Мои Турки

Пока нет зарослей крапивы,

И не цепляется репей,

Бегу тропинкою, где ивы,

Притихнув, слушают ручей.

В нарядах белоснежных, пышных,

Взбежав на солнечный бугор,

Стоят молоденькие вишни,

А далеко внизу — Хопёр!

Весны зелёные аккорды

Звучат повсюду: тут и там,

И я, хмелея от восторга,

Пою весенний гимн Туркам!

Татьяна Буткова

Глава 1. Куделькины

Село Турки расположено на холмистой местности. Там много гор, равнин, широкая река, лес. Оно все утопает в садах.

На Лачиновой горе или улице Лачиновка, протянувшейся вдоль самого оврага (теперь улица Революционная) стоял маленький саманный {сделанный из глины и деревянных чушек) домик, покрытый соломой. Жили в нем крепостные крестьяне — Анна и Павел, да были у них дочка и сын. Дочку выдали замуж за такого же бедного крестьянского парня, а отец со своим младшим сыном работали на помещика шесть дней в неделю и лишь один день на свою семью. Жена днем занималась и работой на барщине, и домашним хозяйством. А вечером зажигали лучину, и при ее тусклом свете она пряла куделю (от этого и произошла их фамилия — Куделькины).

Мать сама ткала из спряденных нитей холсты, шила для мужа и сына холщевые рубахи, для себя юбки, кофты. Ситцевые кофточки надевала лишь на праздник. Обуви, кроме лаптей, тоже не имели.

В 1861 году на Руси отменили крепостное право. Крестьяне могли отойти от помещиков, получить надел земли. Но мало что изменилось в жизни крестьян. Надел земли давали далеко от села и только тем семьям, где есть мужчины и мальчики. Дочерям земли не полагалось: все равно выйдет замуж и уйдет в другую семью. Но многие отошли от помещика. Отошли и Куделькины. Далеко было их поле, но все же свое.

Сын Иван в эти годы был уже женихом, и хоть уставал на полевых работах, вечерами уходил на зарянки, где парни и девушки пели, танцевали под гармошку и балалайку, где молодежь знакомилась друг с другом.

Мало танцевал и пел уставший за день паренек. Все больше он любовался Марьей. Да и он ли один на нее засматривался? Рослая, статная с голубыми, почти синими глазами. Волосы русые, пышные, заплетены в длинную косу. Нет голоса звонче, чем у Марьи. Плясать пойдет — залюбуешься.

Только в мечтах парень видел ее своей невестой. Но Марья пошла за него, почувствовала себя в доме Куделькиных как в родительском.

Свекровь души не чаяла в Марье. Моясь в бане, не раз признавалась ей:

— Смотрю я на тебя, Марья, и дивлюсь. Ты больше на статую похожа, чем на бабу. И кожа у тебя не крестьянская, а будто мраморная, а тело словно точеное. Создает же Бог такое чудо!

И Марья знала, что она хороша.

Стали у молодых рождаться один за другим дети. Первые умирали, некоторые были убиты на войне. Остался лишь младший — Костя.

— Дождемся ли мы с отцом твоих деток, Костенька?

— Дождетесь, маманя. Есть у меня невеста любимая. И зовут ее, как тебя, Машей.

И вспомнила себя Марья невестой… Как же давно это было! Синеглазая, русоволосая, статная, как говорили в округе — точеная. В белом подвенечном платье…

Вот такой и виделась в воображении Марьи невеста ее Кости. Сын обещал познакомить родителей с Машенькой. Каково же было разочарование Марьи, когда ее удалой молодец Костя привел познакомиться с родителями Машеньку. Ее нельзя было назвать невестой, даже просто девушкой. Она больше походила на угловатого мальчика-подростка: маленькая, смуглая, черноволосая, несколько угрюмая.

— Сколько же тебе лет, дочка? Да и русская ли ты? — спросила Марья.

— Мне шестнадцать лет. Я русская.

Но были на этот счет разные версии. Когда-то в село привозили пленных с войны. Их называли турками. Привозил с Дона по Хопру Степан Разин и персов, которые не понимали русского языка. Их тоже за это называли местные жители турками. Людей высадили на берег Хопра и оставили. Они построили себе лачуги и в них обосновались. А когда в половодье Хопер разлился, несчастные переселились на ближайшую гору, повыше от воды. И по сей день эта гора зовется Турковой горой. Возможно, в те древние времена и у села не было названия. И только позже село назвали Турками. Не в честь ли этих турок или персов? И не была ли Маша потомком этих людей? На русскую она совершенно не походила.

Сама же Маша слышала и такую версию, которую ей рассказывала бабушка. Помещик, крепостными крестьянами которого они были, поменял однажды шутки ради свою охотничью собаку на молодую девушку-татарку у знакомого татарского бая, где она была в работницах. Помещик привез ее в село, окрестил и выдал замуж за своего крепостного.

У Маши был восточный разрез глаз, скуластое лицо, черные глаза. В глубине души Маша считала, что она является потомком той татарки. Но уверена в этом не была.

И хоть Марья не была очарована Машенькой, перечить Косте не стала. Не знала тогда Марья, что вскоре потеряет своего ненаглядного Костю и доживать будет почти до ста лет с Машей, так за всю жизнь по-настоящему и не полюбив ее.

Через год у Кости с Машенькой родился первенец. Назвали его Петром (он-то стал потом моим дедушкой).

Лицом Петя больше походил на мать: смуглый, темноволосый, с восточным разрезом глаз, с восточным овалом лица. Только глаза взял отцовские — серые. Рос Петя мальчиком застенчивым, шумных игр не любил. Нельзя было его назвать и разговорчивым. Все он о чем-то думал, мечтал.

Года через три родился у Куделькиных второй сын, а за ним появилась и дочка Лиза — ни дать, ни взять — вылитая бабушка Марья: русоволосая, кудрявая, веселая. И в ее юные годы потом и о ней стали говорить как прежде о Марье — точеная.

Семья состояла уже из семи человек. Хлеба своего не хватало, и Костя пошел в батраки к купцу Вислову. Работы было столько, что батрак зачастую чуть не валился с ног: нужно быть и грузчиком, и извозчиком, и кем угодно, только бы угодить купцу, только бы удержаться в батраках, не пойти по миру с протянутой рукой.

— Вот что, мать, не хочу я, чтоб и мои сыновья испытали эту долю. Отдам их учить грамоте, и будет у них иная дорога.

— С ума сошел, Костя? — взмолилась Маша. — Где же ты средств возьмешь? И одеть надо, и книжки купить, за учебу заплатить.

— Лапти сам сплету, рубахи домотканые ты сошьешь и сумки тоже. Ну, а на книжки да за учебу заработаю. Жилы из себя вытяну, а заработаю. Мой Петька хоть и моложе, а умнее алефановского оболтуса. Буду учить и точка.

Не все сложилось так, как мечтал Константин. Тяжело заболел младший сын. Менингит — болезнь едва излечимая. Но мальчик выжил. Однако на всю жизнь болезнь оставила свой отпечаток — он стал глухонемым.

А Петра в школу отдали. Он оправдал надежды отца: первый класс (тогда называли первую группу) закончил с похвальным листом. Пошел Петя во вторую группу, учебный год почти заканчивался, приближалась весна.

Костя у купца почти дневал и ночевал.

— Я тебя, отец, почти и не вижу.

— Горячая пора, Маша. И деньги нужны, хочется из нужды выйти, а не получается.

Наутро купец Вислов приказал Косте съездить в Аркадак за зерном, а потом перевезти из леса бревна.

— Последний раз поезжай на санях, а уж потом будем выезжать на телегах. А пока, я думаю, лед на Хопре выдержит. Да и бревна на санях перевозить сподручнее.

Утро было прохладное, но к середине дня припекло солнце. И когда Константин возвращался, услышал вдруг треск ломавшегося под санями льда. Только б спасти лошадь! Не расплатиться, если утонет. Сбруя, хомуты, дуга не слушались обледеневших пальцев. Ватные лохмотья его старого зипуна напитались холодной водой, отяжелели и тянули под лед. Лошадь распряг, она спасена. Онемевшими пальцами Костя хватался за кромки льда, а они все ломались. Еще бы продержаться немного. Но сила уходила. С саней покатилось бревно и с силой ударило Константина по голове. Ледяной Хопер принял в свои воды несчастного батрака.

Не думала Маша, что справится с этой бедой и останется жива. Она билась, исходила криком! У свекрови от горя мутилось сознание. Свекровь вопила день и ночь в голос. Долгие годы потом у нее на глазах вдруг появлялись слезы. С той поры и стали терять свое зрение прекрасные синие глаза уже немолодой Марьи.

Теперь в семье осталось шесть человек. Как и чем жить Машеньке дальше?

— А сколько тебе годов? — спрашивали соседки.

— Двадцать шесть, — отвечала вдова. Качали головами соседки, жалели.

В свои двадцать шесть, маленькая и худенькая, она обязана взвалить на свои хрупкие плечики заботу о семье.

Вскоре после похорон Кости в дом Куделькиных пришли товарищи Константина.

— Вот что, Маша, мы договорились с мельником Алефановым, чтоб принял он на работу вашего Петьку. Не потянуть тебе одной всю семью.

— Родимые, да Петьке всего девять лет. А худенький — в чем душа! И ростом не вышел. Ему и семи годков-то не дашь.

— Не беда. Будет ездить с нами с обозом. На каждых санях или телеге должен сидеть человек с вожжами. А запрягать и распрягать коня мы ему поможем, присматривать будем за мальцом.

Так Петя навсегда расстался со школой. Он в свои девять лет — старший ребенок, он — кормилец семьи.

Маша замечала, как вдруг одряхлели ее старики, сразу постарели, словно на десять лет.

Не хочется Петьке так рано вставать и собираться на работу, ночь еще на дворе.

— Вставай, касатик, — будит его мать, — пока соберешься да дойдешь. До мельницы не близко, три километра. Вставай, миленький. Не опаздывай.

И Петя втягивался в новую жизнь. Делать заставляли все подряд: таскать воду, дрова, убирать мусор, мучную пыль, подметать и мыть полы и, конечно же, ездить с обозом в извоз. Ездили в Аркадак, Ртищево, Балашов. Давно уже научился сам запрягать и распрягать лошадь.

Прошло два года. И замечал не раз мельник, что не похож Петька на сорванцов-ребятишек. Все он делает серьезно, добросовестно. Но самое главное — это то, что мальчик грамотный. Проверит, правильно ли взвесили на весах зерно или муку, распишется в документах при получении или сдаче зерна. Мельник уже доверял ездить одному, верил, что подросток выполнит все, как надо.

Пете шел тринадцатый год. Однажды возвращался, как обычно, с зерном на санях. Но существует, видимо, судьба. На середине Хопра, на том самом месте, где погиб отец, затрещал лед и под Петькиными санями. Вот они уже опустились под лед, вот намокла его одежонка, а он хватается и хватается худенькими пальчиками за кромки льда. Они обламываются, Петька хватается снова. Тельце худенькое, легкое… Еще немного! И Петя выбрался на лед. Больше он уже ничего не помнил. Кто его нашел, кто принес домой — не знает.

Маша упала замертво, когда внесли почерневшего от холода сына в обледеневшей одежде. И Петя не приходил в сознание несколько дней. Нервный стресс и простуда приковали к постели его надолго. От мельника привезли Куделькиным муки, сахара. Когда, наконец, Петя слегка пошел на поправку, приехала навестить его и мельничиха, привезла ситца на рубашку.

Но вот уже Петя выходит на улицу. Спускается с книжкой в руках в овраг, что напротив дома, любуется природой. Лето! Какое тут чудо! Вся Селявка покрыта зеленым ковром. И как тут дышится! Сядет мальчик в тени среди ветел, читает с наслаждением книгу. Так бы вот и не выпускал книгу из рук. Но скоро снова ходить на мельницу, работать.

Глянул Петька на свои ноги — удивился: какие стали вдруг длинные и тощие, словно лучины. А руки? Все равно, что прутики от тех ветел.

— Как же мешки таскать? — задумался парнишка.

И Маша замечала, что слаб ее Петя, кормилец семьи. Приняла тогда она решение: идти в батрачки. Летом, конечно, невозможно, не потянет свекор полевые работы один. Сеять, косить траву на сено, жать рожь, вязать снопы, молотить одному не под силу. Но после полевых работ, осенью, оставив дом на полуслепую бабку Марью, Маша шла прачкой к купцам. Договорилась с шестью купеческими семьями. В понедельник шла стирать к одним, во вторник к другим, в среду стирка у третьих… И так всю неделю до воскресенья. А с понедельника все сначала. Нелегкая работа, но в семье какое-то подспорье. Одно плохо: полоскать белье все требовали в проруби в Хопре. А жили все, к сожалению, далеко от Хопра. Маленькая росточком Маша еле тащит на коромысле в ведрах мокрое белье к реке, полощет его в ледяной воде окоченевшими пальцами, а потом все тащит в тех же ведрах на коромысле назад к купеческим домам, в гору, онемевшими руками развешивает белье на морозе.

И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год…

Дети подрастали. Какая хорошенькая Лиза! Словно кукла. Купчиха Смоляева подарила от дочки старую шубку, которая пришлась Лизе по росту. И вон девочка в шубке с салазками побежала в овраг кататься с горки.

Удивилась Маша, как подрос Петр. Думала, что будет маленьким росточком. Но после болезни он вдруг вытянулся. Сейчас в свои пятнадцать он не ниже мужиков, с кем работает.

Жаль вот глухонемого Егора до слез. До чего же у него умелые руки! И все тянется к железкам. Из простой жестянки сделает такое, что диво посмотреть. Хорошо бы отдать мальчика учиться в ремесленное училище. Да кто же примет глухонемого?

Но не вытерпела однажды Маша. Взяла поделки своего сынишки и пошла с ними к мастеру в училище. Подивился мастер, покачал головой и велел приводить мальчика в училище учиться.

— Да он же глухонемой, батюшка.

— А нам тут не разговаривать надо, а смотреть внимательно да дело делать.

Так и младший сын Маши был устроен на учебу в ремесленное училище.

Только вот сама Маша часто стала простывать. Заботы и бесконечная работа уносили здоровье. Да и полоскание белья в проруби — дело непростое.

— Что-то нынче, Маша, на тебе лица нет, то уж больно бледная, а то вся красная? — спросила купчиха.

— Опять простыла. Боюсь, над корытом упаду. И спину ломит, и голова болит, руки не слушаются.

— Господи, да ты горишь вся. Выпей стопку водки, это прогреет тебя, не будешь дрожать.

— Не могу, не сумею.

Но купчиха настояла. И Маша почувствовала, как по всему телу разливается приятное тепло. И на душе веселее.

С тех пор Маша не отказывалась от рюмки водки, радовалась, что это защищает ее от простуды. Она так втянулась, что свекровь стала замечать, что Маша прикладывается к спиртному и дома. Начались скандалы. Но от рюмок Маша отвыкнуть уже не могла.

И вот однажды Маша поняла, что под сердцем она носит ребенка. И как ни стягивала живот, как ни скрывала, заметили все и свекровь, и соседки.

— Да от кого же ты, несчастная? Горе-то какое! — спрашивали знакомые.

— Не спрашивайте, бабы, все равно не скажу.

— Неужто купчик какой подпоил да затащил в постель?

— Нет, не купчик. И тайну свою унесу в могилу, а наказание за грех понесу одна.

И так, и сяк уговаривали ее соседки пойти к бабке, если еще не поздно. Маша не решилась: много женщин умирало от заражения крови после бабок. Лучше стыд претерпеть, чем оставить сирот без матери. Пусть родится четвертый ребенок.

Однажды показалась Маше, что Петр ее сидит за столом задумчивый и смотрит в окно. Сердце замерло: «Неужели догадался тоже о ребенке?»

Обняла сына:

— Что задумался, сынок? И на зарянку не идешь. Не заболел ли?

— Нет, просто местностью любуюсь, глаз отвести не могу. Не могу решить, зимой у нас вид от дома красивее или летом. Зимой ветлы искрятся снежным серебром, горы синие в тени, а от зари на снегу розовый свет. Нарисовать бы такое. Про лето и говорить нечего, вся Селявка в цветах и зелени. Милы мне Турки, маманя. Вот и любуюсь, и думаю, есть ли на земле место лучше нашего.

По щекам Маши потекли слезы:

— Вот так и отец твой говорил.

Долго ночью не спала Маша. Уже стирает она с большим трудом, только никто этого не знает. Скоро не сможет стоять над корытом совсем. После родов захочет ли свекровь нянчить приблудного ребенка? Да и справится ли, если Маша пойдет вновь батрачить? Свекровь почти ослепла, людей узнает больше по голосу. Кто пойдет в поле? Кто поможет в доме?

Соседи советуют женить Петра, будет в доме молодая работница. Но ведь Петру пошел лишь семнадцатый год, он и девок-то боится. Да ведь какая еще и попадется? И не работать нельзя, один парень всю ораву не прокормит.

Значит, женить. Поискать, поспрашивать только, не знает ли кто девку бедную, но работящую.

С этой мыслью Маша и уснула.

Глава 2. Ивановы

В живописном селе Турки были не только Лачинова гора, Туркова и Селявина. Были горы Гаврилова (или Гавриловка), Вышеславцева гора и Крымская (или Крымовка).

В одном из домов Крымовки жил Иванов Осип. Люди его уважали, часто приходили за советом или помощью. То ли оттого, что он был умным и добрым, но его не всегда называли даже Осипом; разве только тогда, когда были чем-то недовольны:

— Осип, забери своего телка из соседнего огорода, все грядки истоптал.

Но больше его звали ласково, Осей. Уже многие стали забывать их фамилию Ивановых, прилипла к ним фамилия Осины. По документам-то Ивановы, а по-уличному Осины:

— Говорят, Осины уже сенокос начали. Или так:

— Кто-то нынче к Осиным приехал. Одним словом, Осины и Осины.

Было у Осипа два сына: Алексей и Николай. Может быть, Осип был в молодости красив, а может быть, имел жену-красавицу, только сыновья его были хороши собой: симпатичные лицом, стройные, русоволосые, кудрявые, веселые. Особенно хорош был Алексей. Не просто хорош, а ярко красив. Влюбилась в него девушка из зажиточной семьи Колбасниковых. Когда-то и те были небогаты, а начали богатеть как бы по случайности. Задумали однажды продать старую корову, оставив себе от нее молодую телочку. Да как продать старую? Никто не купит. Сделали сами из нее колбасу, немало повозились с непривычки. А продали ту колбасу так выгодно, что на вырученные деньги купили опять корову и бычка. И снова сварили колбасу. И опять барыш.

Отец передал свой опыт детям; те построили во дворе сарайчик, назвав его колбасной мастерской. Промысел их давал большой доход. Летом, когда мясо от жары могло быстро испортиться, они нанимали в помощь чужих людей, чтоб дело шло быстрее. Семья уже давно забыла о нищете, а соседи забыли их настоящую фамилию. Все называли их Колбасниковыми.

Ни за кого не хотела идти замуж их единственная дочь. Светом в окошке был для нее Алексей Осин. Согласились, наконец, родители выдать дочь за Алексея, но при условии, что не жена пойдет в дом к мужу, а Алексей войдет в их семью. А вскоре и Алексей стал опытным колбасником, перестал знать нужду.

Судьба же Николая Осина сложилась совсем по-иному. Ему Осип сосватал девушку из очень бедной семьи, Наталью. И красотой своей Наталья не славилась. А выбрал ее Осип для сына потому, что все в Крымовке знали Наталью, как девушку умную, рассудительную и рукодельную. В ее бедном родительском доме все сияло чистотой.

Удивлялся и Николай таланту своей жены: на ее вязаные скатерти любовались все знакомые, дивились узорам ее вышивок, которые Наталья придумывала сама. Навела Наталья и в доме Осиных чистоту. А на грядках в огороде не увидишь и травинки.

Со спокойной душой умер дед Осип.

А у Натальи и Николая вскоре родилась дочка. Назвали ее в честь матери Наташей. Но внешностью она походила на отца. (Это и была потом моя бабушка — мама Наташа). В семье девочку звали Натанькой.

Через два года после Натаньки родилась Александра (Санятка), а вслед за ней появился сын Никифор. Семья росла, хлеба не хватало, и Николай нанялся в батраки к купцу. Все домашние заботы легли на плечи жены Натальи: дом, скотина, огород, дети. Уставала до упаду. И муж приходил домой уставший, угрюмый. А иногда вдруг напьется с горя да и загуляет с какой-нибудь вдовушкой; не хотелось ему идти домой в нищету, где в люльке, подвешенной к потолку, горланил уже его четвертый ребенок Степка.

Сходило похмелье, просил Николай у Натальи прощения. Все прощала тихая, робкая Наталья, только бы муж не ушел к другой. И появился в семье пятый ребенок Иван, и вслед за ним шестой, дочь Лиза.

А Наталья стала прихварывать. И если бы не старшая Натанька, которую Наталья всему приучала с малых лет, с домашними делами так рано износившейся матери не справиться. Совсем другая Санятка, ничего к ней не прививается: доверчивая, ленивая, простодушная, по каждому поводу ей смешно. Матери, одним словом, не помощница.

Николай стал приходить домой все чаще под хмельком. Да еще купец подзуживает, не на той, мол, женился, не выбрал такую, как Алексей, живущий сытно. Дома Николай срывал зло на Наталье, бранил, жестоко бил.

И запомнила с тех лет Натанька песню, которую пела ее мать. Натаньке казалось, что в песне этой под названием «Лучинушка» говорится об их семье:

Горит в избе лучинушка, Горит, трещит сосновая. Придет — сидит хозяюшка, Как ноченька суровая.

Л детушки голодные Все на печи валяются. Отец у них родимый был Буян и мот, и пьяница.

