился я, — мы с ними в наилучших отношениях! Я даже слышал, что ожидается визит…»

«Да-да! — с иронией подхватил Талобелов. — Ожидается. К нам жалует Лубе — самолично[45]! Но что с того?»

«Но ведь это… низко!»

Талобелов хохотнул:

«Когда-нибудь бывало иначе?»

Я поежился:

«Ужас какой!»

«Это, — в тон мне подхватил Талобелов, — еще не ужас. Куда ужасней другое!»

«Что может быть еще ужасней?»

«Польские националисты! — ответил Талобелов. — Вот где настоящий кошмар!»

«Так значит, Кальберг, — я начал прозревать, — из них?»

«Вот именно!»

«И он действует…»

«Из личной ненависти. Да: это — очевидно».

«А за ним…»

«За ним стоят англичане. Как известно, еще со времен Петра великобританцев хлебом не корми — дай поинтриговать против России!»

«А все эти преступления…»

«Как! — воскликнул Талобелов. — Вы всё еще ничего не поняли?»

«Не до конца», — признался я. — «Даже, пожалуй, единственное, что я понял, — это место Молжанинова. Он — получается — Кальбергу никакой не компаньон. Он — подсадная утка. Верно?»

Талобелов посмотрел на меня со смесью насмешки и неудовольствия:

«Э, сударь… — протянул он. — Какая еще подсадная утка? Семен — один из самых отчаянных и мужественных людей, какие только встречались мне на моем веку! За исключением разве что Ивана Дмитриевича. Да-с… Иван Дмитриевич… тот был совсем сорванец!»

«Сорванец» из уст Талобелова прозвучало так, что я поневоле улыбнулся. А тут мне в голову пришло и то, что вообще-то и сам Талобелов — «сорванец» ничуть не меньший! Недаром же он стал настоящей легендой, а потом… потом… и вовсе выкинул этот свой фокус с исчезновением или гибелью! И ради чего? Уж не ради ли того, чтобы заняться расследованием куда более серьезных преступлений, чем обычная уголовщина? Правда, не всё сходилось по датам, но я отталкивался только от известных мне фактов, а ведь немало могло быть таких, о которых я, что называется, ни сном, ни духом!

Талобелов, похоже, уловил нить моих рассуждений и любезно внес кое-какую ясность:

«Да, сударь, вы правы, — сказал он. — Мне пришлось забросить уголовный сыск ради сыска политического, но, видит Бог, это получилось… почти случайно и уж точно не по моей собственной воле. Если вы сейчас подумали о том — а вы, я вижу, подумали! — что перед вами — героическая личность, то вы, мой милый, жестоко ошибаетесь и делаете мне незаслуженный комплимент. Впрочем, сейчас — не место и не время вдаваться в биографические рассужения!»

Я попытался посмотреть Талобелову в глаза, но он отвел взгляд. Значило ли это, что и его самоуничижение — не более чем игра? Не знаю!

«Так что же со всеми этими пожарами?» — вернулся я к ранее заданному вопросу.

Талобелов пожал плечами и, в сущности, повторил свой прежний ответ:

«Странно, что вы до сих пор так ничего и не поняли!»

«Но разъясните же наконец!»

Тогда Талобелов вздохнул:

«Мы были вынуждены способствовать всему этому… ужасу…»

«Как! — воскликнул я. — Вы… вы…»

Талобелов кивнул:

«Да. К сожалению».

«Но зачем, прости, Господи?»

«У нас не было выбора».

«Да как же так?»

«А вот так!» — Талобелов снова вздохнул. — «Вот так», — уже чуть ниже на тон повторил он. — «Иначе мы не могли подобраться к Кальбергу».

Талобелов понурился, а я смотрел на этого странного и — мне начинало казаться именно так! — не вполне здорового человека.

«Вы с ума сошли?» — прямо спросил я.

«Почти», — неожиданно согласился Талобелов. — «Иногда я тоже так думаю. Что за безумие — ради раскрытия одних преступлений совершать другие, причем… не менее, возможно, тяжкие! Скажи мне кто-нибудь такое всего лишь несколько лет назад, и я бы сам рассмеялся ему в лицо, а потом, не колеблясь, заковал его в кандалы! Да, сударь, было бы именно так. А теперь… вы сами видите: перед вами — человек, повинный в стольких злодействах, что он и сам уже им счет потерял! Сколько их было? Двадцать? Тридцать? Может быть, сорок?»

Меня передернуло:

«Вы о погибших или только…»

«Да как угодно: что трупов, что самих преступлений нагромоздилось изрядно».

Я все еще не верил своим ушам:

«Талобелов! — я схватил старика за его сухую, покрытую пятнами руку. — Немедленно скажите, что всё это — неправда!»

Но старик отдернул руку, а другой, наскоро перекрестившись, так же скоро провел по лбу:

«Правда, сударь. К моему сожалению».

«Но, — не сдавался я, — там, в кабинете, Молжанинов и вы… вы оба говорили совершенно иное! Вы же сами обратили мое внимание на то, что ни один из людей Молжанинова в преступлениях не участвовал! Вы же сами — сами! — дали ясное свидетельство этому! Все, кого мы подозреваем и кого вот-вот возьмем, все они — приспешники Кальберга, а не Молжанинова! Так что вы теперь такое говорите? Зачем? Почему?»

Новый вздох:

«Вы, сударь, неверно меня поняли. Конечно же, мы сами — ни я с Семеном, ни наши люди — ни в каких преступлениях не участвовали. Мы не совершали поджоги, не совершали убийства намеченных жертв. Это — чистая правда. Но мы не только обо всем этом знали, но и…»

«Что? Что?»

«Потворствовали всему».

«Как?»

«Да очень просто! Что же вы такой непонятливый!»

Талобелов, только что едва ли не смиренный и полный раскаяния, вдруг резко переменился, став агрессивным. Он вскочил с табурета и, нависая надо мной, наставил на меня указательный палец с таким видом, будто собирался пронзить меня. Его глаза сверкали. С губ полетела слюна.

«Государственная необходимость! Вы знаете, что это такое? Вы понимаете разницу между жизнью человека и жизнью отечества? Между бренностью одного и бесконечностью второго? Вот вам весы»… — Талобелов чашками сложил ладони и вытянул их ко мне. — «…положите на эту чашу гнилого субъекта или младенца, или истеричную барышню, или стоящего на краю могилы старика… да вот хотя бы меня! А на эту — всё то, что славно в веках и должно в веках оставаться! Всё то, без чего сами жизни что барышни, что младенца, что старика не имеют никакого смысла! Ну! Положили? Какая из чаш перевешивает?»

Я молча отшатнулся, едва не упав с табурета.

Талобелов, однако, не отступал:

«Вы сами-то, сударь, вы сами — неужто позабыли слова присяги? Неужто собственную жизнь и собственные интересы, свою, наконец, мораль ставите выше государственной необходимости? А как же, позвольте спросить, вот это…»

И Талобелов процитировал:

Во всём стараться споспешествовать, что к пользе государственной во всяких случаях касаться может!

Я ахнул: никогда еще не доводилось мне слышать настолько извращенное толкование присяги!

«Вы — не согласны?» — спросил Талобелов, отступая — слава Богу — на шаг.

