Книга 3. ПОТОМКИ

Глава 1. Отъезд Рэмира

Нельзя научиться любить живых, если не умеем хранить память о мертвых».

К. К. Рокоссовский.

«Беспамятство к своим предкам безнравственно».

И. Д. Виноградов.

В глубине души я понимала, что тетя Тося с Лилькой подлили лишь масла в огонь. Жена моего дяди Коли по своему характеру была женщиной завистливой, страдающей за судьбу своей одинокой дочери. Лилька поделилась с ней о том, что тема о туберкулезе в нашей с Рэмиром жизни — тема больная. По ней и ударили.

Как же я убеждала Рэмира пожалеть детей, не делать опрометчивого шага!

И вновь вспомнилась та ночь без сна, когда наш брак держался на волоске, когда Люде было лишь три года. Тогда моя память провожала в последний путь вереницу умерших от туберкулеза людей: соседей, нашу Лиду. Еще в тот миг я приняла твердое решение: лучше остаться одинокой, чем заразить детей. Твердая в своем решении, утром пошла в магазин купить дочери самую дорогую игрушку, полагая, что без мужа я из-за материальных недостатков не смогу доставить ребенку радость. Я купила преогромного плюшевого медведя. Он был очень красив, блестящий плюш переливался на нем. Да к тому же этот мишка умел реветь при наклоне его вправо, влево, вперед и назад. Но сердечку Люды что-то словно бы передалось: она невзлюбила этого медведя. Позже в него играл Игорь, а доигрывал внук Саша.

И вот в моей душе снова страх, но уже за двоих детей, страх и боль, которые я вынашивала с 1954 года. Как в школе из-за уроков была постоянно в напряжении, боясь получить случайную четверку, меня снова стал преследовать страх за сохранение семьи. Напряжение и страх держали не минуту, не день, не неделю, не год, а десятилетие, ровно с того момента, когда в вопрос о разводе вмешалась Елена Петровна.

Неожиданно Рэмир предложил мне уехать из Орска всей семьей в более благоприятный по климату город, поручив мне добиться соответствующих врачебных справок. А это оказалось такой заковыкой, обивая десятки раз кабинеты детской больницы, взрослой поликлиники, горздрава, везде умоляя, объясняя, а меня не понимали и гоняли по инстанциям. Сам Рэмир, как он это сказал мне, решил, дескать, пока ехать в Москву, поставить этот вопрос там в министерстве, созвониться со мной, посоветоваться о предложенных городах, чтоб потом переселяться.

Ни умом, ни сердцем я не верила в этот план, но как утопающий, хваталась за соломинку.

Однажды Игорек забрался к Рэмиру, сидевшему на голубом сундуке, обвил шею ручонками и спросил:

— А ты, папа, обязательно за нами приедешь?

— Ну конечно, сынок, непременно.

И вот неожиданно нас с Рэмиром пригласили в райком, спросили его о дальнейших личных планах. Он и им объяснил, что собирается уехать сначала один, а потом забрать семью. В глазах у обоих секретарей было недоверие. Они знали чего-то такое, чего не знала я. Потом второй секретарь по фамилии Гусаров сказал: «Учтите, Рэмир Анатольевич, даже в пословице говорится, что «на чужом дворе даже своя жена краше кажется». Я не поняла намека.

По пути из кабинета меня задержала Островская, заведующая отделом пропаганды и агитации, женщина волевая и резкая:

— Не доверяйте ему, не вздумайте его отпускать одного, езжайте всей семьей сразу, ведь у них там другая стратегия.

Меня и саму покоробило поведение Рэмира: в кабинете секретарей он с меня чуть пылинки не сдувал, на виду у всех поправлял на костюме студенческий значок, а выйдя из здания, не проронил ни слова, сел в трамвай, шедший на улицу Строителей. Поехал к матери. Я поехала домой к детям в другую сторону.

Разумеется, доложил матери, что если им удалось усыпить мою бдительность, то райком сочиненной басне не верит. И ночевать домой он впервые не пришел. Едва забрезжил рассвет, Люда поехала к бабушке.

— Мама, он за нами не вернется, я все поняла из их разговора, — плача, говорила мне дочь.

Она училась в пятом классе и была очень умной девочкой. Я, разумеется, ей поверила. Да и понятно. Стороны были неравноценны: с одной стороны я, молодая, доверчивая, наивная, обивающая пороги ради никому ненужных справок; с другой стороны, опытный профессионал-судья с двумя взрослыми сыновьями и многолетней поставленной целью.

Спазмы в груди были так сильны, а боль остра, что не хватало глоточка воздуха. Прилечь бы, да нельзя, подумают, притворяюсь, вызываю жалость. И не с кем поделиться, да и боюсь рассердить Рэмира и испортить все еще хуже.

И вдруг за день до отъезда муж приглашает меня в кино. Шел фильм «Родная кровь». По содержанию там муж оставил свою семью.

— Только ты так, пожалуйста, не сделай.

— Да что я, сумасшедший? — ответил Рэмир.

Уезжал он 25 февраля 1964 года. Кроме меня, провожали двое его сослуживцев.

На вокзале, обняв меня, он поднялся в тамбур.

— Тамара, передай Эрику мою гитару, а он…

Поезд лязгнул, последних слов я не расслышала. По дороге домой преподаватель Царев, коснувшись моих плеч, погладил по руке и сказал горько:

— Да… Всякое бывает.

Он знал, следовательно, о полном разрыве Рэмира с семьей. Что-то предполагали и другие работники института, так как за месяц или полтора до отъезда Рэмира ко мне домой приходил его заместитель, Юрий Евгеньевич Серов, расспрашивал, что это вдруг происходит.

Знал и преподаватель Симонов, бросив однажды фразу:

— Я прошел войну, видел жестокость, но то, что делает Заверткин, в моем сознании не укладывается.

Глава 2. Мы одни

После вокзала была страшная опустошенность. Возвратившись поздним вечером, я продрогла на морозе, взобралась на большую кровать, усадила на нее детей, показавшихся мне такими беззащитными и маленькими, и стала им вслух читать «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова.

А позже, уже засыпая, подумала: «Лучше конец с ужасом, чем ужас без конца». Я измучилась до предела. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что муж давно ищет повода, чтобы уйти из семьи. Боль в груди вцепилась как клещами: шесть последних месяцев были похожи на истязание. И это после того сразу, как я возвратилась с лечения. Обидно было до слез: вот он, придя домой, ничего не ест, ночью стирает тайком свое белье, не разговаривает, не объясняет. Так можно было бы и сойти с ума. Но тоненькая ниточка надежды оставалась: ведь было же у нас когда-то так хорошо! Как мы пели! А еще раньше в институте как завидовали нашей дружбе! И какие чудесные у нас дети! Не дети — самородки.

А вдруг Рэмир позвонит, и мы уедем туда, где будем жить так, как умеем сами, без нравоучений и упреков Елены Петровны, и все наладится.

Люда эту зиму часто болела, пропускала занятия в школе, но под ее подушкой всегда был блокнот и карандаш, чтоб при звонке из Москвы сразу успеть записать название того города, в который мы поедем.

И вскоре ночью звонок раздался:

— Тамара, на хороший конец не рассчитывай. Семью я брать не буду: у меня другая семья. К тебе человеческая просьба: будь добра, дай развод.

И все. И короткие звонки.

Когда я услышала это известие, мне показалось, что в мою грудь забили деревянный кол, я задыхаюсь и умираю.

А рядом стояла босая, в ночной сорочке с блокнотом в руках Люда. Она словно придала мне силы, чтобы устоять. Но про себя я твердила:

— Как же я все ей скажу? Но сказать пришлось:

— Отец оставил нас.

— Я знаю, — ответила Люда, все понимая.

И я видела, как дух Люды, делавший ее тем, кем она была, медленно угасал. На моих глазах из миловидной пятиклассницы она превратилась во взрослую женщину со страдающим лицом. Я не знала, как ей помочь, просто обняла ее, прижала к себе. Я старалась утешить ее, а она меня. Мы были похожи на двух раненых, умирающих зверьков.

Прошли годы. И если бы меня спросили сейчас, как бы я начала жизнь заново, я ответила бы, что все бы повторила.

Детский бронходенит затягивался, реакция Пирке была положительной, все до единого лечащие врачи убеждали, что ребенок перерастет. Но необходимо одно условие: избегать контакта с больными туберкулезом. У меня не было выбора, я спасала детей.

Шли месяцы тяжелые, безденежные. От Рэмира вестей не было. Райком отказался снять его с партийного учета и выдать на руки карточку и открепительный талон, чтобы потом узнать, где же он от семьи скрывается. В ту его версию они не верили.

Раздражали телефонные звонки любопытных:

— Неужели это правда? Вот негодяй!

Это я могла позволить в своей душе ругать его, как угодно, чтобы он ни позволил. Но меня коробило, если чернили его посторонние.

И мы сняли телефон. Посмотрев вдруг на себя в зеркало, я удивилась: стала седой. Седина поднялась ровным ореолом. Но и это меня не очень огорчило, а вот боль в груди от многих страданий — боль периодически нестерпимую — я приобрела навсегда.

В институте, где работал Рэмир, появился новый директор. Сослуживцы, видимо, рассказали этому старому строителю мою печальную эпопею, и он решил помочь голодающей семье, нашел мне работу в стройтресте инженером группы проекта производства работ. Игорька пришлось отправить в Турки, за ним приехала мама Катя, так как дома его оставлять было не с кем. Как только закончился учебный год, туда я отвезла и Люду, с головой уйдя в новую работу.

Однажды мне позвонили из райкома: «Теперь мы, наконец, узнали и можем сообщить, где работает Заверткин Р.А.: открепительный талон запросили из Ростова-на-Дону». Теперь я стала знать, где он живет. К концу подходило лето, но материальной помощи детям от отца не поступало.

Глава 3. Суд

Видимо, группу проекта производства работ в тресте организовали недавно, все сослуживцы были совсем молодыми, и меня в мои тридцать пять лет стали называть по имени-отчеству. Руководителем группы был назначен Понькин, бывший преподаватель Челябинского политехнического института. То ли он был умен от природы, то ли ему помогла профессия преподавателя, но объяснял он нам наши проектные задачи безупречно. Насидевшись дома, да еще без гроша, пережив тяжелейшие стрессы, работала я теперь взахлеб.

В конце лета мне позвонили из народного суда. Сообщили, что Заверткин Р.А. подал на развод, и суд состоится завтра утром. А ведь я к тому времени так до конца и не осознала наш разрыв, в уголке сознания казалось, что мой Рэмир в очередной затянувшейся командировке.

И я растерялась. Близких подруг в тресте, чтоб поделиться, у меня еще не было, да все уже расходились по домам, шел шестой час вечера. И я побежала со своим горем к Юле Жабиной, прежней сослуживице по старому тресту.

— Да зачем тебе развод? Сойдетесь вы. Я приду завтра в суд, и если позволят, выступлю.

Но что скажет Юля? Мою невиновность может подтвердить только врач. Я не делала ничего плохого, а только соблюдала режим. И врач М.Т. Тан обещала быть свидетелем.

Уже совсем вечерело, и у подъезда дома меня встретила соседка Нина Самойлова:

— Ты что это чернее тучи?

Я сказала о суде. А вскоре они пришли ко мне домой с соседкой Панферовой.

— Но ты ведь так болела! Да и сейчас… Нашел подходящий момент, — сетовала Нина.

И они договорились с Панферовой по пути на работу заглянуть в суд. А наутро они поехали сразу со мной, и я была им благодарна: мне было страшно; вдруг, думаю, окажусь там в одиночестве, растеряюсь. Однако нас дожидалась Ю. Жабина и врач. С Рэмиром разговаривали его сослуживцы Кармановский и Симонов, рядом стоял работник райкома Николаев, которого Рэмир прежде хорошо знал.

Увидев меня, Рэмир сразу подошел и попросил немного с ним пройтись.

Мы шли по аллее, как много лет ходили вот так вдвоем в институте. Более того, по переулку Синчука, по своему собственному переулку. Мы же прежние, и у нас дети, мы — семья.

Начался суд. Рэмир выступал первым. Я обвинялась только в том, что с головой ушла в заботу о детях, а по отношению к нему была не очень заботливой, что теперь мы чужие, и жить с семьей он не намерен.

Бог мой! Он поставил все с ног на голову. Это мне не хватало его внимания и заботы. У меня же не было возможности проявить заботу, если он выходные проводил у матери или на рыбалке, а вечером домой приходил тогда, когда вся семья спала. Он явно боялся присутствия доктора и не упрекнул меня за мать.

Его свидетелем выступила мать, желающая иметь совсем не такую невестку, а более внимательную и любящую.

Выступил Чекалин, наш сослуживец по совместной с Рэмиром работе в тресте. Он сказал, что будучи, якобы, у нас в доме, заметил отсутствие дружбы. Только ведь он никогда у нас и не был. Но самым удивительным свидетелем была техничка из строительного техникума. Она сообщила о том, что видела меня однажды в Зауральной роще рядом с посторонним мужчиной.

Может быть, я мало уважаю свой Орск, но прожив в нем много десятков лет, к моему стыду, так никогда и не бывала в Зауральной роще. И на эту свидетельницу я смотрела, как на чудо. Я была лучшего мнения о Рэмире, считала более благородным. Зачем он выбрал таких свидетелей, людей подставных?

В своем выступлении я сказала, что от развода отказываюсь и надеюсь, что семью ломать оснований серьезных нет.

Оказывается, преподаватели института, а также Николаев из райкома не были свидетелями Рэмира, как я вначале подумала. Они пришли в мою защиту. Выступила и врач, очень прямолинейная женщина, Ю. Жабина и обе мои соседки. Обычно суд о разводе длится несколько минут. Наш затянулся на два дня. В конце второго дня суд Р.А. Заверткину в разводе отказал.

Он сразу же подал заявление в областной суд. Там у меня свидетелей не было. Но и областной суд в его просьбе отказал.

Но как говорится, «голод не тетка», и я подала на алименты, так как мой заработок на семью невелик. Рэмир же за все время его отсутствия ни разу не помог. Это меня удивляло и обижало.

Всю следующую зиму мы с Людой прожили вдвоем, Игорек оставался в Турках. Он так скучал по дому, что говорил, будто пешком был готов уйти в Орск. Но там он был под присмотром, а тут я уходила на работу, а Люда в школу.

Летом же Люда не давала ему скучать, она была ему и няней, и сестрой, и матерью — всем. Я знала, что на заботливую и безмерно любящую Игорька Люду всегда можно положиться. Души в них обоих не чаяла и мама Катя. А папа Сережа хоть и был несколько суровым, но тем не менее добрым.

Уже до школы Игорь бегло читал. Случалось, что прятали от него книги — переутомляться ему было рановато. Однако, подставив стул к настенному календарю, он читал его, перелистывая листок за листком.

Помню случай, когда заболевшую Люду пришла навестить и позаниматься учительница начальных классов. Игорю, следовательно, было в ту пору не более четырех лет. Чтобы он не мешал, учительница и ему дала задание: нарисовать кошку. Листок с изображением кошачьей мордочки да еще с припиской «у Муры усы» он вручил учительнице через минуту. Александра Семеновна крайне удивилась.

Рано он начал писать и чернилами. Попишет и просит пузырек с чернилами убрать, спрятать от своих шаловливых ручонок: боялся чернила пролить. Долго сохранялось его письмо из Турков отцу о том, что в Турках есть котенок, и папа Сережа зовет его Пулик. Письмо написано чернилами. Значит, писалось оно до 1964 года, пока Рэ-мир еще жил в Орске, то есть Игорю было четыре года. Наконец, записали в школу и Игоря. Он оказался еще способнее Люды. Любила я их безмерно. Бывали иногда на работе и неприятности. Но я считала все это неважным, все невзгоды покрывало то, что дома меня ждет награда — мои дети. Выйти вторично замуж не помышляла: быть счастливее, чем была с детьми, невозможно. И счастье свое я не хотела делить ни с кем. По-моему, мне даже не хватало времени, чтоб полностью насладиться моим счастьем. И уделить время кому-то другому в доме да притом не их отцу, а чужому человеку — это, мне казалось, значит обокрасть детей.

Время шло, оно лучший лекарь, и я уже как-то перестала чувствовать себя несчастной, как прежде. Ведь это Рэмир подарил мне таких удивительных детей, гордость и совесть школы, дороже которых у меня ничего не может быть на свете. И как бы я ни обижалась на мужа, мне всегда было неприятно, если кто-нибудь говорил о нем плохо. Постепенно стали слабеть боли в груди. Ведь дома у меня спокойно, дети только радуют успехами в школе, их привязанностью друг к другу, дружбой. Работа тоже ладилась. Я любовалась своими чертежами. Меня ставили в пример, награждали. Я выполняла и массу общественных поручений. Жизнь словно окрылила меня, будто из забитой боязливой жены, не знающей, как и чем ее ударят завтра, я чувствовала вдруг себя чуть ли не членом правительства. Конечно, я постоянно подлечивала грудь у невропатолога. Говорят, нервные клетки не восстанавливаются. Но снять боль можно. И главное — не переутомляться, избегать стрессов и не перегреваться — это проверено.

Глава 4. А жизнь продолжается

Время шло. Дети подрастали. Как-то незаметно окрепла и Люда, совсем перестала пропускать занятия в школе. Она прекрасно училась и была активной участницей художественной самодеятельности в школе.

В своем тресте, кроме председательства в месткоме, мне вменили еще одну обязанность — ответственный редактор общетрестовской стенной газеты. Тут уж, как говорится, я «села на своего конька» с многолетним опытом газетной работы в школе, институте и прежнем тресте. Ни на одном конкурсе за все годы мы не уступили первого места из всех девятнадцати подразделений.

Но не один грудной остеохондроз терзал мой позвоночник. По нему потянулись ниточки и в крестец, и в шейные позвонки. Трест предоставил мне сначала путевку в Адлер, потом в Новый Афон. В те годы путевки стоили дешево: тридцать процентов от общей стоимости, то есть тридцать — сорок рублей.

Я попала на юг и была очарована пальмами, кипарисами, цветами, морем. Вечерами мы устраивали игры, танцы, викторины, концерты. Однажды я прочитала со сцены «Машу» Глейзарова, а на другой день руководитель самодеятельности попросил меня записать на магнитофонную пленку эту «Машу» и что-нибудь еще. И иногда потом на танцплощадке вечером включали мою «Машу», а отдыхающие смотрели на меня и тепло улыбались.

Все было хорошо, но сезон был осенний, в море никто не купался. И хоть приближался ноябрь, погода стояла прекрасная. В летний же сезон врач и не подписала бы мне курортную карту.

Подходили Октябрьские праздники. На репетициях плясуны лихо отбивали чечетку, солисты снова и снова тренировали свои голоса. Но чем открыть этот Октябрьский праздничный концерт? Меня, как чтеца, спросили, а не знаю ли я что-нибудь про Октябрь. Про войну знаю, про любовь тоже и про партию. А вот про Октябрь? И вдруг вспомнила: Асеев — «Наш Октябрь». Я читала его в молодости. И чувствуя себя словно помолодевшей, звонко и торжественно читаю:

Наш Октябрь — изумительный праздник,

Всенародной души торжество!

В сотнях обликов разнообразных

Проявляется сила его.

Вот он дышит глубоко и жарко

На селения и города.

И шахтер, и пастух, и доярка

Вырастают в Героев Труда.

Он ученому светит за полночь,

Он у школьника правит тетрадь,

Он повсюду приходит на помощь.

Как же всю его мощь описать?

Как припомнить, что было сначала?

Взявши руки большевиков,

Вся страна его в песнях встречала

И в мерцаньи солдатских штыков.

Это были суровые годы,

Человечности взвившийся вал.

Всей земли запевали народы

Эхом грянувший «Интернационал».

Ив словах «Это есть наш последний»,

От волнения дух захватив,

По-иному, сильней и победней

Разрастается тот же мотив.

