Можетбытие бытия

Можетбытие бытия

Патрон дремлет в стволе, шесть-двенадцать на часах.

Фр-р-р! — произносит спичка. Ненакрашенные губы равнодушно обнимают фильтр. Это уже её вторая длинная ментоловая сигарета за последние полчаса. Сидит на кровати, нога на ногу, нагая, как ничего, и отсутствующая везде.

— Оденешься? — спрашиваю я, бросив ей бельё.

— Мне уже пора? — вопросом на вопрос.

— Куда? Ты везде опоздала.

— Не может опоздать тот, кто никуда не торопится.

— Может быть.

— Mobeenhet, — говорит она. Так и не выучила язык. Её ошибки порой так забавны и непредсказуемы. — Mobeenhet af beheid[1].

— Это ошибка.

— Felsigheid a fels niet bringt ae verpeed foer rigtloost af rigt[2].

— Бред. Не ломай язык, говори по-русски — это у тебя лучше получается.

— Что можно сказать по-русски?.. Только то, что я тебя ненавижу.

— Хм…

Тюфяк Роберт скорчился в углу, упёрся головой в стену, будто задумался: куда же закатилась эта чёртова запонка? Обои в бабочку неаккуратно заляпаны его кровью и мозгами. Хотя, насчёт мозгов не ручаюсь — возможно, это и не мозги вовсе, а какие-нибудь бело-розовые личинки, расплодившиеся в его пустой и затхлой голове. Тебе не надо было спать голым с моей женщиной, дружище Роб…

— Мне надо одеться, — говорит она.

«А, собственно, зачем? Ты и так в порядке», — любуюсь её маленькими, размером с мой кулак, и беззащитными грудками, плоским животом никогда не рожавшей и любящей своё тело женщины, зовущими к себе бёдрами.

— Мне надо одеться!

— Одевайся.

— Выйди.

— Ну конечно! Чтобы ты пока вызвала полицию, да?

Равнодушно пожав плечами, берёт трусы, начинает натягивать.

— Не стреляй, пока не приведу себя в порядок, — говорит, берясь за бюстгальтер.

— Угу.

Одевшись, достаёт из сумочки косметичку.

Я отвожу взгляд, когда она принимается красить губы. Потому что не могу смотреть на происходящее спокойно — это всегда возбуждает меня до бешенства, до полной потери контроля.

— Только не стреляй в голову, — говорит она, закрыв косметичку. Встаёт, оглядывает себя, поправляет юбку. Потом выпрямляется; несколько секунд не знает, куда деть руки; наконец отводит их за спину. Смотрит в глаза.

— Всё? — спрашиваю я.

— Я нормально выгляжу?

— Ты как всегда ослепительна.

— Ну, тогда — всё.

— Пошли, — киваю на дверь.

— Куда?

— Ты что, хочешь умереть здесь? В этом… борделе? Рядом с этим? — киваю на тело у стены.

— Куда? — повторяет она.

— Отвезу тебя на Грённелакен. На наше место, помнишь? Умрёшь на той белой скамеечке, где мы первый раз целовались. Это будет красиво и поэтично.

— Я не хочу туда.

— Я не спрашиваю, хочешь ли ты. Я говорю, пошли. И не вздумай вести себя шумно.

— А что? Если я буду вести себя шумно, ты убьёшь меня, да? Но если не буду, тоже убьёшь. Так какая мне разница?

— Лишние час-полтора жизни. И красивая смерть, а не брызги мозгов на виду у кучи народу.

— Скотина.

— Да, но вряд ли бо́льшая, чем ты. Я хотя бы не валялся в постели с первыми встречными девками.

Мы идём по сонному коридору гостиницы, под руку — красивая дружная пара. Нет, правда, мы всегда были красивой парой. Она — алмаз, я — оттеняющая блеск алмаза оправа.

Портье, похожий на задремавшую рыбину, улыбается, принимая у неё ключ. Если бы он знал, что́ мы оставили в номере, улыбка сбежала бы с его губ испуганным крабом и спряталась в чёрной норке рта.

— Приятного дня, — бормочет он нам вслед.

И я знаю, что его глазёнки ощупывают задницу моей спутницы. Наверняка он сглатывает слюну и облизывает губы и косится по сторонам: не заметил ли кто его похотливого взгляда.

