Мои корни

О моем отце А.С. Эйгенсоне

Мой сын Александр работает последние годы программистом и достаточно успешно, хотя окончил Московский институт нефти и газа им. Губкина по специальности нефтехимия. Поступил туда, в первую очередь, потому что я проработал нефтяником, в переработке и добыче, и ему со 2-го по 9-й класс пришлось жить и учиться в нефтяном сибирском Нижневартовске. С детства он видел за дальним лесом факела Самотлора.

Я же учился в Уфимском нефтяном институте, потому что вырос в городке нефтепереработчиков Черниковске. Все детство факела над заводами указывали мне стороны света: прямо на север — Новоуфимский НПЗ, а чуть правее и восточнее — "старый" Уфимский завод, п/я N^о 417, где мой отец был главным инженером. Так что и я стал нефтяником, потому что нефтяником был мой папа.

А вот он, Александр Сергеевич Эйгенсон, известный бакинский, потом молотовский и уже до конца жизни уфимский нефтяник, попал в специальность и в отрасль более или менее случайно. Он поступил в Азербайджанский Краснознаменный нефтяной институт осенью 1930 г., хотя еще весной того года у него были совсем другие планы.

Но тут нужно по порядку. Я уж нынче тоже не молод, поэтому в помощь своей памяти привлек два отцовских документа, достаточно подробно отражающих его биографию: трудовую книжку со многими вкладышами и учетную карточку члена КПСС.

Сразу приведу соответствующую статью из выпущенной в 1996 г. Краткой Энциклопедии "Башкортостан":

ЭЙГЕНСОН Александр Сергеевич (р. 15.7. 1912, г. Армавир, обл. Войска Кубанского, ныне Краснодарского края), химик-технолог. Канд. техн. наук (1949). Засл. деят. науки и техники БАССР (1966). Поч. нефтехимик СССР (1976). Окончил Азербайджанский индустр. ин-т им. М.А. Азизбекова (1935). В 1932 — 43 работал на з-дах и ин-тах Баку, в 1943 — 46 дир. Краснокамского НПЗ Молотовской (ныне Пермской) обл., в 1946 зам. нач. отд. Главка Миннефтепрома (Москва), в 1946 — 47 нач. ЦЗЛ з-да N 417 (Черниковск, БАССР), в 1946 — 54 зам. дир. по науч. ч., нач. лаб. УфНИИ, в 1954 — 56 гл. инж. Уфим. орд. Ленина НПЗ, в 1959 63 нач. техн. управления Башсовнархоза. Организатор и первый дир. Баш. НИИ нефтепереработки (1956 — 59, 1963 — 76). С участием Э. в кон. 50-х гг. разработана программа становления химической и нефтехимической промышленности, нефтеперерабатывающей промышленности в республике. Впервые в СССР разработаны технологич. приемы глубокой переработки сернистых нефтей, в т. ч. их высококипящих дистиллятов, уточнена классификация нефтей Поволжья, Зап. Урала, Зап. Сибири. Автор 300 науч. тр. и 30 изобретений. Участник VIII–X мировых нефт. конгрессов. Награжден орд. Труд. Кр. Знамени (1971), "Знак Почета" (1952, 1955).

Соч.: О выборе схем и путей переработки высокосернистых нефтей // Проблемы развития производительных сил Башкирии. Материалы науч. конф. Уфа, 1969 (соавт.); О вероятном участии глубинных залежей графита в нефтегазообразовании // Химия и технология топлив и масел, 1994, N 2.

Летом 1929 г. Шура Эйгенсон окончил среднюю школу и не собирался становиться нефтяником. Был он юноша с разносторонними способностями, прекрасно рисовал (это осталось на всю жизнь), писал стихи и прозу и даже состоял в местном филиале Российской Ассоциации Пролетарских Писателей, именовавшемся АрмАПП. Скажем к слову, что по части пролетариата в кубанском Армавире было слабовато, разве что на ж.д. станции да на заводике растительных масел. Но хорошо шли у него также и математика с физикой, а время было для инженеров.

Вот он и готовился поступать в очень тогда престижный Электромашиностроительный институт им. Каган-Шабшая. Было такое учебное заведение, где за два-три года учебой по 10–12 часов в день три раза в неделю студенты осваивали университетский уровень физики, математики и других нужных инженеру наук, а еще по три дня в неделю работали на производстве, начиная подсобниками и доходя до инженерных должностей. В результате выпускник знал, в отличие от типового советского дипломника, не только ЧТО делать, но и КАК. Существовало некое негласное соревнование между этим вузом и традиционным МЭИ — так выпускники Каган-Шабшая росли по службе после получения дипломов заметно быстрее. Потом, в конце 30-х, институт, конечно, прикрыли, а здание на Петровском бульваре отдали МАТИ.

В 29-м у института и у самого Якова Каган-Шабшая были определенные неприятности, связанные с не совсем правильным социальным составом абитуриентов. Так что документы у сына армавирского доктора С.А. Эйгенсона не приняли. Это было для него потрясением. Он был очень советским подростком, одним из первых пионеров в их малопролетарском городке, активно участвовал во всех комсомольских мероприятиях, как сочувствующий, и даже бывал бит за свою активность и идейность местными казачатами. И вот такое… Подал документы в гораздо менее славный, зато географически близкий Кубанский сельхозинститут, на мехфак. И там не взяли, как классово-чуждого.

Я бы, наверное, обиделся. Он — нет. Решил, что должен заслужить себе право учиться трудовым рабочим подвигом. Но пятилетка еще только начиналась и до Армавира пока не дошла. Рабочего места для него, без какой-то квалификации, тоже не нашлось. Записался на биржу труда и работал иногда на подхвате, когда что-то находилось. Так, весной следующего, 1930, года он два месяца работал по переписи чего-то сельскохозяйственного, ездил по станицам и хуторам, чуть не попал в “бабий бунт” — тогда бы, возможно, эти записки писать было бы не о ком, и, конечно, некому.

Об эту пору Шура Эйгенсон ушел из родительского дома. По политическому мотиву. Дело было весной тридцатого по поводу известной статьи генсека Сталина в газете "Правда" по названию "Головокружение от успехов". Мы все, как правило, знакомы с реакцией на эту статью казака Макара Нагульнова и питерского двадцатипятитысячника Семена Давыдова в донском Гремячьем Логу. А вот в пятиста километров еще южнее доктор Эйгенсон, прочитав тот же номер газеты, сказал за завтраком: "Хорошо это Сталин устроился! Когда получается — тогда под его чутким руководством, а если не вышло — так перегибы на местах". Ну, реакцию молодого восторженного сталиниста вы и сами можете себе представить — скандал, ушел из дома, хлопнув дверью. Ну, однако, смертельной вражды с отцом у него не получилось, но долго ночевал и кормился у приятелей.

Летом у него возникла идея. Он мне рассказывал много десятилетий спустя, что собрался ехать в Хорог, потому что на Памире только полгода в году была Советская власть. Это, конечно, может иметь два толкования. Но у него никаких диссидентских ухмылок не возникало даже в последние советские пятилетки. А тогда все было совсем ясно — он едет в Таджикистан помогать тамошним дехканам сбросить вековое феодальное угнетение и плечом к плечу с красноармейцами сражаться против басмачей. И вообще — все впереди очень увлекательно и в полном соответствии со свежевышедшим поэтическим сборником В. Луговского о “Большевиках пустыни и весны”.

Кратчайшая дорога с Северного Кавказа на Памир была через Баку. Он и поехал, при полном ужасе семейства, упросившего его об одном — чтобы он в Баку остановился у дяди Генриха, посоветовался с ним, как правильнее ехать дальше.

Дядя Генрих поселился в Баку еще до Империалистической войны и начал работать у Нобеля. Теперь — в “Азнефти”, у тов. Серебровского. У дяди был сын того же возраста, с теми же проблемами и тоже Шура, впоследствии — Александр Генрихович. Дядя дал племяннику тот же совет, что и собственному сыну. Баку — не кубанская сонная станица, тут лихорадочные ритмы пятилетки были очень заметными. Растущей советской нефтяной промышленности срочно нужны инженеры, набор в Азербайджанский нефтяной институт увеличен в три раза и дверь в него была приоткрыта не только для рабочих и беднейших крестьян. До попов, дворян, кулаков и подкулачников дело не дошло, но двум тезкам великодушно простили их родителей, инженера и врача, и разрешили подать документы. В сентябре 1930 г. мой отец поступил на технологический, чтобы выучиться на нефтепереработчика, а дядюшка — на горный, чтобы стать буровиком.

Экзамены, конечно, были сданы без затруднений. Единственное исключение — азербайджанский язык. Институт где находится? Конечно, требования при сдаче были минимальными, но он-то по-азербайджански знал только два слова “остановка трамвая — трамвайлар дураджахи”. Их и сообщил. Ну, ему сказали, конечно, что зачет поставят, но поставят авансом. А он ответил, что обещает выучить язык. И выполнил обещание, действительно выучил, что бывает очень не всегда. В жизни ему это знание пригодилось.

А с весны 1932-го в трудовой книжке появляются записи о работе моего папы по нескольку месяцев: то дежурным инженером, то сменным химиком на бакинских нефтеперерабатывающих и химических заводах. У них — кадровый голод, а он женился и нужна какая-то зарплата. Ну, и времена — голодные, а на заводе карточки посильнее.

С дневного отделения отец уходить не стал, устраивался так, чтобы работать в вечернюю или ночную смены. Плюс у него была очень серьезная дополнительная нагрузка — занятия с парттысячниками. Был такой обычай в те годы: по рекомендации парторганов направляли на учебу в вузы членов партии из пролетариев, многие с орденами за Гражданскую войну, в возрасте, а образование — в лучшем случае пять классов. После получения инженерских дипломов их ждали высокие назначения, но надо же и сессии сдавать. Особенно мучил математический аппарат многих технических наук. Как перейти с таблицы умножения на исчисление бесконечно малых? Во время их учебы “бригадный” метод сдачи зачетов (когда отвечал кто-то один, а оценку получала вся группа) отменили, нужно было сдавать индивидуально. Идея заранее причислять кого-то по анкетным основаниям к сословию руководителей промышленности, а потом обучать его профессии мне кажется не особенно удачной. Царского пути в технологию так же нет, как, по словам Архимеда, в геометрию. Выучиться, к примеру, понимать в транспорте газа для юриста несколько сложней, чем запомнить несколько красивых ходовых технических словечек. Но и в наше время случаются в этом смысле чудеса, а уж как судить времена, прошедшие семь десятилетий назад? Если отцу после занятий не нужно ехать на вечернюю вахту, то он и парттысячники собирались в пустой аудитории и занимались высшей математикой, заодно наверстывая пробелы в таблице умножения. Понятно, что если такой студент с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке на экзамене обнаруживал хоть какие-то познания — тройка ему обеспечена. А на большее они и не претендовали. Отец рассказывал, что после защиты диплома мужики плакали, говорили, что бросать хотели, если б не партдисциплина и не он, Шурка. Далее было специальное распределение. ЦК КП (б) Азербайджана и лично тов. Багиров посылали их на руководящие должности, потом многие стали начальниками главков, замнаркомами и даже была впоследствии пара союзных министров.

Понятно, что за всеми этими занятиями времени на традиционный студенческий фольклор, пиво, шутки, песни и розыгрыши оставалось немного. Да и времена были довольно голодные. О 1934-м у отца в памяти осталось “расширение желудка”“, которое он получил на войсковых сборах. Как шутили окружающие — не болезнь, а постоянный сверхаппетит при воспоминании о красноармейском пайке. Отец говорил, что если хотелось мяса — шли на набережную, в “кишочную”. Собственно, это был просто котел на улице, в котором тушились бараньи кишки. Кишочник-повар, он же — торговец, зачерпывал черпаком варево и разливал его по мискам, кормил публику. А вообще утолить голод студенту в те времена было почти нечем даже на каникулах, в Армавире. Там он с утра отправлялся за десять километров к сестре, работавшей врачом на неблизком хуторе, обедал у нее и шел назад, в отчий дом.

Не всегда удавалось и выспаться, если вспомнить, что отец учился на дневном, а работал вечером или ночью. Он рассказывал, что иногда приезжал утром после смены на трамвае в институт и прямо шел на лекции. Если пара свободная — можно минут сто поспать на столе в пустой аудитории.

Зато с получением знаний все было прочно. Тяжело совмещать учебу на дневном с полноценной трудовой нагрузкой — но зато, не попав в институт Каган-Шабшая, он получил требуемое сочетание учебы и работы по специальности. Много времени уходило на подтягивание парттысячников, но, как всегда, обучающий сам получает основательную подготовку. Не только я считаю, что отец вынес из института и не растерял редкие для советского выпускника фундаментальные знания. Надо честно признаться, что человек с нефтяным дипломом, если и помнил что-то из матанализа к моменту получения заветного документа, то уже через два-три года почти стопроцентно, увидев dx/dt, пытался сократить верхнюю и нижнюю d. Так, впрочем, это обстоит и во многих других областях инженерии.

Отца стали замечать. Редкий, согласитесь, случай, что уже на четвертом курсе студента Эйгенсона включили в состав кафедры процессов и аппаратов, которой заведовал знаменитый А.М. Трегубов. Тогда же в журнале “Азербайджанское нефтяное хозяйство” вышли его первые три статьи по номографическому расчету ректификации. Трегубова и еще одного азизбековского профессора, заведующего кафедрой технологии нефти и газа, а по совместительству — главного инженера объединения “Азнефтезаводы” Константина Васильевича Кострина мой отец всегда считал Главными Учителями в своей жизни. Имя К.В. я еще упомяну не раз. А сейчас вспомню забавный анекдот о начале их более близкого знакомства, который слышал от отца.

Кострин читал лекцию по аппаратам нефтепереработки, а отец, как раз после ночной смены на заводе им. Андреева, задремал. Лектор его поднимает и спрашивает — какие бывают теплообменники? Со сна студент перепутал с холодильниками и вместе с действительно существующими — “труба в трубе” и кожухотрубными — ляпнул: “Оросительные”. Профессор о таких никогда не слышал и попросил нарисовать на доске. Мой папа вышел и начал сочинять — вот здесь распыляется бензин, стекает на трубы с горячим мазутом, испаряется, конденсируется, здесь перетекает. “Где это Вы видели такие?” — “В “Рифайнере”“ (американский журнал по специальности). Надо думать, Константин Васильевич сообразил, что ему морочат голову. Но, согласитесь, такой студент заслуживает внимания, и профессор стал присматриваться к нему.

Я говорил, что у отца не было особенно много времени на традиционное студенческое веселье. Но друзья у него появились и дружбу студенческих лет он потом не забывал. Я сразу могу вспомнить имена Бориса Накашидзе, Иззет Оруджевой, Марка Далина, Елены Мирзоян, Петра Ильина и его жены Веры. А еще — буровик Эйюб Тагиев, который всю жизнь был для Александра Сергеевича большим авторитетом.

Еще одна фамилия мне запомнилась по связанной с ней анекдотической ситуации. Ну, действительно выпили после сдачи сессии. А этот товарищ несколько перебрал, начал куролесить и попался милиции. Забирают его, а он возмущенно кричит на всю улицу, что его нельзя тащить в кутузку, “потому, что он — брат двадцати шести бакинских комиссаров!” Когда блюстители разобрались — отпустили. Двадцати шести не двадцати шести, а действительно — младший брат одного из самых известных комиссаров Мешади Азизбекова. В честь которого и институт ихний наименован.

После окончания учебы А.С. стал работать в АзНИИ НП — Азербайджанском НИИ по переработке нефти; продолжал заниматься ректификацией. В это время кубовые батареи на заводах сменялись трубчатыми печами и ректификационными колоннами. Сначала он был научным сотрудником, потом завлабом. Когда в соседних кабинетах стали сажать руководителей, то “беспризорных” сотрудников переподчиняли отцу. Постепенно в составе лаборатории безотказного Эйгенсона оказалось пол-института. Тематика — от исследования и моделирования свойств нефтяных фракций до прямых измерений эффективности работы тарелок в колоннах. Что поднимающиеся наверх пары уносят с собой капельки жидкости, снижая качество разделения — было известно, а вот то, что сливающаяся жидкость тоже прихватывает с собой пузырьки паровой фазы и сколько, определил он.

Эта работа заняла второе место во Всесоюзном соревновании молодых ученых, которое проводили ЦК комсомола и Академия наук. Первое место занял тоже бывший бакинец, к тому времени перебравшийся в Ленинград, тоже комсомолец Игорь Курчатов. Это второе место во всесоюзном масштабе стало, в определенном смысле, предметом гордости всей республики. Интервью с фотографией в газетах, президиум, упоминания достижений в докладах.

В эту пору у моего отца появился новый приятель, можно бы сказать, что старший друг, которого он почитал всю жизнь. Это был Андрей Владимирович Фрост, знаменитый физхимик из ипатьевского ГИВДа. Познакомились они с моим отцом в тридцать шестом, когда А.В. приехал из Ленинграда в Баку на конференцию. Ему тридцать и он только что стал без защиты доктором — отцу двадцать четыре, он год как окончил Азизбековский, был самым молодым завлабом в АзНИИ НП. Смотрит на гостя, конечно, полуоткрыв рот. Подружились, однако. Фрост оказался совсем не надутым зазнайкой. Оказалась общая тема, где у бакинца оригинальный экспериментальный материал, а у ленинградца проверенный для подобных задач матаппарат. Договорились за воскресенье написать статью. Считали, писали, закончили поздно, выпили за ужином бутылки полторы модной “Столичной”, запивши пивком, потрепались и гость к себе в гостиницу не пошел, остался ночевать на диване. Ночью, часа в два, он будит хозяина: “Александр Сергеевич, хорошо бы еще выпить…”, - “Да мы ж с Вами, Андрей Владимирович, вроде всё кончили, что было в доме”.

Еще через час будит снова: “А.С., я нашел! У Вас тут на шкафу большой флакон “Шипра” лежит. Вам не жалко?” — Ну, что тут ответишь? — “Да не жалко, конечно. Но мне и не хочется совсем. И вообще, завтра-то на работу”, - “А знаете, мне говорили опытные люди, что если водой разбавить — будет белый, как молоко. Естественно, там же эфирные масла, они выйдут в другую фазу. Давайте попробуем?”“ — “Да нет, мне как-то не хочется”, - “Ну, тогда я один”.

Наутро он, на удивление, свеж, бодр и, как называется, “ни в одном глазу” до самого обеденного перерыва, когда выпивает под бефстроганов бутылку полюбившейся ему “Столичной” новинки, спит, слегка всхрапывая, на послеобеденном заседании, но вдруг на повороте темы просыпается и держит длинную блестящую речь абсолютно по делу.

Проходит полгода. Теперь уже отец приезжает в Ленинград в командировку. Побывал на заводе, в ЛГУ — и пошел пообедать в рекомендованный ему знающими людьми Дом Ученых на Дворцовой набережной. Заходит в ресторан и с радостью видит своего единственного хорошего знакомого в этом красивом, но чужом городе — А.В.Фроста. Тот тоже страшно обрадовался и на весь зал возвестил: ““Товарищи! Разрешите вам представить: молодой бакинский ученый Александр Сергеевич Э… Да я же о нем рассказывал… это мы с ним прошлым летом одеколон пили!” — Хотя пил, собственно, он один. Александр Сергеевич много, что присутствовал. Представленный таким своеобразным образом ленинградской научной общественности приезжий позорно бежал и некоторое время дулся на своего приятеля. Ну, помирились.

О Фросте, вообще-то, много подобных историй ходит с общим резюме приблизительно: “Пьян да умен — два угодья в нем”.

Если говорить о жизни, а не только о работе, то можно сказать, что семейная жизнь в итоге не заладилась, как часто бывает, а все остальное лично у него шло неплохо. Много лет спустя я допрашивал его, пытаясь себе представить — как же жили люди в период “довойны”? Советские фильмы о войне рисовали те годы, как совершенную идиллию под звуки песни “А ну-ка, девушки, а ну, красавицы!” Но ведь что-то сквозь это просачивалось не совсем совпадающее — о карточной системе в мирное время, о внешнем виде и одежде людей на тех фотографиях. Конечно, много лучше, чем в годы Великой Войны, но вообще — так ли хорошо было?

Отец старался объяснить так, чтобы я понял и одновременно — чтобы не противоречило тому, чему меня учат в школе. Он говорил, что лично он относился к неплохо зарабатывающим людям, что вкусы и потребности тогда сильно отличались от вкусов и потребностей 60-х годов. “Ну вот — костюма с пиджаком у меня не было, да и не было ни потребности, ни необходимости в нем, как теперь. Но отдыхал я в Кисловодске, хорошем санатории, деньги в отпуске не очень считал, а в командировки в Москву или Батуми ездил в международном вагоне”. Добавлю, кстати, что “культа одежды” у А.С. так никогда не появилось, но одевался он, на моей памяти, всегда очень элегантно.

Вообще, жизнь шла. Александр Сергеевич продолжал работать, решал научные задачи, имел успехи и радовал Родину достижениями — а рядом один за другим сажались люди. Вызывали ли у него сомнения эти массовые посадки? В конкретных случаях — да, бывало. А в принципе — он безоговорочно верил Сталину и эту веру сохранил до своей смерти в 1999 г., когда недостатка информации, компрометирующей Вождя, не было. Отец считал, что у Великого Человека и его государства были ошибки, многократно усиленные “осадным положением” первого социалистического государства. Однако, крайне не любил Лаврентия Берию, считая того, как сам говорил, “злым гением Сталина” и не верил, с другой стороны, в возможность “социализма с человеческим лицом”, т. е. без колючей проволоки, полагал “осадное положение” неизбежной, вынужденной империалистическими интригами платой за будущее Светлое Царство Коммунизма.

Такие, как мой отец, энергичные городские, сельские и военные профессионалы Советской страны без этнических различий, были, наряду с партийно-административными кадрами, не только главной опорой Сталина, но и его, в определенном смысле, создателями. В Иосифе Сталине и в его политическом курсе, собрались, как в “точке Омега” философии Тейяра де Шардена, коллективная воля, коллективные желания. А желания эти, как мне кажется, в очень большой и сильно недооцененной мере определялись мечтой о Реванше.

Кроме желания социальной справедливости было еще унижение от двух бездарно проигранных Романовыми войн ХХ века — германской и японской. Такие ситуации давят, не дают заняться другим, пока не смыт позор. Рабочим и крестьянам это, может быть, не так важно, а вот социально и политически активным — как острый нож. Сталин заключил с ними неформальный социальный контракт на возрождение Российской Империи под новым, красным знаменем и, надо признать, что выполнил его полностью. Прибалтика, Кенигсберг, Галиция, Выборг, возвращение Порт-Артура и Сахалина, система вассалов на Балканах, в Центральной Европе, на Дальнем Востоке, о которой сто лет мечтали в Зимнем — плоды его работы.

Конкуренты предлагали другое: Троцкий — такую Мировую Революцию, после которой Советская Россия опять становится аграрной окраиной Всемирного Союза Социалистических Республик; Бухарин — сравнительно гуманный умеренно-репрессивный Социализм с Человеческим Лицом. Не угадали, чего на самом деле хочет активная часть страны, и проиграли.

То, что этот союз правителя с управленческой и научно-технической элитами довольно щедро полит их, элит, кровью, в истории бывало не раз. Хотя 37-39-й годы, конечно, уже был перебором. Охватившее страну безумие арестов напоминает по бессмысленности позднесредневековые охоты за ведьмами, а по размаху — до Мао и “красных кхмеров” и сравнивать-то не с чем было. И все равно верили, пусть не все, но большинство, в которое входил и мой папа.

Двадцать лет спустя Елена Мирзоян, его вузовская приятельница, возвращалась с Колымы и остановилась на пару дней у нас в Уфе. Я подслушал их с отцом разговор на кухне за рюмкой. Она спросила: “Шура, неужели ты поверил, что я — шпионка?” Он помолчал и сказал: “Конечно, поверил, Лена. Если б не поверил — наверное, не оставил бы… Ходил бы, писал письма. Поверил…”.

Когда не верил — действительно, ходил и писал.

Сначала — про самого себя. Он был в длительной, недели на три-четыре, командировке в Москве, в наркомате. И вдруг приезжающие в столицу бакинцы один за другим начинают сообщать ему, что дома обсуждают его арест. И как всегда — что “зря не посадят”. Но он же точно знает, что не арестован! Как он заканчивал дела по командировке, в каком состоянии ехал двое суток на бакинском поезде — мы можем только догадываться. По приезде немедленно заявился в НКВД: “Так, мол, и так. Вот такие разговоры. Я же не могу работать в таких условиях, думаю только об этом. Давайте, арестовывайте и разбирайтесь!” — “Вы себя виновным чувствуете?” — “Нет, конечно!” — “Ну, так идите и работайте. Если будет нужно — арестуем. Сейчас не видим необходимости”.

Да и есть подозрение, что истерию раздували не только и не столько карательные органы диктатуры пролетариата, сколько сами воспитанные системой граждане. За несколько лет до этой истории, летом после 4-го курса, отец был на студенческих военных сборах. Военная кафедра института им. Азизбекова готовила командиров горно-стрелковых войск, и сборы были в базовом соединении, горной бригаде, стоявшей в Армении у турецкой границы. Сборы длинные, месяца два. Приносят им газеты с очередными разоблачениями Каменева-Зиновьева-Троцкого и впервые в этом ключе упомянут Бухарин.

Первые уже давно кандидаты в покойники, а Бухарин пока член ЦК и главный редактор “Известий”. В перерыве между занятиями будущие командиры курят и обсуждают новости. Отец и скажи: “Да, мол, прошляпили!” — Какой-то бдительный товарищ по оружию: “Кто прошляпил?” — “Все прошляпили. Работали рядом с Бухариным-Рыковым и не замечали” — “И товарищ Сталин прошляпил?” — “А он что — не работал с Бухариным?”

Вечером приходят в казармы, а там объявление о комсомольском собрании. Дело об антисоветском выпаде комсомольца Эйгенсона. Хотят исключать из рядов и есть полное понимание, что должны за этим следовать и другие более серьезные действия. Пока, в 1934-м, высшая мера наказания — удел немногих, но хорошего от такого собрания ждать не приходилось. Многие пожелали выступить и заклеймить. Спасло комсомольца Эйгенсона то, что он, в отличие от своих обвинителей, вовремя вспомнил об уставе ВЛКСМ. Они же все — бакинцы, стоят в горно-стрелковой бригаде на временном учете, а их карточки лежат в институтском комитете ЛКСМ Азербайджана. Тут даже республика другая.

Послали телегу в Баку. Она попала в руки людей, хорошо знавших данного комсомольца и не пожелавших делать из мухи слона. Кончилось ничем, хотя могло бы… Но нельзя же посадить всех?! Очень тяжелым ударом для моего отца было то, что “под случай” попал его учитель и друг К.В. Кострин — “участник антисоветской организации и агент английской разведки, арестован 18 декабря 1939 года, обв. по ст. ст. 63 ч.1, 69,72 и 73 УК Аз. ССР, следдело № 26148”. Не то, чтобы А.С. на этот раз заподозрил Органы в чем-то плохом — но бывают же ошибки! В 37-м кое-кого взяли, а потом выпустили, разобрались. А тут — Герой Труда АзССР, Орджоникидзе ему машину подарил за ударную работу. Отец написал лично наркому внутренних дел Азербайджана, потом в Москву, товарищу Берия Л.П. Вызвали, сказали, что разобрались и с арестом все правильно. Идите и работайте.

Еще раз он попробовал написать наверх, когда должна была кончиться костринская десятка. Отец писал, что такой выдающийся нефтяник должен приносить пользу своим квалифицированным трудом, а преступления уже искуплены отмеренным по приговору сроком. Константин Васильевич к тому времени давно уже работал на Ухтинском НПЗ начальником цеха. Он хоть и не имел права на переписку, но жил в бараке в отдельной комнате, был расконвоированным. Люди в Ухту ездили в командировки, и о местопребывании Кострина было известно тем, кто хотел это знать.

На новое письмо опять ответили, что сами разберутся и больше писать не нужно. А в Ухте Кострина оставили еще на десять лет послелагерной ссылки. Было уже легче, у него появилась комната и к нему разрешили приехать Марине Васильевне. Но — с места ссылки никуда. На счастье, через несколько лет агентом той же самой английской разведки оказался и сам Л.П. Берия, за что его, как известно, постигла суровая кара. Да и Вождь, слава Богу, помер. Летом 1953-го начали кого-то выпускать, потом и реабилитировать. Отец снова написал, потом еще — но очередь до К.В. дошла только в 1958 г. После реабилитации он в Баку не прижился и поехал в Уфу, где его ученик А.С. Эйгенсон к тому времени организовал новый исследовательский институт по переработке нефти. Там Кострин жил и работал до смерти, кажется, в 1975 г.

Он был членом Ученого Совета, работал, писал довольно интересные статьи по специальности, но, по правде сказать, уже чересчур себя работе не отдавал. Да и сколько всего можно от человека требовать? За такую-то жизнь!

Зато он печатал статьи в самых разнообразных журналах. В “Новом мире” — о происхождении шотландцев, в “Уральском следопыте” — о двухногом дубе, выросшем на берегу реки Уфы, в журнале “Советская Арктика” — об опыте разведения клубники за Полярным кругом. В “Известиях ВУЗов. Нефть и газ” было две статьи: “Нефть в Московском государстве в XVI–XVII вв. О возникновении торговли нефтью” и “Ухтинская нефть в Гамбурге в 1747 г.”. Почти каждый год выходили его брошюры — о первом русском нефтянике Федоре Прядунове, о нефтяных названиях на карте нашей Родины и т. п… Практически целая библиотечка по истории русской и советской нефти. Сравнивать это все с работами, которые он вел ДО ареста, например, по брайтстокам, наверное, не стоит. Не его вина, что ему не дали реализовать полностью свой незаурядный потенциал. Я однажды по подростковой дурости ляпнул ему — мол, как же он такую чушь подписал, насчет английского шпиона? Он ответил тихо: “Вот этой рукой, Сережа”. Я посмотрел, а у него ногти так и не восстановились — костяные комочки на концах пальцев.

Попробуем, все-таки, проводить тему о Временах Террора какой-то, ну, хоть полуулыбкой. Одним из самых близких друзей отца и в ВУЗе, и потом в АзНИИ НП был Борис Накашидзе, по дружеской кличке — “Кнез”. Предположим, что мы все знаем, что была, действительно, такая грузинская княжеская фамилия, родовое имя властителей Гурии. Хватало, конечно, Накашидзе и не княжеского уровня. Ну, посмеивались, совершенно беззлобно. А в марте тысяча девятьсот тридцать седьмого адресат старой шутки вдруг очень обиделся при ее очередном повторении и потребовал такое именование прекратить. Ну, понятно, времена доброго юмора как бы закончились.

Так вот, поехал этот самый Накашидзе в Москву, в наркомат. Первый раз в столице, где что — не знает. Его друг и коллега Александр Сергеевич Эйгенсон дал ему туристский план города, на котором все отмечено крестиками: наркомат, гостиница, хороший ресторан, где живут в Москве общие знакомые. Все это, естественно, находилось в центре. Ну, стоит, значит бакинский командированный с этим планом в руках, разбирается с номером дома — к нему подходят. Сами знаете, в любом метро в вестибюле есть комнатка. Там и спрашивают: имя, откуда приехал, где остановился… что делал напротив эстонского посольства с планом в руках и кто, собственно, дал этот самый план… и почему крестики на плане стоят не особенно далеко от германского, польского, эстонского и прочих империалистических посольств.

Ну, отпустили, однако. Видимо, простодушие задержанного очень уж бросалось в глаза, а план был на ту пору уже выполнен, а казенные люди за жалованье обычно ведь не такие энтузиасты, как добровольцы из толпы. Н-но, конечно, могло бы и так сложиться, что раскрыт коварный замысел по подрыву столицы, направляемый из враждебных посольских особняков. И такие прецеденты бывали, сами знаете.

Ладно, прошлого не исправишь. Вернемся в конец 30-х. В это время мой отец активно занимался селективной очисткой масел. Процесс — новый, требовал, что называется, “научного сопровождения”. Результаты были хорошие: качество масел намного улучшилось. Но разработчики из АзНИИ НП решили посмотреть, как там, у потребителя, используют их хорошее масло. Результаты их потрясли. Особенно выдающиеся сообщения были от обследователей колхозов и совхозов Сталинградской области. Там поселяне за неимением бочек или других емкостей рыли в черноземе ямы, в которые наливали с такими трудами полученное и очищенное на НПЗ масло. Сверху его накрывали брезентом, а потом зачерпывали по потребности ведрами. Все-таки, старое правило, что эскадра не может идти быстрее, чем ее самое медленное судно, работало и тут. Разработали программу, главным в которой было — дать сельскохозяйственникам недорогую тару и следить, чтобы ее не использовали для чего-нибудь другого. Но реализовать не успели. Началась война.

Собственно, для отца она началась раньше, в декабре 1939-го, когда его вместе с доцентом А.И. Скобло из бакинской Промышленной академии им. С.М. Кирова и директором ГрозНИИ В.С. Федоровым, будущим министром нефтепереработки и нефтехимии, вызвал к себе в Москву тогдашний топливный нарком Лазарь Каганович. Смысл этого вызова я сейчас изложу не совсем так, как мне рассказывал отец, а еще и с добавлениями, выуженными в старых номерах “Ойл энд Гэз Джорнел” и в старых газетах.

Сначала рассказ отца. Каганович был не просто наркомом, а еще и членом Политбюро, наверное поэтому по его вызову они полетели на самолетах. Их троих нарком принял вечером и сразу поставил задачу — увеличить выпуск авиабензина. Оказалось, что ВВС РККА не хватает горючего. Финнам хватает, а нашим, со вторым в мире объемом добычи и переработки нефти — нет. Как увеличить ресурсы? Все трое приглашенных к наркому экспертов были специалистами по ректификации и обсуждали они проблему именно с этой стороны. Отец спустя тридцать лет после совещания сохранил удивление, что Каганович (из сапожников ведь вышел!) продемонстрировал некоторое знакомство с нефтяной терминологией, задавал вполне разумные вопросы об орошении колонн и, в общем, был на уровне. Кое-какие направления выхода из ситуации у них тогда наметились.

Я спорил с отцом, говорил ему, что тут нечем восхищаться. Удивительно, конечно, что нарком понимает, что такое флегмовое число, но ведь он еще и член Полибюро, это он вместе со своими коллегами принял решение начать войну, в ходе которой внезапно выяснилось, что для самолетов почему-то нет бензина. А в самом деле — почему? Разговор мы тогда не окончили, но мне кажется, что Александр Сергеевич не хотел эту тему додумывать до конца или не хотел об этом говорить со мной. Потом я разбирался сам и понял, в чем было дело.

Советско-финскую война РККА начала с бомбардировок городов. Это еще только входило в военные обычаи. Легион “Кондор” очень осуждали за Мадрид и Гернику, а уж потом были разрушение Ковентри, Роттердама, Гамбурга, Софии, Ленинграда, Дрездена и Токио. Постепенно отличились все участники драмы, в том числе и мы.

Первая бомбежка Хельсинки 30 ноября стала самой убойной. 350 авиабомб, 97 трупов. В последующие годы мир узнал о гораздо более сильных бомбардировках, но эта была одной из первых. Сообщение о разрушении Хельсинки и бомбежке других городов, гибели мирных жителей, фотографии руин потрясли мир. Президент Рузвельт немедленно направил протест советскому послу в США, вроде, как хотел устыдить. Не сумел. Вячеслав Михайлович Молотов ответил в интервью “Известиям”: “Советская авиация не бомбила и не собиралась бомбить город, но наше правительство уважает интересы народа не меньше, чем любое другое правительство. Конечно, из Америки, находящейся более чем за 8 тысяч километров от Финляндии, это не заметно”. Уел Рузвельта, одним словом. Остро так и с чувством собственного достоинства, переходящего в глубокое удовлетворение. В том же духе на запрос из Лиги Наций Народный комиссар иностранных дел сообщил, что “Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря с.г. им заключен договор о взаимопомощи и дружбе…. В настоящее время мы совместными (с тов. Куусиненом) усилиями… ликвидируем опаснейший очаг войны, созданный в Финляндии ее прежним правительством”. Чтобы было понятно, Демократическая Финляндская Республика — это марионеточное как бы государство, созданное на захваченной в первый день войны территории Финляндии, конкретно в Келомяках-Комарово под руководством как раз Отто Куусинена, до и после этого — секретаря Исполкома Коминтерна[15].

14 декабря 1939 г. из-за бомбежек финских городов Советский Союз был исключен из Лиги Наций. Ну, это бы еще не горе. Ведь наши новые друзья — Гитлер, Муссолини, японцы — давно сами поуходили из Лиги, которая уже представляла собой в ту пору демократический дискуссионный клуб пожилых джентльменов. Но второе следствие, гораздо менее известное широкой публике, было действительной неприятностью — 4 ноября 1939 г. Конгресс США утвердил новый Закон о нейтралитете, а в начале декабря Госдепартамент включил Советскую Россию в список “морального эмбарго”, список стран-агрессоров, в которые запрещался экспорт из США военных материалов, в том числе авиационного бензина, его компонентов и технологий их производства. А это были довольно серьезные потоки. По данным журнала “Ойл энд Гэз”, опубликованным в декабре 1939 г., ноябрьские поставки авиабензина составили 317 тыс. баррелей, или 38 тыс. т. Собственное советское производство в 1939 г. — примерно 60 тыс. т в месяц. То есть, эмбарго было равноценно одномоментному выходу из строя более 60 % наших заводских мощностей. Начнешь тут собирать специалистов по всей стране!

Правда, редактор “Ойл энд Гэз Джорнел” в редакционной статье в том же номере обличал рузвельтовскую администрацию в том, что, официально демонстрируя стране и Конгрессу свою непримиримость к агрессору, та под сурдинкой продолжала пропускать экспорт “к большевикам” и в декабре. Ну, это тоже можно понять. Мораль моралью, а политического предвидения и расчетливости у Рузвельта было уж никак не меньше, чем у Сталина. Он понимал, что ни Советскому Союзу, ни Соединенным Штатам не избежать участия в начинающейся Второй мировой войне. И США никак не выгодно снижение военного потенциала будущего главного союзника против Германии и Японии. А обиженная Финляндия по сравнению с исходом Мировой войны все же не так важна, как считают Конгресс и общественное мнение.

Но утаить в Штатах от изоляционистски настроенных газет нарушения Закона о нейтралитете было невозможно, и высокооктановый ручеек к январю пересох. Эмбарго против СССР Госдепартамент отменили через год, в январе 1941 г. Но и этот перерыв поставок сыграл, как кажется, трагическую роль в будущих сражениях лета 41-го.

Дело в том, что прекращение американских поставок — это не только снижение количества, но и серьезное понижение качества авиабензинов. Как раз в то время происходила очередная техническая революция в моторостроении и производстве авиатоплива — рост мощности моторов за счет повышения степени сжатия, что потребовало бензинов с повышенными октановыми характеристиками. Мы отстали. Как по собственным технологическим разработкам, так и по техническому шпионажу в этой области. Тупо следовали за немцами, сосредоточившими усилия на получении жидкого горючего из угля — немцы зря делать не будут! И почти не интересовались тем, что делалось в США по получению высокооктановых компонентов — изооктана, изопропилбензола, высокоароматизированных фракций — алкилированием и каталитическим риформированием. Особенно обидно, потому что эти процессы были во многом основаны на российско-советских исследованиях академиков Ипатьева и Зелинского.

В результате советские нефтепереработчики смогли тяжким трудом несколько увеличить общие ресурсы авиабензина, во многом благодаря оптимизированной ректификации, которую придумала троица, приглашенная тогда к наркому. Но план по выпуску сортов с повышенным октановым числом, Б-78 и Б-74, не выполнялся даже после отмены эмбарго, ведь сразу не привезешь высокооктановые компоненты из Штатов по кишащему подводными лодками океану, технологический лаг времени тут несколько месяцев. Свое же алкилирование в СССР удалось сделать под руководством отцова приятеля Юсифа Мамедалиева только во время войны и с использованием полученной от американцев по ленд-лизу документации. И то это был подлинный научно-технический подвиг.

Значит, полтора критических предвоенных года РККА была не обеспечена горючим именно для новых моделей самолетов — Яков, Мигов и Илов. Как-то перебивались, экономили бензин. Конечно, за счет учебных полетов. Это сказалось страшным летом 1941 г., когда самолеты были, но летать на них еще не научились.

Если б рассказать моему отцу, он, бы думается, смог все это понять. Но сам — не хотел он об этом думать! Так и сохранил на всю жизнь: "Я — солдат Сталина!” Несмотря ни на что. С другой стороны, вызывает уважение.

Началась война. Долго к ней готовились, почитай, что со дня окончания Гражданской, а оказались не готовы. И.В. Сталин потом создал для объяснения теорию, что “как показывает история, агрессивные нации, как нации нападающие, обычно бывают более подготовлены к новой войне, чем миролюбивые нации, которые, будучи не заинтересованы в новой войне, обычно опаздывают с подготовкой к ней”. Если убрать отсюда не особенно новую мысль о том, что миролюбивая сторона менее заинтересована в войне, чем сторона немиролюбивая (видимо, потому, что больше любит мир) и новую для марксизма идею о делении наций по этому моральному признаку, остается тезис, что нападающий всегда более готов к войне, чем объект нападения.

Это не совсем и не всегда так. В той же финской войне нападающая сторона была явно не готова — вплоть до внезапного дефицита авиабензина в стране, занимающей второе место в мире по нефтедобыче. Сторона же обороняющаяся неплохо подготовилась, построила недорогую, но хорошую укрепленную линию, выучилась заблаговременно метко стрелять, ходить на лыжах и тепло одеваться в зимнее время. И в результате, при самом неблагоприятном соотношении боевых потенциалов сумела уцелеть, пожертвовав одной из своих губерний, как ящерица геккон хвостиком.

Но 22 июня 1941-го агрессор был подготовлен лучше. В этом нет сомнения.

А отец с июня по декабрь 1941-го трудился в должности главного инженера и начальника объекта № 1233 АзНИИ НП. На самом деле, как он рассказывал, это было строительство завода взрывчатых веществ. Он, как нефтяник, был бронирован, но в марте он стал кандидатом в члены ВКП (б), а в июне сразу пришел в Шаумяновский райком КП (б) Азербайджана за направлением и его тут же назначили на мертвый, срывавший все планы объект.

Я никак не мог понять рассказы отца о том, как “из ничего”, обменом и чуть ли не кражей у других объектов достаются насосы, трубы и прочее. Как же можно в плановой экономике давать задание на строительство такого важного оборонного объекта, не обеспечив его ресурсами? И наказывать за невыполнение. Энтузиазм и патриотизм, конечно, очень важны, но трубы же этим не заменишь! Как-то они все-таки перебивались из кулька в рогожку. Но потом отца все же поставили работать по его специальности — главным инженером завода им. Джапаридзе, основного производителя танковых и авиационных масел в воюющей стране.

И тут, конечно, непросто. Дефицит нужных материалов, требования на поставки масел, исходящие не из возможностей аппаратуры, а из потребностей Красной Армии. Да и недоедание у работников. Отец говорил, что он, почти всю войну получавший карточки по литере “А”, досыта никогда не наедался. Особенно плохо с едой стало после харьковской катастрофы лета 1942 г. Для них это было много более страшное время, чем лето 41-го. Немцы двигались от Харькова к Баку со средней скоростью 70 км в день и Закавказье, всегда жившее привезенным с Севера хлебом, осталось на одних фруктах. А это плохая замена хлебу. По воспоминаниям отца, Баку был завален мандаринами, люди пытались варить из них компот, но без сахара он очень горчил.

С такими темпами фашисты должны были подойти к Баку в октябре. На заводе им. Джапаридзе райкомом был создан партизанский отряд, А.С.Эйгенсон был утвержден начальником штаба. При приходе немецких войск они должны были взорвать свои установки и уходить из города, чтобы в виде азербайджанских народных мстителей жечь землю под ногами оккупантов. Сомнительно, конечно. Есть большие опасения, что селяне такой отряд, состоявший более, чем на две трети из бакинских армян, русских и евреев, попросту сдали бы карателям, появись он в их местности. Просто из самосохранения.

Я спрашивал тридцать лет спустя: “Но если бы… неужели же тебе не приходила в голову мысль уйти, если придут фрицы, в Иран к англичанам, может быть, в Индию, чтобы там продолжать? Как французские голлисты?” — “Нет, даже сам с собой не обсуждал! Просто не возникало таких мыслей”. В общем, тяжело. “Но, — вспоминал отец, — а кому было легко? На фронте? В эвакуации, там, где восстанавливали заводы в чистом поле? А Баку даже не бомбили”. Фюрер надеялся получить промысла и заводы себе — зачем их разрушать?

Немцев удалось остановить в излучине Волги и в предгорьях Кавказа, перед Грозным. Зима 1942–1943 гг. была для Баку и всего Закавказья жизнью на острове. Бензин, масла, танковое топливо вывозили танкерами, баржами, пароходами КасПара — Каспийского пароходства — в Красноводск и оттуда вокруг Аральского моря железной дорогой везли на фронт и нищенской долей предприятиям тыла. При погрузке масла в танкер на заводе им. Джапаридзе произошла, частью по усталости людей, частью по недосмотру главного механика, командовавшего работой, авария. Упустили в бухту триста тонн танкового масла. Бог с ней, с экологией, тогда и слова такого никто не знал, но триста тонн! Это случилось в конце января 1942 г., в дни последних боев в Сталинграде и наступления Красной Армии на Ворошиловград и Ростов.

Триста тонн — это более четырех тысяч заправок для танка Т-34. О таких потерях ставят в известность Верховного Главнокомандующего. Должен быть виновный и наказанный. Директор завода — партработник из чекистов, с него и спросу нет. А работой командовал главный механик. Он не то, чтобы был из родственников или друзей Вождя азербайджанских большевиков тов. Мир-Джафара Багирова, но кто-то из его родственников был в друзьях, или кто-то из друзей в родственниках. В общем, он тоже был сравнительно неприкасаемым. Хотя абсолютно неприкасаемых тогда не было: сын Багирова Владимир воевал, как и сыновья Сталина, и героически погиб в воздушном бою. Так или иначе, оставался еще главный инженер, которого, правда, незадолго до аварии как раз вызвали на совещание в местный ЦК.

Отца отстранили от работы, на заводском партсобрании исключили из партии и отдали под следствие. Он вспоминал, что собрание, где все знали истинные обстоятельства аварии, не хотело принимать это решение, но давил представитель горкома, молодой парень, фамилию которого я не хочу упоминать, чтобы не обидеть случайно неповинных других носителей этой распространенной в тех местах фамилии. Он говорил о том, что:

“Мы не позволим господину Эйгенсону марать славное имя советских нефтяников!” Отец вспоминал, что не удержался и сказал напоследок: “Голосуйте, товарищи, за исключение, я все равно буду добиваться справедливости, до Цека дойду, а так вас не отпустят. А вы все или после вахты или до. А Вам, господин Имяреков, насчет славного имени советских нефтяников скажу одно: “Я раньше Вас пришел и позже Вас уйду”.

Слова оказались пророческими. Когда в 1954-м Вождя азербайджанских большевиков отправили из высокого кресла в Самару замом в “Куйбышевнефть”, а потом и вовсе судили и расстреляли, то тов. Имярекова хоть не посадили, но погнали из цековского кресла на мелкую должность в “местной промышленности”.

Но до этого очень далеко, а пока А.С. под следствием, от работы отстранен, карточек у него нет, он раз в два дня ходит к следователю. Посидят, помолчат и разойдутся. Значит, дело решается пока не на следовательском уровне.

Остальное время подследственный больше всего молча лежит у себя в комнате на диване. Почти никто из старых знакомых к нему теперь не заходит. Карточек, как сказано, у него не стало, а купить в отрезанном от Большой Земли Баку нечего даже на рынке, только мандарины. Да и отец не из тех людей, чтобы при всех немалых заработках у него оказался запас на черный день. От голодной смерти его спасли мать и сестра его бывшей жены, Мария Трофимовна и Эля, подкармливавшие его супом. Да однажды зашел старый знакомый В. Аренбристер, с которым они потом будут работать на одном заводе. Всеволод молча, как рассказывал отец, зашел, полчаса посидел на стуле рядом с диваном и ушел, оставив на подоконнике трубку и килограмм трубочного табаку. Отец помнил об этом всю жизнь.

Что было потом?

Вот письмо, которое Александр Сергеевич послал матери и сестре, которые тогда были в эвакуации в Дербенте:

7-III-1943

Здравствуйте, мои родные!

Итак, через 2 часа я улетаю в Москву, а оттуда в город Молотов (б. Пермь) на постоянную работу. Впрочем, я не думаю, чтобы она была очень постоянной: меня собираются затем взять в Наркомат, в Москву. Как случилось, что я через 13 лет и 1 1/2 месяца жизни в Баку решил с ним навсегда расстаться и притом так поспешно, что даже Вас не успел повидать? Как говорится, "куда меня черти понесли"?

В конце января у меня на заводе была большая неприятность. Хотя я был абсолютно не виноват (в чем позже убедились во всех инстанциях), но сгоряча меня и еще 2-х отстранили от работы, исключили из партии и т. д., а главное — передали дело в прокуратуру. Пока шло следствие — до конца почти февраля — я был без работы и не мог найти себе места, настолько был выбит из колеи. Если бы не Мария Трофимовна с Элей, поддержавшие меня в этот период морально и материально, — не знаю, как бы я выбрался из этих потрясений. В середине февраля приехал Нарком, ознакомившись с положением дел, приказал немедленно обеспечить меня работой, а главное — питанием. Когда же числа 22-II прокуратура вынесла решение — не привлекать меня к судебной ответственности за отсутствием состава преступления, — был отдан приказ о назначении меня начальником отдела переработки Молотовнефтекомбината. Одновременно меня восстановили в партии и т. д.

Вот, собственно, и вся история.

В Молотов я напросился сам: это далеко от Кавказа с его опостылевшей мне экзотикой (хочу спокойную природу, спокойный климат и спокойных людей!)

Кроме того, там моим начальником будет очень порядочный человек, которого я знаю. И, наконец, в Молотове (вернее, рядом, с Молотовым) — Шурёк. Все-таки, опора. И вот сейчас я отбываю на аэродром.

"В далекий край товарищ улетает…".

Я дал вам телеграмму — может, вы сумеете заглянуть в Баку. Но вы не сумели. Ну, что же: как только наладятся транспортные вопросы, прикатите в Пермь. Там, говорят, мирово: роскошный уральский климат, роскошная природа (сосновые леса, скалы, озера, Кама в крутых берегах). Я зову Марию Трофимовну приехать туда с… (дальше письмо не сохранилось)".

Пояснений надо совсем немного. Шурёк — это Александр Генрихович Эйгенсон, его кузен, в будущем очень известный буровик. Мария Трофимовна и Эля — мать и сестра его первой жены Анны Абкаровны. Что до усталости от кавказской экзотики и тяги к спокойному Северу, то надо, все-таки, помнить, что он родился и вырос в кавказском Армавире и северную Россию знал тогда исключительно по своим командировкам в Москву, в наркомат на площади Ногина. Просто уж очень свежа была обида.

А Баку отец любил до конца жизни, особенно интернациональный Баку своей юности. Выучил за время учебы азербайджанский язык, что с приезжими из России на национальных окраинах бывало нечасто. Потом знание одного из тюркских языков очень помогало ему и сближало с будущими сотрудниками — татарами и башкирами, совсем не избалованными вниманием приезжих специалистов к их “периферийным наречиям”. Два азербайджанских слова для него были вообще очень важными, он всю жизнь произносил их особенно выразительно: “уста”-мастер и “мюэллим”-учитель.

Так, 7 марта 1943 г. навсегда закончился бакинский период отцовой жизни. Почти вся его оставшаяся жизнь прошла после этого на Урале, в Молотовской области и в Башкирии. Но об этом — дальше.

А в Баку отца помнят даже сейчас. Когда я в начале 90-х познакомился с послом Республики Азербайджан в Москве профессором Рамизом Ризаевым, то он сразу переспросил меня — не Александра Сергеевича ли я сын? После утвердительного ответа он сразу переменил осанку, и я потом признался Рамизу-мюэллиму, что создалось впечатление — сейчас прозвучит национальный гимн. Я-то хорошо знал по статьям и докладам на конгрессах этого известного химика, а его внимание ко мне было, конечно, заслужено никак не моей скромной персоной.

В начале марта отец улетел на север, в наркомат за назначением. Летели через Сталинград, и он очень запомнил вид сверху на большой и полностью, до фундамента, разрушенный город. Фронт к этому времени ушел довольно далеко на запад, за Харьков, Краматорск, Ростов-на-Дону, оставив за собой почти миллион квадратных километров выжженной земли.

Из Москвы он уехал в Молотов (Пермь), один из главных центров Второго Баку. В 1929 г. там нашли первую нефть Урало-Поволжья, а в 1936-м начали добычу на Краснокамском месторождении, в 30 км от областного центра. Собрались строить большой нефтеперерабатывающий завод, но началась война. В августе 41-го эвакуировали крекинг-завод из Бердянска (тогда — город Осипенко) на Азовском море.

Ну, что значит — эвакуировали? Колонны и печи не увезешь, вывезли работников завода, демонтировали какие-то насосы и измерительные приборы, забрали приготовленные для ремонта (лето же!) трубы и оборудование, кое-какие реагенты. А остальное взорвали, чтоб не доставалось врагу. Привезли личный состав и матценности на берег Камы и начали строить завод, т. е., для начала пилить и корчевать лес на площадке и параллельно проектировать. Люди кое-как поместились в бараках и в избах у местных мужиков. Во всяком случае, известно, что “15 августа 1942 г. заместитель председателя исполкома Молотовского областного Совета депутатов трудящихся В.Ф. Тиунов предложил Краснокамскому горисполкому (К.А. Непомнящих) предоставить строительству Молотовского крекинг завода 6 тыс. кв.м. жилой площади для расселения прибывающих на строительство рабочих и инженерно-технических работников”.

Александр Сергеевич сначала полгода проработал начальником техотдела Молотовнефтекомбината, которым руководил его старый бакинский знакомый, знаменитый буровик Эйюб Измайлович Тагиев. Рядом начальником отдела бурения был “Шурёк”, его двоюродный брат Александр Генрихович Эйгенсон. Совпадение имен и фамилий вызывало некие… ну, скажем, необычности. Тагиев, чтобы не писать все подробно, стал экономно ставить на бумаге “АС” — если она касалась переработки и должна попасть к Александру Сергеевичу, или “АГ” — если дело было о бурении и исполнителем должен стать Александр Генрихович. Через некоторое время начальник, совсем обнаглев, стал просто писать: “С” или “Г” — ограничиваясь, как видите, инициалами отчеств.

Да и со стороны. Однажды у отца зазвонил телефон. “Кто говорит?” — “Папанин”. Тот самый, сo льдины. В это время он уже не в палатке на Полюсе, а служит начальником Главсевморпути и уполномоченным Государственного комитета обороны по перевозкам на Севере. Отец обалдел, но и сам представился: “Эйгенсон” — “Тебя-то мне и надо! Тебя ведь Шурой зовут? Слушай, Шура, мне нужно для Севморпути одну вещь. Одну, всего одну буровую установку!” — “Но у меня нет таких вещей, Иван Дмитриевич”, - “Всего одну! У тебя таких много, я знаю!” И со всем своим грубоватым обаянием навалился по проводу. Еле-еле удалось ему внушить, что хотя и Эйгенсон, и, действительно, Александр — но другой человек и из другого отдела, помочь не может. Понял и бросил трубку, но дяде Шуре почему-то не перезвонил. Может, нашел где-то в другом месте или отпала потребность.

Через полгода отца назначили директором того самого строящегося завода. Он переехал в Краснокамск из гостиницы-”семиэтажки” в областном центре. НПЗ к этому времени уже работал, принимал нефть, давал бензин и мазут, но работы было еще невпроворот. Кто строил? Частью эвакуированные из Приазовья работники, частью местные, частью подневольные спецпереселенцы и трудармейцы. Работа, конечно, тяжкая, особенно с учетом северо-уральского климата. Отец написал потом для заводского музея небольшие воспоминания, цитату из которых недавно привела лукойловская газета “Пермская нефть” (http://permneft.lukoil-perm.ru/article.php?idissue=142&idarticle=2584&): “Над дымящейся паром от мороза водой виднелись силуэты слесарей. Над ними по бровке ямы бегал усатый Крыласов с бидончиком спирта. Время от времени он “взбадривал” из кружечки неутомимых и безотказных тружеников. Щеткин и Бутолин в “ледяных доспехах” (нам смотреть страшно, а они не замечают) торопились восстановить нормальную работу трубопровода и завода. Каждый в то время не мог не быть патриотом, готовым пожертвовать всем для фронта, для Победы”.

Мой папа вообще тогда впервые увидел настоящий метровый снег, сугробы, метели и прочие российские прелести. Ни в Армавире, ни в Баку ничего подобного не водилось, а довоенные командировки в Москву и Ленинград тоже дать хорошее представление не могли. Он, кстати, и теперь несколько раз съездил в Москву, по тем же делам с авиабензином. Новый нефтяной нарком Седин, тот самый, который его извлек из зубов бакинских органов, включил Эйгенсона в состав Спецгруппы по увеличению объемов производства высокооктановых бензинов. Во время одной из московских командировок они жили в одном номере с упомянутым ранее Андреем Фростом. Писали некий документ для наркомата (и далее, судя по всему). Ну, выпили потом, что Бог послал в суровых военных условиях. Фрост несколько разошелся и стал громко сообщать своему соседу и коллеге: “Тут, в гостинице “Москва”, и стены имеют уши!” Отец пытался его урезонить, что имено поэтому можно бы и помолчать. Но без большого эффекта. Еще запомнились пустые, почти без транспорта, московские улицы и французы, летчики из эскадрильи “Нормандия”, которые вечером, на такой вот пустой, совсем безмашинной улице Горького играют в чехарду, прыгают друг через друга.

Во время одной из таких поездок на молотовском перроне к нему подошел узнаваемый по газетному фото подполковник, прославленный “Красной Звездой” и “Правдой” как “капитан Симонов”. Он попросил присмотреть за отправляемой в том же вагоне в Москву мамой. С этого момента знакомство со знаменитым советским поэтом, которого отец всю жизнь глубоко уважал и считал за очень крупного писателя. Они потом несколько раз отдыхали вместе в Кисловодске, и для отца это было истинным праздником.

Вернемся в Краснокамск. Разумеется, тут была та же анархия снабжения, как и при строительстве бакинского завода взрывчатки. Ну, как говорится — “Для этого вас здесь и держим”. К примеру, тут же в городке громадный целлюлозно-бумажный комбинат. Лесу у него — море, может поделиться этим главным для Приуралья стройматериалом. А на НПЗ бывают ситуации, когда какие-то налитые нефтепродуктом цистерны оказываются “больными”, текут. Положено в таком случае, не глядя ни на какие разнарядки, сливать содержимое, чтобы только не пропало. Куда — решает железная дорога или, в данном случае, руководство НПЗ. В общем, все живут и дают жить другим. Но на ЦБК появился новый директор, который начал самоутверждаться. В частности — отказал соседу в сверхлимитном лесе. — “Не положено!” — Что тут докажешь? Действительно — не положено.

Оказалась очередная больная цистерна. Слили, как и раньше, у бумажников, но не в “подарок”, а записали в счет разнарядки. Потом еще раз и еще. Вскоре от них приехали за положенным по плану. — “Все, товарищи! Вы свое на этот квартал выбрали. Вот документы, вот и вот”, - “А как же…?!” — “Не положено, спросите у своего директора”. Тот туда-сюда. Оказалось, что у палки два конца. А у его “эмки” нет бензина съездить в областной центр. Повинился, дал лесу, дальше жили как нормальные соседи.

Бред, конечно. Как говорится: “Вот Вы говорите — не может быть! И я говорю — “Конечно, не может быть. Но — было”.

Все давалось тяжело. И вся большая Победа, и конкретные достижения на конкретном заводе. Вот мы упомянули о местных кадрах на этом строительстве. А большую часть из них составляли 15-летние мальчишки, выпускники здешнего ФЗУ. Отец вспоминал, что как-то раз проходил мимо насосной, а оттуда какой-то смех, в общем — непроизводственные звуки. Зашел, а там стояли паровые насосы, такие, где общий шток в паровых и гидравлических цилиндрах. Очень надежная штука, между прочим. Я видел такие на московском “Нефтегазе”. Им было чуть ли не сто лет, а главный инженер никак не хотел их менять. Штоки на этих насосах ходят взад-вперед, а мальчишки-слесаря на них катаются и веселятся. Дети же! И притом, работающие по двенадцать часов в сутки, как и все.

Еще кадры поставлял НКВД. Этим, конечно, было тяжелее всего. Одним из самых больших отрядов были немки-спецпереселенки из Поволжья и других областей. Одна из них оказалась отцовой старой знакомой. Эта история началась в середине 30-х в Баку, где одной из ярких дам в их компании была некто Женя, по прозвищу почему-то “Коварная маркиза”. Работала она лаборантом в их же НИИ. Общались на вечеринках, ходили всей компанией в театр, филармонию. Одним словом — “наш круг”. А тут идет он утречком пешком из своего коттеджа на завод, а мимо гонят колонну. Грязные, конечно, оборванные. Вдруг одна подбегает к нему и говорит: “Вы меня не помните, Александр Сергеевич? Я — Женя!” Ну, вспомнил. Действительно, она — немка, а по тому времени это уже состав преступления. А что он может? Она уже в колонну вернулась, он пошел к себе на завод. В ближайшие дни выяснил по-тихому — где, что и как. Вскоре их энкавэдэшник начал жаловаться, что-де “кадров нету, некому кальки снимать”. — “Так ты ж сам своих не знаешь, — сказал отец, — Я по Баку знаю одну из твоих немок, вполне грамотная баба и с кальками справится. А у тебя лопатой машет со всеми”.. Следующий раз он ее видел уже более или менее прилично одетой, на той самой копировальной должности. С жильем у неё тоже как бы само собой устроилось. Все же не в бараке. В следующий раз он ее увидел лет через десять в знаменитом кисловодском ресторане “Храм воздуха”.

Сидел-ужинал, а тут вошла шумная компания, в центре которой блистала дама — та самая. Делая заказ, она достаточно сурово отозвалась об умственных способностях “кавказских дикарей”. Отец доел, а проходя мимо их стола, наклонился и сказал: “От Вас, Женя, я этого не ожидал”. К чему я об этом? Скорей всего к тому, что в прошедшей кровавой и изнурительной истории страны есть, конечно, абсолютные жертвы и абсолютные палачи, но гораздо более тех людей, которых судьба выносила на позиции, где либо они давили, либо давили их — как уж сложится, независимо от них самих.

Еще одна бакинская история имела продолжение на берегах Камы — это история изобретателя Приземного. В начале этой истории, т. е. в 1939 году, в АзНИИ раздался звонок из ЦК компартии Азербайджана. Голос в трубке властно требовал прекратить зажим и волокиту в рассмотрении предложений этого новатора. Начали выяснять — кто такой? А никто не знает. А ЦК-то надо отвечать. Не детский сад! На счастье, пришел назавтра в институт большой конверт с этими самыми предложениями. Это, значит, он одновременно отправил по почте свою инновацию в институт и жалобу с мудрым предвидением о зажиме со стороны институтских консерваторов наверх. Но не учел, что письмо в ЦК с почтамта полетит, как птица, а в институт может и немного отстать.

Смысл новации заключался в разработке ректификационной колонны не вертикальной, как у всех, а горизонтальной. От этого обещались большие выгоды, в первую очередь в смысле противовоздушной обороны (тогда был некоторый ажиотаж с этим пунктом в проектировании). Действительно, торчат и демаскируют. Видели когда-нибудь? В принципе можно разделить колонну на секции, скажем, в каждой одна тарелка. И составить их рядком на земле. Никакого “торчания”. Единственная проблема в том, что в обычной колонне противоток жидкости и газа получается автоматически — легкий газ стремится вверх, тяжелая жидкость течет вниз, по пути контактируют и обмениваются компонентами. А тут движение газа в нужном направлении сделать не проблема — он сам пойдет туда, где меньше давления, в голову колонны, а вот жидкость в каждой из наших массобменных ячеек придется отбирать снизу и отдельным насосом перекачивать вверх следующей ячейки. Оч-ч-ч-ень сложно, ненадежно и дорого! В общем, идея старая, о чем данный изобретатель, конечно, не подозревал, но нереализуемая. Мертвая.

О чем, конечно, институтские спецы сообщили автору при последовавшей встрече, оправдав его мудрое предчувствие насчет консерватизма и зажима творческой мысли. Но избавиться от него, однако ж, не удалось. Была у него где-то наверху “рука”, то ли в НКВД, то ли в ЦК. И слух, что это чуть ли не новый союзный нарком внутренних дел товарищ Берия. Да мало ли таких работ? Вот у нас в институте ВНИПИгазпереработка в 70-х годах всерьез тратились время и деньги на разработку “газоперерабатывающего завода с диаметром, равным диаметру газопровода”. И компрессора, и холодильники, и все аппараты — одним диаметром. Сколько я не пытался дознаться у ученых и проектировщиков, занятых в этом деле, зачем оно вообще нужно — без результата.

Плетью обуха не перешибешь. Пришлось институтским тратить на новатора время и силы. Он приходил с новым вариантом, ему объясняли, почему и это — чепуха. Он внимательно слушал, записывал и в следующий раз уже старался использовать вновь освоенные слова и выражения. Еще время от времени постукивал наверх о продолжающемся зажиме его творческой мысли со стороны ученых, вызывая новые накачки сверху. В общем, вся эта эпопея без особых результатов протянулась до начала войны. А далее А.С., как упоминалось, ушел строить завод взрывчатки и более о Приземном не слыхал.

Прошло время. Отец еще не директор, но уже начальник отдела Молотовнефтекомбината. Приехал на завод, там, в углу территории какое-то сооружение. — Что это? Ему объясняют, что “установка товарища Приземнова”. Оказалось — тот самый, только две буквы себе в фамилии успел руссифицировать. И опять все с таинственным видом намекают, что товарищ Приземнов имеет очень-очень высокое, московское покровительство. Пришлось отцу опять продолжать свои бакинские мытарства с этим изобретателем. Пытался избавиться, но местный энкаведешник ему сказал, что этого делать не надо. Времена такие — не заспоришь. Вообще же у изобретателя было в городе два могущественных покровителя — уполномоченный НКВД и еще горвоенком.

Самый изобретатель, увидев старого бакинского знакомого, выразил большую радость и “надежду на успешную совместную работу”, но ответной любви не встретил. Впрочем — выгнать его не выгнали, не по силам, он продолжал что-то сооружать, появляясь у директора завода только с требованиями: слесарей, материалов и прочего. Конечно, приходилось отрывать от дела.

Вдруг с одним из его покровителей случилась катастрофа. Горвоенком провел всю войну в стратегическом тылу и у него, что бывает с тыловиками, накопилась большая нереализованная ненависть к немецко-фашистским захватчикам. Будучи под хорошей мухой за рулем казенного виллиса, он въехал в колонну немецких пленных. Подавил людей. Трибунал, разжалование, штрафбат. Новый военком стал разбираться в делах и, среди прочего, обнаружил, что военнообязанный Приземнов четвертый год тихо уклоняется от призыва. Забрали — и под суд. Никакие намеки на “руку” не помогли.

А жизнь продолжалась, завод строился. Среди прочего у Александра Сергеевича сменилось семейное положение. Он же был, если помните, разведенный. Жил один в коттедже, по совету аборигенов посадил под окнами брюкву, по-местному — калегу. Она возьми и неожиданно вырасти. Пермяки калегу парят в русской печи, в перевернутом горшке, заткнутом соломой. Кавказец Эйгенсон этого не умел, но строгал сырую, как салат. Все-таки витамины. Тут приехал в Молотов замнаркома (потом нарком) Байбаков. Проводит совещание. А секретарша у Тагиева заболела. Ее заменяет Мита Кузьминых из техотдела, местная коренная пермячка. Байбаков ее спрашивает: “Как Вас зовут, девушка?” — “Маргарита Александровна!” Все начальнички так и грохнули: Маргарите Александровне-то двадцать один год от роду, а выглядит еще моложе. В общем, отец положил глаз, после совещания пригласил на футбол, потом проводил. Короче — влюбился. И в мае 45-го в этот самый коттеджик она вернулась с кулечком из роддома.

В марте 1946-го наркомат был разделен на два, теперь уже министерства. А отца вызвали в Москву, чтобы работать заместителем начальника техотдела Главнефтепереработки новообразованного Министерства нефтяной промышленности Восточных районов. Обещали жилье, в коммуналке, конечно, но в центре и с перспективой на улучшение. По факту, когда они с мамой приехали, оставив меня у деда с бабкой в Молотове, оказалось, что жилье не в Москве, а деревянная летняя министерская дача в Томилино, чуть ли не та, на которой ночевала Фаня Каплан перед своей известной поездкой на завод Михельсона. Без теплых сортиров, газа и прочих удобств.

Тут отца услали в длительную командировку на Дальний Восток, на строительство Комсомольского НПЗ. Летели три дня с ночевками на “Дугласе”. По пути отец от нечего делать переводил английские надписи самолета, в том числе — на бачке с антиобледенительной жидкостью, которой в годы Второй мировой войны был, как понимаете, исключительно этиловый спирт. Было там обозначено, что перед посадкой этот бачок надо опорожнять. Это сообщение крайне обрадовало экипаж. Собственно, они и раньше так делали, но нынче впервые узнали, что действуют строго по инструкции изготовителя.

В Комсомольске-на-Амуре оказалось, что основная рабочая сила — это японские военнопленные. Причем, в отличие от немцев, попадавших в советский плен в ходе боевых действий, то есть “россыпью”, части Квантунской армии сидели в своих гарнизонах на месте всю войну, дожидаясь августа 45-го и Красной Армии. Так что сдавались и содержались в плену они с сохранением своей структуры. Под Комсомольском в лагере содержалась целая японская дивизия во главе с со своими же командирами и генералами, только что над ними были советские начальники. Эти японцы и работали на строительстве завода, так же, как на строительстве железной дороги (к слову — БАМа!), но работали, по мнению своих советских хозяев, слабовато. Когда этот вопрос обсуждался нашим руководством с участием японских командиров, то комдив, виновато улыбаясь, сказал: “Конечно, так и должно быть. Потому, что наш солдат любит ласку. Если офицер его приласкает — он все делает намного лучше. А вы же запретили”. Ну, официально разрешить самураям применять телесные наказания или хоть просто бить своих солдат — это было невозможно. Но договорились, что советские политвоспитатели и строительные начальники будут смотреть в сторону. По словам отца — помогло.

Вернулся отец осенью в Москву, а мама вся в слезах от этого дачного житья. Да и работа в министерских коридорах — согласования и визирования — она на любителя. Реального влияния на техническую политику не получалось. Отец стал довольно скоро проситься из министерства в провинцию, на конкретную работу в одном из районов Второго Баку. Подавал заявления министру. Министром был его старый бакинский знакомый Евсеенко, парттысячник, выпускник Азизбековского института, назначенный сразу по окончании, в 1936 году, управляющим трестом. Он отказывал. Все это могло бы продолжаться очень долго, но помог случай. Началась очередная партийная кампания. Министр выступил на партсобрании с призывом шире развертывать большевистскую критику и самокритику, невзирая на лица. Коммунисты стали выступать, но без энтузиазма, жизнь ведь завтра не заканчивается. Тут встает замначальника технического отдела и начинает говорить про какое-то распоряжение министра, по его мнению, не особенно умное. Прямо, открыто, по-большевистски. Все так внутренне и ахнули. Следующее заявление на уход уже было подписано. Евсеенко был неглупым человеком, специалистов уважал, но и такого сильно умного протестанта иметь в аппарате не хотел. Александр Сергеевич уехал в Уфу.

Столица Башкирии уже была заметна на карте советской нефтепереработки, а предстояло ей звездное будущее главного центра отрасли. Отцу хотелось создать тут научную организацию, которая могла бы полностью обеспечить любые потребности существующих и будущих заводов. Сначала он пробыл четыре месяца начальником центральной заводской лаборатории 417-го завода, т. е., “старого” Уфимского НПЗ, потом перешел в только что организованный институт УфНИИ главным технологом, потом стал заместителем директора.

Этот институт существует и сейчас. Он занимается бурением, добычей нефти, повышением нефтеотдачи, а тогда несколько лет в нем был и отдел переработки. Отдел этот сразу был не очень связан со всем институтом, даже и географически. Уфимский нефтяной НИИ находился в центре Уфы, на улице Ленина, а отдел переработки сразу поселился в двадцати километрах оттуда, в городке нефтепереработчиков и авиамоторостроителей Черниковске, рядом с 417-м заводом. Мы и жить стали недалеко, в Соцгороде, в роскошном по тем временам доме, известном тогда, как “Гэ-один”, а позже как “Индийская гробница”, поскольку одно время планировалось, что в этом доме переночуют Джавахарлал Неру и его дочь Индира, посещавшие Советский Союз.

В этом же доме жило много черниковских нефтяных и строительных начальников, в том числе новый отцов приятель, директор строящегося Новоуфимского завода Борис Майоров. Я смутно помню, как они, на радость и развлечение всем обитателям дома, перекликаются с балконов, приглашая друг друга на завтрак после первомайской демонстрации. И совсем хорошо помню встречу Нового, 1951-го, года у Майоровых, с елкой, на которой было всего два вида украшений — мандарины и водочные чекушки. Веселились, однако, нечасто. Отец много работал. Помощь заводам, подготовка создания нового, отдельного, нефтеперерабатывающего НИИ, лекции в недавно созданном Уфимском нефтяном институте. Студенты его и побаивались, и любили. А он всю жизнь гордился успехами своих выучеников, как например известного нефтехимика Равгата Масагутова.

Намекнули, что пора бы ему защищать диссертацию. В 1949-м Александр Сергеевич собрал свои текущие работы по защелачиванию бензина из высокосернистых башкирских нефтей и повез защищать в Москву, в головной институт отрасли ЦИАТИМ (будущий ВНИИ НП). Остановился он у своего вузовского приятеля Петра Ильина, работавшего в Кремле референтом Председателя Совета Министров, сами понимаете — кого. Они очень дружили всю жизнь, до ранней смерти Ильина.

Не могу удержаться, чтобы не привести один исторический анекдот, слышанный от отцова приятеля, с его же личным участием. Где-то в конце 40-х подготовлен проект постановления Совмина о создании Комитета по новой технике. Он как раз и готовил, вместе с будущим комитетским начальником, знаменитым Малышевым. Курировал это дело, кажется, Микоян. Подготовили, понесли. Сидит Предсовмина, читает-читает. А чего там читать, такие бумаги на одной странице пишутся:

С целью наибольшего улучшения создать… Назначить начальником такого-то… Минфину (тов. Зверев) выделить столько-то… Моссовету (тов. Попов) выделить площади для…

А ОН все читает. Эти — Микоян, Ильин, будущий председатель комитета — аж вспотели от страху: “чё ж они не так написали, что Вождь от бумажки не оторвется?”

Наконец он положил бумагу на стол, зачеркнул слово “новой”, вписал “передовой” и вернул полумертвым визитерам со словами: “Нэ все то хорошее, что новое. Нэ все то плохое, что старое. Пусть тэхника будет пиридовой”. Действительно, эта контора так и жила под именем Государственного комитета Совмина СССР по внедрению передовой техники в народное хозяйство. Ее правда, потом все же переименовали в Государственный комитет по новой технике. Но уже через два года после смерти Вождя.

Возвратимся к А.С. Эйгенсону и его диссертации. Надо ему сдавать экзамен кандидатского минимума по специальности. Пришел он к циатимовским корифеям, сели напротив друг друга. Непонятно, что же спрашивать? Не студент, не аспирант, специалист ихнего же уровня. Наконец кто-то спрашивает: “Вот скажите, если взять средний газойль каталитического крекинга — можно ли его использовать как дизельное топливо?” — А черт его знает! В СССР каткрекинга еще нет, о свойствах такого газойля можно только прочитать в “Ойл энд Гэз”. — “Вроде можно. Но надо бы уточнить то-то, то-то и то-то”. Экзаменаторы покачали головами, дескать, надо бы знать, но экзамен, конечно, засчитали. Вечером отец вернулся к Ильину, рассказал. А тот — в хохот. “Мы, — говорит, — им этот вопрос третий год задаем, не могут твердо ответить. Они думали — может, ты знаешь!”

Отец защитился, вернулся домой, работает. Жизнь у него пошла совсем хорошая и интересная. И начальство уважало. На выборах в местные советы 1953 года его выдвинули депутатом Черниковского горсовета. Он был в командировке в Ленинграде, зашел к своему кузену, известному астрофизику Морису Эйгенсону — так тот просто не поверил насчет депутатства. Сами знаете про конец зимы 53-го, люди с такими фамилиями более собирали теплое белье для ожидаемой поездки в Сибирь.

Отец же пребывал, как помнится, в состоянии сдержанного оптимизма. Надо и то сказать, что к еврейской теме он был равнодушен. Во всяком случае — демонстративно равнодушен. Был у нас в нашем городке некий парикмахер, который однажды попросил у него фото. “Для чего?”, - “Ну, я собираю фотографии разных знаменитых евреев”, - “Не могу. Я уже отдал свою в собрание фотографий разных знаменитых лысых”.

Тот обиделся, конечно, а возможно, что и испугался отчасти, и более никогда с отцом не заговаривал.

Оптимизм отца вдруг привел к несколько неожиданному событию — переезду в Башкирию известной специалистки по нефтепереработке Софьи Валериановны А-н. Дело было так, что Александр Сергеевич был где-то в середине 52-го года в Москве, в Губкинском Нефтяном институте. Говорил с с А-н. И очень расхваливал ей Черниковск, Уфу, заводы, возможности интересной научной и производственной работы. С.В. находилась во много более минорном состоянии, что и неудивительно, если вспомнить время действия и ее не вполне арийскую фамилию. “Ну, так переезжайте к нам! Для такого специалиста всегда найдется и работа, и квартира”, - “Ну, что Вы?! Как собраться на такой переезд?”

А в феврале следующего года С.В. обнаруживается перед дверью нашей квартиры с мужем, мамой и чемоданами. Приехала по июльскому приглашению! Хотя вообще-то неплохо бы об этом созвониться, оформить какие-то бумаги… Отец, конечно, был несколько удивлен внезапностью. Но специалист и вправду классный. В первом приближении они разместились просто у нас дома, а А.С. с секретарем парторганизации УфНИИ поехали в дирекцию Новоуфимского завода — просить жилье. Ну, выпросили, хотя был момент, когда партсекретарь ляпнул: “Вы нам вообще должны!”, после чего пришлось полчаса замазывать его ляп и объяснять вскипевшему директору, что никто никому не должен, но для пользы общего дела…

Она проработала в УфНИИ, а потом в БашНИИ НП четыре года, сделала немало полезного, потом, уверившись, что страхи растаяли, вернулась в Москву. Стала профессором Губкинского института, и в начале девяностых и мой сын Саша был ее дипломником. К слову скажу, что мне, когда я работал в московском ВНИИ нефтепереработки, приходилось встречаться и вместе работать с профессором А-н. И даже нахально спорить с ней, несмотря на наш явно разный профессиональный вес. И однажды после такого спора С.В. сказала: “ Ну вот, Сережа, Вы так на меня нападаете, а ведь я вас на коленях держала”. Думаю, что ей немного изменила память. Когда она приехала в Уфу мне было восемь. Мальчик я был крупный, упитанный и на коленях меня хрупкая и изящная София Валериановна вряд ли удержала бы. Почти сразу после этой истории с внезапным приездом умер Вождь. Отец, как и все вокруг, очень горевал. Но когда я, запуганный школьными разговорами, спросил его: “Папа, что же теперь? Враги-американцы нападут на нас, раз Сталина нет?” Он меня утешил: “У товарища, — говорит, — Сталина остались ученики и соратники — товарищ Молотов, товарищ Маленков, товарищ Ворошилов. Будут продолжать руководство. Не бойся!”

Уже после смерти Вождя и реабилитации врачей-убийц наехала и на А.С. Советская Национальная Политика. Дело было так. Последние два года при жизни Сталина министром государственной безопасности был Семен Игнатьев, из партработников. Он-то, собственно, и раскручивал это и другие дела того времени. После смерти Хозяина эти ведомства забрал Берия, а Игнатьева назначили лично виновным в создании дела врачей и отправили… первым секретарем в Уфу, где он уже однажды поруководил во время войны.

Через месяц после его назначения отца вызвали в Черниковский горком партии, как и других руководящих евреев городка (например, упомянутого директора строящегося Новоуфимского завода Майорова). Там им сказали, что их долг, как коммунистов, подать заявление на увольнение. Все подали, были переведены на должность собственных заместителей и продолжили работу. Через какое-то время весть об этой самодеятельности башкирского обкома дошла до Москвы. Главный игнатьевский враг Лаврентий Берия к тому времени уже закончил свою бурную карьеру, но инициатива Игнатьева не была одобрена и все вернулись в свои кабинеты. А через пару лет этого спеца по нацполитике перевели в Казань, тоже первым секретарем обкома, откуда и отправили в 55 лет на пенсию.

Отец же, с его искренней верой в Партию и Советскую власть пережил все это очень трудно. Чуть с ума не сошел. В собственные замы он не пошел и жил техническими переводами с английского из “Oil & Gas Journal” и других специальных журналов. Мама, правда, говорила, что эти месяцы, без отцовских разорительных командировок, были самыми денежно-спокойными. Меня в эти дела не посвящали, но вот тома журналов с латинскими буквами и роскошными картинками клапанов и задвижек, разбросанные на столе и по полу, я помню хорошо.

Надо сказать, что евреем себя папа сознавал в очень малой мере. И его отец, хоть и пробыл после гимназии год в звании “казенного раввина”, очень сильно был руссифицирован, да еще и жили они в казачьем Армавире. А потом интернациональный Баку, Урал… Мама моя — коренная уралка, она говорила, что до войны и эвакуации у нее знакомых евреев не было. Не так их много и было тогда в Молотове.

А тут она выходит замуж за еврея. Решила она сделать мужу подарок. Узнала у эвакуированной соседки рецепт изготовления фаршированной щуки, за которой, как известно, идет слава “главного еврейского блюда”. А к отцу как раз приехал в гости дядя Шура, Александр Генрихович, его кузен. Она им и выставила. Оба в один голос заявили, что фаршированную рыбу не любят с детства и дружно закусили соленым салом.

Все утряслось. Игнатьева убрали. Отец снова работал в УфНИИ. Ночью 20 января 1954 г. раздался жуткий взрыв на 417-м Уфимском НПЗ, всего в полутора километрах от нашего дома. У нас и в соседней школе многие окна повылетали. Погибло сразу 33 человека, тушили пожар двое суток. Как будто, если я понимаю правильно, дело было в пирофорном железе на внутренней поверхности газового резервуара. Но тогда это было все очень секретным, в духе времени. Хотя как такой ужас скроешь? Завод, конечно, мертво встал. Вот в эти дни рано утром, еще до того, как мне идти в школу, пришел к нам Яков Григорьевич Соркин, который работал тогда в объединении “Башнефтехимзаводы” и они с отцом что-то очень громко обсуждали. Потом я понял, что отца обком поставил главным инженером на развалины 417-го завода, чего он не очень хотел.

Он проработал там больше двух лет. Кстати, директором туда назначили его старого знакомого Аренбристера. Отец потом говорил, что почти сразу категорически запретил тому рассуждать с сотрудниками завода на технические темы. Это, наверное, и к лучшему. Дядя Сева — человек хороший, но по профессии он — “начальник широкого профиля”. Сразу после вуза он попал на нефтепровод Баку-Батуми комсомольским секретарем, ну и поехало.

Работали они хорошо. Я это знаю по тому, что завод восстановили, а еще по тому, что спустя много лет, когда я сам работал, какой-нибудь немолодой оператор или слесарь, узнав, чей я сын, тут же просил поклониться Александру Сергеевичу “от Марата с АВТ” или “от Гриши-электрослесаря”. Чувствовалось, что уважают. Это бывает нечасто. Кстати, зашли мы в ту пору с родителями как-то в заводской клуб, там висела стенгазета, с шутками про видных на заводе людей. Про Эйгенсона было написано: “Любит шутить, но не любит шуток”. Мне в мои десять лет это запомнилось.

После истории с товарищем Приземным (овым), к изобретателям и рационализаторам отец относился с некоторым сомнением. Хотя новая техника и бюро по рационализаторству и изобретательству (БРИЗ) относились к его епархии. Он не был против патентного права, но полагал, что создание новой техники — дело очень серьезное, а среди новаторов с улицы много шпаны. В связи с этим он иногда приводил историю с самым коротким рацпредложением, которое подал в то время один трудящийся 417-го завода, ни много ни мало — “повысить октановое число бензина, выпускаемого на установке “Луммус” на два пункта”. В записке описывалось, как было бы хорошо, если бы это удалось сделать и какие бы вышли показатели у завода. Вызвал отец трудящегося и спрашивает: “Ну, хорошо, а как поднять на два пункта? Тут не описано”. — “Вы — инженеры, вот и решайте, что и как должно быть устроено”, - ответил рационализатор.

Совсем же неприличным отец считал рацпредложения тех, кто по службе обязан заниматься техническим прогрессом. Например — рацпредложения от главных инженеров и директоров. За ним такого никогда не водилось, и он с возмущением говорил об одном из черниковских главинжей, у которого это дело было поставлено на поток.

Времени на меня и моего младшего брата за всеми этими производственными делами оставалось немного. Но когда было, отец старался как-то развивать нас. Я помню, как он был доволен, когда я разумно объяснил, почему окрашенный след от таблетки хвойного экстракта в ванне идет не от того места, где в ванну падает горячая вода из крана, а в противоположную сторону, к крану. Горячая-то вода идет поверху в дальний конец ванны, а оттуда возвращается чуть остывшая понизу назад к крану. Зато, когда он мне велел чуть приоткрыть форточку, а я открыл только внутреннюю, он меня чуть не отлупил за глупость.

Надо сказать, что определенный вклад в мое развитие вносил и дядя Шура, Александр Генрихович. Он тоже перебрался в Башкирию, работал в Октябрьске главным инженером бурового треста. Наезжал иногда к нам. Как-то он меня очень серьезно экзаменовал по части технических и научных знаний. Не сумел я тогда ответить на вопрос: “В чем разница между бензином и керосином?” — и почувствовал себя опозоренным. Хотя, по правде сказать, вопрос для меня был очень далеким. Я в то время, помнится, очень серьезно пытался для себя понять: все ли жидкости в основе имеют воду, как чай, компот и молоко, или возможны жидкости, совсем не содержащие воды. С взрослыми я этими раздумьями не делился. Правду говоря, у меня потом по совпадению часть взрослой работы была связана с многофазными потоками.

Почти все отцовы друзья были, что естественно, из его коллег. Но один был совсем со стороны. Я даже не знаю как следует — где и как они познакомились. То был милицейский полковник Анас Галимов. Дружили крепко и отец потом очень горевал после нелепой смерти Анаса. Младшая сестра Анаса Ляля жила у нас, когда училась в Нефтяном институте, потому, что ездить из их дома на другом краю Уфы заняло бы по три-четыре часа в день. А мы с младшим братом Митей подолгу жили у Галимовых в сильно отличающейся от нашей бытовой обстановке татарской, хоть и городской, семьи. Их маму Мавжуду-опу я и сейчас хорошо помню в вечном ее платочке — я тогда еще не знал, что он по-правильному называется хиджабом. Анас в конце войны был в частях генерала Серова и выселял калмыков. Но, в отличие от своих товарищей по оружию, не грабил их дома, чем очень гордился. Вообще, с ним было интересно беседовать, тем более, что он с подчеркнутым уважением относился к несовершеннолетнему собеседнику, так что я очень любил поездки к ним. Еще и за вкусную и не совсем знакомую еду Мавжуды-опы, которая сделала меня в дальнейшем пропагандистом татарской и башкирской кухни среди моих уфимских друзей.

Покойная Женя Пфейль всю жизнь поминала, как я ее в десятом классе водил в столовую-ашхану, полупринудительно кормил кулломой, биш-бармаком и прочими неведомыми ей местными кушаньями и пытался уговорить выпить кумыса.

Все-таки, с завода отца опять тянуло в лаборатории. Наконец, весной-летом 1956 г., его мечта исполнилась. Миннефтепром издал приказ о создании Башкирского научно-исследовательского института по переработке и о назначении директором этого института Эйгенсона А.С… Он проработал в этом институте с перерывами семнадцать лет и это, конечно — главная работа его жизни. Правда, тут он чуть не попал совсем в другом направлении. И виноват был, в общем-то, сам. Еще когда он работал в УфНИИ НП пришла им разнарядка на посылку сотрудников в Давлекановский район на уборку картошки. Ну, сами знаете, как это бывало — полулагерные условия жизни, копание в грязи без особого аграрного результата, все, кто может, добывают медицинские освобождения. А Александр Сергеевич предложил совсем сделать по-другому и его предложение приняли и горком, и давлекановские районщики. Они выехали всем отделом переработки, человек пятьдесят, на местном поезде. Отдельно поехал грузовик с продуктами, кухней и палатками. За два дня все сделали и с триумфом вернулись. Меня, семилетнего, тоже взяли с собой. Мне запомнились две вещи. Во-первых, очень вкусные щи с бараниной из котла. А во-вторых, я же был мальчик развитый, начитанный. Из учебника “Родная речь” и кинофильма “Кубанские казаки” я хорошо знал, что давным-давно, при царизме, бедные крестьяне жили под соломенными крышами, а теперь, при колхозах, все живут очень хорошо и крыши кроют железом. А тут я увидел не просто соломенные крыши, а еще и хорошо повыдерганные на корм скоту, что по осени уж совсем необъяснимо.

Когда партия-правительство приняли решение “О мерах по дальнейшему укреплению колхозов руководящими кадрами” и горожан стали под угрозой потери партбилета загонять в “тридцатитысячники”, в обкоме вспомнили сельскохозяйственные подвиги Эйгенсона и потащили его на алтарь. Как бы ни был отец предан Генеральной линии, но переходить в сельские секретари райкома ему совсем не хотелось. А что тут сделаешь?

Если большая и развитая страна считает, что ей выгодно отправлять квалифицированного нефтепереработчика в малознакомое ему земледелие-скотоводство, как раз перед созданием института, где ему руководить — тут доктор-психиатр нужен. Все-таки он отбился. В сельхозотделе Башкирского обкома он сказал, что “в принципе не против, но требует выдать ему револьвер”. — Странное требование. Коллективизация-то давно закончилась. — “Зачем?” — “Перестрелять ваших председателей колхозов. Пока этого не будет, ничего не улучшить. Пропьют!”. Это не вязалось с тогдашним духом ранней Оттепели и тему о его посылке на село закрыли.

Вскоре он стал директором. К нему пришли из отдела переработки УфНИИ и из других мест бывшие бакинцы М. Черек и Дора Осиповна Гольдберг, бывший ленинградец Миткалев, грозненец Красюков, москвич из ЦИАТИМа Вольф, местный кадр Евгения Ивченко, недавний выпускник Уфимского Нефтяного Масагутов и вчерашние выпускники — Берг, Иоакимис и другие. Объем работы сразу был большой — и исследование нефтей, и коксование, и каталитические процессы, и решение текущих задач башкирских заводов и многое другое. Отец, это было видно даже ребенку, “горел” на работе, учил молодых, подавал идеи, руководил самыми важными работами. Многие работы, которыми позже был славен БашНИИ НП, начались именно в этот пионерный период и делались по началу “на коленке”. Об этом коллеги написали в сборнике, выпущенном к 45-летию института, да и устно вспоминали.

Начальственная мысль, однако, рассудила через два года в целях укрепления поставить директором В.С. Акимова, главного инженера Новоуфимского НПЗ. А Эйгенсона перевели замом по научной части. Почему и как — не мое дело, не стану обсуждать. Тем более, что с Сережкой Акимовым мы были приятелями. Возможно, что именно поэтому отец без возражений перешел в сентябре 1959 г. в Башкирский совнархоз начальником производственно-технического отдела.

К этому времени у него произошло и одно, довольно редкое по тем временам, приключение. Он съездил в Брюссель на выставку. Нынче что за дело — смотаться за рубеж? А тогда тех, кто ездил за границу, а тем более, тех, кого после этого не посадили, было очень мало. Было, правда, исключение в несколько миллионов человек — наши воины, побывавшие и в Болгарии, и в Венгрии, и в Германии, и в Манчжурии. Но это уж очень специфический зарубежный опыт.

А тогда в Бельгии проводилась первая послевоенная всемирная выставка. Все блеснули, чем могли. У нас, конечно, главный хит — Спутник. Но и автомобили, самолеты, вертолеты принесли кучу медалей. Вообще, эти вот годы, “вокруг ХХ съезда”, как мне кажется, венец Советского периода, самое его золотое время, вершина реализации потенциала страны. А кроме экспонатов Советское правительство и лично Никита Сергеевич вдруг удумали послать на выставку еще и посетителей. Набрали по всей стране руководителей, специалистов, ученых достаточно высокого служебного уровня и послали два теплохода в Антверпен. Там в каютах они и жили — экономия на гостиницах, а в Брюссель их возили на арендованных автобусах, заодно показывая Бельгию — Гент, Брюгге, уленшпигелевский Дамме.

Рейсы эти повторяли, пока не закончилась экспозиция, так что с выставкой познакомились многие тысячи руководящих советских кадров. На отца эта Заграница произвела большое впечатление. Он наснимал с десяток пленок, потом мы всей семьей рассматривали фото с Атомиумом, крепостными стенами и монашками на велосипедах. Помимо прочего, он вдруг обнаружил, что может понимать и объясняться по-французски. Сказались занятия с бонной в детстве, хотя многие годы он полагал, что этот язык забыл напрочь.

Как раз в конце 50-х прислали отцу его оставленную в Баку библиотеку. Ну, конечно, и до этого наш дом был не без книг, но в каком-то среднеинтеллигентском количестве. А тут приехали книги, собиравшиеся молодым завлабом и замдиректора, прекрасные довоенные учебники, книги по нашумевшим в ту пору вопросам физики и химии. Ипатьев, Саханов, труды Американского нефтяного института, Планк, Семенов. Добавилось сразу томов, наверное, около тысячи и были заказаны полки на всю стену. Мне в памяти особо отпечаталась книга “История техники для жен инженеров”, переводная с немецкого.

Я помню, как был удивлен, узнав, что современная военно-инженерная отрасль науки и техники начинается в отрядах гуситов, использовавших против своих врагов-рыцарей и понтоны, и нечто вроде конных как бы бронетранспортеров, и временные полевые укрепления. Добавлю, что попозже готовился я к приемным экзаменам по химии в ВУЗ по учебнику Меншуткина с тех же полок, а на 4-м курсе сделал курсовую работу по процессу алкилирования бензола, пользуясь только отцовской библиотекой и не обращаясь к институтской.

Отец завещал свои книги Институту БашНИИ НП, который он создал и которому отдал лучшие годы жизни. Не знаю уж, пользуются ли нынче тамошние ученые этими старыми томами, но нет сомнения, что для демонстрации модных в последнее время неслучайности, “укорененности в истории” нынешнего Института Нефтехимпереработки Республики Башкортстан они смотрятся неплохо.

Ну, вернулся Эйгенсон “из-за бугра”, работает в совнархозе. Это время можно, кажется, отнести к его лучшим периодам жизни. Предсовнархоза был Степан Иванович Кувыкин, бакинский буровик, потом многие годы начальник “Башнефти”. Отец его всю жизнь глубоко уважал, после его смерти и до смерти отца фото Кувыкина с надписью стояло на отцовском столе. Сколько понимаю, уважение было взаимным. Отца сделали членом Совета Народного Хозяйства, и его мнение было очень авторитетным.

Надо сказать, что и первый секретарь обкома Зия Нуриевич Нуриев тоже очень считался с Александром Сергеевичем, советовался с ним. Эйгенсон стал членом обкома партии. Отец полагал, что это в большой мере началось после его выступления на некоем республиканском совещании, где шел разговор о подготовке местных национальных научных кадров. Высказывались мысли о том, что поскольку башкиры — угнетенная в царское время национальность, не имевшая к 17-году вообще никаких научных кадров, то и нужны для выходцев из коренного населения скидки — упрощенная система сдачи кандидатского минимума, пониженные требования к работам и вообще “царский путь” к вожделенным кандидатским и докторским дипломам.

Оно по факту ведь так и было в национальных республиках, посмотрим правде в глаза. Откуда и идет милая шутка про “кандидата киргизских наук”. Но тут люди хотят это уже ввести в виде закона. Некоторые выступающие это дело поддержали. Дошло дело до Эйгенсона. Он сразу сказал, что все это — чепуха, которая только повредит формированию национальной интеллигенции, что тут получатся “кандидаты наук второго сорта”, что это будет очень унизительно для республики, что он может привести примеры очень качественных ученых татар и башкир из числа своих учеников. И привел. Его поддержал новый, недавно сменивший того самого Игнатьева, руководитель республики — Зия Нуриев. Ну, а народ и партия — едины! Теперь уж поддержали все. Тем более, про Александра Сергеевича знали, что он — чуть ли не единственный из приезжих, который старается понимать, когда при нем говорят по-башкирски или по-татарски. Тут, конечно, помогал его азербайджанский.

Семья наша жила на главной уфимской улице Ленина, в “доме над ашханой” — столовой по-башкирски. Нам с братом в школу было ходить недалеко — пересечь двор. Учились мы с ним, как помнится, не так плохо, но с отметкой “поведение” бывали проблемы, во всяком случае, у меня. Родителей это, конечно, раздражало, мама в беседах упирала на то, что я “подвожу отца, бросаю тень на его имя”. Беседы же с ним самим как-то совсем не складывались. Класса до седьмого ремень оставался в числе аргументов, точнее угроза его применения. Однажды, классе уж в восьмом, произошел скандал с учительницей литературы по поводу ее слов на уроке о “тошнотворных стихах Ахматовой”. Я покушения на обожаемую Анну Андреевну не перенес и дело заканчивалось в кабинете директора школы. По итогам происшествия отец имел со мной длительную беседу, которую я заранее собрался вытерпеть молча. Но настал момент, когда раздраженный отец спросил: “Ты что, не понял меня?!” На что получил ответ: “ Да нет. Понял. Но не согласен”. Ну, можете себе представить дальнейшее. Но, по-моему, отец осознал после этого, что я слегка подрос.

Отец много ездил по республике. Иногда эти поездки на легковой машине были просто опасны. Ну, например, в Белорецк через зимние уральские перевалы на тамошний металлургический комбинат. Это, надо сказать, было уникальное предприятие. Выпускал он не “чушки” и прокат, как все, а экзотику — часовые пружины, легированную проволоку, металлокорд для шин. Вот с часовыми пружинами вышел у отца “облом”. Он насмотрелся, как девушки в этом цеху скручивают пальцами пружины перед отправкой на часовые заводы — и пожалел их. Нашел по справочникам и журналам простой автомат для навивки и привез чертежи в Белорецк, показывать тамошним директору и главинжу. Думал открыть им свет в конце тоннеля. А они взмолились: “Не надо!”

Почему? Боялись социального взрыва, который при социализме, конечно, невозможен, но от этого не менее опасен. Эти самые девушки, как они объяснили — самые завидные невесты Белорецка. За навивание пружин платят, и платят очень хорошо. Вот девушки и стараются. Зарабатывают приданое. Останутся без работы — как бы не взбунтовались и бузу не устроили. А экономика, себестоимость?! При общественной собственности на средства производства это все оказывалось не так важно.

Но во многих других местах отцовы советы производственникам и проработки при строительстве новых объектов шли очень хорошо. Он ведь, хоть и специалист по переработке нефти, а знаний в вузе получил много и по другим инженерным дисциплинам. Что, собственно, для главного технаря совнархоза и требуется. Например, он долго придумывал, как высушить огромную кучу бурого угля в Кумертау, пока не додумался до использования поверхностно-активного вещества. Хотя надо сказать, что именно нефтедобывающие и нефтеперерабатывающие предприятия республики были основой совнархозовской индустрии. Оборонка-то им не подчинялась. Хрущевское “осовнархозивание” коснулось, на самом деле, не более половины советской промышленности. Все “ящики” остались в подчинении своих неприкасаемых министерств.

Именно в те годы в СССР появились как заметное явление переработка нефтяного газа и нефтехимия. Ну, почему нефтехимия — понятно. Именно в эти годы объем производства полимеров стал характеризовать экономическую мощь страны не в меньшей мере, чем излюбленные отечественной пропагандой выплавка чугуна и выпуск проката. А наилучшим, самым выгодным сырьем для этого были углеводороды от этана до гексана, которые отделяются при доведение нефтяного газа до кондиций природного. Собственно, у нас это уже было, даже еще до войны. Нефтяной газ собирали и очищали в Баку еще тогда, когда природным не начали заниматься. Была даже специально разработанная для этого схема Бароняна-Везирова. Но, конечно, собирали и пускали в дело только то, на что не нужно больших капвложений, очень уж дорогая вещь — полное использование попутного газа. А оказалось, что здесь и есть очень ценный ресурс технического прогресса и Химизации, без которых Коммунизм к 1980 году не построить.

Начали сооружение газоперерабатывающих заводов в башкирских Туймазах, татарском Миннибаево, куйбышевском Отрадном. И, одновременно, строительство потребителей, нефтехимических предприятий в Уфе, Казани, Салавате, Нижнекамске… Все-таки, газопереработка попроще. Ее и построили первую.

А с нефтехимией еще приходится ждать года три-четыре, пока закончат. Тем более, многое мы вообще сами делать не можем, приходится закупать у буржуев, благо мирное сосуществование. Но вот пока потребителя нет образуются года на три большие избытки сжиженного газа, по большей части пропана. Сегодня, конечно, вопроса не было бы — продать немедленно на экспорт через “Ганвор”, да, пожалуй и вовсе этой нефтехимии не строить, чтобы не портить ценное сырье, не прерывать золотого потока. А тогда? И вот из Татарского Совнархоза, куда тем временем перешел из Уфы зампредом старый отцовский приятель Аренбристер, поступает в ЦК прогрессивная идея: отправить покамест этот сжиженный газ в текстильные городки Ивановской и Калининской областей.

Мы же все равно собираемся эти городки со временем газифицировать, подвести к ним газопроводы из новоткрытых месторождений в Коми и на Волге. Ну, а пока построить там городскую газовую сеть и подавать в нее испаренный пропан с узлов регазификации. Возить по железной дороге. Собственно, это была уже не первая идея, исходящая из этого источника. Уже предлагалось и широко обсуждалось предложение использовать холод, который получается так или иначе на установке регазификации, чтобы хранить мясо и прочие замороженные продукты. Представляете? Не надо строить электрохолодильники, тратиться на электроэнергию для их работы. Использование дарового холода!

Я помню, как отец звонил в Казань, когда к ним в Башсовнархоз поступила, уже из Москвы через ЦК, эта богатая идея. Уверяю вас, что слова “Всеволод, не валяй дурака!” были не самыми эмоциональными в этой беседе. В самом деле, даровой холод — это прекрасно, а что делать с продуктами, когда по аварии либо по плановому ремонту на наш холодильник перестанет поступать сжиженный газ? Можно, конечно, сделать еще и резервный контур, на электричестве. Но придется, значит, строить две системы и потратить в два раза больше денег и ресурсов. И вот какое горе, не удастся даже как следует съэкономить на электроэнергии. Платеж-то за электричество, как оказывается, состоит из двух примерно равных частей: за то, что израсходовали реально, и за “установленную мощность”.

В общем, идея, довольно типичная для исторического момента. Я, как и положено порядочному либералу, горячо сочувствую Никите Сергеевичу за частичный выпуск людей из лагерей и некоторое ослабление идиотической цензуры, давшее культурный всплеск 60-х. Но надо честно сказать, что словечко “волюнтаризьм”, которое на русский можно перевести как, “Что пожелаем — То и сделаем”, не так плохо отражает ситуацию.

Ну, так от той идеи удалось, в конце концов, отбиться. А вот казанская инициатива с досрочной газификацией текстильных городков совершенно очаровала цековских мыслителей и пошла в дело. Построили и тем очень обрадовали трудящихся ткачих в Вышнем Волочке, Иваново, Кинешме и Шуе. Ну, сравните — газовая плита или дровяная печка? И это за тридцать копеек в месяц! В общем, подтверждение заботы Советской Власти о народе.

Тем временем, монтажники возводят колонны газофракционирующих установок, печи пиролиза, реакторы. И, наконец, установки, которые должны дать Советской стране полимеры и прочие сокровища химии, начинают работать. Потреблять, соответственно, тот самый сжиженный газ. Который перестает поступать в газифицированные города

А никакие газопроводы с берегов Волги и Печоры еще долго туда не дойдут.

И вот у тех матерей-одиночек, которые работают на Ордена Трудового Красного Знамени Вышневолоцком Хлопчатобумажном комбинате или на Ивановском ордена Ленина Камвольном комбинате им. В.И. Ленина, утром нет в плите газа, чтобы сварить ребенку манную кашку. Кошмар! Утром цеха пустые, работницы не пришли. Никаких забастовок при Социализме не положено — но дитя-то накормить надо?! Старые дровяные печки сломаны, а и где взять дрова! Кинулись в магазины за электроплитками, а кто их завез сверх общесоюзной нормы? Мужики, может быть, сочинили бы какие ни то “козлы” из нихромовой проволоки, ну, а женщины?

Скандал получился всесоюзного масштаба. И технический прогресс в виде нефтехимии отменять нельзя, и текстильную отрасль не закроешь. В итоге привоз сжиженного газа в хлопковые города восстановили, но сильно уменьшили, а на пиролиз для химиков подали вдобавок к пропан-бутану еще и самый обычный бензин из нефти, оторвав его у автобензинщиков. Впрочем, вскоре открытие громадных сибирских нефтяных и газовых месторождений позволило обо всем этом забыть.

В 1962-м отца послали в длительную командировку в Британию. Внешторг покупал у “Импириал Кемикл Индастриз” несколько заводов по производству полимерных волокон. Отец поехал как эксперт, провел в Лондоне месяца три. Я несколько лет назад был на площади Тэвисток-сквер, видел Тэвисток-отель, в котором он жил. Тоже была для него очень познавательная поездка, многое понял о мире, что, впрочем, его большевистскую твердокаменность не разрушило. По возвращении он несколько раз в большой аудитории рассказывал о своих впечатлениях, в том числе и у нас в школе. Имел успех. Он, вообще, был великолепным рассказчиком и очень обаятельным человеком. Я уж старался не водить своих девушек домой, чтобы они не сменили ненароком прицел.

Но и дома, конечно, рассказам конца не было. Лондон все же! Среди прочего до сего дня запомнилась история, как их пригласил к себе в недавно приобретенный замок вице-президент Ай Си Ай, коренастый веселый и, как положено, рыжий ирландец. Вечер, они у камина, хозяин предлагает выпить и спрашивает — кому что? Папа мой сходу отвечает: “Джин-энд-тоник”. Привык уже. Дворецкий, который и собирает пожелания, несколько замялся и сказал, что “попробует найти”. Отец никак не предполагал дефицитности джина либо тоника и, когда батлер ушел за напитками, спросил у хозяина причину заминки. Тот сразу ответил: “Джентльмены после обеда джин не пьют”. И продолжил: “Впрочем, и так было ясно, что вы не джентльмены”.

Ну, сами понимаете суровую долю советского человека за границей. Отец внутренне сгруппировался, пришел в состояние готовности к отпору антисоветским провокациям и выпадам, а капиталистическая акула, улыбаясь, разъясняет: “Вы же не можете быть джентльменами, если вы гости у меня-неджентльмена. Замок-то я купил недавно у лорда Имярек, и дворецкий мне достался по наследству от него. Я постоянно замечаю, что он просто кипит от моей неаристократичности и от демократического круга моих гостей и партнеров”. Ну, отлегло!

Однако, всему хорошему приходит конец. Пришел конец и работе в совнархозе. Весной 1963-го совнархозы еще не закрывались (это произошло еще через полтора года сразу после неожиданного перехода Н.С.Хрущева от мировых дел к огородничеству). Но они реорганизовывались. Скажем, сливались Татарский, Башкирский и Куйбышевский совнархозы в один большой Средневолжский. Председателем назначали известного нефтяника-буровика, старого знакомого отца, который и пригласил его в Куйбышев на должность начальника производственно-технического отдела.

На некоторое время отец задумался. Он уже врос в свою совнархозовскую работу, его начали интересовать вопросы логистики и размещения мощностей. Все-таки, от переезда в Куйбышев отец отказался. Он уже к тому времени прирос к Башкирии, к Уфе. Да и хотелось вернуться в созданный им НИИ. Акимова перевели директором на Черниковский НПЗ, а оттуда он вскоре уехал в Москву в министерство, а Александр Сергеевич вернулся в институт. Было это в марте 1963-го, и мы почти сразу переехали из старой части Уфы, где жили, когда отец работал в совнархозе, назад в Черниковск, который тем временем стал частью города Уфы. В этой квартире отец уже жил до своей смерти.

У нас дома все более или менее вышло на стационарный режим. Конечно, у отца на домашние дела не очень хватало времени, особенно из-за командировок. Вела дом мама, и она же занималась большей частью воспитанием детей. Когда же отец проводил вечер в кругу семьи, то иногда, чем позже, тем реже, мы все сидели на диване — мама, папа, я и младший брат Митя, рассуждали о чем-нибудь, а то и пели песни. Ну, в основном, из сборников и радиопередачи “Запомните песню”: “Шумел сурово брянский лес”, “Шли по степи полки со славой громкой”, “Щорса” и тому подобное. А вот когда отец печатал и проявлял фотографии в специально переоборудованной “темнушке”, то его репертуар был совсем другой, из его юности. Например — “Есть в Батавии маленький дом” или ““Марьянна”, французское судно уходит в далекий Сайгон”. А то еще был очень жалостный и с революцьонным пафосом романс “Кто знает песнь о верном сыне? В одной из дальних, дальних стран Солдат-китаец жил в Пекине, Простой китаец Ли У Ан…”. Дальше там солдатик решил пройтись по посольскому кварталу и сильно пострадал от британского капитана, начальника патруля. Ну, и, как положено, привет из Москвы, от Коминтерна.

Любил отец стихи. И, надо сказать, его уровень был тут не “Брянский лес”. Маяковский, Пастернак, Ахматова, Мандельштам. Библиотека была у нас довольно большая, но ничего раритетного — собрания сочинений Толстых, Пушкина, Лермонтова и так далее. Поэзия, россыпью книжки о путешествиях. Многотомные курсы мировой истории, истории искусств. А непечатавшиеся в ту пору стихи он помнил на память из своих 20-х годов.

Еще отец любил рисовать, у него была пара альбомов, и он иногда туда делал рисунок, часто по какому-то семейному поводу. Помню, как торжественно покупались большие коробки цветных карандашей, краски — акварель и гуашь, как на наших с братом глазах появлялось на листе изображение. У меня все это отсканировано, хочу со временем вывесить в Сеть. А вот деревянные фигурки, которые он вырезал перочинным ножом с множеством лезвий, что-то помню, на египетски-пирамидные темы, а еще до того были деревянные крошечные крейсера и миноносцы для моих игр — почти все пропало за годы и переезды. Кажется, у брата что-то сохранилось. Мне своих художественных талантов он не передал, а вот брат, когда работал журналистом, часто печатал свои статьи с собственными иллюстрациями, по-моему, очень приличными.

Кухня была царством мамы. Очень уж экономной хозяйкой она не была, но готовила замечательно. Пироги, уха, освоенные ей в Башкирии блюда степной кухни. Например, перемечи, которые русские почему-то именуют беляшами, хотя балиш, на самом деле, не жарят, а как раз пекут. Вообще, с акклиматизацией мамы в Башкирии связаны два анекдота на тему “о баранине”.

Сначало про то, как, приехав в начале 1947-го в Уфу, мама в первый раз пошла на базар. Увидела баранину, спрашивает: “Почем?” — “Тулаем?” — Она, конечно и не знает, что значит — “тулаем”. На всякий случай подтвердила. Ей говорят: “Двести рублей”. Она и загрустила. Хвалили ей здешний рынок, хвалили — а цена-то получается выше московской! Отдает деньги, а ей подают целого барашка килограммов на семь.

Вторая история связана с приездом в столицу Башкортстана известного советского певца, солиста Большого театра Павла Лисициана. На банкете, устроенном местными начальниками-ценителями в честь московского гостя, мама оказалась за столом как раз рядом с прославленным баритоном. Между тостами он повернулся к ней и заинтересованно спросил: “Скажите, а почем у вас тут баранина?” Мама моя несколько смутилась, не ожидала, видимо, что звезда может интересоваться подобными прозаическими мелочами и несколько натянуто сказала: “Смотря какая…”. Артист, видимо, понял, что от нее толку не добьешься, и более вопросов не задавал.

К слову, ни мать, ни отец никогда не воспринимали себя, как “часть городской элиты”, полагая, что такое самосознание — удел завмагов. Пытались такое отношение к теме внушать и нам с братом, хотя общий ветер времени явно дул в другую сторону. Наступало как раз время завмагов, цеховиков и их силового, уголовно-милицейско-кагэбэшного сопровождения.

Надо сказать, что снабжение в Уфе было лучше, чем у ее соседей по карте: Казани, Куйбышева, Челябинска и прочих. Ну, действительно же — плодородный и солнечный край, “подрайская землица”, как именовал будущую Башкирию еще Ивашка Пересветов перед покорением Казанского ханства. Так продолжалось до лета 1964 года, когда город посетил Наш Никита Сергеевич. Посмотрел заводы своей любимой химии, похвалил город за красивое местоположение и буйную зелень, послушал, что говорят местные работники. И, видимо, умозаключил, что стоны по поводу продовольственных вопросов тут послабее, чем у других. Ну, и ободрал с республики все, что можно, как Игорь Старый с древлян. С почти тем же, что у князя, конечным результатом. Когда в октябре того же года члены ЦК осмелели и сняли его с занимаемых постов, то, говорили, будто уфимский первый секретарь Нуриев сыграл в этом немалую роль. Изобилие продуктов, правда, от этого не вернулось.

А.С., не отклоняясь, разумеется, ни на долю градуса от Генеральной Линии, смотрел на мир достаточно здраво. Когда я его спросил однажды — почему уже построенная от Уфы на юг железнодорожная линия замерла на границе областей и, по тому времени, совнархозов и до сих пор прямой линии Уфа-Оренбург всё нету, он сказал: “И слава богу!”. И пояснил: “А то из Оренбурга приедут по рельсам в Уфу на рынок покупатели за башкирской картошкой. И цены взлетят до неба”.

Маму тема “чем кормить семью” касалась, конечно, побольше, чем отца. Помню, как он пришел однажды с работы, а мама чернее тучи. “Что такое?” — а она чуть не плачет: “В городе совсем никаких жиров нет!” Ну, это ему трудно было понять — из-за чего тут так горевать. То есть, он понимал эти все дела — но все-таки более парил в облаках своей работы и своих идей.

Как раз к концу пятидесятых мама снова вернулась на работу. Не желала быть “женой при руководящем муже”. Если помните, в это время Никита Сергеевич сократил свои “миллион двести” из Советской Армии, до этого раздутой донельзя. Это, конечно, было хорошо, но вот каково было офицерам, коих за малостью образования, неумением угодить прямому начальнику либо приверженностью к напиткам погнали из-под знамен задолго до пенсии?

Но и тут получилось не так плохо. Для них были созданы "школы мастеров", по сокращенной программе знакомившие бывших лейтенантов и капитанов с основами, горного дела, химии или строительства и отправлявшие их на заводы и стройки начальством низового звена — мастерами, начальниками смен, бригадирами. Вот в такой школе мама и преподавала математику и физику. Ну, а впоследствие она работала на заводе цеховым экономистом-нормировщиком.

В общем, мама готовила хорошо. Гости у нас бывали нечасто, но когда бывали — все было вкусно и весело. Картами, охотой или рыбалкой отец никогда не интересовался, видимо, все сыграл за него отец, армавирский доктор С.А. Эйгенсон. Хотя на шашлыки к речке, как тогда было принято, мы ездили не хуже людей и папа наш, конечно, блистал как тамада.

Дома отец, правду сказать, делал немного. Даже лампочки вворачивала мама, пока я не подрос. Но и естественно — отец-то в вечных командировках. Руки у него были хорошие, инструментами он владел, но каких-то особых работ, вроде изготовления самодельных полок, дома не делал. А на кухне у него была одна коронка — яичница с помидорами. Тут, конечно, сразу видно южанина-кубанца. Первая из жен моего младшего брата как-то спросила его: “А.С., почему у Вас всегда такая вкусная “яешня”?” — “Ну, видишь ли, Оля, я всегда беру самые лучшие и спелые помидоры…”. Дальше можно было не рассказывать. Сами знаете, что в советских семьях в это блюдо всегда шли помидоры битые и начавшие портиться. Мне кажется, что этот не особенно основной пункт все же достаточно характерен для личности А.С..

В театр он ходил во время московских командировок довольно часто. Привозил потом в Уфу программки, буклеты, журнальчик “Театральная жизнь”. Одну из театральных историй он мне потом рассказывал. Оказались они в гостинице “Москва” вместе с его приятелем, известным нефтяным руководителем. Мы его будем именовать просто Алексеем, чтобы не вызывать кривотолков. Из руководящего органа, по коридорам и кабинетам которого ходили целый день, они выпали уже около восьми. Что делать вечером? Алексей говорит: “Пошли в театр”. — “Какой театр, какие билеты, давно уж все занавесы поднялись”. — “Ничего, пойдем в “Ромэн”, там нам никаких билетов не надо”.

Действительно, в разных биографиях его производят то из бедных крестьян, то из казаков, то из родовитого дворянства, а на самом-то деле он был родом из оседлых коломенских цыган. Соответственно, для артистов недавно открывшегося “Ромэна” — родной человек. Пришли, сели в одной из комнат за кулисами, начали открывать шампанское. Звезды и звездочки театра споют на сцене песенку — и бегут к ним, выпить шипучего, расцеловать и спеть “К нам приехал наш любимый”. К окончанию спектакля явно было, что выпито достаточно и даже несколько чрезмерно. Отец стал склонять своего приятеля к возвращению из гостиницы “Советская” в “Москву”, в свой номер. Но его коллега разгулялся и начал звать к своей тетке: “У нее шикарный коньяк!”

А тетю его звали Ляля Черная. Мой отец представил себе на минутку, как они вваливаются в одиннадцатом часу ночи в дом народного артиста Яншина, который, как известно, был мужем знаменитой певицы. В общем, он уехал к себе в номер. А Алексей вернулся под утро, помятый и с раскаянием: “Ты был прав, надо было домой ехать. Я у тетки спьяну горку с хрусталем уронил!”

Но развлечения — это же совсем малый процент времени, а большая часть уходила на работу. Почти каждый день, кроме командировок, отпусков, партконференций и прочих уважительных обстоятельств, в половине восьмого он уезжал или иногда уходил пешком в институт. И так до августа 1976 года. С утра, до начала рабочего дня разбирался с почтой, потом шел обходом по лабораториям, задерживаясь там, где горячая работа, на ходу решал быстрые вопросы, потом — совещания и поездки к заказчикам, в обком и т. п. Практически, и это не мои личные умозаключения, а мнение его сотрудников, не было в институте работы, в которую он не внес бы личный творческий вклад, вне зависимости от того — числился ли он руководителем. Как написал один из тех, кого считали его учениками, Генрих Берг, в сборнике материалов научно-практической конференции, посвященной 90-летию со дня его рождения: “С ним не легко было работать, но было очень интересно”.

Это не значит, конечно, что он был идеальным боссом. После него директором института стал человек, не отметившийся особенно по научной линии, хотя и доктор наук. Но вот по повышению заработков для сотрудников он сделал много больше, хоть в остальном себя особенно не проявил. Ну, а Александр Сергеевич этому, как и вообще денежной компоненте, уделял пониженное внимание. Идеалист! Но не все же из его сотрудников могли себе позволить такой идеализм.

Начальство его уважало, часто ему прощали и злой язык, а он не очень жалел и коллег, и самих же начальников. Министр нефтепереработки всегда внимательно выслушивал его мнение на коллегии или техсовете министерства. Хотя не особенно любил, возможно, что по старым довоенным воспоминаниям. Дело было так, что году в 39-м к отцу приехал из Грозного его старый приятель, очень известный нефтепереработчик Б.К.А. и передал ему предложение: перейти замом в ГрозНИИ НП, директором которого и был его армавирский земляк и ровесник Виктор Степанович Федоров. Отец отказался “потому, что карьера Федорова построена на костях его сотрудников и его замов”. Тот запомнил.

Надо сказать, что Виктор Степанович был достаточно незаурядной личностью. Упомянем, что он был, по всеобщему мнению, одним из лучших инженеров своей специальности. Это не совсем характерно для советских наркомов и министров, да, сказать по правде, не совсем и обязательно для руководителя отрасли. Конечно, самоучки, произносящие наскоро выученные термины и лихо командующие специалистами, все эти михаилы кагановичи, владимиры путины и игори сечины выглядят достаточно пародийно, но все же руководитель — это в первую голову организатор. Скажем, однако, что этот министр пользовался повышенным уважением среди подначальных ему инженеров. Ну и то, что моего отца он хоть и не любил, но уважал, обязательно выслушивал его мнение в конце заседания коллегии. Тот же держал себя подчеркнуто независимо, но не “цеплялся”, знаете, как бывает, что люди фрондируют без повода, только б насолить начальству. У А.С. этого не было, он если возражал — то, значит, были серьезные причины.

Хотя однажды он сорвал министру далеко идущий замысел. Дело в том, что у Виктора Степановича был сын, тоже Виктор, известный в отрасли человек. Не то, что были многие из детей Начальства, эксплуататоры отцовских успехов, “золотая как-бы молодежь”. Нет, Виктор Викторович после Нефтяного (разумеется) института работал в пусконаладке, мотался по заводам страны. Среди моих знакомых двое-трое начинали в его бригаде. Очень высокие отзывы. И умен, и удачлив, и далеко не лентяй. Организатор хороший. Ну, любил принять на грудь — так ведь пусконаладчик! Непьющих не бывает. Защитил он диссертацию и из пусконаладки перешел в гендиректора московского проектного института ВНИПИНефть. Через некоторое время все проектные институты отрасли стали у московского филиалами. Народ заговорил, что “Виктор Степанович хочет отрасль по наследству Вите передать”. Ну об этом судить не будем за невозможностью проникнуть в мысли покойного министра. Факт, что невдолге коллегии была предложена идея об объединении всех проектных и научных институтов по нефтепереработке и нефтехимии в один главк. И, в общем, все как-то заранее предположили — кто им будет руководить.

Присутствующие на коллегии высказываются, но, конечно, более положительно. Слишком уж явный личный окрас у этого нововведения, тут соображения общего характера можно и в сторону. Дошло до отца. Он встает и начинает говорить, что большинство таких заведений расположены по городам парами. Стало быть, речь идет об объединении провинциальных НИПИ и НИИ под одной крышей. “А дальше, — говорит он, — все зависит от того, кто из директоров пересилит. Вот у нас в Уфе, если пересилит проектный директор Кефели, так проект процветет, а наука закончится. А если пересилю я, то науке будет неплохо, а проект заглохнет”.

После него уже и другие запели в том же тоне. Померло дело, министр снял тему из повестки. А чуть спустя уже без игры в демократическую дискуссию объединили в один главк проектировщиков и пусконаладку. И во главе — Виктор Викторович. Но, скажем честно, ему это на пользу не пошло. Спустя пару лет он с рабочим визитом был в одном из своих филиалов. Ребята ж нестарые еще: засиделись за ужином с местным руководством и молодыми проектными дамами. А какая-то сволочь, как позже оказалось, приклеила снизу к столешнице импортный портативный магнитофон. Может, если бы московский босс не был сыном министра, ничего особенного и не было бы, да и магнитофон никто б не клеил. А тут… через два дня кассета с пленкой была на столе у Председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, члена Политбюро тов. Пельше А.Я..

Времена были уже “сравнительно вегетарианские”. Никого не убили, даже Виктор Степанович остался министром, хотя и с выговором “за утрату бдительности”. А Виктор Викторович получил запрет руководить людьми в количестве более, чем пять душ. Так что, думается, зря В.С. так старался продвигать сына, по тем временам это еще не было принято. И старый латышский стрелок продемонстрировал это вполне наглядно.

Дома в Уфе отношения у А.С. тоже были не такие плохие. Про благоволение к нему первого секретаря обкома мы уже говорили. Хотя были обкомовские люди, которые его терпеть не могли. Скажем, некая дама из отдела промышленности, которая при разборе одного конфликта сказала, что она “чует, что тут что-то не так”. На что и получила мгновенный ответ: “Чутье должно быть у служебной собаки, а партработнику нужнее знание обстоятельств и большевистская принципиальность”.

Разумеется, за всё надо платить. В том числе, и за собственное остроумие. Невдолге произошло у отца 50-летие. По советскому обычаю полагается орден. Так обиженная партдама провела, сколько знаю, титаническую деятельность, чтобы этот орден был самого низкого тогдашнего уровня — “Знак Почета”. Не помню, однако, чтобы отец по этому поводу горевал. Считалось, что не в этом дело, главное — Работа. Хотя… я сам присутствовал на первомайской демонстрации, когда эта дама, незадолго до того переведенная заведовать областным партархивом, увидев моего отца, сказала довольно воинственным тоном: “Ну вот, Александр Сергеевич, наверное, рад, что меня перевели?!” И немедленно получила в ответ: “Да что Вы, N.N.! Только ли я? Вся республика была счастлива, когда Вас в архив списали”.

Где-то примерно в эту пору отец сделал для меня достаточно важное дело — уговорил не делать глупости и не поступать после 8-го класса в техникум. Не запретил, а именно отговорил, сделав так, что правильный вывод стал для меня собственным, лично моим. Дело было так, что я с начала своего чтения, то есть, лет с четырех, увлекся книгами про путешествия. Годам к десяти-двенадцати Георгий Ушаков, Арсеньев, Нансен, зоолог Спангенберг, Ганзелка и Зигмунт — вот было основное мое чтение.

Ну, к концу 8-го класса список моих увлечений стал вылезать за край тетрадной страницы. Химия — я был старостой школьного кружка и к химическому вечеру в городском Дворце Пионеров вполне успешно исполнял “чудо схождения благодатного огня”, которое нынче приводит в такой детский восторг слабообразованных российских начальников. История — я осиливал тома университетских учебников по Древнему Риму и Средним векам. Вряд ли что-то понимал — но, по правде, и их авторы тоже более делали вид, что понимали. Математика — каждый год проходили модные в ту пору олимпиады и я даже занимал на них, помнится, иногда и первые места. Театр — были поставлены в школьном кружке сцены из “Русских Женщин” и я, в сюртуке с якобы генеральскими эполетами, внушал своей красивой однокласснице Эле, игравшей княгиню Волконскую, не продолжать путь к забайкальским каторжным рудникам, “Где мрак и холод круглый год, А в краткие жары Непросыхающих болот Зловредные пары”. Еще был радиокружок Дворца Пионеров, там я пыхтел два месяца, сооружая одноламповый приемник-супергетеродин.

Вот, собственно, оттуда и родилась идея поступить после экзаменов за 8-ой класс в местный Радиотехнический техникум. Я полагал после его окончания работать радистом полярной станции. Вой ветра в антенных вантах, веревка, натянутая, чтобы не убрести в пургу вдаль от дома, семизарядный карабин, верный мохнатый пес, унты, компас и так далее.

Собственно, я уже забрал в школе свои документы и готов был отнести их в приемную комиссию. Когда отец узнал, он не стал запрещать. Просто объяснил мне, что выпускник этого техникума, почти наверняка, будет распределен на Уфимский телефонный завод или какой-то из “ящиков”. И будет работать не покорителем Арктики, собственно, никакой азбуки Морзе тут и в программе нет, а начальником смены в цеху, где собираются схемы телефонов, радиоблоки, электронные панели для приборов. Что его делом будет следить, чтоб было поменьше брака, а одной из главных и частых головных болей станет приход пролетария на завод с глубокого похмелья. Это было подкреплено еще и моей экскурсией на завод. Тема закрылась, за что я впоследствии был папе очень благодарен. Двумя годами позже откладывать решение было уже некуда, закончилась десятилетка. Продолжал разбрасываться я больше прежнего. Добавились археология — проработал землекопом месяц после восьмого класса в экспедиции местного университета. И худлитература — я очень “энегрично фукцировал” на диспутах в городском клубе “Физики и Лирики” до его безвременной смерти после хрущевских “идеологических совещаний” и еще сочинял в специальной общей тетради комедию в стихах из пиратской жизни. Последнее, конечно, после просмотра пленившей меня и моих приятелей “Гусарской баллады”.

В общем, в июне 63-го вариантов была тьма — от филфака в Пярну до мехмата или химфака МГУ. Все-таки, родители сумели мне внушить, что если выбор такой широкий — так стоит пока поучиться в местном Нефтяном институте, благо до него идти четыре квартала. В армию мне идти было не нужно — сердце после детского ревмокардита.

Ну, я поступил. Вступительные экзамены сдал без четверок, а вот далее учеба моя шла с переменным успехом. Очень уж увлекся художественной самодеятельностью. Организовали модный по тому времени СТЭМ — студенческий театр эстрадных миниатюр, я им одно время руководил и уж все время писал сценки. От наук оно несколько отвлекало. Отца это раздражало. Однажды он совсем уж осатаневший пришел с районного партхозактива. Оказалось, что сидели они рядом с нашим ректором. Тот и скажи ему: “Я знаю Вашего сына, А.С… Он у нас в институте СТЭМом руководит”.

“Я думал — мне скажут, что мой сын замечательно учится, получил Ленинскую стипендию. Что он в студенческом научном обществе работы делает. А он, оказывается, на сцене кривляется, тем и знаменит!”

На самом деле, учеба шла не так уж плохо, троек у меня в дипломе почти не оказалось. Но, что правда — то правда: сдавал я экзамены не торопясь, пару раз даже не к следующей сессии, а и после нее. Стипендия-то мне, как сыну обеспеченных родителей, полагалась только если повышенная — так стоит ли спешить? Вот последние две сессии у меня были только с “отлично” в зачетке — тут я и получал повышенную. Дипломная работа была у меня совсем неплохая и мне предложили остаться при кафедре, как и сделали многие мои однокурсники. У меня, однако ж, были другие планы.

Под влиянием отца я собрался в Ангарск, на тамошний знаменитый химкомбинат. Теперь я полагаю, что из этого ничего совсем плохого не получилось бы, но и особо хорошего — тоже. А растить ребенка в Ангарской яме с ее экологией и вовсе было бы неправильно. Но тогда А.С. рисовал себе и мне романтическую картину, как молодой специалист на сибирском фронтире в борьбе с производственными трудностями вырастает в хорошего специалиста. Я даже съездил в Москву, в управление кадров Миннефтехимпрома, чтобы оформить разрешение на распределение в Восточную Сибирь, куда наш институт вообще-то своих выпускников не посылал.

В итоге все это оказалось “праздными мечтаниями”. Вместо Ангарского нефтехимкомбината я уехал на два года в войсковую часть 67685 в сорока километрах от Благовещенска-на-Амуре. Когда будущие офицеры собрались в облвоенкомате, республиканский военный комиссар генерал Кусимов встретил меня буквально как родного, отметил, что: “вот-де сын Александра Сергеевича”, пожелал больших успехов.

Я, собственно, причин его повышенного радушия и интереса ко мне тогда не очень понял, да, правду сказать, и не поинтересовался. А уж много десятилетий спустя случайно обнаружилось, что и у него сын в ту пору окончил ВУЗ и он был несколько занят пристраиванием его в местный Авиационный институт на кафедру. Проблем с укрытием его от призыва, я полагаю, было не так много. Прошли годы. Этот самый сын кандидатскую степень себе, конечно, добыл, но с докторской почему-то не заладилось. Ну, может, папа-генерал умер или просто ушел в отставку. Однакож, в годы постперестроечного национального энтузиaзма и он сумел стать на какое-то время ректором в своем ВУЗе и, разумеется, одним из ведущих вождей местной “Единой России”. Мог бы и я “закосить”? Технически, наверное, это было не так трудно. Но такая идея просто не пришла в голову ни мне, ни отцу. Да, честно, говоря, если бы мне и пришла — так я не сумел бы выговорить её в глаза папе. И толку бы не было, и уважение его я потерял бы, а я это ценил.

Ну, что-то я много написал о своей персоне. Это все же не моя биография, а отцовская. Вернемся к Александру Сергеевичу и его институту. БашНИИ НП вел исследования и разработки по коксу, по очистке сточных вод (ведущие по отрасли), по битумам (тоже ведущие), по обследованию и модернизации установок на заводах Башкирии, очень качественные работы по исследованию нефтей, ректификации (с очень интересными экспериментальными установками).

Дома я все время слышал о двух процессах, о которых позже узнал по своей работе. Первый красиво назывался “подамен”. Это значит — полимеризация-деполимеризация амиленов. Тут сюжет в том, что при пиролизе и дегидрировании получаются как изо-, так и нормальные амилены. Изоамилены нужны для дегидрирования в изопрен, который нужен для каучука. Если провести димеризацию амиленовой фракции, а потом расщепить димер, то доля изоамилена сильно возрастает. Этот процесс был доведен от нуля до полупромышленной установки, регламента и проектирования — и заело. Как и многое другое в стране.

Другой процесс, “главная любовь” отца и тогдашнего БашНИИ НП, это “добен”. Деасфальтизация остатков бензином. Как будто бы, однажды после работы засиделись Александр Сергеевич и его старый приятель, известный нефтяник, в ту пору начальник Башнефтехимзаводов Михаил Ефимович Черныш. Разговор шел о судьбе тяжелых остатков высокосмолистых башкирских нефтей. Каталитическая их переработка практически невозможна — любой катализатор сразу забьется, “отравится” асфальтенами и смолами. Процесс деасфальтизации известен, можно обработать мазут или гудрон пропаном и они разделятся на асфальт и деасфальтизат. Но горе в том, что асфальта получается две трети и куда его девать, а это — многие миллионы тонн, непонятно.

В то же время есть лабораторный метод выделения только асфальтенов, без смол, осаждением петролейным эфиром, т. е. с более тяжелым растворителем. Так не попробовать ли выделять самую уж тяжелую часть, которой будет намного меньше? Работой этой институт занимался многие годы. Придумали несколько путей использования того твердого асфальтита, который получается в ходе процесса, в том числе — засыпать в виде гидрофобной постели в траншеи трубопроводов. Разработали непростое аппаратурное оформление, научились управлять технологией. И все-таки не пошло! Хотя могло бы, ведь показатели получались вполне приемлемыми. Почему же?

Нынче модно все объяснять “распадом Советского Союза”. Например — “дирижаблестроение в СССР совсем было возродилось, но в связи с распадом…”. Мне кажется, что все это чепуха. Ну, не к таджикам же собирались летать? И не за счет латышей или украинцев? Нужно признать, что в те времена цены на нефть упали, бабки кончились и пришлось срочно отбрасывать все, что оказалось не по карману. От дирижаблей до вышеупомянутых братских республик.

Процесс добена разрабатывали лет тридцать до начала “перестройки”. И в эти десятилетия не шло, и так было не только с добеном и не только с БашНИИ НП. Я работал во ВНИИ НП, где разрабатывали процесс гидроочистки-гидрокрекинга в трехфазном кипящем слое. Тоже — вполне работоспособно, можно было строить, но не строили. И таких примеров — десятки. Слишком бурно в эти десятилетия росла нефтедобыча, страна заливалась избыточной нефтью, на мазут переводили электростанции даже в Донбассе и Кузбассе. Действительно — выгодней и удобней угля. Это богатство и обрекало нефтепереработку на застой. С одной стороны, приличия требовали от руководства отрасли призывать к глубокой переработке нефти, к увеличению выхода светлых, к “догонянию” в этом отношении Америки и других передовых стран. А с другой стороны, все реальные обстоятельства требовали производить мазут для энергетики и не возиться со вторичными процессами. Угадайте с трех раз — что было сильнее? Конечно, отцу и его коллегам в 50-х в жизни бы не приснилось, что мазут через полвека все еще будет давать более 30 % потребления нефтепродуктов на территории Советского Союза.

Надо сказать, что у отца была, как мне кажется, и одна личная ошибка насчет будущего, впрочем, вполне понятная и объяснимая. Он наблюдал тогда мировые, отечественные и, конкретно, башкирские тенденции изменения состава добываемых нефтей и пришел к выводу, что доля тяжелых, высокосернистых, высокосмолистых нефтей все время будет возрастать. В те годы это представлялось очень правдоподобным, но пока этого не происходит. На смену высокосмолистому и высокосернистому Арлану пришли легкие нефти Западной Сибири, да и в мире такая же картина.

Если посмотреть работы института в годы руководства Александра Сергеевича (особенно, связанные с добеном) — они в большой мере ориентированы на утяжеление сырья для переработки, повышение содержания асфальтенов, смол и серы. И если этого пока не случилось, то, по-видимому, еще предстоит. Стоит вспомнить о том, что запасы тяжелых нефтей бассейна Ориноко в Венесуэле примерно равны запасам самой нефтеносной страны — Саудовской Аравии. А если еще вспомнить о битуминозных песках и сланцах, которыми обязательно придется заняться, раз такие цены за баррель!

Но произойдет это, очевидно, на несколько десятилетий позже, чем полагал отец.

Вообще, надо сказать, что тяжелые компоненты нефти, сернистые соединения, смолы и асфальтены в особенности — это наименее изученная, наименее понятная ее часть. Они интересовали отца больше всего. И он, пожалуй, знал и понимал их больше, чем большинство его коллег-нефтепереработчиков. Ну, и обращались к нему по этим делам не только с “подопечных” заводов. Вот однажды, когда я залетел в Уфу на пару дней в командировку, он рассказал мне, что к ним в институт обратились с нефтепровода Мангышлак-Саратов. Мангышлакская нефть, как известно, высокопарафинистая, парафины же имеют плохую привычку выпадать при охлаждении в кристаллическом виде, забивая трубы. Поэтому на этой трубе через каждые сто километров стоит подогреватель. Ну — греют, стараются. А все-таки отложения есть, много больше, чем ожидалось. Производственники тыкались по научникам без результата и, наконец, дотыкались до БашНИИ НП.

Эти отобрали пробу из отложений, сделали анализ. Да в этих “парафинах” настоящих парафинов меньше четверти! А остальное — асфальтены да смолы. То есть, перестарались, перегрели нефть по трассе. Выпадение парафинов при этом, действительно, снижается, но зато асфальто-смолистые выпадают. Ну, исправили ситуацию, снизили подогрев до разумного.

Я эту историю воспринял крайне заинтересованно, потому, что потом с чем-то подобным сам встречался в трубах, собирающих попутный газ с промыслов на компрессорные станции или газоперерабатывающие заводы. При охлаждении такого газа выпадает конденсат — по большей части пропан. А с газом из сепараторов летит довольно много унесенной нефти в виде капелек. По нормам ее должно быть триста миллиграммов на кубометр газа — но кто ж это меряет или считает? Вот при смешении газового конденсата и унесенной нефти в газопроводах и происходит то же, что при смешении нефтяного остатка и пропана — деасфальтизация. Большого технологического эффекта тут нет, но явление имеется налицо, хоть и в печати неизвестно. Собственно, и я об этом статьи писать не стал, только что упомянул в одном из отчетов.

Естественно, что случаи анекдотические врезаются в память крепче. Да и характеризуют время и место они достаточно надежно, как мне кажется. Вот к примеру. Открыли в бурные для нефтегазовой геологии 60-е Оренбургское газоконденсатное месторождение. Газ, конечно, к Западной Границе, а конденсат на переработку в Салават. Построили конденсатопровод длиной километров двести. Он по трассе взбирается на невысокую возвышенность Общий Сырт. Ну, может быть, подъем метров сто пятьдесят. Пускают. И в самой высокой точке — местный перепад атмосфер в тридцать. То есть, конденсат почти не идет. Как всегда, начальники и эксплуатационники, собравшиеся на пуск, припоминают остатки познаний из ВУЗа плюс дошедшие слухи о аварийных ситуациях на других объектах. Додумались до того, что в этой точке газовая пробка и вот она конденсат и не пускает. Хотя газовая пробка для такого перепада должна быть по высоте метров шестьсот, но кто ж это помнит как считать разгазирование и перепады?

Как всегда, начали среди прочего обзванивать всех, кто в подозрении на обладание какими-то познаниями. В том числе позвонили и отцу, хоть его институт и числится по другому ведомству. Тот взял состав конденсата, посчитал — ну, не может быть тут газовой пробки и такого большого на ней сопротивления. “Ребята, у вас местное сопротивление, что-то не так сделали при строительстве. Например, земли в трубу набрали”. Через какое-то время ему по секрету рассказали, что когда засверлили отверстие в трубопроводе, то оттуда посыпались опилки. Вырезали кусок трубы, а там лежит пара кубов пиловочника. Видно, кто-то скрал, засунул в заготовку трубы, чтоб не на виду, а этот кусок пустили в дело, взяли и заварили. Ну, дело житейское.

Разумеется, практически вся деятельность института была связана с текущими и будущими, как они тогда представлялись, потребностями башкирских нефтеперерабатывающих заводов. Но, конечно, жизнь советского руководителя предприятия никак не исчерпывалась производственной деятельностью. Чего стоит только ежегодная повинность по отправке научных работников на уборку картошки и прочую сельхоздеятельность! Ну и, коллектив — это коллектив. Чего только не случается! Однажды отец подписал приказ, запрещающий лаборанткам и научным сотрудницам находиться на рабочем месте голыми.

А дело было так, что стояла по лету страшная жара. Эйр-кондишен и посегодня в большинстве российских научных контор числится как Светлое Будущее. Ну, естественно, девчонки работают в белых халатах, а под халатами — трусики и бюстгальтеры. И то бюстгальтеры-то не у всех. Еще и платья-чулки носить, когда дышать нечем? Ну, лопнула колба с кислотой, брызги на лаборантку. Что делать — хорошо известно и в правилах по технике безопасности записано. Сразу скидывать халат, пока кислота на тело не попала. А у нее под халатиком только трусишки, а в комнате мужчины. Стыдно! Девочка-то тогдашняя, а не нынешняя.

В результате очень сильно обожгло кожу, пришлось потом пересадки делать. Ну, вот так этот приказ и появился. Под ответственность завлабов. Хотя… все равно приходится верить на слово, не лезть же проверять?

В другой неприятной истории тоже были лаборантки, но тут дело было за границей. Две девицы ездили в Финляндию по турпутевке и там были заловлены финской полицией на продаже из под полы ввезенной из Союза водки. В общем, понять-то их тоже можно. Помните сколько денег меняли совтуристам? А кругом же соблазны! Чё-то привезти же хочется.

Финны девок выслали — в Уфе у отца неприятности. Он-то причем? А кто характеристики подписывал? Треугольник — администрация, партком, местком. Вот всем и по башке. На такие развлечения, неизбежные у любого административного руководителя, уходили нервы, время, здоровье. Я честно скажу, что когда во время горбачевско-рыжковской “производственной демократии” мне предложили идти на выборы директора нашей нижневартовской конторы, так я это все вспомнил — и сразу отказался. Ну, а Александр Сергеевич на такое вот себя тратил в значительной мере. Лучше бы занимался научной работой, мне так кажется.

Были, конечно, и более забавные происшествия. Ну, к примеру, у БашНИИ НП, как у любого сколько нибудь большого учреждения советского времени, были свои летний пионерский лагерь и круглогодичный детский сад. Мой младший брат ходил в этот садик, я и сейчас помню, как мы с мамой водили его за два квартала на остановку институтского автобуса, собиравшего утром деток. А брат сохранил более, чем на полвека, какие-то знакомства со своими одногруппниками, ну, он вообще человек компанейский. Ну вот, приехал однажды отец в свой подшефный детский сад, узнать, как идут дела и нет ли каких просьб. Заведующая, в припадке преданности начальству, объявляет малышам: “Дети, посмотрите, кто к нам пришел?!” Дети посмотрели, сразу уловили главную черту внешности посетителя — большую лысину. И хором сказали: “Дедушка Ленин”. Александр Сергеевич очень был смущен. А уж что творилось с директрисой садика!

Конечно, можно сказать еще, что отец создал школу, воспитал учеников и “духовных наследников”. Когда я несколько лет назад был в этом институте в гостях у тогдашнего директора, своего однокурсника, то не один старый работник подходил ко мне, чтобы сказать о своем уважении к старому директору в пику всем последовавшим. Но практически никто из его соратников ничего не сделал бы и вряд ли бы захотел (в этом меня убедили попытки вместе с ними что-нибудь сделать) реально для памяти отца и продолжения его дела. Да и времена были такие, что все были за самих себя. Иначе и не выживешь.

Тут я хотел бы использовать рассказ моего близкого приятеля, о том, как он увольнялся из БашНИИ НП. Я могу назвать его имя — он дал согласие. Это Малик Нурмухаметович Маннанов, в ту пору он работал слесарем КИП, оказавшись после очередной сессии Уфимского Нефтяного института, не совсем по своей воле, на вечернем отделении. Пошел он работать в Отдел физико-химических исследований и анализов.

Ну, уровень знаний, а вскоре и умений, не слесарский — если только не вспоминать слесаря Гошу из известного фильма. Стал Малик осваивать первую в Башкирии установку ЭПР (электронного парамагнитного резонанса) под руководством, как он пишет, “легендарного Феликса Унгера”. Был в институте такой, в общем-то — персонаж из фильма “Девять дней одного года”. Молодой рыжебородый физик с трубкой и интегралами, нынче он завкафедрой в Томском университете.

Работает мой приятель, осваивает технику завтрашнего дня, а параллельно стал институтским комсомольским вожаком по идеологии, неосвобожденным, конечно. А тут весна 1968-го, Парижский Май. И выступил он на комсомольском митинге с несколько неожиданным призывом создавать Интернациональные Бригады и ехать в Париж, чтобы Дело Революции не пропало от неумелых действий тамошних студентов-анархистов. Он и поныне с благодарностью поминает А.С., как тот взял микрофон и мягко “увел разговор на бунтарский дух студентов, что присуще всегда студенчеству и, естественно, обличил все, что надо было обличить, и отвел от меня беду, что я понял очень скоро”.

В общем-то, они общались не только на митингах и не только по поводу мировых революций. Во время своих утренних обходов лабораторий А.С. заходил и к ним в комнату, обсуждал с его завгруппой (и с участием Малика) ЭПРовские проблемы. Неспаренные электроны, зеемановские переходы, связь свободных радикалов с процессом старения нефтебитума… Чем, конечно, поразил своего юного собеседника. Согласитесь, не каждый начальник из отраслевого института владеет такими материями. Совершенно понятно, что директор вел молодое дарование к тому, чтобы он стал одним из тех уникальных специалистов, которые представляли собой главный капитал института. Но тут Малик защитил, наконец, диплом и им “овладело беспокойство, охота к перемене мест”. Он захотел уйти работать в пусконаладку, туда, куда его тянуло еще с тех времен, когда мы с ним в студенческом стройотряде проработали лето на строительстве в казахской пустыне 2-ой очереди газопровода Бухара-Урал. А.С., конечно, был резко против. Мой друг до сих пор вспоминает, как он подавал директору заявления об уходе, а тот рвал их и уговаривал не губить свое будущее. Ну, может, слышали когда, что такое жизнь пусконаладчика… высшая квалификация, но и постоянная пьянка. То, что мой друг все-таки удержался — более или менее чудо.

Через две недели нужная резолюция все же была получена. Сразу скажу, что карьера моего друга была вполне удачной. Он поработал в пусконаладке, вовремя оттуда ушел, работал в министерстве на достаточно ответственной должности, женился на очень хорошей девушке. В новые, перестроечные и последующие времена тоже оказался совсем не у разбитого корыта. И все-таки… Все-таки он говорит, что: “До сих пор меня мучает вопрос: А прав ли я был, что в 1970 году не послушался его совета?”. Если вспомнить, что за истекший период происходило с российской наукой — это звучит неслабо.

Отец считал, что поступает правильно, когда отдавал этой административной, в сущности неблагодарной, деятельности свою энергию, таланты и незаурядные знания. Мог бы заниматься чисто научной работой и сделал бы, без сомнения, много больше. Но он решил по-другому. Отдал полжизни БашНИИ НП. Он сразу или почти сразу отказывался, когда поступали альтернативные предложения: ехать советником от ООН в Танганьику, перебираться в Москву начальником Техуправления Миннефтехимпрома или директором головного в отрасли ВНИИ НП, переезжать в Томск под крыло благоволившего к нему Егора Лигачева директором академического Института химии нефти. Он не хотел, не привлекали его ни новые возможности, ни матблага. Да и понимал, что снова начинать уже поздно.

Ну, и его, действительно, уважали все, с кем он работал. Научным же признанием он, в общем, тоже не был обделен. Был он одним из самых влиятельных членов Совета По Сероорганике Госкомитета По Науке и Технике и других научных и технических советов. Яркими пятнами в его жизни были его участие в Московском Нефтяном Конгрессе (он был там вице-председателем семинара по переработке высокосернистых нефтей), поездки на Бухарестский и Токийский конгрессы.

В Бухаресте среди прочего его поразил тамошний Вождь, Кондукатор Николае Чаушеску. Он очень впечатляюще рассказывал, как делегатов водили в музей на выставку икон, при входе на которую висели два портрета маслом: Кондукатора и его жены Елены. Но все это затмевал рассказ об открытии Конгресса. Представьте себе: в зале сидят все участники — та тысяча человек, которых без преувеличения можно назвать “мозгом нефтяного мира”. На сцене — большой… ну, трон на двоих, иначе не скажешь. Все ждут. Вдруг из-за кулис выбегают толпой… назовем их “цанни” — рабочими сцены. Быстро уносят гигантский трон и, чуть погодя, вносят два трона поменьше. Ставят рядом. Зал все ждет. Наконец, выходят и садятся, каждый на свое седалище, Глава Государства и его Жена. Еще пять минут молчания и начинается Открытие Конгресса.

Что до Токийского Конгресса, то тут запомнились по рассказам два эпизода. Один, по-моему, смешной, другой — не очень. Первый — когда самолет с советскoй делегацией (пятеро одних министров и полный ИЛ-62 начальства пониже) где-то над Байкалом стал проваливаться в обычные в том районе воздушные ямы. Неприятно, как понимаете. И тут громкий голос А.С.Эйгенсона: “А представляете, если мы сейчас хлопнемся… Сколько хороших вакансий откроется!” Многие, можно понять, были недовольны. Другие, наоборот, как говорится, “заржали”. Все же, если шутят, так еще не последняя черта.

Второй же эпизод в памяти отца остался… ну, совсем без радости. Он же, как я упоминал, говорил по-французски. Для нашего за рубежом в те годы явление нечастое. Разговорились и познакомились с женщинами из французской делегации. Папа мой, конечно, блистал, как всегда. Все хорошо, но в перерыве француженки его ухватывают и тащат в бар: выпить за знакомство. Финансовое положение советского командированного за рубежом в 1975 году вы себе представляете? Что делать?! Не пить же за дамский счет? Пришлось ему, чуть не позабыв от стыда язык, втолковывать им, что он бы счастлив, но его прямо сию минуту вызывает его министр, для срочных консультаций. Нехорошо!

Одной из самых интересных его поездок по свету была командировка в конце 60-х в Чили. Предполагалось, что будет советская реконструкция тамошнего НПЗ в Конконе. Добирались они до самой Огненной Земли и отец привез фотографии тамошнего поселка нефтяников, безумно для меня интересные. Среди прочего был у них и завтрак с председателем чилийского сената, которым был в ту пору доктор Сальватор Альенде. Позднее, когда он стал президентом республики и одной из самых ярких фигур того времени, я им очень увлекался. Когда отец к слову упомянул о том завтраке и о том, что он даже говорил с Альенде, я, конечно, загорелся. “Ну, и что ты ему сказал?” — “Попросил передать соус”, - “А он?” — “А он передал”. — Папа мой, правду сказать, во все эти романтики и Социализмы С Человеческим Лицом не очень верил, считал, что социализм может быть только такой, как у нас — по всем правилам и сo сторожевыми вышками. Потому, как враждебное окружение. Он вообще по части политики был не особенно сентиментален. Как-то я влез с ним в политспор по поводу “Солидарнощчи”, говорю: “Польша не допустит… “. Он мне отвечает: “Ты знаешь, при моей жизни два раза Польша была и два раза Польши не было”. Что тут возразишь?

Ему из чилийских впечатлений более всего запомнилось другое. Были они среди прочего на компрессорной станции газопровода недалеко от Огненной Земли. Один-единственный сменный машинист и десяток компрессоров разной модели и мощности. А на членов советской делегации повышенное впечатление произвели посыпанные песком и очень аккуратные дорожки вокруг здания. Одолел их вопрос: “Кто эти дорожки в таком состоянии поддерживает?” Переводчика при них в ту секунду не случилось, так что единственный, кто может спросить по-французски или по-английски — Эйгенсон. А он не хочет, говорит: “Ну, что вы, товарищи? Понятно, что этот самый машинист и подметает”. — “Ну, спросите, все-таки”. Спросил. Так и оказалось. А на вопрос: “Как же он успевает?” — ответ был: “Он знает, что если не будет успевать, то можно найти более расторопного”.

Эту поучительную историю отец рассказал на встрече со своими сотрудниками, когда один из пролетариев с опытного завода поинтересовался, сколько зарабатывают чилийские рабочие. Произвело определенное впечатление, хотя полным ответом на вопрос, мне кажется, это считать нельзя. Рассказывал он также, не на собрании, конечно, как двое молодых ребят из делегации уговорили его на совместный поход в стрип-клуб. Нынче-то что? Почти каждая молодая девушка при окончании школы мечтает, конечно, в первую голову, стать телеактрисой или чиновницей — но если не выйдет, так хоть чтобы оказаться у шеста. Ну, не работать же, в самом деле?

А тогда очень был популярным анекдот о стриптизе, когда в конце герой говорит жене: “Ладно, одевайся. Правду говорил секретарь парторганизации — омерзительное зрелище”. Ну, в общем, поэксплуатировали ребята отцовский французский, пошли в это самое заведение. По своему личному опыту могут предположить, что ничего совсем уж нового для себя они не увидали. Но, отчасти от не особенной дозволенности зрелища для советского человека, молодые люди воспринимали все это очень остро и, по словам отца, их просто трясло в критических местах, как отбойный молоток. Старший же товарищ их успокаивал с высоты своего жизненного опыта: “Ребята, не надо так нервничать! Это всё вообще намного приятней на ощупь”.

Кстати, у него на Огненной Земле оказалась совсем неожиданная встреча. Остановились они в гостинице в поселке нефтяников на Огненной Земле. Заполнили анкетки. Утром портье говорит, что у него лежит личное письмо для сеньора Эйгенсона. Ну, вы же понимаете, что ожидаемых знакомых у сеньора Эйгенсона на Огненной Земле, да в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом, не больше, чем у вас. Конечно, имет место определенная тревога, как у каждого советского за бугром, пребывающего в постоянном ожидании вражеских провокаций. Однако же, собрался с силами — раскрыл записочку. Оказался его давний бакинский знакомый, такой же совподданый, который здесь работает тренером по волейболу, тренирует команду местных нефтяников и живет в этой самой гостинице. Иди догадайся заранее! Ну, встретились.

Внутри страны тоже были командировки. На совещания, в министерство, на заводы. В дружественные НИИ, в том числе в Томск, куда, как я уж писал, его даже звал благоволивший к нему Егор Лигачев директором Института химии нефти. Там заранее обещали звание член-корра. В Ригу к очень известному в Союзе как ученый и организатор науки латвийскому академику Гиллеру, председателю Совета ГКНТ по сернистым соединениям нефти. И в Тбилиси. Он очень много сотрудничал с тбилисским Институтом физической и органической химии, где академик Меликадзе отчасти занимался химией нефти. Ему понравились эти его новые коллеги, хотя он не раз говорил, что до войны в его сознании резко противостояли трудовой Баку и бездельный, по преимуществу веселящийся и кутящий Тбилиси. Завелись друзья. Он, как всегда, блистал остроумием и дружба завелась не только с начальством, но и с молодежью. Этому, думаю, много способствовал его повышенно уважительный стиль обращения с людьми ниже его по должности, сильно отличающийся от общей манеры советских начальников называть начальство “на Вы”, а подчиненных “на ты” и вообще с ними не церемониться. Как говорилось: “если Александр Сергеевич кого-то зовет Шурик или Петька — значит, это директор либо член-корреспондент, а если кого называет Марией Николаевной — значит, лаборантка или молодой специалист”.

Среди прочих своих грузинских знакомых он рассказывал нам с мамой о милой и сравнительно юной научной сотруднице по фамилии… ну, назовем ее, к примеру, Амилахвари. Не так, но настоящую фамилию я забыл. Но похоже на эту. Некоторое удивление было у него, когда она пригласила компанию к себе домой. Там оказались такие ковры, такая мебель, такие кубки и прочее, которых советскому мэнээсу, вроде, не полагалось. На вопрос она ответила: “Александр Сергеевич, я, все-таки, княжна!” Чем еще более его озадачила. Он так и не понял: может ли быть, что её крепостные и посегодня привозят положенный оброк? Дружба с тбилисцами сохранится еще долго после того, как отец уйдет. И кончится после апреля 1989-го, когда отец напишет в Грузию письма, никак не поддерживающие точку зрения его тамошних приятелей. Больше они письмами не обменивались.

Но это все очень нескоро, а пока…

В общем, работой своей он был доволен. Он, конечно, не захотел бы уйти посреди дел из своего кабинета в шестьдесят четыре года. Пришлось. В республике сменилось начальство. Нуриева забрали в Москву министром, а для новой метлы благоволение предшественника было обстоятельством отягчающим. Конечно, силы у Александра Сергеевича еще вполне были, что и показала его дальнейшая деятельность на неначальственных должностях и на пенсии. Именно тогда он и занялся главной научной работой своей жизни — исследованиями закономерностей состава нефтей и их связью с происхождением нефти и газа. Но, конечно, ему было очень обидно, как я могу понять. Он отдал своему БашНИИ НП с перерывом на совнархозовскую работу полных пятнадцать лет жизни. Тут была его мечта: создание в Башкирии научного центра, который сможет полностью обеспечить научной поддержкой самый крупный центр нефтепереработки в Союзе — три уфимских завода суммарной производительностью более 30 миллионов тонн плюс Салават с двенадцатью миллионами. Самая передовая наука там, где ее и в помине не было. Решение никому не поддающихся задач по переработке сверхтяжелых, сверхсернистых нефтей. И так далее.

То есть: его же не на пенсию отправили. Просто: в созданном и воспитанном им институте в директорский кабинет посадили директора одного из уфимских НПЗ, заблаговременно добывшего диплом д.т.н. и севшего в этот кабинет на все время, оставшееся ему до 70 лет, когда он уйдет на пенсию. Отец никаких личных претензий к нему не имел — все они под обкомом ходили.

Да и нельзя сказать, чтобы новый директор вредил институту. Наоборот! Он прежде всего занялся повышением категории института. Это — понятие чисто советское и требует по нынешним временам пояснения. Дело в том, что Советская Власть никакого дела вне Больших Масштабов себе не представляла. И все, в частности, НИИ и НИПИ были разделены на категории, в зависимости от числа сотрудников. Первая — с бóльшим штатным расписанием и бóльшими окладами директора и всех сотрудников. Ну, и так далее. Вот Эйгенсон, честно скажем, борьбу за повышение категории вел недостаточно умело, много отвлекался на помощь заводам и разработку новых процессов. А вновь пришедший директор довел дело до ума, что сразу сказалось некоторым повышением зарплаты для всего коллектива, включая его самого. На той же работе. Это, в общем, хорошо гармонировало с общей в брежневские времена политикой неуклонного, хоть и небольшого повышения зарплат за ту же деятельность.

Еще про него в выпущенных институтом Исторических Очерках написано, что он всячески инициировал защиту сотрудниками диссертаций. Что и дало результаты. Тоже, честно говоря, важная вещь, которую отец явно упускал. Очень уж А.С. был требователен к качеству научных работ. А если отвлечься от теоретической цели, ради которой, вроде бы, создаются НИИ — добычи новых знаний и разработки новых технологий — то ведь можно бы вспомнить и о том, что защита кандидатской сразу повышала заработок раза в два на той же должности. Что совсем не во вред семье молодого научного работника.

В общем, вот этим и вспоминаются одиннадцать лет, в которые институтом управлял преемник Александра Сергеевича. Из них, упомянем к слову, уволенный “в связи с уходом на пенсию” бывший директор еще 14 месяцев продолжал работать в том же БашНИИ НП на должности заведующего отделом инженерных разработок. Но потом все же ушел. Ну, поставьте себя на его место — наблюдать, как все твои начинания потихоньку в работе ТВОЕГО НИИ оказываются не то, чтоб совсем ненужными, но неглавными. Или — поставьте себя на место нового директора. Еще хуже получится.

Наконец, Эйгенсон подал заявление и уволился по статье 31 КЗОТ — по собственному желанию. После него институтом, сменившим к настоящему времени свое имя и ведомственную принадлежность с Башкирского НИИ по переработке Министерства нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР на Институт Проблем Нефтехимической Промышленности Академии Наук Республики Башкортстан (появилась, как видите, ещё и такая академия), руководило пять директоров. Смогли ли они заменить первого директора? Кажется, что нет. Во всяком случае, когда мне приходилось за прошедшие треть века бывать в этом институте, обязательно подходили люди, чтобы сказать именно об этом, что вот они еще с Александром Сергеевичем работали, а не с этими…

Виноваты ли преемники? Думаю, что не особенно. Конечно, Сталин сильно ошибался, когда говорил, что “незаменимых нет”. Вот А.С. был, как кажется, одним из незаменимых. Но и время сильно сменилось. Будь ты хоть семи пядей во лбу — как конкурировать с западными фирмами, которые предлагают на продажу не светлые идеи, которые еще надо доводить до ума, а готовые, гарантированные “под ключ” процессы? Пока Остальной Мир был “за железным занавесом”, такой конкуренции не было. Да и то сказать — я и сам работал, и не так мало, над разработкой новых технологий и в добыче, и в переработке нефти. Были и большие, на десятки милллионов в валюте внедрения. И скажу вам, что главным стимулом технического развития в Союзе был План По Новой Технике, принуждение сверху к техническому прогрессу. Не стало его — рассуждать о будуших технических прорывах, “Силиконовых Долинах” и прочем подобном стало уделом гуманитариев с юрфака. Ну, с этих и спросу нет, они выучили несколько красивых терминов и порешили, что вышли в специалисты.

Конечно, есть и сегодня фанатики, для которых новые знания, новые умения дороги сами по себе, вне прямой связи с “дисером”, премией и окладом жалования. И это не один единственный Г.Я.Перельман. Я и то знаю несколько таких научных работников. Но такие были и в XIX веке. Мало, однако, нельзя же ожидать, что их будет более миллиона, как числилось в СССР в 1975 году. Да прибавьте остальных сотрудников научных учреждений, да вузовских преподавателей — выйдет под десять миллионов трудящихся в “ученой” отрасли.

Где ж столько фанатиков найти? Еще из старших поколений бывают… Вот приехал как-то к нам в Чикаго покойный Александр Андреевич Дулов с концертом. В перерыве подошел я к нему, представился, он, вежливый человек, сделал вид, что вспомнил, как я в Институте Органической Химии им. Зелинского работал. Зашел разговор об некоем парне, с которым мы треть века назад трудились в одной комнате в подвале, как раз напротив дуловской. А.А. очень обрадовался и сказал: “Да, Саша сегодня, конечно, в ИОХе уже не работает, где-то там на окраине в фирме на жизнь зарабатывает. Но иногда он находит время и едет ко мне через всю Москву, чтобы позаниматься наукой”. Ну, что тут добавишь?

Но в старой, допятилеточной России и было примерно десять тысяч научных работников во всех ее восьми университетах, в лабораториях и институтах. А к 1975 году их число увеличилось более, чем в сто раз. Что при Романовых ученых было маловато — спору нет! А вот потом не перехватили ли? Точно так же, как сегодня явно перехватывают с количеством университетов и числом студентов в них. Но у этого есть хотя бы вполне понятная причина: ВУЗ в нынешней России для юношей — единственная надежда ускользнуть от армии. Ну, а для студенток, как и во всем мире, университетская скамья в большой мере — это путь под венец.

Разумеется, все мои рассуждения относятся именно к многомиллионной науке ХХ века. А Александр Сергеевич был бы, вероятно, научным работником и в любом историческом периоде. Создан был для этого. Он и после ухода из БашНИИ НП долго дома не засиделся. Но об этом чуть позже. Конечно, созданный им НИИ, его люди, успехи его бывших студентов и сотрудников (и особенно, скажу прямо, из “местных”, т. е., из башкир и татар) были для него очень дороги. Он, вообще говоря, был не особенно сентиментален, но когда говорил об успехах своих выучеников, голос его несколько менялся. Нынче эти ученики кто в могиле, кто на пенсии, кто дослужился до высокого звания академика (правда, местной Башкирской академии, но стипендия у них такая же, как и в РАН). Помнят ли? Ну, по-разному…

Вот, к примеру, человек, когда-то называвший себя его другом и учеником. Человек, я вам скажу, совсем непростой судьбы. Дослужился он от машиниста насосов до директора НПЗ, заочно окончил Нефтяной институт. Герой Соцтруда, делегат, депутат. Перевели его в Москву на министерскую должность. А там посадили по вполне сфабрикованному делу. Якобы за взятки. В самом начале Перестройки. Не он один, наверное, тогда занапрасну пошел за проволоку для повышения популярности Генсека в широких массах. Отец никак не верил, писал письма Наверх — все, как почти за сорок лет до этого.

Ну — выпустили, потом, кажется, реабилитировали в конце концов. Нынче былой страдалец на вполне синекурной должности в госорганах республики. Написал мемуары. Естественно, я при очередном визите на Родину попросил у него экземпляр и получил с теплой надписью. А прочитал и выкинул в ведро. А.С.Эйгенсон, его былой “друг и учитель”, конечно, упомянут. В общем списке нефтяников, приехавших в Башкирию во время войны. Хотя приехал он в 1946-м. Отцу за гробом, конечно, уже все равно. А мне, не скрою, стало обидно — на кого он свою душу тратил?!

В общем, его вспоминают не все и не всегда. Но вспоминают. Ему посвящено немало теплых строк в уже упоминавшихся Исторических Очерках к 45-летию института, т. е, в 2001 году. В 2002 году провели Научно-практическую конференцию “Нефтепереработка и нефтехимия-2002”, посвященную его 90-летию, и несколько докладов, действительно, имеют отношение именно к его работам, их прошлому и нынешнему значению.

Надо сказать, не скрывая, что когда я побывал в в Уфе, встретился с институтским руководством и вообще “головкой” и сказал о своем желании поместить отцовские работы в Сети, так это было принято “на ура”, выражена готовность помочь в оцифровке текста и редактировании. Договорились. Я оставил тексты, деньги на работу и уехал. На том и кончилось. Доллары взяли и совсем ничего не сделали. Нуль. Но тут даже и обижаться смешно, разве на себя за простодушие. Это уж такой обычай в современных российских ВУЗах и исследовательских конторах: пришедшие из-за рубежа по грантам деньги рассматриваются, в подавляющем большинстве случаев, не как плата за какую-то конкретную работу, а как дань, которой обязан Остальной Мир на поддержание образа жизни, достойного российских ученых. Забудем. Тем более, что я уже с некоторым скрипом освоил все эти программы и, в конце концов, все сделал сам.

Но вернемся к Александру Сергеевичу. Возникла было у него идея — пойти в Уфимский нефтяной институт преподавать. Тем более, так уже было, когда в первые годы этого ВУЗа он читал там “Процессы и Аппараты”. Были у него там ученики, которых не стоило стесняться. Давно все они стали докторами наук, профессорами и руководителями производства. У него была хорошая, на мой вкус идея: сделать курс лекций по типовым ситуациям, трудностям, возникающим на реальном производстве, и по путям “разруливания” этих трудностей. Уж опыта у него хватало!

Скажу, что и я, хоть и не могу всерьез считать себя учеником своего отца, пользовался иногда копилкой его знания реальной, некнижной технологии. Ну, к примеру, еще в первый год своей работы после возвращения из армии оказался я в длинной командировке в Горьком, на тамошней Сормовской опытной базе ВНИИ НП. Говорю как-то с отцом по медугородному телефону и жалуюсь, что ректификационная колонна на пилотной установке не работает. А когда я выражаю местным товарищам, свое недовольство, так они мне с гордость собщают, что эта колонна вообще уникальная — на ней давление вверху выше, чем внизу. Отец мне говорит: “Штаны”, - “Какие штаны?” — “Обыкновенные. Монтажники забыли”, - “Ну, а давление?” — “Тут совсем просто, как это они не умеют? Поменяйте местами манометры. Один из них сбился”. — Действительно, оказалось хоть и не штаны, но рукавица, забытая монтажником и перекрывшая узенькую восьмисантиметровую колонку. И с манометром все так. Пришлось сменить. Были еще случаи, не такие простые. Но понятно, что кроме обычного пути обучения на личных ссадинах и синяках можно бы и поучить чему-то молодого специалиста еще на школьной скамье. А то ведь очень явно видно, что с уходом с профессорской кафедры практиков, совмещающих преподавание с работой на заводах и в НИИ, заменой их на подготовленных в том же ВУЗе гомункулусов с докторскими дипломами уровень выпускаемых высшим образованием инженеров неуклонно снижался все последние полвека.

Но ничего из этого не получилось. Институтские кадры всячески выражали восторг от перспективы прихода Александра Сергеевича в аудитории, от возможности работать рядом с ним. И параллельно бегали в деканат и ректорат, стараясь не допустить этого ужасного события. Их можно понять. Допустим, он работает рядом с ними. Он — преподаватель, учитель молодежи, которому есть что этой молодежи передать. А они тогда кто?

Дома все же он просидел недолго. Через семь месяцев он уже работает старшим научным сотрудником в институте ВНИИСПТНефть. Это НИИ по транспорту и хранению нефти. Когда-то он образовался из соответствующего отдела как раз БашНИИ НП. Нынче он тоже переименовался, называется ИПТЭР — Институт Проблем Транспорта Энергоресурсов и подчиняется, конечно же, той самой местной Академии Наук. Тоже можно понять.

Работал отец сэнээсом в отделе, который занимался определением потерь нефти при добыче, транспорте и хранении нефти и разработкой предложений по снижению этих потерь, ездил иногда в командировки, но, конечно, нечасто. Возраст, все-таки. В основном, конечно, расчеты. Ну, для инженера-математика тут была его стихия. Но была возможность и позаниматься теми расчетами, той теорией, которая стала его основным, делом до конца жизни. О них чуть позже.

Ему, в общем, нравилось. Начальнические понты, которые тогда, а еще больше в последующие годы, были главным “по жизни” для многих, его не так уж интересовали. Добираться из дома недалеко. Четверть часа на трамвае, а исчезновения персональной машины с водителем, мечтой и основой жизни большинства советских руководителей, он почти и не заметил, как мне кажется. Работа довольно интересная, есть место и некоторое время для упомянутых “хотелочных” расчетов. Зарплата… ну, в общем, его устраивало. Я несколько раз тогда заезжал в этот институт в своих командировках из Нижневартовска — вид у него был, скорее, довольный. В обеденный перерыв он и еще несколько коллег регулярно ходили в ресторан гостиницы “Россия” за несколько кварталов. Я пару раз участвовал. Ну, конечно, они там не только ели. Такой вот локальный пир остроумия, на котором все блистали, но, конечно, А.С. правил бал.

Среди прочего, А.С. “на ходу” подсказал мне объяснение одной чрезвычайно мучившей самотлорских нефтяников проблемы… Речь идет о “канавочной” или “ключевой” коррозии. Система сбора нефти, газа и воды с нескольких тысяч скважин Самотлора на полтора десятка площадок подготовки — это было тысячи полторы труб диаметром от двухдюймовой до метровой. И вот они начали рваться. Причем все по одному образцу — их рвало и разворачивало по нижней образующей подьемного участка с длиной разрывов в несколько метров. Ну, то, что в трубе, при этом выплескивается на болото. Пару лет назад на Аляска из-за одного такого порыва, где вылилось на тундру полторы тонны нефти, Бритиш Петролеум на полгода остановило добычу в своем секторе. У нас, конечно, до таких ужасов не доходило. Вылилось и вылилось, ну, заругают, может быть, руководство промысла на партхозактиве.

Ну, уж бог с ней с окружающей средой, но выполнение плана! Трубы рвутся, приходится все время их перекрывать, ремонтировать, а во многие места и на болотоходе не всегда проедешь. Производственники к своему ЦНИЛу — центральной лаборатории объединения, те к специалистам по коррозии… нет понимания, откуда оно берется на этой нижней образующей и что делать. Среди прочего жаловались и мне. Привезли спил неразорвавшейся, но сильно прокорродировавшей трубы. Действительно, в разрезе получается немного похоже на скважину замка. Круглая труба снаружи и круглая внутри и снизу как будто пропил шириной с сантиметр и глубиной миллиметров четыре-пять. Если глубже — труба рвется. И вот что характерно — пропил, прокорродировавшая зона чистая, без рыхлой пленки продуктов коррозии, как в других случаях. А почему так — непонятно. И я не знаю.

А тут я был по делу в Уфе и рассказал, среди прочего, и эту историю. Оказалось, что А.С. уже что-то слышал об этой истории от своего коллеги, молодого завлаба М.Г., который часто летал в Нижневартовск как бы для защиты труб от коррозии, но скорей — для изготовления кандидатской диссертации тамошнему главному инженеру объединения нефтяников. Но не обратил особенного внимания.

А я ему начал рассказывать, как много головной боли у эксплуатационников от этих диковинных повреждений. И о том, что никаких разумных объяснений не получается. Вот и у меня была теория, но не получается, нет хорошего объяснения, а значит — непонятно, как с этим бороться. “Ну, и что ты предполагал?”

Предполагал я, исходя из характера порывов, что дело связано как-то с гидравликой потока в трубе. Тут идут вместе газ, вода и нефть. При тех скоростях, какие есть в реальности в системе нефтесбора, режим течения смеси может быть или пробковый, или расслоенный. Ну, пробковый — все понятно из названия. То полным сечением идет газ, то жидкость, с длиной пробок в десятки, а бывает, что и в сотни метров. Никаких особых повреждений именно на нижней образующей тут ожидать не приходится. А при расслоенном режиме на опускных участках жидкость идет понизу, газ поверху, а на подъемных образуются т. н. “застойные зоны”. Там по поверхности газом гонит большие волны вперед, а по низу то, что не перебросилось через местный максимум профиля, стекает вниз.

Я просчитал режим для нескольких известных мне порывов — получалось, что именно такой — расслоенный с застойными зонами. Но все равно непонятно. Почему вот этот характер порывов, эта “канавка” понизу. Застойная-то зона покрывает собой половину сечения — так и коррозия должна идти больше в нижней половине трубы. Но не таким же узким пропилом? Нет у меня ответа. И ни у кого на тот момент.

Александр Сергеевич заинтересовался, задумался. Но и у него ответа нет.

А на следующий день, когда я уже собираюсь ехать в аэропорт, он мне говорит: “Знаешь, это, наверное, не коррозия, а эрозия”. Я и рот открыл. А он мне объясняет, как всегда с рисунком, что тут происходит по его мнению. Действительно, весь низ трубы покрывается продуктами коррозии, в основном — сульфидом железа. Но этот слой замедляет дальнейшую коррозию, просто за счет замедления диффузии. А по самому дну трубы ездит с волнами туда-сюда песочек, который вынесен потоком из скважины и который я, конечно, наблюдал много раз. Песок еще раза в четыре тяжелей, чем жидкая водонефтяная эмульсия и ездит, конечно, как раз по нижней образующей. Продукты коррозии рыхлые — песок их легко счищает, обнажает металл трубы и там снова быстро идет коррозия. И так до того момента, когда глубина канавки больше критической, а оставшаяся непрокорродировавшей толщина трубы — меньше критической. Тогда и рвется.

Ну, все понятно и правдоподобно. И происходить так должно именно на подъемных участках там, где режим расслоенный. Ну, приехал я в Нижневартовск, рассказал тамошним коррозионистам и помогавшему им уфимцу — коллеге отца. Сказал, чтобы за дальнейшими разъяснениями обращались к Эйгенсону-старшему. И забыл, своей работы было — выше ушей.

Через примерно год случайно выяснилось, что с Александром Сергеевичем больше никто разговора не заводил — видимо, решили, что и так все ясно. Зато расчеты сделаны для всех порывов, оказалось, что везде так — подъемные участки и расслоенный режим. Выпущена методика определения опасных участков, обзор и статья. Но А.С.Эйгенсона там нигде нету, как-то забылось о нем, а зато везде появился в авторах тот самый главный инженер, который за этот год стал уже начальником объединения нефтяников. И пошла эта работа ему в кандидатскую, можно сказать, в виде украшения. А у коррозиониста из Уфы в виде подарка за большую помощь объединению по защите от порывов образовался автомобиль — черная “Волга”. Ну — нравы советской науки…

Я более эту историю рассказал к тому, что и далеких от него ранее делах вроде транспорта нефти и газа отцовский колоссальный опыт и незабытые фундаментальные знания вполне давали хороший урожай. Все-таки, окончательно он там не прижился. Через два с половиной года, в феврале 1981 года он перешел, тоже сэнээсом в тот самый УфНИИ нефтяной промышленности, в котором он работал с 1947-го по 1954-й год, откуда он уходил главным инженером на взорвавшийся 417-й завод. Это из отдела переработки нефти УфНИИ он и создал в 1956-м свой БашНИИ НП.

Конечно, тут, были и минусы. В этот институт надо ехать городским, плохо работающим транспортом сорок минут. В семьдесят лет не так удобно. Правда, тут отец стал работать неполную неделю, три дня вместо пяти. То есть, на самом деле надо бы сказать — “ходить на работу”. Потому, что и в остальные дни он проводил большую часть дня за письменным столом. Исполнилась его мечта: его официальная работа и работа его “для себя” полностью совпадали. Теперь он пришел в отдел по исследованию пластовых флюидов, т. е, нефти, газа и подстилающей их воды. Но, видимо, настало время объяснить, что же это за его “работа для души”.

Еще в студенческие времена на кафедре у Анания Трегубова Александр Сергеевич увлекся расчетами процессов и свойств нефти и нефтепродуктов. Среди первых же его печатных работ еще на третьем и четвертом курсах есть и разработки методик расчета ректификации, и новые номограммы для таких расчетов. Позже были эмпирические формулы для определения молекулярного веса нефтепродуктов, эти его данные попали в самый известный учебник по технологии переработки нефти. В АзНИИ НП он начал было заниматься разработкой матмодели молекулярно-весового распределения нефтяных фракций, но не довел… Стало не до этого. Война, работа на заводах, совнархоз, организация БашНИИ НП, новые процессы переработки нефти.

И вот, когда его на скаку высадили из директоров, чуть ли не впервые в жизни образовалось сколько-то свободное время, чтобы заняться чем-то не совсем пожарным. Тогда он и вспомнил об этой модели. Чтобы было понятно, приведем график. Если по оси ординат поместить температуру кипения фракции, или ее молекулярный вес, а по оси абсцисс выход этих фракций на нефть, то получается примерно то, что мы видим на картинке.

Да ничего пока. Кривая Гаусса описывает бесчисленное множество распределений в природе, от роста новобранцев до ошибки при измерениях каких-то величин и до молекулярной массы полимеров. Величина подчиняется нормальному распределению, когда она подвержена влиянию огромного числа случайных помех.

Скажем, так можно описать и молекулярные веса углеводородов во фракциях, полученных перегонкой нефти или многими процессами ее каталитической переработки, именно, как результат отклонений при их получении. Стоп, тут уже интересно. Значит — гауссовское распределение весов и температур в нефти связано с ее образованием? А это — один из главных вопросов, имеюших отношение к ближайшему будущему человечества.

Дело в том, что существует две основных гипотезы по происхождению нефти. На стороне биогенеза, т. е. образования месторождений нефти и природного газа каталитическими и биохимическими превращениями останков древних организмов — В.И.Вернадский, И.Н.Губкин, К.Энглер, А.В.Фрост и подавляющее большинство современных геологов-нефтяников во всем мире. На стороне абиогенеза, т. е. синтеза углеводородов земной коры из неорганических компонентов глубинного происхождения авторитеты великих химиков Н.Бертло, Д.И.Менделеева, авторитетных геологов Н.А.Кудрявцева и В.Б.Порфирьева, знаменитых астрофизиков Фреда Хойла и Томаса Голда и т. д.

Но, если нефть образовалась разложением органики, ее количество очень ограничено, не так уж больше, чем человек уже добыл. И искать ее надо только в осадочных породах, отложившихся за время существования жизни на Земле. Так и ищут. Именно на основании этого известный американский геофизик д-р Хабберт напророчил еще в 1956 году, что невдолге (он полагал, что в 1995 году) мировая нефтедобыча пройдет свой максимум и начнет падать, что быстро разрушит нашу техническую цивилизацию. Мир не стоит на месте и нынче его последователи относят этот пик уже на конец 2020-х годов, но считают неотвратимым.

Если же нефть образуется из компонентов, пришедших из глубоких слоев Земли, а ее известные месторождения — это не "месторождения", а "местонахождения", ловушки для пришедших снизу углеводородов, то… То, значит, надо искать глубже, в основном, в глубоких слоях под известными нефтяными областями. И не ограничиваться осадочными породами, а искать и в трещинах изверженных, например, гранита. К слову, такие известны и сегодня, например, известный вьетнамский "Белый Тигр". Тогда все не так страшно.

Скажу сразу, что нормальное распределение фракций, как будто, говорит за абиогенез. Если вас интересуют подробности — посмотрите в отцовых статьях.

Идея, что в содержании различных фракций и компонентов в нефтях есть своя система, и раньше буквально носилась в воздухе. Горе в том, что распределения для нефти, даже пластовой, а тем более, уже добытой и прошедшей на промысле разгазирование, довольно сильно отклоняются от нормального. Уже там, под землей, количество легких компонентов, метана и его соседей, очень часто либо значительно меньше, либо, иногда, много больше, чем должно получаться для гауссианы. А.С. предположил, что еще в пласте за миллионы лет своего там нахождения нефть может терять часть своих легких компонентов, уходящих вверх, к поверхности. И наоборот, приходящий снизу, из дальних глубин природный газ может задерживаться в нефтяной ловушке, растворяясь в жидкой нефти или образуя "газовую шапку".

А.С. разработал расчетные методики, позволяющие определить: сколько чего ушло и/или пришло в таких процессах. Труд это был титанический — ведь все вычисления делались на карманном калькуляторе без специальных функций и с одной ячейкой памяти. Только много после в Россию пришли калькуляторы со статистическими и другими матфункциями, те, которыми в США пользуются школьники-старшеклассники. Я тут же купил для отца такой и он был счастлив от открывшихся возможностей. Современные компьютеры он так и не освоил как следует, не очень понимал их возможности — но есть же у человека предел освоению нового?

Но зато он был почти последним на свете инженером, способным вручную произвести такие сложные расчеты и в таком количестве. Он выполнил расчеты для сотен и сотен советских и зарубежных нефтей и газовых конденсатов. И все это на логарифмической линейке и карманном калькуляторе! Все это дало ему возможность сравнивать характеристики разных месторождений и регионов. Оказалось, что тут существуют несколько неожиданные закономерности. Математическое ожидание, т. е. середина распределения фракций и дисперсия, другими словами крутизна гауссианы, распределение по фракциям серы и азота — имели общее для всех пластовых углеводородных смесей целого региона и одновременно отличались от таких же для других регионов. Отец полагал, что это связано с разными глубинными источниками углеводородных флюидов.

Свои результаты он оформлял, как положено, в статьи и печатал. Но…

Почти все эти статьи напечатаны в журнале "Химия и технология топлив и масел", журнале нефтепереработчиков. Геологи и геофизики, истинные адресаты его работы, этот орган, конечно, не читают. Только одна статья чудом появилась в "Геологии нефти и газа". В чем дело? Ну, понятно, что у нефтепереработчиков его печатали потому, что он сам — нефтепереработчик, в прошедшие годы в этом журнале напечатаны многие десятки его статей по анализам нефти, каталитическим процессам, нефтехимии и прочему. Его знают, уважают, ему привыкли верить. Почему не напечатать несколько статей "в порядке дискуссии"? Но почему в таком же порядке не напечатать того же в журнале у нефтегеологов?

Не принимают. Не у него одного. Даже для видных геологов, сторонников абиогенеза, а таких немало, высказаться в научной печати или выступить на конгрессе на эту тему очень трудно. Практически все решающие посты в научных организациях этой отрасли, так же, как в правлениях частных компаний и в госорганах, везде — и на Востоке, и на Западе — занимают знаменитые геологи, которые верят в биогенное происхождение углеводородов, сделали именно по этой теории прославившие их открытия, получили почет, звания, деньги. Как они могут отказаться от прожитой жизни, поверить в другую гипотезу? Это невозможно. Они искренне верят и всякую другую версию искренне считают лженаукой.

Тут всплывает вопрос — что считать лженаукой? То, что может не соответствовать нашим сегодняшним воззсрениям, но не противоречит фундаментальным законам природы, мне кажется, не стоит зачислять сразу по одному ведомству с Петриком и добычей энергии из песка. Тем более — цена вопроса тут колоссальная, а есть факты, никак не укладывающиеся в биогенную теорию.

Разумеется, для минерала, имеющего тысячи вариантов по составу и условиям залегания, можно найти достаточно много свидетельств в пользу любой теории его происхождения. Весь вопрос в том, какие из этих свидетельств поддаются только однозначному толкованию с общенаучных позиций, а какие могут быть поняты и в рамках противоположной гипотезы.

Некоторую аналогию с вопросом о генезисе нефти представляет вопрос из совершенно другой науки — этнографии, но также связанный с генезисом. Речь идет о происхождении населения Полинезии. Тур Хейердал утверждал южноамериканское происхождение полинезийцев опираясь, в частности, на распространенность в обоих регионах определенных характеристик крови, редких в остальном мире. Его противники настаивали на азиатской гипотезе, ссылаясь, в основном на близость полинезийских языков к языкам Южной Азии. Ответным доводом Хейердала было то, что, если судить о прародине негров нью-йоркского Гарлема по лингвистическому критерию, забывая о цвете кожи, надо считать их потомками саксонских завоевателей Британии. Действительно, цвет кожи и группы крови передаются по генетическому механизму, т. е. бесспорно говорит о происхождении, а язык о происхождении его носителя часто не говорит.

Таким образом, если на стороне одной из гипотез находятся все однозначно толкуемые и бесспорные факты, а на другой стороне факты поддаются двоякому толкованию, то вопрос ясен и одну из гипотез надо переименовать в теорию, а вторая невдолге займет место в музее истории науки. Если же бесспорные и однозначные факты есть и на той и на другой стороне — то, как свидетельствует история науки, чаще всего оказывается, что ошибкой является не позиция одной из сторон, а какое-то положение, одинаково принимаемое обеими сторонами спора. Попробуем, со скидкой на неизбежные упрощения, кратко изложить общие позиции и разногласия сторонников "органической" и "неорганической" гипотез происхождения нефти.

Александр Сергеевич выдвинул несколько доводов, которые могут оказаться ключевыми в этом споре. На взгляд со стороны, эти доводы должны вызывать интерес не только у его единомышленников, но и у противников — сторонников биогенной концепции. Как видно хотя бы из приведенной таблицы, у этой концепции немало "скелетов в шкафу", а устранить слабые места можно только воспринимая и обоснованно опровергая доводы оппонента.

Уже давно в спорах о происхождении нефти обсуждается вопрос о несоответствии содержания серы и азота в природных углеводородных смесях содержанию этих элементов в биомассе. Выдвинутые сторонниками биогенеза положения объясняли этот феномен потерей азота в ходе эпигенеза переходом серы из вмещающих пород по бактериальному механизму. Показанные А.С. корреляции между содержанием в нефтях серы и азота, остающиеся постоянными для нефтей больших регионов и не меняющиеся в пределах этих регионов для нефтей самых разных пластов от нижнего кембрия до неогена, требуют объяснения — каким образом и кто осуществлял контроль за столь строгой согласованностью осернения и деазотирования. В рамках абиогенеза эти зависимости находят объяснение гораздо легче.

Вторым важным вопросом, введенным в дискуссию, является предложенный им новый принцип районирования нефтегазовых ресурсов, основанный не на осадочных бассейнах, а на подобии генетических характеристик: типов зависимостей "вязкость — плотность" и "содержание серы — плотность". Как он показал, эти типы очень близки на громадных пространствах, но границы этих зон не всегда совпадают с принятыми сегодня границами провинций, а иногда разделены мощными горными массивами. Этот подход может оказаться полезным для поисков новых бассейнов.

Третьим важнейшим из рассмотренных им вопросов является определение возможных температур нефтеобразования по распределению в нефтях изомеров. Тот факт, что соотношение изо- и нормальных парафиновых углеводородов в реальных нефтях и газоконденсатах не является равновесным ни для нынешней пластовой температуры залежей, ни для гипотетической температуры катагенеза (60—150^оС) известен давно и объяснялся сторонниками органической гипотезы как результат того, что из биомассы каким-то образом "охотнее" образуются нормальные парафины. Отец провел строгий термодинамический анализ соотношения различных изомеров, включая ранее не рассматривавшиеся алкилбензолы, и показал, что температуры, при которых установились равновесия для различных групп изомеров, хорошо коррелируют и для разных нефтей, в основном, лежат в пределах 400-1000^оС. Это вполне понятно для абиогенной гипотезы, как температура последней "станции" для поднимающихся из глубин флюидов. Но для биогенного объяснения этого факта нужны серьезные доводы. Надо подчеркнуть, что изомерный состав нефтей бесспорно является их "родовым", а не "благоприобретенным" признаком. По сравнению с этой характеристикой такие свойства нефти, как оптическая активность, обусловленная все же ничтожным содержанием соответствующих компонентов, и содержание хемофоссилий имеет подчиненное значение. Опираться на них для решения вопроса о генезисе природных углеводородов — подобно тому, как из наличия свинца в этилированном бензине делать вывод о том. что данный бензин получен из свинцовоорганических соединений.

Последним из важнейших вопросов, на которые обращаешь внимание, является проблема диспропорционирования углерода в ходе катагенеза. Хотя А.С. не верил в катагенез, как механизм образования нефти, он исследовал этот процесс по описанию его сторонников с позиций инженера-химика. Вероятно, такую работу уже давно должен был бы провести кто-то из сторонников биогенной концепции. В этом случае мы уже имели бы ответы на поставленные А.С. вопросы. В настоящий момент показанное им обязательное образование кокса при катагенезе в количествах кратно превосходящих количество образовавшихся при катагенезе нефти и газа ставит биогенной теории два тяжелых вопроса:

1. Где находятся в "нефтематеринских" породах гигантские месторождения углерода, которые обязательно должны сопровождать нефтяные и газовые месторождения (для месторождений Арабского Залива запасы месторождений-спутников должны составлять многие десятки миллиардов тонн)?

2. Каким образом каталитическая активность пород при катагенезе сохраняется под столь мощными отложениями кокса?

Вопросы эти требуют ответа, так как отсутствие паранормальных явлений при генезисе нефти и газа признается сторонниками обеих концепций. Вполне возможно, что ответы на эти и другие поставленные им вопросы могут быть найдены и в рамках "биогенной" гипотезы. Я лично судить об этом не могу хотя бы потому, что как и подавляющее большинство рядовых нефтяников, в повседневной деятельности не сталкивался с вопросом о происхождении нефти. Судя по контактам с рядовыми — и даже нерядовыми — нефтегеологами, их обычно не очень волнует этот вопрос. Интересно было бы узнать, к примеру, какой теорией, биогенной или абиогенной, руководствовался Ф.К.-О.Салманов, когда, узнав об открытии нефти на Западе Тюменской области, вопреки планам и приказам начальства повел баржу с буровой установкой не вверх по Оби к Кузбассу, а вниз — к устью Югана. Есть подозрение, что им руководило гениальное наитие — и то из общих положений, признаваемых адептами обеих теорий, которое сводится к тому, что "если найдено что-то новое — ищи и дальше в подобных условиях".

Тем не менее теоретические геология и геохимия обязаны разобраться в этих вопросах. По-видимому, все сливки с открытия новых нефтегазовых бассейнов на привычных глубинах в сколько-нибудь доступных регионах уже сняты.

Конечно, и поиск на больших глубинах, и потом промышленное бурение и добыча будут недешевы. Но альтернатива — океанские глубины и полярные льды — тоже очень дорога. Большие триллионы, да еще и подать углеводороды от моря Лаптева к потребителю… Уже и сегодня для того, чтобы газ с Ямала пришел в Европу, надо четверть добытого сжечь по трассе в двигателях газокомпрессоров.

Отец все это принимал очень близко к сердцу, а более всего — полное нежелание сторонников истинно верной биогенной теории хотя бы выслушать доводы против нее. Виноват в этом, в том числе, был, конечно, и я. Он сурово обличал меня за малый интерес к теме, когда я появлялся в Уфе в командировках из своего Нижневартовска. Я вяло отнекивался большим объемом собственной работы там, на месторождениях, да не очень, видимо, удачно острил, что: "Генезис нефти мне совершенно ясен. Нефть и газ получаются из устья скважины. И то хорошо, а раньше, когда работал в нефтепереработке, я точно знал, что нефть происходит из входного штуцера НПЗ".

На самом деле, я довольно плотно работал с геологами, среди которых были фигуры даже такого уровня, как директор ЗапСибНИГНИ Иван Иванович Нестеров, главный геолог Нижневартовскнефтегаза Литваков, замдиректора ВНИИНефть, бывший замминистра Элик Халимов, сотрудничал с ними, спорил, иногда лаялся — но это все относилось к очень специальным вопросам того, сколько нефтяного газа горит на факелах Западной Сибири. Тема о происхождении газа и нефти сроду не всплывала в наших беседах. Да я, честно сказать, и не думаю, чтобы они вообще об этом много думали. Геологи, мне казалось, ищут "ловушки", "местонахождения", а не настоящие "месторождения". Не те места, где оно образовалось, а где его сегодня много и можно добывать.

Но и сторонником биогенеза я тоже не был, просто хотя бы по малому объему своих познаний на эту тему. Правда, я добывал отцу кое-какие неопубликованные еще данные по фракционным и компонентным анализам сибирских нефтей, благо их делали мои друзья. Но это потому, что он об этом просил, добывал кое-что и мой младший брат Митя, хотя он уж в этом и вовсе не разбирался, он — журналист. Папа же мой обличал меня в маловерии и при встречах, и, к примеру, когда мой сын, а его внук Саша заинтересовался — о чем спор, он сказал ему: "Твой отец думает, что нефть получилась из устриц, а я полагаю, что из дальних глубин Земли". Нынче, когда я знаю о нескольких сотнях месторождений у берегов Вьетнама, в Грузии, в Донбассе, в США, находящихся в трещинах изверженных пород, там где нет подстилающей воды и никогда не было жизни — я готов поверить в любимый отцовский абиогенез.

Ну, пока довольно об этом, лучше вспомним, как к этой истории вдруг подключился институт, где я тогда работал — ВНИПИГазпереработка. То есть, все это развернулось в головном институте, в городе Краснодаре на улице Красной, а я-то работал в Западно-Сибирском филиале в Нижневартовске. Но к стартовой точке я все же имел отношение.

Дело в том, что как раз в ту пору, в начале 80-х, моя лаборатория вела довольно большие работы по транспорту нефтяного газа и конденсата вместе с соответствующей лабораторией головной конторы и с группой доцента Эрнста Марковича в Краснодарском политехе. Результаты были очень неплохие, а еще образовалась и довольно тесная дружба между нами всеми. Были мы тогда еще совсем молоды, как видится из сегодня: мне чуть перевалило за тридцать пять, Володе Фридланду побольше, под пятьдесят, Марковичу сорок, Юре Сатырю-"Малышу" двадцать восемь, Васе Пикину тридцать четыре, Вите Гугучкину тоже. А на сегодня только и остались в живых я да Юра Просятников в Краснодаре.

Самой из компании интересной фигурой был, пожалуй, Владимир Яковлевич Фридланд. Заслуженный мастер спорта по горному туризму, на кандидата он защитился в 58-м — по применению теории игр в проектировании аэропланов, очень яркий и своеобразный человек с сильно ухабистой биографией. До ВНИПИГазпереработка он работал там же в Краснодаре завотделом во Всесоюзном институте по применению авиации в народном хозяйстве. Через три года работы оказалось, что в его отделе делается много больше, чем во всем остальном институте. Ну — уволили, хорошо хоть, что не посадили и не выгнали из партии.

Приютили его во ВНИПИГазпереработка сэнээсом, тем более, что наш директор Марк Абрамович Б. в эту пору очень целеустремился стать доктором наук, так хороший аэродинамик и математик не помешает. А Володе его новая работа понравилась, особенно — полевые обследования газопроводов. Там мы с ним и подружились. Он очень увлеченно осваивал новые для себя вещи. Ну, аэродинамика — этим он занимался с вузовской скамьи, но были еще и многие вопросы физико-химического характера, которыми он заинтересовался. Среди прочего он обратил внимание, что если мне мало известен состав газа, то я быстро прикидываю — сколько должно быть каждого компонента тяжелее метана. И потом, когда мы получаем после анализа полный состав газа, то он близок к моим прикидкам. Я ему показал, как я это делаю с использованием формул отца, и вообще познакомил вкратце с той теорией архитектоники нефти, которую разрабатывал Александр Сергеевич.

Володя загорелся — ведь это, кроме прочего, красивая математика. Потребовал, чтоб я его познакомил с Эйгенсоном-старшим. Так мы после очередной работы на Самотлоре полетели в Краснодар через Уфу. Отец ничего от него скрывать не стал. Не так уж часто попадались ему заинтересованные и непредубежденные слушатели.

А вернувшись в институт Фридланд стал активно пропагандировать Учение Эйгенсона как выдающееся открытие по части нефти и газа. Дело дошло до директора. Марк Абрамович сообразил то, что не приходило в голову ни отцу, ни мне, ни Фридланду, никому. Что из этого можно сделать Открытие в специально советском понимании этого слова.

По "Положению об открытиях, изобретениях и рационализаторских предложениях" 1973 года Открытием признается установление неизвестных ранее объективно существующих закономерностей, свойств и явлений материального мира, вносящих коренные изменения в уровень познания. Если Госкомизобретений признает — автору выдается исключительной красоты Диплом и вознаграждение 5000 рублей. Но сила не в деньгах. Автор и контора, где он это открытие совершил, резко поднимаются по социальной (и научной, конечно) лестнице, становятся в один ряд, если не с нобелевскими лауреатами, то уж точно с самыми почетными отечественными научниками. Нынче этого нет, Академия Наук как-то объяснила Ельцину, что бумаги на открытие выдавать не надо, нигде в мире и не выдают. Правда, их и теперь все равно рисуют, но не госорганы, а две самодеятельные шарашкины конторы: РАЕН и Международная Ассоциация Авторов Научных Открытий. Ну, это уже получается вроде Золотой Звезды Героя от Сажи Умалатовой.

Ну, а тогда было. Наш босс и решил, что тут есть смысл лечь рядом. А Александру Сергеевичу все это более или менее все равно. За ним сейчас своего института нету, а тут возможность хоть как-то довести до ученой общественности свою работу. За это и соавторов вписать, в конце концов, не жалко. Тем более, ему ничего особенного делать не надо, все оформят в Краснодаре. Он свою работу уже сделал. Ну, надо, конечно, изложить соответствующим образом. Сразу скажу, что речь шла только о законе для молекулярно-весового распределения, тема о происхождении нефти не упоминалась. Отчасти потому, что в то время отец только начинал формулировать свои взгляды о генезисе, отчасти — чтобы не дразнить гусей.

Я на этом Ученом Совете не был, оставался у себя в Сибири. Да и вообще я в то время был в опале. И у отца, не помню уж за что, и у нашего директора. Но расссказывали мне много и разные люди. Апофеоз, судя по рассказам, был в конце заседания, когда уже и доложено, и отзывы были, и уже решение принято, чтобы направить заявку в Госкомизобретений. Начали выступать самые преданные энтузиасты, говорить о великом значении данного события. Один из холуев даже произнес, что вот-де: "Это первое открытие в нашем институте, первое открытие в Северском районе, первое открытие в Краснодарском крае…" Но Марк Абрамыч его прервал словами: "И вообще в Северном полушарии!" Он же был совсем не дурак, наш директор, просто уж очень рвался в доктора наук.

В конце концов Александр Сергеевич и в УфНИИ, точнее в БашНИПИНефти, как стал называться институт, не остался. Все было хорошо. Непосредственный начальник, д.т.н. Давлет Шейх-Али, вполне понимал смысл его работы, не разыгрывал, во всяком случае, по отношению к данному сотруднику, комедию борьбы за трудовую дисциплину, и помогал в работе, чем мог. В институте к нему относились с большим уважением, а беседы с институтским геологами, среди которых отец особо выделял Баймухаметова, помогали восполнить недостававшие познания по геологии и точнее формулировать свои мысли.

Но, все-таки, уж очень далеко, почти час езды. Ему же к тому времени перевалило за семьдесят. В общем, проработал он там три года и уже окончательно ушел на пенсию в апреле 1984-го. Но работать, конечно не перестал, перестал получать за это зарплату. Многими часами почти каждый день он сидел за своим домашним рабочим столом, считал, писал, думал. В БашНИПИНефть он теперь ездил только в дни партийных собраний. Он, конечно, никак не хотел бы оказаться вместе с другими пенсионерами на партучете в ЖЭКе.

Его нынешние работы пошли довольно далеко за пределы молекулярно-весовых распределений в природных смесях углеводородов. Он показал, что непревращенное “сырье” занимает вполне определенные позиции на диаграммах температура кипения — состав. В нефтях многих регионов (Западная Сибирь, Сахалин, Грузия и др.) эти позиции неизменно занимает метан (точнее, гидрированный свободный радикал метилен). В то же время ни в одной нефти Мира в этой позиции не обнаружен ни кероген, ни какой-либо другой вообразимый продукт биогенного происхождения, из которых по официальной теории должна была образоваться нефть. Это окончательно сделало его приверженцем “абиогенной” модели. Тем более, метану в Земле есть откуда взяться, чтобы служить сырьем для образования нефти и природного газа. Во всяком случае, “метановое дыхание” Земли, то количество метана, которое уходит ежегодно из недр в атмосферу и далее в Космос, оценивается на сегодня примерно в миллиард тонн. Для сравнения, мировая добыча природного газа, который почти полностью состоит из метана, достигла уровня примерно 2,7 миллиарда тонн годовых.

Далее, он поставил вопрос о побочных продуктах биогенного образования нефти и газа. Эта концепция предполагает, что превращение живого вещества в нефть и газ происходило путем биологической, а затем — термокаталитической дезинтеграции несравненно более тяжелой материи, намного обогащенной углеродом сравнительно с нефтью и газом. Но всякое такое превращение всегда сопровождается выделением избытка углерода в виде кокса или графита. По словам крупнейшего теоретика биогенеза Дж. Ханта, оптимальный для газообразования кероген содержит водород и углерод в соотношении атомов 0,8 к 1, в нефтеобразующем керогене это соотношение близко к 1:1–1,2:1. В нефтях практически всех регионов то же соотношение близко к 2:1, в газах — от 3,5:1 до 4:1. Напомним, что формула метана — СН₄.

А.С. задал вопрос: куда, в таком случае, делись те 500–700 г углерода на каждый килограмм новообразованной нефти и 3,5–4 кг на каждый килограмм газа, которые должны выделяться при биогенной конверсии? Ведь нигде поблизости от нефтегазовых месторождений ничего подобного не найдено. Ни в самих месторождениях, ни в предположительных “нефтематеринских” породах. И еще — допустим, что нефть образуется крекингом “первовещества” на каталитических центрах вмещающих пород. Но тогда активность таких центров практически сразу же начнет падать из-за отравления продуктами превращений и отложений кокса — это понимает каждый нефтепереработчик. Еще один эффект, понятный грамотному химику, но, конечно, малознакомый геологам. Соотношения концентраций изомеров, ну, к примеру, разветвленного изобутана и вытянутого цепочкой нормального бутана, зависят от температуры образования смеси. Это — вещи хорошо известные и получаемые известными термодинамическим расчетами. Так вот, в нефтях эти соотношения и для бутанов, и для пентанов, и для более тяжелых углеводородов указывают на температуры образования от 700 до 1500 градусов Цельсия. С абиогенной гипотезой это хорошо согласуется — там, в мантии, на десятки километров вглубь Земли, температуры именно такие. А по биогенной гипотезе должно быть от 60 до 200 градусов.

Решающим аргументом у противников абиогенеза были так называемые “хемофоссилии” — т. е, “химические ископаемые”, органические вещества, которые легко разлагаются под действием температуры и воздействия кислорода… Они в крайне малых количествах, но почти повсеместно распространены в нефтях и вообще в самых разных осадочных породах. В первую очередь это порфирины, азотистые гетероциклические соединения, родственные известным всем хлорофиллу и гемоглобину. С 1942 года, с работ отцова приятеля Андрея Владимировича Фроста, их очень частое наличие в нефти считается argumentum primarium, неопровержимым доводом в пользу органического ее происхождения. А.С. психологически было непросто спорить со своим покойным другом, но он указал на то, что гемоглобин и хлорофилл живых организмов содержат в себе металлы, это всегда магний и железо. А порфирины нефти тоже содержат металлы, но это — ванадий и никель. Да и обязательность органического происхождения порфиринов оказалась под очень большим сомнением, после того, как их следы были найдены в метеоритах и в продуктах, образовавшихся при электроразрядах в модельной газовой смеси, т. е. совершенно неорганическим образом.

Вы можете спросить: а почему это такой важный вопрос? Откуда б не взялись нефть и газ, но важно ведь то, где их скопления. А это не меняется — в основном, в осадочных породах, более всего там, где поднятия пористых пластов, перекрытых сверху пластами непроницаемыми. Это, конечно, так. Вопрос о том, что надо развивать? Если нефть идет из мантии — надо вкладывать очень большие деньги и ресурсы в разработку геофизических методов поиска на больших глубинах, где сегодня уровень помех забивает полезный сигнал, в технологию бурения на большие глубины, где температуры под двести-триста градусов. Если нефть имеет органическое происхождение — надо развивать средства поиска, бурения, добычи на морских глубинах и в дальних Арктике и Антарктике — все остальное уже просмотрено. Речь идет об очень больших триллионах, что не по силу в одиночку даже таким гигантам, как Бритиш Петролеум или Газпром.

Конечно, в нынешнем своем положении он не мог делать какие-то эксперименты, но умение использовать оружие математики и знание термодинамики для решения научных задач ему не изменяло. Вот только никак не удавалось заинтересовать тех, кто ищет нефть и газ. За все время только одна его совместная с Д.Шейх-Али статья о распределении компонентов и фракций нефтей по температурам кипения была напечатана в 1987 году в журнале “Геология нефти и газа”. А все остальное — как уже сказано, шло в “Химии и технологии топлив и масел “, которую геологи не читали. Был в Советском Союзе, однако, один очень известный геолог — сторонник абиогенеза. Это — Н.А.Кудрявцев, разработавший программу поиска, по которой был получен в 1953 году первый в Сибири газовый фонтан у села Березово. Это он заявлял на научных конференциях: “Признать глубинное происхождение нефти — это значит признать, что огромные коллективы ученых, научно-исследовательские институты и у нас, и за рубежом десятки лет работали и работают впустую”. Но он умер в 1971 году и о работах отца знать не мог.

Были, в общем, и другие исследователи, геологи, физики и химики, которые самостоятельно пришли к тем же выводам о небиологических источниках нефтеобразования, что и Александр Сергеевич. Назову хотя бы известных киевских профессоров-геологов Порфирьева и Краюшкина, под чьим руководством были открыты 17 нефтегазовых месторождений в Донбассе, часть из которых находится в трещинах изверженных пород. Вот с Владиленом Краюшкиным у отца завязалась регулярная переписка.

Надо сказать, что Советский Союз слыл на Западе Страной Свободы в этом вопросе, местом, где абиогенистов не увольняют с работы и не закрывают им полностью возможность высказывать свои идеи, не в пример Соединенным Штатам и другим капстранам. Впрочем, вскоре у отца оказался корреспондент и в США. Это был, ну, не будем преуменьшать, всемирной известности астрофизик Томас Голд. Когда он в середине 80-х выступил в печати со своей теориями о том, что не нефть образуется из остатков живых организмов, а, наоборот, жизнь возникла в сверхглубинах “Deep Hot Biosphere” на базе углеводородов, поднимающихся из мантии — то это было встречено веселыми шутками журналистов и читателей “Нью Йорк Таймс” и других больших газет. Астрофизик — а учит геологов и биологов! Его восприняли, примерно, как мы с вами воспринимаем академика Фоменко.

Пришлось тем, кто представлял себе масштабы и круг интересов Голда, разъяснить широкой публике, о ком идет речь. Что это Голд, вместе с Фредом Хойлом разработал Теорию Стационарной Вселенной, которая была очень важным этапом в развитии космологических представлений, это ему принадлежит само создания понятия о земной магнитосфере, что он был одним из отцов теорий пульсаров и “черных дыр”, что ему пришлось быть одним из ведущих консультантов НАСА, когда готовился полет на Луну. Что при всем этом Голд — физик широкого профиля, каких теперь почти не осталось, в частности, еще в сороковые годы он разработал оригинальную теорию резонанса в ухе и работы слуха у людей и животных. Только тогда остроумцы несколько притихли. Вот, значит, с этим заокеанским единомышленником они тоже нашли друг друга.

Самым, пожалуй, большим своим успехом А.С., пожалуй, считал проведение в сентябре 1994 года Уральским Научным Центром Российской Академии Наук и недавно образованной Башкирской Академией семинара “Проблемы генезиса нефти и газа и формирования их залежей”. Он выступил с очень, на мой взгляд, интересным докладом, поговорили, обсудили… но особого влияния на жизнь страны это, все же, не оказало. Сторонники официальной версии о биологическом происхождении нефти совершенно не собирались вступать в дискуссию. В конце концов, и при старой версии было открыто немало месторождений и получено много Ленинских и Государственных премий. Так что отцу оставалось собирать новую информацию и делать все новые расчеты на интересующие его темы. Как вы, вероятно, помните, Платон сказал некогда: “Верь тому, кто ищет истину и не верь тому, кто говорит, что её нашёл”. Александр Сергеевич продолжал искать.

Я — точно, что не специалист в вопросе о происхождении нефти. Но его доводы мне представляются весьма убедительными. Боюсь, однако, что на сегодня их недостаточно, чтобы переубедить его оппонентов, побудить государства и гигантские фирмы потратить огромные деньги на разработку технологий сверхглубокого поиска и сверхглубокой добычи нефти и газа. Думаю, что, скорей всего, его статьям суждена “судьба Менделя”. Как известно, внимание мировой научной общественности к менделевским законам была привлечено много лет спустя, когда общее развитие биологии и потребности экономики заставили, наконец, заняться генетикой. В любом случае, главные статьи были им отобраны, я их отсканировал, выправил OCR и выложил в Сети. Может быть, кому-нибудь пригодится, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.

Но это все было за его рабочим столом, а за дверью квартиры происходили большие перемены в жизни страны. В большинстве они ему совсем не нравились.

Поначалу Ускорение и Перестройку он, как верный сын Партии, воспринял с энтузиазмом. Даже совершил героическую попытку безалкогольного отмечания своего очередного дня рождения. Казалось бы — он пенсионер, ему-то что? Но он не мог быть в стороне от призыва своего руководства. Надо сказать правду, как бы она не была горька — ничего из этой безалкогольности не вышло, по рюмочке коньяка с пришедшими поздравить он все же выпил. Впрочем, как известно, полного успеха эта политика не имела и во всесоюзном масштабе.

Командировок теперь у него не было, но раз в год он все же путешествовал. С 1982 года его партийный стаж превысил 40 лет, а в ту пору наверху спохватились и дали некоторые льготы коммунистам с таким большим стажем. Отцу выдали красивый значок и сказали, что теперь раз в год он может ездить бесплатно в санаторий старых большевиков в подмосковном Кратово. Он и ездил, пару раз я во время своих московских командировок навещал его в этом санатории. Конечно, это не был его любимый Кисловодск! Но тишина, великолепные сосны, прогулки. Публика его, скорей, развлекала. Соседку свою по столу он именовал народоволкой. А как-то он показал мне невысокого старичка в пиджаке, усеянном наградами, и объяснил, что это — недавно приехавший отдыхающий, видимо, очень заслуженный разведчик, что он выгуливает свои ордена и медали каждый день перед обедом. А вчера он упал в лужу, обиделся и громко требовал, чтобы его немедленно подняли. Я легко поверил, потому, что в почтовом отделении рядом с домом тестя на Делегатской в дни выдачи пенсии собиралось большое количество таких вот отставных разведчиков. Они очень, почему-то, кричали, выясняя друг у друга, как здоровье Рихарда и куда делся Яша Блюмкин. Но в конце 80-х эта малина с санаторием кончилась. Суровая борьба с привилегиями нашла у противника слабую позицию, которую никто деловой и не защищал.

Скоро дела пошли так, что сочувствие А.С. Перестройке сильно уменьшилось. ГКЧП он воспринял с одобрением, пытался мне по телефону внушить свое отношение и очень расстроился, когда я, только что пришедший от Белого Дома, сказал ему, что Хунта в полном составе убежала из Кремля и вообще из Москвы. Тут, мне кажется, ему немного изменил вкус. Все же Янаев, Стародубцев, Язов — это был полный моветон, не то, что не его любимый Сталин, а просто мелкая шпана.

Партбилет отец, конечно, не сдал, но и на собрания КПРФ ходил гостем, пока не вступая. Впрочем, через год он услышал на таком собрании настолько бесшабашные выступления на национальную тему, что даже и его проняло. Более, правда, не сами рассуждения о “сионских мудрецах” и “еврейском заговоре против православно-коммунистической России”, а то, что ни один, кроме него самого, из присутствовавших на собрании коммунистов, не стал этому никак возражать. А.С. вышел из зала и уж больше никогда туда не возвращался.

Жили они с мамой вдвоем в нашей старой квартире на улице Первомайской в той части Уфы, которая близка к нефтеперерабатывающим заводам. Хотели было сменяться, но не заладилось. В середине 90-х постигло их стихийное бедствие — капитальный ремонт дома без выезда жильцов. Да еще зимой. Вот представьте себе замену фановых труб, т. е, полное отключение канализации в январской Уфе. Ведра выносятся с верхних этажей и сливаются в колодец напротив подъезда. Ситуация, как я сказал, когда увидел, максимально приближенная к Грозному. Нет, только советские люди могут такое пережить не померши!

Все наше довольно разветвленное семейство очень, конечно, почитало своего патриарха. Воспользуюсь случаем, чтобы перечислить тех, кто есть в наличии на сегодня, май 2010-го. Старшая дочь, Марина живет в Орле, там же ее дочери, внучки А.С. Карина и Аня и его правнуки Рубен и Катя. Старший сын Карины Карен закончил военное училище и служит лейтенантом недалеко от Твери. Мы с женой живем в США, теперь уже дважды пенсионеры, по-русски и по американским законам. Наш сын Саша, старший из внуков Александра Сергеевича, работает в Женеве, с ним его дочка Женя-Джина и маленький Миша, рожденный в Лондоне гражданин двух великих стран — России и США. А старший Сашин сын Сергей-Сёрдж оканчивает Университет Тафтса около Бостона, что-то вроде московского МГИМО. Мой младший брат Митя после смерти отца переехал вместе с мамой в Калининград, там и мама похоронена. С ним живет его младшая дочь Даша. А старшая дочь Марина, ей уж тоже за сорок — в Киеве, занимается переводом кинозвучания с английского на украинский. Ее старший сын Ваня учится нынче в Киево-Могилянской академии, а младший Лева оканчивает детский сад. Митин сын Дмитрий Дмитриевич только один и остался в Уфе, очень успешно работает там на телевидении, у него дочь Настя. Я не уверен, что Александр Сергеевич был бы сегодня всеми нами доволен, он-таки был достаточно требователен и суров. Но стыдиться, думаю, ему никого из своих потомков не пришлось бы.

Вернемся к родителям и в девяностые годы. Жизненный уровень у них не упал, да, правду сказать, и я голодающих в ту пору видел только в газетах, хоть много ездил по стране. Что мне казалось страшным — это потеря многими веры в то, что они в своей жизни занимались чем-то осмысленным, а не просто валяли дурака. Хотя, конечно, ситуация, когда родители из своих пенсий могут подкармливать детей, ушла вместе с Л.И.Брежневым. Но это ведь и вообще неестественно!

Жили они достаточно замкнуто, так ведь друзья их уже большей частью были в могилах. Ну, брат мой приезжал к ним чуть ли не каждый день, я когда бывал в Уфе, останавливался у них. Еще в гости к ним приезжала и регулярно звонила Ляля Галимова, та самая, которая жила у нас, когда училась в институте. Мама из дому вообще почти не выходила, по магазинам ходил отец. Большую часть времени он проводил за своим письменным столом, меньшую — у телевизора, слушая новости. Книжки, худлитературу он и вовсе перестал читать уже задолго до того. Неинтересно. Чем очень отличался от мамы, читавшей в ту пору фолиант за фолиантом “Приключения Косоглазого“ и прочее творчество Бушкова, Серовой, Донцовой и прочих отечественных детективописцев. Он ссылался на авторитет Чарлза Дарвина, тоже ведь прекратившего с определенного возраста чтение беллетристики за ее полной неинтересностью. Исключением был толстовский “Хаджи-Мурат”, который он мог перечитывать бесконечно, сильно удивляясь тому, что эту книгу не прочитал Ельцин прежде, чем двигать полки на Грозный. В общем, мама с папой не пропадали. Я хорошо зарабатывал и в Сибири, потом в Москве, потом и в Штатах, куда переехал в 1998 году, мог посылать им деньги, младший брат жил неподалеку в Уфе и во всем о них заботился. Отец, как я уже сказал, продолжал работать, что, конечно, давало ему жизненную силу. Но вечных людей нет. Четвертого апреля 1999 года папа вышел из дома, чтобы купить хлеба и сигарет. Он протянул лоточнице деньги и упал на лоток. Через полчаса к маме в дверь позвонил милиционер и спросил, проживает ли тут такой-то. Умер он мгновенно, а было ему почти 87 лет. И до последнего дня своей жизни он работал и получал от работы удовольствие. Знаете, такую смерть надо заслужить. Мне кажется — он заслужил.