Придет домой, ругается, Кричит: «Живей ворочайся! Подай! Прими! — Ломается, — Целуй, милуй да кланяйся.

(Эту песню потом выучила моя мама, мама Катя, и записала нам на магнитофонную пленку).

Все дети Осиных похожи лицом на Николая, только Лиза вся в мать.

Очень любил отец младших сыновей: Степку и Ивана. Посадит одного мальчика на одно колено, другого — на другое. Любуется их кудрявыми головками. А те канючат:

— Папаня, отведи нас в школу. Вон и Федька, и Дениска в школу ходят, а Федот в гимназию. Почему же мы дома и дома? Запиши нас в школу.

— Да ведь у Федота отец большой купец. И Федька с Дениской дети лавочников. А я — батрак, одеть мне вас не во что. У вас у мальчишек один дырявый армяк на троих. Да и платить за учебу нечем.

И видит Натанька, как опустил отец мальчиков с колен, нагнул голову, запустил пальцы в свои буйные кудри, а на пол из глаз капают слезы.

А вечером снова приходит домой пьяный. Заслышав шаги, мать бросается на печку, забивается в самый угол. Но Николай за косу стаскивает ее с печки на пол, пинает ногами.

Нет, не позволит больше Натанька так обижать свою мать. Она заслоняет ее своим телом, горящие глаза гневно смотрят на отца. Тот опешил:

— Кто же научил тебя быть такою смелой?

— Жизнь. Оттого я и смелая. Покачал головой, отступил.

Жалеет Натанька о том, что все братья много моложе ее, не могут вступиться за мать. Да и ей всего шестнадцатый.

— По-женски я болею, доченька, — говорила ей мать, — болею давно и тяжело. Через великие муки тяну дела, вижу, что половина всех забот на твоих плечах. Только отцу в его пьяном угаре ничего не видно. А я ведь опять в положении, скоро родится седьмой ребенок.

И родился Пашка.

А Наталья уже не поднималась.

— Дочка, будь им после меня и сестрой, и матерью. Не бросай их. {Выполнила просьбу своей несчастной матери мама Наташа. Она всю жизнь опекала не только всех братьев и сестер, но и их детей, своих племянников и племянниц).

Умерла Наталья Осина, когда ей не было и сорока лет, оставив сиротами семерых детей.

Вот только когда Николай протрезвел. Он выл диким зверем. А перед тем, как выносить из дома гроб с телом жены, он встал перед гробом и людьми на колени и дал клятву, что до последнего своего смертного часа в рот спиртного не возьмет ни капли. И слово свое сдержал.

Наташе исполнилось шестнадцать, когда она стала хозяйкой в такой большой семье. Отец только что не молился на нее. Слово Наташи стало в доме законом. А она молоденькая, не совсем еще опытная, взвалила на себя все дела и заботы. И была она очень благодарна своей умной и рукодельной матери, рано научившей ее всему: шить, вязать, вышивать, стирать, убирать, варить, ухаживать за скотиной и огородом. Шутка ли? В семье восемь человек, и о каждом надо позаботиться. А полевые работы? Надо сеять, косить, жать рожь, вязать снопы, молотить, все вовремя убирать. Страшно Наташе. Но, видно, с тех юных лет она познала, а потом часто повторяла пословицу: «Глаза страшат, а руки делают».

Приближалась весна, скоро светлая Пасха. А ребятишки совсем обносились. Во что их нарядить на праздник? Чем они хуже других?

Спит весь дом. Не спит Натанька. Из химического карандаша сделала порошок. А когда утром ушел на работу к купцу отец, она открыла сундучок и достала заветные вещи: три простыни и две наволочки. Как это мама при такой нищете умудрялась собирать копейки и готовить своей любимице приданое? Посмотрела Наташа грустно на эти вещи, прижала на минуту к груди, а потом одну за другой стала окрашивать в светло-фиолетовый цвет, приготовленный из химического карандаша, растворенного в чугуне с водой.

Ах, если бы была швейная машина!

Вручную, где днем, где ночами шила и шила Наташа детям обновы: мальчикам рубашечки, Санятке кофточку, Лизе платьице. А из своей старой кофты — Пашке распашонку.

Всех, как могла, нарядила на Пасху Наташа.

— Где это ты, девка, ситчику-то раздобыла? — спрашивает ее соседка.

— Это не ситчик, тетя Степанида, это мои простыни и наволочки. Прижала соседка Наташу к своей груди, заплакала.

Ах, как хотелось Наташе отдать в школу Степана с Ванюшкой, о которой они так мечтали! Но этому сбыться не удалось, средств едва хватало на еду, хоть отец работал много, никогда не выпивал, а Наташа, не разгибаясь, трудилась дома, на огороде и в поле.

После смерти матери прошло два года. Пошел третий. Вон и Пашка вовсю лопочет, и Лиза подтянулась.

Наташе исполнилось восемнадцать. Любуется отец, как расцвела дочка. Тоненькая уж, правда, но ладненькая, пышноволосая. И лицо не крестьянское, как у Санятки. Городское какое-то, черты лица тонкие. Одеть бы понаряднее, настоящая царевна.

А Наташе хочется на зарянку. Горе горем, но молодость берет свое. Радуются старшие соседки, слыша звонкий голосок певуньи Наташи:

— В отца певунья. Матери-то в сиротстве не до песен было. А Николай голосистый был в молодости и собой пригожий.

Удивлялись люди и порядку в огороде Осиных:

— Глянь-ка, Сергевна, младшие-то Осиных все высыпали на прополку. А ведь Натанька и подзатыльников никому не дает. А слушаются ее с одного слова. И как ей удается?

— Так уж поставила себя девка. Бедовая!

И Наташа радовалась, что отец не стал пропивать деньги, что в поле был хороший урожай, что много вырастили овощей, что все дети здоровы, что весело на зарянке и на душе.

Возвратилась с зарянки. Дома все спят. Тихо кругом, чисто. Легла на свою постель и думает:

— Вот бы сейчас маманька пришла! Так бы за нас порадовалась! Она удивилась бы, что папаня больше не пьет. А завтра, может быть, корова отелится. Хорошо будет ребятишкам с молоком, пей вдоволь!

И уже засыпая, вспомнила, как на нее на зарянке стали засматриваться многие ребята.

А утром к Осиным пришли сваты. Начались обычные разговоры, что у них есть купец — добрый молодец и так далее. Ждут сваты, что им ответит Николай. А тот все молчит. Наконец заговорил:

— Дочь свою я люблю больше жизни, желаю ей счастья. И судьбу свою будет выбирать Наташа моя сама. Вот как она решит, так тому и быть. А пока на этом и расстанемся.

Вечером состоялся разговор отца с дочерью. Николай сказал Наташе, что он не смеет ее удерживать, что рано или поздно она вылетит из родного гнезда, и что парня сватают хорошего, его и мужики хвалят, и мельник ценит за грамотность и честность.

— Да в этом ли дело, папаня? Как же я ребятишек оставлю? Тебя?

— Но ведь Санятке уже шестнадцать. И парнишки подрастают. Да и ты к нам бегать станешь. Парень-то, говорят, тихий, скромный. А ты отчаянная. Думаю, не пропадете.

— Скромный и тихий»…….Глубоко в душу запали эти слова. Если не будет пить и драться, как мой отец, это бы было славно.

— Да я жениха-то и в лицо не видела.

Отец ответил, что тут дело не хитрое, их познакомят, не завтра же выходить замуж.

И Петя Куделькин стал заходить на Крымскую гору в дом Ивановых (по-уличному Осиных). Он настолько смущался, что, казалось, приходит вовсе не к ней, не к Наташе, а к ее младшим братишкам. Сядет играть с ними в карты, а сам лишь украдкой на Наташу посматривает. Внешне он Наташе понравился: волосы темные, сам смуглый, а глаза серые, умные, но что-то в них еще детское.

Визиты Петра зачастились, мальчишки совсем привыкли к нему, ждали с нетерпением. Петя и чаще бы ходил, да стеснялся. А ну, как откажет? Разве для него такая царевна-лебедь? Слово скажет, все в доме ее слушаются.

— Не отказала бы только, другой такой не встречу, — думал Петр. И Наташа все чаще и чаще ловила себя на том, что думает о Петре, ждет его.

— Нет, такой не обидит, не сможет.

Глава 3. Осины

Сыграли свадьбу. И Наташа с Крымской горы переехала на Лачинову улицу к Петру. Все ей здесь нравилось: и ласковая свекровь, и приветливые старики, и глухонемой брат мужа, которого ей было так жаль, и хорошенькая девочка Лизавета, младшая сестренка Петра. Но больше всего ее привлекал здесь простор этой улицы, который давал будто бы простор и свободу душе:

— Глянешь от вас на Селявку, простор нескончаемый, не то, что на нашей Крымовке, где на улице двум телегам не разъехаться. Красота у вас тут, Петя, только б любоваться.

Обняв жену, Петр повел ее показать огород. Наташа ахнула, всплеснув своими нежными руками:

— Чудо! А у нас там огород идет по склону оврага. Поливаешь, а вода вся вниз убегает. У вас же равнина. Счастье какое! Здесь справа мы с тобой смородину посадим черную и красную.

— А вишня, смотри, к нам от соседей перешла, — показывал Петя. — А видишь этих двух красавиц?

И он показал на две стройные кудрявые яблони. Их он сажал в памятный для него год, когда утонул его отец. Было Пете тогда только девять лет. Доктор Ченыкаев рассаживал сад, а два саженца выбросил. Жаль их стало Пете, хоть доктор сказал, что яблоки от них будут невкусные. Но не засыхать же саженцам на солнце. Посадил их мальчик в своем огороде на самом просторе. Оба саженца принялись, подросли, начали приносить плоды.

— Залюбуешься весной их цветами. Вот эта, что повыше, цветет снежно-белым цветом, даже с голубым отливом, и яблоки на ней до жути кислые, но удивительно ароматные. Даже ни одни из вкусных яблок по аромату не сравняются с этими. Вторая же яблонька цветет ярко-розовым цветом. Яблоки на ней крупные, желтовато-румяные, а вкус у них пресный, чуть сладковатый, но с горчинкой. Мы и прозвали эти яблони Кислушкой и Преснушкой.

{Прошли десятилетия. Давно не стало Ченыкаева сада: одни яблони засохли, другие после хозяина спилили. Лишь Кислушка с Преснушкой стояли как лесные великаны, словно дубы. Под этими яблонями для всех детей Куделькиных, а потом и для всех их внуков было самым любимым местом. Привязывали к яблоням гамак, отдыхали, читали, тут собирались друзья, пели песни, устраивали репетиции. Сюда приходили на свидание. Две красавицы-яблони дождались и правнуков Петра, а сами и не собирались стареть. Но вот вышел закон о том, что у всех жителей, кто не работает в колхозе, уменьшить садово-огородные участки до пятнадцати соток. Почти половина огорода, в том числе и яблони, стали ничейными. Но мы по старой памяти продолжали их любить, считать своими. Когда через много лет в переулке стали строить дома, и отрезанная у нас и наших соседей земля могла потребоваться новым жильцам под огороды, папа Сережа спилил эти яблони на дрова. Я долго по ним горевала).

— Славно у вас, Петя.

— А не трудно ли тебе будет хозяйствовать в семье? Ведь нас восемь человек.

Наташа улыбнулась:

— Да ведь и нас там было восемь. Только на руках у меня — все малыши. А у вас взрослые, все работают: бабка у печи помогает, дед во дворе у скотины, ты работаешь, мать тоже, вот и брат твой училище заканчивает, становится на ноги. А как выйдем всей семьей в поле, никакая работа не страшна!

Любуется застенчивый Петя своей молодой задорной женой. Но вот она спросила:

— А откуда у вас грудной ребенок Танька? Кто отец?

Петр смутился:

— Это мать скрывает. Это ее тайна, ее беда.

И заспешила Наташа домой варить Танюшке кашку.

Да, не мало, думает она, будет работы в новой семье. Все запущено. Чистоту наводить надо, не привыкла Наташа так жить. А сколько чинки! Все у них рваное: наволочки, полотенца, рубахи. Свекровь от купчих старые вещи приносит. Можно из них кое-что перешить и для этой семьи, и для той, на Крымовку. Только и мелькает иголка в ловких пальцах Наташи. А в мыслях сожаление о том снова, что нет у них швейной машины, мысли об отце, о сестренках и братишках, которых постигло горе: вскоре после свадьбы Наташи неумеха Санятка не смогла как надо привязать корову. Бедная скотина запуталась в веревках и задушилась.

Еще ниже склонила Наташу голову над шитьем, еще быстрее заработали пальцы, замелькала иголка.

— Повезло Маше с Наташей-то Осиной, — говорили соседки.

— Что верно, то верно. Вон и Танюшку чуть в зубах не таскает, будто своего ребенка.

Но через год у молодых родился свой ребенок, сын. Назвали его в честь отца Петром. Мальчик прожил всего несколько месяцев. И первого своего ребенка они вскоре похоронили.

Начал самостоятельную работу младший брат Петра. Вскоре он принес свою первую получку и передал ее Наташе.

— Не удивляйся, — сказал муж, — он тебя считает хозяйкой в доме. Да и мы все тоже. А матери деньги доверять нельзя, она их пропьет.

Наташу эти слова ударили как обухом по голове. Вновь вспомнилось, как пьяный отец издевался над матерью и свел ее в могилу такою молодой. Сердцем Наташа жалела свекровь, гнувшую долгие годы свою спину над купеческими корытами, а потом, застывая у проруби Хопра, нуждающуюся в спиртном, чтоб согреться, не заболеть. И все-таки в душе появлялся холодок, когда она замечала, что свекровь возвращалась под хмельком, искала повода к ссоре дома с родными.

Но вот у Наташи родилась дочка Евгения. И этот ребенок только До лета чувствовал себя хорошо. Летом ее смыл понос, и Женечку похоронили.

— А не ешь ли ты девка, огурцов, когда кормишь младенцев грудью? — спросила старая бабка Марья Наташу.

Вот она, причина! Слышала и прежде от кого-то она раньше да не придавала значения. И уж очень хороши были свежие огурчики со своего огорода, которые целыми мисками срывала Наташа. И не верила, что от огурцов будет вредно детям. Теперь зарубила себе на носу твердо — не есть огурцов, если Бог даст ребенка еще.

Дел в доме было невпроворот. Напрасно Наташа думала, что в этом доме будет легче. Взрослым и пищи нужно варить больше, от печки почти некогда было отходить, так как бабка Марья все слабела. И шить взрослые вещи сложнее: они требовали больше времени. Обшивала всех Наташа сама. Хоть всю ночь не спи, а всего не переделаешь.

Третьему малышу в доме все были очень рады, родился Василий. Рос как на дрожжах. Уже быстро перебирал ножонками по полу, смешно лопотал. А имя Василек ему необыкновенно подходило — веселые голубые глаза, вьющиеся светлые волосы. Он не любил плакать, и в доме от него было словно светлее.

А после Василька Наташа принесла Зою. Свекровина Танюшка еще небольшая, свой Василек только еще учится говорить, грудная Зоя заливается плачем в люльке, подвешенной к потолку, куча белья у корыта, и дед один не справляется в поле.

Приходилось Зою и Танюшку оставлять иногда на подросшую уже Лизавету, сестренку мужа, а с Васильком ехать в помощь деду в поле. Но чаще в поле брала с собой Зою, так как ее надо кормить грудью. Укладывала ее в холодке, а сама жала рожь. Не могли все взрослые выезжать вместе в поле, как мечталось когда-то. Они были на заработках, батрачили.

Как-то, возвратившись домой с работы, Петр застал жену в слезах:

— Васька заболел. Горит весь, дышит трудно. Ни в поле не простывал мальчик, и дома простыть негде. И все же простыл.

Умер Вася от воспаления легких. Ох, как горевали родители и все родные в доме!

— Зоюшка, кровиночка, хоть ты не оставляй нас, — молила Наташа.

И Зоя улыбалась. Уже умела стоять на ножках, удивленно глазела на мир.

Однажды ночью проснулась вся семья от страшного зарева. Светло как днем. Горели сразу семь домов, начиная от Кузьминовых, кончая Громовыми. Горели и Куделькины.

Спросонок плохо соображали, что спасать в первую очередь от огня, который рвался уже в окна и двери. Хватали подушки, перины, одеяла. Бабка, обезумев, вытаскивала заслонку от печки.

Но каждая мать знает, что надо спасать сначала. Наташа взобралась на табуретку, пытаясь снять с крюка люльку, в которой спала Зоя. Крюк, как назло, не поддавался.

— Сгоришь! — услышала она над самым ухом. Кто-то с силой дернул ее за руку и поволок через горящие сени и крыльцо. Кто-то сорвал люльку и бросился с ней сквозь пламя. Искры сыпались на полог, висевший вокруг люльки, сыпались на пеленки. Вся люлька запылала, как костер.

Зоя пострадала сильно. Обгорело лицо, шея, грудка, часть живота, ручки. Но у ребенка были еще силы истошно кричать от боли. Наташа потеряла сознание.

Зои больше не стало.

Пожар произошел оттого, что загорелся по какой-то причине один из домов. Ночь была ветреная, а крыши у всех покрыты соломой. Достаточно искре упасть на сухую солому, и все загоралось, как костер. Погорельцы расселились в хлевах, сараях, мазанках, полов-нях. Посоветовавшись, все приняли решение строиться незамедлительно, иначе негде будет зимовать. Не было времени на расчистку пепелищ, дорожили каждым днем.

Строиться стали все в своих дворах. Вот почему часть улицы стала потом много шире: семь домов отступили от центральной линии.

И снова все строили дома саманные, то есть из глины и деревянных чушек (чурок), втопленных в глину. И снова покрывали все свои дома соломой. Иного строительного материала не было, купить — не по средствам. Работали от зари до зари, только б успеть к зиме.

Наташа после всего случившегося долго была словно окаменевшей: молчаливая, безучастная, с отсутствующим взглядом, каменным лицом. Приходил отец, уговаривал:

— Наташа, доченька, а ты поплачь немножко, легче станет.

Уговаривали и другие родные, соседи. Но в груди был ком и в горле ком, а слез не было, хоть и рада была бы Наташа выплакаться.

(И в старости моя бабушка — мама Наташа — не могла плакать; я не видела ее слез даже в труднейшие моменты ее жизни, когда приходилось ей неимоверно страдать, теряя взрослых детей. Ее горе было как бы сильнее слез, она не могла поплакать и расслабиться, а несла муку в себе).

Погорельцам помогали родственники. Куделькиным помогал Наташин отец Николай, в те годы еще сильный, всегда трезвый. Деньгами помогал его брат Алексей. Петру пришлось рассчитаться у мельника и впрячься в работу. Оставила купцов Смоляевых, Ипполитовых и Зеченковых прачка Маша, мать Пети. Только минутами в работе от своего горя забывалась Наташа. Строились всей семьей.

В зиму вошли все-таки в новый дом. На мельницу работать Петр больше не пошел. Он решил своим трудом отблагодарить дядю Наташи — Алексея Осиповича, стал работать у него в колбасной мастерской. За труды поначалу Алексей не платил ничего. Он давал Петру сала, костей, ножки от скотины. Позже стал платить, но очень мало. Однако колбаса и наваристые щи из костей у Куделькиных на столе были часто.

Хорошо помогал семье глухонемой. В слесарном и токарном деле стал большим мастером, зарабатывал прилично. Ему давали на работе ответственные заказы зачастую такие, которые многим были не по плечу, ремонтировал различные машины. И, несмотря на то, что был глухим, поломку машины узнавал по вибрации через землю, ощущая это ногами. Получку, как всегда, отдавал только Наташе. И сам стал одеваться прилично. А однажды свершилось чудо: он купил ей швейную машину — ее заветную с детства мечту.

(Сейчас эта зингеровская заветная машина у нас в Орске, мне ее подарили, когда я выходила замуж. Машина служит уже сто лет и «приказывает» работать ежедневно: чем больше шьешь, тем лучше шьет; пропустишь какое-то время — строчки хуже).

Наташа после пожара, похорон дочки и строительства дома осунулась, похудела.

— Не печалься так, — говорил ей муж, — живут же семьи и без детей. Это уж кому какое счастье.

И Наташа разрыдалась. Впервые после пожара. Да так, что не могла вымолвить ни слова. Так и не узнал Петр на этот раз о том, что у них через несколько месяцев снова родится ребенок.

Шел 1905 год. Вести о революции в городах докатывались и до села. Да и в самих Турках были созданы политические кружки. Рыбников, женившийся на их соседке, приехал из-под Питера. Поговаривали, что он революционер. И о докторе Ченыкаеве ходили разные слухи. Такой барин, с виду богатый, приехал из города, сколько средств вложил в строительство клуба, построил под стать городскому театру. И больницу отгрохал кирпичную с амбулаторией и светлыми палатами стационара. Теперь планируют строительство кирпичной двухэтажной школы — и во главе всего доктор Ченыкаев. А себе домишко поставил крохотный из трех комнат: в одной сам ютится с семьей, в другой больных принимает, а третья с выходом в сад непонятно для чего. Шепотом люди ее конспиративной квартирой зовут.

И никому непонятно, зачем себе такой сад насадил, во весь пустырь в пол-улицы. А плоды из сада либо отсылает в больницу, либо раздает соседям близлежащих домов.

С утра принимал больных у себя дома, а с обеда допоздна посещал больных на дому. Недаром целое столетие спустя о нем с благодарностью вспоминают жители села и посвящают ему стихи:

Словно книгу читаю хорошую,

За страницей страницу листая,

Погружаюсь в историю, в прошлое,

В мир, где доктор жил Ченыкаев.

Там и люди, и судьбы разные… —

Но куда же вы, доктор, куда?

На заборе тряпица красная,

Значит, в доме этом беда.

Бескорыстно спешил на помощь

В дом последнего бедняка,

Где не только каких-то сокровищ,

Где и хлеба порой — ни куска.

Сколько боли людской услышано,

Сколько горя и скорби вобрал!

Он лечил не всегда по книжному,

Добротою своей исцелял.

Сколько доброго и полезного

За день сделать он успевал,

И ночами веселые пьесы

Для турковских спектаклей писал.

Чтоб Турками могли погордиться,

Сделать доброе поспеши.

Пусть же в каждом живет частица

Ченыкаевской щедрой души.

Т. Буткова

А вот Шапошников крестьянам был понятней. Молокосос еще был, а у купца сумел деньгами разжиться, правда, суммой небольшой. Приглянулся ему пустырь, куда мусор сваливали, да иногда кто пускал теленка попастись.

Задумал Шапошников на этом пустыре сад рассадить, а на скопленные деньги купить саженцев, а кое у кого и так взять: небольшие садики при огороде в Турках у всех есть, саженцами поделятся. Стал просить у властей тот замусоренный пустырь под сад. Посмеялись над ним, да и разрешили, коли соседние с пустырем крестьяне будут не против. Поставил Шапошников мужикам две четверти водки, да и попросил не вмешиваться в его затею. А мужикам что, пустыря в репьях да татарнике не жалко.

Женился Шапошников (кстати, на какой-то родственнице мамы Наташи, только очень дальней). И рассадили они огромный сад. В турковской черноземной почве любой прутик расти будет. И потянулся к солнцу молодой сад. Стал давать и плоды. Шапошников — не Ченыкаев: везет возами продавать фрукты в те места, где нет садов, и выручает большие деньги. Вот уже в саду поставил дом, да какой! Раза в три-четыре больше, чем у Ченыкаева. У дома затейливый балкон и веранда. Комнаты отделаны разным цветом: голубым, розовым, белым. Вот уже Шапошников построил себе магазин в центре села, а рядом с ним еще один, уже теперь кирпичный жилой дом.

А Ченыкаев в то время не только лечил больных, но действительно занимался революционной деятельностью. Нелегальную литературу ему поставлял сын из Москвы.

Доктор хотел, чтоб в селе меньше было больных, чтоб дети всех сословий, в том числе и бедноты, ходили в школу, не были темными, которых легче закабалить, заставить бесплатно гнуть спину на богача, чтоб народ понял, что пора сбросить проклятый царизм, взять власть в свои руки и задышать свободнее.

Он организовал политические кружки. На занятия кружков заходил и Петр Куделькин, приносил домой тоненькие брошюрки, читал их украдкой.

— Петя, оставь ты это. Вон сколько уже людей арестовали. А вдруг и тебя заберут?

— Забирать меня не за что. Но жить народу, как жил он веками в лаптях да при лучине, тоже нельзя. Бороться надо, чтоб люд на земле жил получше. Посуди сама: оболтус богатого сидит за партой годами и ничего не смыслит. Он же занимает место другого, пусть бедного, но умного, а, может быть, и талантливого ребенка, который с семи-восьми лет идет в подпаски. Это справедливо?

И Наташа умолкала. Она все понимала. Богатство у толстосумов — не их богатство: оно нажито за счет других людей. По совести оно и не принадлежит им, так как оно народное. Вот и отобрать бы все свое у богачей.

Но всегда неспокойно было на душе у Наташи — каждый вечер до тех пор, пока Петр не возвращался домой.

Днем не раз слышала Наташа о том, что горят по деревням помещичьи усадьбы, особенно самых жестоких помещиков. А в Турках громил народ купеческие лавки.

Однажды Петр принес вечером тюк сатина.

— Не надо, Петя, слышать об этом не хочу, посадить тебя могут, — умоляла Наташа.

И старая мать смотрела на тихого сына с удивлением и испугом.

— А вы не бойтесь, я его под колоду спрятал, никто и не найдет. Но то ли свекровь успела проболтаться соседям и сатин украли, то

ли она сама, опасаясь за сына, сбросила сатин в какой-либо колодец, но утром под колодой сатина уже не было.

Революция 1905 года не достигла успехов, арестовали очень многих. Революционеры ушли в подполье.

В конце ноября (22-го) 1905 года у Куделькиных родилась дочь. Назвали Екатериной.

Девочка была неспокойной, нервной, крикливой. Внешне походила сразу на всех: у матери взяла цвет волос и высокий лоб, у отца восточный разрез глаз и овал лица. А у прабабушки Марьи ее ярко-синий цвет глаз и нежность кожи. (Когда Катюша стала взрослеть, стали говорить о том, что она даже лицом начинала походить на прабабушку Марью, а особенно фигурой, строением шеи, груди).

В Кате вся семья души не чаяла, особенно отец. Едва придя с работы, бросался к малышке. Он только что пылинки с нее не сдувал. Без ума от дочки была и Наташа. После того, как похоронили четверых детей, она уж и не чаяла иметь ребенка. Баловали девочку очень.

Через три года после рождения Кати появился на свет Николай. Его рождение и первые годы жизни проходили для семьи незаметно. Главенствующую роль занимала шустрая любимица Катя. Между собой дети были очень дружными, почти неразлучными. Позже, будучи взрослой, Катя вспоминала, что они в детстве с Колькой повздорили только один раз из-за первого огурца, который Николай нашел на грядке, а Катя вырвала из руки и бросилась по огороду наутек, а брат догнал.

Шли годы, дети подрастали. Однажды вместе с подругой Манькой Таня повела Катю на ярмарку. День был прохладный, все три девочки надели на головы платочки. Вдруг Катя остановилась как вкопанная:

— Вы не так повязали на меня платок.

— Ну, а как тебе его повязать? — спросила Таня.

— Потуже.

Повязали потуже, отошли несколько шагов, опять не так, опять просит повязать еще потуже. Подружки посмотрели друг на друга, расхохотались. Куда же туже?

— Да завяжи ей со всей силой, — посоветовала Манька, — не задуши только.

Татьяна так и сделала. У Кати в глазах даже слезинки появились.

— Теперь так?

— Вот теперь так.

— Отчего она у вас такая? — спросила Маня.

— Взрослые говорят, что Наташа, когда была в положении, тяжело переживала беды: пожар, смерть Зои, строительство дома и боялась за Петю, как бы не арестовали из-за каких-то политических кружков и книжек. Поэтому, наверное, и Катька немного нервная.

— А какая хорошенькая! И поет-то она у вас замечательно, — заметила Маня.

— Да она все до одной песни знает. И знаешь, Манька, умная какая. Иногда большие разговаривают, а она будто их и не слушает, играет в куклы и вдруг подскажет взрослым такое, что они сами и решить не могут, — хвалила свою Катьку Таня.

Любила Татьяна Катю и за смелость. И в самом деле девочка была боевая, шалунья, а порою и драчунья. Сладит — не сладит, а в обиду Колькиным товарищам себя не даст и брата защитит, первая налетит на обидчика.

В 1913 году в семье появился еще один ребенок, тоже мальчик по имени Сережа. Прабабушка Марья, полностью к этому времени ослепшая, спросила, беленький ли ребенок или черненький. И каждый раз радовалась, что дети рождаются у Наташи светлые, русоволосые, ни один не похож на смуглую Машу, отцову мать. Но чертами лица Сережа очень походил не на мать, а на отца.

Кроме повзрослевшей Лизы, подростка Татьяны, в семье у Петра и Наташи уже трое и своих детей.

В доме все преобразилось, повеселело: то тут, то там слышен радостный звонкий смех. И после долгого молчания вновь поет Наташа за шитьем. Стучит ли швейная машинка, наметывает ли ткань вручную, а песня льется:

В тиши ночной, прекрасной, дивной

Стояла тройка у крыльца.

С прелестной девочкой-блондинкой

Прощался мальчик навсегда.

(Текст этой песни записан в тетради мамы Кати).

В начале 1914 года выходила замуж и Лизавета, сестра Петра, крестная Катюши. Хороша была Лиза в юности. Стройная, с тонкой талией и пышной грудью. Служила Лиза в ту пору горничной в одном богатом доме. Часто хозяева приглашали ее пообедать с ними вместе. Не смея отказаться, Лиза садилась за хозяйский стол, но едва поев и поблагодарив, от стеснения стремилась быстренько выскользнуть из-за стола.

— Не спеши, Лиза; чем дольше посидишь за столом, тем дольше пробудешь в раю, — шутила хозяйка.

Однажды к хозяевам приехал их родственник, молодой офицер по имени Семен. Лиза очаровала его, и Семен сделал ей предложение. Готовились к свадьбе, нужны были деньги на приданое, к тому же подрастали и другие дети. И решил Петр уйти из колбасной своего родственника дяди Алексея, где получал гроши, а мастером к тому времени был опытным. Его охотно принял в свою колбасную богач Евдокимов Леонтий Афанасьевич, имеющий еще и свою пекарню, и несколько магазинов.

Лиза же после свадьбы уехала со своим мужем во Владикавказ, где он служил в армии. Там она устроилась в госпиталь сестрой милосердия. Но счастье молодоженов продолжалось недолго: Семен погиб, а Лиза вернулась домой.

В этот год Куделькины сфотографировались всей семьей. Взяли с собой и грудного Сережку. Но он так кричал, так изворачивался тельцем, что фотограф предложил делать снимок без него. {Это фото сохранилось у нас до сих пор).

Сережка порою так кричал, что плач его был слышен через весь овраг на Селявке.

— Ну, Наташа, и крикун у тебя, по всей Селявке слышно. Не иначе, как петь будет хорошо, — шутили селявины женщины.

Сережа, как и Катя, тоже был неспокойным ребенком. Может быть, беспокойнее Кати. Он очень часто плакал, когда немного уже подрос. Его и уговаривали, и стыдили за слезы, и бранили. Но сдерживать слезы он не мог. Были случаи, когда, стыдясь всех домашних, он подходил к старенькой бабушке Маше и шептал на ухо:

— Мама старая, собери меня на улицу, а то я орать хочу.

— Да ты что? Дурачок, что ли?

Но малыш упорно просил помочь ему одеться. Наплакавшись вволю, приходил успокоенный:

— Ну, вот я и наорался.

Но сбылись и слова селявиных женщин, слух и голос у Сережки были прекрасными, и песни он любил не меньше Кати.

Однажды взрослые выехали в поле. Дома бабушка Маша напекла пресных пышек, завязала их в узелок и послала Сережку отнести в поле своим к обеду. Долго шел мальчик полевыми дорогами. Кругом рожь стоит стеной, цветы, поют птички. Запел и Сережа:

Во субботу день ненастный, Нельзя в поле работать. Нельзя в полюшке работать, Ни боронить, ни пахать.

Работающим в поле ветер хоть слабо, но доносил слова песни и знакомый голосок.

— Да ведь это наш Серенька! Вот постреленок! Неужели один идет?

Время шло, а мальчика все не было. И снова вдруг донеслись слова песни, но звук едва был слышен.

— Да уж не заблудился ли он? Скачите кто-нибудь на коне. Искать его надо по голосу, по песне.

Догнали малыша километров за семь от своего поля. От развилки дорог он шел совсем в другую сторону. А когда стали есть принесенные им пышки, все тут же начали плеваться: бабушка Маша вместо соды положила в тесто хину.

Часто Наташа замечала, что ее свекровь после дойки коровы там же, в сарае, отливала молоко в горшок и прятала его в сено. Неужели молоко меняет на водку? Не утерпела, спросила.

— Чесалыциковым я ношу, Наташа. Умерла мать у горемычных. Один Григорий мается с малютками. Ленка нашей Катьке ровесница, а Грунюшка чуть постарше. Жалею девчушек.

Зашла как-то и Наташа к Чесалыциковым, да и ахнула: изба почти нетопленая, по углам иней, пол в избе земляной. Из-за печки выглянули две косматые головки с испуганными глазенками. У Наташи от жалости сжалось сердце.

Позже Катя с Леной Чесальщиковой стали неразлучными подругами. Григорий привел в дом девочкам мачеху.

Однажды Катюша играла с Ленкой у них в огороде. А над оградой из Шапошникова сада свесились спелые вишни. Но не достать ручонками малышкам эти ягоды. Ленка сбегала домой за кочергой. Только наклонила веточку, а кочергу из сада хвать из рук Лены. Вырвала из рук девочки подкравшаяся жена Шапошникова. Горько плакала девочка, молила отдать:

— Тетенька, изобьет теперь меня мачеха, отдайте. Мы никогда больше так не будем.

Так и пришлось Григорию самому идти за кочергой, просить прощения за крошку-дочь. {Вспомнила этот случай моя мама Катя, когда ей было без полутора месяцев девяносто лет).

Соседи Куделькиных стали постепенно забывать их настоящую фамилию. Домом верховодила Наташа по уличной фамилии еще на Крымовке — Осина. Никто не заметил, с какого времени семью Наташи и на Лачиновке стали называть Осиными:

— Я у Наташи Осиной узор сняла. Или:

— Пойду займу соли у Осиных. И так:

— Вон ребятишки Осины в овраг побежали.

И все привыкли, что они Осины, даже сами члены семьи и их дети. Спросят кого из детишек:

— Ты чей же будешь?

— Осин, — отвечает.

Старожилы моей улицы уже пятое поколение зовут Осиными. И я для многих до сих пор Томка Осина, даже моя дочь Люда для старушек тоже Осина:

— Говорят, Людка Осина приехала.

Доходило до того, что старшего сына Куделькиных Николая призвали служить в армию под фамилией Осин. Записывали призывников данной улицы, вспомнили, что у Осиных сын призывного возраста, да так и записали, так и служил Осиным всю действительную. Остался в армии, закончил летное училище, стал офицером. А фамилию Осин носить продолжал.

Шли годы. Началась война с Гитлером. А кадровый офицер, подполковник получает письма от родных то на Осина, то на Кудельки-на. Время военное, неспокойное. Создали комиссию:

— Что же получается, Николай Петрович? Осин вы или Кудель-кин? Объясните комиссии чистосердечно.

Объяснил — не поверили.

И в грозные годы войны приехали из воинской части в Турки представители. Ходят по улице и спрашивают показать, где проживают Осины. Других — где проживают Куделькины. Но только все показывают на один и тот же дом. Поверили, наконец, подполковнику. Но с тех пор он стал носить одну фамилию, настоящую — Куделькин.

Но вернемся к прежним временам, когда Катька, Колька и Се-ренька были детьми.

Дело было под один из больших церковных праздников. Приехали к Осиным из Ильинки дальние родственники, чтоб пораньше утром пойти в церковь к заутрене. Изба у Осиных была тесновата. Спать с вечера положили всех приезжих на овчинные шубняки да тулупы на полу. Неуютно стало в доме, запахло старой овчиной.

Утро выдалось прохладным, и мать надела на Катю шерстяные самовязанные чулки. Аднем припекло весеннее солнышко, ноги вспотели, и шерсть стала покалывать нежную кожу ног девочки. Она уже подбегала к церкви, когда в голову пришла мысль: в чулках вши, коли ноги так чешутся. Села на церковную паперть, сняла чулки, вглядывается в них…

Из церкви валит народ, и многие прихожане спрашивают девочку, что же такое она делает.

— Вшей ищу, совсем заели. Понаехались ильинские черти да и по-напускали вшей.

Окружили ее люди, а иные шарахаются, как от чумной греховодницы, крестятся.

— Твоя артистка-то у церкви спектакль устроила, — рассказывают знакомые Наташе.

Но вот в Турках достроили новую двухэтажную кирпичную школу.

— Катерину в школу надо бы отдавать, — сказал отец.

— Ох, хорошо бы!

И повела мать Катю в школу. Чем ближе подходили к школе, тем больше робела Наташа, а директору призналась:

— Боюсь я. Сумеет ли усидеть за партой и учиться? Очень уж озорная.

— Не тревожьтесь. Озорные еще лучше учатся.

И Катя стала школьницей. Прилежной, внимательной, исполнительной. С первых дней ей было свойственно чувство долга.

Но, как и дома, Катя себя в обиду в школе не давала. Однажды внимательно слушала урок. А мальчик, сын директора, сидевший сзади, вдруг ударил ее по голове учебником. Не жаловаться же на него? Да учительница и сама все видела, но замечания ему не сделала. Это и возмутило девочку. Взяла она свой учебник, повернулась назад и «ответила» директорскому сынку тем же.

Не одобрив этого поступка, учительница приказала:

— Куделькина Катя, сейчас же в угол.

Почему одна Катя? Потому что он — сын директора? Да и он же первый начал. Катя смертельно побледнела от несправедливости. Подняла свою хорошенькую головку и гордо пошла в угол.

Учительница смутилась. Перестала вести урок, подошла к Кате. Смотрит, молчит. Потом вдруг сказала:

— Какой у тебя красивый воротничок! Кто тебе купил?

— Нет, никто! — ответила девочка, с укором глядя в глаза учительнице.

Много было в школе разных шалостей. Но училась Катя прекрасно. Подружкой ее была тоже лучшая ученица класса — Катя Филипенко. Подруги потом переписывались до самой смерти Кати Филипенко.

Но вот в семье Куделькиных появилась новая дочка, Маруся. И вновь слепая Марья спрашивает, беленькая ли она? Маруся из всех детей была самая беленькая, настоящая блондинка. Девочка была спокойная, но все равно для нее нужно сделать многое, и забот прибавлялось. Ходить Маруся начала рано. Не успели оглянуться, а кудрявая звонкоголосая блондинка шустро перебирает ножками.

Танюшка становилась взрослой девушкой, дружила все с той же Маней.

Однажды они спросили, не хочет ли слепая прабабка Марья сходить в гости.

— Как не хотеть, милые? Дед ушел на тот свет, а я, слепая, все лежу и лежу на печке. В гости-то хорошо бы.

Помогли девчата слезть бабке с печки, одели валенки, все остальное. Вывели на улицу да обвели слепую вокруг своего же дома два раза, а потом привели домой. Рада бабка, здоровается, крестится. Усадили ее в «гостях» за стол, угощают чаем, а потом предлагают отдохнуть, полежать на печке.

— А печка-то у вас какая! Ну, совсем как наша.

Засыпает бабка, а потом уже ничего не помнит: на своей ли она печке, на чужой ли.

Зашел как-то к девушкам знакомый парень Федор — проказник на всю округу.

— Не Федька ли у нас? — слышит его голос бабушка. Подмигнули девчата парню:

— Теперь он не Федька, баба Марья, а батюшка Федор, в церкви служит, а сегодня в праздник к нам зашел поздравить.

Поздравляет его бабка Марья, а молодежи потеха. Однажды совсем развеселилась молодежь.

— Да кто это нынче у нас? — слышится снова голос бабки с печки.

— А это барыня навестить нас пришла. И денег принесла. Вот и тебе, бабушка.

Суют ей в руки порванные клочки бумаги, а та крестится, благодарит «барыню». Девчата хохочут, а Кате жаль бабку, обидно за нее.

Вечерами особенно весело напротив дома Осиных. На краю оврага заливается гармошка, а вокруг гармониста кружит молодежь. Татьяну Осину скоро отдадут замуж. Она глаз не сводит с Алексея Алека-ева, но его интересует ее подруга Маня. Уж чего только не предпринимала Татьяна! Даже записку писала ему, будто от кого-то постороннего, мол, не смотри на Маньку, что Таня не хуже ее. (Любила она его за бойкий, лихой, буйный нрав. Но, женившись на Мане, Алексей в порыве буйности характера жестоко ее бил. А однажды, не найдя ее, спрятавшуюся в саду в кустах смородины, он повесился сам).

Родные поговаривали, что свататься к нашей Татьяне хочет Костя Борисов, живший на соседней улице. Тане было все равно, коли Алексей тогда в ее сторону даже и не смотрел.

Итак, Татьяна вышла за Костю. У них родилась дочка Лида. Очень полюбила Татьяна дочурку. Чтобы удобнее кормить ночью грудью, она клала младенца спать на кровать вместе с собою. Однажды раздался истошный крик. Сонная Татьяна своим телом насмерть задавила крошечного ребенка. Это потрясло всю родню.

В 1919 году у Наташи с Петром рождается последний ребенок. Ее в память о только что похороненной Лидочке Татьяны назвали тоже Лидией.

Кончилась Октябрьская революция. Многое в селе изменилось. Колбасная мастерская Евдокимова перешла в государственную собственность. Она стала называться кредитным обществом. Петра Куделькина оставили здесь также колбасным мастером. Он выполнял и многие общественные поручения новой молодой страны.

Все домашние дела в те годы легли в основном на плечи Наташи. Лидочка подрастала. Она совершенно была не похожа на своих сестер. Те многие черты лица унаследовали от своего отца. Лида от него не взяла ничего, ни одна черта не напоминала чего-то восточного. Она взяла у матери и овал лица, и тонкий прямой нос, маленький рот, голубые глаза, но в отличие от матери — очень большие. И девочка эта необыкновенно рано начала разговаривать. Как правило, и Наташа порою разговаривала с малышами, хотя ей казалось, что они пока еще и не понимают ее.

Так было и на этот разЖ

— Ну, вот я и истопила печку, — сказала она вслух себе ли, ребенку ли, лежавшему в люльке с соской-пустышкой во рту, — теперь пойду воды принесу, да корове сена дам.

Лида смирнехонько лежала в люльке. Вскоре в дом вошла соседка Лиза Рыбникова, оглянулась кругом и сказала себе:

— Как ветром всех сдуло, весь дом пустой. Куда же Наташа-то подевалась?

И вдруг в пустом доме раздался чистенький голосок:

— Она пошла за водой, и потом корове сена даст.

Лизавету охватил озноб. Не младенец же заговорил? Отодвинула полог люльки. Там лежала крохотная, как кукла, девочка с большими, в половину лица, глазами. Лиза только головой покачала: никогда не видела, чтоб разговаривали, да еще и разумно, чуть ли не новорожденные.

Детишки подрастали. Вон уже и Колька стал совсем большой. Дружит с Пашкой Грачевым и Мишкой Рыбниковым, вместе лазят по садам. Мишка, правда, чуть моложе Кольки, и хитрый Колька порою доводит младшего друга до слез:

— Смотри, Мишенька, что я около вашего дома нашел! И показывает ему туго зажатый кулак.

— Вот здесь в кулаке. Было твое — стало мое, потому что ты, растяпа, потерял, а я нашел. Теперь не отдам.

Заливается Мишка слезами:

— Отдай! Ведь мое было.

Разожмет Колька свой кулачок, а в нем ничего и нет.

Дразнил и своих сестренок и брата.

Купит Наташа конфет, и чтоб детям было не обидно, разделит всем поровну. Залезут все ребятишки на печку, и начнет Колька рассказывать им интересные сказки. Оборвет сказку на самом интересном месте.

— А дальше что было? — Спрашивают младшие.

— А дальше не скажу, если не дадите мне все по конфетке. Малыши отдают.

И дразнит до тех пор, пока у малышей не остается уже конфет совсем, а кое у кого капают слезы: жаль конфет, и сказку дослушать хочется.

— Ну, сорванцы, а теперь получайте свои конфеты обратно. И все возвратит улыбающимся детям.

Катя продолжала учиться. Ходил в школу и Николай. Но Катя чаще и чаще стала задумываться: правильно ли она делает, что занимается в основном учебой, а на помощь дому времени остается мало, в то время как у матери трое совсем еще маленьких детей. А тут еще гармошки со всех зарянок не дают сосредоточиться над задачкой. Вон уже и ее любимые подружки Ксенька с Ленкой начинают бегать на зарянки.

— Какая разница, что изменится, если проучусь я годом больше или годом меньше?

И Катя не закончила семилетку. В ее воспоминаниях, да и при разговоре со знакомыми она упоминала о том, что закончила шесть классов. А мне с детских лет помнится, что школу, как она говорила раньше, мама оставила в пятом классе. Но с приходом советской власти, когда ликвидировалась неграмотность, она стала стесняться своего начального образования и в анкетах при поступлении на работу стала писать образование «неполное среднее». И как же ей страшно, должно быть, было в военные годы принимать районную сберкассу, куда входили и Турки, и все деревни, колхозы и совхозы! Почти неграмотная, она взваливала на себя такую ответственную ношу, тем более в суровое время. Дай Бог, если я что-то путаю, и дай Бог, чтоб у нее были хоть те шесть классов, о которых она писала в анкетах.

Бросив школу, Катюша с головой ушла в домашние дела, с которыми матери, действительно, было справляться трудно. Она стирала, нянчила, убирала в доме, помогала в огороде и в поле. Зато вечером, конечно, зарянка! Сколько взоров устремлялось на молодую стройную девушку, с кем мало кто мог сравниться в плясках и песнях. Эти веселые годы юности Катя называла лучшими годами всей своей жизни. Вот кто унаследовал Марьину стать, стройность, нежную привлекательность и талант той же прабабки Марьи в плясках и песнях. Может быть, это все и погубило в будущем Катино счастье: через несколько лет ее руки стал добиваться гроза всех парней с этой улицы, отчаянный драчун и подвыпивший буян Петька Микиткин. Но это потом. А пока Катя была счастлива, весела, жизнерадостна.

И снова ночной пожар. Рядом с Куделькиными жила немолодая Елизавета Фатеевна Черышкина со своими двумя дочерьми, сыном и мужем. Рассказывают, что в молодости она была веселая, шутница, любительница почудить. Завернется, например, ночью в белую простыню, а вторую накинет на грабли, поднимет над собой и идет по переулку этаким высоченным белым привидением в темноте навстречу какой-нибудь парочке. Несчастные бросались наутек. Придумывала и другое: соорудит на ноги подобие копыт из кожи и придет к молодежи на зарянку. Как бы невзначай приподнимет чуть подол юбки. Какая уж тут зарянка, если у тетки Лизаветы копыта вместо ног!

Потом она овдовела, присмирела, но в народе до старости ее считали колдуньей. Сын ее уехал в город, приезжал только в отпуск. Она осталась с дочерьми, такими же рослыми, как мать, остроумными, веселыми.

Дружбы одной из ее дочек добивался некий Гузенов, парень с соседней улицы, собой невзрачный, низкорослый и, как говорили, корявый. Девушка, разумеется, и смотреть на Гузенова не хотела. В отместку он поджег сарай с сеном, где сестры ночевали на сеновале. Загорелся сарай, за ним дом. Огонь перекинулся и на соломенную крышу Осиных.

И снова все лето в строительстве. Снова такой же саманный дом. Помогали уже подросшие Катя и Николай. К зиме все было готово.

В этот период Домом культуры стали руководить родственники Куделькиных, приехавшие из города. Старшие дети бывали на репетициях, а Катя не пропускала ни одного спектакля. Возможно, их внутренние данные, а также участие в работе клуба положили начало их большой любви к искусству, драматургии, сцене.

Дом у Осиных всегда звенел от смеха, песен. Всегда в этот дом собирались то подруги Кати, то товарищи Коли и Сережи. Они устраивали домашние вечера, разучивали новые песни, танцы. Сияют глаза Наташи:

— Смотри, отец, и Маруська-то им подтягивает. Слух и голосок у нее будет не хуже, чем у Катьки.

Улыбается отец:

— Голос у Маруськи, правда, как колокольчик. Но у Катьки другое, у Катерины талант: диапазон шире и вторить может любую песню без репетиции. Это ж дар небесный.

Материально семья заметно стала тоже жить лучше. Кто бы подумал, что с приходом советской власти так наладится жизнь! Давно и про лучины забыли. И у многих керосиновые лампы не простые, а лампы-молнии. Колбасная мастерская Петра в артель «Прогресс» вошла. Ему за добросовестный труд положили хорошее жалование, называют с уважением Петром Константиновичем. И глухонемой перевелся на работу на государственный маслозавод и тоже зарабатывает прилично. Его и не узнать: купил новый костюм, полуботинки, шляпу, трость. А всю получку по-прежнему, как правило, отдавал Наташе.

Семья с приходом новой власти постепенно стала забывать, как прежде не снимали лаптей.

Не любившая сидеть без работы ни минуты, Наташа тоже решила подрабатывать. Она подрядилась шить на дому полушубки для Красной армии. И энергичная Катюша рвется к работе. Зиму работала на элеваторе, чинила мешки, летом обрывала ягоду в бывшем барском саду, теперь советском, для открывшегося государственного плодоза-вода. И много отдавала Катя времени, помогая матери шить полушубки. Они разделили операции: Катя шила рукава, мать — все остальное. Вдвоем шить веселее и быстрее. Шьют и всегда в два голоса поют.

Николай к этому времени заканчивал семилетку. Ходили в школу и Сережа с Марусей. Хвалят их учителя на родительском собрании, говорят, что дети очень способные, активные и дисциплинированные. Радостно на сердце у Наташи. Счастлив и Петр Константинович.

Глава 4. Трофимовы

Самым крайним на улице Лачиновка стоял дом Никиты Трофимова. Был ли Никита вздорным или очень бедным, а возможно, его за что-то недолюбливали, но звали его все не Никитой, а Никиткой, то есть по-деревенски Микиткой. Да, впрочем, почти всех раньше в крестьянстве звали Ванькой, Васькой, Федькой, а не Ваней или Васей.

Умерла у Никиты жена, и дети разлетелись кто куда: кого-то убили на войне, кто-то уехал в город Царицын к родным, да так и остался там, хоть думалось, что едет ненадолго, но устраивались в городе на заводы, обзаводились семьями.

И пристала в Турках к Трофимовым по Никите уличная фамилия Микиткины.

Доживал Никита с женатым сыном в своем доме. И оставался при нем еще последыш Филька.

Появились у Никиты уже и внуки один за другим, росла семья. Филька был еще подростком, но удивлял всех разумом. Сам научился писать и читать. Случалось, что сидят все на семейном совете, решают всяческие вопросы. Думают-гадают, а дело не идет. И самый молоденький Филька, как правило, непременно подскажет, как лучше сделать.

Но вот и Филька повзрослел, привел в дом молодую жену. Мала была росточком его Груша, но лицом красива и характером хороша.

Жили две семьи в одном доме дружно. Но у обоих братьев продолжали рождаться дети, в доме становилось тесно. Решили Филиппа с Грушей отделить, всем скопом построить им домик рядом со своим, пусть саманный, маленький, но все же свой.

И теперь уже последним в улице стал дом Филиппа, а дальше в сторону Ильинки начинался пустырь.

Старший сын Филиппа Митя родился еще в старом доме дедушки Микиты. А в новом стали рождаться другие дети. Оля и Аня были погодки.

— Вот что, мать, — сказал однажды муж Груше, — давай-ка сад рассадим. Место тут привольное и земля не истощена, никто на этом пустыре прежде ничего не сажал. У нас родился третий ребенок. Да, ведь думаю, не последний. Пусть малышня потом лакомится ягодами да фруктами.

Привез Филипп саженцев, и закипела работа у трудолюбивой пары. Соседи смотрят, поговаривают между собой:

— Аи да Филипп! Ну, этот мужик зряшного дела делать не будет. Видно, хорошее дело затеял.

Дети подрастали, подрастал и сад. Вот уже и Митя ухаживает за молодыми деревцами.

Груша ждала уже четвертого ребенка, Лизу.

— Ох, и работящие Филипп с Грушей. Когда они и отдыхают? И детей с малолетства к делу приучают, — говорили соседи.

— Неужели, Филипп, у нас опять девка родится? Как бы я хотела сыночка!

В этот год у Микиткиных случилось горе — сгорел дом. Пожары в селе были частыми. У всех почти домов крыши были соломенными, и достаточно в сухую погоду было искры от папироски.

Горе для Микиткиных великое. Последний год и дед Никита жил у Филиппа: тесновато было у старшего сына, где семья была еще больше.

Грамотный Филипп собственноручно написал письмо в Царицын родным, поделился горем. Помощи не просил, но вместо ответного письма приехали родственники, старшие братья, чтоб помочь построиться заново.

В этот трудный год Груша принесла двойню: долгожданного сыночка Петю и дочку Лиду.

И задумали всей родней строить для большой семьи и дом побольше, да не саманный, а бревенчатый, срубовой. Лес помогла купить родня. Поместье, отведенное прежде Филиппу под саманный домик, не позволяло ставить большой дом. Решили поэтому поставить дом коньком, удлинив его за счет собственного двора. Крыльцо в этом случае получилось тоже не со стороны улицы, а со двора, сбоку.

Дед Микита не дождался конца строительства нового дома, умер. Все остальные к зиме въехали в новое просторное жилище. Чтоб спасти дом от пожаров, покрыли его не соломой, а железом. Вся улица теперь любовалась на дом Филиппа, а он, конечно, очень гордился.

Семья состояла из восьми человек: родители и шестеро детей.

Отец в поле ездил с Митей, Олей и Аней. Сам не любил сидеть без дела и детей не баловал, приучал крестьянствовать. Мать оставалась дома по хозяйству. Подросла и Лиза, она и нянчилась с двойняшками: Петей и Лидой.

Недаром Груша все ждала сына. Петя был красивым ребенком, черноглазым, кудрявым, шустрым. Больше всех других детей любила его мать. Вот ведь двойняшки они с Лидой, а Петя как-то роднее, милее.

Оля с Аней становились невестами, подросла и Лиза. Сестры очень любили наводить чистоту. В горнице на окнах непременно росли в горшках цветы.

— Мы, мама, и около дома надумали цветов насадить.

— Да оборвут все ваши цветы, куры стопчут.

— А мы попросили отца палисадник нам сделать, в нем и посадим.

И мать радуется. Трудно растить много детей, но ведь какие помощницы! Вон и младшая Лида пол пытается сама помыть. А старшие везде — ив поле, и в доме, и огород прополют, и польют, и дом побелят внутри и снаружи. Изо всей улицы на Лачиновке дом Микиткиных самый видный.

Но вот родился в семье еще один сын — Миша. А к Петяньке материнское сердце все равно больше тянется. Он уже подрос, ездит с отцом и Митей в поле, а Груша все наказывает:

— Ты Петяню-то там не перегружай.

Давно вынашивает Филипп мечту: дать детям образование. Ну, с Митей, Аней и Олей опоздали. Митька осенью жениться собрался, а там и Ольга с Анной упорхнут, а младших надо учить.

Дмитрий женился. Привел жену сначала в отцовский дом, но в нем все-таки тесновато, и построили молодым маленький домик. Некоторое время, правда, пришлось даже пожить на квартире.

Прошел еще год. И снова у Микиткиных две свадьбы. Олю просватали за двоюродного брата Петра Куделькина, а Анну — за двоюродного брата Куделькиной Наташи. Отдали девчат в небогатые дома, но к людям знакомым, уважаемым. Теперь с Куделькиными, жившими на одной улице, породнились с двух сторон.

Лиза в школу идти отказалась наотрез:

— Большая я, стыдно мне садиться за парту. Лучше мамане помогать стану по дому и огороду.

Трудно стало одному Филиппу в поле. В помощниках у него только Петька. Но как же далеко ему до хозяйственного Дмитрия! И мал еще Петянька, и ленив. Приходилось в горячую пору нанимать соседских парней и платить им зерном с урожая.

Петю и Лиду записали в школу. Лида учится старательно, но не всегда все у нее получается. Петька наоборот: хватает все с лета, а усидчивости никакой: то у него «голова болит», то «живот схватило». Все мысли — сбежать к мальчишкам.

— Вот, мать, — говорит Филипп жене, — это все твое баловство. Дети у нас, как дети, один он у нас непутевый, красавчик твой.

Семилетку ребята закончили. Родители решили, что Лиде учиться достаточно, все равно выйдет замуж да ребятишек начнет рожать, за домом следить.

— А Петьке — хочет он или не хочет — дам образование, буду учить дальше. Осенью в гимназию пойдет, а дальше и выше учиться будет.

— С ума сошел, Филипп? Сам всю жизнь в лаптях, мечтаешь, чтоб сын ученый стал.

— Да что мои лапти? Я уж прожил жизнь, а для них только начинается. Вот и Мишка в школу пойдет. А если Петька учиться запро-тивится, ремень возьму.

(По другим рассказам, Петя в школе вообще не учился. Лиду записали в так называемую массовую школу, а Петю — в гимназию).

Филипп возами возил яблоки из своего сада на базар и к учебному году купил сыновьям новые формы. Часть денег от продажи фруктов еще и осталась.

Сбывается его мечта, дети будут учиться. Станут сыновья учителями, а, может быть, врачами. И вспомнил вдруг, как самостоятельно учил каждую букву и неуклюжими пальцами старался ее написать. Да все тайком, чтоб никто не узнал, не стал смеяться.

И вот — Петя гимназист.

Курят мужики-соседи, сидя у завалинки, судачат между собой:

— Детей-то своих Филипп нарядил как господ, ранцы им купил.

Идет Дуня с ведром, прислушалась:

— Да, Филипп-то Никитич пуп свой надорвал, от зари до зари то на сенокосе, то в поле. И соха у него аккуратная, и коса наточена, а вы спите до обеда, а потом сидите у завалинки. Тьфу на вас.

— Постой, Авдотья, плеваться-то на нас. А ты сама видела Агра-фену Савельевну на лавочке отдыхающей? Все-то она при делах. А вы, бабы, целыми днями сидите да семечки щелкаете.

А Филипп с семьей и в голодный 1921 год не бедствовал. Пшеница, правда, вся засохла на солнце, дождей не было. Но ржи немного собрать удалось. Может быть, и не хватило бы ее до нового урожая, но спас сад с огородом. Намочили две кадушки яблок, спустили в погреб. Так же кадушками насолили капусты, огурцов, помидоров. Уливали грядки летом, не жалея сил. Картошка, как и зерновые, уродилась плохая, но собрали всю до горошинки. Не голодала семья этот трудный год, все остались живы-здоровы.

— А Осины, Аграфена, глухонемого похоронили.

— Да ведь он, Филипп, умер не от голода, они тоже не бедствовали, не голодали. От тифа он умер, бедный.

В 1922 году крестьяне вздохнули, уродился хлеб. Но в семье Микиткиных иные проблемы. Заупрямился Петька, не хочет ходить в гимназию. Дома-то скажет, что пошел в гимназию, а сам к товарищам, да с удочками на Хопер рыбу ловить. Долго бился с ним отец, а потом и рукой махнул:

— Ремень в руки не возьмешь, стыдно. Да и не сладишь, взрослый стал.

И бросил Петр гимназию. А вскоре ее и вовсе закрыли. Открыли в Турках теперь две школы: маленькую стали называть массовой, а двухэтажную — образцовой. Страна ставила вопрос о массовом образовании всех детей. Дети пролетариев должны учиться в школе непременно, поступать потом по возможности в техникумы и институты. Учеба бесплатная — так постановила советская власть. Более того: успевающим учащимся выплачивали и деньги — стипендию. Учись, кто пожелает. Люди верили и не верили. Сказка, да и только.

Ольга и Анна Микиткины со своими мужьями уехали на Украину по призыву партии и правительства на шахты. Строить шахты или работать на них, Филипп этого не знал, но поездку одобрил:

— Что ж, пока детей еще нет, пусть начинают новую жизнь.

(Так и остались эти две семьи на всю жизнь в Донбассе, приезжая иногда в Турки в отпуск).

А на следующий год пришли к Микиткиным сватать Лизавету. Не нравился жених Филиппу Никитовичу. Длинный как жердь этот Афанасий Захаровский. Но даже не это главное. Создавали мужики на Селявке какую-то непонятную ему, Филиппу, коммуну. И Захаровские туда же. Уже дворов пять-шесть объединили свои земли в коммуну. А как урожай делить? Как труд свой сравнить? Он, к примеру, Филипп, привык трудиться от зари до зари. А Панкратовы и Курбаткины, соседи его, до обеда валяются, а в поле приедут, в холодке лежат. Вот и не одобряет Филипп эту Селявину коммуну, вошедших в нее Захаровских. И сжимается сердце за судьбу дочери. Но Лиза не отказалась от жениха. Филипп не перечил и выдал дочь на Селявину гору Захаровским.

В поле ездил Филипп теперь с младшими детьми, а в самую страду вместе с ними и Груша. А вечерами Петянька и Лида спешили на зарянку, иногда просто к подругам и товарищам. Только стал замечать отец, что от Петьки иной раз спиртным попахивает. И сколько ни ругал, сколько ни просил жену не давать парню денег, не баловать, Петр случай от случая продолжал выпивать — всегда у него на это были «причины».

Был Петька веселым, общительным выдумщиком на всякие затеи. И всегда за ним ходила ватага ребят, а он у них вроде за атамана.

А Лида посещала зарянки все реже.

— Что же ты нынче дома, дочка? Что же женихов не выбираешь?

— А я выбрала, мама. Он сейчас в Саратове учится. Он активист, в партию вступил, и послали его в губернию на учебу. Да я его со школьных лет знаю, учились вместе. Может быть, и ты знаешь Чуркиных?

Нет, Груша не знала. Заныло материнское сердце. Что за Чуркины эти?

Ну, а Петька прихорашивался перед зарянкой. Может быть, тоже невесту подыскал? Спросила об этом Лиду.

— Невесты у него нет. Но вот с Катьки Осиной на зарянке глаз не сводит.

Мать руками всплеснула. И так они уже родня с Осиными и по отцу, и по матери: двух старших дочек Осиным родным уже выдали.

Права Лида. Катюша Осина для Петра — свет в окошке. Не будь ее, и на зарянку незачем идти. Только вот песен петь, как она, он не горазд. Но в пляс иной раз пойдет, не устоит. А сегодня он решился проводить ее до крыльца.

И вот провожаются они целую неделю, долго стоят у крыльца, расстаться не могут.

— До чего же симпатичный парень, — думает Катя, — стояли бы вот так и стояли.

Но девичья гордость диктует иначе:

— Ну, иди, Петя. Не до утра же вот так будем стоять.

— Я бы не до утра, я бы всю жизнь рядом пробыл, все глядел и не нагляделся бы.

Весело Кате! А сколько других хороших парней! И все приглашают танцевать нарасхват.

Кулаки сжимает Петр, когда Катюшу приглашает танцевать другой парень, так бы вот и оттолкнул каждого.

Проводив однажды до крыльца, сказал:

— Больше ни с кем не танцуй.

— Что? — удивилась девушка.

— А то! И не улыбайся никому, и не здоровайся с ними. Я смотреть на это не могу.

— А не много ли ты на себя берешь?

Круто повернулась Катя на каблучках, вбежала по ступенькам и захлопнула за собою дверь. Долго еще стоял Петька у крыльца. Вот взять бы ее да улететь на край света, где никто на нее, кроме него, Петра, взглянуть не смог и пальцем прикоснуться. Трудная эта штука — любовь.

На другой день Катя подошла к Петру на зарянке и сказала о том, что даже отец с матерью ей не дают приказы, а ему и вовсе командовать собою она не позволит.

Несколько дней Петя не был на зарянке, зло свое вечерами срывал на домашних.

Катя зарянок не пропускала. Она пела и танцевала, но что-то для нее там было не так, не весело, как прежде при Петьке.

Но вот и Петр не вытерпел, пришел на зарянку. Но ни один из них сначала не сделал навстречу друг другу и шага. После похорон четверых детей Катя была слишком долгожданным и дорогим ребенком в семье Осиных. Ее очень баловали, особенно отец. И к тому же, как старшей сестре, ей подчинялись все младшие братишки и сестренки. Характер ее сложился непокорным. Петя же с пеленок был избалован матерью, хоть Филипп пытался с этим бороться. И вырос Петр очень своевольным. Поэтому молодым людям трудно было уступать друг Другу.

Но вот осмелился Петя и пригласил Катюшу танцевать. Не отказала.

— И чего я взъелся? Почему ей не потанцевать с кем-то и другим? — думает в нем один Петр. Другой голос говорит ему совсем другое:

— Да потому что я умираю от ревности.

И через несколько дней произошла неприятность. На зарянке к Катюше пригласить на танец направился парень.

— Если он ее возьмет за руку, если обнимет за талию и поведет в танце, я убью его.

И откуда сила у этого невысокого Петьки? От злости, что ли? Парней еле разняли.

Подобные случаи стали повторяться.

И Катя начала избегать Петра. Но если не придет она на зарянку, он непременно подкараулит ее у колодца или просто на улице на дороге. Ноги сами несли его к дому Осиных. Но ее братья всегда говорили, что Кати нет дома.

Однажды Петр проследил за ней, когда она пошла к Волковым на Селявку на девичник. Выдавали замуж Наташу Черышкину. Стемнело. Подошел Петр к окну дома Волковых. Так и есть: вон она, Катя, в розовой кофточке и зеленой юбке-клеш, сшитой, как у его сестры Лидки.

— Все равно перехвачу, когда пойдет домой, — задумал Петр. И для храбрости несколько раз хлебнул из бутылки, которую держал в кармане.

Но домой Катя пошла не одна, а под ручку с невестой и ее женихом.

Петр допил из бутылки до дна и с размаху налетел на них. Он хотел схватить Катю за руку, но его руку перехватил сильный Кондратий, жених Наташи. Парни стали драться, а перепуганная Катя убежала в дом Волковых, да там и осталась до утра.

Брат Наташи Леонтий советовал подать в суд на хулигана, потому что девушке не стало ни хода, ни прохода. Но родители Кати, считая Микиткиных своими родственниками по двоюродным братьям, не хотели причинять неприятность Филиппу и Груше, которых уважали.

Петр не находил себе места и через день уговорил-таки старшего брата Митю идти к Осиным и сватать Катю. Дмитрию не нравилась просьба брата.

— Да не отдадут они свою любимую дочь за тебя, разбойника. Так оно и вышло. И родители не отдали, и Катя отказала наотрез. Долго Петр не видел свою ненаглядную, но однажды повстречал ее, идущую с подругами и попросил выслушать его. Он объяснялся в любви, извинялся за свое буйство и просил простить его. Катя сказала, что давно простила, но встречаться с ним не будет.

Прошло два года. Они не встречались. Петр случай от случая выпивал со своими друзьями, любил повздорить, подраться. Но на других девчат не смотрел.

В этот период просватывали любимую подругу Кати — Ксеньку за нелюбимого Леньку Борисова, потому что хозяйство Борисовых было несколько богаче, и матери Ксени казалось, что делает дочери добро, выводит ее из нищеты. Ксенька заливалась слезами, видеть не могла Леньку.

— Катя, подружка моя, признайся, — спрашивала она, — неужели ты не любишь Петра, что отказываешься от него? Он самый красивый парень, любит тебя без памяти. Вы же пара. Я бы с радостью пошла за Петьку.

— Не знаю, что сказать тебе, Ксеня. Он буйный, от него всего можно ожидать. И я боюсь его, когда случается быть одним. В нем как черт сидит: то в любви клянется, то куражится, а как ревнив — сама знаешь. Красив, конечно. И вспоминаю его часто, и все время ловлю на себе его взгляды.

Под Рождество три задушевные подруги — Лена, Катя и Ксеня — пошли колядовать в магазинах, нарядившись посмешнее. Катя была «барыней», взяв в руки вместо ридикюля кизяк, вместо шляпы надела решето. Ленка нарядилась цыганкой. Не помнит Катя, когда она в последний раз так веселилась. Девчата пели, лихо отплясывали, получали гостинцы.

Румяная с мороза, веселая вбежала Катя к себе в дом:

— Ой, мама, а мы святошничали. Я была барыней, Ленка цыга… И замолкла на полуслове. Она вдруг увидела Дмитрия, старшего

брата Петра, с женой. Все поняв, прошла в горницу. Следом за ней вошла и мать. Заговорила невесело:

— Что же ты скажешь, дочка? Ведь опять прислал сватов.

— А как вы? — Катя была растеряна.

— Да не нам с ним жить. А ну как драться будет? Вошел к ним и Дмитрий:

— Нет, не будет. Женится — переменится. Он души в ней не чает. А проще — жить без нее не может, и нам всем покоя не дает. С ума по ней сходит.

Уговаривали долго. И уговорили. Катя дала согласие.

Петр в такое счастье и поверить не смел. Стал торопить со свадьбой: вдруг Катерина раздумает?

Не прошло и месяца, как сыграли свадьбу. Это было второго февраля 1926 года. Но уже через два дня Катя проглотила первую обиду.

Петр, оказывается, пропил деньги, которые дал ему отец на золотое обручальное кольцо невесте. Кольцо жених одолжил у сестры, а потом сразу же отобрал его у жены.

Но в семье Микиткиных Катю полюбили. Отец считал ее девушкой развитой, умной. На какие только темы она не разговаривала со свекром. Его даже интересовали вопросы, как понимает Катя слово «нация» и другие вопросы, которых он не касался с членами своей семьи. И очень любили родители Петра слушать ее пение.

Частенько просил свекор:

— Спой, Катюша, мою любимую.

Катя пела, старый Филипп подпевал:

Милые подружки, Какой нынче свет, В нынешних ребятах Ни в ком правды нет.

Он любить-то любит, Замуж не берет. Подарочек сулит, Дарить не дает.

Не дорог подарок, Память дорога. Взгляну на подарок, Вспомню, мил, тебя.

Все было бы хорошо и дружно, но пить Петр не переставал, а напившись, ко всем придирался. Нет, Катю он и пальцем тронуть не смел, но всем остальным доставалось в доме крепко, особенно отцу, у которого Петр требовал денег на водку. Дело доходило до сильных драк, до того, что Филипп от сына прятался на потолок. Теперь и Груша поняла, во что вылилось баловство любимого сыночка.

И Филипп отделил сына с невесткой. Пусть Петр побудет хозяином, может быть, тогда возьмется за ум. Сняли им квартиру на Гавриловке, дали лошадь, немного хлеба, а Осины — телочку. И за что бы Катя не бралась, Петр во все встревал, лез сделать сам: то ли помочь хотел, то ли не доверял. Корову доить и то лез сам. Варить, стирать, даже шить — везде он тут как тут. А когда под хмельком, то все ему казалось, что Катя делает не так.

Особенно напивался Петр в праздники. А в гости с ним лучше не ходить. Теперь он уже на правах мужа не просил, а требовал, чтоб никому Катя не улыбнулась, ни на кого не взглянула, иначе скандал и драка. Нет, ее лично при всей его буйности не трогал, а тех, к кому ревновал, избивал. Любовь ли это безумная? Хулиганство ли?

Дело было зимой. Они пришли в гости на какой-то религиозный праздник к родственникам. Что-то Петру не понравилось:

— Свяжите меня, иначе не вытерплю и сейчас драться буду.

Связали, положили на кровать. Все веселятся, а Кате не до веселья: муж лежит связанный по рукам и ногам. Вдруг кто-то сказал о том, что по дороге идет поп.

— Развяжите меня. Чего доброго, вдруг батюшка сюда зайдет, а я связанный.

Развязали. А он и обуваться не стал, выскочил в одних носках и, размахивая руками, кричал во все горло: «Держи долгогривого!», мчался за попом. Поп улепетывал от него во всю прыть, только полы рясы да борода развевались по ветру. Петька хохотал, а Катя от стыда плакала. Но бес еще не давал ему успокоиться. И, придя домой, учинил скандал.

Близилась весна. Дедушка Алексей Осин, теперь уже Колбасников, пригласил их на крестины своего внука. Собрались и другие родные, сидели за столом, праздновали событие. И как прежде свекор, теперь уже дедушка Алексей попросил певунью Катюшу спеть его любимую песню. Катя запела:

Я сирота, мне в мире нет счастья,

Я как родился не видал.

Мне веют вечные ненастья,

Чужих…

Оборвалась песня. Петр молотил кулаками седого старика, приревновал к деду. От стыда Катя бросилась в родительский дом и оттого, что дома с мужем не обойдется без очередного скандала. Вбежав к своим, от слез не могла вымолвить ни слова. Слегка успокоившись, сказала:

— Не могу я больше, мама, не выдержу. Не надо мне такой его любви бешеной.

— Уйди от него, родная, пока не поздно.

— Боюсь, что поздно, я жду ребенка. На аборт в больницу пошла бы, да он не пускает. Узнает, все двери там выломает, окна переколотит, если не пустят.

— Перехитрить-то его можно, — говорит мать, — в Аркадак поедем, там и сделаем. Но для здоровья плохо, случается, что после аборта первого ребенка, может не быть уже детей никогда.

— Я на все согласна, мама. Жить с ним сил уже нет.

Ехали грустные, то одна вытирает слезы, то другая. За что ей терпеть боль? Напрасно тогда вторично не отказали сватам.

Проспался Петр, бросился искать Катерину. Откуда-то узнал-таки, куда они уехали с матерью. Сел верхом на лошадь и — в Аркадак. Только бы успеть!

Но было уже поздно. Теща и жена возвращались домой.

И снова начались извинения, клятвы, признания в страстной любви, просьба поверить ему в последний раз.

Катя не соглашалась, жила в родительском доме. Наступило уже лето, а он все ходил и молил о прощении.

И она, наконец, к нему возвратилась. Петр старался предугадывать все ее малейшие желания. Лето прошло спокойно, в полном согласии.

Осенью, когда кончились полевые работы, на селе начались свадьбы, праздники, и Петр снова стал выпивать, искать причины для скандала. Постепенно, медленно, но все начиналось сначала. Буянил и дома, и у своего отца, который не знал уже куда от стыда прятаться.

Шел месяц за месяцем. Петр кутил со своими дружками-собутыльниками. Катя все еще терпела, ждала, может быть, опомнится.

Но вот однажды пьяный привел в дом гармониста. Тот играл, а Петр плясал и буянил: вылил на пол два ведра воды, перебил посуду, стал рвать подушки, бросать все на пол, только перья летели по дому.

Катя, беременная вновь уже шесть месяцев, дрожала от страха, не зная, что еще учинит этот безумец. Она успела схватить лишь висевшее у порога полотенце и в ночной сорочке, босая, укрываясь полотенцем, бежала в марте месяце по снегу через улицы и кладбище к дому родителей.

Долго потом Петр обивал пороги. Но Катя не вернулась. Он это понял окончательно, уехал в Царицын к двоюродным братьям и поступил учиться в фармацевтический техникум.

Глава 5. В Родной Семье

Семья Осиных к этому времени уменьшилась. Татьяна с мужем Костей и новорожденным сыном Борей жила отдельно своей семьей. Умерла слепая бабка Марья. Овдовевшая после гибели Семена Лизавета вновь вышла замуж. Ее сватал сосед, холостой парень Андрей Громов. Но ей по душе был совсем другой человек, бывший революционер, теперь член партии большевиков Владимир Старцев, тоже вдовец, которому жена оставила после смерти четверых детей. За него Лиза и вышла замуж на четверых детей.

Вскоре партия послала его в Дагестан на укрепление советской власти в республике. И вся семья уехала в Махачкалу.

У Куделькиных осталась теперь постаревшая мать Петра Константиновича Маша, которая с приходом советской власти разогнула свою спину от купеческих корыт: купцы разъехались кто куда, одни в города, а те, кто побогаче — за границу. Их дома и магазины перешли в собственность государства. В домах размещались различные учреждения: почта, сельсовет, райфинотдел, Дом крестьянина, райпромторг, сберкасса, госбанк.

Старая Маша помогала снохе у печки, следила за внуками. Петр Константинович возглавлял колбасную мастерскую артели «Прогресс», оставаясь при этом и ее опытным мастером. Наташа уговорила его походатайствовать в «Прогрессе» за ее уже семейных братьев, попросить дирекцию принять братьев учениками в колбасную мастерскую. У Степана к тому времени было уже двое детей, Иван был бездетный, жену привез себе после войны из Латвии. Звали ее Виль-мой {или просто Вилей).

Сама Наташа Осина тоже продолжала подрабатывать. Когда не стало нужды в пошиве полушубков для Красной Армии, она переключилась на пошив детских рубашонок. И в те первые годы советской власти, когда в магазинах не было еще большого достатка швейных изделий, Наташа продавала рубашечки в базарные дни крестьянам, приезжающим на базар из дальних деревень со своим товаром: мукой, зерном, крупой. От многих Наташа имела даже заказы. Шить она умела с юности, работу эту любила, а на вырученные деньги покупала многое необходимое для семьи и детям гостинцы. Но некоторую сумму всегда откладывала и на «черный день».

С базара, как правило, заходила к своей младшей сестре Лизе, жившей при царизме в няньках у богачей с малых лет. Теперь Лиза была замужем за серьезным трезвым человеком, служащим райпо-требсоюза. Материально жили неплохо, растили двоих сыновей.

Если у Наташи оставался от базарного дня «товар» не проданым, они ехали в соседний Аркадак: базарные дни там с Турками не совпадали. Она посоветовала этим не очень легким, но прибыльным делом заняться и своей сестре Санятке, муж которой был разнорабочим на элеваторе. Они имели пятерых детей, и заработок Сани им бы не помешал. Так и продолжала Наташа заботиться где словом, а где и делом о своих братьях и сестрах.

Почти день и ночь стучала швейная машинка Наташи. Ездили с сестрой они теперь уже и в соседний Романовский район. Она гордилась своим трудом и заработком, который превышал получку мужа. Но Петр приносил постоянно мясные обрезки, кости на борщ, сало, а в день, когда варят — горячую коляску колбасы. Правда, не всегда отец доносил колбасу до дома. Услышав по дороге детские голоса «дядя Петя, дай колбаски», он разламывал все на куски и раздавал.

Намолачивали Осины немало хлеба, снимали урожай с огорода. Семья жила безбедно. Вот и младший брат Наташи Пашка, оставшийся без матери грудным младенцем, привел к себе в дом молодую жену Фросю, девушку умную, работящую. На свадьбе Павел сидел

нарядный и бравый. И Наташа вдруг на миг вспомнила крохотного Пашку-заморыша, которому она из своей старой кофты шила к Пасхе распашонку.

И Павла теперь по ходатайству Наташи приняли в колбасную мастерскую. Значит, семья всегда будет иметь наваристые щи и зарплату.

Жизнь людей с приходом советской власти, когда не стало эксплуататоров-бар и помещиков, — заметно улучшилась, стиралась грань между богатыми и бедными.

Но все время неспокойно у Наташи на душе, ноет и ноет у нее сердце за самую любимую дочь Катерину, терзают одни и те же думы: лучшая девка из улицы и несет свои страдания, выбрала себе в жизни такой крест. Правда, говорится в пословице о том, что кто красивый — тот несчастливый. Вспоминается Наташе и то, как Катя моет полы, а сама и поет, и пляшет, да такие коленца выделывает, думая, что никто не видит. А ею, босой, в стареньком платьице, даже соседки любуются, заглядывая украдкой в окно. Как-то бабка Лизавета, которую в народе звали колдуньей, не вытерпела: «Душенька ты наша, уймись. Попомни мое слово, вот так ты ненароком когда-нибудь и ноги переломаешь на мокром крашеном-то полу».

{Слоено сбылись отчасти слова старой «колдуньи»: причиной смерти моей мамы Кати стал перелом бедра).

А Наташу все точили те же мысли: правда, мол, говорят люди о том, что кто много веселится, то не к добру, тот горя хватит. Или: «Кто много поет, тот столько же и вопить будет». Эту ночь особенно неспокойно Наташе. Весь дом спит, а ей — хоть глаз выколи — нет сна.

Дробный стук ног по ступенькам и в дверь удивили Наташу. Кто бы это?

В дверь вбежала дочь. Босая, в тоненькой рубашке на лямках, укрывшая голые плечи лишь полотенцем. Ее колотит дрожь, рыдает. Упала на грудь матери. Растерли полуобмороженные ноги водкой, напоили чаем, уложили на горячие кирпичи на печке.

Только тогда стала рассказывать Катя о том, что вытворяет изо дня в день Петр уже полгода с самой осени, сколько она скрывала свою беду, переносила одна, на что-то еще надеялась. Наташа гладит дочь по голове, а у самой текут слезы, вспоминает и свою мать, которую муж загнал в могилу, не доживя века.

— Не пущу больше тебя на мытарства.

Того же мнения был и отец. Любимая его дочка молода, ей всего двадцать один год, вся жизнь будет впереди. А родится ребеночек, они с Наташей сами его помогут вырастить.

Петр не появлялся целую неделю. Кутил ли с друзьями или стыдился идти к Осиным. Но вот начались его извинения, бесконечные мольбы о прощении. Им и конца не виделось. Катя страдала: ломалась семья, и ребенок родится без отца.

— Ну вот что, дочка, если и на этот раз ему простишь, пеняй на себя и больше взад-вперед не бегай. Но думаю, что не ошибаюсь — толку с такого мужа не будет. Пока родится один ребенок. А что ты будешь делать, когда родишь еще? Уходить от него — не миновать.

Однажды, спрятав Катю на печку, сказали, что она уехала к родственникам, и в Турках ее нет.

Петр не находил себе места. Вгорячах он поехал в ближайшую деревню Ильинку и привез себе «новую жену», а через два дня отвез ее назад. Его мечущаяся душа не находила покоя. Больше в Турках он оставаться не смог. И уехал в Царицын.

Мучилась от не сложившегося счастья и беременная Катя. Она еще не могла понять, правильно ли она поступила. Братья жалели ее, льнули и младшие сестренки.

— Не горюй, — успокаивал прежде всегда немногословный отец, — не терпеть же тебе такую жизнь с ним до гробовой доски. А о будущем своего ребенка не тревожься.

Дружно в семье Осиных. Катя помогает матери в шитье, дело спорится. За работой сердцу немного полегче.

Николай ходит за скотиной, делает всю работу во дворе. Сережа с Марусей — школьники-отличники. С осени записывать в школу и Лиду.

И снова пожар. Расселились в сараях. Нет, нельзя больше покрывать дом соломой. Недаром Наташа откладывала деньги на «черный день». Теперь решили построить дом из сруба и покрыть его железом. Дорого, но даже в сарае стучит Наташина машинка, и снова она в любую погоду стоит на базарах Турков и других сел.

Наняли плотников, помогали и муж с сыном Николаем. Застучали топоры, закипела работа. Но Наташа мало бывает дома, сейчас ей как никогда нужен заработок, ее целиком поглотила работа.

Приехала как-то раз из Романовки, устала, да годы клонятся к пятидесяти. Подходит к стройке, а все сидят на бревнышках покуривают. И муж с ними тоже.

— Тебя, хозяйка, ждем. Давай приказ, что делать дальше.

Вот тут Наташа «взорвалась»: стояла на солнышке на базаре с самого утра. Ночь строчила при лампе в сарае, с рассветом отправилась торговать, не чаяла, как до дома добраться и упасть хоть на полчаса, а муж посиживает, покуривает и думать ни о чем не хочет.

Так уж повелось — везде сама. Как пришла в этот дом девчонкой, нарекли хозяйкой, и не только делать, даже думать и решать приходится самой. Всегда велось так, что за Наташей — все как за каменной стеной: Наташа все решит, Наташа сумеет, Наташа не ошибется.

И все равно леса не хватило, покупать уже было не на что. Уложили одну матку (балку перекрытия), отличающуюся от остальных, плохо отесанную, так как бревно поуже, потоньше других. Не хватало половины досок; кое-что удалось спасти от сгоревшего дома, эти доски уложили частично на крыльце. Не на что купить дубок для порога. Применили, к сожалению, старый дубовый брус, на котором прежде разрубали мясо или чурки. (Это четко видно и сейчас в кухне у двери на пороге нашего дома).

Первый день Троицы, воскресенье. Все украшали свои дома зелеными ветками. Девушки нарядились в праздничные платья, ходят веселыми стайками вдоль улицы. А Кате невесело, ушла вглубь огорода, легла в густую траву под Преснушку, никак не остановить слез.

Вдруг почувствовала сильную боль внизу живота. Вот она повторилась снова. Сказала об этом бабушке Маше.

— Ведь это роды начинаются. Собирайся, родимая, я сама поведу тебя в больницу, — засуетилась старая Маша.

И на первый день Троицы 5 июня 1927 года у Кати родился ребенок. Это была девочка. Назвали Тамарой. Из родильного дома Катя пришла с ребенком к соседям Рыбниковым. Остальные члены семьи до окончания строительства жили в сарае и мазанке, стоявшей на краю оврага.

Осенью семья вошла в новый дом.

Было у маленькой Томуськи столько бабок и столько нянек, что Кате почти и не доставалось очереди, чтоб понянчить дочку.

Вскоре Петра Константиновича выбрали членом сельского совета. Протоколы заседаний сельсовета помогала оформлять Катя. Она интересовалась общественными делами, новой жизнью своего села. Вместе со своей подругой Лизой Миловановой (снохой Ксени) дежурила в штабе по хлебозаготовке, оформляла протоколы и там. Постепенно она, от природы очень активная, стала в курсе всех сельских дел. Молодую активистку заметила председатель женорга М.И. Лапина. Ее привлек и стиль Катиных протоколов, в которых она умела точно охватывать мысль выступающих.

В 1929 году началась коллективизация, создавались один за другим колхозы, в которые входило все больше и больше семей, в большинстве своем малоимущих. Катя все чаще бывала в сельсовете и штабе. И однажды Лапина пригласила ее к себе:

— Ты очень хорошо пишешь, Катюша. А хотела бы ты где-нибудь поработать?

— Да разве же нет, если смогу?

Первым поручением было заключение социалистических договоров между колхозами Турковского района. Восемь дней ходила Катя из колхоза в колхоз, из деревни в деревню. Лапина осталась довольна проведенной работой, четким и грамотным оформлением протоколов и бланков — порученное дело выполнено со всей ответственностью.

— А теперь иди в нарсуд, — сказала ей Мария Ивановна, — поучишься три месяца и зачислят тебя в штат на зарплату. Там о тебе уже знают, иди.

Но уже через два месяца Катя в качестве секретаря вела протоколы гражданских дел, а еще через месяц протоколы дел уголовных.

Готовился уходить на пенсию старый следователь Чулков. Именно из Кати решил подготовить себе смену, много учил ее, давал дельные советы, бывал и у Куделькиных частенько дома. Радовалась маленькая Томка, когда приходил к ним старый Чулков. Он подхватывал ее на руки, усаживал на колени, и они начинали учить стихи:

Котик серенький присел

На печурочке.

И тихонечко запел

Песню Юрочке.

Вот проснулся петушок,

Встала курочка.

Поднимайся, мой дружок,

Вставай, Юрочка.

Но Катерина наотрез отказалась ехать в Саратов учиться на следователя. Были нередкими случаи мести родственников раскулаченных или осужденных. Так, в этот период в Ртищеве был убит сын следователя, только что отслуживший армию.

Катя работает в суде уже около двух лет. Дочка подрастает, окруженная заботой родных. Катя стала ходить на репетиции хорового и драматического кружков в Дом культуры, выступать в концертах.

Очень полюбила художественную самодеятельность, сцену. Часто ставили серьезные спектакли: «На бойком месте», «Грозу» Островского и многие другие.

Домой иногда ее стал провожать Андрей Яшков. Парень хороший, в противоположность Петру спокойный, мягкий, деликатный; пользовался авторитетом на работе в райфо. И внешне недурен: высокий, стройный, симпатичный. У Петра была яркая красота: темные кудри, карие глаза. У Андрея же лицо с тонкими чертами, голубые глаза, прямой нос, светлые волосы и щеки с румянцем. Поговаривали, что у него чахотка {туберкулез легких). Как он ни уговаривал, Катя и слушать не хотела о замужестве, за один год замужней жизни так нажилась, что и думать об этом пока не хотела. Да и чувств сильных к Андрею Катя не питала.

Андрей не отступал, стал заходить к Осиным домой. Волчонком смотрела на него Томка. Какая разница в дядях: Чулков или Яшков? Но детское сердце эту разницу находило. И на гостинцы не смотрит, даже ручонки назад.

— Неужели мне гостинцы назад нести или бросить? Практичная девочка находила выход:

— Вон Лидке их отдай.

Дел на работе в суде стало невпроворот, особенно по раскулачиванию. Опытный судья Манухин уже один не справлялся. В помощь дали выдвиженца И.И. Грачева. Это был почти сосед Осиных, жил на той же улице Лачиновка. О нем поговаривали в улице как о человеке, у которого «не все дома». Он пытался когда-то торговать в керосиновой лавке, но не сумел, потом увлекся церковью, пел в церковном хоре на клиросе, грамоты почти не знал. Неожиданно для всех вступил вдруг в партию, пытался выступать на собраниях, но, как правило, не по существу, а чтоб показать активность {или по глупости). И вот этот самый Грачев на удивление всем, кто его знал хорошо, был назначен вторым судьей в помощь Манухину.

{В первые школьные годы я начинала играть с его дочерью Лидкой, учившейся в нашей школе класса на два-три старше меня. Но она была настолько тупа, что потом ее стали оставлять в каждом классе на три года. Я уже стала старшеклассницей, а Лидке так в это время и пришлось бросить школу, не перешагнув в пятый класс. Позже она родила двух детей. К несчастью, и они обе были умственно отсталыми. Возможно, наследственность.)

Вот такому чудо-судье доверили решать человеческие судьбы: он не понимал ни одной статьи в кодексе по уголовному делу. Во время суда выкрикивал разные глупости, грубо превознося свою персону. Зал хохотал, а суд превращался в спектакль. Но печальнее всего, что он не разбирался, кулацкая ли это семья или вовсе нет. Почти в каждом человеке ему мерещился кулак. А коли он решил, что перед ним кулак, всех мерил одной меркой — десять лет тюремного заключения. И каждую неделю суд выезжал на несколько дней в деревни и села района. Сколько пострадало невинных людей по вине глупого самодура! К примеру, такой случай: Грачев осудил, как кулаков, наибеднейших крестьян, которые с приходом советской власти коллективно арендовали бывший барский сад. «Кулаки» стояли на суде босые, оборванные. Зная хорошо Грачева и предвидя приговор, Катя в перерыв сбегала к родным несчастных, чтоб те хоть успели собрать узелочки подсудимым, ведь их погонят на Турки как есть — босыми и раздетыми, а приговор будет неизменным — десять лет. Подобное повторялось без конца. Перенесшая стресс в семейной жизни, ранимая Катя приезжала с судов больная. Какой уж тут драмкружок? Какая самодеятельность? Прямолинейная по характеру, Катя решила бороться. Она стучалась во все двери руководства Турков, писала в область о глупом выдвиженце Грачеве, наломавшем немало «дров», не только просила, но и требовала разбора, пересмотра дел, создания комиссии.

Подбирался Грачев уже и к дому Микиткиных. Филипп с Грушей остались одни, даже младший Миша уехал работать в Донбасс на шахту. Но как раскулачить? Сыновья и дочери работают на заводах и шахтах. Старшая дочь Лиза работает с мужем в колхозе, младшая замужем за инструктором райкома партии. Сам Филипп из бедняков, кроме лаптей, не знал другой обуви.

Но «обвинения» нашлись. В то лето, когда Дмитрий женился и отделился, а Петька был еще мал, на уборку хлеба себе в помощь Филипп нанимал двух соседских парней. И это уже «улика», об этом знают и подтвердят соседи. Получается, что у Филиппа были батраки, что он эксплуатировал чужой труд, что свойственно кулакам. Кроме того, Филипп не хотел вступать в колхоз. Ему, разумеется, и незачем. Им, пожилым людям, разменявшим седьмые десятки своих лет, хватает еды со своего хозяйства. Да и много ли наработают в колхозе люди, которым перевалило за шестьдесят? Не за что раскулачивать. Но очень уж у Микиткиных дом хорош! Из штаба по хлебозаготовке принесли извещение на налог. Пусть Филипп покрутится.

Крутись не крутись, но нет у Филиппа столько зерна.

Вечером прибежала Милованова Лиза, работница штаба.

— Дядя Филипп, не вы первые, не вы последние: кто не погашает налог, на того заводится дело по раскулачиванию, считают, что состоятельные крестьяне припрятывают зерно.

— Да нет у нас такого зерна. На смех, что ли, такой налог состряпали? Закручинились Филипп с Грушей.

— Видно, придется, мать, и нам уезжать в Царицын, пока повестку в суд не принесли.

— Да ты что? Мы из Турков-то сроду не ездили дальше Ильинки или Каменки. Адом как? Скотина? Сад?

Дом… Даже в глазах защипало у Филиппа. Вспомнил, как он молодым, тогда еще сильным, собирал по бревнышку этот дом. Да и не собрал бы, если б не родные. Каждая часть дома имеет свою историю, памятна. Сжимается сердце. Но где выход? И Лиза предупредила.

— За домом присматривать будут дочери, станут писать нам. Если власть не отберет.

Тяжело на старости лет оставлять все родное, нажитое своим же потом. Но от Грачева добра не дождешься.

И поехали старые Микиткины в незнакомый чужой им Сталинград, бывший Царицын. Город встретил их неприветливо: шумный, пыльный. Несказанно тянуло назад в Турки на родные просторы. Но вскоре дочери прислали письмо и сообщили, что дом их перевезли в колхоз, а сад вырубают соседи на топку. Затосковал Филипп, а вскоре тяжело заболел. Шел голодный 1933 год.

После похорон Филиппа Груша не знала ни дня покоя. Она тосковала по родине не менее мужа, а с тоской прилипалась одна болячка за другой. Перед смертью (воспаление легких) она упросила Петра увезти ее в родные Турки, чтоб лечь в родную землю. Хоронили ее в Турках из дома младшей дочери Лиды.

Но вернемся несколько назад, к периоду 1931–1932 годов. Понял Грачев, что готовится ревизия по проверке его дел, и кто был инициатором, кто заварил эту кашу. Кате не стало житья, редкий день она домой приходила без слез.

Комиссия обнаружила в суде неправильными пятьдесят два дела. Сколько же людей пострадали невинно! Грачев был незамедлительно с работы уволен. Но наказания, к сожалению, не понес.

Судьей вместо Грачева назначили ту самую Марию Ивановну Лапину, которая когда-то сюда направила Катю.

Как только набиралось десять-пятнадцать дел, выездная комиссия снова выезжала в деревни. И в основном все дела были по раскулачиванию. Каждый день суд, суд и людские слезы.

В это самое время к Осиным из Махачкалы приехали в гости тетка Лиза с мужем. И они уговорили Катю ехать с ними в Дагестан:

— Начинай новую жизнь в городе. Ты молодая, боевая у нас, умница. А устроишься, потом и дочку возьмешь к себе.

Катя уехала в первой половине 1933 года, рассчитавшись в суде, где проработала более трех лет.

В городе дядя быстро устроил ее на работу секретарем отдела кадров областной милиции. Эту работу с прежней и сравнить было нельзя. Но с ног валила малярия. Не раз приходила мысль о том, что не напрасно ли она уехала из Турков и не возвратиться ли назад.

— Привыкнешь ко всему, и к малярий тоже, — успокаивал дядя. И постепенно Катя действительно привыкала к новой жизни.

К счастью, встретила там турковских девчат, также приехавших к теткам. Вместе стали ходить в самодеятельность в Дом культуры.

Дождавшись на работе свой первый отпуск, Катя как на крыльях полетела в Турки. Но как же быстро он прошел! Словно миг. А дочка за это время сильнее привязалась к бабушке и дедушке. Как сестры и братья Кати звала их мамой и папой. А так как в семье Катюшу все называли Катей, так же по имени ее стала звать и Тома, ее дочь.

— Конечно же, ей тут с вами хорошо и привольно. А там, в Дагестане, мне не с кем ее будет и оставлять.

Катя почему-то уезжала из дома с более тяжелым чувством, чем в первый раз. Впору и не уезжать вовсе.

— Поезжай, дочка. Может быть, в городе встретишь судьбу, — говорила мать.

Вскоре в Махачкале она получила жилье — маленькую комнату в многосемейной квартире в доме барачного типа.

К ним в отдел кадров оформляться на работу в качестве милиционера пришел молодой парень, только что отслуживший действительную службу в Красной Армии. Они познакомились. Парня звали Василий. Молодые люди стали встречаться. Они подружились, и Василий сделал Кате предложение, уговаривал оставить здесь работу и поехать с ним на его родину в Подмосковье. Не готова была Катя к столь стремительной перемене в жизни, не хотелось и уезжать в неведомое место. Ей шел уже двадцать девятый год, и она согласилась сойтись с Васей, но жить здесь и никуда не уезжать.

В Турках порадовались, что Катя нашла свое счастье, теперь у нее будет семья. Матери не терпелось познакомиться с зятем, а заодно и повезти туда внучку, о которой Катя тосковала, слала ей постоянно гостинцы: урюк, изюм, курагу, конфеты, покупала и присылала сюда разных кукол. Неплохо, если бы там сложилась нормальная семья.

Но надежды Наташи не оправдались. Василий не только любил поскандалить, но был не прочь порою и поднять на Катю руку, чего не позволял себе даже Петр.

С болью в душе возвращалась Наташа домой, а о том, чтоб оставить там Томульку, не было и речи: это невозможно.

А Катя с нетерпением ждала очередного отпуска. Снова она поехала домой и больше из Турков не уезжала. Был уже конец 1935 года.

Пока Катя жила в Дагестане, умерла бабушка Маша, мать Петра Константиновича. Незадолго до смерти она жила в доме своей дочери Татьяны, которая лежала в больнице с воспалением легких. Старая Маша присматривала за Борей, сыном Татьяны, учеником пято-го-шестого класса.

Как-то придя из школы, мальчик обратил внимание на то, что бабушка долго не слезает с печки. Он поел то, что попалось под руку, сделал уроки, залез на печку и тоже уснул, хотя его поначалу удивило, что печка совсем холодная, словно ее и не топили. И на следующий день повторилось то же самое, лишь в январский мороз в комнате стало совсем невмоготу холодно. И только тогда Борис понял, что бабушка мертвая. Сколько дней и ночей он пробыл с ней неживой, Борька не помнил. Ее привезли в дом Осиных и похоронили.

Старший сын Наташи и Петра Николай, отслужив в рядах Красной Армии, остался на сверхсрочную службу. Он женился и был направлен с воинской частью на Дальний Восток.

Сережа заканчивал семилетку. Это был удивительно активный паренек. Ему по сердцу была любая общественная работа. Именно он был выбран первым вожатым у первых пионеров школы. Школа была неполная средняя, восьмого класса тогда еще не было. И по окончании своей школы Сережа был оформлен на работу в эту же школу старшим пионервожатым. Каких только затей и мероприятий он ни придумывал со своими пионерами: он водил их в походы, руководил художественной самодеятельностью, устраивал интересные пионерские сборы с концертами, лекциями, играми, докладами, читкой захватывающих книг. Энергичного комсомольца выдвинули на работу в райком комсомола, а вечерами он руководил художественной самодеятельностью в Доме культуры. Зал замирал, когда он читал стихи, и со сцены звучал его чистый голос с проникающими в душу словами:

Вам, комсомольцы глухих деревушек, Цемента стройки, великих будней, Вам, незаметным героям избушек, Вам наша песнь бунтующих дней.

Кто Таранову Мотю не знает, Девушку в красном платке? Кто на собраньях всегда выступает? Кто руководит в кружке?

На вечеринках кто игры заводит? Чей голосок в хороводе звучит? Кто о колхозах беседы проводит? Кто в стенгазету строчит?

— Мотя, роднуха, письмо написала бы Красноармейцу сынку.

— Вот Таранову надо послать бы К нашему шефу-полку.

Это она в потребилке раскрыла Кражу, растрату, подлог. Это она на собранье твердила:

— Вовремя сдать сельхозналог!

Разве не Моти старание было Уговорить сельсовет, Чтоб поскорее в читальне открыли Сбор на подписку газет.

Вихри студеные зимней порою Пухлые сугробы наметут. Парни и девушки скрипучей тропою В избу-читальню побегут.

Январский день. Вся собралась деревня. В избе-читальне, где Ленин на стене, Ломался быт, заплесневелый, древний, И голос Моти громко прозвенел:

— Товарищи! Нельзя в великой новой стройке Спокойно в стороне стоять!

Идем в колхоз! Я предлагаю с тройку У кулачья машин отобрать.

(— Чего? Машины наши? Долой!!!) Эх, Мотя, не бегай в одиночку: Звереет кулачье, боюсь беды.

— Выберем глухую ночку

И… наутро под окном протоптаны следы.

Наутро мать скребла ножом и ногтем С опущенной в позоре головой На воротах наляпанные дегтем Похабные слова кулацкою рукой.

Ночь. Тихо все. И лампа догорает.

— В редакцию спешу оповестить… Чу, Шарик злобно лает.

Отец хотел до завтра в городе пробыть.

В больнице мать. Одна в избушке Мотя, А Шарик рвет! Так поздно и темно.

— Открой, колхозница, — удары дверь колотят, Слетел крючок и… началось!

Метнулася к окну и стекла зазвенели.

— На помощь! — Рот зажми — Удар и стон. Слова о помощи теперь уж не летели. Лишь месяц посмотрел в разбитое окно.

В день похорон светило солнце красно, Венок из ельника, обвитый кумачом… Слова прощанья были коротки и ясны:

— Запомните, товарищи, одно:

Не запугать нас! Не страшит путь новый, Сменить одну приходят миллионы сил, — Так секретарь райкома говорил, — Прощай!

И на мужицких лицах, Склонившихся в молчании немом, Сверкнуло огненною спицей, В скупой слезе мелькнуло огоньком.

Вступила в комсомол и Маруся Куделькина. До комсомола у нее тоже было много интересных дел. Она не сразу учила все уроки. Позанимавшись немного, уже стучала на швейной машинке. Она очень любила шить, оттого и получалось у нее все очень ловко, каждая вещь. А однажды купила в магазине головку для куклы Томуське. А туловище куклы решила сшить сама. Да ведь как! Сшила даже пальчики на руках куклы, а фигурка лучше, чем у куклы фабричной. В школе на уроке труда связала кукольные варежки с резиночкой, с пальчиком. Долго потом они оставались на школьной выставке. Теперь Маруся вместе с братом ходит на комсомольские собрания, репетиции.

Но особое внимание уделяют общественной работе по ликвидации неграмотности. Конечно, у Маруси много времени уходит на учебу. Ее по-прежнему считают лучшей ученицей образцовой школы.

А Сережа весь ушел в общественную работу. Это же здорово, что ликвидируют неграмотность на селе да и вообще во всей стране. Как мечтали когда-то братья Наташи — Степан с Иваном — о школе!

Теперь вечерами в школу ходят почти все взрослые. И в этом немалая заслуга комсомольцев: они помогают подбирать учителей, составляют списки всех неграмотных, агитируют идти учиться. Взрослые и совсем пожилые мужчины и женщины учат буквы, цифры, читают порою только по слогам и пишут своими неуклюжими рабочими загрубевшими пальцами: «Мы не рабы. Рабы не мы». Столько дел и забот у взрослых, но в школу народ потянулся. Случалось, что на уроке думы не всегда о буквах и цифрах, а о доме:

— Слушай, соседка, у тебя хватит топки-то до весны?

— Не знаю, а вот муки, пожалуй, маловато.

— Кажется, керосин в кооперативе кончается.

И все-таки пожилой народ многому научился. Наташе Осиной уже шестой десяток, но она выучила все буквы и цифры, умеет написать свою фамилию. У молодых женщин и вовсе дело спорится. Маня Алексеева упорно не бросает вечернюю школу, дома пишет одно упражнение по русскому языку за другим. Только в толк не возьмет, почему слово от слова отделяется. Фразу «Будем пахать пар» пишет «будемпахатьпар». А Клавдя Громова увлеклась чтением. Долго читала, может быть, целый месяц, но осилила книгу «Ташкент — город хлебный». А дочитав, пересказала вечером содержание книги соседкам.

Повеселел турковский народ. Уже никто не гнет спину на помещиков и купцов. Дети, а также и желающие взрослые учатся бесплатно. Бесплатно всех лечит и больница.

В Турках уже много комсомольских ячеек. Они почти во всех учреждениях села. То тут, то там выступает райкомовец Сергей Кудель-кин с докладами, агитирует молодежь учиться. Но чаще и чаще приходит мысль о себе:

— А как же ты сам, Серенька? Уж тебе-то самому и вовсе надо учиться.

Не покидает парня мечта о дальнейшем образовании. Да не просто о среднем, а о высшем. Только держит он свою мечту втайне ото всех. В школе уже есть десятилетка. Но как же он, взрослый парень, сядет на парту с детишками? Приобрел Сережа учебники за восьмой и девятый класс, штудирует материал самостоятельно. Эх, как это трудно! А главное — маловато времени: оно все уходит на комсомольские дела и такие безотлагательные. Едет Сергей в деревни проводить собрания — учебники с собой. Мечтой о дальнейшем образовании он, можно сказать, «заболел».

— Что это ты подолгу в книжку смотришь? — спрашивает мать. Не хочет пока Сергей признаваться, что изучает учебники, запоминает теоремы:

— А я, мама, стихи учу. Мне сегодня выступать.

— Сереня, расскажи мне свое стихотворение. Как я люблю их слушать!

Как отказать матери, смотревшей на сына такими любящими глазами?

— Хорошо, слушай.

И Сережа стал декламировать:

Колосилась в поле рожь густая, Шевелились усики овса. Где-то за деревней, догорая, Девичьи звенели голоса.

Где-то с переборами тальянки Песня угасала на ветру. В эту ночь ему не до гулянки, Комсомольцу Дьякову Петру.

В эту ночь его не занимала

Любушка из ближнего села:

Полоса не вспахана лежала,

Молодого пахаря ждала.

Бронзовый от летнего загара,

С комсомольской хваткою «на ять»,

Он один из сотни коммунаров

Трактором умеет управлять.

Чуть заря, что рдея по-над лесом,

Росами упала, зеленя,

Пахарь выводил из-под навеса

Рослого железного коня.

Знает пахарь, сердце не забьется,

Если в сердце нет горячих сил.

Не водой студеной из колодца,

А бензином друга напоил.

По-над лесом ноченьки бездонной

Моториста скука не возьмет,

Выезжал он с песней забубённой,

С той, какую Любушка поет:

(И Сережа запел)

— По дорожке неровной, по тракту ли

Все равно нам с тобой по пути.

Прокати нас, Петруша, на тракторе,

До околицы нас прокати.

Прокати нас до речки, до мостика,

Где шумят серебром тополя.

Запевайте-ка, ленинцы, песенку

Про коммуну, про наши поля.

Не помяты дождем, не повыжжены

Наши полосы в этом краю.

Кулачье на тебя разобижено,

На счастливую долю твою.

Им бы только ругаться да лаяться,

Злоба льется у них через край.

Кулачье до тебя добирается,

Комсомолец лихой, не зевай».

(Кончил Сережа петь, говорит дальше:)

— Песня наливается и крепнет,

Не сорвется голос молодой.

Далеко оставлена деревня,

Утопает в дымке голубой.

Легким черноперым черноземом

К полосе ложится полоса.

— Стой, Петрушка, — злобою знакомой

С полосы несутся голоса.

— Стой, Петрушка, побалакать надо,

Посчитаться надо за дела,

— У межи кулацкая засада

С вечера Петрушу стерегла.

— Посчитаться надо, поквитаться

Нам с тобой, собачий депутат.

С солнышком собаке не видаться,

Ну-ка, поворачивай назад.

Месяцу и снится и не снится

То, что не опишешь и пером.

Злобой перекошенные лица,

Хрюкая, склонились над Петром.

Замолчала робкая машина

Тракториста с головы до ног

Кто-то облил едким керосином,

Чиркнул спичкой, вспыхнул огонек…

Поле, поле! Что ж ты замолчало?

Жарко что ль от страшного костра?

На заре на утренней не стало Комсомольца

Дьякова Петра.

— Ой, Серень, душа переворачивается. И как ты столько запомнил? А поешь, как артист. Иди в артисты, сынок. У тебя получится.

— Запомнил, потому что молодой. И в артисты не стремлюсь. Сцена — это просто для души. А изучать мне хочется науки. Вот стать бы инженером! Но в институт не примут, знаний маловато.

И Сережа продолжает штудировать свои учебники, изучает физику, химию, решает задачи по математике, читает литературу.

— Сынок, да что же ты все керосин жжешь? — спрашивает мать.

— А я к докладу готовлюсь.

На самом же деле никак не может парень осилить тригонометрию. Сколько раз шел к учителям в школу проконсультироваться, но возвращался: ему казалось, что у него знаний мало, и он осрамится.

Поделился своей задумкой об институте на работе с секретарем райкома комсомола.

— Да ты что, Серега? Ну, выучишь все, а дальше?

— А дальше попрошу принять экзамены за три года экстерном.

— И когда ты все это учишь?

— Да всегда.

— Но у тебя же пионерия, комсомольцы, кружковцы в клубе, доклады в Турках и деревнях.

— А у меня всегда учебники с собой. Я и ем дома с книжкой в руках, ложусь попозже, встаю пораньше.

— Трудное твое дело, брат. Так и годы пролетят, а ты красивый, чертяка. Галя-то глаз с тебя не сводит.

— Какая Галя? — удивился Сережа.

— Да Колесникова.

— А… Ну это потом.

Время бежало быстро, а для Сережи неслось. Вон и Маруся заканчивает седьмой класс и поговаривает о техникуме в Саратове. Уже сговариваются подруги, мечтают о студенческой жизни.

Но как бы дети Куделькиных — Катя, Сережа и Маруся — ни были заняты, репетиций и концертов в Доме культуры они не пропускали. Особенно хороши были дуэты двух сестер: голос Маруси как колокольчик, а старшая сестра вторила. Любила Катя и танцевать. Она участвовала в массовых танцах, часто исполняла и одна.

Но вот однажды о мечте Сережи узнал секретарь райкома партии. Обратясь к комсомольскому секретарю, он сказал:

— Есть тут у вас паренек активный, Сережа. Забрать мы его у вас хотим, пошлем в партшколу, будем готовить из него себе смену.

Молчит комсомольский вожак.

— Да ты отдавать его, должно быть, не хочешь?

— Не то, товарищ секретарь. И рассказал о мечте Сереги.

— Так он что же, из седьмого класса прямо в институт хочет? В инженеры?

— Он пытается за три года материал одолеть самостоятельно: за восьмой, девятый и десятый классы.

Теперь замолчал партийный секретарь. А потом сказал:

— Ладно, поможем «грызть» науку.

И партия дала Сереже Куделькину направление в Саратов на рабфак {рабочий факультет). Туда, как правило, направляли парней и девушек со средним образованием из рабочих семей. Многие из них по различным причинам в свое время не могли поступить в институт, а на рабфаке могли все повторить и держать экзамены в институт.

С путевкой в руках готовился на рабфак и Сережа, хоть багаж знаний был маловат. Главное — постараться, чтоб суметь потом сдать вступительные экзамены. И Маруся с Сережей поехали в Саратов.

Глава 6. Томка

Катя возвратилась в Турки. Она была безмерно счастлива увидеть свое милое село, родные лица родителей, сестер, братьев и единственной дочки, которой не было и пяти лет, когда она уезжала в Махачкалу. Теперь Тамара ходила уже в школу в первый класс.

Многие не помнят своего раннего детства. Тамара отдельными моментами помнила очень многое, даже то, когда она еще качалась в люльке, прикрепленной к крюку в потолке.

Вся семья обедала в кухне. Видимо, услышали, что Томуська в своей люльке проснулась, что помешает обедать.

— Лида, дочка, пойди и качни люльку посильнее, — послышался голос Наташи.

Люльку качнули, Томка стала громко кричать.

Всю свою жизнь Тамара потом не выдерживала никаких качек: качелей, каруселей, самолета, плавания на чем-либо по воде, Длительной поездки в поезде, даже покачивания в гамаке, привязанному в саду к яблоням. Видимо, недостаточное функционирование вестибулярного аппарата, какое-то нарушение было с рождения.

После люльки Катя стала укладывать дочку спать с собой. Видимо, отняли уже от груди, но все равно девочка всю жизнь помнила, как засыпая, по привычке любила своею крохотной ручонкой касаться груди матери. Как устроен мозг человека, что годовалый ребенок так и помнит всю жизнь такие вот мелочи? Часто с вечера вместо Кати с малышкой ложилась Наташа. Катя же уходила либо в Дом культуры на репетицию, либо на свидание или в кино. Но с каким нетерпением маленькая девочка ждала возвращения своей матери! Она часто просыпалась и каждый раз пальчиками в темноте касалась лица лежащей с ней женщины; хитрющий ребенок по коже лица догадывался, прикасаясь пальчиками, возвратилась ее мама или нет.

Помнит Томуська, как Катя завертывала ее в маленькое стеганое бордовое одеяльце, сажала в саночки и везла к подруге своего детства Ксене. У Ксени Катя снимала выкройку детских трусиков для дочурки {и это Тома помнит). Маленькая Тома играла с Алей, дочкой Ксени. Аля уже умела лепетать стишок:

— Летели две птички, Собой невелички,

Я в саду, в саду была, В саду розы я рвала.

Дома Катя упрекнула дочку за то, что она стихов не знает. И этот упрек память двухлетнего ребенка ухватила на всю жизнь.

Часто вся семья зимними вечерами собиралась на кухне. При керосиновой лампе велись разговоры, грызли жареные подсолнечные семечки. Маленькую девочку Катя держала на руках.

— А у меня крупа в глазах, — сказала Тома.

— Это значит, ты хочешь спать, сейчас тебя уложу, — ответила Катя. Не понравилось Томуське такое заключение, расплакалась:

— Я совсем не хочу спать, это крупа.

Но девочку понесли в горницу. За голландкой грелось ее бордовое одеяло. За день зимой комната выстывала, вечером ее немного протапливали. Чтоб не класть девочку в холодную постель, Катюша сначала завертывала ее в подогретое одеяло и часто повторяла:

— Не раздевайся, а то буду связывать.

Если Катя со своею матерью о чем-то спорили, малышка не понимала, кто прав. Но душою она все равно была на стороне матери.

Тома очень любила свою мать. Девочку любила вся семья. Но ни с кем ей не было так хорошо, как с мамой Катей, ей никогда не хотелось расставаться с матерью даже ненадолго. Иногда вечером, особенно летом, когда было еще светло, Катя брала керосиновую лампу, зажигала ее и опускала в стекло сверху плойки для кудрей, маленькой Томе становилось очень грустно, так как, сделав кудри, Катя в этот вечер куда-то из дома уйдет.

Лицом Тома была похожа на мать, только у нее не было красивых синих глаз. Они были темно-карие, в отца. И кожа была смуглее, чем у Кати.

По поводу глаз над девочкой подшучивали:

— Что же ты глаза не моешь? Сама чистая, а глаза грязные, черные. Томуська понимала шутку.

Когда Томе исполнилось годика два, Катя уже устроилась на работу. Наташа по-прежнему шила детские рубашечки и носила на базар продавать. Томуську оставляли под присмотром прабабушки Маши — матери Петра Константиновича. Девочка ее любила и называла ласково ба-банечкой. Оставшись в доме вдвоем, бабанечка что-то мотала в клубки, распуская старые носки и варежки. Тома играла в куклы. Однажды ей захотелось сшить самой маленькой куколке юбочку. Но из чего? Девочка открыла крышку небольшого сундучка, увидела там поношенные штанишки Лиды, на которых была красивая заплаточка — розовая в белый горошек. Тома тут же отпорола эту заплаточку. Взрослые потом слегка посмеялись над ее «находчивостью». Это ее подбодрило. И в следующий раз, когда бабанечка уткнула нос в вязание, Томулька вытащила из сундучка все вещи, тщательно пересмотрела и отпорола все заплатки. Вот тут уж ее не похвалили, поругали. Ее никогда не наказывали, не ставили в угол и уж, конечно, не шлепали. Этого не было принято в семье Осиных. Наташа ни разу не подняла руку ни на одного из своих детей, даже если кто-то провинился. У нее было неизменное ругательство:

— Смотри у меня! В следующий раз убью до смерти.

К этим словам привыкли, и никто всерьез их не принимал.

Однажды бабанечка снова занималась вязанием, а Тома укладывала своих кукол спать, потом наряжала, «кормила», водила в гости одну к другой. И вдруг обратила внимание на то, что одна из кукол совсем порвалась, стала совсем старой.

— Бабанечка, а можно мне вот эту куклу похоронить?

— Похорони, если не жалко, — ответила прабабушка Маша, не отрываясь от вязания.

Жалко все-таки Томке куклу:

— Похороню я ее понарошку.

Тома перевернула табуретку вверх ножками, положила на дно носовой платочек, а на него куклу. Всех остальных многочисленных кукол поставила вокруг табуретки-могилы. Куклы горюют, плачут. И вдруг одна из них упала «в обморок». Разбилась у куклы половина головы, у той самой куклы, которую сшила ей Маруся. От горя у Томуси полились слезы. Хотела пожаловаться бабанечке, а ее у окошка нет. Уже на печке бабанечка, спит. Бросилась к ней Томка, пытается разбудить. Не просыпается бабанечка:

— А что, если она умерла?

Томуську охватил жуткий страх. Но нет, дышит старушка, да еще и похрапывает. Трясет ее девочка — все напрасно. Снова Томе стало страшно. Никогда ее не оставляли одну. А при спящей бабушке она все равно, что одна. И разбудить не может, а от храпа еще страшнее.

И вдруг Томку осенило:

— Зажму-ка я ей нос и рот, авось проснется.

Бабушка проснулась. С тех пор Тома и применяла этот метод, если бабанечка засыпала.

Но дружба у прабабушки Маши с правнучкой была крепкая. Маша как от коршуна, словно наседка, защищала своего цыпленка. Однажды Томку толкнул Громов Володька. Откуда и прыть взялась у щупленькой бабанечки, помчалась бегом через огород Рыбниковых догонять обидчика. Да разве его догонишь?

— Бабаня, а можно мне босиком походить по дорожке?

— И думать не смей, только в тапочках.

Ах, как девочке хотелось, как Громовым ребятишкам, тоже походить босиком! И однажды ослушалась, пошла. Она и не думала, что это так колко. Но руки прабабушки подхватили ее и понесли обуваться. Никак не понимала девочка, почему все Громовы бегают бегом по скошенной траве, колючкам, а она и двух шагов сделать не смела.

Часто правнучка со своей прабабушкой ходила в гости. Была у Маши любимая подруга Маша Черноклокова. Начинает прабабушка наряжаться: одевает нижнюю белую юбку в сборках, на нее черную, тоже в сборках, затем кофту тоже несветлую, но в цветок, а поверх всего новый фартук. На ноги — полусапожки, на голову неяркий платок, заколотый под бородой булавкой.

По пути в гости им встречаются знакомые:

— Да кто же это идет? Никак говорунья! Это ведь не девочка, а Москва.

Разговаривать Тома начала очень рано.

Шел Тамаре уже четвертый год. Только что прошла Троица, когда девочке исполнилось три года. Катюша решила сфотографировать ее у самого лучшего фотографа Турков, у Добрынина. Жил он на Турковой горе. Томе запомнилась эта дорога в гору. Добрынин провел их через сени во двор и сфотографировал на фоне своего дома.

Катюша очень берегла свою дочку. Едва почувствовав повышенную температуру, спешила в больницу:

— Вот пойдем с тобой к доктору, потом врач выпишет лекарство, и все будет хорошо.

— Нет, давай не пойдем к врачу, пойдем лучше к доктору, я боюсь врача.

Катя убеждала девочку в том, что врач и доктор — это одно и то же. Тома верила и не верила, ей все казалось, что врач — человек очень сердитый, потому что слово «врач» походило на слово «рвач».

А возвращаясь домой из больницы, Катя никогда не могла отказать себе в удовольствии нарвать на выгоне на Селявке букетик гвоздик. Как же она всю свою жизнь любила цветы!

Возможно, до своей поездки в Махачкалу уделяла б дочери еще больше внимания, но работая в суде, она подолгу не бывала в Турках в связи с бесчисленными выездными сессиями по делам раскулачивания и возвращалась с тяжелым сердцем.

Все последующие годы до школы Тома была окружена сестрами своей матери. По возрасту ей ближе была младшая сестра матери — Лида. Эта девочка совсем не была похожа на своих старших сестер. Те двое были довольно плотными девушками, хоть стройными, с тонкими талиями. Лида была тоненькая, как березка, и с очень тонкими чертами лица, в котором ничего не было восточного. Внешностью она почти повторила свою мать с той разницей, что у Лиды были очень большие глаза. Она была веселой девочкой и такой легкой, что никогда почти не ходила, а бегала бегом.

Однажды, возвращаясь из школы, она прыгала на одной ножке и декламировала:

Я веселая девчонка,

Весела, как ясный день,

А зовут меня Аленка,

Я пришла из деревень.

Я пришла с полей весенних,

Где смеются васильки…

В открытую дверь она увидела сидевшего за столом старшего брата Николая, приехавшего в отпуск.

— Так ты у нас, оказывается, Аленка? — захохотал брат, который очень любил младшую сестренку.

Лида обиделась. Но прозвище Аленка так и осталось за ней на всю (к сожалению, очень короткую) жизнь.

Но Тома была все-таки еще маленькой и не могла быть Лиде подругой. А вот Тоня Калинкина была Лиде подругой настоящей. Дружили они с самого раннего детства, вместе пошли в школу и стали совсем неразлучными.

Калинкины жили на этой же улице неподалеку от Осиных. Наташа и Матреша Калинкина были, как и их дочери, тоже подругами. Тем более, их объединяло не только соседство, но и общее дело. Они шили рубашечки и вместе ездили торговать по району, вместе задумали откладывать деньги, чтоб потом на них и строиться. Но у Ку-делькиных денег было несколько меньше, немного не хватало леса, на окна не хватило ставень, а одно окно так и оставалось долгие годы без ставень. У Калинкиных дело, видимо, шло лучше. Они построили себе дом кирпичный. Возможно, сами заработали, возможно, помогли родные, но дом у них получился отличный, и Тома с бабушкой Наташей не раз ходили потом в их новый дом.

Но дом принес и беду. Как и Микиткиным, Калинкиным принесли непосильный налог, полагая, что они в состоянии выплатить. И несчастная семья, опасаясь быть раскулаченной и сосланной в Сибирь или на Север, как подобное уже случалось, оставила все и уехала к родственникам в какой-то город.

Долго горевала Лида по Тоне. Так у нее после и не было настоящей подруги. Дом Калинкиных стал принадлежать сельскому совету, туда вселяли квартирантов, а незадолго перед войной с Германией этот дом купили Асановы.

Через несколько лет Матреша Калинкина приезжала в родное село, остановилась на несколько дней в своем бывшем доме, на постройку которого потратила столько лет своего труда. Наташа с внучкой Томой ходили к ней. Они сидели на крыльце этого дома и Матреша весь вечер рассказывала о своих скитаниях, о тоске Тони по родине, о ее болезни и смерти.

Да, старый быт ломался, но и новый создавался не всегда справедливо, когда судьбы хороших людей бездумно поручали таким дуракам, как судья Грачев. Да и сколько таких Грачевых было по всей стране, чего так и не могло вынести сердце Кати, уехавшей подальше в Махачкалу.

В Турках в эти 30-е годы еще жил и Сережа, в прошлом первый пионервожатый, потом активный работник райкома комсомола. Он бьш все время занят проведением различных мероприятий с молодежью, всегда был весел, энергичен, много писал. На вопрос Томы, что он пишет и пишет, ответил, что готовит доклад, что завтра будет праздник, и он будет выступать на митинге с трибуны.

Да, Тома побывала на том празднике, где все было удивительно: музыка, песни, цветы, флаги, нарядные колонны. И выступал Сережа.

С тех пор Тома решила твердо: если Сережа пишет много и долго — быть празднику.

Началась суровая зима. Сережа что-то пишет и пишет, не разгибаясь.

— Сережа, завтра тоже будет праздник?

— Да с чего ты взяла? Нет, конечно, — усмехнулся тот.

Тома не поверила, решила, что Сережа почему-то скрывает. Решив, что праздник все-таки будет, и убедив в этом свою подружку Зинку Громову, она потащила ее вниз на площадь. Был трескучий мороз, девочки в пятилетнем возрасте добрались до места ожидаемого праздника, но там были только сугробы, да завывал злой ветер.

Чего другого, а фантазии Томке не занимать. Как и впечатлительности. Наслушавшись от взрослых о пожарах, она заболела этим страхом. Лежа вечером в постели, она порою до самого сна не могла успокоиться: все-то ей казалось, что ночью случится пожар. Если Маруся сидела долго за уроками, Тома мысленно ее просила посидеть подольше допоздна, чтоб уследить, если случится пожар. Иногда к Осиным на огонек приходила соседка Наташа Арбузова. И ей То-муська была рада, так как уходя, Наташа могла бы заметить признаки пожара и предупредить. Постепенно страх прошел.

Как-то раз Тома со своей бабушкой — мамой Наташей — пошли в гости к родственникам на Селявку. Там их угостили чаем с медом. Тут же Томка рассказала своей Зинке, и они вдвоем отправились за угощением. Коли угостили раз, то угостят же и снова. Очень хотелось девочкам медку. Но увязли обе в овраге в сугробах, набрав полные валенки снега. На свою гору еле выбрались, почти обморозив руки. У обеих потом заболели зубы, у обеих с больших пальцев сходили ногти.

Но большую часть времени Тома проводила в раннем детстве с сестрами Кати, считая их своими старшими сестрами, а не тетями. И называла их не тетями, а просто Марусей и Лидой, обе они в это время были школьницами.

В нашей семье очень уважали учебу. Да и как не уважать, если пе-Ред каждым человеком была открыта дверь в любое учебное заведение? Учись бесплатно, а более того, каждый студент техникума или института получал за это деньги, то есть стипендию.

Наши учились успешно и добросовестно.

Родители были неграмотными, помочь в учебе не могли, поэтому ребята всего добивались сами. Наигравшись в куклы, Тома тоже подсаживалась к ним, брала карандаши и рисовала, как правило, домик и девочку, а позже стала подражать Марусе, у которой была способность к рисованию. В доме даже висела картина, выполненная Марусей.

Все дети любознательные, а так как в семье все были школьниками, то, общаясь с ними ежедневно, Тома рано выучила все буквы, складывала слова по слогам и училась читать. Писала сначала карандашом, а под рисунками девочка делала надпись «АМОТ», то есть «Тома», если читать слово справа налево.

Вскоре же ей не терпелось начать писать чернилами и рукописно, а не печатно. Но специально никто ее этому не обучал. Для начала Тома брала ненужные черновики Маруси, написанные карандашом, и обводила буквы и цифры чернилами. С каждым разом у нее получалось аккуратнее, и девочка радовалась. Но вот Маруся подарила ей целое сочинение. Его Тамара обводила особенно старательно, чтоб потом показать тете Лизе, обещавшей приехать в отпуск, почти свободно начала читать.

Тамара знала все пионерские песни своих теток: про пионерский лагерь, что «у реки у речки», про веселого барабанщика, бывала с ними на пионерских сборах, умела отдавать пионерский салют. С Ниной Алекаевой ходила в ее школу на сборы октябрят, где младшие школьники проводили игры, устраивали концерты.

В своей семье Тома считала себя вполне счастливой, слово «сирота» ей было совершенно незнакомо. Как Маруся и Лида, бабушку она называла мамой, а дедушку папой. Петр Константинович по натуре своей немногословный, всегда старался как-то позабавить внучку, поиграть с ней, поразговаривать. Часто прижимая к груди девочку, говорил: «Ах ты, кнопка!».

А в день, когда варилась в мастерской колбаса, Томка с подружками вертелась около колбасной мастерской. Их, конечно, угощали горячей колбасой. Разве мог дед отказать маленькой любимице, хоть она привела с собой целую ватагу? Вечером он старался принести в такие дни колбаски и домой. Но не всегда: им часто заказчики ставили магарычи, после которых дед становился еще добрее и коляской колбасы по пути домой угощал кого-нибудь из встречных знакомых, а чаще всего разламывал на кусочки и раздавал уличным детишкам. Он часто приходил навеселе, но за всю жизнь не было случая, чтоб в нетрезвом виде буянил или кого-то оскорбил. Тихий с детства, таким оставался и до старости. Дома он ужинал и ложился спать. Будучи пьяным, во сне, как правило, разговаривал, и чаще всего о служебных делах: давал указание своим подмастерьям, просил кого-либо из сослуживцев не забыть запереть перед уходом домой мастерскую. Служебные дела не покидали его и во сне.

Жену свою Наташу он уважал, считал хорошей хозяйкой, полностью доверял ей ведение всех домашних дел. Она и довольна была своей свободой, но частенько обижалась, что все заботы по дому лежали на ней одной, все решения принимать приходилось лично самой, а с ним, постоянно пьяным, не посоветуешься. И несмотря на то, что Петр постоянно прикладывался к рюмке, фото его никогда не сходило с Доски почета.

Катя в Махачкале скучала по дому очень, письма присылала очень часто. В них она постоянно просила всех беречь Томуську «пуще глаз». Нередко присылала и посылки, хоть сама там зарабатывала немного и едва сводила концы с концами. Но ей хотелось порадовать родных тем, чего нет в Турках: урюком, курагой, изюмом. У Томы был розовый мешочек, в котором она хранила конфеты и другие сладости, присланные мамой из города. Но случалось по какой-то причине ей оставаться дома одной, чего она очень боялась. Чтоб девочке было не страшно и повеселее, Наташа приглашала к внучке Громовых детей: Зинку и Володьку. Тома угощала их гостинцами. Но, как ни жаль ей было, до прихода бабушки мешочек со сладостями пустел: дети грозились уйти, если она не отдаст им все, а остаться одной было страшно.

Но часто Катя присылала дочери кукол, самых разнообразных: даже в костюме эскимоски. Такую куклу звали самоедкой. Была кукла из папье-маше в виде запеленатого младенца. Его прозвали «свитуш-кой», будто его стянули свивальником. Но однажды в посылке оказалась на редкость красивая кукла. Она лежала в коробке. Волосы куклы были льняные и кудрявые, глаза голубые; они открывались и закрывались. Лицо матовое, розовое. Лида ахнула:

— Тома, ты ее не умывай, как всех, лицо может попортиться. Девочки от куклы не могли отвести глаз, не могли налюбоваться.

— Доченька, — сказала Томе бабушка, — у тебя много кукол, поиграй еще в них, а эту пока побережем.

Коробку с красавицей-куклой спрятали под голландку. Маленькая Тома потом о ней и забыла, а потом кукла и вовсе исчезла. Наташа, как и детские вещи, из которых Тома вырастала, отнесла и куклу в подарок своим племянницам на Крымскую гору, детям своих младших братьев.

Первый год, когда Маруся стала студенткой в техникуме, а Сережа на рабфаке, Катя жила еще в Махачкале. И им она старалась выкроить какую-либо помощь. Скопив денег, она купила Марусе готовое платье: серенькое с черным кантиком. Конечно же, в посылку положила и кое-что из продуктов и сладостей. Радостная студентка бежала из почты с посылкой, не чуя под собой ног. Но когда вскрыла ящик и развернула платье, из глаз девушки покатились слезы: в ящик пробралась мышь и прогрызла в нескольких местах подол нового платья.

— Марусенька, какое на тебе красивое платье, — сказали домашние, когда студентка приехала в нем на каникулы.

Сообразительная Маруся на подол платья настрочила симметричные черные ромбики в тон кантиков. Платье от этого, казалось, стало еще наряднее.

Родители в Турках, видя, что их старшая дочь из города всем помогает, считали, что Катя устроилась хорошо, хоть на деле все было далеко не так. А когда узнали, что Катюша там вышла замуж, порадовались за нее и решили везти в Махачкалу и Томуську, пусть там будет настоящая семья.

Была самая середина лета. Катя сообщила в Турки, что на юге неимоверная жара, чтоб дочке в дорогу сшили самое легонькое платье. И Томе сшили платье из марли. Пушистая коротенькая юбочка платья делала тоненькую девочку похожей на балерину.

Путь был длинный с пересадками в Летяжевке, Лисках и Ростове. Катя волновалась: мать старая, разменяла шестой десяток своей жизни, неграмотная. Как-то она будет добираться с ребенком по такой дальней дороге. Но в Летяжевке сидели недолго. И до Лисок ехать было бы неплохо, если б не духота в вагоне. Беленькое платье девочки быстро испачкалось. После Лисок в поезде стало еще жарче. И вот они в Ростове. Тут пересадка на много часов, можно погулять и по городу. Тоже сильно печет солнце, но дышится легче, чем в вагоне.

А город красив: дома высокие, широкие улицы, вдоль домов тянутся ряды деревьев, между которыми растет травка и цветы. Красота радует глаз.

— Мама, а я в уборную хочу, — проговорила девочка.

— А иди вон под то деревце, — велела ей Наташа.

Тома перешагнула через оградку газона и присела под дерево. Они обе и не заметили, как рядом оказался милиционер:

— Вы что же? Порядков не знаете? Дома это надо делать, а не на центральной улице в газоне. Придется с вас взять штраф.

— А у меня деньги не с собой, а в чемодане.

— Ваш адрес, бабушка.

— Село Турки, Саратовская область.

— Ничего не понимаю. А тут-то вы зачем оказались?

— На пересадке мы. В Махачкалу едем. Улыбнулся милиционер:

— Идите на вокзал, там и туалеты есть. Дорогу-то найдете? Далеконько ушли.

Чем дальше поезд к югу, тем в вагоне становилось невыносимее. В дороге они уже около недели, поезда ходили медленно. Тома подружилась с какой-то веселой девушкой. Перед самым въездом в город девушка постирала марлевое платьице Томы, причесала ее.

И вот громкий голос проводника объявляет:

— Махачкала!

Поезда не придерживались расписаний. Катя могла прождать поезд и целый день, поэтому тетка Лиза посоветовала ей не отпрашиваться у начальства, а на вокзал встречать родственников отправилась сама с раннего утра.

Привела гостей к себе в дом. По дороге к тете Лизе Тома удивлялась:

— Почему же город лысый? Ни травы тут, ни деревьев. Не похож на Ростов.

Квартирка у тети крохотная в барачном доме. В кухне с одним окошечком вмещается один лишь стол. И зальчик тесный. Как вся семья тут вмещается?

А ведь тут у них жила и ее мама. Где же она могла спать? На полу?

Тетя Лиза угощает приезжих чаем.

— А, может быть, хочешь рыбки копченой или селедочки? — улыбаясь, спрашивает тетя Лиза Тому. — Вот и вобла есть.

Очень хочется Томуське рыбки. Она где-то в столе, даже запах чувствуется. Так и хочется сказать:

— Да, очень хочу.

Но почему-то отвечает: — Нет.

Но вот прибежала мама. Ой, какая же она молоденькая, худенькая! Почти как та девушка в поезде. Но мама красивее.

— Теперь у тебя две мамы, — говорит тетя Лиза, — мама Наташа и мама Катя.

Катя повела своих мать и дочь домой. Жила она тоже в доме барачного типа. И снова Тому удивил двор: такой большой и такой голый — ни травинки. Лишь в глубине двора росло одно корявое дерево.

— Это яблоня?

— Нет, это абрикосовое дерево, — ответила мама Катя.

В общественном коридоре, из которого вели двери в квартиры разных семей, сидел старик-сапожник и чинил обувь. Томе он показался чудаковатым. Увидев девочку, громко крикнул:

— Пионер, за дело Ленина-Сталина будь готов!

К его удивлению, Томка и глазом не моргнула. Сколько раз она эту фразу слышала на пионерских сборах у Лиды.

Встав по стойке смирно и сделав рукой салют, она звонко ответила:

— Всегда готов!

Удивился старик, даже привстал:

— Вот так Тома — двое с боку! Вот так молодец!

Комната, в которой жила Катя с Василием, была маленькая, узкая, с одним окном и почти без мебели: только стол, кровать да табуретки. Вечером познакомилась Тома и с дядей Васей. Наташа не спешила оставлять девочку в семье, а погостить и ко всему приглядеться. Она ходила на рынок, стряпала, кормила. Вот и однажды она ушла на рынок, Катя на работу, а Вася по пути на свою работу повел Тому к тете Лизе. Он не обижал девочку, но и разговаривать им обычно было не о чем. И на этот раз шли и молчали. От водопроводной колонки на дорогу натекла широченная лужа. Василий приподнял девочку одной рукой, сунул под мышку, перенес и поставил на землю. Томе показалось это грубым. Она же не куль, чтоб так вот совать ее под мышку.

У тети Лизы она играла с соседней девочкой Кларой, некрасивой, совсем беззубой. Тома не любила ее, но другой подруги не было.

— Тебе нравится Клара? — спросил ее вдруг дядя Вася.

— Да, нравится, — солгала Тома. Ей почему-то не хотелось быть с ним откровенной. Может быть, детские глаза видели, и детское сердце чувствовало, что он к ее маме относится совсем не так, как хотелось бы. Дядя Вася порою с Катей был груб и резок. Да и Томе не сказал ни разу доброго слова. А вот мама — мама чудо! Тома любила гулять с ней по городу.

Вот они заходят в магазин, и мама покупает ей платье из тонкого шелкового трикотажа. Иногда они идут на рынок. И Катя старается угостить свою дочку всем, чем она пожелает. Там же на рынке фотографировались на срочное фото. А сколько раз они ходили к Каспийскому морю! На скольких лавочках сидели в парке! И все друг другу о чем-то рассказывали.

Но неожиданно Томуська сильно заболела. Малярия. Эта болезнь в те годы на юге была очень распространена. Болела тяжело, часто бредила. Ее трясло от озноба в самые жаркие дни да так, что зуб на зуб не попадал.

А ночью она слышала, как дядя Вася и мама Катя ссорились. Что-то у них было не так, а о чем ссора, маленькой девочке не понять.

Температура спала. Девочке приятно лежать, нет и головной боли. Но вот опять в доме скандал. Дядя Вася требует отдать финки, трясет маму за плечи, отбрасывает в сторону. Томка догадывается, что финки — это те ножи, которые мама Катя спрятала в голландку. Девочка ничего не понимала. Может быть, дядя Вася кого-то хочет ими зарезать, а мама Катя финки прячет.

Утром мама Наташа выводит девочку во двор, потом за ворота. Приступ прошел, сейчас только слабость. Но Наташа знает, что приступ повторится, и лихорадка снова будет трясти это крошечное создание.

Тома вглядывается в чужую даль, вспоминая свои Турки.

— Посмотри, мама Наташа, вон на тот домик в горах. Он так похож на дом Громовых. Пойдем туда.

— Доченька, да это же так далеко. И живут там не Громовы, а дагестанцы. И не все из них с добром относятся к русским.

На глазах девочки показались слезы.

— Да ведь она еще и убежит куда-нибудь в поисках Турков, — забеспокоилась Наташа.

Приступ малярии у Томы повторялся снова и снова. К несчастью, малярией заболела и Наташа. Едва ей стало полегче, она приняла решение уезжать из Махачкалы и увозить с собой девочку.

— Ты посмотри, Катя, Томуська и была как перышко, а сейчас совсем исхудала. Увозить ее надо. Она тут как в каморке. А на работу уйдете, с кем ее оставить? В твою жизнь вмешиваться не буду, хоть и вижу, что Васька не лучше того Петьки. Но Петянька хоть души в тебе не чаял. А этого я не пойму. Но жизнь твоя, ты взрослая, разберешься сама. А девочку увозить надо домой.

— Мама, но ты же болеешь. В дороге то одну, то другую обязательно станет трясти малярия. Как вы поедете?

— Как к вам ехали, так и от вас поедем. А приступ потрясет да и опять отступит. Доедем, там приволье. А тут девчонка совсем захиреет.

И Наташа повезла Томку назад.

А Катя, оставшись, не находила себе места. Как они там в поезде? Доедут ли? И их жаль, и себя. Ну что она нашла в этом чужом городе? И с Василием не ладится. Хорошо, что не зарегистрировались. Живут под одной крышей, а семьи будто и нет. Наверное, оттого, что любви нет. Он считает, что все изменится и наладится, когда они приедут на его родину в Подмосковье. Но они сами не изменятся. А милым был бы «рай и в шалаше».

Наташа с Томуськой миновали и Ростов. Обе ослабели, в вагоне так же душно, как и в первый раз. Но до самых Лисок приступа малярии не было. Уже и ехать до пересадки меньше суток, но у Томы начался новый приступ, поднялась температура.

Какая же толчея в вокзале в Лисках! И ребенок бредит, и билеты компостировать надо. Расстелила Наташа на полу детское байковое одеяльце, свой платок, уложила Тому, накрыла ее бархатным зеленым пальтишком и пошла к кассе, попросив сидящую рядом женщину последить за спящей девочкой и чемоданом. Мечется старая женщина то к спящей Томуське, то в билетную очередь. Вот и до кассы недалеко, но очередь словно замерла. Как там девчонка? Испугается вдруг одна?

А девчонка действительно испугалась. Бред прошел, но лихорадка еще была. И Томка не могла понять, где она, кто эти все чужие люди. Неужели она потерялась от мамы Наташи? Поднявшись, она брела и брела по вокзалу, отыскивая в толпах людей свою бабушку. Ее нигде не было.

И Наташу ударило словно током. На том месте, где лежала внучка, не было ничего и никого: ни девочки, ни одеяльца, ни чемодана, ни женщины, сидевшей прежде рядом. Наташа бегала словно безумная, всех расспрашивала о внучке.

И нашла! Бог с ними, с вещами. Теперь они снова вдвоем, и до Летяжевки билет был уже в руках.

В Летяжевку поезд прибыл ночью. Передохнув в вокзале, Наташа стала искать подводу, на которой можно было бы доехать до своего дома от Летяжевки. И им повезло. Не помнит Тома, когда она испытывала такое блаженство. Под ней мягкое душистое сено, ее укрыли чем-то теплым. Но спать не хочется, вон они какие красивые в небе звезды. И приступ прошел, и приятно цокают копыта лошади. Ах, как хорошо! А впереди — еще лучше, впереди Турки и ее родной дом.

Вот посветлело небо, вот очертание дома, и они поднимаются на крыльцо. А из сеней выбегают все домашние, на Томуську капают их слезы, каждому хочется прижать ее к своей груди. Этот маленький человечек не расстался с ними навсегда, не остался в Дагестане.

Малярия долгие годы не оставляла в покое ни Тому, ни ее бабушку — маму Наташу. Не помогали хина, акрихин, отвар полыни. Приступы малярии часто сопровождались у Тамары не только ознобом, высокой температурой, но и частой рвотой, достигающей иногда в день до четырнадцати раз.

Вконец измучилась от малярии и Наташа. Часто врачи давали желтые таблетки акрихина прямо на приеме у врача с собою на дом.

Возвращалась Наташа от врача. Впереди — гора из оврага. Как ее одолеть? Силы совсем оставляли. Присела на пригорке отдохнуть, развернула пакетик с таблетками:

— Да разве помогут такие крохотные, если пить по одной?

А самочувствие такое, хоть ложись в овраге. Высыпала она все таблетки из пакетика в ладонь да и разжевала все разом.

— Бог мой! Да останусь ли теперь вообще жива? Не отравилась ли? — мелькнуло в голове.

Жива, к счастью, осталась.

Проводив самых родных сердцу людей и немало пострадав, Катя приняла решение бежать из Махачкалы и от Василия, все равно личная жизнь не приносила радости, не клеилась: во всем у них были разные интересы. Но работать пришлось до отпуска.

И вот Катя, наконец, в своих Турках, из которых решила никогда больше и никуда не уезжать.

Проведя около трех лет в городе, она стала отличаться от турковских женщин речью, одеждой. На юге зимы почти не было, там не требовалось зимнего пальто. Катюша ходила в атласном черном манто с меховыми помпонами. Для Махачкалы это обычная одежда, для Турков — завидная роскошь. Ее подруги носили платки, летом цветастые, зимой пуховые, которые стоили, конечно же, дороже ее фетровой нарядной шляпки, отделанной шнелькой. И Катя выглядела очень элегантной. Для лета она имела туфли для того времени модные, с перепонкой и на каблуках.

Тома гордилась своей матерью. Мать очень там старалась, для маленькой дочки присылала готовые платьица, белый костюмчик, фабричные туфельки. И девочка заметно отличалась от своих деревенских подружек. Готовые платьица Томе привозила и Маруся из Саратова, приезжая домой на каникулы.

И снова у Томуськи были две мамы: мама Наташа и мама Катя.

В Махачкале Катя прекрасно научилась печатать на машинке. И в Турках ее сразу же приняли на работу секретарем-машинисткой в машинно-тракторную станцию {МТС), которая находилась далеко от дома, на краю Турков, за вокзалом. Это примерно в трех-четырех километрах от дома. Но добиралась она до работы не более чем за пятнадцать минут. Она не ходила шагом, а только бегом и не вкруговую, а через овраги напрямик. Дети, идущие в школу, говорили между собой:

— А вот эта никогда не ходит шагом, а только бегом бегает. Работа Кате нравилась.

Вскоре о ее возвращении в Турки узнал прокурор Скворцов, который знал ее прежде по работе в нарсуде как человека энергичного, добросовестного, серьезно относящегося к своему делу. Прежде нарсуд и прокуратура находились в одном здании. Теперь у них были разные помещения.

Скворцов уговорил ее перейти на работу в прокуратуру в качестве делопроизводителя и секретаря-машинистки. Убедил и директора МТС Иванова ее отпустить.

Катя рада была переходу на новое место работы, так как работа ей была знакома. Кроме того, прокуратура находилась в центре Турков, а это значит, в два раза ближе от ее дома, чем МТС.

По пути с работы и на работу часто ее встречал Андрей Яшков. Он же провожал ее и с репетиций из Дома культуры, куда Катя снова стала ходить в самодеятельность. Андрей убеждал ее, что все эти годы ждал ее возвращения и ни с кем другим и в мыслях не пытался связать свою судьбу.

Он сделал ей предложение.

— А что ты думаешь сама? — спросила ее мать.

Катя ответила, что ничего еще не решила: ей не хотелось идти в их большую семью, где и без нее уже проживали восемь человек; кроме того, она не уверена была в его здоровье, хоть он убеждал, что от туберкулеза вылечился. И, наконец, не испытывает она к нему страстных чувств, хотя очень уважает как умного, спокойно и деликатного человека.

Но через несколько дней она сказала родителям, что согласилась сойтись с Андреем, но пока не регистрировать брак и жить не в их семье, а на частной квартире, которую они нашли. Квартирка, правда, маленькая, из одной комнаты.

Что касается Томы, то на семейном совете все решили, что ей лучше пока остаться в своем родом доме, так как за эти месяцы она не совсем еще привыкла к родной матери после нескольких лет разлуки. И Андрей для нее чужой человек.

— Мне и доктор Пересыпкин дал такой совет. Андрей практически сейчас здоров, но форма болезни может и открыться.

Томка была рада остаться дома, где были рядом с ней люди, которых она знала с рождения, здесь все ее игрушки, книги, подружки.

Конечно, было бы лучше, если бы с ней оставалась тут еще и мама Катя. Но если уж так случилось, то Томе лучше жить так, как она привыкла.

Николай, старший сын Куделькиных, жил в этой же Саратовской области в Энгельсе. Он закончил летную школу, но летать ему вдруг врачи запретили из-за сердца. С сердцем у него неважно было еще в самой юности, когда он увлекался футболом, а потом играть запретили. Позже здоровье восстановилось, но затем сердце снова дало о себе знать. До Энгельса он служил в Уссурийском крае на Дальнем Востоке. Жена с ним туда не поехала из-за того, что ждала рождения их первенца. У них родилась девочка. Получив телеграмму, Николай поздравил жену и в ответной телеграмме просил назвать дочку Лидией в честь младшей сестренки, которую очень любил. Жене не понравилось предложение Николая, но ослушаться мужа она не посмела. В документах дочку записали Лидией, но в жизни никто этим именем ее не называл. Тося, жена Николая, упорно называла ее Лилей, Лилечкой. Так стали звать ее и все родные, все знакомые. К мужу с дочерью на Дальний Восток жена ехать отказалась категорически.

Николай, с детства друживший со своей старшей сестрой Катей, писал ей в Турки часто, а случалось, что спрашивал и совета.

Дело в том, что находясь в долгой разлуке с женой, он охладел к ней и познакомился с девушкой, которую сильно полюбил.

— Но она из бывших. Что же мне делать? — спрашивал он у Кати.

Из бывших, это значит из богатой семьи в дореволюционные годы.

Сестра ответила ему, что она всю жизнь мучительно переживает то, что оставила дочь без отца. И ей очень не хотелось бы, чтобы и его Лилька своего отца потеряла. Николай вернулся к семье. Но счастлив он, кажется, не был до конца своей жизни. И не только потому, что в молодости был влюблен на Дальнем Востоке в другую девушку. Коля Осин познакомился с Антониной совсем юным, когда служил первый год в армии. Получив однажды увольнительную, он встретил в парке девушку, которая при следующей встрече пригласила молодого солдатика в свой дом познакомиться с родителями. Чета Артамоновых сразу смекнула, что нельзя упускать такого бравого симпатичного парня, который собирается продлить военную службу и стать командиром Красной Армии. Что может быть лучше для их Тони, как стать женой военного? Он и оглянуться не успел, как родители говорили об их свадьбе, о совместном счастливом будущем. Только Куделькины удивились скороспешной женитьбе сына. А вскоре воинскую часть, где служил Николай, из Аркадака перевели на Дальний Восток.

Время шло. Николай отслужил и поступил в военное училище, твердо решив остаться кадровым военным. Он приезжал за женой и ребенком, но Тося отказалась оставить уютный дом своих родителей и ехать в воинскую часть. А спустя некоторое время повзрослевший Николай встретил девушку, черты характера которой были не в пользу Антонины, скупой, вздорной и завистливой женщины. Но в те юные солдатские годы молодой парень многое и не замечал, да и не успел заметить.

Его сестра Катя не знала Антонины и в совете не бросать семью был у нее один аргумент: страдание из-за безотцовщины ее Томки. Но у Николая была и другая причина — его совесть. Она-то, пожалуй, и приняла решение: судьбу не менять.