Я, как и он до меня, поднялся с табурета. И теперь уже я нависал над ним, а не он надо мной. По крайней мере, так могло показаться, потому что комната, в которой мы находились, была уж очень невелика и мы, даже стоя в чем-то вроде шага друг от друга, едва не касались друг друга телами.

«Вы, — сказал я, — положительно сошли с ума».

Талобелов уперся руками в мою грудь и попытался меня оттолкнуть. К моему удивлению, сил в старике оказалось предостаточно, но все же не настолько, чтобы сдвинуть меня с места…

— Гм!

Чулицкий, глядя на отнюдь не выдававшегося телесными особенностями Гесса, хмыкнул, но ни сам Гесс, ни кто-либо еще не обратили на Михаила Фроловича никакого внимания. Гесс так и вовсе даже не прервался:

— И все-таки я покачнулся: Талобелов, силы которого удвоились, а то и утроились — не то безумством, а не то и отчаянием, — толкал меня и толкал, а затем набросился на меня с кулаками. Он начал лупить меня по мундиру, затем ухватил за плечо и попытался сорвать погон. Мое терпение лопнуло, и я сам оттолкнул его.

Сил во мне оказалось поболе, чем в этом безумном старике, и он, поддавшись толчку, отлетел к стене. Точнее, определение «отлетел» тут не годится из-за малых размеров помещения. Правильнее сказать — не удержался на месте и грохнулся спиной о стену. Какое, однако, определение ни использовать, удар получился значимым: Талобелов, согнувшись пополам, сполз на пол и, скрючившись, застыл.

Я шагнул к нему, склонился и подхватил за голову: на меня смотрели мутные, бессмысленные глаза. На губах Талобелова пенилась кровь.

— Только не говорите, — вскричал Митрофан Андреевич, — что вы его убили!

Гесс покачал головой:

— Нет-нет, Митрофан Андреевич, что вы! Кровь явилась результатом всего лишь того, что он прикусил губу, а бессмысленность взгляда — очевидным свидетельством психического расстройства.

Митрофан Андреевич поморщился:

— Бедняга… — пробормотал он и отвернулся в сторонку: я успел заметить, что в уголке глаза нашего бравого брант-майора сверкнула слезинка.

— Да, конечно, — уже в спину полковнику заметил Гесс, — бедняга. Но — опасный и непредсказуемый. Знаете, что он попытался сделать?

Митрофан Андреевич не ответил, но вместо него поинтересовался я:

— Что же?

Гесс повернулся ко мне:

— Зарезать меня!

— Ого!

— Да, представьте себе!

Гесс расстегнул портупею, сдвинул шнур револьвера[46] и расстегнул три или четыре пуговицы сюртука.

Я подошел поближе и невольно вскрикнул. На мой вскрик подбежали и все остальные, так что вокруг Вадима Арнольдовича немедленно собралась гудящая толпа.

— Господи! Да что же вы все это время молчали!

— Вам нужно к доктору!

— Доктора! Доктора!

— Шонин! Где Шонин?

— Будите его!

Кто-то — кажется, это был Монтинин — схватил спавшего на диване Михаила Георгиевича и попытался поставить его на ноги. Попытка не удалась, но, тем не менее, Михаил Георгиевич хотя бы разомкнул глаза и, удерживаясь головой в ладонях штабс-ротмистра, вопросил с изумлением:

— Ч-ч-то п-п-роисходит?

— У нас раненый!

— Р-ане-ный? Г-где?

— Да вот же! — Монтинин повернул голову Михаила Георгиевича в сторону Гесса. — Вадим Арнольдович!

— Д-да? А ч-ч-то с… с… с ним?

— Да просыпайтесь же наконец!

Иван Сергеевич начал стаскивать Михаила Георгиевича с дивана. Михаил Георгиевич оказывал отчаянное сопротивление, но силы были уж очень неравны: в конце концов, он грохнулся на пол.

— Что вы делаете? — заорал он тогда благим матом. — Не трогайте меня! Оставьте меня в покое! Что за издевательство! Вам это даром не пройдет!

Монтинин присел рядом с доктором на корточки и повторил:

— У нас — раненый!

Михаил Георгиевич замотал головой:

— Ну так пригласите к нему врача! — воскликнул он и повалился на бок.

Монтинин посмотрел на нас с отчаянием:

— Не могу ничего с ним сделать!

— Господа, господа! — попытался успокоить нас Гесс. — Ничего страшного! Со мною всё в порядке! Это — простая царапина! Не нужно врача!

Но то, что мы видели собственными глазами, напрочь расходилось со словами Вадима Арнольдовича: его сорочка под сюртуком до такой степени пропиталась кровью, что оставалось только дивиться — как несчастный Вадим Арнольдович до сих пор не лишился сознания от потери крови! Удивляло и то, что крови совсем не было видно с внешней стороны мундира, но это, похоже, объяснялось всего лишь добротностью и толщиной сукна. Теперь я понял, почему Гесс, едва он вошел в гостиную, показался мне настолько бледным: при такой-то кровопотере чему же удивляться?

— Да говорю же, господа, — не сдавался, тем не менее, он, — простая царапина! И кровь давно перестала идти! Не нужно врача!

Тогда вмешался Можайский: он разогнал всех нас от Гесса, а самого Вадима Арнольдовича чуть ли не силой подвел к креслу и заставил в него усесться.

— Ну-ка, посмотрим…

Гессу пришлось подчиниться.

Можайский — на удивление умело — произвел быстрый осмотр, во время которого, впрочем, Гесс дважды или трижды поморщился от явно нестерпимой боли. Наконец, его сиятельство вынес вердикт:

— Рана и впрямь не смертельная, но крайне тревожная. Налицо — воспаление… подайте мне водки!

Это уже было обращено к кому-нибудь из нас, и тогда Чулицкий, оказавшийся ближе всех к бутылкам, подхватил одну из них и отдал ее Можайскому.

Его сиятельство смочил водкой носовой платок и аккуратно отер им края раны. Гесс едва не закричал.

Когда кровь была смыта, уже и все мы смогли рассмотреть почерневшую краями плоскую дыру под ребром Вадима Арнольдовича, причем — черная краями — сама рана имела очень нехороший вид: набухла и пошла какими-то радужными пятнами.

— Чем же он вас так пырнул?

— Отверткой, — ответил Гесс.

Я удивился:

— Чем-чем? — переспросил я.

— Отверткой, — повторил Гесс. — Инструмент такой с плоским шлицем. Для нас это — редкость, но много где встречается.

— С ума сойти!

— Да уж…

Тем временем, Можайский продолжал обрабатывать рану, а когда закончил, попытался соорудить что-то вроде повязки. Удалось ему это не очень — подручные материалы оказались не слишком годными для такой задачи, — но в целом всё стало выглядеть намного пристойнее.

— Вот так! — Можайский отодвинулся от Гесса и осмотрел дело своих рук. — Сидите и не размахивайте руками. А завтра — к врачу! Я лично за этим прослежу!

— Но…

— И никаких возражений!

Гесс смирился. Сидя в кресле, он принял такую позу, чтобы как можно меньше тревожить рану, а предложение обратиться за квалифицированной помощью уже не встречало в нем сопротивления. Возможно, он и сам понимал, что дела с его раной обстоят совсем не так благополучно, как этого хотелось бы и ему самому — в первую, разумеется, очередь именно ему самому!

Кто же мог знать, что уже вскоре последовавшие события никак не позволят Гессу отправиться в больницу или хотя бы в частный кабинет?

