Глава III. Скрывающие истину и карьеристы

Врачи, которые используют своего пациента как денежную дойную корову или как трамплин для карьерного взлета, не заслуживают ни малейшего снисхождения. Ведь их деяния резко противоречат духу клятвы Гиппократа, высший смысл которой состоит в спасении человеческих жизней. Кроме того, мы не можем испытывать симпатии к тем, кто использует других для достижения собственного успеха, приобретения славы или получения прибыли.

Поэтому мы только растерянно качаем головой, когда врач фотографирует своего пациента, находящегося на искусственном питании, чтобы потом продать эти фотографии прессе вместе с выдержками из истории болезни. Так случилось с больным папой Пием XII, и к подобному нарушению врачебной тайны вели низменные мотивы. Ватиканского врача Галеацци-Лизи снедала зависть и непомерное честолюбие, так что бесстыдно выставляя напоказ детали агонии своего пациента, он стремился оказаться в центре всеобщего внимания.

Сейчас как никогда актуален вопрос о достоинстве умирающего, так же как и тема смерти по собственному желанию, эвтаназии. Невыносима мысль, что нашу жизнь против воли могут поддерживать при помощи новейших достижений медицинских технологий. Мурашки бегут от мысли о том, что больная раком Эвита Перон была без ее ведома прооперирована совершенно неизвестным ей врачом. Ей нельзя было умирать, потому что режим ее мужа нуждался в живой Эвите. Тщеславные врачи-карьеристы были готовы воспользоваться любым орудием из доступного им медицинского арсенала — без всякой оглядки на достоинство смертельно больной пациентки. Последние годы знаменитой защитницы прав женщин и жены президента являют собой пример того, какие недостойные средства может применять медицина, чтобы продлить жизнь пациента. А еще они бросают свет на то, как скоро и естественно врачи превращаются в подручных диктатуры, пренебрегающей правами человека.

Здесь уместно остановиться на врачах Третьего Рейха. Их деятельность относится к одной из самых темных сторон в истории медицины, и знают об этом лишь немногие — даже в медицинских кругах. Или не хотят ничего знать? Не так давно среди студентов Берлинского университета имени Гумбольдта был проведен опрос с целью выявить, что они знают о врачебной деятельности в Третьем Рейхе. Девяносто процентов опрошенных сочли Александра Митшерлиха и Фреда Мильке нацистскими докторами, хотя это совершенно не соответствует истине: они, напротив, были медицинскими экспертами на Нюрнбергском процессе. Вряд ли хоть один из этих студентов знал, что нацистский медик был намного более убежденным националистом, чем рядовой немец. Совершенно неверно утверждать, что за такие медицинские преступления того времени, как массовое пресечение «бесполезных жизней» в концентрационных лагерях, ответственны лишь отдельные бессовестные врачи. Уже приход Гитлера к власти был радостно встречен носителями клятвы Гиппократа: сорок пять процентов из них после 1935 года стали членами Национал-социалистической рабочей партии Германии. В том же году две наиболее крупные медицинские организации Германии, Хартманнбунд и Немецкий союз врачей, вступили в тесное сотрудничество с Национал-социалистическим союзом врачей.

В 1934 году вступил в силу закон о предотвращении наследственных заболеваний. Он предусматривал насильственную стерилизацию людей, страдающих слабоумием, шизофренией, эпилепсией, наследственной слепотой или глухотой, тяжелыми формами алкоголизма или имеющих телесные уродства. Согласно этому постановлению около 350 тысяч людей стали бесплодными, и это было сделано совершенно нормальными врачами в совершенно нормальных больницах. Без добровольной помощи бесчисленных медиков были бы невозможны и массовые убийства инвалидов. Первая «дезинфекция», как это мероприятие называлось на чиновничьем языке, произошла в 1940 году в Бранденбурге. Инвалидов умертвили моноксидом углерода в одной из душевых, превращенных в газовую камеру. Медики в богадельнях, приютах и неврологических клиниках добровольно содействовали этому, прекрасно зная, что ожидает их пациентов.

Немало врачей прибегали к явному двуличию ради собственного обогащения. Они до последнего поддерживали нацистский режим, а после войны утверждали, что всегда были его противниками. К таким принадлежал известный хирург Фердинанд Зауэрбрух. Главный врач берлинской «Charit»{4} в кругу близких осуждал антисемитизм и эвтаназию и в то же время был главным врачом вермахта, и к числу его пациентов принадлежали Гитлер и Геббельс. Врачи играли немаловажную роль и в непосредственном окружении Гитлера, который страдал от бесчисленных болезней. Наиболее влиятельным из них был доктор Тео Морелль, тучный гигант с черными волосами, явно далекий от образа «истинного арийца». Но Морелль был знаменит тем, что, до отказа напичкав своего пациента лекарствами, мог быстро поставить его на ноги. Едва ли кто-нибудь еще мог так элегантно и безболезненно сделать укол, как он. Именно его своеобразная репутация и привлекла Гитлера: фюреру нужен был тот, кто мог в кратчайшие сроки вернуть ему работоспособность. Для врача же встреча с фюрером была большой удачей. Он содержал успешную практику, но в тени славы Гитлера его известность могла многократно умножиться, так что он с самолюбивым удовольствием принял приглашение на должность личного врача фюрера. Он наслаждался тем, что его лицо все чаще мелькало в газетах на одних фотографиях с фюрером. Могущественнейший человек Германии безгранично доверял Мореллю, в то время как всех остальных врачей называл идиотами. В 1937 году Морелль, которого многие коллеги считали шарлатаном, был приглашен на Нюрнбергский съезд нацистской партии самим Гитлером.

Как врач, Морелль неплохо выполнял возлагавшуюся на него задачу: фармацевтическими средствами держал Гитлера «под парами». Но во время войны диктатор был занят куда более глобальными вопросами, чем собственное здоровье. Пришлось Мореллю пристрастить своего пациента к более сильным наркотикам, в том числе к психотропным веществам. Понятно, что в последние годы войны Гитлер впадал во все более серьезную наркотическую зависимость и был чрезвычайно измотан психически. Возникает вопрос, насколько диктатор был дееспособен в последние годы войны. В случае Гитлера этот вопрос предпочитают обходить стороной. Почувствуем ли мы моральное удовлетворение, узнав, что часть вины за массовые убийства лежит и на его враче?

Не стоит, наконец, забывать о том, что, будучи личным врачом Гитлера, Морелль имел возможность надолго или даже навсегда вывести того из игры. Никто другой в то время не был так приближен к Гитлеру, никто постоянно не носил с собой инструмента для возможного убийства, никто не мог бы так легко скрыть следы преступления. Сколько людей могло быть спасено, если бы врачом Гитлера был не доктор Морелль?…

Но можно ли вообще так рассуждать? Вправе ли врач убивать своего пациента, чтобы избавить человечество от происходящих по его вине бед? Не стоит всегда опрометчиво отвечать на этот вопрос утвердительно. Потому что тогда мы снова приписываем врачу роль, не предусмотренную клятвой Гиппократа, — роль, которую ему лучше никогда не играть.

Страдания Винсента Ван Гога, или Почему врачу лучше не быть ценителем искусства


Палата четвертого класса районной больницы в Гааге выглядела безрадостно: тесно составленные десять кроватей, осыпающаяся штукатурка, окна без занавесок, которые могли бы защитить больных от любопытных взглядов. Содержание большинства пациентов оплачивала благотворительная касса. Однако один из них платил за себя сам — это был Винсент Ван Гог.