Выходим в уличный туман. Улица пустынна; прислушивается к нашим шагам, звучащим не в унисон.

Машина вздрагивает, как разбуженный конь, когда я открываю дверь. Убираю с пассажирского сиденья папку с бумагами, киваю: садись.

Она стоит в нерешительности. Я прекрасно её понимаю: это последняя возможность. Если она сядет в машину, то будет уже целиком в моей власти. Но деваться некуда: улица пуста, магазины ещё закрыты, окна спят. Надо было выбирать для траха место поближе к бизнес-центру, а не на задворках.

— Садись, — говорю я. — Помощи ждать неоткуда.

Садится. В душе её борется за право на жизнь надежда. И проигрывает, проигрывает свою последнюю битву. Эта женщина всегда была уверена, что хорошо меня знает, но ведь бывает и на старуху проруха…

Проезжаем тихую Кейкевейен, минуем Вангутесвейен, скользим тенью по сонной Тиллесгаден, торопливо оставляем позади площадь Ратуши и растворяемся в пока ещё слабом потоке машин на улицах бизнес-центра. Молча. Как будто нам вообще нечего сказать друг другу.

Мы единственные движемся в сторону западного шоссе. Оставляем неловкий след в пыли пригорода и окунаемся в туман, устилающий поля.

Дорога принимается метать петли между рощами. Впереди слева уже видны сосны Карминерпарка. Где-то там дремлют под ватой тумана кувшинки на озёрах Грённелакен. Где-то там притаилась в зарослях бука белая скамейка, на которой мы так яростно обольщали друг друга четыре года назад.

Мотор вдруг чихает, кашляет и стыдливо умолкает. Едва успеваю прижаться к обочине.

— Угу, — вздыхаю я. — Маленькая вынужденная остановка по дороге в гости к богу. Или к дьяволу, а?

Она даже не поворачивается ко мне, не удивляется, ничего не говорит. Касаюсь её щеки:

— Наверное, всё же, — к дьяволу.

Небрежно отводит голову, не глядя. Достаёт сигареты.

Даю ей прикурить, выхожу из машины, снимаю плащ и бросаю его на сиденье. Рукоять револьвера холодно выглядывает из кармана и недвусмысленно хочет тепла. Давай, девочка…

Минут десять копаюсь под капотом и жду её шагов на асфальте. Она будет держать револьвер по-женски неуклюже, двумя руками, а взгляд её будет болен неуверенностью и решимостью отчаяния… Но она сумеет, я знаю.

Проходит не меньше четверти часа. Закрываю капот и возвращаюсь к своему месту.

Рукоять пистолета всё так же торчит из кармана. А она дышит на окно и рисует на нём рожицы.

— Почему ты не пошла меня убивать? Ты же видела револьвер.

— Но ты ведь уже всё решил.

— Только не делай вид, что тебе плевать.

— Знаешь, почему я никак не могла начать по-настоящему тебя уважать?.. — она малюет кудряшки вокруг рожицы. — Потому что ты всегда стараешься переложить решение своих проблем на кого-нибудь другого.

— Нет. Просто не в моих правилах лишать человека выбора.

Усмехается.

Мне кажется, она не верит, что я смогу убить её. И до последнего момента не поверит. Даже когда пуля раздробит ей лоб… нет, она просила не стрелять ей в голову… даже когда пуля разорвёт её сердце, она будет уверена, что тут какая-то ошибка, и револьвер выстрелил сам по себе. Да, она нисколько не сомневается, что в последний момент я дам слабину.

— Кажется, ты не веришь, что я тебя убью?

Впервые за всё время пути смотрит на меня.

— Ты не убьёшь меня, — отвечает подумав. — Если бы ты действительно хотел это сделать, я бы осталась там, в номере, рядом с Робом. Зря ты его застрелил, кстати. Роб был классным мужиком. И у него ещё две девочки, которые тоже от него без ума.

— Тоже?

— Не считая его жены, — улыбается она. — Что касается меня, я была не самого лучшего мнения о нём, как о мужчине. Но самец он был ис-клю-чи-тель-ный.

— А я был плох, да? Тебе не хватало, да?

— Да не терзайся ты, — бросает она, отворачиваясь и снова принимаясь за рожицу. — Иди лучше застрелись. Сначала ты ведь именно это хотел сделать?