Однако, давайте, читатель, продолжим по порядку.

Итак, Вадим Арнольдович расслабился в кресле, а я, подав ему стакан, попросил его вернуться к рассказу:

— Как же так получилось, Вадим Арнольдович? — спросил я. — Раз уж Талобелов скрючился на полу…

— Да вот так и получилось! — по лицу Гесса пробежала гримаса. — Моя вина: не доглядел.

— А все же?

— Склонился я над ним… он показался мне таким беспомощным, таким жалким в своем очевидном безумии, что я даже устыдился! Как я мог, — подумал я, — применить физическую силу против него? А он… он…

— Ударил вас этой… как бишь ее! — отверткой?

— Вот именно. Едва я наклонился к нему, его бессмысленный вот только что взгляд наполнился свирепой злобой, а в следующий миг я ощутил, как в меня вонзилось железо! Я — насколько сумел — отскочил, но было поздно. На какое-то мгновение я даже подумал, что потеряю сознание — настолько мне было больно! — но, вероятно, инстинкт самосохранения оказался сильнее. Я понял вдруг совершенно отчетливо: если я упаду без чувств, тут мне и придет конец.

Талобелов распрямился подобно пружине. Он вскочил на ноги и, по-прежнему удерживая отвертку в руке, налетел на меня, то норовя попасть мне в глаз, то проткнуть мне грудь.

Я отбивался, как мог. И, слава Богу, отбился!

— Что с Талобеловым? — на удивление строго в сложившихся обстоятельствах спросил Митрофан Андреевич.

— Ничего, — ответил Гесс.

— Он что же — ушел?

Я понял, что удивившая меня строгость полковника была адресована не Гессу: Митрофан Андреевич обозлился на собственного кумира — того, кто еще десять минут назад казался ему воплощением тайны и доблести.

— Ну… да, — признался Гесс.

Брови Митрофана Андреевича сдвинулись:

— Не могу осуждать вас, но…

— Вы не поняли, — перебил полковника Гесс. — Я был вынужден его отпустить. Если бы не эта — крайняя — нужда, никуда бы он от меня не делся!

Теперь уже Митрофан Андреевич удивился:

— Вы его сами отпустили? Зачем? Какая нужда заставила вас это сделать? О чем вы говорите?

Гесс пояснил:

— Я не мог его задержать. Если бы я это сделал, я бы не только раскрыл свое присутствие в доме — а ведь я уже давным-давно должен был уйти! Я бы не только выдал и то, что стал свидетелем беседы Зволянского и Молжанинова. И даже не только то, что мне раскрылась пусть, очевидно, и не вся, но все-таки правда… нет! Задержав Талобелова, я бы поставил под удар и без того уже практически проваленную операцию по спасению нашей страны!

Прозвучало это весьма патетически, но смеха ни в ком не вызвало. Напротив: и сам Митрофан Андреевич, и все мы — остальные — смотрели на Гесса очень внимательно и серьезно.

— Да, господа! — продолжал, между тем, Гесс. — Ведь этот Иуда был прав, когда говорил о присяге… пусть он ее и исказил до омерзения, но в целом — в целом! — он был прав! Что следует поставить выше: собственные желания или благо Отечества? Вот как звучал вопрос по-настоящему. И вы, господа, понимаете, что ответ на него может быть только один — разумеется, благо Отечества.

Талобелов, какой бы скотиной он ни оказался на деле — или насколько бы он ни сошел с ума — работал на это самое благо, и работа его еще далеко не была окончена. Ему…

— Но убийства, Гесс, убийства!

— Да, — согласился Гесс, — это ужасно. Но с этим-то уже ничего поделать было нельзя. Передо мной лежал свершившийся факт: прошлое оказалось на одной чаше весов, будущее — на другой. И я не только это понял, я понял и то, что Талобелов, который вдруг перестал на меня нападать, проник в мои мысли!

— Час от часу не легче… — пробормотал Митрофан Андреевич, без всякого, впрочем, осуждения.

— Он проник в мои мысли и даже усмехнулся: с ним произошла очередная мгновенная перемена — он перестал казаться безумцем, снова приняв вид нормального человека.

«Вижу, вы изменили мнение на мой счет?» — спросил он меня, усмехаясь.

«На ваш — нет», — ответил я. — «Но выбора, похоже, у меня и нет… мне придется вас отпустить!»

«Вы уверены?»

«Да».

Талобелов спрятал отвертку в карман и даже помог мне осмотреть рану. И это он остановил лившуюся ручьем кровь.

«Ничего страшного, сударь, — сказал он, закончив осмотр и врачевание, — могло быть и хуже».

Я только крякнул.

«Напрасно вы злитесь… — Талобелов говорил совершенно искренне: наверное, это — особенность всех сумасшедших. — Напрасно вы злитесь: я ведь не ради себя стараюсь. И против вас лично не имею вообще ничего!»

«Премного вам благодарен!» — съязвил я, но ирония получилась какой-то неубедительной.

«Уходите?»

И тут меня осенило: да с чего же мне уходить? И я, уже подошедший было к двери, вернулся к стеклу и решительно уселся на табурет:

«Нет, — твердо ответил я, — остаюсь!»

Талобелов кивнул:

«Разумно».

И сел на свой табурет.

Так мы вновь оказались подле стекла — плечом к плечу. И так мы вновь превратились в зрение и слух.

— Ну вы даете! — восхитился Монтинин.

Гесс слегка порозовел, что придало его бледному лицу оттенок какой-то рафаэлической стыдливости:

— Мне было неприятно, но…

— Я бы тоже не ушел!

Монтинин подошел к Гессу и, склонившись над ним, схватил его руку и затряс ее.

Можайский предостерегающе вскрикнул, но было поздно: Вадим Арнольдович из розового сделался зеленым и заорал.

Монтинин ошеломленно отскочил.

— Простите, простите, я не хотел… — залепетал он.

— Брысь! — рявкнул Можайский.

Монтинин мгновенно ретировался, укрывшись за спиной поручика.

— Как вы?

Гесс, еще не вполне оправившись, только кивнул:

— Ничего…

Можайский отвернулся от своего помощника и взглядом поискал штабс-ротмистра. Найдя его за спиною поручика, он погрозил ему сначала кулаком, а потом — очевидно, смягчившись — пальцем.

Монтинин выглядел смущенным.

— Вот я вас! — к угрозе жестом добавил Можайский и словесную угрозу. — Тоже мне — почитатель нашелся!

— Юрий Михайлович, — жалобно заговорил Монтинин, — честное слово: я не хотел. Просто… просто…

— Голову Бог на плечи посадил не только для того, чтобы волосы расчесывать! Еще и затем, чтобы в оба смотреть! И думать — хотя бы изредка… Впрочем… — Можайский неожиданно усмехнулся, — иные скажут, что это — думать — совсем уж не обязательно! Опасное это, говорят, занятие!

Монтинин, ничего не поняв из последней тирады, растерялся:

— Юрий Михайлович, я… — начал он, но Можайский его перебил.

— Ладно, забудьте! — сказал он и, отвернувшись от поручика и спрятавшегося за ним Монтинина, вновь повернулся к Гессу. — Стало быть, герой вы наш, вы не ушли?

— Нет.

— И можете рассказать нам, что происходило в кабинете дальше?

— Да.