В небе тучи осенние реют,

Иней травы пушит, серебря.

Но во веки не постареет

Величавый рассвет Октября!

Долго потом после концерта отдыхающие говорили об Октябре, также о том, как веками прежде люди ходили в лаптях, жили бедно, топили избы по-черному, освещали жилище лучинами. И удивлялись тому, что Советское правительство за несколько лет сумело осветить даже глухие деревни электричеством, дать людям бесплатное образование, бесплатное лечение. И сюда вот, куда простому человеку при царизме попасть было невозможно, теперь приехали простые люди: слесари, учителя, штукатуры, колхозники, шахтеры, портнихи. Да еще помешала расти Стране Советов война с немцами, уничтожившая города и миллионы замечательных советских людей. Но за короткий срок все восстановлено собственными силами. И люди сыты, все дети веселы и учатся в школах, отдыхают в пионерских лагерях. А мы любуемся Черным морем, над нами мирное небо. Да есть ли еще хоть одна такая страна на свете?

Только наш СССР.

В Орск возвратилась двадцать второго ноября, как раз в день рождения мамы Кати. Ох и весело мы его отметили! Она бы не прочь погостить и еще, словно пытаясь восполнить упущенное время моего детства, когда меня воспитывала мама Наташа. Но от папы Сережи звонок за звонком: приезжай.

— Ладно, не за горами Новый год. Мы его встретим с Сережей в Турках, а вы елку тут не разбирайте: к дню рождения Игоря я, как всегда, приеду.

Но приехать не удалось. В письме писала:

«Уж я с ним и ругалась, и плакала. Не пускает. Буду вас ждать летом в Турки».

Как-то неожиданно появился в нашем доме Рэмир. Пришел не один, а со своей знакомой — Басей. Раньше поговаривали, что у них роман, но я почему-то не верила.

Рэмир снова поставил вопрос о разводе. За эти годы я убедилась, что в семью он не вернется. Нам приходили алименты. Непонятно, сколько он зарабатывал (а может быть, подрабатывал лекциями), но присылали по переводу мало: тридцать семь или сорок два рубля в месяц. Лично детей он тоже не порадовал подарком ни в праздник, ни в день рождения, ни в свой приезд. И надо ли бороться за такого мужа и отца? Развод мы оформили за несколько минут.

В воспитании детей мне помогала моя советская власть. И высшее образование я смогла дать им одна.

Первой подругой в тресте у меня была Валя Ткаченко, потом к нам примкнула Тоня Сидорова. А позже в нашу группу устроилась Рая Ряхова. Она не имела высшего образования, порою не знала самых азов в проекте, и многие над этим подшучивали. Я замечала, что она старалась держаться ближе ко мне. Подумалось, оттого, что я над ней не подшучивала и очень понятно объясняю работу. Наконец, она придвинула свой стол к моему и призналась в странном — рядом со мной ей везет во всем: в работе, в решении личных проблем, даже в телефонных разговорах.

Она смутилась, думая, что я рассмеюсь. Но я вспомнила о том, что подобное мне говорили и в прежнем тресте, только совсем по другому вопросу. Там я всем писала заявления: кому с просьбой выделить место в детском садике, кому поставить на очередь на квартиру, а кому-то выделить путевку в санаторий. Все убеждали себя в том, что если пишут сами, то получают отказ. Все без исключения мои заявления были счастливыми.

Удивила я в Москве и Нину Попову. Экзамен по «Металлическим конструкциям» она сдавала до девяти раз, и девять раз с экзамена ее выгоняли. У бедняжки уже начал дергаться левый глаз. Однажды я пошла за нее поболеть, удалось войти даже в аудиторию. Там были и другие посторонние. У нас же в Саратове постороннему и в дверь не заглянуть. Я подошла к Нине, подбодрила ее, и моя Нина получила пятерку.

Подобные истории — ив детстве с Юлькой. Иногда по болезни я пропускаю уроки, в школу не идет и Юлька: все равно принесет двойку. А при мне пусть не четыре, но уж тройку все равно получит. Удивлялась и Люда. Окрашивая при ремонте пол или панели, она старалась удалить меня, чтоб я не дышала краской, хоть кисть ложилась ровнехонько, а стоит мне удалиться, она вырисовывает «петухи». Почему-то чаще в этом плане я думала и о Рэмире. Как быстро тогда в Пензе его из бригадиров перевели в мастера, потом в прорабы. И вот он уже главный инженер, а вскоре секретарь парткома самого большого треста. В тридцать лет ему предлагают на выбор: либо институт, либо город (председателем горисполкома). Говорили, что так еще никто не рос. В Ростове все покатилось по наклонной. Судя по алиментам {если он не подличал — а в это не хочется верить), он все долгие годы зарабатывал не больше меня.

И я задумываюсь о том, что в людях много еще неизученного. Может быть, сама того не ведая, я несу людям добро? Дай-то Бог! Итак, вернемся к событиям того далекого времени. Однажды вечером к нам домой пришел давний знакомый, бывший руководитель драматического коллектива, с которым мы ставили спектакль Корнейчука «Платон Кречет», М.И. Лихачев. Помнится, жил он тогда в Орске недолго, вскоре они с женой куда-то уехали.

Теперь он возвратился в Орск и работал актером в нашем драмтеатре. Репертуар был в те годы очень богатый: «Коварство и любовь», «Океан», «Зачарованный ветряк», «Цыган», «Раскинулось море широко» — всего не перечислишь. Лихачев приглашал меня на спектакли, после провожал, рассказывал, где работал, что сейчас стал холостым. Часто встречал с работы, приглашал в парк, в кино. Через некоторое время сделал предложение. Я отказалась от замужества. Он был очень неплох собой, интересный собеседник, но поговаривали, что любит выпивать. Но чем больше от человека отстраняешься, тем иногда сильнее его привязываешь. Он не мог понять, отчего же я не хочу замуж. То буйствовал, уговаривал и по-хорошему, и со скандалом, то вдруг скупал все цветы всех базаров города, и я уже не знала, куда и во что их ставить. В трезвом виде он был элегантнейшим человеком, в пьяном становился чудовищем.

Думала, что не будет конца ухаживаниям этого жениха. Не один раз уезжал из Орска, но возвращался в надежде меня убедить, думая, что в разлуке я пожалею о своем отказе.

Одним словом, роман с Лихачевым вспоминается как кошмар. Вскоре у нас в группе проекта производства работ появилось еще несколько новых сотрудников. Одних Тамар стало четыре. Отдел стал большой. Я поначалу и не замечала, что новичкам отдаю столько времени. Лишь спустя много лет Рая, Нелли и Катя сказали, что своими знаниями в проектной работе они обязаны Тамаре Петровне. Конечно, было приятно.

И вот наступила пора, когда моя Люда вступала в комсомол. Она очень волновалась. В свое время для меня это тоже было волнующее событие.

В школе в честь такого знаменательного события был дан концерт. И вот уже звучит голос моей дочки, молодого комсомольца.

Мы живем в особенное время,

И у нас особенная стать,

Боевое ленинское племя

Вышедшее строить и дерзать.

Партия! Твое живое слово

Нас зовет на подвиги всегда.

Лишь скажи — и горы сдвинем снова,

Средь тайги воздвигнем города.

Мы такие/ Молодость и сила

Нам тобою, партия, дана,

Потому ничто нас не сломило,

Потому так выросла страна.

Сколько надо строить! Сколько сделать!

Открывается такая ширь!

Ждет Урал нас непокорных, смелых,

Вся в огнях строительных Сибирь.

Мы рабочей чести не уроним

На полях колхозов, у станка.

Мы тебя, Америка, догоним:

Слово дали твердое ЦК.

А потом широкою дорогой

Вновь вперед, преобразуя жизнь,

Чтобы из далекого далека

Становился близким коммунизм.

Очень радовал своими школьными успехами и Игорь. То ли у него голова как-то устроена по-особенному, но его способность можно было назвать как бы даром от Бога.

Так в работе и учебе у нас троих бежало время. Мне вменили в обязанность диктора трестовского радиовещания и пропагандиста. Много всякой работы, трудно, но в молодости, когда трудно, тогда и интересно.

Конечно, случалось, что после шести часов приходилось задерживаться то на профсобрании, то на партзаседании, то из-за выпуска стенгазеты. За хозяйку в доме была Люда. Они с Игорем ладили, он ее уважал, слушался.

Однажды в тресте меня наградили путевкой в Москву на Всесоюзную Выставку достижений народного хозяйства. Мне очень захотелось показать столицу нашей Родины и детям.

Когда-то в одной из поздравительных открыток Рэмир писал, что он хотел, чтобы дети приехали в гости в Ростов.

Побыв в Москве дня три или четыре, я созвонилась с ним и посадила ребят на поезд без пересадки до Ростова. Он их отец, и дети ни при чем в наших с ним взаимоотношениях.

От отца они привезли фотокарточку его жены Любы, которая была моложе меня на двенадцать лет.

Но теперь это не имело значения. Ведь прошли годы, со своей семьей я справлялась, все ладилось, хоть порою было очень горько и обидно.

Семейный развод свой я перенесла очень тяжело.

Глава 5. А все-таки жизнь прекрасна

Жизнь хороша. Дети росли бодрыми, жизнерадостными. И как не хотелось, чтоб они чувствовали, что в доме порой туговато с деньгами. Конечно, Люда видела, что свои платья она носит перешитыми из моих, но часто шутила: «Мама, сшей мне новое платье из своего старого». Тут уж я прикладывала искусство художницы. А все, что в доме не очень нужное, без чего можно обойтись, мы относили в комиссионный магазин. Это было подспорьем. Иногда я подрабатывала на шитье детских платьиц из разных старых и новых лоскутов, мне помогала шить и Люда. Это тоже несли в комиссионный магазин, и платьица не залеживались.

Однажды моя бывшая соседка А. Д. Вейгандт помогла приобрести три путевки по льготной цене в семейную турбазу в Сочи.

Дети обезумели от южной экзотики. Они на юг попали впервые, и им нравилось все. Мы сразу накупили южных фруктов, но съесть их все потом не смогли: питание на турбазе было великолепное.

Игорек плавал в море, как рыба, так как еще в Турках в Хопре плавать научился очень хорошо. Я была довольна, что дети на море хорошо отдохнули, поездили с экскурсиями.

Оставшееся время каникул ребята поехали проводить в свои родные Турки, а мне нужно было возвращаться на работу, так как отпуск заканчивался, и от Москвы мы поехали в разные концы.

В Турках папа Сережа еще не был на пенсии, он работал. Пришлось устроиться на работу и маме Кате, так как в молодости она не сохранила справок с места работы в Махачкале, не взяла и трудовую книжку, уехав в Турки в отпуск да так в Дагестан и не возвратилась. Стаж же к пенсии оказался невелик, и требовалось доработать.

Люда и в Турках целыми днями была в доме за хозяйку: стирала, убиралась, гладила белье. Не снималась с нее и забота об Игоре. Они по-прежнему и там очень дружили.

Осенью Игорь пошел уже в пятый класс, а Люда в десятый. На здоровье они не жаловались. К фтизиатру Люде не было нужды обращаться уже года четыре, а когда ей исполнилось пятнадцать лет, врач пригласила и сказала, что от детского бронходенита не осталось и следа, и с учета ее снимают. И хотелось петь о том, что жизнь прекрасна.

К этому периоду мои двоюродные братья Слава и Сережа отслужили в армии, закончили институты и обзавелись семьями, обосновавшись в Саратове. Сережа и Маруся жили в Аркадаке, воспитывали Вову и Сашу.

След моей двоюродной сестры Лильки после нашего развода с Рэ-миром затерялся, из Орска она куда-то уехала.

Мама Катя, проработавшая всю жизнь в гуще народа и будучи по характеру очень общительной, выйдя на пенсию, не могла усидеть в четырех стенах и поехала в гости в Молдавию к своему брату Николаю. Лилька, оказывается, жила в Челябинске, но в тот момент проводила отпуск у родителей. Дядя Коля о наших размолвках не знал, не посвятила его в это и мама Катя, так как у него было очень больное сердце. С Лилькой же у мамы разговор был. Она не отрицала, что они с матерью тогда подлили масла в огонь, но считала, что это было не основной причиной ухода Рэмира из семьи. Идею эту, якобы, он вынашивал давно, так, по крайней мере, мол, говорила его мать. Тамара чувствовала, страдала, и конец наступил бы все равно, возможно, только позже.

По окончании десятилетки Люда решила выбрать себе ту же специальность, что и у ее родителей — стать инженером-строителем, поступила в политехнический институт. А в каникулы, как всегда, уезжала с Игорем в Турки. Игорь сдружился там с Сашей Чеботаревым, а у Люды был целый хоровод подруг и товарищей по Дому пионеров, по школе, по самодеятельности. Вечерами они собирались на лужайке и у них были своего рода зарянки: там танцевали, пели, играли, рассказывали содержание книг. С неохотой, порою, ребята возвращались с приволья в наш пыльный Орск. Для детей турковский дом с его свободой был вторым родным домом.

Самые первые годы наши приезды в Турки папу Сережу утомляли, это было для него непривычно. Случалось, что на этой почве у них с мамой были сильные трения, доходившие почти до развода. Позже он — с одной стороны — смирился, а с другой — стал к ребятам привыкать. Об этом я узнала от мамы много лет, а точнее, десятилетий спустя. А до этого ничего я не подозревала: ездила и ездила себе в свой родной дом, в котором родилась сама, ведь я ехала домой к маме. А хмурость папы Сережи мама прежде объясняла таким уж его характером.

После Тур ков физически я тоже чувствовала себя лучше. Зной и загазованность Орска для меня тяжелы. Особенно зной, от которого за ставнями, как в Турках, не спрячешься.

Как и в предыдущие годы Игорь учился только на «пять» и в шестом классе. Он участвовал в школьных и городских олимпиадах по различным предметам, завоевывая призовые места. По окончании шестого класса он был награжден путевкой в Артек — пионерский лагерь на Черном море в Крыму. Уезжать надо было в августе, а пока мы поехали в Турки. Из Турков же пришлось выехать в самый разгар лета. В Куйбышеве наш вагон на несколько часов загнали в тупик, и мы пошли погулять по городу. В большом магазине неподалеку от вокзала я сделала сыну первый по тому времени дорогой подарок — купила ручные часы. Он был очень рад. Имея каждый из нас на руках часы, мы засекали время, расходились по этажам магазина, договаривались встретиться в определенное время и в определенном месте того же магазина.

Международный лагерь оставил в памяти Игоря необыкновенное впечатление. Он после много и подробно рассказывал о днях, проведенных в Артеке. Не часто посчастливится какому ребенку побывать в таком райском уголке, познакомиться с пионерами других республик страны, с лучшими детьми земного шара.

А мы не переставали удивляться тому, что за месяц, единственный месяц, проведенный в Артеке, Игорь вдруг подрос на шесть сантиметров. Уезжал совсем мальчиком, а вернулся подростком с ломающимся голосом.

В младших классах Игорь увлекался фотокружком, а вскоре «заболел» химией. Каких только пробирок, банок и склянок у него не было! Тут и спиртовки, и кислоты. Не обходилось дело и без взрывов.

Увлекался он и музыкой. Пианино у нас было куплено давно. Люда начинала учиться в раннем возрасте, возить ее приходилось далеко, в музыкальную школу старого города. Этот период совпал с нашими семейными неурядицами. Люда охладела к музыке. Одним словом, пианино стояло без дела.

Однако Игорь стал часто подбирать на нем мелодии на слух, и у него это получалось легко, а позже договорился со старенькой немкой-учительницей и стал брать у нее уроки музыки.

Возможно, эти занятия продлились бы долго, учительница очень хвалила Игоря, но вскоре с ним случилась беда.

Это произошло после окончания восьмого класса — его ранили.

Около самого дома на него напала шайка подростков, старших по возрасту, ранее исключенных за хулиганство из школы. Они отняли у него какие-то копейки, сдачу от покупки, и ударили ножом под лопатку. Я была в то время на работе. Горестный удар приняла на себя бедняжка Люда. Она вызвала «скорую», но та, почему-то притормозив, поехала прочь от дома. Лил дождь, Люда, обливаясь слезами и дождем, догнала «скорую», возвратила. Игоря доставили в больницу. И когда он был уложен в палату, позвонила мне, чтоб я после работы приехала в магазин. И только там все рассказала. Домой одна идти боялась.

После выписки Игоря из больницы плечо и рука стали опухать сильнее, усиливался и «крахмальный» хруст. Я волновалась, медики от меня отмахивались, и я вызвала Рэмира, а он через секретаря райкома пригласил главврача. Показание рентгена было такое: ранение не поверхностное, а проникающее. Игорю же наложили только поверхностные швы. При дыхании воздух через легкое и плевру проникал в мышцы, оттого и ощущался хруст. Теперь Игорю назначили дополнительное лечение и уколы.

Люда, оберегая его, сопровождала на уколы, она же потом и повезла его в Турки поддерживать свежими яичками, витаминами, чистым воздухом. Там, в Турках, он даже начал девятый класс, но проучился недолго, так как надо было возвращаться в свой математический класс.

В период последних школьных лет Игоря и начальных студенческих лет Люды у нас в доме часто звучала музыка. Через приемник ребята записывали любимые песни на магнитофонную пленку и постоянно прокручивали, пели сами. Люда интересовалась всеми делами Игоря. А он, придя обычно перед выходными днями из школы, спрашивал:

— Люда, начнем убираться?

Им обоим хотелось, чтоб выходной день был и для меня днем отдыха, а не уборки. Одним словом, жили мы на редкость дружно. Может быть, эта наша спаянность стала причиной того, что Люда, будучи уже девушкой, никуда не хотела отлучаться из дома. Ей казалось, что интереснее, чем с мамой и братишкой, ей ни с кем не будет. И постоянно не хватало времени, все дела казались такими нужными и интересными, если они были для брата и матери. И по сей день, если она что-то делит, то себе в последнюю очередь и то, что поменьше, то, что похуже. Тогда всему этому особо не придавалось значения, но прошли годы, и как же теперь жаль, что она всю себя без остатка посвятила мне и Игорю. В чем-то мы с ним оба виноваты, особенно я, когда-то не проследили, не подсказали и не помогли ей, этому добрейшему человеку. Игорь, конечно, был мал. И винить я должна себя, что общительная от природы Люда ради нас оставалась все время в скорлупе, словно в футляре.

После «Артека», уже будучи комсомольцем, Игорь дважды побывал и в лагере «Орленок», тоже на Черном море. Награжден путевками он был также за победы в олимпиадах. Победы одерживал не только на школьных, городских и областных олимпиадах. По химии его направляли в Баку на олимпиаду Всесоюзную, где занял он третье место. Такое место среди лучших учащихся пятнадцати республик необъятного СССР — это высокое место.

Среднюю школу Игорь закончил с золотой медалью. Мы все были счастливы.

Летом по пути в Турки Люда с Игорем заехали в Куйбышев и подали документы в авиационный институт. Условия для медалистов были такие: если первый экзамен сдашь на пять, от остальных будешь освобожден.

Первый экзамен — математика письменно, на которую было отведено четыре часа. К счастью, Игорю не пришлось выполнять сначала начерно: все показалось ему хорошо знакомым. Выполнив задание за несколько минут, он покинул аудиторию.

С жалостью на него смотрели родители, ожидающие с экзамена своих чад. Они решили, что паренек не справился и сдался. А Игорь за свой первый экзамен получил пять и в институт был зачислен без сдачи других экзаменов.

А в Орске на каждом шагу меня встречали учителя и расспрашивали о сыне. А Симонову я стала обходить стороной, все-то она твердила при каждой встрече, что Игорь непременно сделает какое-либо сверхоткрытие, ибо такого ученика за всю ее долгую практику еще не было и она уверена — никогда не будет.