Как и другие девять пациентов палаты, в июне 1882 года он лечился от гонореи, венерического заболевания, которое также называют триппером. Его лечили хинином и инъекциями с квасцовой водой, обслуживание же было грубым и поверхностным. «Я полагаю, что в четвертом классе врач делает все значительно быстрее, чем в более дорогих клиниках, — писал Винсент своему брату Тео, благодаря которому у него были деньги на лечение. — К примеру, они очень расторопно вводят катетер в мочевой пузырь, без десяти формальностей и комплиментов».

Но Ван Гог относился к своей судьбе довольно невозмутимо. «Общество ночных горшков палаты номер шесть» не сильно его беспокоило, ведь симпатии художника всегда были на стороне бедняков. На лечение ушло шесть недель, а это слишком мало для лечения гонореи. И правда, Винсент чувствовал себя достаточно плохо, но продолжал работать. Ремесло живописца все больше истощало его силы, но он с головой ушел в творчество, понимая, что у него не так много времени на завершение работы. Выздоровление могло быть более успешным, если бы им не занялись неподходящие врачи.

После пребывания в Гаагской больнице Винсент писал с трудолюбием одержимого. Он переехал в Арль, небольшой городок во Франции, чтобы найти там «голубые и радостные краски юга». Меньше чем за полтора года он создал около двухсот полотен. И тем не менее Винсент оставался непризнанным; порой его охватывала сильная депрессия, и он пил в неумереном количестве. 23 декабря 1888 года в арльском борделе он передал одной из девиц кусок своего левого уха со словами: «Тщательно храните этот предмет». До сих пор неясно, что тогда произошло: изуродовал ли Винсент себя сам, или это случилось при неудачной попытке самоубийства, или это его собутыльник и собрат по искусству Гоген в порыве ярости схватился за нож. В любом случае, Винсент устроил форменный переполох, явившись в публичный дом с половинкой своего уха в руках. Полиция нагрянула к нему домой — там все было в крови. Сам художник лежал на постели, завернувшись в простыню, и был как мертвый. Его перевезли в местную больницу. Там Винсент довольно быстро выздоровел как телесно, так и душевно, так что через несколько недель его можно было выписывать. В конце января 1889 года он отмечал: «Я сам удивляюсь, когда сравниваю свое нынешнее состояние с тем, которое было месяц назад».

Но Арль уже не мог его терпеть. Для местной буржуазии он всегда был оскорбителем общественного спокойствия. Теперь же, после скандала в борделе, этого человека с огненно-рыжими волосами и перевязанным ухом, в заношенном пальто и испачканных краской брюках начали бояться. Горожане требовали, чтобы «умалишенный голландец» исчез. Поэтому 8 мая 1889 года его поместили в психиатрическую больницу города Сен-Реми.

Психиатрическая клиника представляла собой тихое местечко, а заведующим в ней был доктор Теофиль Пейрон, морской врач и окулист. Пейрон, маленький плотный мужчина, страдал от подагры. У него не было ни достаточной квалификации, ни убедительной мотивации для лечения Винсента. Он обнаружил у Ван Гога эпилепсию, а в качестве лечения назначил проверенный еще в бытность его морским врачом способ: дважды в неделю двухчасовое (!) купание. После одной из редких прогулок для рисования Винсент так ослабел, что три недели не выходил из палаты. В какой-то момент он сделал попытку выпить склянку со скипидаром, в связи с чем Пейрон окончательно запретил Винсенту рисовать. С тех пор он лежал в полузабытьи в своей комнате.

Позже, в феврале 1890 года, произошел неожиданный для всех и для самого художника поворот. Брат Тео написал ему, что некий известный критик обратил внимание на работы Винсента и назвал его «великим художником». Оценка его творчества достигла апогея в словах: «Этот истинный художник со сверхчувствительностью истеричной женщины, с душой гения». Сам гений, во всяком случае, на этот чрезмерный восторг отреагировал весьма скупо. Даже когда одна из его картин была куплена за четыреста франков — приличную по тем временам цену — он оставался все так же безучастен. И все же неожиданный приток денег и новая слава позволили ему покинуть Сен Реми. Доктор Пейрон пытался его удержать, даже имел с ним разговор, чего прежде никогда не делал, — но Винсент оставался равнодушен. Когда он выписывался, он оставил больнице около пятидесяти картин. Пейрон использовал их в качестве мишеней, стреляя по ним из охотничьих ружей.

Тем временем его бывший пациент отправился в Ове, маленький городок к северо-востоку от Парижа. К нему вновь вернулась творческая одержимость. В течение семидесяти дней он написал восемьдесят картин, часть из которых пришлось хранить в хлеву. Он постоянно искал новые мотивы и модели и в этом поиске набрел на доктора Поля Гаше, прославившегося в качестве выдающегося медика и ценителя искусства. Гаше проработал некоторое время в психиатрической клинике, а после защиты докторской диссертации, посвященной исследованию меланхолии, открыл собственную практику в Париже. Он был приверженцем тогда еще молодой гомеопатии и энергичным противником традиционных методов лечения, таких как назначение слабительного или кровопускание. Кроме того, он был деятельным социалистом, бесплатно работавшим в парижской клинике для бедных, и с удовольствием посещал художественные кафе. Список его пациентов также свидетельствует об интересе к искусству. Гаше заботился о семье художника Камилля Писарро, о его товарищах — Поле Сезанне, Огюсте Ренуаре и Эдуарде Мане. Последнего он отговаривал от ампутации ноги, но тот не последовал совету — и умер через десять дней после операции. К известнейшим психиатрическим пациентам Гаше принадлежал также гравер Шарль Мерион.

Итак, Гаше обладал знаниями в области психиатрии и был открыт новым, альтернативным способам лечения — достаточное основание для Винсента Ван Гога, чтобы увидеть в этой встрече божественный промысел.

Но довольно скоро он понял, что от Гаше не стоит ждать действенной помощи. Тот ограничивался тактикой успокоения и расстройству Винсента пытался дать весьма наивные объяснения. Например, он обвинял солнце, которое во время занятий ландшафтной живописью слишком долго грело голову светлокожего художника, что привело к попытке отравиться скипидаром. Его не очень беспокоило то, что Винсент к этому времени уже давно потерял контроль над собой и эксцесс со скипидаром был не причиной, а следствием его проблем со здоровьем.

Возможно, и с самим врачом было не все в порядке. Винсент, остроумнейший наблюдатель, приписывал ему «лицо, оцепеневшее от забот» и «нервическое заболевание». Ван Гог заключал: «Он кажется еще менее здоровым, чем я, или, по крайней мере, столь же больным». Художник создал два портрета Гаше, в которых несравненно точно передал всю депрессивность облика последнего. Одна из этих картин была куплена в 1990 году за 82,5 миллиона долларов. Никому не известно, где она сейчас.

Чем чаще встречался Ван Гог с доктором Гаше, тем больше усиливался его скепсис. Как нервнобольной врач мог вылечить нервнобольного пациента? В одном из писем брату Тео он с сарказмом спрашивает: «Если слепой поведет слепого, не упадут ли они оба в яму?» И ниже: «С доктором Гаше нельзя считаться ни в коей мере».