— Ну так чего же вы ждете?

Гесс опять слегка порозовел:

— Да, конечно… на чем я остановился?

— Ни на чем. Вы просто уселись на табурет, а Талобелов уселся рядом с вами.

— Ах, ну да… Не знаю, сколько — пока длились наш спор и схватка — и чего мы пропустили, но в кабинете всё шло своим чередом. Оба чиновника уже буквально тонули в бумагах — столько их набралось для какого-то таинственного разбора, — а Молжанинов, снуя по кабинету, всё подкладывал и подкладывал им новые папки и подшивки. Этот удивительный процесс заинтересовал меня настолько, что я не смог не спросить у Талобелова:

«Чем они занимаются? Что это за бумаги?»

«Это, — ответил Талобелов, — собранная нами картотека. Ну, и еще кое-что… всевозможные досье: на наших иностранных «друзей» и на кое-каких из наших собственных «патриотов». К несчастью, взять и просто переместить все эти бумаги из дома в Министерство невозможно. Здесь они находятся в полной безопасности, а в Министерстве сразу же станут… гм… публичным достоянием… вы понимаете?»

Я, думая, что понимаю, кивнул:

«Опасаетесь утечек?»

«Их тоже, — кивнул в ответ Талобелов, — но не только. Как это ни прискорбно, но вынужден констатировать: мы — я говорю в общем — странные люди. Стоит каким-нибудь проходимцам посулить нам что-нибудь вроде вечной дружбы, как мы — по феерической какой-то доброте душевной — тут же распахиваем перед изолгавшимися вконец негодяями наши архивы, отдаем им наши самые дорогие секреты. И ведь что удивительно: сколько уже раз мы попадались на этом, а всё никак не усвоим урок — нет у России и никогда не будет искренних друзей или хотя бы доброжелателей. И нет нам никакой нужды делиться подлинными богатствами в обмен на обещания морковки».

Прозвучало это грубовато, но совершенно верно по сути.

«Да, вы правы», — согласился я. — «Значит, вы…»

«Мы поставили непременным условием уничтожение подлинников в ситуации, когда почему-либо нам придется покинуть Россию или в том случае, если наше разоблачение станет неизбежным. И то, и другое случилось. То, что вы наблюдаете, — процесс подготовки к уничтожению. Эта сладкая парочка — чиновники — копируют для внутреннего использования наиболее важную информацию. Но так как она уже не будет исходить из первоисточников, то, хотя пользоваться ею будет по-прежнему возможно, являться подлинной ценностью для иностранных правительств, шпионов и провокаторов она не сможет. Интерес к ней, возможно, и сохранится, но скорее опосредованный — как к учебному пособию или материалам для чьих-нибудь пустозвонных, но маскирующихся под информативные мемуаров».

«Вы так в этом уверены?»

«Разумеется».

«Я, конечно, далек от разведывательной деятельности, но…»

«И ваше счастье, что далеки! — Талобелов похлопал меня по колену. — Просто поверьте: любая информация ценна лишь в том случае, если ее источник надежен. В любых других она не стоит и ломаного гроша!»

Я не стал спорить — зачем? К тому же, мое внимание отвлеклось на странные действия Зволянского.

Сергей Эрастович отошел в угол кабинета и, встав на четвереньки, костяшками пальцев начал выстукивать паркет. В какое-то мгновение глухие звуки сменились звонким: Зволянский нажал, и одна из паркетин откинулась в сторону.

«Ага!» — удовлетворенно воскликнул директор Департамента полиции.

«Нашли?» — усмехаясь, поинтересовался Молжанинов.

«А вы что же: думали, не найду?»

Молжанинов швырнул на стол очередную кипу бумаг и подошел к по-прежнему стоявшему на четвереньках Сергею Эрастовичу. Глядя на него сверху вниз, он задал совсем уж странный вопрос:

«А вы уверены?»

На лице Зволянского появилось явное выражение растерянности:

«Да вот же!» — ответил он похлопывая ладонью по паркету.

«М-да…» — протянул Молжанинов и тоже опустился на четвереньки. — «Ну, посмотрим…»

Оба — Молжанинов и Зволянский — запустили руки в тайник, но если Молжанинов при этом весело расхохотался, то Зволянский буквально позеленел:

«Что за черт!» — отдернув руку, требовательно вопросил он.

«Старая добрая обманка, ваше превосходительство!»

«Да тьфу на вас, Семен Яковлевич!» — Зволянский вскочил на ноги. — «Что за цирк Чинизелли!»

«Вы были так уверены в собственной находчивости…»

«Хватит! Давайте, показывайте!»

Зволянский сердился.

«А что теперь происходит?» — спросил я у Талобелова.

Тот, по примеру Молжанинова, рассмеялся:

«Вадим Арнольдович, право слово! Ну какой приличный дом тайных агентов — без тайников? Вот только не все тайники — действительно таковые. Сергей Эрастович был уверен, что знает о тайниках всё. И он только что — на ваших глазах — поплатился за эту самоуверенность. Впрочем, его можно понять и даже извинить: точно так же стал бы рассуждать любой. Ведь и вправду среди агентов и шпионов намного больше олухов царя небесного, нежели действительно, скажем так, творческих людей. Вот и устраивает вся эта братия тайнички в самых очевидных местах: под паркетинами, в выдолбленных ножках столов и спинках стульев, за коврами, в шкатулках с двойным дном… тьфу, мерзость!»

«А вы?»

«Мы поступили иначе!»

В голосе Талобелова послышалась ирония.

«Над чем вы смеетесь?» — не понимая эту иронию, поинтересовался я.

«Ну, как же!» — ответил он, смеясь еще пуще. — «Видели бы вы свое собственное лицо!»

«Вы что же, — осенило меня, — надо мной издеваетесь?»

«Ну, слава Богу!» — Талобелов перестал смеяться. — «Дошло!»

Я вперился взглядом в стекло: в кабинете происходило нечто, почти аналогичное произошедшему в нашей с Талобеловым комнатушке.

«Вы издеваетесь надо мной!» — вскричал Зволянский.

«И самым бесцеремонным образом!» — подтвердил, хохоча, Молжанинов.

Зволянский побледнел:

«Милостивый государь…»

«Да бросьте, Сергей Эрастович!» — Молжанинов перестал хохотать, но не перестал ухмыляться. — «Сами подумайте: какие еще тайники? Зачем они мне? Какой в них прок, если любой из них можно обнаружить?»

«Но позвольте…»

«Сергей Эрастович! Да что же вы словно ребенок? Вот скажите: ценность какой бумаги более очевидна — той, что лежит на виду, или той, что припрятана?»

«Той, что припрятана», — не задумываясь ответил Зволянский.

«Значит, — продолжил допрос Молжанинов, — если я положу в тайник обертку от шоколадки, а на стол — вот сюда — брошу список замеченных в революционной агитации, вы мимо списка пройдете, а за работу над оберткой усадите взвод дешифровщиков? А то ведь мало ли, как оно может обернуться! Вдруг это — послание вселенской важности?»

Мартышка под дождем

Идет — не унывает

И шоколад зонтом

От брызгов прикрывает![47]

Новый взрыв смеха.

Зволянский вновь начал сердиться:

«Вы совсем-то уж за дурака меня не принимайте!»