— И не думал даже, — вру я.

— Тебе всё равно теперь конец, — не обращает она внимания на моё враньё. — И рано или поздно ты сделаешь это.

— Но сначала убью тебя! — зло бросаю я и завожу двигатель.

Она усмехается, качает головой.

— Знаешь, что произойдёт там, у скамейки?.. Сперва ты будешь долго делать вид, будто собираешься убить, дожидаясь, что я запла́чу, стану умолять о прощении, валяться у тебя в ногах. Потом, когда ничего этого не получишь, устроишь мне сцену с пылкими речами и укорами. Потом изнасилуешь. Потом…

— Заткнись!

Она равнодушно умолкает.

Я съезжаю с обочины, набираю скорость. Мне не терпится побыстрей доехать до места, чтобы доказать ей, что она ошибается. Мне хочется поскорей поставить её на краю. В какой-то момент я даже готов сделать это прямо сейчас — остановить машину, вытащить её и…

Минуем парк, проезжаем хутор, останавливаемся в буковой роще, за поворотом к озёрам.

Несколько минут сидим в молчании, прислушиваясь к птичьему распеву. Я тяну время. Может быть, собираюсь духом. А быть может, хочу помучить её страхом и неизвестностью. Впрочем, по её виду не скажешь, что она боится.

Наконец, выхожу, открываю дверь с её стороны.

— Ну, пойдём.

По влажной после вчерашнего дождя тропинке, скользя на палой листве, спускаемся к площадке для крикета, минуем её и углубляемся в буковую аллею. Дорога с машиной теряются в тумане.

Я безошибочно выбираю нужные тропинки и вскоре вывожу её к той самой скамейке. Со времён, как мы последний раз были здесь, она почти не изменилась, разве что стала немного темней без подкраски.

Ни одной живой души поблизости, конечно, нет. Теряются в белесой дымке буковые стволы. Туман обволакивает такой липкой зябкостью, что меня начинает потряхивать, и я ничего не могу с собой поделать. А не хотелось бы, чтобы она видела. Ещё подумает, что я и правда струсил.

По губам её пробегает улыбка, прячется где-то в уголке, под тёмной родинкой. Она поглаживает гнутую спинку скамьи и, кажется, совершенно забыла, зачем я её сюда привёз.

— Мокрая, — улыбается через минуту. — Не посидишь.

— Туман, — пожимаю плечами.

Смеётся. Я удивлённо смотрю на неё:

— Ты чего?

— Вспомнила ту девочку. С пуделем, помнишь? Как её звали… Маня…

— Маннимейсен, — подсказываю я.

— Ага!

— Подглядывала как мы тискаемся.

— Да не подглядывала она.

— Наверняка подсматривала. Если бы собака её не выдала…

— Да нет же!

— «Ижвините, я не хотела помефать вам селоваться», — перездразниваю я наше воспоминание.

— Ха-ха-ха!

— А пудель всё норовил понюхать у тебя под юбкой.

— …

— Роб ведь был не первый у тебя, да? — усмехаюсь я, следя за тем, как резко изменилось выражение её лица. Дурёха, она думала, что я сейчас раскисну под натиском сентиментальных воспоминаний и брошусь целовать ей ноги и молить о прощении. — Он был не первый и не единственный.

— Дурак.

Достаю из кармана револьвер.

— Садись на скамейку.

— Она мокрая.

— Какая разница.

— Не сяду.

— Сядешь!

— Я ненавижу эту скамейку!

— Сука!

Отворачивается.

Если бы она сейчас попросила прощения… Нет, она никогда этого не сделает. Да мне это и не нужно. Вот если бы она попыталась объяснить мне, что произошло, почему всё стало не так. Спокойно и вдумчиво объяснить… Но она слишком горда. И ей плевать на меня.

Беру её за плечо, поворачиваю лицом к себе. Она видит револьвер в моей руке, но в глазах у неё не отражается ничего, кроме пустоты.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Что я сделал не так?

— Ты всё делал как следует.

— Слова! А я хочу понять.

— Зачем?

— Затем, что… Потому что я люблю тебя. Я не хочу тебя потерять.

— Уже потерял.

— Нет! Ты сорвалась. Это бывает. Время от времени нужно что-то менять в отношениях, я понимаю. Я забыл об этом. Стал однообразен, да? Привычен. Ты заскучала. Захотелось остроты чувств, новых переживаний…

— Я просто разлюбила тебя. Как ты не можешь понять? Иногда любовь уходит.

— Деньги! Деньги, да? Тебе нужен был старт, нужно было оттолкнуться от чего-то в чужой стране. Ты просто использовала меня.

— Ты знаешь, что это не так. Хотя… доля истины в этом есть, наверное.

— Сука! Ты играла моими чувствами. Я любил тебя, а ты пользовалась мной.

Приставляю дуло револьвера к её лбу.

— Я же просила не в голову, — говорит она почти спокойно, глядя прямо в глаза.

— А мне плевать, представляешь? — усмехаюсь я. — Разнесу тебе башку, изуродую так, что смотреть будет противно. Полицейские будут бледнеть и блевать при виде твой развороченной головы. Будут заглядывать тебе под юбку и говорить: «Хорошенькая была… Эй, да она обделалась перед смертью! Смердит как…» А над твоими протухшими мозгами будут виться мухи…

— Заткнись! — кричит она.

— А ты думала, можно вот так запросто играть чужой душой, да? А потом, когда наиграешься, взять следующую… Поцелуй меня.

— Да пошёл ты…

Бросаю револьвер на землю. Беру в руки её лицо. Прислоняюсь лбом к её прохладному лбу.

— Милая, милая моя… Всё неправда, всё неправильно. К чёрту всё! Я стану другим. Каким ты хочешь, чтобы я стал? Как Роб? Тупым самцом? Я стану! Я буду последней скотиной, буду…

— Не унижайся! — шепчет она.

— Может, нам завести ребёнка, а? Давай родим дочь! Поженимся. Ты ведь хотела этого, я знаю. Я буду хорошим отцом, не сомневайся. Я всегда мечтал о девочке.

— Всё кончилось, как ты не понимаешь?! Я ничего не хочу. Ни-че-го.

— Врёшь. Врёшь! Ты просто мстишь мне, хочешь помучить меня, унизить, да? Сука! Ну что ж… Давай, давай будем унижать друг друга…

Беру её за плечи и припадаю ко рту поцелуем, слизываю с губ равнодушную безответность, растворённую в запахе помады.

— Это обязательно? — спрашивает она, когда, оторвавшись от её рта, торопливо забираюсь руками под юбку, к тёплым бёдрам.

Бью её по щеке.

— Чего ты выпендриваешься?! — ору. — Кого ты из себя корчишь, сука? Ты же любила меня как…

— …ла, — усмехается она.

— Ты же тёрлась возле меня и ластилась и всё ждала, что я засуну тебе между ног.

— …ла, — повторяет она.

— Что?

— Люби-ла, жда-ла.

Снова бью её по щеке.

— Чушь! Что изменилось? Что могло измениться? Я убью тебя, дрянь! Шлюха!

Рывком раздираю и сдёргиваю с неё трусы, толкаю её на землю. Она падает на попу, морщится от боли, но тут же на её губы выползает ядовитая усмешка. Она почти смеётся надо мной!

Торопливо стягивая штаны, валюсь сверху, прижимаю её к влажной листве.

Из-под головы у неё пахнет прелыми листьями. Озябший муравей ползёт по стрелке подорожника. От её волос, щеки, шеи исходит аромат шампуня, косметики и блядской ночи. Этот запах и мысль о том, как она билась и стонала под ублюдком Робертом, принимая его в себя, жадно обхватывая ногами, внезапно возбуждают меня.

Она равнодушно отворачивается, когда я торопливо проникаю в неё, и только морщится от моего резкого движения. Тогда я беру её за лицо, поворачиваю к себе и гнусно, унизительно целую эти губы, мусолю подбородок, ловлю её ускользающий язык. Бешено дёргаюсь на ней, входя резко и глубоко, надеясь исторгнуть из неё стон — не наслаждения, конечно нет, — омерзения и боли.

— Сука! Сука! — пыхчу я. — Ну давай, давай, выгибайся, кричи! Представь себе, что я Роберт, ну!

— Да пошёл ты! — шепчет она и морщится от моих ударов внутри…

Наша борьба продолжается недолго. Потом я торопливо застёгиваю брюки, чувствуя как дрожат ослабевшие ноги, чувствуя лишь омерзение к себе и полную безнадежность. Она задумчиво цепляет носком туфли свои порванные трусики, жалким белым комочком потерявшиеся в траве.

Мелко дрожащими пальцами выковыриваю из пачки сигарету, жадно затягиваюсь табачной горечью. В пересохшем рту гадко. Ещё гаже в пересохшей душе.

— Отвези меня домой, — она не смотрит на меня, словно это ей стыдно. Поворачивается и, бросив быстрый взгляд на скамью, идёт к тропинке.

Киваю, отбрасываю тошнотворную сигарету и отправляюсь за ней. Туман понемногу рассеивается. День обещает быть хорошим. Только не для меня.

— Ты забыл пистолет, — говорит она, не оборачиваясь, когда мы выходим на аллею.

А ведь правда!

Но… нужен ли он мне? Зачем? Теперь это — всего лишь улика в деле об убийстве Роберта Как-там-его.

Однако, бросать его вот так, на виду, тоже не годится.

Быстро возвращаюсь, подбираю влажный от травы и тумана револьвер, кладу в карман. Бросаюсь догонять её.

А ведь она была права! Там, в машине, она точно предсказала все мои действия. Только я не дал ей договорить. «Потом…» — и я оборвал её. Что будет потом? Вернее, что должно было произойти потом в её представлении? Надо понять. Зачем?.. Да чтобы поступить в точности наоборот.

Она сказала, что я не смогу убить её. Значит «потом» не будет убийства. Она сказала, что рано или поздно я убью себя. Наверное, это и было «потом».

Ну что ж…

Останавливаюсь и достаю из кармана револьвер. До неё — десяток шагов. Слышала она или нет, что мои шаги стихли? Поняла, что́ я намерен делать? Не знаю, она продолжает идти вперёд, не сбившись с шага, ничем не выдав ни страха, ни готовности, ни ожидания. Наверное, она думает, что я собрался застрелиться прямо сейчас. И ей плевать.

Ловлю в прицел её затылок.

Она просила не стрелять в голову.

Чуть опускаю ствол. Кладу палец на спусковой крючок…

Но я знаю, что уже не выстрелю в неё. Я просто как последний придурок щекочу себе нервы и выпендриваюсь перед самим собой.

Выходит на шоссе, направляется к машине.

Ха! А ведь она сейчас может прыгнуть за руль, ударить по газам…

Нет, не сможет. Ключи у меня…

Я не сразу понимаю, что произошло. Этот ублюдок выходил из поворота не меньше, чем на сотне… Визг тормозов, глухой удар… Её подбрасывает, переворачивает в воздухе как тряпичную куклу, как безвольное чучело, и, изломанную и смятую, отшвыривает назад к обочине. Чёрному «Фольксвагену» наконец удаётся остановиться. Из него вылезает взлохмаченный увалень с лицом хомяка. Несколько секунд обалдело смотрит на безжизненное тело, потом на вмятину в капоте. Потом прыгает обратно в машину и рывком трогается с места.

Мразь!

Сунув револьвер в карман, чувствуя, как текут из глаз слёзы, добегаю до неё — мёртвой, окровавленной, смятой, — подхватываю и несу к машине. Укладываю на заднее сиденье. Прыгаю за руль. Рывком с места и в карьер.

Шестьдесят. Восемьдесят. Поворот, почти не сбрасывая скорости. Вижу его машину. Он конечно понял, кто несётся сзади, поэтому немедленно прибавляет газу.

Сто. Сто двадцать. Сто пятьдесят. Слёзная муть, застилающая глаза, — совсем некстати. Вот уж не думал, что буду плакать из-за этой шлюхи. На рукаве — кровь и частички её мозга.

Мозги — вот что я любил в ней. Мозги и ту царственную, равнодушную ко всему женственность — не показную, не отрепетированную, не сбрызнутую наигранным трепетом и припудренную расчётливым кокетством, а — животную, небрежную, впитавшуюся в плоть и кровь, естественную, как кожа.

Сто восемьдесят. Я медленно, но верно и неумолимо приближаюсь к этому ублюдку.

И ведь она тоже любила меня. Любила, любила! Я знаю. Слишком много женщин я повидал, чтобы не научиться распознавать притворство. Она была со мной не из-за денег — это совершенно точно. И не потому, что надо было прислониться к кому-то в чужой стране, преодолеть одиночество в можетбытии бытия. Я никогда не забуду, как она смотрела на меня, думая, что я не вижу. Никакой игры в этом взгляде не было, а только любовь — женская, женственная, не оставляющая ни шанса, ни надежды.

Куда всё уходит? Куда? И почему, ну почему?!

Ещё минута, и я смогу протаранить его. Я уже вижу в зеркале его очумелый взгляд. Остановись, идиот! Какой смысл в этом бегстве? Ведь ты уже понял, что тебе не уйти, так зачем длить отчаяние и ожидание смерти? Ведь ожидание, как известно, многократно страшней её самой.

Удар. Слишком ещё лёгкий, чтобы его могло занести и опрокинуть, даже на такой скорости. Это даже не удар — это смерть, явившаяся за спиной, легонько хлопнула тебя по плечу. Улыбается тебе. Повернись же!

Я действительно улыбаюсь — краем глаза вижу в зеркале свой перекошенный рот. Я ликую от предвкушения убийства этого хомяка, рычу и вою. Только бы он не умер раньше времени, от страха.

Беру чуть левей, дотягиваюсь почти до середины его корпуса и тогда резко бросаю машину вправо. Мой «Лексус» значительно тяжелей его клоповозки, поэтому его тут же заносит, выворачивает и бросает в сторону. Он не может справиться с рулём и вылетает на ограждение. Машина переваливается через него и, кувыркнувшись, прыгает за обочину; ещё раз переворачивается и встаёт на колёса.

Больно саданувшись при столкновении виском, я некоторое время прихожу в себя. Оглядываюсь на лежащую на заднем сиденье: прости, моя хорошая. Потом вылезаю из машины и иду к тому, что ещё минуту назад было «Фольксвагеном». Только бы хомяк был жив!..

Он жив. Кряхтит, пока я помогаю ему выбраться из покорёженной машины, из-под подушки безопасности, в узкую щель, на которую приоткрылась дверь. Что-то вяло бормочет. Разбиты губы, из носа течёт кровь.

Я хватаю его за шиворот и, уткнув ему в щёку ствол, волоку к своей машине. Тычу его мордой в окно. Он зажмуривается, не хочет видеть мою убитую любовь.

— Смотри, блядь! — ору я ему по-русски, вдавливая ствол в щёку так, что у него, наверное, крошатся зубы.

Он понимает, что от него требуется — открывает помутневшие глаза, бросает взгляд на неё, тут же отводит.

— Смотри! — уже на местном.

— Я не виноват, — стонет он. — Я не виноват!

Бью его рукоятью по голове, отбрасываю на дорогу. Он валится, нелепо взбрыкнув ногами, ударяясь об асфальт затылком.

— Я не виноват, — хнычет, протягивая ко мне руку, силясь подняться. — Она выбежала на дорогу… Неожиданно… Я ничего не мог сделать… Я не виноват, поверьте.

На лоб ему спускается тонкая ниточка крови. Оттягиваю курок. Он кричит, неожиданно резво подскакивает и порывается бежать. Суматошно и нелепо, как голубь, запутавшийся под ногами.

В шесть шагов догоняю, хватаю за шиворот, отбрасываю к обочине. Он отступает, запинается, едва не падает. Рот кривится на мгновение, губы трясутся, глазки скачут по моему лицу, старательно избегая равнодушного взгляда револьвера. Он пытается что-то сказать, но из горла его вырывается только сдавленный всхлип. В следующую секунду ему, наверное, приходит мысль упасть на колени. Потому что он смотрит на асфальт и приседает, протягивая к нему руки.

— Нет, — говорю я.

— Что? — он с надеждой заглядывает мне в глаза.

Стреляю в лицо. Пуля попадает под левый глаз и выходит из шеи, так что грязи не очень много. Он таки успевает бухнуться на колени, прежде чем повалиться вперёд и ткнуться хомячьей мордой в асфальт.

С минуту стою над ним в прострации, гляжу на его подрагивающий мизинец и пытаюсь понять, хочу ли выстрелить в эту голову ещё пару раз. Потом поворачиваюсь и иду к машине.

Из поворота на Вейланд выруливает синяя полицейская машина. Начинает бодро двигаться в нашу сторону, но метров через двадцать нерешительно сбрасывает скорость и останавливается.

Не сразу понимаю, что полицейского смутил пистолет в моей руке, о котором я уже успел забыть. Я вижу этого паренька: совсем ещё молодой, плечистый, рыжеватый, а в лице — сомнение. Вижу как он подносит к губам микрофон.

— Пожалуйста, положите оружие на землю и отойдите от него на пять шагов, — усиливает мегафон его голос.

Отрицательно качаю головой, чуть убыстряю шаг.

Вот так шутку сыграла с парнем судьба! Надо же было оказаться в то самое время в том самом месте! Наверное, ехал сменяться с дежурства, а тут — на тебе. И, по молодости и неопытности, не может сейчас быстро сообразить, как следует действовать.

— Пожалуйста, сделайте как я сказал: положите оружие на землю и отойдите на пять шагов.

Я уже у машины. Берусь за ручку двери, поднимаю руку с револьвером, прицеливаюсь. Полицейский немедленно валится на пассажирское сиденье, исчезает за приборной доской. Но я и не собирался в него стрелять. Делаю несколько выстрелов по колёсам, сажусь за руль. Вижу, как он выпрыгивает из машины, дёргает из кобуры пистолет. За гулом мотора и визгом колёс я не слышу выстрелов. В зеркало заднего вида вижу, как он, присев на секунду у колеса, бросается к радиостанции.

Впереди, километрах в двадцати, — Гравинген. Наверняка в этом сонном городишке есть хоть одна полицейская машина. И она конечно отправится сейчас мне навстречу. Но мне не нужен Гравинген.

— Я убил его, — говорю ей. — А в полицейского я не стрелял, ты не думай. Парень тут ни при чём.

«Что собираешься делать теперь?» — спрашивает она.

— Ехать вперёд… Ты ведь любила меня?

«…ла».

— Почему же не сказала, когда всё кончилось?

«Я говорила. Но ты не хотел слышать».

— Потому что я был без ума от тебя! Без ума, понимаешь? А тебе просто надо было не торопиться, дать времени шанс всё исправить. Всё вернулось бы на круги своя. С каждым бывает.

«Я не хотела мучить тебя. Кто же знал, что всё так обернётся».

Вот знак поворота. Через триста метров съезд на гравийную дорогу, к пологому подъёму, к реке.

— Куда всё уходит? И почему?

«Не знаю. Да и так ли это важно?»

— Наверное, нет.

Колёса мягко шуршат по гравию. Гудит мотор, уверенно вознося нас выше и выше, на Гравингесхольм, с которого открывается такой чудесный вид на бегущую далеко внизу реку, не деревушку, прижавшуюся к правому берегу.

— Помнишь, однажды мы стояли над обрывом? — обращаюсь к ней. — У тебя тогда была депрессия, и я таскал тебя по всей провинции, показывая мои любимые места. Я сразу понял, что зря повёз тебя на Гравингесхольм, — сразу, едва только ты подошла к краю. У тебя были такие глаза… Я тогда многое про тебя понял. И я понял тогда по-настоящему, как ты мне дорога.

Впереди и слева, за спуском, поблёскивает водой Нисен — бежит себе между двух высоких берегов, под мост. Съезжаю с гравийки, направляясь на самую вершину.

— Думаешь, просто так я отказался фотографировать тебя на краю? Думаешь, я не понял тогда, какой кадр остался бы мне на вечную память?

«Ну и кому ты сделал лучше?» — говорит она.

Мотор гудит, подчиняясь моему упрямству. Ничего, сейчас подъём закончится, и начнётся ровная площадка до самого обрыва.

Отсюда, сверху, хорошо видно, как две полицейские машины сворачивают с шоссе на гравийку. Конечно, тот рыжий парень видел, куда я повернул. Следующая за копами «скорая» продолжает двигаться прямо. Только она уже никому не сможет помочь. Или хомяк остался жив?..

Плевать.

Я выезжаю на ровную площадку и на минуту останавливаюсь.

Мне хотелось бы повернуться и поцеловать её губы. Но мне страшно увидеть её лицо, в котором не осталось ничего, кроме можетбытия бытия.