Зато тот открыто считался с картинами своего пациента. Новейшие биографы Ван Гога обращают внимание на то, что доктор очень охотно принимал в подарок творения своего подопечного. Винсент хотя бы раз в неделю бывал у Гаше дома; он обожал его дочь и хотел писать с нее портрет. Доктор приходил с ответными визитами, во время которых расхваливал работы своего пациента. Ван Гог делал из этого два вывода: Гаше, во-первых, о нем заботится, а во-вторых, высоко ставит его как художника. Логичным выводом из этих двух заключений было подарить врачу картины, тем более что он просто не мог отплатить ничем другим. Тонкий знаток искусства, Гаше мог профессионально оценить значимость этих художественных подарков. После своей смерти в 1909 году он оставил коллекцию картин; среди прочих — десять работ Ван Гога, которые сейчас оцениваются в сумму более одного миллиона долларов.

Винсент Ван Гог умер 29 июля 1890 года, выстрелив себе в грудь. Но что привело его в такое отчаяние именно тогда, когда к нему начало приходить признание? Медики и биографы пытаются с тех пор найти различные объяснения причин трагедии и течения болезни художника. Диапазон их предположений — от сифилиса, импотенции и эпилепсии, злоупотребления абсентом и маниакальной депрессии до отравления свинцом, к которому живописца мог привести постоянный контакт с красками. В 1979 году впервые появилась теория, согласно которой Винсент страдал болезнью Меньера. При этой болезни наблюдаются приступы головокружения и рвоты, а также непереносимый звон в ушах (тиннитус), которым можно объяснить поступок Винсента с собственным ухом.

Существует также предположение о порфирии. Это наследственное заболевание, связанное с нарушением обмена веществ, может объяснить не только неврологические симптомы Ван Гога, но и своеобразные цветовые композиции его живописи, поскольку воздействует на световосприятие. Кроме того, его симптомы усиливаются при злоупотреблении алкоголем и дурном питании — вернейшими спутниками Ван Гога. Тем не менее гипотеза о порфирии, как и другие предположения, не может быть проверена. Для Тео Ван Гога и других членов семьи было важно, чтобы после смерти Винсент наконец «обрел покой, которого ему так недоставало». Вскрытия тела не проводилось.

Франц Кафка: доходный ипохондрик


Когда в декабре 1920 года Франц Кафка прибыл в санаторий в Высоких Татрах, он был так потрясен, что хотел сразу же сбежать. Комната не отапливалась, да и обстановка была более чем убогой: «Железная кровать, на ней подушка без наволочки и одеяло, дверца шкафа сломана, на балкон ведет одна простая дверь, да и та сидит неплотно». Хозяйка санатория, старая ведьма, не собиралась предоставлять Кафке лучших условий «плена». К счастью, горничная предложила чахоточному пациенту переехать в пустовавшую по соседству комнату. Хоть в ней и не было балкона, она была лучше приспособлена для жизни, а в солнечные дни он мог лежать на балконе первой комнаты. Кафка согласился — и на следующее утро настроение его улучшилось.

После завтрака он явился на прием. Врач предложил Кафке свой метод лечения мышьяком, поскольку, как он уверял, это было проверенное средство против туберкулеза, уменьшающее лихорадку и убивающее микробы. Заметим, кстати, что у Кафки и не было лихорадки. Но еще примечательнее другое: когда Кафка договорился с врачом каждый день устраивать дополнительные сеансы — за приличную плату, разумеется, — способы лечения стали гораздо приятнее. Теперь писателю прописали пять раз в день пить молоко и два раза — сливки. В результате истощенный Кафка за месяц прибавил пять килограммов. Его это устраивало, а врач радовался, что его пациент еще жив и каждый день приходит на осмотр — за дополнительное вознаграждение. Ранее запланированный мышьяк был начисто забыт.

Франц Кафка в своей жизни достаточно часто лечился в санаториях. Но не из-за обычного для его семьи слабого телосложения (которое не мешало его деду каждый день, даже зимой, купаться в реке), а скорее из-за моды все время разъезжать по лечебницам, бытовавшей в то время в Австро-Венгрии. Эта же мода побуждает сейчас каждого взрослого жителя Нью-Йорка по крайней мере раз в неделю посещать психотерапевта.

В первый раз Кафка попал в санаторий в 1905 году, когда ему исполнилось двадцать три. Он чувствовал, что обучение в Праге изнурило его, и надеялся сделать небольшой перерыв. Надо отметить, что, будучи студентом, Кафка не особо себя перетруждал, и отдых в санатории нужен был скорее для того, чтобы оценить тамошнее дамское общество. Подобная причина еще не раз играла роль в жизни Кафки. «Болезнь и страсть были в его жизни неразрывно сплетены», — объясняет американский германист и историк Сандер Гилман.

Психологическая проблема состоит здесь в том, что человек, пестующий в себе болезнь, уменьшает шансы на свое выздоровление. Чаще всего в таких случаях развивается ипохондрия, отчего побежденная болезнь снова возвращается. Для врачей такие люди представляют собой неисчерпаемый источник дохода. Кафка ступил на стезю ипохондрика, столь же прибыльную для врачей, сколь и безнадежную для него самого.

В 1910 году во время поездки в Париж из-за тряски экипажа, разбитых дорог и долгого пути у него образовалось несколько фурункулов на ягодицах. Кафка прервал свое путешествие, и этого было бы достаточно для успешного «излечения». Но наш ипохондрик пошел к врачу — и тот заявил об «ужасающем» виде со спины. Усердный медик нашел, наряду с нарывами, сыпь, «которая доставляет множество хлопот, требует много времени для лечения и вызывает сильные боли». Такого рода диагнозы преследуют обычно только одну цель: сделать посетителя своим постоянным пациентом. Кафке же доставляло удовольствие лежать на диване в кабинете доктора «и настолько чувствовать себя девочкой, что иногда хотелось пальцами оправить свою юбку». Ему нравилось быть зависимым от заботы и компетенции другого. И медики старались ни в коем случае не разрушать это чувство и настойчиво его культивировали.

Через год после злополучного фурункула Кафка отправился на дальнейшее лечение в санаторий Юнгборг в Гарце, обещавший своим испорченным цивилизацией гостям «обретение полной свободы и единение с природой». Для этой цели писателя поселили в деревянной избушке «Руфь», так называемом «лихтлюфтхаузе» (светлом и полном воздуха доме), в который через открытые люки и окна проникал свежий воздух и солнечный свет. Другими словами, в этом сооружении спасу не было от сквозняков. В непосредственной близости от «Руфи» лежали в траве голые люди, вволю творя всякие непотребства. Каждое утро они нагишом делали гимнастику, и только один гость избегал наготы — это был Кафка. На этом основании у гостей и у персонала он получил прозвище «человек в купальных трусиках». Никто не предполагал, что таким пренебрежением к местным традициям он хотел скрыть свое еврейское происхождение, следствием которого было обрезание. Все просто поднимали Кафку на смех.

Врач в юнгборгском санатории был приверженцем религии Маздазнан — смеси зороастризма, христианства и индуизма. На своих лекциях он утверждал, что человек посредством правильного брюшного дыхания может увеличить половые органы, а если постоянно дергать за искривленный палец, его можно выпрямить. Кафку это скорее раздражало, чем веселило. Он не понимал окружающих его людей и чувствовал себя одиноким.