«Да ведь вы сами только что сказали…»

«Я, — перебил Молжанинова Зволянский, — сказал лишь то, что спрятанная бумага привлекает к себе повышенное внимание. Но и ваш список со стола без внимания тоже не остался бы!»

«Вот видите!»

«Да что же?»

«А то, что в тайнике никакого проку нет!»

Зволянский уже открыл было рот — очевидно, он что-то хотел возразить, — но вдруг захлопнул его и нахмурился. Эта перемена не ускользнула от внимания Молжанинова — пьян он был или нет, неважно:

«Что еще?» — спросил он, перестав ухмыляться и вдруг насторожившись.

Зволянский подошел к окну. Молжанинов встал рядом.

Оба они, прикрытые легкой ситцевой занавеской, составлявшей разительный, но, впрочем, чрезвычайно эффектный контраст с общей роскошью интерьера, смотрели на улицу, но что именно привлекло их внимание, понять было невозможно. Лично я полагаю, что Зволянский — как известно, Сергей Эрастович обладает тонким слухом — первым услышал какой-то звук, донесшийся с линии, а нам — мне и Талобелову — расслышать этот звук из нашей комнатушки было никак нельзя.

Молжанинов притронулся к локтю Зволянского и, привлекая внимание, на что-то указал. Зволянский кивнул:

«Вижу!»

«Как быть?» — спросил тогда Молжанинов.

«Как-как… — проворчал тогда Зволянский и отошел от окна. — Проще пареной репы!»

«Что вы делаете?»

Зволянский схватил телефонную трубку и попросил соединить его с Министерством. Разговор длился недолго — буквально несколько фраз, из которых я понял, что Сергей Эрастович вызвал подмогу.

«Что происходит?» — спросил я у Талобелова.

Талобелов пожал плечами:

«Скорее всего, — ответил он, — кто-то что-то уже разнюхал. Дом взяли под наблюдение. Сейчас прибудут наши люди и… гм… наблюдение уберут».

«Уберут?»

«Ну да: на время. Иначе нам с Семеном не вырваться».

«Так это — наблюдение с нашей стороны?»

«Нет, что вы, — усмехнулся Талобелов, — никак не с нашей!»

«Но как же тогда его уберут… на время?»

«Как-как… — спародировал Зволянского Талобелов. — Проше пареной репы!»

«Новое убийство?» — ужаснулся я.

Талобелов посмотрел на меня как на сумасшедшего:

«Какое еще убийство? Зачем?»

«Но…»

«Да мало ли, — пояснил тогда Талобелов, — способов? Задержат, например, за хулиганство!»

«За хулиганство!»

«Да. Вот только…»

Талобелов внезапно замолчал. На его лице появилась тревога.

«Что?»

«Простите, Вадим Арнольдович, но я должен идти!»

Талобелов вскочил с табурета и — с удивительной для старика сноровкой — бросился к двери.

«Куда вы?» — вскричал я и тоже поднялся на ноги.

«Оставайтесь здесь!» — только и ответил Талобелов, распахивая дверь и выбегая из комнаты. — «Никуда не уходите!» — добавил он уже из коридора.

Дверь в комнату закрылась.

Я стоял и не знал, что предпринять. Поведение Талобелова меня встревожило даже больше, чем его давешнее самоличное нападение на меня: тот поступок я хотя бы мог понять и даже — с известными оговорками, конечно — оправдать. А вот неожиданное бегство вкупе с советом… нет — с настоящим требованием лично мне никуда не отлучаться, я ни понять, ни принять безропотно не мог.

Однако, и нарушить распоряжение Талобелова я тоже — вот так, сразу — не решался: мало ли что могло произойти? Может, этот удивительный человек, пусть и пытавшийся убить меня самым вульгарным образом, предостерег меня от куда большей опасности? Да и как бы я смог выйти из дома, не обнаружив себя, а значит — не раскрывшись перед Зволянским в грубом нарушении данного ему слова?

Да, господа: мое положение было не из легких. Голова лихорадочно работала, но метавшиеся в ней мысли мало походили на спасительные. Скорее, наоборот: что ни мысль приходила мне на ум, то еще круче, еще безнадежнее высвечивала ситуацию!

«Ну, я и влип!» — решил я и вдруг успокоился. — «Лучшее, что я могу сделать, — это и в самом деле оставаться на месте! В конце концов, что бы там ни происходило, всё успокоится, люди — во главе с Сергеем Эрастовичем — разойдутся, и вот тогда-то я и смогу беспрепятственно скрыться. Даже если Талобелов сюда не вернется!»

Это рассуждение было не слишком логичным — вы сами это видите, господа, — но в ту минуту оно показалось мне стоящим. Я снова уселся на табурет и стал смотреть на происходившее в кабинете.

Зволянский вновь занял позицию у окна. Но Молжанинов — нет. Молжанинов суетился больше прежнего: теперь он уже не подкладывал бумаги на стол — чиновникам, — а напротив: хватал их пачками со стола и относил к полыхавшему камину. Там он швырял их в огонь и «размешивал» кочергой, дабы они сгорали быстрей и полнее.

Чиновники — в невероятной спешке: это было видно — переписывали то, на что еще было хоть какое-то время. Они сами отбрасывали в сторону длинные документы, хватаясь за короткие записки и заметки.

И тут раздался телефонный вызов.

Зволянский круто поворотился от окна. Молжанинов — с бумагами в руках — застыл посреди кабинета.

«Вы ждете звонка?» — напряженным голосом поинтересовался Зволянский.

«Нет!» — не менее напряженно ответил Молжанинов.

«Ответьте!»

Молжанинов снял трубку:

«Алло?»

Улыбка.

«Кто там?»

«Друг!»

Молжанинов повесил трубку обратно на рычаг.

«Что за друг?» — Зволянский был в нетерпении и нервничал одновременно.

«Вы… его не знаете», — ответил, продолжая улыбаться, Молжанинов.

«Не знаю?»

«Нет».

Если поначалу Молжанинов явно колебался — называть Зволянскому имя или не стоит, то теперь он принял решение: не говорить. Его ответ прозвучал твердо и возражений не подразумевал.

Зволянский, однако, не сдавался:

«Вы лжете!»

Молжанинов покачал головой:

«Не имеет значения. Просто поверьте мне на слово: это — старый, добрый, внимательный друг. И он решил наше маленькое затруднение. Путь свободен!»

Зволянский бросился к окну.

«Ничего не понимаю… — протянул он. — Вот и наши люди: видите?»

Подошедший и вставший рядом Молжанинов кивнул.

«Но… что они делают?» — продолжал удивляться Зволянский. — «Смотрите: они встали словно бараны и просто пялятся на дом!»

«Чему же вы удивляетесь? Я ведь сказал: проблема уже решена. Ваши люди, — Молжанинов выделил голосом это «ваши», как бы противопоставляя вызванных Зволянским людей своему собственному таинственному другу, — ваши люди попросту не находят того, за кем явились!»

По моей спине пробежал холодок. Зволянский, очевидно, тоже почуял неладное: он ухватил Молжанинова за лацканы фрака и что было силы встряхнул:

«Что произошло? Что вы натворили?»

Молжанинов аккуратно высвободился из хватки Сергея Эрастовича и ответил спокойно и так, что у меня отлегло от сердца:

«Успокойтесь! — сказал он. — Ничего… этакого не случилось. Готов поставить тельца против яйца, что наш… э… любопытный дозорный прямо сейчас удаляется в противоположном от дома направлении. Скажем… на вокзал!»