Учился Игорь на повышенную стипендию. В большие праздники получал денежные переводы от отца, и даже мама Катя по десяточке в месяц посылала от своих тридцати семи пенсионных рублей.

Но теперь у меня стало двое студентов и одевать их с головы до ног обязана я, тем более, что один живет в областном городе, а Люда два последних года училась в Москве. Значит, надо где-то еще искать подработку.

Как бы я в тресте ни старалась, зарплату больше штатного расписания все равно не дадут.

И мне посчастливилось: пригласили в строительный техникум давать рецензии на дипломы студентам, потом стали доверять довольно большие группы студентов консультировать на период дипломных сессий. Наконец, предложили рассчитаться в тресте и перейти официально работать в техникум. Но жаль оставлять трест, да и работа в техникуме вечерняя, а я боюсь темноты. От преподавательской работы отказалась, хотя у меня это бы получилось. Работа интересная, но я зачастую сталкивалась с такими «дубами», которым не поможет никакая консультация. Оставалось одно — делать чертежи самой, а они копировали своей рукой. Так постепенно пришла к выводу, что диплом полностью нужно делать самой, но за соответствующую с них плату.

Конечно, здорово не хватало времени. Чертить приходилось не только дома, но и на работе украдкой. Рабочий лист приколот к кульману, а студенческий к доске на столе. Все идут на обед, а я, проглотив стакан чая с пирожком, успеваю за обед кое-что вычертить. Кроме того, у меня хорошо развита техника черчения. В отделе я далеко уходила с проектом вперед безо всякого старания. Правда, порой учащались обострения в грудном и крестцовом отделах. Боль в крестце я воспринимала как боль в кишечнике, плохо переваривалась пища. Врачи рекомендовали есть больше свеклы, пить вазелиновое масло. Свеклы я съела тонны, но это не снимало проблем и пришлось постепенно переключаться на слабительные таблетки.

Прошли десятилетия. В 1989 году, когда боли в крестце стали нестерпимыми, сделали снимок и вынесли диагноз: остеохондроз четвертой степени и деформирующий спонделез. Массаж не разрешили, так как костные разрастания назвали слишком мощными.

Постоянно беспокоил меня и кишечник. В период сильных обострений обращалась к врачам. После обследований (а переносила их очень болезненно) врачи давали заключение о том, что раковых явлений нет. Одни считали боль от воспаления, назначали лечения, давали советы. Я стала сама приспосабливаться к своему организму. Иногда боли в позвоночнике или кишечнике надолго затихали.

Итак, Игорь учился в Куйбышеве, Люда периодически то в Орске, то в Москве, а летом съезжались в неизменные Турки. Часто, правда, Игорь уезжал с группой студентов в строительные отряды, но ненадолго в Турки заглядывал.

Сдав некоторые курсовые проекты и экзамены, Люда ненадолго приезжала в Орск, а потом вновь я ее провожала в Москву. Сколько денег требовалось на одни только билеты, на питание, одежду! В сущности, мы разделились как бы на три семьи. И хоть деньги тратили экономно, они бежали, текли, словно вода. Это был нелегкий момент.

Счастьем еще было то, что я не испытывала трудностей в работе, привыкла со школьной скамьи все выполнять точно. Но технолог, в чьем подчинении мы были, к нам относился архитребовательно: ему нужно было не только качество, но и количество выполненных чертежных листов. Так, однажды он вызвал к себе Н. Оськину и попросил подсчитать по журналу регистрации, сколько же каждый из нас сделал листов за год, поделить количество на двенадцать и выдать ему цифры, подтверждающие, сколько в среднем каждый из нас вычерчивает в месяц листов.

К стыду одного из конструкторов у нее получился один лист в месяц. У кого-то три листа, у кого — четыре, и лишь у двоих еще по четыре с половиной листа. У меня, к удивлению меня самой — двенадцать.

Долго шло собрание, долго выпускал свой яд Понькин, стыдил, уверял, что в проектных институтах считается нормой выдать шесть листов. Вот на них должен равняться и трест.

Едва мы возвратились в свой кабинет и сели за рабочие столы, раздался телефонный звонок. К Понькину вызывалась я одна.

Ну, что, думаю, ему еще-то надо?

Усадив меня, он сказал:

— Я вот чем недоволен, Тамара Петровна. Зачем такая гонка? Уму непостижимо, двенадцать листов в месяц! Поверь, тресту это не докажешь, и трест это не оценит, а угробить себя сможешь. Не спеши, умей отдыхать — вот моя просьба.

А мне казалось, что не очень я и спешу. Напротив, подворовывала время, чтобы урывками чертить на студенческих листах. Но «шила в мешке не утаишь». Сослуживцы знали, хоть и помалкивали, что в рабочее время я нет-нет да и отвлекусь на посторонний лист. Видимо, нажаловались Понькину, а он по-своему крепко утер им нос.

И во мне снова проснулась гордость: гордость прежней школьной отличницы, гордость лучшей студентки в группе, лучшей проекти-ровщицы в тресте, потому что все у меня получалось легко, словно играючи.

— Мама, вы с Игорем одаренные, а я только тянусь за вами. Я ведь очень стараюсь, достигая свои успехи трудом, — говорила Люда. Но это было не совсем так: она училась и одновременно на ней были многие обязанности по дому. Она была моей опорой.

Каждый год Оренбург объявлял конкурс на лучший проект. Участвовали все стройтресты области. Первое место из года в год занимал Орск. Среди орских трестов уж, конечно, не «Жилстрой», а наш промышленный трест, а это значит, первое место по области занимал мой проект — других на конкурс в область не посылали.

Глава 6. Люда становится инженером

Тема дипломного проекта «Деревообрабатывающий цех». Работа продвигается медленно, сдерживает архитектор. Ему платят за те часы, пока он консультирует, он и стремится оттянуть свой срок:

— Исправьте вот здесь и придите через неделю.

— Да что вы? Тут и исправлять-то нечего. Я это сделаю сейчас при вас за десять минут, — убеждает Люда.

— Нет, прошу ко мне через неделю.

Можно бы двигаться дальше, делать другие части, но рискованно: архитектор может видоизменить любую конструкцию, а она потянет за собой остальное. И Люда изводилась.

После архитектора дело пошло как по маслу, ей подписывают часть диплома за частью. Но время упущено, а впереди самая большая часть — технология, составляющая почти четвертую часть диплома. Можно к назначенному сроку защиты успеть, но это риск. Просчитав, что выгоднее — рисковать здесь или, потеряв несколько дней на дорогу, мчаться к маме, чтоб делать в четыре руки. И Люда выбирает второе: мама не подведет.

Приехала Люда в самый мой день рождения. Ее еще тянуло и это — вручить подарки, поздравить.

Возможно, с чертежной работой она справилась бы к сроку и там, но тут рядом была мама, это вселяло уверенность. Тем более, у нас был абсолютно одинаковый шрифт, мы даже сами с трудом различали, кто из нас чертил тот или иной лист.

Консультант Карпов, старый строитель, работавший в институте в качестве почасовика, одобрил диплом, похлопал ее по плечу и сказал студентам:

— В мое отсутствие по любым вопросам диплома консультируйтесь у Людмилы Рэмировны. Я ей доверяю.

Люда смутилась, уже сворачивала все листы диплома в рулон, но неожиданно вошел заведующий кафедрой и спросил:

— А могла бы ты все чертежи разложить и вот так сразу, без подготовки, защитить свой диплом?

Это было совершенно неожиданно. Откуда и смелость взялась? Отчеканила все без подготовки.

Карпов предложил после защиты диплома остаться работать в Москве:

— Я найду тебе хорошую работу в тресте. Правда, на первых порах придется пожить в общежитии, но наш трест строит очень много жилья. Будет, разумеется, со временем и у тебя своя квартира.

Люда не согласилась.

Наверное, напрасно она считает одаренными только нас с Игорем. И сама Люда далеко не глупа.

В день защиты диплома комиссия уже успела прослушать многих. Заметно было, что уже успела устать, все надоело. Да и понятно: каждый студент, повернувшись зачастую спиной к комиссии, что-то бубнит под нос, порою с трудом пытаясь прочесть, что это у него там написано на листе.

Подошла очередь Люды, и стало грустно: комиссия «спит». Один, закрыв глаза, дремлет, другой уткнулся в газету, двое следующих беседуют между собой, и ни до чего им нет дела. А она-то так готовилась к защите, так тренировалась. И даже на последние гроши купила новое платье, белые туфли, сделала прическу…

Встала к комиссии лицом, сделав маленький полуоборот и начала доклад своим звонким, чистым голосом. И комиссия начала «просыпаться». Да вот она уже вся «проснулась». Да как слушает!

Но, закончив доклад, оговорилась:

— Защита окончена.

Вместо того, чтобы сказать, что закончен доклад. И все дружно заулыбались:

— Ну, коли защита окончена, вопросов не будет, — и поставили «пять».

Свою трудовую деятельность начала конструктором в проектном институте «Оренбургражданпроект». И вскоре почувствовала себя так, будто она тут работает давно. Она сумела проявить себя за короткое время как грамотный специалист и активный участник общественной жизни. В праздничные дни ее награждают то грамотой, то ценным подарком. Через год комсомольская организация выбирает ее своим секретарем. Не совсем легко совмещать производственную работу с общественной. Но ей помогает партбюро и местком.

— Запомни, Люда, общественная работа не менее важна, чем производственная, — сказал ей директор института Меркитанов.

В институт один за другим приходили молодые специалисты, росла ее комсомольская организация. Но и проекты — к строго определенному сроку. Особенно требовательна Сусанина. Но и она обратила внимание на исполнительную Люду, ни разу не сделав ей замечания. Уж много позже, когда я случайно познакомилась с Сусаниной, она Люду в разговоре сравнила с собой:

— Я по характеру такая же исполнительная и беспокойная, как ваша Люда.

В этот период совсем неожиданно позвонил Рэмир из Ростова и предложил Люде путевку на юг. Она согласилась. Встретив Люду на вокзале, он завез ее домой и поехал на работу. Жена его на Рэмира Люде пожаловалась:

— Ты думаешь, он изменился? Уезжает на работу рано, приезжает поздно, а выходные дни посвящает спорту. Я уже измучилась, а здоровье у меня очень плохое.

Поездкой на юг Люда осталась очень довольна. К Новому году ей прибавили зарплату, а зимой к нам приехала мама Катя. Правда, в этот раз она приехала не как обычно, не к Игореву дню, а ближе к весне. Похоже, что долго не могла уговорить папу Сережу ее отпустить.

Ей нравилось у нас. Вечерами мы любили петь. Записали на магнитофонную пленку много песен. Она записала «Сироту», «Лучинушку», втроем пели «Гречаники» и многое другое.

После завтрака она с удовольствием садилась в зале за стол и читала книгу «Медная пуговица», потом ложилась вздремнуть, а после обеда шла прогуляться на воздух и встретить с работы Люду.

— Я у вас как на курорте, — говорила она, улыбаясь.

Но вскоре позвонил папа Сережа и попросил собираться в дорогу. Она расстроилась до слез.

— Я же не нагостилась. Погощу у вас ну хоть еще три денечка. Но папа Сережа неожиданно приехал сам:

— Я там Махрача оставил, чтоб пока печку топил. Поедем домой. И мама Катя расплакалась:

— Господи, да что ты за мной гоняешь? Надоело уж мне дома в четырех стенах сидеть.

Летом с детьми побывала и в Турках и даже навестили родных в Аркадаке.

А осенью Люда со своим комсомолом готовилась к празднику — Дню рождения комсомола. Концерт был интересный. Посреди сцены инсценировали костер: накрытые красной тканью электролампочки, а сверху уложили поленья. Вокруг костра — комсомольцы разных поколений — в шинелях и буденовках, в красных косынках и кожаных куртках, в гимнастерках и пилотках. По обе стороны сцены ведущие в комсомольских формах со значками — Люда и Сережа Кожевников.

Начала Люда стихом:

Есть у партии сын молодой,

Боевой, непреклонный, веселый.

Он родился под Красной звездой,

И назвали его Комсомолом.

Дальше прозой она рассказала, как в стране создавались первые комсомольские ячейки, о комсомольском съезде, на котором присутствовал В. И. Ленин.

И Сергей продолжил:

Скажи, Ильич, что сделать нам с собой?

С сердцами вдребезги готовы мы разбиться,

В боях мы были, вновь готовы в бой

А он нахмурился и вдруг сказал: «Учиться!»

— Учиться? Как, великий командир!

В стране дела найдутся поважнее.

А он свое о том, что новый мир

Без знанья мы построить не сумеем.

А у костра сидевшие и стоявшие комсомольцы запели на два голоса «Там вдали за рекой». Снова ведущие на сцене рассказывают о гражданской войне. Люда читает:

Этих дней никогда не забыть.

Дым застлал горизонт.

Вспомни! На двери райкома

Табличка гласит: «Комитет закрыт —

Все ушли на фронт».

И ведущие рассказывают о героизме комсомольцев в годы становления советской власти.

И в великом строительстве вновь,

Взяв тяжелую ношу на плечи,

Проявил себя так комсомол,

Что опять был наградой отмечен.

Они рассказывали о молодой цветущей стране и о том, как внезапно и вероломно на нас напал фашизм, и как защищали Родину комсомольцы.

Люда и Сергей, сменяя друг друга, говорят дальше стихами:

Люда:

Вышла в сражение Зоя,

В битву Матросов пошел.

Стала повсюду для немцев грозою

Правда твоя, комсомол.

Сергей:

Юноша с бессонными глазами

Закрывает грудью пулемет.

Ну, скажите же, скажите сами,

Разве он когда-нибудь умрет?

Люда:

Девушка молчит перед расстрелом,

Крепко стиснув безответный рот.

Разве эта молодость истлеет?

Разве эта молодость умрет?

Сергей:

Комсомолец, к сердцу прижимая

Гроздь гранат, бросается под танк.

Вот как бьется молодость живая.

Разве раньше умирали так?

А хор у костра уже поет победные песни. Ведущие рассказывают о том, как восстанавливается великая держава, наш СССР, растут заводы и целые города.

Люда:

Час настал.

И туда, где возводятся стройки,

Где лежала века целина,

Комсомольцев отважных и стойких

Посылает страна.

И колеса стучат без умолку,

Километры глотая пути. А

в вагонных купе и на полках

Старше лет двадцати не найти.

Сергей:

На то и молодость,

Чтоб рук не покладая,

Творить, работать, строить, побеждать,

Чтоб не смолкала песня трудовая,

Чтоб спеть одну и новую начать.

Люда:

Строить! Строить! Творить!

Так народ нам велит,

Так нам партия наша диктует.

Слышен звон голосов

Под землей, средь лесов —

Это молодость вновь атакует.

Вспоминая слова боевых командиров,

Нам трудиться с сознаньем одним:

Коммунизм — это молодость мира,

И его возводить молодым!

Зал очень хорошо принял монтаж. А после начался веселый концерт с песнями, плясками, музыкой, стихами. Директор института купил комсомольцам пианино, магнитофон.

В числе почетных гостей Люда пригласила на праздник и свою бабушку Елену Петровну, старейшую комсомолку. Она и открывала их праздник, рассказала о первых комсомольцах нашей страны. По окончании вечера ей преподнесли подарок и выразили благодарность.

Подарок в день годовщины комсомола получила в Турках и мама Катя: книгу «Сыновья» и какую-то еще, которую она кому-то дала почитать, но ее не вернули.

С детских лет я помню о маминой непримиримости к неправде, о чувстве патриотизма, о помощи слабым. Помнится, колхозница Панкратова в колхозе получила травму головы, результатом чего стало умственное расстройство. Никому не было дела до несчастной, даже руководству колхоза. Ходатайствовать принялась мама Катя, добилась больной инвалидности и пособия.

Был и другой случай. Встретившись с женщиной из Трубетчино, с которой вместе были на трудовом фронте, где мама была политруком, мама Катя узнала, что у старушки развалился дом. А ведь в войну кроме рытья окопов на трудовом фронте она возила зимой на салазках из деревни посылки в Турки на почту для отправки фронтовикам, по своей же инициативе собирала теплые вещи солдатам на фронт среди односельчан, по своей инициативе ухаживала за ранеными в госпитале. Теперь престарелая женщина воспитывала внука-школьника, а жить им было негде, и уж какие пороги начальства обивать, она не знает.

И с этой бедой мама справилась. Построил колхоз старухе новый дом, и они спокойно в нем жили с внуком. Теперь внук той старушки давно взрослый самостоятельный человек, живет в Турках, художник Владимир Пономарев. От него я и узнала эту историю, он рассказывал, что оставляя его с бабушкой ночевать в своем доме, мама Катя неустанно изо дня в день ходила к руководству района и помощи им добилась.

А сколько писем, сколько всевозможных заявлений она писала по просьбе жителей своего села. Много можно привести примеров. До последнего времени мама интересовалась политикой; пока существовала партийная организация, посещала партсобрания, интересуясь делами производства. До несчастного с ней случая она трижды перечитывала каждую газету, непременно их выписывая. В день пятидесятилетия пребывания в рядах коммунистической партии ее чествовали, вручили удостоверение ветерана и значок ветерана — члена КПСС.

Родители Рэмира были также пламенными коммунистами, беззаветно любили свою Родину.

Отец Анатолий Заверткин начинал учиться в медицинском институте, был большим активистом и партией отозван на партийную работу. В 1937 году по недоразумению был арестован, в 1938 году — расстрелян, а впоследствии реабилитирован в связи с невиновностью.

Мать Рэмира почти всю жизнь была секретарем партийной организации, борясь с бюрократизмом и взяточничеством.

А однажды произошел даже такой случай. Возвращаясь домой, она увидела около подъезда своего дома служебный автобус. Возмущенная тем, что кто-то посмел в личных целях воспользоваться служебным автобусом, она решила вмешаться в это дело и разоблачить. Но мешала сумка с продуктами, и лучше сначала от нее избавиться, а потом с возмущением пойти по квартирам и наказать виноватого. Воинственная, вошла Елена Петровна к себе домой и увидела своего сына Рэмира, заехавшего к ней по пути с завода, куда он ездил по делам на автобусе политехнического института.

Глава 7. Дети выросли

Это было в Октябрьские праздники. Как обычно, Игорь в праздничные дни приезжал на несколько дней домой. Учился в это время он на четвертом курсе.

Приехал и на этот раз, но вскоре уехал. Его беспокоила судьба одной девушки их института, которая собиралась покинуть институт и Куйбышев. Игорь решил, что если она уехала, то необходимо ее возвратить.

Я поняла, что эта девушка ему очень дорога, что не исключено, что в ближайшее время они могут пожениться, а это может отразиться на дальнейшей его учебе не только после института в аспирантуре, но и в институте. Было горько от того, что учителя прочили ему большое будущее в ученом мире. Да что греха таить, видя его способности, все годы эту заветную мечту вынашивала и я.

Ровно через месяц Игорь позвонил домой и сказал, что с этой девушкой они поженились, и что в ближайшее время он привезет ее к нам в Орск познакомиться.

Незадолго до Нового года они приехали вместе с двумя другими студентами. Я расплакалась. Было жаль расставаться с надеждой о его ученом будущем. Да и было ему в то время всего лишь двадцать лет. Сердце металось и рвалось до тех пор, пока я не взглянула на Валю. Ни тогда, ни теперь я не знаю, красива она или нет, она показалась мне родной, нашей. Ее приняло сердце. Ребенок, например, никогда не знает, красива ли его мать: просто она лучше всех. Так не знает и мать, красив ли ее ребенок: он ей мил, а значит, красив. Валя была худенькой, беззащитной. Но она была нашей и больше ничьей. А значит, родной.

Успокоившись, я собрала скромный стол, и стали планировать, как они будут жить дальше.

— Ты не тревожься, мама, я буду учиться столько, сколько надо.

— А я пойду работать на завод, а учиться буду на вечернем отделении. У меня болеет отец, мама не работает, помогать они материально не смогут.

Я убеждала их в том, что учиться им желательно вместе. Меня тревожило то, что когда родится ребенок, Валя не потянет весь груз, может бросить учебу, несколько дома опустится, а Игорь, вращаясь в кругу ученых, может разочароваться в же не-домохозяйке, уйти из семьи и повторить судьбу отца.

— Вот и Люда, — говорю, — начала работать. Невелик заработок, но все-таки вам будет помощь: ведь мы теперь — одна семья.

Договорились, что в Куйбышеве они подыщут себе частную квартиру, непременно будут заканчивать дневной институт оба, а деньгами систематически мы будем помогать.

Они уехали. Мне жаль было сына, но жаль было и девушку. Сколько у них впереди будет трудностей! Они молоды и ничего этого не понимают.

Позже я узнала, что приезжал отец Вали, он помог с оплатой квартиры. А мы с Людой завели специальный конверт, куда складывали в основном зарплату Люды. Из этого конверта помогали ребятам, мою тратили на нас. На самое необходимое нам вполне хватало.

Все успокоились, все было хорошо. Правда, один семестр Валя была без стипендии, но мы, сколько позволяла возможность, высылали ежемесячно, и свою неизменную десятку от пенсии каждый месяц посылала им мама Катя.

В наступившее лето отпуск у нас с Людой не совпал, в родные свои Турки я поехала одна. В Самаре в поезд ко мне пришли ребята. Они оба были такие симпатичные! У Игоря был букет красных гладиолусов, а Валя передала для мамы Кати подарок — штапель на платье.

Папа Сережа встретил меня в Летяжевке на своей «инвалидке». Он выглядел в то время еще неплохо. А мама мне показалась заметно постаревшей. Но, тем не менее, она оставалась такой же шустрой, непоседливой. В выходные дни и в любые праздники она непременно уходила к Елисеевым или к тете Лизе Панкратовой играть в карты. Во-первых, как и все ее предшественники, она увлекалась этой игрой, а во-вторых, по своей натуре она была человеком сверхобщительным, ей непременно требовалось быть на людях, домашняя обстановка ее давила. Даже когда приезжали в гости мы, в ком она не чаяла души, оставалась в доме она на день или два и больше не выдерживала: ее тянуло к народу, хоть бы на посиделки на лавочку. В холодное время года посиделок не бывало, тогда она, освободившись от дел по дому, шла к соседке Вере Алекаевой. Та была моложе, постоянно где-то бывала и рассказывала маме Кате новости, без которых мама задыхалась: она же знала всех сельчан, и ей была интересна судьба каждого, о котором слышала.

Папа Сережа тоже никогда в доме не бывал. У него находилась масса дел во дворе, огороде, но любимым местом был гараж. Там он мог сутками зимой и летом что-то точить, чинить, выпиливать. Он собственноручно без помощи посторонних смастерил трактор, пахал на нем огород, увозил со двора мусор.

Возможно, его привычка не находиться в доме тоже была одной из причин, что маме хотелось на люди, чтоб не оставаться все время одной.

Папа Сережа был человек хозяйственный, по-своему заботливый, но слишком вникал во все дела других: что делаешь, что у тебя кипит в кастрюле, куда и зачем пошла, не так закрыла дверь, не так подметаешь пол и прочее. Он делал это не со зла, а для порядка, но его дотошность порою раздражала, хоть человек он был добрый. С виду же казался угрюмым, сердитым, любителем поучать, поворчать.

С отпуска он поехал провожать нас снова до Летяжевки. При посадке на поезд ночью я выронила кошелек с деньгами. Денег, к счастью, там было мало, но поезд стоял две минуты, и я уехала без кошелька.

По пути домой в Самаре заглянула к нашим, но дома не застала. Потом к поезду прибежал Игорь и сказал, что осенью у них должен родиться ребенок, и мать Вали обещала приехать и им помочь.

Саша родился 30 октября 1979 года. Мать Вали не могла находиться у них долго и вскоре уехала из-за болезни отца.

Нелегким был для ребят пятый курс. Порою приходилось пропускать занятия Вале. У нее пропало молоко, мальчик стал искусственником. Но самое трудное — это то, что его не с кем было оставлять. Оставляли иногда со студентами, которые по какой-либо причине не ходили в институт.

Будучи занятой, Вале приходилось трудновато и оттого, что младенца простудили тогда, когда он находился еще в роддоме. Саша стал тяжело болеть. С ним ложилась в больницу и Валя, и ее сестра, жившая у них некоторое время, но мальчик первые месяцы своей жизни был очень слабым.

Когда Саше исполнилось пять-шесть месяцев, навестить их поехала Люда. Долго задерживаться не позволяла работа. Приближалось лето, с ребенком трудно без холодильника, и Люда купила им холодильник, деньги на который, работая вдвоем, мы без труда смогли скопить.

Возвратившись домой, она рассказывала, какой Саша слабенький:

— По-моему, у него даже нет сил плакать, он вообще никогда не плачет. Головку держит еле-еле. Ношу его на руках, а он положит головку мне на плечо и, не переставая, тихо стонет.

Ребята в это время сдавали последний экзамен. Впереди — дипломная сессия.

На лето они приехали в Турки. Милый старый дом! Кто только не жил под его крышей? Скольким поколениям он был приютом! Для Саши нашли старенькую кроватку. Валя постоянно старалась быть с ним на воздухе. Мальчик по-прежнему никогда не плакал. И даже тогда, когда его брали на руки незнакомые люди, которых он видел в первый раз. Свое недовольство он деликатно выражал тем, что хмурил бровки.

Получив отпуск, я тоже приехала в Турки, увидев Сашу впервые в восьмимесячном возрасте. Уже тогда он был красавец и очень забавный.

Мои молодые пошли на Хопер. Саша, проснувшись в своей кроватке, позволил взять его на руки, не заплакал, не развеселился и ничему не удивился. Бедняга давно смирился с участью, что его оставляли с разными людьми. Но вот он увидел возвратившихся родителей. От радости он хохотал в голос, как взрослый, до слез. Вот так это крохотное существо умело любить своих родителей. Мама Катя Сашеньку полюбила необыкновенно, можно сказать «заболела» этим ребенком. Когда они уехали, ей пришлось давать успокоительное. Найдя однажды в сенях под столом при уборке корочку хлеба, которую когда-то сосал Саша, она вновь залилась слезами, размочила эту корочку в воде, ела по крупицам со слезами пополам, будто тем самым соединяя свою любовь с Сашей.

А у ребят начался новый учебный год, они должны были приступать к своим дипломам. Естественно, на руках с ребенком сделать это было не под силу. Мы приняли решение взять Сашу к себе, другого выбора не было. Как и с кем оставлять, пока не знали сами.

В поисках няни исходили весь Орск и почти отчаялись. Однажды, возвращаясь с очередных поисков, увидели около соседнего дома группу пенсионеров, сидящих на скамеечке.

Так в нашем доме появилась изумительная няня — баба Варя, деликатная, честная, чистоплотная, но самое главное — любившая Сашу — это было видно.

Привезли его из Самары в десятимесячном возрасте. Он был как картиночка. И все такой же не плакса. И невольно я сравнила его со своими крикунами.

Вспомнился случай, когда мы жили еще в Пензе. На экранах шел популярный фильм «Тарзан». Так как Люду оставлять не с кем, решили посмотреть фильм по очереди. Фильм, к сожалению, был двухсерийный. Когда я возвратилась домой, лицо Люды опухло от слез. И Рэмир сказал:

— Никогда больше не останусь с ней. Как ты вышла, и вот до сих пор она не унималась от крика. И забавить ее невозможно.

Не спокойнее был и Игорь.

Сашенька был совсем не такой. И вообще таких детей я не встречала. Росли же у нас Слава, Сержик. Случалось всякое.

Саша не плакал вообще. Никогда.

О том, что родители его оставили, он понял сразу. Проснувшись утром, протянул вдруг ко мне ручки и, показывая пальчиком, повел через всю квартиру из детской сразу к входной двери.

Баба Варя была таким чудо-ребенком очень довольна. Но несмотря на то, что из-за работы Саша нас с Людой видел меньше, чем бабу Варю, любовь своего детского сердечка больше отдавал нам с Людой. Он отмахивался ручонками от бабы Вари, заливисто хохотал, глядя на Люду и истошно визжал от радости. Хоть уши затыкай. Неожиданно Люда заболела. Долго надеялись, что бронхит пройдет сам по себе, но кончилось тем, что ее положили в больницу. Вечерами мне нужно было с работы заходить в магазины за продуктами, навещать в больнице Люду, порою задерживаться на собраниях и переносить на ногах прицепившееся острое респираторное заболевание.

Баба Варя выразила недовольство, она спешила домой и вечерами задерживаться у нас отказывалась.

Я написала два письма — в Сызрань родным Вали и маме Кате с просьбой приехать ненадолго и помочь. Валины родители прислали письмо с отказом и довольно обидное. Решила, что мама Катя, так любившая к нам прежде приезжать в гости зимой, приедет и в этот раз.

Но приехал папа Сережа. Маме было уже семьдесят пять лет, папа Сережа ее не отпустил.

— Ну, какая она нянька? — сказал он мне, — она совсем старуха. Папа Сережа видел, что меня и саму острое респираторное заболевание валит с ног, а баба Варя дольше шести не задерживается.

Он предложил поискать еще одну няньку, которая бы сменяла бабу Варю вечером и оставалась до утра, до ее прихода к нам. Я же должна прежде всего вылечиться и делать все свои дела и навешать Люду. Вот таков был план папы Сережи.

Но на мне висели еще и дипломы, а сроки поджимали, я продолжала подрабатывать на студентах техникума.

— А сколько же платить ночной няне? — посоветовалась я с папой Сережей.

— Придется так же, как и за дневное время, — ответил он.

— За такую плату и я согласна, — сказала баба Варя.

И я согласилась. Ну, где я срочно буду искать няньку? Да и будет ли она так ухаживать за Сашенькой? Проблема — деньги. Но папа Сережа обещал прислать рублей пятьдесят. Надежда, конечно, на дипломную подработку вечерами, когда дом спит.

Люда пролежала в больнице двадцать один день. За это время наш Саша начал ходить. Вернее, он не пошел, а побежал вдруг бегом от бабы Вари ко мне, а от меня к ней. Да так до самого отъезда из Орска и не ходил шагом — только бегом.

Пока Люда лежала в больнице, Саша от нее совершенно отвык, и первое время ему не нравилось, если она хотела взять его у меня из рук. Стоит ей к нам чуть приблизиться, он тут же на нее махал рукой, отталкивал и сердито произносил: «ф ф ф»…

Светом в окошке у него стала я, ждал с работы с нетерпением, мчался от бабы Вари с криком: «Баба! Баба!». Невозможно было ни раздеться, ни разложить вещи — вцеплялся ручонками как клещ — и не оторвать. Я старалась вставлять ключ в замочную скважину наитишайшим образом, авось не услышит. Все напрасно. Бежал к двери и кричал во все горло:

— Баба! Баба! Уа!

Это значит, ура!

Мы все привыкли к бабе Варе, а она к нам, как к членам своей семьи. Родных у нее не было, сын сидел в тюрьме. Так она и осталась жить у нас, заходя иногда в свой дом за чистым бельем. Между всеми нами никогда не было никаких трений, она восторгалась дружбой. Но от двойной платы она все равно не отказывалась, хотя видела, что нам не так уж легко, знала, что мы помогаем в Куйбышев и понемногу откладывали деньги хоть на скромные подарки ребятам в честь защиты дипломов и окончания института.

Выручало черчение. Как же здорово ночью работается! Полная тишина, вроде и голова еще светлая, спать не хочется — все получается здорово.

Но очень сердилась Люда. Она знала, что после переутомления у меня устает голова, закладывает в груди, болит крестцовая область. Одним словом, начинается обострение. Но ведь пока не болит, а работа движется, ни о чем больше и не думаешь. Я очень любила чертить, пожалуй, не меньше, чем шить. Шила простенькие вещи: халатики себе, Люде, Вале, маме Кате.

Продолжала студенческие работы выполнять украдкой и в тресте, все равно с основной работой справляюсь, и чертежей у меня больше, чем у остальных конструкторов. Начальство, наверняка, знало, но замечаний не делало.

Шла зима. Баба Варя вдруг сказала, что к ней скоро приедет дочь и нас, пожалуй, она оставит. Я расстроилась. Ну где я найду няньку? Предложили ей доплату, понимая, что приезд дочери — это предлог. Никто к ней, конечно, не приезжал.

На Новый год у Люды был в институте концерт, бал-маскарад. Часто репетировали дома, Саше нравилось.

Концерт удался, Снегурочка у Люды получилась удачная. Люда осталась довольна, пела, много танцевала.

По окончании института Игорь и Валя приехали к нам и забрали Сашеньку.

Глава 8. На пенсии

После отъезда ребят все в доме стало непривычно тихо и грустно. Тяжелее всего было расставаться с Сашей. Набралось и много каких-то вещей, Сашиной одежды. Люда поехала провожать их прямо до Самары.

По привычке я некоторое время продолжала делать дипломы, но вскоре пришлось оставить: я выдохлась. Временами самочувствие было такое плохое, что я не в состоянии была дожидаться выходного дня. Чем поможет врач? На что я пожалуюсь? Устала? Но это не болезнь. И будучи дисциплинированной прежде, теперь частенько в предвыходной день я не выходила на работу. Пусть ставят в табель что хотят, пусть ругают, пусть будет, что будет. Ну не было сил работать, словно вся я выработалась. Но, отлежавшись, в понедельник чувствовала себя лучше и работала.

Однако, начиналось лето, а с ним и жара. Комаров, начальник отдела, видел, что я изнемогаю, из-за трудного дыхания лицо становилось кумачовым. Он с третьего этажа перевел меня работать на первый, где прохладнее, там пол цементный. Прохлада состояние слегка облегчала, но несколько раз в неделю в этой комнате печатали чертежи, и приходилось дышать парами аммиака.

У меня давно была болезнь позвоночника, но я этого не совсем понимала, все сводя к одной лишь усталости.

С превеликим трудом дождалась отпуска и уехала в Турки. Там уже отдыхал и Игорь с семьей. Состояние здоровья у меня ухудшалось, начались пояснично-крестцовые боли, и мне пришлось дней через пять уехать назад. Ребята уезжали в Самару, мне удобнее было ехать с ними, так как одной мне было бы не добраться. Обезболивающие уколы делали медики «скорой», соседка Вера Алекаева, в Самаре — наша Валя. Ничто не помогало. Игорь проводил меня до самого Орска.

Амбулаторное лечение не помогало, состояние ухудшалось, падало давление, начались рвоты. Приезжала одна «скорая» за другой, и вскоре положили в больницу с диагнозом: обострение шейного остеохондроза и коронарная недостаточность.

Были непрекращающиеся головные боли, сопровождающиеся рвотой, давление шестьдесят на сорок. В больнице ко всему прочему присоединился грудной остеохондроз.

Пролежала в стационаре два месяца и столько же потом поддерживала постельный режим дома. До пенсии оставалось меньше года, и на работу я уже больше не вышла. Мне шел пятьдесят пятый год.

Вскоре подошел срок пенсии.

Многие люди, уходя на заслуженный отдых, страдают, тяжело расстаются с производством. Я не страдала, хоть Бог тому судья: я любила чертить. Но я словно выработалась, словно вся опустошилась.

Начиная с первого класса пятерки с неба не сыпались — это труд; повышенная стипендия в институте при систематическом послевоенном недоедании — тоже колоссальный труд. Будучи дисциплинированной с детства, не могла халтурно работать на производстве, получая за свой труд благодарности, одну медаль за другой, выполняя добросовестно все общественные поручения. Не малый шрам на сердце оставила семейная трагедия, когда не знаешь, бросят тебя завтра с детьми или нет, и страшишься за то, чтоб детям не пришлось повторить мое детство, воспитываясь у бабушки и живя с чужими отцами. И умом, и сердцем я обо всем догадывалась и страдала, не подавая вид чужим. И, наконец, не так уж порою легко было одной вырастить детей, кроме алиментов, не получая ни малейшей помощи; дать детям высшее образование, воспитать так, чтоб ими везде гордились. Я, конечно, не знала, как надо воспитывать, просто считала, что нужно быть самой во всем примером. Не рассчитала силы, надломилась.

Теперь они выросли. А я на пенсии. Пенсия по тому времени была приличная — «потолок», сначала сто двадцать рублей, чуть позже сто тридцать два. А цены на все были низкие: буханка самого белого хлеба — девятнадцать копеек, литр молока — двадцать копеек, килограмм сахара — семьдесят восемь копеек, килограмм муки высшего сорта — сорок одна копейка.

На пенсию можно было жить безбедно. Летом каждый раз ездили в Турки. Билет до Турков стабильно, десятилетия, стоил десять рублей девяносто копеек. Магазины были завалены всевозможными тканями, их уценяли в специальных уцененных магазинах.

Безостановочно работали заводы, как правило, в три смены шло строительство, на три смены мы всегда и составляли календарные графики; куда ни глянешь, леса строительных кранов, кругом новостройки. По всему городу, как и по всей стране, были расклеены объявления о том, что на каждое предприятие требовались новые и новые рабочие.

Игорю после защиты диплома предложили остаться работать в стенах своего же института на кафедре прочности, Валя получила направление на авиационный завод в Куйбышеве. Квартиры на первых порах не было, снимали частную, но вскоре получили комнату. Зарплаты у них были, как и у всех начинающих специалистов, мизерные, и материально мы им по возможности продолжали помогать. А они нам, отрывая последнее от себя, присылали мясо, так как в Орске в ту пору с мясом было плоховато. Понимая, что у них так многого еще нет, мы не делали дорогих подарков. Люда покупала и посылала то, в чем они нуждались в первую очередь: ей доставляло удовольствие покупать детские трусики, маечки, голь-фочки, костюмчики, ну, и иногда зимние пальтишки, шапочки. Услышав на работе, что в «Детский мир» завезли что-то новенькое, Люда спешила туда, и, счастливая, приносила домой то сандалики для мальчиков, либо свитерочки. Это была самая обыденная одежда, но она была необходима, так как начинали свою жизнь ребята с нуля.

Иногда мы пытались помочь и взрослым, помочь от всей души: купить Игорю на костюм, шапку, Вале на платье, помочь деньгами. Каждый родитель радуется, когда приобретет своему ребенку какую-нибудь обнову. Но ребята часто пытались отказываться от помощи, сердились, грозились чуть ли не вернуть назад. С одной стороны — они стеснялись, воспринимали это как унижение, а с другой стороны им всегда приятно приобрести что-то лично самим.

Но я их успокаивала:

— Разбогатеете, тогда вы нам будете помогать. Валя только усмехалась:

— Уж мы разбогатеем!..

Саше исполнилось два года, и его привезли к нам погостить. Он уже разговаривал, но многие буквы выговаривать не мог. Однако, обладая прекрасной памятью, знал наизусть всего Корнея Чуковского. На магнитофонную пленку мы записали «Доктора Айболита», «Фе-дорино горе», «Тараканище».

Мама Катя, как это было прежде в каждую зиму, не приезжала уже несколько лет подряд. Ей было уже около восьмидесяти лет. Но летом мы непременно ездили в Турки, и ждала она необычайно, уже с самого начала весны в каждом письме сообщала о своем нетерпении увидеться.

Первые дни она была с нами очень радостной. Но стоит нам вспомнить о расписании поездов или еще о чем-либо подобном, она грустнела:

— Я на вас и не насмотрелась, а вы уже о дороге ведете речь.

— Мама, а поедем с нами в Орск недельки на две. Потом Люда тебя привезет или Игорь.

— Ой, да я с радостью! — и лицо ее расцветало.

Однако, за несколько дней до назначенного дня отъезда ее часто заставали в слезах. Она не хотела нас огорчать, но мы догадывались, что папа Сережа был категорически против ее поездки, и она потом говорила:

— Ладно, девчата, мы уже повидались, а Орск смотреть мне нечего. Я постараюсь приехать зимой, а вы только пишите почаще: я ведь письмами только и живу.

Но и зимой папа Сережа ее не отпускал. Она была уже стара, он ее оберегал. Знала и она сама что ехать ей нельзя, но жалела нас, успокаивая надеждой.

Но вот однажды получили от него телеграмму о том, что мама Катя выехала в Орск, указал и номер ее вагона. Мы не могли себе объяснить столь поспешный ее визит. Обычно она готовилась, мы обо всем заранее списывались. Прежде все было ясно. Не иначе по какой-то причине она там на этот раз подняла бунт. Зима на этот раз стояла невиданно суровая. Пожалуй, холоднее этой зимы не было со времен войны с Гитлером. Стоял лишь ноябрь, а на дворе мороз в тридцать градусов. Мы заволновались. Ну, как она в поезде в таком-то возрасте? Она разменяла уже свой девятый десяток. сильным. Рос он очень хорошо, далеко опережая своих сверстников.

А мы с Людой теперь уже в Орске с любовью подбирали костюмчики обоим малышам. Саша любил своего младшего брата. Когда в очередной раз Сашу привезли погостить в Орск, он сказал, что больше всех скучает по Сержику. Гуляя со мной по магазину, он просил подарок не для себя, а для братишки:

— Баба Тома, ну если не игрушку, то давай купим Сержику хоть сапожки.

И, конечно же, многие детские вещички мы старались покупать. Возможно, оттого, что у Люды своих детей не было, любовь своего сердца стремилась отдать племянникам. Как когда-то в раннем их с Игорем детстве, я шила для них новогодние костюмы, то Люда, хоть жили в разных городах, мастерила к елке то кота в сапогах, то черта и спешила эти костюмы упаковать в ящики и отправить в Самару.

Если ехали в Турки, то старались везти с собой картонку со всякой мелочью для самарцев, чтоб вручить во время пересадки. Там, разумеется, ничего особенного, но от души. А малыши всегда любили гостинцы.

Валя с Игорем отказывались от материальной помощи на полном серьезе. Дело доходило чуть ли не до скандала. И мне обидно было: я же мать, у меня ничего нет дороже детей. А они, словно от чужого человека, пытаются помощь не принимать. И я видела, как приходится им порою трудно. Во время декретных отпусков Валя денег получала мало, и сколько раз видела я, как бедняжка штопала и перештопывала разные вещички. Легко ли прожить вчетвером на одну зарплату? И у меня ныло сердце. Заметив однажды, как Игорь на расходы достает деньги из шифоньера из-под стопки белья, туда незаметно подложила им и я. Ну что делать, если добром не берут?

В Турки раза два или три они приезжали всей семьей, но ненадолго.

В школе учились ребята не плохо, но и не блестяще. С Сашей, например, много дома занималась Валя. Память у него была очень хорошая, но в некоторых вещах была заторможенность: он очень медленно одевался и раздевался, забывал порою, какое задание было задано на дом. Готовя домашнее задание, он в любое время мог отвлечься и заниматься чем-либо, не имеющим никакого отношения к урокам. Поэтому над ним нужен был постоянный контроль.

Их школа была с уклоном английского языка. Много внимания занятиям уделяла Валя. Вот с английским языком Саша очень ладил.

И однажды, пройдя несколько туров конкурса, он попал в группу учащихся, которые ездили на несколько дней в Англию.

От поездки он был в восторге. И мы все за него были очень рады.

Но эта поездка была не единственной. Посчастливилось Саше побывать в Англии и еще раз, а затем с группой ребят из своей школы он побывал и во Франции, в Париже. Кроме английского языка в этой школе, где учились наши мальчики, изучали и французский язык.

Самым страстным увлечением Саши в старших классах был компьютер. За ним он мог просиживать целыми сутками.

У Сержика были совершенно другие увлечения. Сначала он очень увлекался спортом, а потом любимым его увлечением стали танцы. Он самостоятельно записался в кружок при Дворце культуры, все у него очень ладилось.

День был, конечно, насыщен до предела. Одно время он занимался спортом и танцами одновременно. Кроме того, не мог позволить себе плохо учиться. Он участвовал в городских конкурсах по танцам, областных, региональных, занимая неплохие места. Приезжали и в наш Орск.

По характеру Сержик был общительнее Саши, у него много друзей и в своем дворе. С возрастом братья стали меньше ссориться, перестали драться. В школе учились на четверки и пятерки с преобладанием пятерок.

Глава 9. Тучи над Родиной

Казалось бы, что все идет хорошо. Советский народ работает, учится, живет неплохо. Нет буржуев, и никто уже не помнит, что когда-то были нищие, ходили по дворам, прося кусочек хлеба. Страна продолжала расти, и мы пели:

Цвети, страна, где волею единой

Народы все слились в один народ.

Расти, страна…

Все знают, что в Отечественной войне плечо к плечу сражались против фашистов люди всех национальностей. На это никто не обращал вообще внимания. И, как братья, сообща восстанавливали страну после войны. Росли могучие производственные комбинаты, распахивались обширные целинные земли. Страна богатела. И невольно вспоминаешь слова поэта Солоухина:

Что ж, мечтатель Уэллс,

слышишь нынче меня

Под чугунным надгробьем

замшелым и ржавым?

Что, Россия во мгле?

Нет, Россия в огнях!

Нет, в сверканье и славе

Родная держава.

Это знамя Победы

Сияет огнем,

Освещая потемки

Австралии и Азии.

А о Марсе мечтать?

Мы мечтаем о нем:

Коммунистам и это

Не область фантазий.

Наши советские ракеты первыми взвились в космос. Самая отсталая при царизме страна заняла первое место в мире по грамотности. Это советские спортсмены занимали лучшие места на мировых олимпиадах. То же самое можно сказать и о шахматистах СССР. С гордостью можно говорить о том, что только советские кинофильмы занимали первые призовые места на международных конкурсах. Все пятнадцать республик Союза, как спаянный кулак, трудились и учились рука об руку. Даже в маленьком проектном институте, где Люда возглавляла комсомол, среди шестидесяти комсомольцев насчитывалось девятнадцать национальностей, все крепко дружили между собой.

Каждому понятно, почему Гитлер, захватив половину Европы, не смог сломить мощь Союза Советских Социалистических Республик, нашего СССР.

Это понимали за границей, ненавидя Союз и мечтая о лакомом куске русской земли. Видя размах мощи СССР, им, капиталистам, было от чего скрежетать зубами. Не победив силой, они вынашивали другие коварные планы.

Руководитель ЦРУ Даллес еще в 1945 году писал о том, что Советский Союз победить нельзя. Он писал, что развал страны нужно начинать изнутри: «Мы бросим все, что имеем, чем располагаем, все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание способны к изменению. Посеяв там хоас, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить.

Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возвышаться в добродетель. Честность и порядочность будут высмеиваться, и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивое предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу — все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом. И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже отчетливо понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ оболгать и объявить отбросом общества».

Это печатал Даллес в своих «Размышлениях о реализации американской послевоенной доктрины против СССР» (1945 год).

«Все последующие президенты США неоднократно в своих выступлениях подтверждали эту цель», — писал депутат П. Коровин.

Видимо, и срок бурного развала нашего Союза был в капиталистическом мире оговорен. Уже заметный развал начался с приходом к власти Горбачева. Проводилась в действие доктрина Даллеса постепенно все послевоенные годы. Но самый мощный удар нашей стране зарубежный мир нанес ровно через пятьдесят лет после войны.

С первых же лет, как секретарем ЦК стал Горбачев, он заговорил о «перестройке», значение которой народ не понимал.

На смену Горбачеву в правительство пришел Ельцин.

К осени 1993 года ельцинское окружение окончательно загнало страну в тупик. Выдавать черное за белое становилось все труднее при господстве средств массовой информации. Разрушена экономика, разоружена армия, ограблено крестьянство, останавливались заводы.

Оставался единственный отчаянный выход: ввести в России единую диктаторскую власть и тем самым уйти от ответственности. В марте 1993 года Ельцин, подстрекаемый своим коррумпированным окружением, специальным указом пытается разогнать высшую законодательную власть в России — съезд народных депутатов и Верховный Совет.

Поэтому съезд в оперативном порядке утвердил все основные Постановления Верховного Совета: «О немедленном прекращении полномочий президента Б. Ельцина», «Об исполнении полномочий президента Российской Федерации вице-президентом Руцким А.В».

Что будет дальше?

А дальше по указу Ельцина — страшный кровавый расстрел. В октябре 1993 года принародно прямой наводкой из пушек БТР расстреливался собственный народ, собственный парламент. Танки давили людей. Власть имущие пытались вытравить из сознания народа позор, который пал на Россию. Уничтожали фотографии, документы, стирали следы от пуль и осколков.

Зверь, раз вкусивший крови, не мог остановиться. Его не остановили, когда он запретил КПСС. Его не остановили, когда он нарушил волю народа, выраженную на референдуме, подписав беловежское соглашение об уничтожении СССР. Не остановили, когда он разогнал съезд народных депутатов.

Объявив о разгоне высшей законодательной власти в России, Ельцин нанес тяжелейший удар по российской государственности. С легкой руки обезумевшего Президента запущен в действие убийственный механизм развала России.

Начались войны между народами бывших республик, входивших в состав Советского Союза, которые вчера еще называли себя братьями. После Беловежской Пущи, став самостоятельными государствами, развязали войны: Азербайджан воевал с Арменией, Грузия с Абхазией, шла война в Молдавии, в Таджикистане, в Туркмении.

Одним словом, по «нотам», написанным Даллесом, разыгрывался полный «концерт». Во главе средств массовой информации стояли люди, трубившие антисоветскую пропаганду, издеваясь над идеями Ленина, обвиняя во всех смертных грехах «коммуняков», истинных патриотов Родины.

По дирижерской палочке Даллеса умирало производство страны. На тех предприятиях страны, которые влачили жалкое существование, начался произвол: дирекция не выплачивала зарплату не месяцами, а уже годами; себе же набивала карманы, строила коттеджи, ездила в туристические путешествия. В связи с упадком производства опустели и магазины. Вот тогда и хлынули подчас гнилые товары из-за рубежа. Стало неприлично одеваться в натуральную русскую одежду. Подобно обезьянам, народ навешивал на себя синтетические тряпки, вредные для здоровья, зато «модные», потому что импортные.

Разлагалась и молодежь. По телевизору перестали показывать добрые советские фильмы, учившие людей честно работать, честно любить и дорожить своей Родиной. Демонстрировались боевики, толкающие молодежь на преступления, подлость, грубость, эротические фильмы, бессмысленные мыльные сериалы.

По радио уже не звучали веселые задорные песни, поднимающие настроение. Слышалась незнакомая мелодия и песни на чужом языке.

А народ все сильнее расслаивался на богатых и бедных, ловкачей и бомжей. Из дома в дом бродили нищие, прося кусочек хлеба, а по городам — толпы беженцев из тех мест, где шли теперь непрекращающиеся войны.

Если вдуматься, парадокс: девятнадцатилетний парень, вчерашний двоечник, изловчившись, приспособился и уже разъезжает на «Мереседесе», а умница-профессор, которому хитрить не позволяет совесть, да он и не умеет хитрить и приспосабливаться, влачит жалкое существование.

Нелегко стало и пенсионерам. Пенсии задерживали по два-три месяца. Лечение стало платным. Не каждый мог позволить себе сделать обследование состояния здоровья и купить лекарства, цены на которые в советское время были просто символическими, а теперь «космическими».

Богатство страны стало продаваться за рубеж.

Да наша ли это Родина, необъятная, недавно еще веселая, звонкая, боевая и задорная? Что же сделали с ней?

Строительство в Орске из-за недостатка стройматериалов сходило на нет, соответственно в проектный институт мало поступало заказов на проекты. Инженеры оставались без работы. Из трехсот сотрудников института осталось около пятидесяти, да и тем из-за недостатка заказов частенько приходится сидеть в отпуске без сохранения содержания. Люда пока не была сокращена.

Произошли изменения и в Куйбышеве. На кафедре прочности, где работал Игорь, упали заработки. Игорь перешел на рекламную работу. Забот было немало, но, как он говорил, на хлеб заработать было можно. Тогда уже не мы им, а материально стали помогать нам они.

Сыновья их росли. Сержик занимался танцами, но однажды он сломал ключицу. К счастью, это случилось летом, когда занятий было меньше. Ключица срослась нормально.

Глава 10. Родные вы мои Турки

Турки. Никогда не забудешь писать это родное слово. Оно вечное.

Старики в Турках никак не могли смириться со сложившейся обстановкой в стране. Папа Сережа верил в восстановление решающей силы компартии, а мама Катя все ждала, когда же государство на продукты и промтовары установит твердые цены.

Как же они постарели! Мы в который уже раз уговаривали их переехать в Орск: вместе легче. Мама — со всей бы радостью. Но папа Сережа об отъезде из Турков не хотел и слышать.

— Умирать буду на своей земле.

В таком случае мы и в письмах, и когда приезжали к ним, стали агитировать их приезжать хотя бы на зиму. Все-таки не топить дом, не таскать воду, не мучиться с дровами, снегом, который их заваливал, а сил на всю эту работу становилось все меньше. Но и на это уговорить папу Сережу было невозможно. Объяснял тем, что не на кого оставить дом. Однажды мы с Людой затеяли у себя в квартире ремонт. Начинать было страшно. Но хотелось чистоты.

Все оказалось еще сложнее, так как я — плохая помощница.

Подошло лето, Люда получила отпуск, прервала ремонт и поехала в Турки. Как мне не хотелось оставаться в этой межремонтной разрухе, но не пустил меня грудной хондроз, лето стояло очень жаркое.

Зато в августе, когда стало прохладнее, и в груди задышало, я поехала; от Самары до Турков меня проводил Игорь.

Мама была рада мне непередаваемо. Но как они оба снова постарели! Маму уже не занимали посиделки на лавочке. Или не было на это сил. А я снова стала их уговаривать ехать зимовать к нам.

— Эту зиму прозимуем здесь, — сказала мама, — а на будущий год приедем к вам. А не захочет дед, одна к вам приеду хоть в гости.

Маме казалось, что папа Сережа не считается с ее мнениями. Я старалась убедить ее, что это не так, что он боится города, боится стеснить в Орске и нас, что ему трудно покидать родное село.

Зиму мы продолжали ремонт. И всю эту зиму мама Катя писала об одном и том же, что она страшно скучает, что дольше такого скоро не выдержит, что хуже себя чувствует, что почти ничего уже сама делать не может, и многое по дому делает папа Сережа, что перемолвиться словом ему с ней некогда, а если сходит за молоком и добредет до дома, то ложится, чтоб прийти в себя.

— Вот и молчим, как немые. Да он ведь больше в гараже, а я живу как в тюрьме, людей вижу только в окно. На улицу не выхожу совсем, я упаду там: коленки не дают покоя. Я не рада своей жизни. Пишите почаще, письмами и живу.

У меня разрывалось сердце, письма писала ей через день-два. Чем больше могу порадовать? Чем помочь?

Тоска мамы Кати стала болезнью ее мечущейся души. Да и понятно: она больна, стара и, как в клетке, беспомощная.

Нелегко было и папе Сереже выполнять больному и старому всю мужскую и часть женской работы. Но он делал ее через силу, лишь бы не ехать в город и не жить непривычной городской жизнью. Силой их не увезешь.

С наступлением следующего лета мы засобирались в Турки. И снова моя беда — обострение грудного остеохондроза.

— Дочка, вези ее к нам, — просила я Люду, — поездка встряхнет ее, такой безысходный тоски уже не будет, поднимется настроение, а погостив недели две, соскучится о доме и, вернувшись, скажет: «В гостях хорошо, а дома лучше». Сколько лет она весной приезжала в Орск за детьми, а осенью увозила из Турков в Орск! Поэтому ее желание, заветное и страстное, видимо, она считала последним. И нельзя было считать это блажью. Она заслужила исполнения своей мечты.

Люда возвратилась одна. А я все представляла, как откроется дверь и они появятся обе, я увижу такие дорогие мне лица.

— Она необыкновенно хотела поехать, очень радовалась принятому решению, но ее очень беспокоило то, что пришлось бы с обратной дорогой снова беспокоить меня или Игоря. Я ее успокоила, и она засобиралась. Однако, ее тревожило мнение папы Сережы. Видимо, у них был разговор и не в ее пользу. Я попробовала поговорить с ним сама, ведь сколько лет она живет этой мечтой.

— А если она умрет дорогой? — спросил папа Сережа, чуть не заплакав.

Она все поняла.

Я оделась идти за билетами и спросила:

— Мама Катя, так я возьму два билета?

— Нет, дочка, — и она горько заплакала, — покупай один, я потерплю зиму, а потом все равно поеду.

Зиму 1994-95 годов мы торопились с окончанием ремонта. Оставалось покрасить только пол в коридорчиках.

— Только сама поеду за мамой Катей и привезу непременно, — мечтала я.

Она, работник искусства, любит кино, никогда не видела до сих пор цветного телевизора. Пусть насмотрится у нас досыта. Она не знает и что такое мебельная стенка. Вот и полюбуется, порадуется за нас.

Вешаем ли мы люстру, покупаем ли новые портьеры, а мысль возвращается к одному:

— А маме Кате, наверное, понравится.

И мне казалось в ту пору ремонта, что все мы делаем не столько для нас, сколько для нее: порадовать ее за нас.

Но письма этой зимой приходили все печальнее. Старики, чтоб меньше жечь дров, жили в эту зиму в одной кухне. Сквозь замерзшие окна ничего и никого не было уже видно.

— К нам никто не ходит. С виду папа Сережа угрюмый, все считают его нелюдимым. Сам заходит в дом лишь поесть, оба молчим, стареем, оба плачем.

Господи, ну как же им помочь? Написали знакомым письма, чтоб навестили. Таня Буткова ответила:

— Я дядю Сережу видела. Идти уж и незачем. Остальные отмолчались, не заходил никто.

Ближе к весне письма стали еще более горькими. Сообщала, что почему-то слишком быстро слабеет, передвигается с трудом, что с прошлой осени ни разу не выходила на улицу, до встречи с нами, боится, не дотянет.

Что же делать? Стали посылать туда разные гостинцы — и к праздникам, и в будни. Письма писала им теперь через день. И от мамы приходили часто. Писала, что и жива только ожиданием встречи:

— Мне все тут опостылело, я как в тюрьме. Не сплю и ночи. Доченьки мои, приезжайте скорее.

Крик души ее разрывал сердце и звал в Турки.

Едва потеплело, и Люда в мае поехала. Договорились, что летом вместе мы съездим еще раз.

Старики Люду удивили. Никогда они за один год так не старели. И, как всегда, особенно мама Катя. Лицо ее было мертвенно-бледное, а губы непонятного ярко-вишневого цвета.

— Тетя Катя-то как хорошо стала выглядеть, а то в апреле она была устрашающе зеленая, — сказала Т. Буткова, увидев Люду.

— Неужели она была еще хуже, чем теперь?

И Люда стала стряпать все самое вкусное, кормить повкуснее и все время выводить маму Катю в сад. А она, как дитя, радовалась каждому цветочку, травинке, листочку.

В начале июня Люда уехала, пообещав месяца через полтора приехать вместе со мной.

Можно только представить, как мама Катя ждала, если через десять дней она в письме удивлялась, почему же мы так задерживаемся. Но Люде не просто было так сразу опять отпрашиваться на работе, меня подводила обострившаяся грудь, и приехать мы смогли только в конце августа.

И вот я на пороге родного дома.

— Что же вы меня забыли? — были первые слова, сказанные мамой, грустно сидевшей у окна.

Оказывается, она отчаялась нас дождаться. Казалось бы, она должна успокоиться. Но нервная система была настолько напряжена, что с момента нашего приезда она не расслабилась, с момента нашего приезда ей не спалось. Едва забрезжит рассвет, а она, уже одетая, идет к стулу, стоявшему около моей кровати. Идет медленно-медленно, едва по сантиметру передвигая ноги. Как же ей, вот такой, предлагать поездку в Орск? Кожа пергаментная, губы неестественно пунцовые. С ней что-то неладно. А ноги не идут. Доедет ли? По силам ли? Не пригласить — обидится. Ведь она только этого и ждет, хоть сама не напоминает, стесняется. И я спросила:

— А в Орск поедешь с нами?

— А то разве нет? — засияли ее синие глаза, — с радостью!

— Вот и хорошо, — говорю, а от нас тебя Игорь привезет. Совсем повеселела, засуетилась, рассказывает о чем-то смешном.

Ожила.

— Мама, только вот по перрону к поезду тебе трудно будет идти. А вот если постараться, как ты могла бы идти?

Не знаю, каких ей стоило сил, но от комода к двери она пошла бодрым, быстрым, молодым шагом.

Артистка моя милая! Во мне все сжалось. Как же ей хочется отлучиться из дома!

— Мама, а если тебя закачает в поезде? Не дай Бог, в пути что-нибудь с тобой случится.

Она лишь рукой махнула:

— Ну и пусть. Я пожила. Только вот лечь я бы хотела в своей земле, здесь.

Господи! До чего же ей хотелось поехать! Больше жизни. Она и умереть согласна.

С этого дня она словно помолодела душой.

Вскоре я обратила внимание на то, что от газового баллона, стоявшего в сенях, исходит все время запах газа и настолько сильный, что даже при всегда распахнутой двери во двор, тем не менее в сенях застаивается острый запах газа.

Вызывали мастеров горгаза, сделали обследование — мыльная пена запузырилась: газ идет.

— Да, у вас утечка газа, — подтвердили специалисты и сделали новую прокладку, которая помогла, но мало — газ шел. Папа Сережа сам сделал поаккуратнее прокладку — запах газа чувствовался уже мало.

— Да у нас все баллоны такие, в дом не заносите, отравитесь, — сказали мастера и ушли.

Зимой газовый баллон стоял не в сенях, а прямо в кухне.

— А баллон был все этот же? — поинтересовалась я.

— А то какой же? Этот, — сказал папа Сережа.

— А разве ты не чувствовал запах газа?

— Нет. Я от бензина еще с войны потерял обоняние.

Вот оно что. Мама Катя отравилась. Они впервые зимовали в кухне. И в горнице, как прежде, она не спала. И впервые в зиму внесли баллон. Папа Сережа жил, можно сказать, в гараже, а ночью спал повыше, на печке. Поэтому досталось сильнее маме Кате, тем более, не выходящей на воздух с прошлой осени.

Она отравилась. Бедная моя, благодаря сильному от природы организму она осталась жива, но была так слаба, что постоянно падала, и ходить могла, только держась за стенку и предметы. Решили никогда больше баллон в кухню не вносить.

Но радость так и не сходила с ее лица. Раз уж зимой не умерла от газа, а она почти умирала, то сейчас, особенно, когда мы рядом, она даже с нами пела. И неплохо.

— Как же я люблю свою горницу! — сказала она однажды, стоя на пороге и любуясь комнатой, в четыре окна которой лился солнечный свет.

На окнах тюлевые шторы, в горшочках цветы, комод покрыт вышитой гладью скатертью, под книгами на этажерке вышитые ришелье накрахмаленные салфетки, под телевизором бархатная скатерть, на полу палас, на столе букет живых цветов. Как же она в свои девяносто лет, едва держась за стеночку, поддерживала такую чистоту? Но очень страдала оттого, что в доме давно не было ремонта. Каждый день в это последнее наше лето мы с ней уходили в сад, садились на кровать и говорили обо всем на свете.

— Встану я, дочка, перед домом, любуюсь им и думаю: как же так? Все это будет вот так же, а меня не будет.

— Не думай об этом, мама.

— Да ведь это же закон природы.

И часто вспоминала она в последнее время горести и трудности военных лет, несправедливые обиды. Об этих своих годах она не раз писала в письмах, рассказывала, эти тексты находили под клеенкой, а позже в тетради с ее автобиографией.

Мы старались уводить ее от этих воспоминаний, мол, в основном жизнь прошла неплохо, с папой Сережей в основном ладили.

— Да и с ним всякое было. С трудом с помощью матери купили свой дом, а он вдруг решил уйти, чтоб сойтись с первой женой.

Потом все улеглось, но узнаю, что у него есть любовница из буфета. А он и отрицать не стал. Это, мол, оттого, что приезжает дочь с внуками, а ему внимания достается мало. Потом как-то поладили. А как потеряла я силу, стала зависимая от него, беспомощная, он перестал меня уважать, я плачу. Ведь не жадный, а хмурый, и люди не любят к нам приходить.

— Конечно, он меня по своему жалеет, иной раз сам плачет. И ни одной кровиночки рядом нет.

— Ну поедем, погости у нас. Совсем бы вас обоих взять: ведь ты уже ничего сама не можешь делать, за тобой уход нужен. Продлите свою жизнь.

Нет, совсем он не согласится ехать, а погостить напоследок жизни, ты знаешь, как бы я была рада. Это бы как подарок напоследок. Она помолчала и продолжила:

— Ты прости меня, Тома.

— За что?

— За то, что я замуж за него вышла. За то, что мало с тобой жила. Возможно, лучше бы у вас было жить, детей нянчить.

И она с улыбкой на лице все мечтала о своей последней прощальной гастроли.

А вечерами мы втроем играли в карты, в блюндыри. Мама Катя играла без очков да нас еще и обыгрывала. И всем было весело. Она чувствовала себя счастливой.

Часто ненадолго она ложилась отдохнуть.

Однажды я вошла в спальню и увидела, что мама Катя не спит, а молча плачет.

— Что с тобой, мама?

— Тома, я не поеду с вами, я не могу его обидеть, человек он хороший.

Я поняла, что у них был разговор. Папа Сережа снова был против ее поездки. А идти наперекор ей не позволяла совесть. И дни потянулись снова грустными.

— Тамара, вы положите меня в могилу с отцом и матерью. И ты обязательно приезжай меня хоронить.

— О чем ты говоришь? Ты дождешься нас снова.

— Не знаю. Но я и раньше говорила, чтоб положили меня с отцом и матерью.

— А папа Сережа? — спросила я.

— Не надо, — ответила она твердо. И, помолчав, добавила, что, возможно, он захочет жениться.

— В общем, выполните мою просьбу: хочу лежать между отцом и матерью.

Ее душили слезы, но изменить она ничего не могла, хоть хотела всем сердцем напоследок пожить с теми, кто мил сердцу, кого очень любила. Папа Сережа продолжал упорно отказываться ехать, а она не могла его предать. И на короткий срок он тоже ее не отпускал, он боялся за ее жизнь.

— А ты поживи у нас еще с месяц, — посоветовал папа Сережа, — а Люда пусть уезжает на работу.

— Не надо. Мне жалко беспокоить Игоря, — сказала мама Катя, — а одна она не доедет.

И мы уезжали. Я села в «инвалидку», а мама Катя, до того несчастная, стояла рядом. Я два раза давала ей успокоительное, но ничего не помогало, она вся дрожала и казалось, что вот-вот упадет. Я посоветовала ей пойти на веранду, где теплее, и обещала помахать ей рукой, когда будем проезжать вдоль веранды. Она послушалась. Но папа Сережа свернул в Громов переулок, позвоночник не дал мне к ней развернуться, взглянуть в последний раз. Я стала терзаться, что она вдруг не поняла меня, обиделась, не дождавшись моего взмаха рукой. Я знала, что она заливается слезами.

И действительно, с ней сразу сделалось плохо. Когда вернулся папа Сережа, нога ее была полностью парализована. Она могла стоять лишь на второй ноге, обеими руками держась за мебель. Я чувствовала, что никогда никто меня в Турках не встретит с такой непередаваемой и неописуемой радостью, как умела мама Катя. Ее богатая чувствительная натура требовала иной судьбы, только до почти последнего своего смертного часа, она скрывала, что сердцу было одиноко. За месяц до смерти открылась только мне. Как актриса, соседям она показывала, что жизнью довольна, а сама страдала. Возможно, поэтому она писала необыкновенные письма, так непонятно звала всегда и жадно ждала.

А мы медленно все ехали и ехали к вокзалу.

— Это точно, мать эту зиму не переживет, — вздрогнула я вдруг от голоса папы Сережи.

Хотелось крикнуть во все горло: «Неужели тебе дом и железки дороже всего? У вас же обоих предел человеческого здоровья. Вместе нам будет легче».

В Самаре я не хотела портить настроения родным. Веселость была моей ширмой. Это как истерика.

— А Турки тебе пошли на пользу, — сказал Игорь, — ты порозовела.

Я горела, зная, как страдает и Люда. Много последних лет мы коллективно агитировали переехать в Орск хоть навсегда, хоть на зиму. Как здоровела мама от одной только мысли поехать к нам!

Уже из Самары я написала в Турки письмо, потому что не могла иначе, так как душою я каждую минуту была с мамой, зная, как страдает и мечется ее чуткая душа в ожидании повторного заточения в четырех стенах, как ждет она мою весточку — ее радость.

Говорят, что беду предчувствуют, а мне никогда еще в жизни не было так плохо, даже при разводе, когда ломалась семья, было страшно. Но все оставались живы.

Глава 11. И беда пришла, да не одна

Мы возвратились в Орск. В субботу было тяжело как никогда. Зная, что в выходной день Игоря легче застать дома, позвонила в Самару. У меня появилось неодолимое желание поделиться с сыном, рассказать, что со мной творится неладное.

— Сынок, я измучилась, готова сорваться и мчаться в Турки.

Игорь, как мог, успокаивал. Сердце — вещун. Я клянусь, что именно в этот день, в тот самый момент, когда я только что не погибала сама от жалости к маме, там случилась беда, в результате которой умерла моя мама, с которой довелось мне хоть мало на свете пожить вместе, но так сильно ее любить.

Но мы пока о беде не знали, лишь сердце не находило покоя. А в среду позвонил папа Сережа и сообщил о несчастье: мама упала и сломала ногу в верхней части бедра. И это случилось именно в субботу, когда мое сердце разрывалось на куски, когда звонила Игорю.

Папа Сережа сказал, что мама до понедельника «скорой» была оставлена дома, а во вторник ей наложили гипс, начались пролежни. Но ухаживать некому, ее предлагают забрать домой. Он просил Люду срочно выехать, захватив клеенку, круг, пеленки.

Люда не ожидала застать маму Катю в таком состоянии: гипс был наложен от поясницы до пяток, вся спина в язвах, под ней куча мокрых халатов, одеяло, простыня, все мокрое. Вчера ее выписали из больницы и поздно вечером привезли домой.

Люда срочно начала приводить все в порядок, застилать сухим и чистым, смазывать пролежни, успокаивать. И мама уснула на целых четыре часа. Но животу мешал гипс, он упирался в тело, сдавливало сердце, и еще жаловалась она на сильную боль в ноге: перелом был на той ноге, где много лет не давала покоя от боли ни днем, ни ночью коленка.

Люда вихрем носилась по аптекам, врачам, медсестрам. Она столкнулась с поразительным равнодушием:

— Да она все равно умрет от сердца или от легких.

Величайшим усилием воли Люда добилась посещения больной всеми врачами: хирургом, терапевтом, невропатологом, добилась и назначения лечения. Она сама делала уколы обезболивающие, сердечные, полностью вылечила пролежни, массировала грудную клетку, а чтоб не было застоя в легких, просила маму Катю надувать воздушные шарики, отвлекала чтением ей книг.

Люда верила в выздоровление, мама Катя нет: ей становилось все хуже, она почти перестала есть.

Хирург вынул из-под гипса простыни, но они оставили в гипсе шипы, неровности, причиняющие острую боль. Срезали еще часть гипса, оставив на животе широкий пояс, за который ее приподнимать, меняя простыни.

Дважды приезжал Игорь, привозя лекарства и специальное питание. Меня по телефону держали постоянно в курсе событий.

Но вот мне приснился сон, будто у меня выпали два коренных зуба. Подержав окровавленные зубы в пальцах, я пытаюсь поставить их на место, но ничего не получилось. И следом новый сон: Люда в тур-ковской кухне моет пол. Сон нехороший, маму «вымывают». Договариваюсь с Карякиными о домоседстве и выезжаю в Турки, сердце больше не выдерживает. В Самару нам звонит Люда, чтобы мы ехали спешно: мама Катя очень плоха.

Папа Сережа, встретивший нас на вокзале, сказал, что ей сегодня будто бы полегче.

Однако, она уже не открывала больше свои красивые, почти до старости синие глаза. Сквозь щелочку левого глаза узнала нас, назвав мое имя тупо: не Тома, а Сима. Игоря назвала Рэмиром, словно выразив желание, чтобы со мной был муж Рэмир. Или Игорь похож на отца.

Продолжали делать уколы, пытались по чайной ложке давать жидкую пищу; все напрасно — жизнь уходила, и даже на миг не удавалось ни руками, ни дыханием согреть ее всегда холодные руки и ноги.

На шее еще билась в жилочке кровь, по-прежнему оставались пунцовыми губы, но она уже не произносила ни слова. Не отходя ни на шаг, я корила себя за то, что была послушной, не «дралась» в последние годы за нее с папой Сережей. А ведь она с рождения была непоседой, никогда не любила быть домоседкой, любила общество, людей, шум, веселье. Напоследок своей жизни она просила так немного: отпустить ее ненадолго в гости. Как птица просилась на волю. В молодости она тяжело болела малярией, навсегда была нарушена работа селезенки, в последние годы из-за приступов вызывали «скорую». Возможно, я ошибаюсь, но не повредили ли опухшую селезенку, поднимая маму на остром гипсовом поясе, когда меняли простыни?

Живот ее слева стал заметно увеличиваться, она умоляла снять гипс, пытаясь избавиться от него своими руками, царапая их о гипс до крови.

Наконец, из нее вышла густая, как печень, кровь. Живот опал.

Она лежала удивительно стройная и молодая: кипельно-белое лицо без морщин с румянцем на щеках и пунцовые губы.

Привели хирурга, и он полностью освободил ее от гипса. Но она уже ничего не чувствовала.

— Нога срослась? — спросил Игорь.

— Нет, — ответил хирург.

Он не захотел ответить и на вопрос, отчего вышла из нее эта кровь. Не повредила ли она что-то в брюшной полости при падении?

Наутро сделали сердечный укол, как советовала с вечера медсестра. Но жилочка вдруг на шее замерла, лицо стало бледнеть, а губы синеть. Помочь мы уже ничем не могли.

22 октября 1995 года нашей мамы Кати не стало. Именно этого года она боялась. Многие члены нашей семьи умирали в разном возрасте, но на цифре «9».

Лида — в 19 лет.

Маруся — в 29 лет.

Старенький папа — в 69 лет.

Сережа — в 79 лет.

Дядя Коля — в 79 лет.

Мама Катя — в 89 лет.

Я кричала и захлебывалась слезами, я не хотела, чтобы тело мамы обмывали, это может быть, еще не смерть, и она придет в себя от сердечного приступа. Но пошел четвертый день, а в себя она не приходила. Совсем недавно она сердцем прощалась со своей горницей:

— Как люблю я свою горницу! — звучал ее голос.

Что бы мы делали без Игоря? Люда, папа Сережа и я были как парализованные. Люда дважды теряла сознание. По силе возможности Игорю в похоронах помогали приехавшие из Саратова Слава и Сер-жик, племянники мамы Кати. Приехала Валя. До поминок «девять дней» Игорь был с нами, а Валя, Слава и Сержик после похорон уехали. Было еще далеко до поминок «сорок дней». Я ходила как обезумевшая, со стеклянными глазами. Папа Сережа все беспокоился, чтобы я не простыла, все предлагал вместо тапочек мамины обрезки от валенок. То вдруг в комоде находил рукавички мамы Кати и совал мне. И все сердился, что в память о маме я раздаю много ее вещей соседям:

— Себе побереги, это и тебе пригодится.

Как-то я вышла на улицу за ворота. Папа Сережа, рубивший дрова во дворе, вышел следом:

— Да ведь продует тебя.

Он ввел меня, словно слепую, во двор.

— Вот тут в затишье и стой, в огороде тоже не ветрено. Однажды папа Сережа заметил Люде:

— Мать-то совсем плоха и ест мало.

— Ничего, все наладится, — ответила Люда.

Как-то само собой у нас распределились обязанности: утром папа Сережа разжигал плиту и варил какую-нибудь кашу, как при маме Кате. Люда варила обед. Я мыла посуду, а папа Сережа вскоре после обеда затапливал голландку, потом ложился отдохнуть, а вечером мы пили чай.

Как-то за завтраком я вдруг обратила внимание на то, что у папы Сережи стали бледными недавно еще розовые щеки. Заметно поседели волосы.

— Люда, папу Сережу надо увозить в Орск, — сказала я дочери.

— Конечно, и я так думаю.

Как все сделать практически? Если нам с Людой уехать к Новому году, а он тут среди своих знакомых поищет домоседа?

Он словно слышал наш разговор. А может быть, и слышал:

— Как вы уедете, эх я и орать буду.

— Мы не уезжаем, папа Сережа, — сказала Люда.

Я по-прежнему жалела маму, но жалела и его. Он много сделал нам хорошего, и о том, что нам не следует расставаться, было ясно.

В мыслях мы все трое уже в Орске, планирую, в какой кастрюле нам удобнее варить кашу, которой он приучил нас завтракать каждый день. Была довольна, что мы сохранили вторую Людину кровать, все берегли на случай, если сагитируем их обоих переехать в Орск.

А пока продолжали жить в Турках, не зная, как нам всем подняться и как быть с домом.

Однажды он пришел домой как будто бы под хмельком и сказал, что провел телефон, чтоб вызывать «скорую», когда потребуется.

Как-то за обедом он сказал нам о том, что после выходных собирается сходить к терапевту за бесплатным рецептом на нитроглицерин. Я удивилась: Игорь привез ему этого лекарства половину целлофанового мешочка.

— Ну и что же? А это дадут еще бесплатно.

Было воскресенье. Мы пообедали, Люда ушла к Алке. Я, вымыв посуду, прилегла на мамину кровать, а папа Сережа сидел у топившейся голландки, подкладывая чурочки.

— Папа Сережа, а как звали твою маму?

— Ее звали Надеждой Ивановной. В семье было трое детей. Жили бедно. Корова, правда, была. А лошадь мы отдали под расписку в Красную Армию в гражданскую войну. Однажды отец получил письмо о том, что из табуна в Балашове он может взять свою лошадь. На чем за ней поедешь? Да и на какие средства? Отец пошел в Балашов пешком, нашел и табун, но в табуне нашей лошади не оказалось. Ходил и второй раз, да без толку. Бедствовали, конечно. Потом организовали колхоз, тоже было не сладко, но уже полегче.

— Отец был талантливым механиком, его ценили, около него и я многому научился, уже помогал в колхозе. Работала и мать, когда могла отойти от младшего ребенка. Но пришла беда: на ремонте веялки отцу оторвало руку. До Турков далеко, жара, пыль. Не сразу до больницы добрались. Только, видно, поздно: началась гангрена, и отец умер.

С горя ли, с чего ли другого, но у матери начался рак желудка. Похоронили и ее.

Я младшим братьям остался за мать и за отца. Из колхоза меня перевели в совхоз ближе к машинам, в которых я уже хорошо разбирался. А вскоре назначили заведующим гаражом. Зарплату положили хорошую, купил костюм, велосипед, ручные часы. А потом и женился.

Отслужил армию. До демобилизации оставались последние месяцы, но началась война с немцами, домой я так и не попал. Ну, а остальное ты и сама знаешь.

Вечером за ужином Люда спросила:

— Папа Сережа, ты идешь завтра к врачу?

Он не ответил. Мне понравилось, что он отмолчался. Я не хотела, чтобы он шел: завтра понедельник, а я не люблю понедельников. Намекнуть о понедельнике не осмелилась, он убежденный атеист, не верит в суеверия. Сказать, что в понедельник будет слишком большой наплыв больных из деревень, тоже нельзя, это уже было и он говорил:

— Я участник войны, прохожу без очереди.

Лучше смолчать в надежде на то, что он и сам передумает. Что-то внутри меня не хотело, чтобы он шел в больницу, тревожило.

Утром и вправду он не торопился. Истопил не спеша плиту, сварил кашу, поели. Вот уже одиннадцатый час, Люда ушла за хлебом. Я успокоилась. Однако, он засобирался:

— Я, пожалуй, кожаный пиджак не надену, утащат еще, пока в кабинет войду.

— А гардероба нет? — спросила я. Он усмехнулся и махнул рукой:

— Какой там гардероб? Пойду в телогрейке бабкиной. Я только к терапевту, а к глазному не пойду. Отрежь мне вот только хлястик у телогрейки.

— А шарф?

— Да на мне гимнастерка с плотным воротничком. И сумку не возьму, карточку заверну в газету да в карман положу.

С возвратившейся Людой мы долго ждали его к обеду, но так и пообедали одни, и Люда куда-то ушла.

Вдруг к нам в дом вошла знакомая женщина и сказала, что папа Сережа упал недалеко от районо, а подняться не может.

Наскоро одевшись, я поспешила к указанному месту, но отойдя всего несколько шагов от дома, встретилась с Людой и Букетом.

— Я проходила мимо, случайно увидела Букета, а папы Сережи почему-то нет, Букета я забрала с собой, — сказала Люда.

— Дочка, бегите бегом, поспрашивайте людей. Где же он? Зайдите в редакцию, может, в окно кто видел и что-то знает.

— Я сначала тапочки захвачу. Вдруг он в больнице, я останусь там на ночь.

И они ушли. Но в редакцию умный пес Люду старался не пускать. Стоит ей сделать в сторону редакции несколько шагов, он начинает негромко лаять и сам за ней не идет. Напротив, бежит к зданию районо, оглядывается на Люду, как бы зовя за собой. Там, в районо, Люда узнала, что деду вынесли стул, а тем временем вызвали «скорую». В больнице после рентгена хирург подтвердил:

— Да, дед, у тебя то же самое, что и у твоей бабки: перелом верхней части бедра.

Люде указали палату. Папа Сережа лежал один, укрытый двумя одеялами. Ногу положили на вытяжку. Лицо его было мертвенно-бледным. Один глаз закрыт, у второго узкая щелка.

— Папа Сережа, не умирай, мы тебя спасем! — закричала Люда. Она собрала медсестер и врачей.

— Это стресс, — сказал хирург.

Да, он видел мучения мамы, и сердце не выдержало, когда подтвердили перелом бедра.

Умер он 13 ноября 1995 года в понедельник, через три недели после смерти мамы.

В течение двадцати дней у нас два гроба. Снова приехал Игорь. Валя на этот раз не приезжала, она была на первых похоронах. Приехал Вова Куделькин, третий племянник мамы. Известили Виктора, сына папы Сережи. Ответил, что на похороны приехать не сможет.

Папа Сережа долгие годы был недоволен Виктором за то, что тот был страстным любителем зеленого змия.

И снова вся тяжесть организации похорон легла в основном на плечи Игоря. Слава и Сержик на этот раз не приезжали.

Положили папу Сережу в ту же могилу, где и мама. Возможно, раньше она просила положить ее с родителями и потому, что считала, будто папа Сережа может после ее смерти жениться, мол, он моложе ее, и его положат потом вместе с новой женой, а совсем одинокой в могиле оставаться не желала, просясь в могилу к родителям.

Но народ и даже хирурги поговаривали о том, что это она позвала его за собой.

Помянули папу Сережу, как и маму, тоже в кафе. Помянули еще и на девять дней. Родные разъехались по своим городам.

Дом опустел. На дворе в этом году была лютая зима.

Глава 12. Остались одни

Нам с Людой предстояло выполнить все обряды, а после Нового года мы решили уехать в Орск. Сделали, как и маме, предание папы Сережи земле, затем каждого из них помянули на сороковой день.

Однако, уехать не пришлось. После всего пережитого я сильно заболела. Давно не помнила такого тяжелого обострения поясничного остеохондроза: ни сидеть, ни лежать, ни спать, ни есть. Дни переходили в недели, недели в месяцы, мне не помогали ни таблетки, ни уколы.

Зима выдалась на редкость морозная. Не всегда удавалось Люде договориться насчет рубки дров. Случалось, брала топор сама, у нее не хватало сил, пробовала рубить и колуном — бревна были тяжелые, а Люда после пережитого была обессилена. Уголь лежал пудовыми глыбами, мелкого не было. На рубку угля времени уходило много. Колола она его сразу после обеда и до вечера, так как дело это еле продвигалось, глыбы не поддавались. И это только на одну порцию, на один день. А завтра — все сначала. Но дело было не только во времени, работать колуном было тяжело физически, и вскоре Люда стала жаловаться на боли в животе. Обиднее всего было то, что уголь ко всему никак не хотел гореть. К кому мы только ни обращались за советом? Все делали так, как учили. Но сколько угля засыпали, столько же и выбрасывали несгоревшего. И никто не догадался подсказать, что требовалось открывать поддувало. Лишь только к весне догадались открыть сами, уголь гореть стал, но вяло. Дело было в том, что у наших стариков осталась не почищена труба: один год это сделать папе Сереже что-то помешало, а уж этой осенью на чистку трубы были отданы Елисееву и деньги, но старики умерли раньше, чем Елисеев выполнил работу.

Только весной Люде удалось притащить этого трубочиста, и выгребли небывалую массу сажи — семь ведер. Это чудо, что через узкую щель трубы, забитой сажей, дым как-то проходил. И сильно подвели дрова. Местные жители все готовят с осени, дрова рубят. У нас же лежали свежие бревна в сугробах снега. И мы замерзали. Помощи и за деньги, и за бутылки добиться было не просто: не идут. Мы ходили в доме в телогрейках, длинных шерстяных трико, шерстяных носках, обрезках от валенок. Спали в шерстяных кофтах и пуховых платках. О том, чтоб искупаться или помыть голову, не могло быть и речи. Температура на градуснике в доме держалась плюс пять, плюс восемь градусов. Мы выглядели как Золушки и практически не согревались. Возможно, еще и поэтому выздоровление ко мне не приходило. Однажды несколько уголечков в голландке никак не хотели гаснуть. Боясь угара, мы долго не закрывали трубу, да так и уснули, к сожалению. К утру с открытой всю ночь трубой выдуло так, что и под одеялами лежать было невыносимо холодно. А что же теперь на кухне, которую топили еще вчера утром? Чтоб лучше разжечь дрова, Люда смочила тряпочку керосином, подожгла и попросила меня полить ей из кружки на намыленные руки. Приняв у нее мыльницу, я хотела положить ее на газовую плиту. Рука нечаянно коснулась конфорки, и я мигом отдернула ее: конфорка была горячая. Люда не поверила, но убедилась сама. Мы смотрели друг на друга остолбеневшими глазами. Люда никогда не была суеверной. Но на этот раз произнесла:

— Неужели это нас, ворон, папа Сережа пытался согреть хоть каким-либо способом?

Я тоже не знала причины. Но газовой плиты мы не зажигали.

Не в обиду маме Кате скажу: мы горевали по ним обоим одинаково.

Когда много лет тому назад в Волгограде умер мой родной отец П.Ф. Трофимов, я горевала недолго, а вскоре об этом стала почти забывать.

Но вот идут годы, как не стало мамы Кати и папы Сережи, но сердцу невыносимо, и я порою плачу, казалось бы, при небольшом воспоминании о простом пустяке. Я прошу у них прошения за причиненные огорчения. И если есть загробная жизнь, они должны услышать меня и простить.

Мне часто не дает покоя один вопрос. Когда папа Сережа провел телефон, то спросил:

— А Игорь не поругает?

Что он тогда имел в виду, за что поругает, я не спросила, только сказала:

— Ну что ты? Нет, конечно.

Вскоре нас с Людой подкараулила новая неприятность: обледенел наш колодец, сделанный из узкой трубы, а водопроводные колонки улицы из-за сильных морозов перемерзли и вышли из строя. Мороз почти всю зиму стоял вокруг двадцати шести градусов. Как добыть воды? Требовалось нагреть не менее трех ведер воды из оттаявшего снега (в наших условиях нагреть не просто: газ в баллоне закончился, огонь в плите чахлый) и горячей водой оттаивать наледь на трубе колодца сада. И так ежедневно. Как же мучительно жили наши старики! Мама писала, что колодец они постоянно оттаивали. И тоже зябли. Писала мама и о том, что часто спали в валенках, не согревались их старые кости.

Итак — газа нет, купить негде. Теперь вся надежда на дрова, чтоб поддерживать теплую воду на плите. Однако топливо экономили. В надежде скоро уехать мы еще в начале зимы много дров продали. Теперь сожалели об этом, топливо для нас дороже золота: мы же погибнем. Но самое трудное ожидало Люду впереди. Тяжелее дров, угля, печек и воды был снег. От его тяжести Люда окончательно надорвалась, мучилась от боли в животе, а снег продолжал нас засыпать. Уже некуда стало его отбрасывать, прочищая дорожки. Сугробы выше головы. Сыпать некуда, и с каждой лопатой снега нужно теперь идти только в огород: раз, два, десять, сто и более раз. Она надорвала живот и простыла. Открылось кровотечение, кровоточили и потрескавшиеся неотмывающиеся от угля заскорузлые пальцы рук. На ночь она бинтовала их, смазывая подсолнечным маслом.

И тогда она сдалась, согласилась принять помощь Юрки, который, оказывается, не раз подходил к калитке дома, искренне пытаясь предложить помощь. Люда отказывалась и крепилась, сколько могла, пока не упала. И страдала и из-за моей болезни.

Теперь и она лежала такая маленькая, как комарик. И как умещалось в этом тельце столько воли, энергии, сил в борьбе с бедой, а потом с невзгодами, с физической мужской работой? Недаром когда-то Игорь сказал: «Она совершила подвиг». Это было после похорон. А сколько ей досталось после!

И все-таки позже в Орске она призналась, что все эти тяжести для нее легче были по сравнению с моральным состоянием — со страданием из-за моей болезни. А я страдала за нее, видя мучения, все время лежала, пытаясь встать лишь для того, чтоб что-то немного съесть, но все равно не ела, не могла, и ложилась снова.

Физически же с помощью Юрки Люде стало легче. Он пилил и колол дрова, таскал их в сени, чтоб у нас не разворовали, а главное — расчистка снега стала полностью его заботой. Оказывается, Люда гробилась, пользуясь не той лопатой: железной, а не деревянной. И мы сожалели, что согласились принять помощь слишком поздно. Приближалась весна.

Я радовалась за Люду и не заметила, как постепенно стала слабеть хондрозная боль, она уже не стала такой жгучей. Но хуже стали ходить ноги.

А весна вступала рано в свои права. Восьмого марта в женский праздник наступил в болезни большой перелом. Я еще не вставала с постели, но принесли поздравительную телеграмму из Самары. Трудно вспомнить, чему я так была рада: телеграмме или облегчению болей в пояснице. Мы шли завтракать, и вошел Юрка с двумя плитками шоколада и открыткой. Мы все пили чай, в окно светило яркое весеннее солнце, и на душе становилось теплее. Я сидела у самого телефона. Он зазвенел: нас поздравлял Игорь. И весь день было какое-то приподнятое настроение. Главное, мне полегчало. Если не шевелиться, то стало можно лежать в постели, не ощущая боли. Но вывозить меня в таком состоянии было нельзя, я принимала таблетки и пила мумие, стала выходить минут на десять-пятнадцать на улицу. Март поднимал меня на ноги.

В мае предстояло переоформление дома с мамы Кати на меня. Ехать сюда вторично в мае не было смысла. И пока мы здесь, Люда занялась вопросом по оформлению в апреле. Конечно, и зимой ей из-за разных справок приходилось десятки раз бывать у нотариуса, женщины вздорной и тяжелой, вредной. Вот и опять у нее застопорилось все дело: то требовались справки из Бюро технической инвентаризации, то из земельного комитета, то необходимые документы о том, что дом действительно маме дарила ее мать — мама Наташа, то подлинник дарения, который ни в каких архивах найти не могли, а наша копия, хоть и заверенная, ей была не нужна. Нервы Люды были доведены до предела, все упиралось в глухую стену. Но кто-то подсказал, что Турки прежде объединялись с Аркадаком. Игорю пришлось созваниваться, а потом ехать туда лично. Но нам дорог был этот дом, с которым было связано столько воспоминаний.

— Если на какую-то долю будет претендовать Виктор, сын папы Сережи, мы выплатим ему эту долю, — сказал Игорь.

Мы решили закончить оформление дома и сохранить его под дачу. На зиму хорошо бы кого-нибудь пускать в дом, а летом приезжать в наш курортный край.

— Неплохо бы найти человека, как сторожа, платить ему немного, купить топлива, — посоветовал Игорь.

Этот вариант нам понравился, дали объявление в газету о том, что сдается дом под квартиру.

Подходил май, а дело с переоформлением дома заходило в тупик: то нотариус на больничном, то уехала на курсы, то потребовала доказать, что дом в прошлом действительно принадлежал моей бабушке.

Люда измучилась.

Подходило лето. Буйно цвели сады. Мы в доме нашли аккуратненькие пакетики с семенами овощей, собранными в последний раз заботливой рукой мамы Кати. Тут были семена моркови, свеклы, тыквы, огурцов. Решили не дать им погибнуть. Кто бы в доме ни проживал, овощи пригодятся. И Люда устроила небольшие грядочки. Рядом с ней в саду всегда была и я. Кажется, сколько ни дыши, все равно не надышишься душистым воздухом весеннего сада.

Все соседи засевали свои огороды. И лишь делянка под картошку, вспаханная папой Сережей под осень, оставалась черной. Скоро у всех зацветет картошка, а у нас — лебеда.

И Юрка с Людой в два утра по холодку засадили часть огорода картошкой, которой в погребе было немало. Пусть и наш огород цветет. Пятого мая к нам на своей машине приехал Игорь и привез ящики с олифой, растворителем, разными красками для наружного ремонта дома.

Документы по оформлению были все, наконец, собраны. Но официальное переоформление должны были сделать согласно закона после двадцатого мая. Решили заняться ремонтом.

В двух местах дома немного протекала крыша; железо стен, которым он был обит, тоже где-то проржавело и требовало покраски. И Люда развернула строительные работы. До малярных требовались многие столярные работы: ремонт карниза, замена досок, а их надо доставать, ремонтировать пилоны. Жизнь в Турках была не лучше городской — народ, отчаявшись, запил, и найти трезвого плотника стало проблемой. Бедняжке-Люде иногда и удавалось договориться с трезвым, но на второй или третий день он уже был пьяный. Пили поголовно все. С превеликим трудом многое все же удалось сделать, отремонтировать: карниз, пилоны, забор, ставни, ворота, заменить доску прогнившего пола в сенях.

Но были и радостные мгновения. Я с самого раннего детства не бывала здесь весной, не видела подснежников и ландышей. А они, оказывается, скрыли всю землю под вишней. И мы, жители пыльного Орска, наблюдали, чуть не затаив дыхание, как поднимался на грядках каждый росточек.

Начала спеть малина, появилась и первая смородина. Всего, конечно, не так много, но поесть хватало, и постоянно тянуло в сад. Поистине Турки — райское курортное местечко. Начала спеть вишня, а вскоре черешник и слива. А яблок — море. Они усыпали землю сплошным ковром, и нужно было выискивать на земле место, где можно было бы ступить ногой.

Было в саду все. Не было лишь моей мамы, которая так любила свой сад и каждый стебелек в отдельности. Не было на привычном месте у колодца и папы Сережи. Как же мне их не хватало, и сердце тосковало, казалось, все сильнее и сильнее. Все было как при них, но только не было их самих. Ум понимал, а сердце не мирилось и ныло непрестанно.

Вот здесь я садилась на кровать под яблоней, где мы так еще совсем недавно каждый день сидели с мамой, и она изливала мне душу.

Люди бывают разные. Есть человек-домосед. А есть человек-песня, человек-птица, ее не радует золотая клетка. Такой была моя мама Катя. Когда, жалея ее, папа Сережа предложил отдохнуть от работы, рассчитаться, домохозяйкой она не чувствовала себя счастливее, чем даже в те времена, когда задыхалась от работы. Она любила движение, многолюдие, вольный ветер.

Имея еще силу, она вырывалась из своей «золотой клетки» на свободу, каждую зиму ехала хоть ненадолго в Орск, а в Турках шла к людям: хоть на лавочку, хоть играть в карты или просто к соседям узнать новости, пошутить, услышать и запомнить новую песню. На каникулы ли или позже в отпуск я всегда привозила какую-нибудь песню. Она мгновенно подхватывала ее даже вторым голосом, хотя слышала впервые. Пожалуй, не было в стране такой песни, которую бы она не знала, потому что сама была не только человек-труд, но и человек-песня, человек-праздник. Никто из нас, к сожалению, не обладает таким музыкальным слухом, чтоб вторить сразу впервые услышанную песню, никто не обладает таким чистым голосом.

Когда пошатнулось здоровье, особенно после того, как она отравилась газом, почти отказали ноги, «золотая клетка» захлопнулась, десятки писем рассказывают о тоске ее вольной души. Она чувствовала себя беспомощной, потому что от всех нас зависимой, никого из нас не хотела огорчать и беспокоить, настаивать на поездке в Орск. Она потеряла силу, а вместе с ней и волю. Мне кажется, если бы у нее не случился перелом бедра, она все равно бы умерла вскоре от тоски. Жить так, как она жила последнее время, она бы не смогла.

Но сложись смолоду ее жизнь счастливо, она прожила бы более ста лет, так как природа наградила ее крепким здоровьем, ни в молодости, ни до последнего своего дыхания она ни разу ничем не болела {кроме малярии в Махачкале).

Нам постепенно нужно было бы жить всем вместе, шутить, петь. На людях ее вечно молодая душа продолжала бы еще долго жить, умея всему радоваться. Своей душой и лицом мама так и не стала старухой, так и осталась в моей памяти задорной выдумщицей и молодой.

Любя маму Катю и в память о них обоих, нам с Людой хотелось все подремонтировать, сохранить этот бесценный дом как драгоценный памятник.

Сделав плотницкие работы, Люда с головой ушла в малярку. Это оказалось еще сложнее. Случалось, что до четырех раз при упорных поисках удавалось договориться и даже начать покраску, но каждый раз срывалась работа по той же причине — пьянка. Мы не стояли в цене, сколько запрашивали, столько и платили, но дело было в другом — народ спивался.

И все-таки задуманное сделали, материально в ремонте помог Игорь, а привезенные им краски оказались великолепными.

Дом стал самым красивым во всей улице. С дворовой стороны сделали цементную отмостку, а к крыльцу — новые дубовые ступени.

Мы очень гордились своим домом.

Нашли и домоседку — старушку, которая не требовала с нас платы, как сторожу. Отказалась и от дров: ей обещала отдать дрова внучка, которая провела себе газовое отопление.

А мы планировали будущим летом вновь приехать в наши родные Турки, где за закрытыми ставнями даже в самые невыносимые знойные дни было прохладно, и мне дышалось хорошо. Это было спасение от Орска, пыльного и знойного, когда в кирпичном доме, раскаленном на солнце, как печка, да еще с огромными окнами, бывает некуда деваться.

Мы собрали с огорода овощи, продать не сумели, спустили в погреб, предложив домоседке ими пользоваться. Их останется и нам, если приедем летом: урожай хороший.

Запланировали на будущее выправить одну стену дома со стороны двора {если это потребуется после тщательного обследования). Приблизительно по этому вопросу договорились с одним из самых опытных плотников.

А пока собирались домой.

Естественно, от ремонтных забот мы устали, но было чувство удовлетворения, что мы поддерживаем родное гнездо, где жили родители, где каждое лето проводили мои дети, а так же все семьдесят лет бывала и я.

Кроме всего прочего, ремонтные дела отвлекали от горьких воспоминаний.

Приехал Игорь, чтобы помочь нам выехать, наконец, из Турков. Я заметила в нем какую-то перемену: от глаз матери не спрячешься. Но зная его характер, расспрашивать не стала: если захочет, скажет сам.

Итак, мы временно покидали свое поместье, которое передавалось от предков к потомкам, с ним связано слишком много воспоминаний у всех поколений, даже у младшего. Этот дом помнит много горестей и много радостей.

В турковской земле лежат родители, и кроме нас никто не навестит их могилы.

Не знаю, как все сложится дальше, но продавать дом я не хотела бы, да наш старенький дом и не имеет материальной ценности.

— По-моему, мама, — сказала Люда, — я люблю этот дом даже больше, чем ты и не вынесла бы, если бы мы его продали.

Глава 13. В Орске

Год назад, только что закончив ремонт, мы оставили дома Карякиных. Но квартиру стало не узнать: стены требовали побелки, полы покраски, полностью вышла из строя сантехника, выломаны ручки и замки во входных дверях.

И снова пчелка-Люда засучила рукава. Из-за того, что Люда долго отсутствовала на работе, и чтоб теперь дать ей заработать, отправили в отпуск без содержания всю группу. С Людой работает лишь начальница и то для того, чтоб в штампе чертежа стояла еще одна подпись, подпись проверяющего.

Заказов на проекты почти нет. Что будет с институтом дальше? Что будет с городом?

Закрываются крупные и мелкие организации и предприятия, бездействуют строительные тресты, почти полностью закрываются цеха крупнейших заводов и ранее мощных комбинатов; четвертый месяц не платят пенсии пенсионерам, по шесть-восемь месяцев не получают зарплату врачи и учителя. Растет преступность. Растет смертность. Уже не встретишь на улице улыбающегося прохожего, не слышится из окон музыка или пение. Чаще и чаще устраиваются митинги протеста, идут забастовки.

Близится весна 1997 года.

Как же сложились судьбы всех остальных братьев и сестер мамы Наташи? Они рано остались сиротами.

Старший брат Никифор погиб в первую мировую войну совсем молодым.

Смешливая и беззаботная Санятка вышла замуж за умного и трезвого парня Ивана Бадеева. У них было шестеро детей. Самое интересное то, что среди дочерей были две Марии, так окрестили. Спокойная Санятка только рукой махнула: «Пусть будет одна Манька большая, а вторая маленькая».

Всех младших братьев мама Наташа устроила в «Прогресс» в колбасную мастерскую.

Иван с гражданской войны привез жену-латышку. Умер молодым: купил для колбасной по заданию артели корову, которая оказалась краденой. Его посадили заодно с вором. Родные ждали, что его отпустят, но он вскоре в тюрьме заболел воспалением легких и умер. Брат Степан также умер не старым. После варки колбасы заказчики поставили колбасникам магарыч. В нетрезвом состоянии возвращался Степан домой, упал в сугроб, проспал несколько часов, сильно простыл и умер. Его двое детей Виктор Иванов и Нина Варламова живы, проживают в Турках также на Крымской горе.

Глава 14. Разные судьбы

Младшей сестрой мамы Наташи была Лиза. С детских лет ходила по нянькам, служила и горничной до советской власти, потом вышла замуж за Аркадия Соколова. По тому времени Аркадий был довольно образованным и работал в райторготделе. Несмотря на то, что семья была дружной и на работе также все было в порядке, Аркадий повесился, через несколько лет умерла и его жена, а позже и оба их сына. Младший закончил высшее военное училище, а старший — юридический институт. Первый умер от сердечного приступа, второй замерз.

И самым младшим братом мамы Наташи, который остался без матери грудным ребенком, был Павел. Но вырос и Павел, обзавелся семьей. Его жена, Фрося, была энергичная, деловая женщина, хорошая хозяйка. С ним в колбасной тоже произошел случай. Выпивая очередной магарыч, колбасники увидели, как к ним идет директор. Все, кроме Павла, растерялись, а он спокойно лег в мясное корыто и накрылся доской. Вскоре уснул. Каков же был его испуг, когда проснулся: он решил, что его похоронили. И Павел, и Фрося уже умерли. Старшая их дочь Кира живет в Томске, сын Володя в Саратове, а младшая дочь Нина Аблистимова живет в Турках на Комсомольской улице.

Глава 15. Да, пусть живут турки

Наступил 2003 год. Что же изменилось в стране за последние семь лет, с тех пор, когда мы покидали Турки после похорон наших родных?

Жизнь изменилась настолько, что уже забывается о том шоке, который претерпевал народ, когда люди не получали зарплату по полтора и более года, а пенсионеры — свою пенсию по четыре месяца. Конечно, многие заводы и сейчас становятся банкротами. Но им на смену открываются новые предприятия, фирмы, люди находят новые рабочие места, им в срок выплачивается их заработная плата, вовремя получают свою пенсию и пенсионеры. В магазинах можно купить любой товар и не только импортный: в продаже обувь из натуральной кожи отечественного производства, можно купить приличную модную одежду московских фабрик. И отечественная мебель совсем не уступает импортной по своему качеству и красоте.

И совершенно справедливо подчеркивает в своих выступлениях Михаил Задорнов о том, что «русский народ найдет всегда выход из любого положения, на то мы и русские».

Каждое лето мы приезжаем в свои родные Турки. Уже от вокзала видны крыши домов, утопающих в фруктовых садах. А, спустившись с горы, видим как на ладони здание райисполкома, построенное в тридцатые годы. Строилось оно быстро, но неугомонным сатирикам не терпелось написать сатирические куплеты, а самодеятельные артисты распевали их со сцены:

Дом советов в Турках строят, Двухэтажный гордый вид. А когда его отстроят, РИКупорно так молчит.

В конце новой пятилетки Окна вставят, уж без слов. С бородою будут детки, Когда будет дом готов.

Машина поднимает нас на другую гору, на Лачиновку. И вот он, Дом культуры. Не ошибусь, если скажу, что после родительского дома и школы Дом культуры — мой третий родной дом. Еще ученицей четвертого класса взрослые привели меня на его сцену сыграть вместе с ними роль пионерки Майи Берест в пьесе Корнейчука «Платон Кречет». В этом же году вместе с подругой Ларисой так же, вместе со взрослыми, мы участвовали в спектакле «Слава» драматурга Гусева. Потом на сцену выходила уже каждый год, принимая участие в популярных в те годы смотрах художественной самодеятельности.

И глядя на это здание, ярче всего вспоминаются концерты и репетиции в годы войны с фашизмом. Мы ставили спектакли о героических подвигах советских воинов в борьбе с немецкими захватчиками, пели в хоре патриотические песни. Все это воодушевляло нас, вселяло еще большую уверенность в то, что победа в гитлеровской войне будет за нами.

Но никак нельзя вспомнить без улыбки о случае со спектаклем «Глубокая вспашка». Шел первый послевоенный год, оба турковских колхоза успешно закончили посевные работы, и к празднованию Первого мая драматический коллектив решил поставить спектакль о трудовых подвигах колхозников. Руководил подготовкой режиссер Пор-фирий Алексеевич Попов, он же руководитель художественной самодеятельности Дома культуры. Он был хорошим музыкантом и человеком добрейшей души. Но был у него и недостаток: любил спиртное.

Наступил первомайский вечер. Закончился доклад секретаря партии, зрителям предстоящего спектакля объявили перерыв. А на сцене закипела работа, устанавливали срочно декорацию. Но вот все готово, нет только Попова с пьесой, а играть предстояло с помощью суфлера, так как не все «артисты» знали свои роли наизусть. Мама, она была в ту пору директором, мечется по сцене, заглядывает за кулисы, в зрительный зал. Нет Попова. В зал уже входят зрители, раздается хлопанье в ладоши нетерпеливой публики. И, наконец, появляется Попов. Он пьян, еле стоит на ногах.

— Ты зачем напился?! — закричала мама.

— Так ведь праздник же. Первое мая!

— А где пьеса?

— Не помню, хоть убей.

Теперь уже нетерпеливо хлопает в ладоши весь зал, требуя начала спектакля. А Попов все стоит и твердит свое «хоть убей».

— Так что же мне-то делать? — спросила мама. — Выходить объявлять людям, что спектакль отменяется?

— Да ты лучше убей меня.

— И убью, — закричала мама, схватила от кулис какую-то рейку и стала ею хлестать виновато смотревшего на нее режиссера. А он и не защищался, все твердил и твердил «хоть убей». Вдруг глаза его прояснились:

— Петровна, вот давно бы так.

И он полез в суфлерскую будку со словами «вспомнил». А оттуда закричал:

— За кулисами пьеса. На крышке рояля лежит под моей фуражкой.

Всем весело. Мы хохочем. Спектакль прошел успешно.

Проезжаем мимо братского кладбища, отсюда почти и начинаются дома близких мне соседей. Вот дом Зинаиды Королевой. С ее братьями я училась в одной школе. Последние годы очень сдружились и с Зиной. С большой нежностью она относится к моей дочери, они переписываются. На имя Люды приходят от Зины письма порою на восьми или на десяти страницах. Она рассказывает в них и о себе, и о жизни знакомых нам людей.

В доме уважаемых всеми Воробьевых живут теперь новые жильцы, а напротив старинный кирпичный дом Асановых, добрейших людей. Кто бы к ним ни пришел, они открывают навстречу свои добрые сердца, помогают нуждающимся чем могут. Поломался у нас электрообогреватель, идем к Асановым, там помогут починить. Появилась нужда в работе плотника, там подскажут, к кому обратиться.

А вон он и наш родной голубенький домик, окруженный высокими деревьями и сиренью. Наша дача. И живет в нем все эти годы все та же домоседка, которую зовут как и мою маму Екатериной Петровной. Все в доме по-старому, все на своих местах, все до боли знакомо.

Не терпится встретиться с самыми близкими нашими соседями. Вот мы у Шуры Оберемок (по-уличному Громовой). Ей скоро восемьдесят. Живет Шура одна. И намолчавшись, она часами рассказывает о жизни односельчан, или мы вспоминаем далекое прошлое.

А сколько радости от встречи в глазах тети Лизы Панкратовой! Не может она отпустить нас без застолья, с собой тоже приготовит гостинец: молодых огурчиков со своего огорода или свежих яичек. Она рассказывает о том, как еще девочкой любовалась красивой парой — моею матерью и отцом.

Моя же дочь в Турках старается проводить каждый свой летний отпуск. Ей доставляет удовольствие ухорашивать все внутри дома. Вот она покрыла эмалью оконные рамы, договорилась со штукатурами и малярами отремонтировать стены.

Почти так же часто, как и Люда, бывает в Турках и Игорь. А однажды самарцы приехали втроем: Игорь, Валентина и их старший сын Саша. Они привезли на могилу нашим старикам мраморный памятник и все необходимые материалы и инструменты для его установки. И вот уже стоит красивый памятник с фотографиями на керамике. И каждое лето на могиле расцветают ирисы.

Игорь и Саша из штакетника установили ограду, отделяющую огород от сада, а вечером или на ранней зорьке любят отправиться на рыбалку на реку Хопер или просто полюбоваться природой.

Однокурсник Игоря, бывший однажды в командировке в Саратове, узнал о том, что Игорь с семьей в Турках, и не вытерпел, чтобы не приехать в наши Турки хотя бы на несколько часов.

Прочно уже встала на ноги семья моего сына. Работают все; и даже младший внук-студент во время своих летних каникул не желает бездельничать, устраивается на работу временно.

И теперь уже не мы им, а давно они помогают нам с Людой, дарят подарки, очень часто приезжают в Орск в гости. Я счастлива, что Игорь выбрал себе в жены Валентину, заботливую мать, нежную, чуткую жену и добрую внимательную невестку.

Годы постепенно залечивают старые раны. И вот уже в нашем тур-ковском доме не выключается радио, из радиорепродуктора льются звуки песен, а мы подпеваем. А иногда вечерком садимся с дочкой на крылечке и, как прежде с мамой, поем уже с Людой на два голоса любимую песню мамы Кати — «Соловей-соловушка» и многие другие, репертуар у нас большой. И, конечно же, любуемся своими Турками, наслаждаемся запахом цветов, которых у нас полный палисадник.

Однажды вечером мне не спалось. Я сидела на крыльце одна, дыша чистым воздухом и слушая тишину. Такой тишины не может быть в городе никогда. Уже не поют соловьи, трелями которых мы заслушивались в мае, когда в этот раз приехали в Турки. Не квакают даже лягушки от пруда из оврага. Полная тишина. И вдруг, не веря своим ушам, слышу, как юные голоса поют далекую и в то же время такую близкую песню:

На полянке возле школы

Стали танки на привал.

И веселый звук гармошки

Всю деревню обежал.

От зари и до заката

Разливался гармонист.

Разрумянились девчата

Хорошо как играет танкист!

Песня смолкла. Она явно слышалась справа от нашего дома. Не могла же петь постаревшая Шура или девяностолетняя тетя Лиза. Только мы, девочки-старшеклассницы, возвращаясь из кино в военные годы, пели эту песню. Неужели показалось? Но я же не сумасшедшая.

И снова справа от меня слышу звуки другой песни:

Домик над речкой, маленький сад.

Ночью над садом песни звучат.

Песни простые, косы густые,

Косы густые, ласковый взгляд.

Но это же наша песня, еще более нераспространенная, чем первая. И как мама Катя не могла усидеть, услышав звуки гармошки в любой стороне села, теперь я шла на звуки берущей за душу песни. Прошла в полной темноте, едва различая узкую тропинку мимо нежилого дома Бурковых, а вон сквозь густую зелень, обвивающую листьями дикого винограда веранду, вижу свет. Кто же поет у Шуры? Вот я уже в палисаднике. Но кругом тишина. И вдруг снова песня:

Ой, цветет калина в поле у ручья.

Парня молодого полюбила я.

Песня оборвалась. Должно быть, услышали мои шаги на ступеньках, шорох за дверью. А у меня вдруг откуда-то появился совсем молодой голос, и я продолжила в темноте прерванную песню:

Парня полюбила на свою беду,

Не могу открыться, слов я не найду.

Распахнулась дверь, и я увидела Зинку, подругу моих самых ранних детских лет. Она со своими внучками-подростками приехала навестить свою старшую сестру. Приехали из Петровска под вечер и вот устроили застолье.

А на другой день Зина пришла ко мне. И вот мы уже на нашей веранде вспоминаем свои детские проказы. И все слышится: «А ты помнишь? А ты помнишь?» Но больше всего вспоминались грозные годы войны, когда разрывы бомб слышались от Ртищева в шестидесяти километрах от нашего села. И непременно вспоминались наши репетиции, как глоток воздуха в то напряженное время. Не сговариваясь вдруг запели:

Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч,

Над тобой летят журавли.

С нами пела и Люда. Как внучки Зины, Люда тоже знала все мои песни военных и даже довоенных лет. Зина пошла домой, мурлыча песню:

Кто погиб за Днепр, будет жить в веках,

Коль сражался он как герой.

И я вдруг заметила, как сильно она хромает, как располнела. А закрою глаза и вижу другую Зинку: самую стройную из нашей девичьей стайки, шуструю с какими-то искринками в глазах, присущими только ей.

И припомнился снова невольно смешной случай. Это было в первый послевоенный год: возвратившись из Саратова, стали снова заниматься художественной самодеятельностью. И жил в те годы в Турках молоденький милиционер. Я не помню уже его имени, но прозвище у него было Перронный. Решив, что я командир в нашей девичьей команде, он признался мне, что влюблен в нашу Зину и попросил помочь познакомиться с нею получше. Опыта в любовных делах у меня не было, у подружек тоже. Договорились лишь с Юлей и Симой, что будем стараться оставлять нашу Зину наедине с Перронным. Бежала ли наша девичья стайка на Хопер купаться, шли ли на танцы или в кино, Перронный вырастал перед нами как гриб из-под земли. И сколько бы раз мы ни оставляли с ним нашу Зину, они друг на друга вовсе и не смотрели, расходясь вскоре друг от друга в разные стороны. И только перед самым отъездом вновь в Саратов на учебу мы узнали, что влюблен-то парень вовсе не в Зину, а в Юлю, только думал, что ее зовут Зиной. Где-то он сейчас, этот Перронный? И жива ли в своем Владивостоке моя милая Юля? Ответы на письма не приходят давно. А в Саратове, будучи студентами, мы часто встречались все вместе и с улыбкой вспоминали нашего неудачливого влюбленного.

Не теряю связи и с четырьмя своими одноклассницами. Чаще всего приходят письма от Нины Богдановой и Нины Сысоевой. Нина Богданова пишет: «Спасибо, что ты как-то объединяешь нас. Ты у нас вроде штаба». А мне очень интересна судьба близких мне людей.

Не так давно получила письмо из Ленинграда от Лиды Яшининой. Двенадцатилетней девочкой ее привезли в Турки из блокадного Ленинграда. Мы подружились и остались друзьями на всю жизнь. Встречались в Ленинграде уже будучи взрослыми. Теперь она приглашает меня на свою дачу в деревеньку под Петербургом. Но это мне не под силу. По состоянию здоровья уже с трудом добираюсь даже до Турков.

Во время моего последнего приезда в Турки сидела однажды в любимой моей мамой горнице. Вдруг Люда вводит ко мне незнакомую женщину и говорит:

— Мама, познакомься, это твоя сестра.

В ответ на мой удивленный взгляд женщина сказала:

— Меня зовут Нина. Я ваша двоюродная сестра, племянница вашего родного отца.

Но так как родители разошлись еще до моего рождения, то я могла многих родственников не знать. Так появилась у меня в Турках сестра. Нина рассказала, что после окончания десятилетки уехала в Волгоград к дяде, то есть моему отцу, там закончила сельскохозяйственный институт. В Турки возвратилась, уже выйдя на пенсию. У нас оказались общие знакомые, они рассказали обо мне, и Нина меня нашла, завязалась переписка. Приехав на следующее лето в Турки без меня, Люда несколько раз бывала у Нины, которая встречала ее как дорогую племянницу. Нина тоже горячо любит свое село.

С любовью вспоминают о Турках и мои двоюродные братья, проживающие в Саратове, сыновья того самого малыша Сереньки, несшего когда-то в поле своим родным пышки, замешанные старой бабкой не на соде, а на хине да и заблудившегося. Старший его сын Станислав Куделькин пишет: «Давно мы уехали из Турков. Только где бы ни довелось побывать, а вот тянет меня туда, как никуда больше. И всегда, когда мне удавалось туда приехать, даже по такому печальному поводу, как похороны тети Кати, я не упускал возможности пробежать по родным, знакомым с детства незабываемым местам».

Быстро растет молодое поколение. Мой старший внук Саша в Самаре получил уже два высших образования. Упорно «грызет» науку и младший внук Сергей. Да и давно ли бегала босоногой девчонкой Наташка Богданова, наша турковская соседка. И вот уже взрослая красивая девушка скоро будет специалистом-модельером, а маленькая дошкольница Яна теперь уже ученица восьмого класса. И мне вслед за кем-то тоже хочется сказать:

Всем турковчанам долгих лет

С моей простой руки,

Успехов новых и побед.

Да пусть живут Турки.

Загрузка...