Он продолжал разъезжать по санаториям, как будто желая чувствовать себя больным. В конце концов он действительно серьезно заболел. Причиной его болезни не было ни слабое сердце его отца, ни фамильная склонность к психическим расстройствам его матери; виной была коварная инфекция. В августе 1917 года писатель проснулся с полным ртом крови. Он пришел к своему домашнему врачу Густаву Мюльштейну, который не нашел причин для беспокойства и назначил своему пациенту микстуру от кашля. Когда на следующий день Кафка явился вновь и рассказал о новом приступе кашля с кровью, медик в своих оценках поднялся на ступеньку выше и заявил о «катаре дыхательных путей». Так определить болезнь Кафки было все равно что назвать огромную свинью «поросеночком». Кафка поинтересовался, может ли это быть туберкулез, но Мюльштейн только пожал плечами и ответил, что в принципе каждый человек болен туберкулезом, просто болезнь не у всякого проявляется. От нее успешно поможет порция туберкулина — «чудесного лекарства», разработанного Робертом Кохом, первооткрывателем палочки-возбудителя заболевания.

Ответственность за то, что с болезнью Кафки так легкомысленно обращались, лежит не на отдельном враче, но на ошибочных представлениях всей тогдашней медицины. Во-первых, считалось, что евреи устойчивы к туберкулезу, что туберкулез — это болезнь «гоев», то есть неевреев. Во-вторых, все были уверены в том, что в туберкулине Коха люди нашли эффективное средство против этого заболевания. Оба представления были ложными.

Евреи были хорошо защищены от туберкулеза только потому, что многие из них преуспевали и хорошо питались. Одним словом, их «иммунитет» был обусловлен не физиологически или генетически, а экономически. Но во время Второй мировой войны об этом уже не могло быть и речи. В эти холодные, голодные и сырые годы даже в таких больших городах, как Берлин, Вена или родной город Кафки Прага, количество смертей евреев от туберкулеза увеличилось лавинообразно.

Уже в 1891 году стало понятно, что туберкулин не является ожидаемым спасительным средством. Напротив, некоторые пациенты скончались от приема препарата. Но несмотря на это, многие медики использовали этот пластифицированный глицерином экстракт палочки Коха с безграничной верой в его силу. Слишком уж притягательна была идея одним ударом победить одну из опаснейших болезней при помощи современной фармацевтики. Кроме того, разработчик туберкулина Роберт Кох получил в 1905 году Нобелевскую премию по медицине и был бесспорным авторитетом в этой области.

В итоге болезнь в буквальном смысле слова так схватила Кафку за глотку, что тот едва мог говорить, пить и есть. В начале апреля 1924 года он обратился в клинику специалиста по заболеваниям гортани доктора Маркуса Хайека, который за год до этого оперировал челюсть Зигмунда Фрейда (и при этом чуть не убил психоаналитика). Кафку поместили в стационар, где ему делались алкогольные инъекции в гортанный нерв. Писателю становилось все хуже. Пациенты вокруг него постоянно умирали. При этом Хайек обходился с Кафкой как с простым «пациентом из палаты номер 12» и не предоставлял уже довольно известному писателю какого-то особенного ухода. Можно представить себе, какие результаты должно было дать такое отношение в сочетании с депрессивными наклонностями Кафки.

К концу апреля 1924 года Кафка счел, что натерпелся уже достаточно, и друзья писателя перевели его в другой санаторий. Здесь с ним обходились намного лучше, но помочь ему уже было нельзя. После одного из посещений врача Кафка отметил: «Так помощь возвращается вспять, не умея помочь». Он все чаще страдал от удушья. В четыре часа утра 3 июля он стал задыхаться, и его друг Роберт Клопшток отправился за врачом. Тот сделал Кафке инъекцию камфары и положил ему на шею ледяной компресс.

Но это уже не спасло смертельно больного Кафку. Он потребовал от Клопштока, который изучал медицину, укол морфия, и прошептал ему: «Убейте меня или будете убийцей». Клопшток ввел ему дозу опиумного препарата пантопона. Когда он встал, чтобы промыть шприц, Кафка сказал: «Не уходите». Клопшток ответил ему: «Я не ухожу». Кафка откинулся назад и произнес: «Но я ухожу».

Официально причиной его смерти было названа сердечная недостаточность.

Папа Пий XII: кто спасет завистливого врача?


Итальянский народ был в волнении. Разговоры сопровождались энергичными жестами, как будто обсуждали какое-то страшно несправедливое решение судьи на футбольном матче между туринским «Ювентусом» и миланским «Интером». На самом же деле случилось нечто, что даже футбол в Италии отодвинуло на второй план. Причиной тому были последние дни жизни Папы Пия XII.

Принято говорить, что Папа не умирает, а уходит из этого мира или «приобщается к вечности». Смерть понтифика расценивается как событие скорее духовное, нежели физическое, и по традиции обнародуется минимум медицинских деталей.

Но на этот раз все было иначе. Радио «Ватикан» транслировало мессу из комнаты умирающего Папы, и на заднем плане можно было расслышать его тяжелое дыхание. Позже в ежедневной газете «Иль Темпо» под крупным заголовком «Четыре дня у постели борющегося со смертью Папы» была опубликована статья, от которой и сейчас кровь стынет в жилах. Автором значился профессор Риккардо Галеацци-Лизи.

В статье говорилось, что Папе больше нельзя было вводить катетер, потому что «у святого отца произошло слишком обильное мочеиспускание». И дальше: «Конец уже близок. Мы не хотим более беспокоить святого отца инъекциями и обследованиями, которые все равно уже не принесут никакой пользы». И наконец, когда Папа был избавлен от мучений: «Он делает еще два вдоха, правда, со значительным перерывом. Потом из левого уголка рта вытекает струйка черной крови. Наконец его голова склоняется». Через несколько дней во французских и немецких иллюстрированных изданиях появилась фотография, изображающая Папу, которого кормит монашенка. Фотографию предоставил тот же профессор Галеацци-Лизи. Разглашением таких деталей он не только поверг в шок многих верующих, но и нарушил врачебный обет молчания. Итальянская коллегия врачей исключила его из своих списков, а в Ватикане он превратился в persona non grata. Остается вопрос, почему так поступил медик, бывший личным врачом наместника Бога на земле?

Галеацци-Лизи познакомился с Пием XII в 1938 году, когда тот еще не был Папой, а именовался Евгенио Пачелли и был государственным секретарем Ватикана. Когда ему в глаз попала песчинка, он обратился за помощью к первому попавшемуся медику — доктору Галеацци-Лизи. По счастливому совпадению тот был окулистом, и поэтому удаление песчинки заняло у него каких-то три минуты. Однако они успели разговориться, и эта беседа произвела столь сильное впечатление на ватиканского сановника, что, став четыре месяца спустя Папой, он сделал маленького коренастого врача своим лейб-медиком. В карьере Галеацци-Лизи это был резкий скачок: еще вчера безвестный окулист, содержавший не очень популярную практику, он теперь стоял в непосредственной близости от одного из самых значительных и влиятельных людей земного шара. В таких случаях нужно сохранять железное спокойствие, чтобы не сойти с ума от собственной важности. Для Галеацци-Лизи это оказалось непосильным испытанием.

Сначала все складывалось для него крайне благоприятно. Папа осыпал его титулами, сделал профессором, присвоил ему звание майора Папской гвардии и главного врача Ватикана. Позже он стал членом Папской Академии наук, к которой принадлежали семьдесят известнейших ученых со всего мира, в том числе сэр Александр Флеминг, открывший пенициллин. Галеацци-Лизи не вписывался в такое окружение, но его некомпетентность не бросалась в глаза. В Ватикане у врача мало работы, так как население там составляют преимущественно аскеты, ведущие здоровый образ жизни. Папа Пий XII принадлежал именно к этой категории. Он был кем-то вроде Марка Аврелия образца XX века: скромно питался, много молился, каждое утро делал гимнастику на свежем воздухе. У него не было проблем, которые у мирян связаны с семейной жизнью, детьми и зарабатыванием денег. Стресса он старался избегать. Он безмолвствовал, когда от него ждали реакции на холокост в Германии. Даже когда в 1943 году в Рим вошли части вермахта и депортация евреев происходила буквально у него под носом, он продолжал хранить молчание. Его поведение дало позже повод к резкой критике Ватикана. Такие авторы, как Джон Корнуэлл и Даниэль Иоганн Гольдхаген, даже обвиняли Пия XII в скрытой симпатии к расизму и антисемитизму.

Что касается Галлеаци-Лизи, то его политические события волновали крайне мало: он и без того катался как сыр в масле. Его врачебная слава росла, хотя для этого он пальцем о палец не ударил. Он назначал диеты для улучшения пищеварения Папы, чай из ромашки против бессонницы, витамины для укрепления здоровья и те или иные антибиотики, если у Папы случался кашель. Для всех этих повседневных медицинских забот не нужно было быть высококлассным специалистом. Тот факт, что Галеацци-Лизи приказал установить в покоях Папы механическую лошадь для физических упражнений, а во время аудиенций окутывал всю залу дезинфицирующими средствами для борьбы с микробами, относится не к медицинским достижениям, а скорее к медицинским курьезам.

Однако в январе 1954 года перед папским лейб-медиком встали совсем иные задачи. Его пациент страшно исхудал и был белым как мел, его мучила хроническая икота, а спать он мог не больше двух часов. В феврале его состояние обострилось. Он кашлял кровью и больше не мог удерживать в себе жидкую пищу. Галеацци-Лизи составил врачебный бюллетень, который был больше похож на обоснование своего решения об отставке, чем на медицинский диагноз. Члены Курии Святого престола уже не надеялись на выздоровление больного и просили кардиналов держаться поблизости, чтобы в случае необходимости немедленно приступить к избранию нового Папы. В этот момент в Ватикан приехал доктор Рауль Ниганс, сторонник метода лечения путем введения пациенту молодых клеток. Его пригласила монахиня и экономка Папы Пасквалина. Пий XII и Галеацци-Лизи и раньше встречались со швейцарским медиком. Его приезд не обеспокоил главного ватиканского врача: он не видел никакого вреда в том, что его коллега подтвердит безысходность положения Папы.

Но Ниганс приступил к интенсивному лечению. Он давал больному пить маленькими глотками ледяную воду, что избавило того от икоты и кровоизлияний в желудок. Следующим этапом была инъекция клеток, извлеченных из эмбриона ягненка — Ниганс занимался трансплантацией людям тканей животных. Это и сейчас в медицине считается весьма рискованным шагом, но в случае с Пием XII все прошло великолепно. Папа снова мог нормально питаться, да и сон его стал значительно лучше и дольше. К нему вновь возвращались силы. В папской Курии стали поговаривать о чуде, а Ниганс и его метод лечения молодыми клетками стал на какое-то время темой номер один в мировой печати. Швейцарский «чудо-доктор» стал известен всему миру, а о его коллеге Галеацци-Лизи уже никто больше не заговаривал.

В декабре 1954 года верховному понтифику снова потребовалась медицинская помощь. Он переносил слишком тяжелые документы и повредил внутренние органы: диафрагма зацепила часть верхней стенки желудка и разорвалась. В результате Папу начали мучить непереносимые боли в желудке, удушье, а также снова икота и кашель с кровью. Сестра Пасквалина вновь вызвала доктора Ниганса. Разумный и вдумчивый швейцарец предпринял умелый тактический ход, который позволил бы сделать все возможное для спасения пациента и при этом потешить самолюбие коллег. Вместе с Галеацци-Лизи он собрал врачебный консилиум, и, таким образом, в дело включились еще трое известных итальянских профессоров медицины: Рафаэле Паолуччи, Антонио Газбарини и Луиджи де Стефано.

Однако консилиум перерос в сумасбродную склоку между экспертами. Трое итальянцев настаивали на немедленной операции, тогда как Ниганс отказывался ее проводить, полагая, что пациент слишком плох для такого вмешательства. Главный ватиканский врач Галеацци-Лизи не имел собственного мнения на этот счет.

Семидесятидвухлетний доктор Ниганс, ссылаясь на свой долгий хирургический опыт, утверждал, что аргументы итальянских врачей противоречивы. Тогда Паолуччи в гневе покинул консилиум, чтобы устроить пресс-конференцию и на ней яростно обрушиться на Ниганса. Но Газбарини, Галеацци-Лизи и де Стефано поддались убеждениям швейцарца. Его план был таков: обезболить диафрагму точечными инъекциями, на короткое время приподнять ее, чтобы ввести в желудок картофельной кашки, что сделало бы его тяжелее, заставило бы опуститься вниз и окончательно освободить диафрагму. Гениальная идея! Гениально было и то, что Ниганс доверил исполнение своего плана доктору Газбарини. Благодаря этому на врачебном фронте воцарился мир. Профессор Галеацци-Лизи теперь уже не играл никакой заметной роли. Папе Пию XII стало значительно лучше, и он еще три года прожил в добром здравии.

Окончательная катастрофа случилась 8 октября 1958 года. У Пия XII случился спазм аорты, и он впал в кому. Газбарини давал ему лекарства, стимулирующие кровообращение. Кроме того, он созвал своих коллег — в итоге у постели больного собралось семеро врачей. Один из них, профессор Галеацци-Лизи, носил под полой скрытую фотокамеру и тайно отмечал любопытные детали лечения, чтобы позже предоставить прессе хорошую историю и иллюстрирующие ее фотографии. Им предстояло появиться во многих газетах и журналах…

Пий XII скончался 9 октября 1958 года. Галеацци-Лизи как папский врач был ответственен за бальзамирование тела. Многовековая традиция давала возможность скорбящим верующим в течение нескольких дней проститься со своим пастырем. Обычно для этого из тела извлекали внутренние органы, а кровь заменяли консервирующией жидкостью. Но Галеацци-Лизи пошел своим путем. Он решил не вскрывать тело, а выдержать его в ванне из смеси ароматических масел и потом завернуть в прозрачную пленку. После этих процедур тело приобрело очень неестественный вид. Кроме того, о консервации уже не могло быть и речи. Понтифик, выставленный для прощания в гробу, издавал такой сильный запах разложения, что окружающие его часовые часто падали в обморок. При перенесении тела в собор св. Петра можно было слышать, как из гроба доносилось бульканье: на каждой неровности дороги из трупа выходили наружу образованные гниением газы. В целях предосторожности в соборе он был выставлен так высоко, что участники траурной церемонии не могли разглядеть его лица и рук. В конце концов у папы Пия XII даже ввалился нос, бывший его характерной чертой.

Профессор Галеацци-Лизи позже написал книгу под названием «В тени и в свете сияния Пия XII». Общественный интерес к ней был довольно скромным. Врачебная палата отозвала у него разрешение на работу, однако споры бывшего медика с оппонентами продолжались. Юридические баталии еще не были завершены, когда в ноябре 1968 года Галеацци-Лизи умер от болезни сердца. После этого его дело было закрыто, по крайней мере формально. Ибо Галеацци-Лизи представляет собой поучительный пример самовлюбленной посредственности даже в наше время, время «Большого брата», пластических операций и открытого демонстрирования самых тошнотворных непристойностей.

Пилюли от несварения для фюрера: Гитлер и его убийцы-врачи


Тео Морелль был в ужасе. Почти девять лет он прослужил врачом своему фюреру, скормив ему тысячи таблеток и сделав тысячи уколов. Было время, когда Гитлер не решался выйти из собственной комнаты без своего «министра по таблеточным делам», как иронически называл этого медика Герман Геринг. Но теперь, 21 апреля 1945 года, фюрер больше и знать о нем не хотел. Оба они — врач и его фюрер — были в плачевном состоянии и дрожали. У медика дрожь была вызвана страхом; у его пациента несколькими днями ранее был диагностирован так называемый дрожательный паралич. Сейчас врач предлагал инъекцию кофеина, чтобы побороть истощение и усталость диктатора. Но Гитлер, пусть и страдавший медикаментозной зависимостью, чувствовал, что пора поставить точку в их отношениях. С ним случился один из его пресловутых приступов гнева, и он взревел: «Да вы хотите ввести мне морфию!» Он приказал смущенному врачу немедленно снять форму лейб-медика. «И забудьте, что мы с вами знакомы!» Бесславная развязка так тяжело подействовала на Морелля, что он упал без сил и зарыдал как ребенок.

Разрыв с Гитлером ненадолго спас ему жизнь. В то время как остальные обитатели бункера вскоре совершили самоубийство или попали в плен к русским, Мореллю удалось спастись. Однако вскоре его задержали союзники. Он умер 25 мая 1948 года в больнице в Тегернзее.

Среди множества окружавших Гитлера врачей Морелль был, безусловно, самой яркой фигурой. Коллеги смеялись над ним из-за униформы, в которой он казался еще толще, чем был на самом деле. В нем видели опасного шарлатана, который намеревался отравить фюрера. Образованным медикам казалось абсурдным его лечение бактериальными экстрактами, амфетаминами, витаминами, пиявками и стрихнинсодержащими препаратами. Они иронизировали, что ничего другого нельзя и ожидать от человека, который только с двадцатой попытки получил степень доктора медицины. Безусловно, во всех этих обвинениях большую роль играла зависть. Но одно можно утверждать уверенно: Морелль радикально отличался от остальных медиков, и именно это привлекало в нем фюрера.

Диктатор панически боялся рака, так как его мать умерла в возрасте всего сорока семи лет от опухоли в груди. Это не заставило его регулярно проходить врачебный осмотр, но настроило против традиционной медицины, которая не смогла предотвратить раннюю смерть Клары Гитлер. Адольф чаще обращался не к признанным экспертам, а к новичкам в медицине, а они по его протекции делали карьеру.

Гитлер впервые обратился к Мореллю, венерологу по специальности, в декабре 1936 года, чтобы тот вылечил ему экзему на голени, вызванную ношением военных сапог. У доктора тогда была прибыльная практика на Курфюрстендамме{5}, но коллеги считали его небрежным и неряшливым. Ева Браун, спутница жизни Гитлера, усилила это впечатление, назвав врача «отвратительным», а его клинику «свинарником». Английский майор, который после окончания войны допрашивал Морелля, отметил его «лакейские замашки», «невнятную речь» и «свинские привычки».

Тем не менее в довоенное время пациентами Морелля были многие знаменитости: Макс Шмелинг{6}, Марика Рекк{7}, Рихард Таубер{8}. Он знал, как излечить истощенного физически и психически Гитлера. Его ясное и простое объяснение заключалось в том, что экзема фюрера была следствием нарушения питания, от которого диктатор страдал уже много лет. Морелль назначил Гитлеру так называемые капсулы Мутафлор — суспензию кишечных бактерий «для улучшения микрофлоры кишечника». Этот метод можно назвать разновидностью пребиотической терапии с целью положительного воздействия на состав кишечных бактерий. Как теперь известно, такая стратегия очень эффективна при лечении расстройств питания и аллергических кожных заболеваний. Сомнение вызывают «Пилюли от несварения доктора Кестера», которые Морелль назначал Гитлеру для лечения метеоризма. Они содержали атропин, негативно воздействующий на нервную систему, а также стрихнин, который пользуется популярностью у отравителей и самоубийц.

Гитлер принимал пилюли от несварения на протяжении многих лет. Сложно сказать, какие последствия может вызвать длительный прием этих препаратов, но известно, что оба яда губительно воздействуют на печень. Однако поначалу способ лечения Морелля привел к потрясающим результатам. После месяца приема пилюль экзема исчезла и пищеварение нормализовалось. Гитлер посмеивался над врачами, которые до того лечили его диетой: «Они разрешали мне только чай и сухари… Я так ослабел, что едва мог работать за письменным столом. И вот пришел Морелль — и я здоров».

Гитлер словно возродился. Он прекрасно себя чувствовал, но всегда держал при себе Морелля как гарант своего здоровья. На новогоднем вечере 1936 года Гитлер официально объявил его своим лейб-медиком. Теперь Морелль принадлежал к немецкой элите — он стал известнейшим врачом своего времени. Его коллеги были не в восторге, поскольку деятельность Морелля порождала сомнения в его компетентностии. Все чаще к ним приходила мысль о разоблачении гитлеровского врача. В 1944 году медики из СС, принадлежавшие к штабу фюрера, задумали пролить свет на «дело с таблетками от несварения», что равнялось бы признанию Морелля шарлатаном. Однако эта атака на лейб-медика провалилась и была расценена как происки завистливых конкурентов. «У каждого немца есть право выбирать себе врача, — заявил Гитлер, — и я выбрал Морелля».

Лейб-медик вышел из этого спора победителем, а его обвинители впали в немилость. Одним из них был известный хирург Карл Брандт. Он был отстранен от должности и незадолго до конца войны приговорен к смерти. Приговор не успели привести в исполнение, однако в июне 1948 года он все же был казнен по заключению Нюрнбергского трибунала, вынесенному в ходе рассмотрения дел о врачебных преступлениях. Следствие доказало его ответственность за так называемую программу эвтаназии и причастность к опытам над людьми в концентрационных лагерях.

В ходе процесса над противниками Морелля был отстранен от работы отоларинголог Эрвин Гизинг. Он в свое время вылечил фюрера от потери слуха и постоянных головных болей, мучавших того после неудачного покушения 20 июля 1944 года. Гизинг растирал ноздри пациента десятипроцентным раствором кокаина, а также заставлял его вдыхать наркотик. После этих сеансов Гитлер говорил, что чувствует «прояснение в голове», хотя морально и телесно все больше деградировал. Гизинг утверждал позднее, что в какой-то момент отравил диктатора слишком большой дозой кокаина. Это вызывает сомнения: Гизинг не был критично настроен в отношении власти, хотя и приобрел в определенных кругах репутацию революционера. Гизинг был уволен в октябре 1944 года. Расставание диктатора с этим наркодилером прошло для обоих безболезненно, чему способствовало выделенное Гитлером пособие в размере 10 тысяч рейхсмарок.

Кокаин был не единственным наркотиком, подорвавшим здоровье достаточно крепкого от природы диктатора. Одними только выписанными Мореллем лекарствами можно было отравить футбольную команду. Когда силы покидали фюрера или ему нужен был импульс перед запланированной речью, Морелль вводил Гитлеру смесь глюкозы и первитина, вещества из группы амфетаминов. Первитин был обычным «вооружением» тогдашней германской армии и назывался «штука-таблетками»{9}, или «таблетками Геринга». Только в период с апреля по июнь 1941 года в вермахт и люфтваффе{10} поступило более 35 миллионов таблеток этого отвратительного возбуждающего средства. Надо отметить, что при долгом применении препарат может приводить к наркотической зависимости, дрожи, внезапному понижению давления и приступам беспричинного страха. После вмешательства имперского министра здравоохранения Леонардо Конти с середины 1941 года наркотик стал выписываться только по рецепту, и его потребление резко снизилось. Морелля это мало волновало: как личный врач фюрера он имел неограниченный доступ к первитину.

Для борьбы с бессонницей и гиперактивностью Гитлера Морелль выписал приводящий к зависимости барбитурат. При приеме все чаще случались передозировки, из-за которых фюрер мог задремать во время речи. Для борьбы с сонливостью на сцену выходил корамин — психостимулятор, который сейчас находится в списке допинговых препаратов. В 2004 году за прием корамина американская чемпионка мира в стометровом спринтерском забеге Тори Эдвардс была дисквалифицирована на два года.

Против своих запоров и метеоризма Гитлер принимал препарат под названием необаллистол. По сути, это было машинное масло, прямое назначение которого — уход за механизмами пистолетов и винтовок, что следует из его названия. На Рождество 1934 года Гитлер с брюшными судорогами был доставлен в больницу, потому что занимался самолечением и ошибся в дозировке. Морелль должен был предполагать возможность такого эффекта; кроме того, необаллистол был запрещен к применению имперским министерством здравоохранения. Но это не удержало врача от того, чтобы и дальше лечить желудочно-кишечный тракт своего пациента ружейной смазкой.

В начале 1940 года у Гитлера проявились первые симптомы болезни Паркинсона, которые, возможно, были следствием потребления амфетаминов. Его врач и не подумал о том, чтобы отменить курс амфетаминосодержащих средств, а вместо этого назначил препарат «Хомберг 680», производную атропина — того же яда, который пациент уже принимал в форме пилюль от несварения. Здесь передозировки были неизбежны. Против истощения Гитлеру были назначены огромные порции витаминов и мужского гормона тестостерона, а также глюкозно-амфетаминные инъекции.

Когда в начале 1943 года с фронта стали приходить известия о поражениях Германии, Гитлер впал в длительную депрессию, и Морелль решил прибегнуть к нетрадиционным способам лечения: он стал потчевать пациента экстрактом семени и тканей простаты.

Морелль и другие врачи Гитлера прописали пациенту в общей сложности девяносто различных препаратов. В последние годы войны он принимал в день двадцать восемь пилюль или таблеток, к этому добавлялись инъекции амфетамина и глюкозы, капли для носа и глаз и кокаин. Все это повредило его здоровью гораздо больше, чем если бы его просто не лечили. Но Гитлер пережил эти непреднамеренные попытки медицинского убийства, как и сорок два покушения, спланированных или приведенных в исполнение. Стоит задуматься, почему человеку, принесшему миру только смерть и разрушения, на долю выпала такая удача?

Еще любопытнее вопрос о том, в какой мере медицинские манипуляции влияли на саму личность Гитлера. В рассуждениях мы можем исходить из того, что в последние годы войны Гитлер был зависим от наркотиков, искажающих человеческую личность, и из того, что эти препараты он получал от своих врачей. Но это не извиняет Гитлера и не выносит окончательный приговор его врачам: сведений об этом пока недостаточно. Сложно сказать, в какой степени диктатор был зависим от наркотиков и насколько вынужденно его врачи играли роль наркокурьеров. Ведь если мы хотим постичь хитросплетения людских отношений в тоталитарном государстве, нельзя сбрасывать со счетов и фактор страха.

Эвите нельзя умирать: врачи в плену у политики


Тысячи людей собрались у клиники «Президент Перон» — красивого здания с новейшим оборудованием в одном из рабочих кварталов Буэнос-Айреса, обслуживание в клинике было бесплатным — так решила Эвита Перон. Жену президента называли «матерью обездоленных» и «ангелом бедноты», но 6 ноября 1951 года она сама лежала в этой клинике. Операция должна была выявить причины ее болей в животе.

Ведущим хирургом был американский специалист по раковым заболеваниям Джордж Пак. Эвита не знала, что он будет ее оперировать. Она вообще не знала, где находится. Когда Пак вошел в операционный зал, она была под наркозом.

Пак прооперировал женщину и поставил страшный диагноз. Рак матки уже перебрался в брюшную полость. Хирург удалил все, что еще имело смысл удалять, и вставил искусственное окончание пищеварительного тракта. После этого он зашил раны — и удалился в свой уединенный отель. Ни сейчас, ни в будущем он ни словом не обменялся с пациенткой. Доктору Паку нельзя было появляться в официальной жизни Эвиты. Его пациентке не разрешалось умирать.

Эвита родилась 7 мая 1919 года, она была пятым внебрачным ребенком баскской кухарки. Ничто в юности не предвещало того, что в будущем она станет одной из знаменитостей аргентинской истории. Ее мать бросил один богатый фермер, после чего та потеряла всякую радость в жизни. Этот горький опыт отразился в дальнейшем на манере обращения Эвиты с мужчинами. Когда в пятнадцать лет ее красота расцвела в полную силу, она сознательно стала использовать этот «капитал», чтобы преуспеть в жизни.

Она познакомилась с танцовщиком, который увез ее в Буэнос-Айрес и там оставил. Эвита сперва развлекала публику в ресторане, потом стала фотомоделью. Скоро в нее влюбился владелец мыльной фабрики с многомиллионным состоянием. Он познакомил ее с заведующим радиостанцией, который стал впоследствии ее любовником. Это было первым шагом Эвиты к славе: у нее появилась собственная радиопередача, в которой она страстно взывала к небу о вопиющей нищете родины. Во время передачи она будто разыгрывала спектакль, с болью восклицала и рыдала. Когда город Сан-Хуан был уничтожен землетрясением, призыв Эвиты помочь этой беде был столь искренним, что у многих слышавших эту речь пробегали по коже мурашки. В скором времени она стала настоящей иконой аргентинцев.

У Эвиты вновь сменился любовник. В этот раз им оказался армейский полковник, имевший доступ в высшие эшелоны аргентинской власти. Благодаря ему на одном из благотворительных вечеров Эвита познакомилась с министром обороны Хуаном Пероном. 21 октября 1945 года они поженились, и через несколько месяцев Эвита была на вершине власти. Возможностью работать наравне с мужем она была обязана не только уму и настойчивости, но во многом и умению пользоваться своей красотой, хотя такой стиль жизни и способ карьерного роста вызывали упреки.

История болезни Эвиты началась в январе 1950 года. Тогда она впервые потеряла сознание на публике. Несколько дней спустя ей удалили слепую кишку. Эвита поправлялась очень медленно, ее не оставляли слабость и анемия. В августе с ней случился новый обморок, и стали беспокоить усиливающиеся боли в нижней части живота, которые домашний врач успокаивал инъекциями морфия.

Все это не мешало ей работать по восемнадцать часов в день. Перед ней стояла серьезная цель: в ноябре Хуан Перон должен был выставить свою кандидатуру на выборах и собирался сделать свою жену вице-президентом. Это могло стать победой не только для нее самой, но и для женского правозащитного движения, в авангарде которого она стояла. Однако стоящие у власти военные были настроены решительно против, и Эвите пришлось отказаться от борьбы. Это было ее первое политическое поражение.

Между тем состояние здоровья Эвиты становилось все плачевнее. Она нуждалась во все больших дозах морфия, и ее врач в смятении обратился за советом к доверенному лицу своей пациентки, могущественному профсоюзному боссу Хосе Эспехо. Тот принял решение: Эвита обязана была оставаться на ногах по крайней мере до 11 ноября, дня выборов. Эспехо понимал, что без авторитета «матери обездоленных», столь любимой в народе, у Хуана Перона нет никаких шансов на переизбрание. Профсоюзная карьера самого Эспехо могла в таком случае пострадать. Однако со времени удаления слепой кишки Эвита потеряла доверие к советам врачей, а после своей последней политической неудачи — и вообще к любым советам. Поэтому Эспехо заключил, что вынесение диагноза и лечение должны проходить незаметно для Эвиты и под его контролем. Хуан Перон знал об этой интриге, однако он прекрасно понимал, что его жена является важным орудием в предвыборной борьбе.

В результате было устроено действо, достойное шпионского триллера. Домашний врач заменил шприц с морфием на другой, содержавший усыпляющее обезболивающее средство. Эвита без сознания была доставлена в клинику «Президент Перон» на кадиллаке, сыгравшем роль импровизированной кареты скорой помощи. Там ее ждал главный врач Рикардо Финочьетто. Он осмотрел пациентку и взял пробы крови и тканей. Еще один усыпляющий укол позволил доставить ее обратно в резиденцию по-прежнему без сознания.

Исследования заставили всерьез задуматься о раке матки и лейкемии, но сама пациентка вновь ничего об этом не узнала. Было решено провести операцию, а хирургом назначили специалиста по раковым заболеваниям, доктора Джорджа Пака из Мемориального Госпиталя в Нью-Йорке. Перонисты, считавшие свой строй золотой серединой между коммунизмом и капитализмом (в то время как остальной мир расценивал их скорее как фашистов), вынуждены были прибегнуть к помощи ненавистной Америки. Помощь эта должна была остаться в тайне. Эвите и общественности сообщили, что речь идет о плановом вмешательстве, которое проведет доктор Финочьетто. «Никто не говорил Эвите, от какого заболевания она страдала», — рассказывал позже ее духовник, иезуитский священник Эрнан Бенитез. Одни знали не больше, чем она сама, другие же знали и скрывали правду.

Доктор Пак выполнил операцию по всем правилам искусства; он практически перекроил брюшную полость пациентки, так как все внутренние органы, особенно печень, серьезно пострадали от рака. Опытному хирургу было ясно, что у смертельно больной женщины не было никаких шансов даже после его вмешательства. Лучевая терапия могла принести лишь краткосрочное улучшение, за которым неизбежно последовала бы катастрофа еще большего масштаба. По мнению американского специалиста, Эвите оставалось жить от шести до девяти месяцев, и никакое лечение уже не в силах было что-либо изменить. Но его мнение было неугодно общественности. Отчет об операции подписал известный доктор Альбертелли, который хотя и ассистировал при операции, но сам не сделал ни одного надреза.

Доктор Пак исчез так же незаметно, как и появился. Американское правительство, которое контролировало его задание в Аргентине, поздравило врача с «весьма успешной профессиональной работой в важной и трудной ситуации». Однако его «очень настойчиво» попросили не разглашать подробностей в широких кругах. Доктор понимал, что это было не что иное, как вежливое, но категоричное требование скрыть правду. Повышения по службе, которого он ожидал, так и не последовало.

Надежды Перона, Эспехо и компании сбылись: перонисты выиграли выборы с подавляющим большинством голосов. Это была победа Эвиты. Но она больше не могла появляться на публике: теперь между ней и народом встала ее болезнь.

Чтобы она не осознала всю безвыходность своего положения, доктор Финочьетто использовал излюбленную стратегию преуменьшения масштабов трагедии. Он уверил свою пациентку, что скоро она снова встанет на ноги. После операции ей пришлось пройти курс лучевой терапии. Врач пригласил японского радиолога, который, впрочем, был не в восторге от предложенного сотрудничества. Он понимал, что уже нет шанса изменить ситуацию и не видел дальнейших перспектив для лучевой терапии. Однако после личного разговора с Хуаном Пероном японец переменил убеждения и устроил телу несчастной Эвиты такую бомбардировку, какой не пережила и Хиросима.

Через восемь недель после операции Эвите удалось вновь появиться на публике со своим мужем. Это была настоящая победа духа над измученным телом. Ее муж-президент так был этим вдохновлен, что наградил доктора Финочьетто «Золотой медалью» (Medalla de Oro), одной из высших аргентинских наград. И, как бы в оправдание этой медали, Эвите стало на короткое время лучше. Накачанная медикаментами, она держала речи, встречалась с дипломатами, посещала детские дома, а пресса утверждала, что она стала еще прекраснее. Но потом все случилось так, как и предсказывал доктор Пак: за кратковременной эйфорией последовала еще более страшная по контрасту с ней катастрофа.

1952 год Эвита провела практически в забытьи. Рак окончательно охватил печень и добрался до легких, а ежедневная дозировка морфия возросла настолько, что ее могло хватить на дюжину здоровых людей. Но Финочьетто не оставлял смертельно больную в покое: он пригласил специалистов из Германии. Одним из них был доктор Ганс Гинзельманн, знаменитый по двум причинам. Во-первых, он был выдающимся специалистом по гинекологии и разработал метод кольпоскопии — способа ранней диагностики рака матки. Во-вторых, он «прославился» своей деятельностью во времена Третьего Рейха: в 1946 году он был приговорен британским военным судом к трем годам лишения свободы за незаконную стерилизацию цыганок. Кроме того, его кольпоскоп был опробован в Освенциме на узницах лагеря смерти. Гинзельманн, как и многие другие нацистские преступники, после войны бежал в Аргентину. Гинзельманн и профессионально, и политически, и в силу обстоятельств личного характера превосходно подходил на роль врача для Эвиты.

Немецкий гинеколог и двое его коллег не смогли исправить ситуацию. Эвита Перон умерла 26 июля 1952 года в возрасте тридцати трех лет.

Покоя она, однако, не обрела. Тело ее было забальзамировано и выставлено в стеклянном гробу на всеобщее обозрение. В 1956 году оно было доставлено самолетом в Милан и там похоронено под чужим именем. В сентябре 1971 года Эвиту тайно перевезли в Мадрид. В 1974 году Изабель Перон, третья жена президента, приказала доставить тело в Аргентину, чтобы оно наконец упокоилось в фамильном склепе ее отца. Этот склеп и поныне одно из самых излюбленных мест паломничества в Аргентине.

Загрузка...