На лице Зволянского появилось изумление:

«Почему на вокзал?»

«Потому что именно там я уже и нахожусь».

Зволянский отшатнулся от Молжанинова в полной растерянности:

«Как так?»

«Сам не знаю!»

Послышался смешок: это хихикнул один из сидевших за столом чиновников.

«Что вам кажется настолько смешным?» — рявкнул на беднягу Зволянский.

Чиновник поспешно уткнулся в бумаги, но в этом уже не было никакой нужды: Зволянский и сам как будто одернул себя. Его умные глаза, во взгляде которых до сих пор читалось только недоумение, засверкали каким-то бешеным светом. И, как тут же выяснилось, это был свет гомерического хохота!

Да: Сергей Эрастович, едва ли не согнувшись пополам, разразился бурным смехом, а затем, вцепившись в Молжанинова, чтобы не упасть, и вовсе впал в подобие истерики. Только это, разумеется, была не истерика: Сергей Эрастович, никого не смущаясь, выплескивал из себя накопившиеся тревогу и усталость.

«Примите мои поздравления! — смог, наконец, проговорить он. — Тонко сработано!»

Молжанинов принял комплимент улыбкой и одновременно с нею — усаживая Зволянского в кресло: в то самое, в котором еще недавно сидел я сам.

«Водки?»

«Давайте!» — Зволянский, устроившись на редкость удобно, вытирал от слез глаза. — «Теперь можно!»

Молжанинов налил и подал. Зволянский выпил. А я вздрогнул и обернулся: дверь в комнатушку открылась.

«Вы!» — можно сказать, обрадовался я.

«А кто же еще!»

Это — вы уже догадались — вернулся Талобелов. Не думал, что его возвращение настолько меня облегчит! А ведь каких-то полчаса тому назад… да что там — и двадцати минут, наверное, не прошло, он пытался меня убить, а сам я чувствовал к нему только отвращение!

«Значит, — улыбаясь, спросил я, — это вы — тот самый друг, который отправил наблюдателя на вокзал?»

Талобелов тоже улыбнулся:

«Семен рассказал?»

«Зволянский в него так и вцепился!»

«Понимаю!»

«Но как вы это проделали?»

«Очень просто: подошел и сказал, что Молжанинов уже взял билет и прямо сейчас садится в поезд на Берлин, где собирается пересесть на поезд до Венеции».

«Какой странный маршрут!»

«Подумаешь! В нашем деле — чем путаней, тем достоверней!»

«И вам поверили?»

«Отчего же нет?»

Талобелов — честное слово! — подмигнул.

«Но зачем вообще вы это сделали? Вы же сами сказали, что наблюдателя просто задержат?»

«Я подумал, — ответил Талобелов, — что этого недостаточно и даже может привести к обратным последствиям. Задержание вызвало бы подозрения, а связаться со своими людьми задержанный, вы понимаете, смог бы без труда. У нас ведь не пыточные, к сожалению, и не съезжие! И вот, если бы так и случилось, дом неминуемо был бы взят под куда более тщательное наблюдение, а значит нам с Семеном точно пришел бы конец! Мы оказались бы загнаны в угол без всякой надежды вырваться из него».

«Но Зволянский…»

«Да ведь не смог бы Сергей Эрастович каждые четверть часа наблюдателей снимать!»

«М-да, — согласился я, — пожалуй!»

Мы замолчали и как-то разом поворотились к стеклу.

Зволянский по-прежнему сидел в кресле и пил, кажется, уже вторую или даже третью стопку. Молжанинов же вернулся к прерванной им было работе: он снова начал собирать со стола бумаги и относить их в камин.

Камин полыхал безумным пламенем. Если бы это видели вы, Митрофан Андреевич, вас — уж простите — хватил бы Кондратий!

— Так жарко было?

— Не то слово!

Митрофан Андреевич улыбнулся, хотя улыбка получилась грустной:

— Вот и говори после этого людям, что огонь — не игрушка! Четыреста семьдесят пожаров за минувший год — дело рук таких вот безумцев… Четыреста семьдесят, господа[48]!

Мы — все — покачали головами: мол, и не говорите, Митрофан Андреевич, — жуть-то какая! Но — за всех, разумеется, не скажу, но за себя ручаюсь — приведенная полковником статистика интересовала нас куда меньше, нежели рассказ Вадима Арнольдовича, явно подходивший к концу. Во всяком случае, не успел я и рот открыть, чтобы попросить Вадима Арнольдовича продолжить, как меня опередил Чулицкий:

— Неужто всё вот так и спалили? — спросил он, имея в виду картотеку Молжанинова.

— Да, — подтвердил Гесс, — абсолютно всё!

— Вот жалость!

Можайский:

— Подозреваю, потеря и впрямь существенная! Было бы интересно заполучить такую картотеку хотя бы на день-другой! Что-то мне подсказывает, что лично я узнал бы много интересного о моем участке!

Чулицкий хмыкнул:

— Да ведь каждой собаке известно, что ты, Можайский, в своем участке — как рыба в воде! Неужели собаки брешут?

Можайский хмыкнул в ответ:

— Брешут, Михаил Фролович! Конечно, брешут!

Лицо Чулицкого сделалось серьезным:

— Да, согласен, — сказал он, — знать всё невозможно, а молжаниновская картотека могла бы многое рассказать и мне… или вот: Сергею Ильичу. Я-то на покой собрался, а Сергею Ильичу еще работать и работать!

Инихов вздохнул:

— Действительно жаль!

Это прозвучало двусмысленно, но все мы поняли: слова Сергея Ильича относились к картотеке, а не к предстоящим ему многочисленным трудовым будням.

— Неужели, — Чулицкий вновь обратился к Гессу, — совсем-совсем ничего не осталось?

Гесс — так же, как и Сергей Ильич — вздохнул:

— Боюсь, совсем ничего… Вы же понимаете, Михаил Фролович: я не мог вмешаться в процесс уничтожения. Даже раскрой я свое присутствие в доме, кто бы мне позволил вмешаться?

— Да, понимаю… — в голосе Чулицкого зазвучала робкая надежда. — Но все же… все же… вы ведь могли… попозже, когда все разошлись, пошуровать в камине?

Гесс подтвердил неожиданную догадку Михаила Фролович, но в целом его ответ прозвучал неутешительно:

— Не только мог, но и пошуровал…

— Ага!

— …да только впустую!

— Совсем!

— Совсем. Молжанинов так тщательно работал кочергой, что все бумаги превратились в золу, а зола оказалась полностью перемешанной. Ни клочка не уцелело!

Чулицкий махнул рукой и расстроенно отвернулся.

Гесс вернулся к своему рассказу.

— Чиновники лихорадочно работали, Молжанинов жег бумаги, Зволянский жевал огурец, взятый с моей собственной тарелки. Не знаю почему, но у меня слюнки потекли: так мне захотелось того же огурца! Все это происходило в молчании: ни в кабинете никто не говорил ни слова, ни мы с Талобеловым не разговаривали. Мне даже показалось, что Талобелов — время от времени я на него посматривал — настолько погрузился в какие-то собственные мысли, что напрочь забыл о том, что его окружало, считая и мое присутствие тоже. А потом случилась новая неожиданность.

Минут, наверное, через двадцать, а может, и через полчаса — представляете? Все они протекли в тишине! — снова раздался телефонный вызов. Произошло это так внезапно, что Зволянский даже подскочил на подушке кресла, а Молжанинов выронил из руки кочергу. Кочерга упала прямиком в огонь: пришлось выуживать ее каминными щипцами…

«Да что же за день сегодня такой!» — воскликнул Молжанинов, возясь с железками.

«Вы не ответите?» — Зволянский кивнул на разрывавшийся аппарат.

«Нет, конечно! Забыли? Я — в поезде!»

«Думаете, проверка?»

«Не знаю. Но всё может быть».

Тогда сам Зволянский приподнялся из кресла и потянулся к трубке.

«Что вы делаете?» — Молжанинов бросил щипцы и кочергу и буквально уставился на Сергея Эрастовича. — «Зачем?»

«Не успокоюсь, если не буду знать, кто звонил!» — пояснил Зволянский и снял трубку. — «Алло! Собственная квартира Семена Яковлевича Молжанинова! Кто говорит?.. Нет, ваше высокопревосходительство…»

Молжанинов вздрогнул и, подойдя к столу, уперся в него руками, склонившись к Зволянскому.

«…но я могу передать ему сообщение… Да, ваше высокопревосходительство, записываю: два и два равно четыре, не пасешься ты в квартире!»

«Что…»

Зволянский, прикрыв трубку, шикнул на Молжанинова. Тот сразу же замолчал.

«Конечно, ваше высокопревосходительство: что бы оно ни значило, ваше сообщение будет Семену Яковлевичу доставлено!.. Ах, еще одно есть? Да-да: конечно записываю!»

Зволянский, по губам которого только что блуждала улыбка, вдруг нахмурился и, выхватив у одного из чиновников карандаш, начал что-то записывать на обороте тут же лежавшего документа из картотеки. Когда соединение было прервано, он повесил трубку обратно на рычаг и с полным недоумением воззрился на записанный им текст.

Молжанинов, напрасно прождав несколько секунд — Сергей Эрастович молчал, как рыба, набравшая в рот воды… Молжанинов, повторю, резко наклонился вперед и выхватил бумагу у Зволянского.

Сергей Эрастович вскрикнул, но больше от неожиданности, чем от возмущения.

«Что за чертовщина!» — в свою очередь вскрикнул Молжанинов, едва начав читать.

«Вот и я хотел бы узнать!»

«Это что — шутка?»

«Сомневаюсь!»

«Минутку! — лоб Молжанинова пошел морщинами. — Да кто вообще звонил-то? Вы обращались к нему «ваше высокопревосходительство»? Я не ослышался?»

«Не ослышались, но это — пустое!»

«То есть?»

«Чин и фамилия — фальшивки».

«Вы уверены?»

Устремленный на Молжанинова взгляд Зволянского стал укоризненным:

«Обижаете, Семен Яковлевич!»

«Простите, — Молжанинов на мгновение смутился, — но как хотя бы звонивший назвал себя?»

«Вы крепко на ногах стоите?»

Вопрос был риторический и ответа не требовал. Молжанинов и не ответил.

«Обер-гофмаршал…»

«Обер-гофмаршал!»

«…светлейший князь…»

«Светлейший князь!»

«…Кочергин!»

«Кочергин!»

Молжанинов, как эхо повторявший за Зволянским невероятные титулы, закончил выступать репетитором и вдруг, как будто с места его сорвала неведомая, но страшная сила, ринулся к окну. Там он — не отдергивая, впрочем, занавеску — стал внимательно, но в явном возбуждении вглядываться — не в кипевшую жизнью этажами ниже улицу, а в дом напротив.

Я понял: Молжанинов решил, что в одной из квартир или даже на крыше находился очередной наблюдатель. Очевидно, к такому же выводу пришел и Зволянский, потому что он тоже подошел к окну.

«Кого-нибудь обнаружили?» — спросил он Молжанинова.

«Пока еще нет!» — ответил тот.

Теперь они оба внимательно оглядывали дом напротив, но и совместными усилиями ни до чего не дошли.

«Никого?»

«Никого!»

«Но почему тогда Кочергин?»

«Совпадение?»

«Почему-то не нравятся мне такие совпадения!»

Зволянский кивнул:

«Признаться, мне тоже!»

Тем не менее, за окном, похоже, и впрямь ничего необычного или таившего угрозу не было, поэтому — выждав еще пару минут — Молжанинов и Зволянский от окна отошли. Зволянский вернулся в кресло, а Молжанинов — к уничтожению бумаг. Однако спокойствие было подорвано основательно! Зволянский хмурился, его пальцы туда-сюда вращали пустую рюмку. Молжанинов то и дело замирал, прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам. Даже оба чиновника писали уже не столь рьяно, как прежде: они отрывались от дела, допускали помарки — каждый из них по нескольку раз чертыхнулся — и вообще выглядели растерянными…

— Подождите! — Чулицкий. — А что звонивший продиктовал? «Два и два равно четыре…» — это я понял, а другое, второе сообщение? Вадим Арнольдович?

Гесс прищурился:

— Об этом вслух не говорилось…

— Но, тем не менее, вы знаете: я же вижу!

Гесс, рассчитывавший, похоже, преподнести продиктованное по телефону сообщение в качестве эффектной концовки своего рассказа, попытался было уйти от прямого ответа, но Чулицкий так его оседлал, что деваться Вадиму Арнольдовичу было некуда:

— Ну… да, — признал он, — знаю.

— Так говорите же! Что вы тут в шарады играете?

Гесс порозовел:

— Видите ли, Михаил Фролович, узнал я об этом позже, когда… ну, когда все разошлись, и я, как вы справедливо предположили ранее, получил возможность вернуться в кабинет и…

Если Гесс порозовел, то Чулицкий побагровел:

— Да чтобы черт вас по кочкам прокатил! Немедленно говорите!

Вадим Арнольдович разочарованно — он был вынужден сдаться — вздохнул:

— Ну, хорошо: извольте… Когда все разошлись, я вернулся в кабинет и — даже прежде чем пошарить в камине — бросился к столу. Наблюдая за Зволянским, я заметил, что он, записывая сообщение, положил бумагу прямо на лакированную поверхность, а после — давил на бумагу твердым карандашом… Вы, Михаил Фролович, и вы, господа, — Гесс обратился и ко всем нам, — разумеется, знаете, что так делать нельзя. Если делать именно так, лакированная поверхность портится: на ней остаются следы и…

— Да знаем мы это, знаем! Дальше!

— В общем, я взял оставленный на столе карандаш, как можно мельче — считайте, что в порошок — сточил его грифель и аккуратно рассыпал получившийся порошок по той поверхности стола, на которой Сергей Эрастович держал бумагу. Мои ожидания оправдались: порошок ясно выделил вдавленные царапины, и эти царапины без труда сложились в буквы и слова. И я их переписал.

Гесс вынул из кармана памятную книжку.

— Вот что получилось…

Я немедленно перевернул страницу в собственном блокноте, чтобы начать с чистого листа.

Где волны плещут о сваи — читал Гесс, — святым — раздолье. Грешников, однако, больше, и каждый из них к святому подступается: в ожидании проповеди или награды? Проповедь скучна: грешники бегут. Награда задерживается: грешники бегут. Святой остается в одиночестве. Только путник, запоздало явившийся к проповеди или пришедший раньше награды, оказывается рядом. Но что с того? Святому нечего ему предложить, и путник, разочарованный, бросается в воду. А там — смерть.

Гесс замолчал.

Чулицкий, глядя на него, моргал.

Я перечитал записанное.

— Всё ясно!

Мы — Чулицкий и я — разом повернулись к Можайскому.

— Что тебе ясно? — спросил Михаил Фролович.

— Ясно? — спросил я.

— Да, — ответил Можайский. — Ясно. Совершенно.

— Согласен! — Инихов.

Чулицкий обернулся на своего помощника:

— Да?

Инихов развел руками:

— Конечно. Неужели вы сами не видите?

Чулицкий задумался, а потом хлопнул себя по лбу:

— А ведь и правда!

— Господа! — это уже я. — Объясните!

Чулицкий объяснил:

— Речь о Венеции, о Сан-Галло, о съехавшихся в отель — похоже, это действительно так: к гадалке не нужно ходить, какой ответ мы получим на наш телеграфный запрос!.. о съехавшись в Сан-Галло наших дорогих подопечных, так быстро и так странно исчезнувших из Петербурга. И, конечно, о самом Молжанинове. Звонивший знал, что Молжанинов собирается в Венецию, но — это очевидно — не знал, когда. Вот он его и торопит: поспеши, мол, друг любезный, иначе все разбегутся, и ты приедешь к опустевшему гнездышку! А вот насчет смерти… это, полагаю, не угроза, а тоже предупреждение: опасность рядом! Иначе нет никакого смысла в первом послании — «два и два»… ну, вы помните!

Я перевел взгляд на Можайского. Тот склонил голову к плечу:

— Всё верно.

Взгляд на Инихова:

— Да.

— Но тогда получается, — я, — звонил… друг?

— Получается.

— Но Талобелов сидел рядом с Гессом и никуда не выходил!

— Значит, у Молжанинова есть еще один друг!

— Но кто же он?

Можайский, Инихов и Чулицкий одновременно пожали плечами и произнесли практически хором:

— Хороший вопрос!

Я захлопнул блокнот и принялся вышагивать по гостиной. Мои мысли текли в полном беспорядке. Собственно, это и не течение было, а какой-то хаотичный водоворот! Ничего подобного я не ожидал. Более того: у меня уже сложилась вполне себе четкая картина событий, а тут — на тебе!

— А что же все-таки Талобелов? — спросил я, остановившись подле кресла, в котором сидел Гесс.

Вадим Арнольдович, сбитый с того построения рассказа, какое он сам для себя наметил, вернулся к нему неохотно:

— Талобелов, — сказал он, — находился подле меня до самого конца, каковой конец наступил достаточно скоро и так же внезапно, как внезапно поступали те же телефонные вызовы. Снова раздался звонок. Трубку, как и ранее, взял Зволянский:

«Собственная квартира Семена Я… — внезапно осекся он. — Да, ваше превосходительство, это я… нет: сказать по телефону, что происходит, я не могу. Но мы немедленно выезжаем… Да, ваше превосходительство… понял, всё сделаю!»

Зволянский повесил трубку и ответил на немой вопрос Молжанинова:

«Дмитрий Сергеевич[49]».

Молжанинов хмыкнул и как-то обреченно огляделся по сторонам:

«Ну, вот и всё!» — со вздохом сказал он и махнул рукой.

Зволянский, поднимаясь из кресла, тоже вздохнул:

«Да: вот и всё!»

Оба — Молжанинов и Зволянский — двинулись к выходу из кабинета.

«Когда закончите, приберитесь тут!» — уже от двери приказал своим чиновникам Сергей Эрастович.

«Будет исполнено!» — ответил один из них.

Зволянский и Молжанинов вышли.

«Что происходит?» — спросил я у Талобелова.

Талобелов, однако, тоже поднялся на ноги и засобирался прочь:

«Простите, сударь, но и мне пора! Счастливо оставаться!»

«Да что такое?»

«Всё, сударь: мы уезжаем. Прощайте!»

И Талобелов вышел.

Я снова обернулся к стеклу и увидел, что оба чиновника перестали писать — возможно, им просто надоело это занятие, потому что никаких видимых причин заканчивать работу прямо сейчас лично я не наблюдал — и принялись — в четыре руки — сносить в камин остававшиеся на столе бумаги. Я еще понадеялся, что они, чиновники эти, в отличие от Молжанинова, окажутся не столь добросовестными и не станут уж очень рьяно орудовать в камине кочергой, но моим надеждам не было суждено оправдаться: на это занятие их добросовестности хватило!

Покончив с бумагами, они начали озираться, явно что-то ища. Наконец, один из них стащил со стоявшего в дальнем углу дивана покрывало — что-то вроде звериной шкуры, только масть была мне неизвестна — и бросил его товарищу. Тот подхватил и подошел к телу Брута, по-прежнему лежавшее в луже уже засохшей крови. Через пару секунд к первому чиновнику присоединился второй.

Вдвоем они, так и сяк ворочая труп, закатали его в покрывало и, поднатужившись, подняли с пола.

«Пошли!» — сказал один.

«Вперед!» — ответил второй.

И они — как до них Молжанинов и Зволянский — двинулись к выходу из кабинета. Вот только ноша, которой они себя обременили, внушала им явное отвращение: они тащили завернутый в покрывало труп с таким видом, словно совершали что-то непристойное!

Когда они вышли из кабинета, попросту скрывшись из поля моего зрения, я выждал еще с минуту, чтобы дать им уйти по коридору. И только потом покинул комнатушку.

В коридоре никого не было. А судя по царившей на этаже гробовой, могильной, можно сказать, тишине, не было никого и в квартире вообще. Поэтому я, собираясь с мыслями, смело прогулялся вперед-назад, а потом перешел в кабинет.

Что было дальше, вы, господа, уже знаете: сначала я поработал с царапинами на столе, затем — попытался спасти хоть что-то из сгоревшей в камине картотеки. Первое у меня получилось. Второе — нет. Кроме того, я, разумеется, осмотрелся в целом, — Гесс подчеркнул это «в целом», давая понять, что изрядно пошарил по кабинету, — но ничего интересного не обнаружил. Разве что вот это…

Гесс, как давеча памятную книжку, достал из кармана какой-то предмет, даже издали показавшийся мне смутно знакомым.

— Что это? — воскликнул я.

— Однако! — подскочил к Гессу Чулицкий.

— Ну-ка… — Можайский тоже подошел и принял из пальцев своего помощника то, что оказалось аккуратным — почти треугольным — отрывком бумаги.

— Да ведь это, — воскликнул я подойдя ближе и рассмотрев характерный узор, — облигация прошлогоднего городского займа!

— Точнее, — поправил меня Чулицкий, — то, что от нее осталось.

— А если еще точнее, — уже Чулицкого и меня поправил Можайский, — то это — кусок фальшивой облигации!

— Да ты что! — Чулицкий выхватил у Можайского бумажку. — Ну надо же!

Я было хотел задать вопрос, но тут вмешался Инихов:

— А ведь мы горим, господа! — Сергей Ильич помахал рукой, разгоняя вокруг себя пелену табачного дыма, и с шумом потянул носом. — Ей Богу, горим!

— Ну надо же! — повторил Чулицкий, поворачиваясь к Гессу. — А как…

И тут до него дошло: