Молчаливый полет

Я разно принимаю дни:

Веселый — за-два, грустный — за-три,

И грузнут в памяти они,

Как зрители в амфитеатре.

Я ночь над ним распростер —

И выступаю перед ними,

Трагикомический актер

В неутомимой пантомиме.

Я с них не спрашиваю мзды:

Им служат платой даты года,

И календарные листы —

Билетами на право входа.

В партере — праздничные дни,

Особо праздничные — в ложах,

А дальше — парии одни,

Невежливые и в галошах…

Рыдают скрипки бледных лет

Над ролью грешного святоши,

Свистит галерка мне вослед,

И кресла хлопают в ладоши…

Моя печаль была непрошена

И заглушила бодрый дух,

Как та случайная горошина,

Которой давится петух.

Я поперхнулся — и досадую:

Ведь маленькая же она,

А погляди — какой засадою

Сжимает горло певуна.

И, как петух, стесненный злобою,

Способный только к тумаку,

Немыми крыльями я хлопаю,

А кукарекать не могу.

Я воробьиному чириканью

Уже не вторю свысока,

Я тих и слаб — пока не выгоню

Занозу из-за языка;

Пока не вспрыгну на завалинку,

Грозя бродяге-воробью,

И эту подлую печалинку

Звенящей песней не пробью!

Не хочу, чтоб меня хоронили

Как обломок, в былом отжитой,

Как потомка дворянский фамилий,

Измельчавших в борьбе с нищетой;

Чтобы трубы пилили Шопена

В безразличном каре площадей;

Чтобы капала белая пена

С выразительных губ лошадей. —

Преисполненный грез и капризов,

Уязвимых Ахилловых сил,

Я решился на дерзостный вызов

Неизбежному тлену могил;

Я решил, возмужав и напружась,

Равнодушный к беде и к добру,

Что насмешкой на веру обрушусь

И в беспечности ужас попру;

Что когда роковая развязка

Уязвит мой запятнанный лоб, —

Я под ритмы лафетного лязга

В похоронный отправлюсь галоп;

Как солдат, я войду в крематорий

И сгорю, как последний колдун,

И, как пастырь, в напыщенном вздоре

Некроложий распишется лгун;

А золу, заключенную в урну

С производственной маркой «Тарло»,

Два бойца — это будет недурно! —

В орудийное вставят жерло —

И направят в зенитном вращеньи,

Из расчета широт и минут, —

И по самой почетной мишени.

По пятнистому солнцу пальнут…

Равнодушный к святому обряду

И ненужный земному былью, —

Я на женские косы осяду,

Я рассаду в полях опылю.

Хорошо уйти от дня,

Дня угрюмости и скуки,

Чтоб похитили меня

Ваши маленькие руки;

Чтоб желанною тюрьмой

Были мягкие объятья,

И подолгу бы домой

Не являлся ночевать я;

Чтоб за золотом волос,

Как за частою решеткой,

Время тихое плелось

Мне неведомой походкой;

Чтоб любимые глаза

Повседневно заменяли

Голубые небеса

И отрезанные дали;

Чтоб меня лишь иногда

Ваши маленькие руки

Без допросов и суда

Отпускали на поруки!..

Эрот наш бог, Наташа:

Он не щадит затрат,

И нам из патронташа

Заимствует заряд.

У маленького волка

(Хоть с виду он — божок) —

Охотничья двустволка

И кожаный мешок.

Забыв о древнем луке

Из благородных жил,

Он точные науки

На бой вооружил.

Как прежде, на заборах

Шпионит бодро он, —

Воспламеняет порох

И жертвует патрон;

Как прежде, обряжает

Семейственный уют, —

Но пули дорожают,

А так их не дают…

Пальбой одноударной

Накладно для мальца

Пронизывать попарно

Влюбленные сердца, —

И вот, боясь урона,

Он злым ружьем своим

Из одного патрона

Стреляет по троим!

В любви нечетной группы

С Одним несчастны Два…

Ах, как бывают глупы

Скупые божества!

Снова о розе и о соловье…

Солнце заходит и солнце восходит,

С каждой любовью в моей голове

Старая тема, как новая, бродит.

Внемлет певцу иронический сад,

В пышных руладах солист утопает,

Роза кивает ему невпопад,

Ибо в гармонии не понимает…

Но позабыл он о розе своей —

Муки любви переплавлены в звуки,

В горне сердечном кует соловей

Славную песню кузнечной науки.

Химик чудесный! На наших глазах

Вот он из жалоб восторг выжимает.

Но, к сожалению, в этих садах

Розы и в химии не понимают…

От Елены до Алены,

От казачки сердобольной,

Уходил совсем влюбленный,

Но и сильно недовольный.

На змеиную головку

Голова ее похожа,

Вызывающе-неловко

Светит лаковая кожа;

С вежливостью бесполезной,

С мягкостью, почти излишней,

Мне она рукой прелестной

Подает родные вишни…

Ах, Елена, ах, Алена,

Я же знал, куда я лезу,

Я же знал, что раскаленный

Ходит шомпол по обрезу;

Я же знал, что, словно вору,

Мне напомнит про икону

Твой супруг по уговору,

Мой соперник по закону;

Я же знал, что в чинном споре

Не шепну тебе украдкой

О моей сердечной хвори,

Выразительной и краткой!

Оттого такой влюбленный

Я смотрел, как перед хатой

Продирался через клены

Месяц лысый и рогатый…

До пяти часов утра,

Под разбитые шарманки,

Развевается чадра

И танцуют басурманки.

Звонкий бубен, черный глаз…

— Вам, горячим. Вам, брызгучим,

«Еще много, много раз»,

Как поется, не прискучим…

Не проездом ли гостят

Жены смуглого султана

И под вывеской «Багдад»

Тешат публику шантана?..

То не ада ль маскарад,

Не русалочий ли омут,

Что горят, да не сгорят,

Что плывут, да не потонут?..

Если правду вам сказать, —

Нами с уличной толкучки

Взяты на ночь поплясать

Три цыганочки-трясучки…

Жег ведь Блока черный глаз!

Льнула к Пушкину зараза!

«Еще много, много раз» —

До решающего раза…

Как любимая женщина, поднят бокал,

Беспокойная муть новогоднего пая…

Погодите, друзья! В набегающий вал

Погляди, невозвратный, в былом утопая!

Ты же не был никем, умирающий друг,

Ты же прихоть и бред календарной таблицы —

Дикари в пиджаках, мы столпились вокруг,

Мы сожрали тебя, капитан бледнолицый!

Благородный потомок бесчисленных дат!

Мы ломаем твой катер, от старости ветхий, —

Смертной склянкой на скатерти чарки гудят

И, как мертвые чайки, ложатся салфетки…

Кто он будет, преемник неведомый твой?

Океаном вина, как луна, молчаливым,

Он плывет из прихожей — на праздничный вой,

На двенадцатый бой с неизбежным приливом…

На юге, на юге,

В Одессе блатной

Остались подруги

Забытые мной;

Остались туманы,

Мальчишеский бред

И сон безымянный

Невиданных лет…

В неслыханном детстве

Рассеялся рев

Поборов и бедствий,

И пьяных боев.

Забыл я бульвары,

И парки, и порт;

Забыл шаровары

Петлюровских орд;

Но помню величье

Призыва «бежим!»

И в бычьем обличьи

Последний нажим —

Он мчался галопом,

Из моря в века,

Пересыпским жлобом

На шее быка;

Я помню неплохо,

Как жег он огнем,

И надпись «Эпоха»

Горела на нем…

Хрипела простуда,

И плакал вокзал,

И голос оттуда

Мне путь указал.

Я ехал из дому

И бредил Москвой,

Где путь молодому

Окупят с лихвой;

Три ночи сквозь ветер,

Таясь, как дикарь,

Я нюхал, как сеттер,

Махновскую гарь;

Усталый донельзя,

На полке своей

Я думал о рельсе,

Что мчится под ней;

Вагоны летели

На север, во мрак, —

Мне снились метели

И чудился враг;

Со степу родного

Слетались орлы,

Под красной обновой

Ходили хохлы;

Клещами испуга

Хватал переляк,

И белая вьюга

Свистела в кулак —

И снежной собакой

(Как сука — вола),

Слепой забиякой

Дорогу рвала…

Но чаша испита

И нечего ждать —

Дорога забыта!

В Москве — благодать!

Работа. Раздолье.

Советский Нью-Йорк.

В Кремле — Капитолий,

И Форум — восторг!..

Но сделано дело,

Смыкается круг —

Москва надоела,

И тянет на юг…

Со степу родного

Кивают хохлы,

Над красной обновой

Летают орлы.

Мы в перья одеты

И в розовый пух —

О, родина, где ты?

Какая из двух?

С низовий на север,

И с верху на юг —

Протянут конвейер

Взаимных услуг;

Я спутник послушный

Двух разных планет —

Я северо-южный,

И родины нет…

— Женись на южанке,

Женись поскорей —

Сажай ее в санки

Столицы своей;

Держи на ухабах,

Сжимая в руках,

Акации запах

Ловя на снегах;

И, мчась по морозу,

Любовно лелей,

Как милую розу

С родимых полей!

Эта комната со шторой,

Взмытой в утренний прибой, —

Точно шхуна, над которой

Поднят парус голубой.

Если вымпел — знак отплытий,

То и штора над окном —

Символ ветреных событий

В прытком плаваньи дневном.

Как моряк холстиной гордой

Тянет жребий кораблю, —

Я рукой, со сна нетвердой,

Шнур запутанный креплю,

И под шорох доброй шторы,

В буднях крыш и голубей,

Открываются просторы

Полных штормами зыбей…

Краса туберкулезных роз

В дому обманчива, петушья, —

Они увянут от удушья

В дыму печей и папирос…

Хрусталь, не мучь: на стол пролей

Остатки капель недопитых —

У каждой розы в легком выдох,

У каждой — шепоты скорбей.

И кашель высохших стеблей,

В последней судороге свитых…

В журавлином клину

Мне нельзя улететь —

Сердце бьется в плену

О костлявую клеть;

И, едва заскрипят

Журавли над двором, —

Я от шеи до пят

Обрастаю пером.

О, сердечный напев!

Успокойся, усни,

Замолчи, ослабев

От весенней возни!

Не унять кутерьмы, —

И кровавый комок

Белогрудой тюрьмы

Отмыкает замок.

Воля бьет напролом,

Воля любит нажим;

Сердце машет крылом —

И одним, и другим,

И, нежданно-летуч,

Окровавленный мяч

Серокрылых из туч

Вызывает на матч.

Но спортсменскую знать

В перелете на приз

Он не в силах догнать —

Он срывается вниз…

Как типографию ночную

Люблю грозу безлунной мглы —

Там гром ворочает вручную

Ротационные валы;

И молния, свинец пролив там,

С машинным грохотом, и без,

Печатает арабским шрифтом

На черном бархате небес…

Осенний галочий разгон…

Я скукой дачной снова мучим,

И снова голосом скрипучим

Ремонта требует балкон.

Вот дуб до глубины корней

Взволнован ветреным порывом;

Вот липа тронута слезливым

Дождем, молящимся над ней!

В романсовой немой тоске,

Подобная экранной даме,

Душа любуется следами

На впечатлительном песке…

Как на стынущем свадебном блюде,

На холодном овальном пруду

Берега в оловянной полуде

Ледяную стянули слюду.

И слепящими хлопьями пуха,

В белоледице пенных питей,

Как на стол, невидимка-стряпуха

Облепляет живых лебедей.

У нас — деловита зима.

На севере коротки дни.

С утра уже темны дома,

И целые сутки — огни.

Никем не замеченный день

Уныло протрется во мглу

И выронит легкую тень

На людном и шумном углу.

Он будет, как нищий, как вор,

На площади жаться и стыть,

Чтоб мог в него каждый мотор

Презрительный луч запустить.

Когда же не долгий черед

На отдых укажет ему, —

Бедняга свой свет соберет

В угрюмого неба суму, —

И солнце — здесь солнце пустяк! —

Он, медленно пятясь в туман,

Как поданный медный пятак —

Стыдливо опустит в карман…

Дирижерская палочка славно

Над серьезным оркестром летает,

Целый акт госпожа Ярославна

В бутафорском Путивле рыдает.

За кулисами муж неспокоен —

Полоненный донецкою скверной,

О подруге печалится воин

И боится разлуки неверной.

Но жена далека от измены,

Отдаваясь циничным биноклям

И устои классической сцены

Потрясая языческим воплем.

Были дымы и вражьи набеги,

Только Игоря не было кстати,

Только пчелами пели телеги

И гремели медовые кади;

Где-то пела каленая сабля,

Где-то ладила в тон Ярославне,

Оркестрового звонче ансамбля,

Камертона звучнее и плавней;

Только жалобно вторили дебри

Ярославниной сольной печали —

Контрабасом уехали вепри

И валторнами волки ворчали…

На каменного идола в степи

Наткнулись мы и рассмеялись дерзко,

Но чудился мне голос: «отступи!

Над беззащитным издеваться — мерзко…»

А он стоял и поразить не мог,

Во власти неба, и зари, и стужи,

Такой большой, такой забытый бог,

Такой обветренный и неуклюжий…

Здесь ночью качаются тени,

И тлеют остатки кочевья,

И ухом, глухим от рожденья,

К земле приникают деревья.

И чуют селянские хаты,

Иль, может, славянские вежи,

Как ломится в пущу сохатый,

Как молятся звезды медвежьи…

О, свежая княжья охота,

Походы двадцатого года,

Где жгла и травила кого-то

Врагами творимая шкода!

Не вы ль, белорусские топи,

За год перед тем наблюдали

Крушение царских утопий

Под жалобы крупповской стали?

Не вы ль, заливные угодья,

За век перед этой войною

Французского войска лохмотья

Березинской смыли волною?

Из века, подвластного шляхте,

Из края, где шьют доломаны,

На землю плетеного лаптя

Прихлынули злые туманы —

И, вслед беловежскому туру,

Древлянскую вольность оплакав,

На древнюю родину сдуру

Нагнали литву да поляков…

Граница рубцом потаенным

Прошита на ранах Полесья, —

И рыскает ветер шпионом

По конным путям поднебесья;

Туманы ползут, как пехота,

Как порох, сыреет погода, —

И снится ей княжья охота,

В походах двадцатого года!

Изящно смешивая стили,

В углах лепного потолка

Амуры хмурые грустили,

Облокотясь на облака;

Амфитрионом старомодным

Звенели царские рубли,

Зевали люди ртом дремотным

И мелом по столу скребли;

Зеленый драп рябинным крапом

Забрызгивали невзначай

И исполнительным арапам

Густой заказывали чай.

Не ждал разбойных Пугачевых

Богохранимый град Петров —

В безмолвии пятисвечовых

Благопричинных робберов;

Когда подрагивали свечи,

Когда наружный вьюжный свист

Азартничал по-человечьи

И вел беспроигрышный вист.

Но, в разновес низведши игры,

Мятеж «холопов и скотов»

Хватает столбиками цифры

И скидывает со счетов;

Хватает барина за жабры,

Кидает в пруд, головотяп,

Ворует в зале канделябры

И тут же размещает штаб.

И снова карты. Снова хлесткий

Военначальнический вист,

На перехваченной двухверстке

Чужое слово «bolcheviste»;

Колониальные арапы

Пиковой ставкой королей

На перекинутые трапы

Спешат с французских кораблей;

Пылает дом с амурной лепкой, —

И вот неистовый партнер

Пуанты белых кроет кепкой

И мечет червами онер.

Тогда, наскучив жизнью жесткой

И бросив пыльные углы,

Амуры сыплются известкой

На многоверстные полы…

Хотя я в Риме не бывал,

Но, верный школьным разговорам,

Кой-что запомнил про овал

Колосса, громкого, как Форум:

Открытый, как дуплистый зуб,

Как бездна кратера, глазея,

Бежит с уступа на уступ

Когтистый остов Колизея —

Гигант, подгнивший на корню

И едким тленьем низведенный

В опустошенную броню,

В дубовый пень и в зуб сластены!

Где волчий блеск твоих клыков,

О, гордый Рим? Взгляни спросонок:

Ты тридцать коренных веков

Проел, как лакомка-ребенок;

В пыли побед, прошли гуртом

И молодость твоя, и ярость, —

И шамкает беззубым ртом

«Демократическая» старость;

И бредит Колизей во сне

(Дантистом… Дантом…ядом ада…) —

Последний зуб в твоей десне,

Зуб мудрости и знак распада.

Но вспрянь! Но тучи бунта взбей

Над холодеющим колоссом!

Пусть эту пустоту плебей

Зальет свинцом многоголосым!

Пусть в этом кратере немом

Спартаковская взбухнет лава!

Мы примем весть, и мы поймем,

Что славу порождает слава…

Для чего ты дрался, барин?

Для чего стрелял, курчавый?

Посмотри, как снег распарен

Под твоею кровью ржавой…

Он томится белой пробкой

В жаркой дырке пистолета

И дымится талой тропкой

Из-под черного жилета.

И скользят мои полозья,

И, серьезный и тверёзый,

Барин ждет, склонясь к березе,

Санок ждет под той березой…

Барин, ляг на мех соболий —

Даром врут, что африкан ты, —

В русском поле, в русской боли

Русские же секунданты…

Господи, да что же это!

Нешто, раненому в пузо,

Уходить тебе со света

Через подлого француза?..

Мы возьмем тебя под мышки,

Мы уложим, мы покроем,

Мы споем, как пел ты в книжке:

«Мчатся бесы рой за роем…»

Бей, копыта, по настилу,

Мчись, обида, через Мойку —

И накидывайся с тылу

На беспомощную тройку!

А пока — за чаркой бойкой,

Подперев дворец хрустальный,

В тесной будке с судомойкой

Забавляется квартальный,

И не чуют — эх, мещане! —

Что драчун на Коломяге

Пишет кровью завещанье

По сугробистой бумаге!

Мы честно не веруем в бога —

Откуда берется тревога?

Друзья, почему вы скорбите

На звонкой планете своей?..

Мы плавно летим по орбите,

Одни мы над миром владыки, —

Нам зверь подчиняется дикий

И травы зеленых полей.

Верблюды танцуют под нами,

Погонщики правят слонами,

И тигров сечет укротитель,

И змей усыпляет колдун.

Весь мир — поглядеть не хотите ль? —

Весь мир заключился в зверинцы,

А вы — недовольные принцы,

И я — ваш придворный болтун…

Но ближе, товарищи, к делу,

К тому голубому пробелу

В истории малой вселенной,

Где боги рассеяли тьму

И плетью, доныне нетленной,

Одетые в шкуры оленьи,

Поставили мир на колени

И властно сказали ему:

«Носи господину поклажу,

Расти ему волос на пряжу,

Предсказывай криком погоду

И брызгай в него молоком,

И бегай за ним на охоту,

Хвостом дружелюбно виляя,

И, хрипло и радостно лая,

В добычу вонзая клыком».

_______________________________

Под череп, отлогий и плоский,

Уже проползли отголоски

Змеиных и жадных суждений,

Скупых и пророческих снов.

От долгих пещерных радений

Дрожала растущая челюсть,

И слышался почковый шелест

Готовых к открытию слов.

И твари еще не хотели

В косматом и бронзовом теле

Признать своего господина,

Склониться пред ним головой;

Но бьющая камнем скотина

Зажгла прошлогоднюю хвою,

И огненно‑скорбному вою

Победный ответствовал вой!

В наполненной дымом пещере,

Чихая и зубы ощеря,

Хозяин пылающих палок

Сидел перед кругом гостей.

И круг был беспомощно‑жалок,

Он ляскал зубами в испуге,

А тот прижимался к подруге

И гладил шершавых детей.

В ту ночь под шипенье поленьев

Властительнейшее из звеньев

Ушло из цепи мирозданья

За грань родового костра.

В ту ночь под глухие рыданья,

Как младший из братьев над старшим,

Природа напутственным маршем

Томилась над ним до утра…

__________________________

Ясна и поныне дорога —

Откуда же наша тревога?

Друзья, почему вы скорбите,

О чем сожалеете вы?…

Ах, понял: о тягостном быте,

Где люди — рабы иль торговцы,

Где мелкие особи — овцы,

А крупные хищники — львы!..

Рыкающий вызов пустыни

Дрожит на таблицах латыни,

В презрительном посвисте янки,

В мелодии галльских речей.

На козлах махновской тачанки

Война, триумфатор усталый,

Вошла в городские кварталы

Под варварский рев трубачей, —

И ходит, хватая за ляжки,

Наглея от каждой поблажки,

И рвет благородные шкуры,

Слепой тупоножий мясник.

Но в диких пустынях культуры,

Я вижу, собрат обезьяны

Духовные лижет изъяны

Над грудой спасительных книг…

Я знаю — наступит минута,

Когда остановится смута,

Когда, как покорные звери,

Мы сядем у дома того,

Кто в новой поднимется вере,

Кто, в знак небывалой затеи,

Пылающий факел идеи

Над голой взовьет мостовой.

Еще не означенный точно

В своей колыбели восточной,

Но жаркий, глухой и победный,

Не он ли в Кремле воспален, —

И ночью к пещере заветной

Не крадутся ль дикие звери

Отвесить у яростной двери

Глубокий и мрачный поклон?

Ошибочно думать, что пушка нема,

Что пушка не может ответить сама.

Лафет титулован, и медь полновесна,

Но велеречива, но не бессловесна.

Попробуйте — камнем — заставьте греметь,

Заставьте дрожать беззащитную медь —

И пушка ответит с кремлевской твердыни

На чисто французском, с оттенком латыни;

И пушка расскажет о многом таком,

Чего не поведать иным языком,

Чего не напишет напыщенный титул

На камне, где давний покоится идол.

Попробуйте — ломом — заставьте греметь,

Заставьте дрожать беззащитную медь —

Вы сразу поймете, что в каменной груде

Вы будите душу живого орудья,

Что вспугнута дрожь барабанных дробей,

Что старая пушка — военный трофей.

Ударим же бедное медное тело,

Чтоб долго дрожало, чтоб долго гудело:

Нет пороха в недрах, нет в дуле ядра,

Но стонет прохлада слепого нутра, —

И звуки, что раньше в боях перемерли,

Клокочут в остуженном пушечном горле.

Но к призракам звуков греховных громов

Примешаны тени церковных псалмов,

И вторит задумчиво звон колокольный

Центральному уханью гаммой окольной,

А в общую гамму, как стук кастаньет,

Врывается цоканье медных монет:

«Не всюду, не вечно была я мортирой,

Прожженной, увечной, коварной задирой,

Но разные виды обиды и зла

По-разному всюду я люду несла, —

Мой каждый по-новому вылитый облик

Рождался и жил в человеческих воплях…

Я помню — отныне за много веков

Была я разбита на сотни кусков;

Была я монетами черной чеканки

С портретами мужа придворной осанки,

Под рубищем древним сама Нищета

По темным харчевням была мне чета.

Путями насилий, путями обманов

Меня уносили из тощих карманов,

И с жалобным звоном, судьбе покорясь,

На торге зловонном я шлепалась в грязь,

И ясным покойникам мертвые веки

Своими грошами я крыла навеки…

Как сладко хотелось, тогда и потом,

Сгореть без остатка в огне золото!

Леса выгорали, народы редели,

И камни крошились, и воды скудели,

Но вечно должна была гулкая медь

Звенеть от ударов, не смея неметь…

Был некогда храм, а на паперти храма

Какие-то люди молились упрямо.

Они приходили, клюкой семеня,

И в жертвенный ларь опускали меня.

Но ларь переполненный взяли из церкви

И лепту в горнило плавильное ввергли…

Литейщик веселый гроши обкалил

И в колокол голый меня перелил.

И вот я надолго под небом повисла —

Я зеленью тонкой, состарясь, окисла,

Я семь поколений своих звонарей

Оплакала гулом глухих тропарей;

Крещенью, и смерти, и розам венчальным

Служила я телом своим беспечальным;

В уборе обильном пустая Тщета

Под куполом пыльным была мне чета.

Но вот из-под неба зовет меня снова

Кровавая треба обличья иного:

Я снова в плавильне, я снова горю —

И новую в мире встречаю зарю.

Я слышу с Монмартра, как требует ядр,

Как требует пушек орел-император…

В мортирном обличьи на скифский Восток,

Стократ возвеличив, нас гонит поток.

Катилась я, грозно и зло громыхая,

Туда, где Московия стыла глухая,

И хрупкая Смерть за овалом щита

В пути моем шалом была мне чета.

…Покойна я ныне, свой путь вспоминая —

О, gloria mundi! О, слава земная!

Зачем разбудил меня этот удар!..

Ваш мир уже молод, хотя еще стар,

Он скоро забудет в бескровных делах

О пушках, о деньгах, о колоколах…

Но сон возвращается — здравствуй, покой,

Смущенный свободной от рабства рукой…»

Я, правда, не был большевиком,

Но в детстве мглистом —

Я был отличным учеником

И медалистом.

От парты к парте, из класса в класс,

Как санки с горки,

Моя дорога текла, секлась

Витьем пятерки.

И эта цифра, как завиток,

Меня объехав,

Сопровождала сплошной поток

Моих успехов, —

Она мне пела, когда я шел

К доске и мелу,

Когда про Феба беседу вел

И Филомелу;

Когда о Ниле повествовал

И об Элладе,

Понтийской карты стенной овал

Указкой гладя;

Когда я чуял святую дрожь

(Рука — в петлицу),

Когда я путал и явь, и ложь,

И небылицу,

Когда, в былые входя миры

(Рука — за бляху),

С Луи Капетом свои вихры

Я клал на плаху…

Упорно на «пять» мой труд деля

В своем журнале,

Меня хвалили учителя

И в гору гнали.

И этот стройный и пряный ряд

Крутых пятерок,

В моем сознаньи бродил, как яд,

И был мне дорог…

Но вот однажды, разинув рот,

Мы услыхали,

Что в Петербурге переворот,

Что «цепи пали»…

И мы, подростки и детвора,

Решили дружно,

Что завтра нужно кричать «ура»,

А книг не нужно;

Что мы поддержим свободу масс

Своим сословьем

И что уроков хотя бы раз

Не приготовим…

Но наш директор, стуча перстом,

Кричал, неистов:

«Их завтра сплавят в арестный дом,

Со-ци-алистов!

И если пенка от молока

Со рта не смыта,

То берегитесь не кулака,

Так “кондуита”!»

И математик (хотя он слыл

За либерала)

Прибавил тоже: «ну, что за пыл?

Чего вам мало?

В народном бунте — исчадье зла,

Бунт стынет скоро…

…Вот теорема, что к нам дошла

От Пифагора;

Треугольник…CDEI…

И три квадрата…

Чтоб завтра помнить слова мои!

Adieu, ребята!»

О да, мы помним, но, как мужи,

Тверды и немы,

Мы забываем и чертежи,

И теоремы.

Молчат упорно бунтовщики

И вереницей

Подходят молча к столбам доски

За единицей.

Белее мела, синее дня,

Ища опоры,

Учитель медлит — и на меня

Возводит взоры:

И я приемлю святой позор,

Хотя в тетрадке,

В моей тетрадке — о, Пифагор! —

Урок в порядке…

Какая мука! Какой укол!

Рукой дрожащей

Любимцу школы выводят кол,

Кол! Настоящий!..

…С тех пор немало прошло годин.

Забудь же, школьник,

Про три квадрата и про один

Троеугольник!

Но как забуду о мятеже

Неизгладимом!..

Вот боль обиды на чертеже

Проходит дымом.

Проходит первый десяток лет,

И кол, наглея,

Нулем украшен, мне шлет привет

В день юбилея.

Вот математик сыпучий мел

Сует мне в руку —

О, как мне горько, что я посмел

Забыть науку!

Но я пытаюсь восстановить

Черту пробела, —

Троеугольник, за нитью нить,

Растет из мела.

Село и город прямым углом

Смыкают узы, —

И оба класса идут на слом

Гипотенузы;

И два квадрата, судьбе в укор,

С квадратом главным

Равновелики — о, Пифагор! —

И равноправны!

Я умираю — земля, прощай!

Прощай, отчизна! —

Вот я у двери в заветный рай

Социализма…

Но не апостол-идеалист,

В ключи одетый, —

Мне Фридрих Энгельс выносит лист

Простой анкеты:

Я ставлю знаки моей руки,

И сердце тает, —

И старый Карл, надев очки,

Его читает.

Но, гневно хмурясь над цветником

Своих вопросов, —

«Он даже не был большевиком! —

Гремит философ. —

Он не сражался за нашу власть

Под Перекопом;

Он был поэтом и только всласть

Писал сиропом…

Тебя не помнит ни наш Париж,

Ни баррикада,

Ты нам не нужен — перегори ж

В подвале ада!»

Но вот, сощурясь, на Марксов глас

Выходит Ленин —

И молвит: «Карл, ведь он для нас

Благословенен!

Он тот, кто — помнишь? — почтил народ

Своим позором,

Чью единицу мы каждый год

Возносим хором…

Нас трое, Карл, и наш союз

Прямоугольный

Тремя боками выносит груз

Земли бездольной…

Единоборство квадратных сил,

Где третья — время,

Нам этот мальчик изобразил

На теореме…

Ему доступен ярчайший свет

Земной орбиты,

Genosse[26] Фридрих, на мой ответ,

Впустите…Bitte[27]»…

I. «Двустворчатый моллюск на дне морском…»

Двустворчатый моллюск на дне морском,

Упрятавшись в надежную пещеру,

Ресничками нащупывает сферу,

Взмутненную акульим плавником.

Всем, кто знаком с научным языком,

Всем, кто блюдет учительскую веру,

Conchifer’a и Margaritifer’y

Легко признать в создании таком.

Оно лежит с отметиной латыни

В сообществе кораллов и актиний,

Как черепок, что выбросил школяр…

Но бьется кровь под панцирем сонливым,

И наглухо захлопнутый футляр

Жемчужиной болеет, как нарывом…

II. «Жемчужиной болеет, как нарывом…»

Жемчужиной болеет, как нарывом,

Животное, здоровое на вид.

Микроб труда, как плод любви, привит

Под мантией над радужным отливом.

Он копит гной в молчаньи горделивом,

Он строит свод, как скинию левит,

И опухоль, что землю удивит,

Становится от извести массивом.

Как прорастет созревшее зерно,

Среди пучин, где пусто и черно?

Кому владеть неоценимым дивом?

Надежды царств в зерне погребены,

Но выловит его из глубины

Пловец-индус рывком нетерпеливым.

III. «Пловец-индус рывком нетерпеливым…»

Пловец-индус рывком нетерпеливым

Свергается с мачтовой вершины.

Вода кипит, в воде оглушены

Стада медуз волненьем белогривым;

Проносится серебряным извивом

Стеклянный всплеск разбитой тишины,

Где стройные суда отражены

Чернеющим, как золото, заливом —

И снова тишь…Промышленник, сагиб!

Твой раб на дне! Он, может быть, погиб,

И труп его неуловим для глаза!..

Но прыгают мальчишки босиком

По палубе, и руки водолаза

Из глубины выносит скользкий ком.

IV. «Из глубины выносит скользкий ком…»

Из глубины выносит скользкий ком

Счастливая рука жемчуголова.

Пусть пленница мягка и безголова,

Но что за дань в ней выросла тайком!

Сгустившейся болезненным комком,

Нет равной ей в преданиях былого, —

И в книга нет еще такого слова,

Чтоб ей служить достойным ярлыком.

Недужный плод и роковое семя,

Укореняясь, она взойдет над всеми

Неслыханно-губительным ростком.

Судьба не ждет, и на плечах у славы,

Калеча мир и развращая нравы,

Роскошный перл из края в край влеком.

V. «Роскошный перл из края в край влеком…»

Роскошный перл из края в край влеком,

Чудовищной слезой окаменелый.

Им тешится купец остервенелый

Над выжженным слезами сундуком.

Он — как яйцо, снесенное Грехом,

Со скорлупой, от злости посинелой,

Где Вельзевул смешал рукой умелой

Крутой белок с неистовым желтком.

Он яблоком, он персиком раздора

Ведет на кровь купца и командора,

Но ангельской невинности печать

На нем лежит прощеньем молчаливым, —

И много зорь дано ему встречать,

Прелестницам сопутствуя игривым.

VI. «Прелестницам сопутствуя игривым…»

Прелестницам сопутствуя игривым,

От госпожи до новой госпожи, —

Он женственен, как юные пажи,

Как перси жен с родильным молозивом;

Желанный сем — гречанкам прихотливым

И варваркам, шершавых как ежи, —

Он скифские тревожит рубежи,

Украинкам он снится чернобривым.

В руках мужчин лихой прелюбодей,

Он только ключ от губ и от грудей,

Он только мзда наперсницам ревнивым,

В гербе Марго он именем горит,

Но, окрестив мильоны Маргарит,

Тускнеет он под матовым наплывом…

VII. «Тускнеет он под матовым наплывом…»

Тускнеет он под матовым наплывом.

Ни колдовством, ни чисткой не помочь.

Восточную зарю сменила ночь,

Подобная не персикам, а сливам…

Какой-то шут в порыве шаловливом

Советует больного растолочь,

Смешать с водой, и будто бы точь-в-точь

Такой же перл остынет под месивом…

Но не навек он все-таки померк —

Чтоб воскресить нежнейший фейерверк,

Его томят на самой пряной коже;

Он с лучшими гетерами знаком,

И, на себя по-прежнему похожий,

Он блещет вновь над царственным венком!

VIII. «Он блещет вновь над царственным венком…»

Он блещет вновь над царственным венком,

Он правит вновь покорствующим миром, —

И тьмы стихов достойным сувениром

Ему вослед слагаются кругом;

Текут бойцы, верхами и пешком,

Земля нудит немолкнущим турниром,

А он лежит изысканным кумиром,

Тоскующим неведомо по ком…

Он самая болезненная рана

В спокойствии хозяина-тирана,

Его хранят, за тысячью замков,

За ста дверьми от хищников упрятав.

Но щелкают клыки ростовщиков,

Алчба горит огнем его каратов!

IX. «Алчба горит огнем его каратов…»

Алчба горит огнем его каратов…

За боем — бой, за стоном — новый стон.

Католики не чтут своих Мадонн,

Язычники не слушают пенатов…

А он молчит, невозмутимо-матов,

Тенетами коварства оплетен —

Тюльпан тщеты, ничтожества бутон,

Мечта блудниц, злодеев и прелатов.

Но, как струна, смолкает гул войны,

И армии стоят, потрясены:

Виновник мук и пушечных раскатов,

Он унесен из верных кладовых

Героями сказаний бредовых,

И ловит смерч захватчиков-пиратов…

X. «Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов…»

Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов

И флагманов карательных армад.

Напрасными призывами гремят

Орудия слабеющих фрегатов…

Перемешав разбойников-мулатов

И преданных отечеству солдат,

К ним сходит смерть из пенистых громад,

Сердца врагов между собой сосватав.

Тогда кричит грабитель-капитан,

Что следует задобрить океан

И возвратить жемчужину пучине —

Но серный смрад в украденной суме

Грозит судом смелейшему мужчине, —

И тонет бриг с футляром на корме.

XI. «Ах, тонет бриг с футляром на корме…»

Ах, тонет бриг с футляром на корме,

Под звон цепей, под выкрики молений,

Влача людей, упавших на колени

С тоской в груди и с дьяволом в уме!..

А вместе с ним скрывается во тьме

Предмет страстей, тревог и вожделений,

Жестокий бог несметных поколений,

Погонщик душ, томящихся в ярме!

Пройдут века, — быть может, инженеры

Произведут подсчеты и промеры —

И выловят утраченный трофей…

Но как и где?.. — Десятки миль — в округе,

Десяток — вглубь, и в лоне кораблей

Покровы вод нерасторжимо-туги…

XII. «Покровы вод нерасторжимо-туги…»

Покровы вод нерасторжимо-туги.

Корма гниет. Сума гниет вослед.

А рядом с ней залег на сотни лет

Сафьянный шар в серебряной кольчуге.

Он разомкнул сферические дуги

И показал, сквозь золотой браслет,

Врага земли, зловещий амулет,

Ненужный дар перенесенной вьюги.

Футлярный шелк от сырости размяк,

Как тот родной и жертвенный слизняк,

Что выкормил мучительное чудо…

С ресничками на бархатной кайме,

Оно сошло, неведомо откуда,

И предано двустворчатой тюрьме.

XIII. «Пусть предана двустворчатой тюрьме…»

Пусть предана двустворчатой тюрьме

Надежда царств и гибель их слепая,

Но, в памяти земной не погибая,

Она жива, как буквы на клейме.

Сибиряка, привычного к зиме,

И смуглого индусского сипая —

Одна петля, одна корысть тупая,

Один позор сдавил в своей тесьме.

Где идол рас? Где лучезарный светоч?

Он подарил заплатанную ветошь

Обманутым рабам своих лучей!

Но восстают покинутые слуги

И говорят: «не стоит двух свечей

Сокровище, зачатое в недуге…»

XIV. «Сокровище, зачатое в недуге…»

Сокровище, зачатое в недуге,

В бесплодии своем не сотворит

Ни колоса, ни меда, ни акрид,

Ни кирпича, ни кожи, ни дерюги.

Но, как нарыв, болящий и упругий,

Оно сосет, беспечный сибарит,

Работника, который им покрыт

И связан им в мистическом испуге.

О, труженик, зарывшийся в песок!

Ты робок, мал, но жребий твой высок…

Не погибай от собственной болезни!

Дави ее киркою и штыком

И не сгнивай, как сгнил в соленой бездне

Двустворчатый моллюск на дне морском!

XV. «Двустворчатый моллюск на дне морском…»

Двустворчатый моллюск на дне морском

Жемчужиной болеет, как нарывом.

Пловец-индус рывком нетерпеливым

Из глубины выносит скользкий ком.

Роскошный перл из края в край влеком,

Прелестницам сопутствуя игривым;

Тускнеет он под матовым наплывом

И блещет вновь под царственным венком.

Алчба горит огнем его каратов,

Но ловит смерч захватчиков-пиратов,

И тонет бриг с футляром на корме…

Покровы вод нерасторжимо-туги,

И предано двустворчатой тюрьме

Сокровище, зачатое в недуге.

Скользя колесами по стали,

Неумолимый, неминучий,

В иные времена и дали

Меня несет дракон гремучий…

Разлуки длительны и странны.

Я не могу прийти обратно.

Привязанности постоянны,

А пройденное невозвратно.

О, город ветра и тумана,

Друзья и девушки, ответьте:

На дне какого океана,

В каком вы все тысячелетьи?

Пути теряются во мраке,

И на пороге постоянства,

Как две сторожевых собаки,

Ложатся время и пространство.

Столица-идолопоклонница,

Кликуша и ворожея, —

Моя мечта, моя бессонница

И первая любовь моя!

Почти с другого полушария

Мне подмигнули, егоза,

Твои ворованные, карие

Замоскворецкие глаза —

И о тебе, о деревенщине,

На девятнадцатом году

Я размечтался, как о женщине,

Считая деньги на ходу;

А на двадцатом, нерастраченный,

Влюбленный по уши жених,

Я обручился с азиатчиной

Проездов кольчатых твоих,

Где дремлет, ничего не делая,

Трамваями обойдена,

Великолепная, замшелая,

Китайгородская стена,

И с каждым годом всё блаженнее,

Всё сказочнее с каждым днем

Девическое средостение

Между Лубянкой и Кремлем…

Я знал: пройдет очарование,

И свадебный прогоркнет мед —

Любовь, готовая заранее,

Меня по-новому займет,

И я забуду злое марево,

Столицы сонной житие,

Для ярких губ, для взора карего

Живой наместницы ее.

Тоскуя по розовым далям,

В дорожном весеннем хмелю,

Я дни коротаю за Далем

И ночи за Гоголем длю.

Как нежны, и сладки, и кратки

Призывные звуки дорог! —

Я слышу в словарном порядке

Расхристанной песни упрек,

Я вижу — не ведает чуда

И стынет распятая речь,

И мертвенны звуки, покуда

Мертва Запорожская Сечь.

Но только в украинской думке

За Бульбу вскипит булава,

Как лезут из Далевой сумки

Покорные зову слова —

На кресле, безвылазно строгом,

Дрожит алфавитная цепь,

И Гоголь по вольным дорогам

Ведет заповитную степь.

Упорная всходит луна,

Свершая обряд молчаливый.

Подъемля и руша приливы,

Над морем проходит она.

Давно ли ты стала такой,

Пророчица глухонемая?

Давно ли молчишь, отнимая

У моря и сердца покой?

Две силы над нею бегут,

Подобные вздыбленным гривам:

Одну называют приливом,

Другую никак не зовут.

В то время, как первая бьёт

О скалы, не в силах залить их,

Вторая, в мечтах и наитьях,

Бессонное сердце скребёт.

Навеки пленённый луной,

Бескрылый, в усердии пьяном,

За нею по всем океанам

Волочится вал водяной.

Но там, где кончается он,

Споткнувшись о гравий прибрежный,

Другой нарастает прилежно

И плещет в квадраты окон;

И, в нём захлебнувшись на миг,

Под знаком планеты двурогой,

Томятся бессонной тревогой

И зверь, и дитя, и старик…

Два вала вздымает луна,

И оба по-разному явны,

Но правит обоими равно,

Естественно правит она.

К богине верст мой дух присватался,

И вот поют мои стихи

Географического атласа

Необычайные штрихи.

Покуда ношею Атлантовой

На шее виснет небосвод,

Клубки маршрутные разматывай

Над картами земель и вод;

Перед чернилами и прессами,

С огнем Колумбовым в груди,

Непредусмотренными рейсами

По книге сказочной броди;

Иль, как Орфей, дельфина вымани,

Чтобы избавил от сирен,

Когда над линиями синими

Рука испытывает крен,

Когда, как мачты, перья колются,

Скользя дорогой расписной

По льдам, пылающим у полюса

Первопечатной белизной!

Перед Коперниковым глобусом

Теперь я понял, почему

На нем средневековым способом

Чертили парус и корму. —

Гудя векам прибойным отзывом,

На романтических путях,

Мне снова машет флагом розовым

Богиня чаек и бродяг!

Мы недолго будем хорониться

В домовинах, в рытвинах равнин —

Мы дорвемся до тебя, граница,

Горняя, как утро именин!

Мы, как дети, что от скудных линий

Переходят к сложным чертежам,

От равнины движемся к долине,

К мудрости, нагроможденной там.

И хвала двухмерному пространству,

Приучившему своих детей

К постепенности и постоянству

В изучении его путей!

Раньше — гладь! Везде один порядок.

Плоскость — раньше. Крутизна потом.

Грудь не сразу из-под снежных складок

Вырастает снеговым хребтом.

Знает ширь степного окоема,

Даже морю мерила края —

С высотою только незнакома

Молодость бескрайняя моя. —

Снится ей, как небо льдами сжато,

Как снега сползаются туда,

Рвутся вниз лавины-медвежата

И ревут от боли и стыда…

Снизу страшно, и клубится, плача,

Школьница-мечта. Но погоди:

Будет, будет решена задача!

Горы — наши! Горы — впереди!

Из-за некошеных камышей —

Горы, похожие на мышей.

Тьма поговорок и тьма примет —

Нанят до гор осел «Магомет»…

Если гора не идет к нему,

Надо вскарабкаться самому.

Ссорится с ветром экскурсовод

(«Столько-то метров, такой-то год…»);

Зернами фирна — черные льды

(Жирные горы! Алла верды!);

Глетчерных семечек блеск и лузг.

Стеблем подсолнечным вьется спуск.

Дробью охотничьей гром заглох.

Эхо катает в горах горох.

Грозные тучи несутся вскачь

(Лермонтов падает…Муза, плачь!..),

Мышьим горохом об стену гор

Эхо кидает глухой укор.

Речь уклончивая вершин,

Ложь извилин над хитрым кряжем

И змеиные шипы шин

Под бензиновым экипажем…

Десять метров — и поворот,

Четверть метра — и мы с откоса! —

Но суворовское «вперед!»

Поторапливает колеса.

Гнется взорванная стена

На отчаянных и упрямых,

И тревога затаена

В этих выбоинах и шрамах;

И ущелье, сомкнув края,

Угрожает смертью мышиной,

И несется шоссе-змея

За спасающейся машиной…

Стоп! и бьется, как у зверка,

Сердце загнанное в моторе. —

Снизу злая, как рок, река,

Сверху тоже «memento mori»[38],

А засевший здесь идиот

(Или демон с простой открытки)

Снисходительно продает

Прохладительные напитки…

Жеманных «ах!» и грубых «ух!»

С собой набрал турист-пролаза —

И, как несложных потаскух,

Использовал в горах Кавказа.

На белых гранях этих гор,

Тщеславной следуя привычке,

Он вырезал, как пошлый вор,

Свои беспошлинные клички. —

Нахальный контрабандный ряд

Дешевых чужеродных ссадин…

И эти ссадины твердят

О пошляках, прошедших за день!

Когда курортники уснут

В публичном доме междометий,

Кавказ меняет медь мину

На золото тысячелетий:

В ущелья демонской реки

Краями медленной лопаты

Уже другие пошляки

Вонзают имена и даты. —

И нравов не переменить

Надрезами и письменами —

Упорная проходит нить

Между бессмертными и нами;

Экскурсионные бюро

Противодействуют нахалам,

Но Лермонтовское перо

Прогуливается по скалам.

Туннель безвыходно открыт,

Гремит (а выглядел — тихоней),

И электричество горит

В бегущем под горой вагоне.

Как ядра, зло и тяжело

Вагоны прут во мрак и скрежет,

Пока не высверлят жерло

И свет навылет не забрезжит.

Неотвратимая дыра,

Необходимая загадка

Блестит решением — ура! —

Успокоительно и кратко…

В горах невежества и тьмы

И ненависти обезьяньей

Не так ли пролагаем мы

Туннели нежности и знаний —

Одним резцом просверлены

Слепящие сквозные ходы

И в сердце пламенной жены,

И в толще каменной породы!

Только проезжая…Плечи и плед,

Желтые полки в оконном пролете…

Кто вы такая и сколько вам лет?

Где вы живете и с кем вы живете?

Поезд ревнует — торопит тайком,

Точно жена вы ему иль цыганка,

Вот он несет вас, вот машет платком…

Стыд нам и горе, рабам полустанка!

Рыжий попутчик, случайный сосед,

Он-то запишет ли в хитром блокноте,

Кто вы такая и сколько вам лет?

Где вы живете и с кем вы живете?..

Здесь так хороши обязательно-лунные ночи,

Так много души в обаятельном имени Сочи;

Так больно при мысли, что кончатся море и горы,

Что сроки разлуки непреодолимы и скоры;

Так жалко часов, отведенных для праздности летней,

Что ждешь не дождешься, когда же нагрянет последний!

Весна штурмует напролом,

Дымя теплом и льды тараня.

С каким апломбом первый гром

Подвластные обходит грани!

Как ласточка сквозит крылом!

Как бредят югом северяне!

Они садятся в поезда,

На их подвижные диваны,

Они торопятся туда,

Откуда к нам, на праздник званый,

Влечет Полярная звезда

Гостей пернатых караваны…

Но осень переходит вброд

Мельчающий поток сезона —

И снова всё наоборот:

Гогочут гуси полусонно,

И снизу деловой народ

Их видит из окна вагона.

Так вольный сын голубизны

И пленник железнодорожный,

Свершая по следам весны,

Свершая дважды путь свой должный,

Взаимно встречны и равны

И вечно противоположны.

Из номера гостиницы — дыра

Безвыходной Феодосийской ночи.

Собачий лай — до самого утра.

Горячий лай — насколько хватит мочи.

Я только что приехал. Не видал

Ни башен Генуи, ни исполкома.

Край не исследован. Круг знаний мал.

Молитва псов одна лишь мне знакома.

Который час? Должно быть, больше трех.

Рассвет сейчас. Действительность воскреснет.

Я с городом сражусь. Но песий брех,

Но песня неизвестности — исчезнет.

Взывай, вопи, собачье сердце тешь!

Судьба не ждет. Судьба неумолима.

И брызнет луч. И просияет брешь

В ограде обнаруженного Крыма.

Земля надеждами осаждена.

Гостиница покоится во мраке.

Что перед нею — тын? забор? стена? —

Пока не видно. Гавкают собаки.

Бухта-заточница, бухта-темница,

Бухта тишайшая в нашей стране,

Наши в тебе отражаются лица,

Наши — снаружи и наши — на дне!

Нежные горы тебя укачали,

Долгим охватом от бури хранят,

Время здесь дремлет на мирном причале,

Парусной вечности трется канат.

В прошлом и в будущем — внешняя смута,

Козни Европы с обеих сторон —

Вот и грозят эти кручи кому-то,

Мутному морю готовят урон.

Слева над ним — генуэзские башни,

Справа — советские пушки над ним,

Завтрашний подвиг и подвиг вчерашний

В тихой воде мы сегодня храним.

Слева ученый и вахтенный справа

Ходят дозором и в стекла глядят,

Рыбу под ними коптит Балаклава,

В мирном затоне купает ребят…

Прочно закрытая в крымском Пергаме,

Помни, сестра, что за дверью твоей

Пьяница-море стучит кулаками,

И душегубствует ветер-злодей!

Золотолюба-генуэзца

Толкает парусная прыть

Пространством досыта наесться

И время в жилы перелить. —

О вольный флаг его факторий!

Ты солью крыт, ты ветром дран, —

Довольно ржаветь на запоре

Воротам неоткрытых стран.

Вот петли, мазанные кровью,

Прощальный отверзают срок,

Вот Генуя средневековью

Указывает на порог…

Теснитесь, крымские монголы

И краснокожие Антилл, —

Колумбы генуэзской школы

Заходят в первобытный тыл,

И крепость детской Балаклавы,

И бизнесменский небоскреб —

Зарубки первопутной славы

На крестовинах бурых троп. —

Соперники и антиподы,

Открытые одним ключом,

В различные глядятся воды

Под переменчивым лучом,

И солнце — птичья каравелла —

Плывет по очереди к ним,

Чтобы в Нью-Йорке вечерело

И утру радовался Крым,

Чтобы проклятие норд-остов

Кидал, пред Адмиральский лик,

В новооткрытый полуостров

Закрытый на ночь материк.

Но плачь, татарская можара,

И, ось Америки, кричи,

Когда вратарь земного шара

Роняет с пояса ключи

И в тайну башни генуэзской,

Нарушив Галилеев лад,

Землетрясение-пират

Порой врезается стамеской.

Севастополь — запальный фитиль

На Таврической бомбе истории.

Это — известь, и порох, и пыль,

Это — совесть и боль Черномории;

Херсонес — это греческий крест,

На дороге Владимира постланный,

Это — твой триумфальный наезд,

Князь, в язычестве равноапостольный.

Балаклава ж — молочный рожок

В золотой колыбели отечества,

Переливший младенческий сок

В пересохшие рты человечества…

В Севастополе — бранный курган

И торжественность памяти Шмидтовой. —

— Для чего он сжимает наган? —

Ты рассердишь его — не выпытывай.

В Херсонесе, царьградский подол

О языческий жертвенник вымарав,

Византиец садится за стол,

Чтобы выпить за подвиг Владимиров;

В Балаклаве — и английский бот,

И фелука торгашеской Генуи,

И пещерного жителя плот

Облегли ее дно драгоценное…

Ираклия три гордых узла

На платке завязала Таврическом,

Чтобы память их нам донесла

Недоступными варварским вычисткам.

Треугольник убежищ морских,

Он не канул на дно, он не врос в траву

И поет о столетьях своих

Погруженному в сон полуострову.

Бродил я и твердил (не зная сам,

Что значит по-татарски) — «мен мундам!»

Но с этих слов, загадочно простых,

На землю веял прадедовский дых,

И дух кочевий, по моим следам,

Гудел гостеприимно: «мен мундам!»

Я кланялся плетущимся домой

Сапожникам с паломничьей чалмой,

И отращенным в Мекке бородам

Я признавался тоже: «мен мундам!»

Я наблюдал, как жесткую струну

Кидали шерстобиты по руну,

И войлочный мне откликался хлам

На хриплое от пыли «мен мундам!»

По замкнутым дворам туземных нор,

В святых пещерах молчаливых гор,

Снимая башмаки у входа в храм,

Шептал я, как молитву: «мен мундам!»

К Фонтану слез Гиреева дворца

Младой певец другого вел певца,

Он звал его по имени — Адам —

И, встретив их, я крикнул: «мен мундам!»

Когда же я спросил о смысле слов,

Мне давших ласку и привет и кров,

— Я здесь! — мне отвечали. — здесь я сам!

Вот всё, что означает «мен мундам»… —

Журчал ключом и лился через край

Воспетый Севером Бахчисарай.

В Бахчисарае это было, там,

Где я сказал впервые «мен мундам».

Где хан не правит и фонтан не бьет,

Где Пушкинская тень отраду пьет,

Где суждено уже не тем устам

Шептать благоговейно «мен мундам!»

Дули ветры всех румбов и линий:

Ветер западный, чайки смелей,

Волчий — с севера, с юга дельфиний

И верблюжий — с восточных степей;

Было шумно в обветренном стане —

Между морем и горной дугой,

В откроенной долине свиданий,

Вдохновенный царил непокой;

И рвались через редкие звенья

Ураганы в курганной гряде,

И летело мое вдохновенье

По соленой и желтой воде.

Пусть жара обернулась москитом

И рассыпала злые рои,

Пусть ложатся зверьем перебитым

Бездыханные ветры мои, —

Но взревут возмущенные недра,

Поколеблют зловещий покой

И начало Великого ветра

Возвестят оживленной строкой.

За надрывным Карадагом

Гриф распластан рыжеперый,

Смертью праведной и спорой

Угрожающий бродягам. —

А бродить не всякий может

По разъятому вулкану,

И, когда я в пропасть кану,

Рыжий гриф мой труп изгложет…

Это было: рвань сандалий,

Сгустки крови на ладонях,

Отклик стона в гулких доньях

Лавой ущемленных далей,

Дрожь изъеденных тропинок,

Скрежет зыблемых карнизов,

И вверху — крылатый вызов

На неравный поединок.

Эту битву всякий знает,

Все над пропастью мы виснем,

Некий гриф беспутным жизням

О судьбе напоминает. —

Сквозь года, сквозь тучи зрячий,

Смотрит хищник терпеливый

На приливы и отливы

Человеческой удачи.

Он с паденьем не торопит,

Он спокоен, потому что

Виноградный сок Алушты

Будет неизбежно допит,

Потому что мы летаем

Только раз и только книзу

И беспамятному бризу

Клок одежды завещаем.

Здесь — Крым. Здесь места нет Парижу,

Но в рыжем Карадагском кратере

Я ощущаю, я предвижу

Собор Парижской Богоматери. —

Как мир, в эскизах одичалый,

Как первые истоки готики —

И рвущиеся к небу скалы,

И поднятые ими дротики.

Над вулканическим собором,

Химерой, с парапета согнанной,

Летает гриф с огромным взором

И чертит в небе профиль огненный.

Закатного светила зорче,

Паря над миром, как пророчество,

Он видит творческие корчи,

Он славит пламенное зодчество.

На Ай-Петри не было туч,

И сказала Ай-Петри богу:

— По примеру кавказских круч

Я хочу облачиться в тогу.

Я — красавица меж вершин,

А красавице льстит одежда…

Расспроси об этом мужчин,

Если сам ты в этом невежда.

И еще мне нужен покров,

Чтоб отдать его Карадагу:

Он страдает от злых врагов,

И мне жалко его беднягу. —

Бог ответил, даря ей ткань

Из добротной небесной влаги:

— Семя Евы рядится в дрянь,

только ангелы ходят наги.

Этим суетным городам,

Осененным тобой, в угоду

Ты заимствовала у дам

Переменчивую их моду.

Но не видыван в городах

Голый воин рати небесной,

Божий первенец, Карадаг,

В бездну павший и ставший бездной.

Пусть же стынет его броня

На безоблачном жестком ветре,

От гордыни его храня

И от женственных чар Ай-Петри.

Всё размоется. И сползут

Складки сланца во влажной ткани.

Но свершу я мой страшный суд

На нетленном моем вулкане. —

Знойный ветер играет песком

И заносит простертые груди,

И подножия наши тайком

Скарабеи обходят, как люди.

Мы глядим на рыбачий улов,

Равнодушные сфинксы загара,

А вокруг — пирамиды холмов

И верблюжьего моря Сахара.

Пролежать бы три тысячи лет,

А потом — отряхнуться от лени

И, упершись в засыпанный плед,

Распрямить золотые колени!

Бывают минуты — их нежно обходят молчаньем,

Для них оскорбительны звуки похвальных речей…

И люди бывают — восторгов минутная дань им

Больней равнодушья и корня забвенья горчей.

Не так ли и он, средоточие царственной мысли,

Святой Коктебель, ко льстеца неколеблемо глух? —

На кратер ли взглянем, на степь ли, на зыбь ли, на мыс ли —

Бессильно над ним скользит человеческий пух.

В публичной Алупке, в разбойном гнезде Балаклавы,

Восторгу и щедрости отклик нетрудно найти.

Но брось портмоне в неподкупном судилище лавы

И честь Коктебеля коварных стихов не плети.

Как будто земной, к неземному он тянется кряжу,

Забытый богами чертеж несвершенной мечты. —

Хотите — купайтесь, хотите — гуляйте по пляжу,

Но только молчите, но только не лезьте на «ты».

Трехсложная туча с противоположной землей

Какие-то древние вечные счеты сводила, —

Таранила молнией, полосовала струей,

Лежачую била, на сонную падала с тыла.

А люди кричали: — Строга твоя кара, строга!

Пройди себе краем и малых детей не рази ты! —

Но знает ли воин, уродуя темя врага,

Насколько невинны секомые им паразиты…

А писем нет… И Вам неведом

Владеющий Почтамтом рок. —

За завтраком и за обедом

Вы ждёте запоздалых строк…

О, как медлительно, как туго

Ворочаются пальцы друга,

Не снисходящего к письму,

Глухого к счастью своему!

Но, слогом не пленяя новым,

Склоняя Вас к иным словам,

С приветом, незнакомым Вам,

Нежданное я шлю письмо Вам,

И сердца неуемный бой

Глушу онегинской строфой.

Строфа бессмертного романа,

Недюжинных поэтов гуж,

Она пригодна для обмана

Обманом уязвленных душ.

В какой же стиль ее оправить?

Каким эпиграфом возглавить?

Врагу волшебниц и мадонн

Какой приличествует тон? —

Я перелистывал письмовник,

Незаменимый для портних, —

Но я не пакостный жених,

И не кузен, и не любовник…

Забыта вежливая «ять»,

И я не знаю, как начать. —

Ну, как живете? Что видали?

В каком вращаетесь кругу?

Какие блещут этуали

На Коктебельском берегу?

А, впрочем, праздные вопросы

Стряхнем, как пепел с папиросы,

И пусть курится до зари

Наркотик лёгкий causerie[57].

Есть в Коктебеле полу-терем,

Полу-чердак, полу-чертог.

Живет в нем женщина-цветок,

Хранимая покорным зверем.

Кто эти двое? — Вы да я

(Признаюсь, правды не тая).

На севере, в потоке будней,

Всё так меняется, спеша,

Но в зыбке гор, в медузьем студне

Незыблема моя душа.

Заворожённая собою,

Она покорствует покою,

И только раз за пять недель

Сменил мне душу Коктебель.

Его характер изначальный

Бессменно властвовал во мне,

Затем что сменность глубине

Обратно-пропорциональна

(Чем буря более сильна,

Тем долее её волна).

Он мэтром, genius'ом loci[58],

Явил свой мужественный лик,

И я тонул в глухом колодце

Проповедей его и книг,

И, на суровом Карадаге

Учась возвышенной отваге,

Сменил на холостую стать

Любовь к «жене» и веру в мать.

Я был — как вахтенный в походе,

Как праведник, как слон-самец,

В плену забывший, наконец,

Подруг, живущих на свободе,

И долго радовался там

Мужского ветра голосам.

Но дни бесстрастья пробежали,

И, каменный ещё вчера,

Мир Коктебеля в мягкой шали

Не брат мне больше, а сестра;

Мне звёзды — женскими глазами,

Мне волны — женскими губами,

Мне суша — вышитым платком, —

И эта женственность — кругом.

Шарманщик переводит валик

(За маршем воли — нежный бред),

И, свет преображая в свет,

В глазу меняется хрусталик,

А сердце шепчет: — Брось перо

И чувствуй — просто и остро!

Энергия хлещет за борт

И вызов кидает бездне,

И молодость пишет рапорт

В приливе морской болезни. —

И пишет она, что так-то

И так-то обидны факты,

И с берегом нет контакта,

И отдыха нет от вахты —

«Простите мое нахальство,

Но слишком душу качает…»

И с флагмана ей начальство

По радио отвечает:

— Чем старше судно морское,

Тем глубже его осадка —

Сначала нам нет покоя,

А после нам очень сладко.

И жребий, для всех единый,

Состарит ваш юный трепет

И парализует тиной

И ракушками облепит, —

Вперед же, смолою вея

По картам следуя здраво:

Гребите пока левее —

Успеете взять направо!

«Noli tangere circulos meos!»

— Не касайся моих чертежей, —

Не смывай их, о девушка Эос

Из-за влажных ночных рубежей!

Роковые колышутся зори,

Непогодою дышит восток,

И приливное рушится море

На исчерченный за ночь песок.

Под веслом со случайной триремы

В Архимедовой мудрой руке

Непонятный узор теоремы

Возникал на прибрежном песке.

И в изгнаньи, с холодной отвагой,

Чертежи политических карт,

Как учитель, изломанной шпагой

Выводил по земле Бонапарт.

И, подобный небесному гостю,

Отрешенный от мира поэт

На куртине нервической тростью

Проводил фантастический след.

Но, как варвар, жестокое, утро

И прилив одичалых морей

Отомстили — и старости мудрой,

И отваге, и грезе моей…

Для каждого из молодых людей,

Когда ему ни в чем не повезло бы,

К тем, кто удачливей, к тем, кто сытей,

Возможны вспышки зависти и злобы. —

Любимцам женщин, чей нетруден хлеб,

Чей счет от жизни наперед отстрочен,

Он может крикнуть, что их бог нелеп,

И, сквернословя, надавать пощечин.

А если бы ожесточенный дух

Его смутил завистливым стремленьем

И злобой к тем, чей жар давно потух

С давным-давно ушедшим поколеньем,

То и тогда, смертельно побледнев,

Пред склепом их, пред их изображеньем,

Он утолил бы свой бессильный гнев

Слепым, но справедливым разрушеньем…

Ни к тем, кто жив, ни к тем, кто в прошлом спит, —

К тем, кто в грядущем, тайном и неблизком,

К ним, шествующим, счет моих обид

И список жалоб с безнадежным иском!

От наших рук тебя твой возраст спас,

И все мы в жертву твоего наследья,

О правнук наш, сияющий за нас

С вершин ненаступившего столетья!

Розой отрочества туманного,

В ожиданьи усекновения,

Голова моя Иоаннова

Вознеслась над садом забвения.

Но как буря — страсть Саломеина,

Небо юности хлещут вороны,

Роза сорвана и развеяна

И несётся в разные стороны.

А ложится жатвою Ирода,

После боя чёрными хлопьями,

Где долина старости вырыта

И покрыта ржавыми копьями…

Отяжелела славою земля —

И трехтысячелетним взором

Рим императора и короля

Обводит выветренный форум.

Гляди: он жив! он в мире вновь один!

В нем нет ни лап, ни колоколен,

И боги льстят, и боги просят вин,

И цезарь весел и доволен.

Опять рычат объезженные львы,

Опять подожжена столица,

Лавровый нимб — у каждой головы

И в каждой матери — волчица.

Пусть над землей — безмолвие и гнет,

И горьки дни, и ночи тяжки —

Но Рим горит, но слава сердце жжет,

И львы у цезаря в запряжке!

Которое солнце заходит,

А звезды, как прежде, дрожат

И древнюю землю уводят

На путь ежедневных утрат.

И вечер — и снова немая

Утрата скользит от меня,

Точеные руки ломая

И греческим торсом звеня.

И с каждой ночною потерей

Бездушие гипсовых глаз,

Безмолвие ваших мистерий,

Богини, теряю я в вас.

Не жду откровения свыше,

Но вижу: пустеет музей,

Чредой оголяются ниши

Души одичалой моей.

Директор? Но он равнодушен:

Не он тут поставил богинь,

Не он их из пыльных отдушин

Пускает в небесную синь.

Когда же последние пери

Закончат последний побег:

Директор уйдет, а на двери

Напишет: «закрыто навек».

Вы холосты, братья, и молоды вы,

Вам слава под окнами крутит шарманку

И светлой невестой с вуалью вдовы

Вас будит, и ждет, и зовет спозаранку.

У каждого подвиг, у каждого честь,

И каждый по-своему светел и славе —

Способностей масса, талантов — не счесть,

И выскочка жалостный гению равен.

Пока мы свободны от брачных тенет,

Мы боль одиночества музыкой лечим,

Но песня иссякнет, и слава уйдет,

Шарманку хромую взваливши на плечи.

И женщина сядет за нашим столом,

И белые руки на скатерть положит,

И вороном, вникшим в Эдгаровый дом,

Хозяйскую душу, как нишу, изгложет.

Мышка серая понимает

И котенка и западню,

Хлопотливо не начинает

Долговечную беготню.

В долгий день под потолками дремлет,

Но, лишь лампа задребезжит,

Мышка гласу вечера внемлет,

Встрепенется и побежит.

Мать бросает свою корзину

И пускается наутек…

Это муза к Вашему сыну

Заглянула на огонек!

Это дщерь чернильного рая,

И в родного предка ее

Первый Гамлет вонзил, рыдая,

Бутафорское лезвие!

И намного, намного позже

Пращур этого вот зверька

По автографу «Птички божьей»

Пробегал, робея слегка.

Вот грызет она хлеб и сало,

А быть может, бабка ее

Нам про Блока бы рассказала,

Про житье его да бытье…

Вот протягиваются нити

Через книжную чешую…

Мам милая, не гоните

Музу бархатную мою!

Когда в груди слишком большое счастье,

А сила слов слишком невелика,

Мы говорим, что мы хотим обнять

Весь этот мир, суровый и прекрасный.

Был, помню, день, каким-то счастьем полный,

Настала ночь, и вот приснилось мне,

Что я действительно могу обнять

Висящую в пространстве нашу землю.

Ее обуреваемое тело

Я у экватора перехватил,

И тропики, как ленты живота,

Дохнули зноем на мои суставы;

Ее лица — я полюса коснулся,

Но злые полыньи на месте глаз,

Но глетчерный оскал на месте рта

Пропели мне о холоде и смерти…

Когда я никну над горячим телом

Земной сестры, я вижу иногда:

Ее глаза и губы холодны,

Как северные льды родной планеты;

Как северные льды родной планеты,

Ее глаза и губы холодны. —

— Какой прекрасный и суровый мир! —

Кричит титан, разжав кольцо объятий.

Путем наблюдений над собственным телом

Закон сновидений открыл я в себе,

Как тысячи лет его открывали,

Как тысячи лет откроют еще:

Ложишься направо — спокойствием веет,

Колышется радуга дивных удач,

Налево ложишься — и сердце бунтует,

И струи кошмара нещадно секут..

Как трудно расстаться с виденьями счастья

Согретому лаской волшебного сна

Для тягостной лямки сознательной жизни,

Для явственной качки с обоих боков!

И как хорошо продираться спросонок,

Еще не поднявши заплаканных век,

Сквозь дебри кошмара к открытым пространствам

Простых огорчений и ясных трудов!

Тревожные волны бездонного бреда

Я с левого бока люблю загребать —

Мне ясно оттуда: действительность лучше,

Какою бы серой она ни была.

Но если бы знал я, что больше не встану,

Что негде спастись от последнего сна,

Последнюю ночь, изменивши привычке,

Я мирно провел бы на правом боку.

Валунами созвучий,

Водопадами строк

Рвется дух мой ревучий

Через горный отрог.

Строг и невыразим ты,

Жесткий мой матерьял:

Несговорчива Мзымта,

Замкнут дымный Дарьял!

И в цепях пораженья,

Напряженно-немой,

Прометеевой тенью

Голос корчится мой;

Тщится косноязычье

Печень-речь мою съесть. —

Это — коршунья, сычья,

Олимпийская месть.

На альпийские травы

И на глетчерный лед

Крутоклювой расправы

Молчаливый полет!

Не опасна мне жадная заводь,

Не обидна свобода светил:

Липкий гад научил меня плавать,

Плавный коршун летать научил!

Нет, недаром лягушечью силу

И расчётливость хилой змеи

Унесли в торфяную могилу

Заповедные предки мои…

У запруды, в канун полнолунья

Я шагнул и квакунью спугнул

И к бугру, где нырнула плавунья,

Удивлённую шею пригнул. —

Я учился: я видел: рябая

Округлилась вода чертежом,

И, как циркуль, к луне выгребая,

Мудрый гад мой поплыл нагишом.

Ах! заманчиво влажное ложе,

И конечности дрожью полны,

Будто я земноводное тоже,

Тоже блудный потомок волны.

Над перилами женской купальни

Я размашистой думой нырял

В ту пучину, где пращур мой дальний

Облегчённые жабры ронял;

Я развёл твои руки, подруга,

Окунул и скомандовал «раз!»

Ты на «два!» подтянулась упруго,

А на «три!» поплыла «a la brasse».

Дорогая! Поздравим природу:

Стала мифом родная среда,

Ты лягушкой покинула воду

И Венерой вернулась туда!

В любовной мальчишеской прыти,

Под зыбью девической ткани,

Эпоха великих открытий

Приходит за веком исканий. —

Как чайка, душа прокричала,

И парус напрягся смоленый —

Снимайся с родного причала,

Плыви на охоту, влюбленный!

Он долго мечтает о чуде,

Сомненьем и море объятый,

И первые женские груди

Находит во мгле розоватой. —

Рука приготовлена к бою,

И воском залеплены уши;

Он шарит подзорной трубою

По линиям девственной суши;

Он шарит — и, снова голодный,

Ведет непотребную лодку,

Как остров крутой и бесплодный,

На карте отметив находку…

Но, алчущий взор напрягая,

Он Индию видит в мираже,

Он видит — зарделась, нагая,

И нет ее слаще и краше!

Прибойное кружево руша,

Свергается в пену сорочка,

Открыта последняя суша,

На карте поставлена точка, —

И гибнет, обманутый твердо,

Колумб, совратитель вселенной,

Мечтая об Индии гордой

В объятьях Америки пленной.

Я — зверь, но особенный:

это легко доказать. —

Я груди Европины

допьяна смел искусать;

Я вгрызся, мурлыкая,

в ломкий Кавказов хребет,

И Арктика дикая

кличет меня для побед;

Мне ведомо многое —

ненависть, радость и стыд,

И четвероногое

в предках моих состоит;

Мне будущим бредится —

в сотах накопленный мед! —

И совесть-медведица

сердце, как лапу, сосет;

И чмокают мокрые

черные губы ее,

Сосущие до крови

зверское сердце мое…

Влюбляйся, ухаживай,

мудрый двуногий медведь! —

Дано тебе — заживо

в царственной страсти мертветь.

Я — зверь, но особенный:

хищник, любовник и хват, —

Не ртом, не утробиной —

сердцем во всем виноват.

Я жертву преследую

месяц, и месяц, и год,

И медлю с победою —

мышью играющий кот!

Но ewige Weiblichkeit[73],

женственной вечности дух,

В медведичьих валенках

топчет подушечий пух;

И след ее светится

славой нездешних высот,

И совесть-медведица

сердце, как лапу, сосет!

Долго, долго надо мною выла мать,

Из седла меня хотела выломать.

Говорил я ей: — Довольно, выдра, выть,

Бабью боль пора из сердца вытравить. —

И, как телка, для журьбы стреножена,

Над речной ревела быстриной жена

И кричала: — Бойся вражьей погани —

Ранят тебе тело, голубок, они!

Ах, ни поену тебе, ни сыту быть

И небриту ржавые усы тупить,

Горек в сечах, в передрягах дальний путь —

А и встречусь ли с тобой когда-нибудь?.. —

Я ответил, что под бабьи жалобы

Так же прадедам моим сшибало лбы,

Звуки вольного степного кликанья

Подо мной взнуздали, разожгли коня,

Через реку меня гонит рысью прыть

Меч о рыцарские латы вызубрить,

Против пики вынимает шпагу бой,

Сводит вражью смерть с казачьей пагубой…

Дымится даль. За скифскими буграми

Бряцают сталью племена.

Надежда тает, как свеча во храме.

Дружина ханом пленена.

Закаты пышут тишиной зловещей,

И, петушась, как на разбой,

Резное солнце, всё острей, всё резче,

Горит над княжеской избой.

А темной горнице полуперуны

Сидят за слюдяным окном;

Там тенькают задумчивые струны,

Там пальцы спорят с волокном;

Там перепел водой из клетки прыщет,

Скорбит княгиня там, и — ах! —

Рука рабы подобострастно ищет

В ее славянских волосах…

Но не одна, над огражденным валом,

Княгиня бродит поутру:

Ковылий дух с падучим покрывалом

Ведет злодейскую игру.

Певучий ветер золотые пряди

Перебирает на стене,

Как струны гуслей, как листы тетради,

Как волокно в веретене.

По перегонам, по яругам древним,

Вернется князь, врагам на страх,

И солнце страсти засверкает гребнем

У Ярославны в волосах. —

А вам трещать, бродячие суставы,

В тисках пергаментных полос,

В упругих струнах, в переборах славы

И в искрах чесаных волос!

От неласкового Гамлета

К нам ли ты, в страну веселия,

Приплыла, слезами залита,

Безутешная Офелия?

Вспомни, кроткая, о лирике,

Помани к реке девической

Под воинственные выкрики

Нашей славы прозаической!

— Ваше величество — vous comprenez?[78] —

Всадник над пропастью, смута под спудом,

Конь на дыбы — не я Фальконэ,

Если работа не будет чудом!

Всякое чудо червонцем звенит,

Чудо растет сообразно налогам, —

Полмиллиона на адский гранит

С гадом под боком, — не так уж и много…

Райская сказка про Ваши дела

Рабским потомством не будет забыта.

Бронзовый конь, закусив удила,

В розовый воздух врежет копыта!

Бунты, что рушат кумиры царей,

Здесь лишь оближут подножные звенья —

Всадник пребудет у лир и у рей

Символом ветра и вдохновенья.

Киньте же, мудрая, щедрой рукой

Денег и подданных в пламя горнила!

В гимны грядущего льются рекой,

В сплаве со славой, медь и чернила.

Жарь из кружек!

Царь наш лют!

Флот из пушек

Шлет салют.

Пир горою,

Вширь Нева —

Рою, строю

Острова.

Страх отбросьте,

Враг и брат, —

Жарьте в гости,

Царь-де град!

Шапку набок,

Жми, сапог,

Лапай Гапок,

Милуй бог…

Уж не баб ли

Сменим флот? —

Мы на сабле

Женим бот.

Душу ль терпкий

Сушит червь —

Пьем за верки,

Пьем за верфь!

В сушке — срубы.

Стружки — «штурх»… —

Вытер губы

Питер-бурх.

Пили гости,

Ела рать —

Сели в кости

Поиграть:

Нечет в зерни

Мечет люд,

Флот — вечерний

Шлет салют…

Мир с тобою,

Вширь, трава, —

Рою, строю

Острова!

Когда на сердце гадко,

Когда душа во тьме,

Веселая загадка

Рождается в уме:

Как вымысел веселый,

Как беззаботный стих —

Старинные камзолы

В аллеях золотых.

Там фрейлинами — павы,

И фрейлины — под птиц,

Там эхо длит забавы

Пяти императриц,

Так, в страхе перетруски,

Декабрьский «пардон»

С французского на русский

Как «бунт» переведен…

Там ветреные марши

Над городом глухим

И вдовы-генеральши,

Внимающие им,

Играющая белка

В нетронутой тени

И мальчик-скороспелка

За томиком Парни…

Я ходил и дышал красотою

Ненаглядного града Петрова,

Я над Мойкой боролся с собою,

Чтоб не броситься вниз головою

Перед домом, где выбито слово,

Возвещающее — ах, не верьте! —

Об одной неожиданной смерти.

Это здесь, как сосновые ветки,

Колыхались московские предки

И, как ветхие пальмы Завета,

Караулили негры-нубийцы,

В этом граде скрещенного света,

Столь суровом для сердца поэта

И столь нежном для самоубийцы.

Уехал Хлестаков…Бряцает сбруя,

Бряцают мысли, путаны и дики:

У Земляники дочь Перепетуя,

Перепетуя дочь у Земляники…

Марья Антоновна! Что в грусти проку?

Плечо горит, и взор в окно стремится…

«Сорока полетела…» Да, сорока,

Но вещая, но радостная птица!

Летел, летел в хвостатом фраке щеголь,

Настрекотал, сорочий, ревизора…

Пусть навсегда уехал он, и Гоголь

Останется при званьи щелкопера,

Ей нипочем: в душе ее девичьей

Он светлый сон, он принц и нареченный.

Пускай, как шут, осмеян городничий,

Пускай судья трепещет, потрясенный,

Пускай беда, страшнее почт и Турций,

Как взяточник грозит его борзятне,

Но память о залетном петербуржце —

Что может быть печальней и приятней?…

Императорского русского посла,

Грибоедова убили в Тегеране…

Что наделали вы, жадные убийцы?

Будто русские и сами уж не могут

С их же, с собственным, расправиться поэтом?

Если тщились оказать вы им услугу,

Вы ошиблись, дорогие персияне! —

Русские еще покажут миру,

Как они своих поэтов любят:

Собственными душат их руками,

Собственными их ногами давят,

Кровью их родную землю поят.

Глупые и жадные убийцы

Вы увидите лишь через восемь лет,

Как поставят русские к барьеру

Лучшего из всех своих поэтов

И на загнанного ими наведут

Пистолет французского бродяги.

Но пройдет еще четыре года —

Лермонтов поспеет на закланье,

И убьет его не чужестранец,

Не случайный, подставной убийца, —

Свой же брат убьет его — военный,

Богу чести преданный дурак.

Да, напрасно вы поторопились,

Убивая русского посла:

Не сочли вы каиновых рук,

Не прочли иудиных сердец

Соплеменников его и братьев!

Сами бы они его не хуже —

Потому что ценят песнопенья

И умеют песню оплатить…

Иль не знали вы, что он — поэт?

Спрашивайте в следующий раз,

Не поэт ли тот иноплеменник,

Для кого вы камень припасли.

Погрозит муллам чумазым

Шах над мертвым дипломатом

И откупится алмазом,

Тонким и продолговатым.

Царь же, этот камень синий

На ладони возлелеяв,

Скажет: — Жаль, что на чужбине.

Что не здесь… не как Рылеев. —

На Гергерском перемете

Остановка для обеда. —

Путник спросит: — Что везете? —

И услышит: — Грибоеда. —

Восьмилетье скоро минет,

Скоро на опушке леса

Этот путник брови сдвинет

И прицелится в Дантеса.

Война! Война! Царь объявил набор,

И вот уже молебен в церкви Спаса.

Он треплет шнур вдоль красного лампаса

И нервничает перебором шпор.

Сосед-сенатор затевает спор

По переливы певческого баса:

— La gurre, mon prince…[85] а хватит ли запаса,

И если хватит, то до коих пор?.. —

Потом прислушивается к хоралу

И подставляет ухо генералу,

Чтобы услышать: — Родина близка.

Из русских сел, как воду из колодца,

Мы можем черпать нужные войска.

Mon cher[86], поверьте слову полководца. —

В списке всесветных святынь

Спорит с предметом предмет —

Мавры порочат латынь,

Риму грозит Магомет.

Полный тропических жал,

Мастер заразу рожать,

Камень Каабы лежал

И продолжает лежать…

Сотни и тысячи губ,

Холя холеры змею,

Слюнили аспидный куб,

Смерть целовали свою.

Гурий в раю разбуди,

Горний Господень хорал, —

В долгом священном пути

Смуглый мулла умирал. —

Умер, но Мекки достиг,

Лёг, отпустив караван,

Стынет в устах его стих

Книги, чьё имя — Коран.

Белая сказка пустынь,

Тысяча первая ночь…

Господи, камень содвинь

И помоги превозмочь!

Возьмите, свяжите, свезите

В амбары размолотых благ,

Просейте на колотом сите

За золото проданный злак!

Да служат не гладу, а сыти

Пшеница, ячмень и овес —

Везите, везите, везите

За возом пылающий воз!

Ворон, ворон, стряпчая птица!

День твой жарок, а вечер тих —

На закате солнце коптится

Черным веяньем крыл твоих.

Как намедни солод медовый

В медном солнце ворон варил:

Вот он стынет, небу готовый —

Денный таз над копотью крыл.

Туча, как денежная забота,

Туча, как козырь, над дубом шла —

Взбухла и вскрылась и, как банкрота,

Вексельным росчерком обожгла…

Угольный памятник дубьим сокам,

Акциям молниям, дождю обид,

Сохнет он в горе, как туз, высоком,

Труп — но упорствует и скрипит.

Мох упованья, мечта о чуде,

Запечатанный зигзаг судьбы…

Мне попадались такие люди —

Громом обглоданные дубы.

Голубая душа папиросы

Исчезает под пеплом седым, —

Обескровленный ангельский дым

Разрешает земные вопросы…

Он рядился в табачную плоть

И прозрачную кожу бумаги,

Как рядится в мирские сермяги

Потайной домотканый господь.

Но, пылающе-рыжеволосый,

Жаром спички приник серафим, —

И прощается с телом своим

Голубая душа папиросы.

О сладкое сердцебиенье

От пламенных ее духов,

Диваны, полные значенья,

Застенный бал, глухой альков,

И запах, льнущий к изголовью

В дыму струящихся сигар,

И истекающий любовью

Душистой памяти угар…

Ужель не стрелы купидона,

Не сеть Кипридиных интриг,

А яд зеленого флакона —

Живой взаимности язык? —

— Да, он. — За стойкой парфюмерной

Аптекарь, вздернув рукава,

В бутылки льет рукою верной

Любви струистые права.

Они стоят, как изваянья,

По полкам, в лентах и звездах,

Фабричный знак — печать молчанья

На их заклеенных устах.

Стоят о сладостного мига —

И конденсированный сок,

Как целомудренная книга,

Хранит двусмысленный урок.

Дрожит зачарованным принцем

Певучее тело часов —

Минута лукавым мизинцем

Касается тонких усов,

Качаются гири-подвески,

Как ядра в тяжелой мошне,

И маятник, мужески-резкий,

О ласке мечтает во сне.

Он ходит от края до края,

И каждые тридцать минут,

В торжественной страсти сгорая,

К нему обольстительно льнут —

И боем, во тьме напряженным,

Летучую нежную плоть

Он милым нетронутым женам

Пытается проколоть.

Под музыку стона и дрожи,

Великое множество дней

Он с ветреной вечностью прожил,

Ни разу не слившися с ней. —

И в комнатах тихого дома,

Не знающий отклика зов,

Звенит вековая истома

До гроба влюбленных часов!

Градусник повешен за окном.

Собеседник веток и скворешен,

Будь погоде верный эконом,

Чуток будь и в счете будь безгрешен!

Принимай заказы изнутри,

Переменам следуй чрезвычайным,

Да почаще в комнаты смотри

И на все вопросы отвечай нам.

Срок ужасный — каждою зимой,

Каждым летом — взлет недоуменный…

Сторож честный, сторож наш прямой!

Плавься, стынь — тебе не будет смены.

Но зато, когда мы тяжко спим,

Крепко спим у своего корыта,

Ты открыт пространствам мировым,

И тебе вселенная открыта.

Теплый дом сегодня снится мне.

Этот дом — страна моя родная…

Вот повис на призрачном ремне

У ее закрытого окна я. —

За стеклом — тепло и духота,

За стеклом не думают о стуже;

Там сыскали место для скота,

А меня оставили снаружи…

Многое мне видно с косяка,

Где меня, как пугало, прибили:

Жарко дышат на меня века,

Злые замораживают были.

Градусник, я брат тебе теперь,

И на всей земле нас только двое!

В двух вершках окно твое — но мерь,

Но считай ненастье мировое.

Для равнодушной знати

И для простых ребят

На жалостном канате

Танцует акробат.

Расчетливой истомой

Он спорит с вышиной,

Почти что невесомый,

Почти что неземной.

И нет сомненья в чуде,

И смерти нет — пока

Чувствительное «будя!»

Не грянет с потолка. —

Он медлит, как лунатик,

Оглохший от сонат,

В предательский канатик

Сужается канат,

И, гибельному крепу

Отдавшийся на миг,

Врезается в арену

Плясун и баловник…

……………………….

Когда я вижу чудо,

Меня всегда томит,

Что в нем — четыре пуда

И что земля — магнит,

Что падают и строфы

С лирических небес,

Под прессом катастрофы

Приобретая вес…

Перекрестила. Время пробило.

В тисках напутственных ладоней —

Лицо, взволнованное добела,

Лицо и память о Дидоне…

Веревка якоря — отвязчива,

Любви сопутствует измена, —

Прости же мужа, уходящего

От женственного Карфагена!

Песок пустыни, страстью дующий, —

Увы! не слаще, не пьянее,

Чем парус, трепетно ликующий

В руках бегущего Энея.

Депеша. Срочная. От дамы.

И добрый бог-телеграфист

Благословенной телеграммы

Ко мне протягивает лист.

Назавтра в нежную столицу

Крылатый двигнется экспресс,

Как если б молнию-орлицу

С востока выпустил Зевес, —

И о прибытии Леилы,

В свершенье сладостной мечты,

Провозвестит мне голос милый

Из телефонной пустоты.

Над головкой полугреческой

Мне взгрустнулось почему-то…

Здравствуй, скорби человеческой

Непутевая минута!

Вы смеетесь: «что тут странного?

Разве стала я другая,

Иль, причесанная наново,

Я мила, как Навзикая?»

Чтоб задуматься растроганно,

Нам достаточно порою

Неожиданного локона,

Заведенного сестрою.

Не кокетничай со мною,

Легковесная японка, —

Разве можно взять женою

Трогательного ребенка?

Столь же нежной, столь же бледной,

И с глазами как котята,

В юности своей бесследной

И луна была когда-то.

Но в супружестве законном,

В ходе месячного цикла,

Солнце огненным драконом

В чистую луну проникло…

Много женщинами сшито

Тканей и препон напрасных —

Даже зонтик не защита

От лучей и взоров страстных…

Ах, не поддавайся зною,

Шелковая перепонка,

Не заигрывай со мною

Из-под зонтика, японка!

Дух и тело исковеркав,

Адских пыток зная дело,

Лишь одною не владела

Католическая церковь:

Это пытка ожиданья,

Применяемая ловко

Обожаемой плутовкой

В час условного свиданья.

Бедной жертве нет спасенья,

И еще не знают люди

Между всех своих орудий

Лучшей меры откровенья.

На часах деленья мелки,

Но страшней тисков монаха —

Их стремительные стрелки

В спазме злобного размаха.

Наша вечность велика нам,

Тяжки страсти исполина —

Я служу тебе вулканом

Недоступная долина!

Сил клокочущих излишки

Под застывшею корою

Будят огненные вспышки

Над томящейся горою.

Тлеет негой исподлобья

Взор влюбленного бедняги —

И, как пепельные хлопья,

Буквы стынут на бумаге.

Для чего она дана мне,

Эта даль полунагая?

Я, как письма, шлю ей камни,

Сам ее не достигая.

Лава медлит, и, слабея

И сады свои колебля,

Ждет Везувия Помпея,

Захлебнувшаяся в пепле!

— Пойди, — говоришь ты, скучая, —

И сердце мое взвесели! —

Пускай не имею ключа я

К забавам печальной земли,

Пускай ни ключа, ни рубля нет,

Пускай ничего нет у нас, —

Но духом невольник воспрянет

И скуку прогонит на час.

Побольше скучай, дорогая! —

Чем горше улыбка твоя,

Тем лучше, свой дух напрягая,

Созрею для мужества я:

Остроту сложу позатейней,

Сыграю, струну теребя,

Свожу тебя в цирк и в кофейню

И Рим подожгу для тебя.

Вся слава, все лучшие звуки

Покорны тугому бичу,

Что в женской взвивается скуке

И щелкает в слове «хочу».

Скотину, противную клади,

Подвигнет лишь кнут за спиной —

Скучайте же, подвига ради,

Погонщицы славы земной!

Ну, братва, и бывает же вздор.

Чего со мной было — умора!

Выхожу я вчера на дозор

В подходящем месте для вора.

А идет это вроде пижон,

Пальто на нем без бахромок.

Я его, конечно, ножом:

Слегка попал, а слегка промах…

Закричать он хотя не успел,

Но привстал и блевнул красным,

И сказал — белый, как мел:

«Ты меня это, друг, напрасно.

Я не знал, что такой капут

Ожидает меня сегодня,

Голова моя весит пуд,

В этой ране — жар преисподней…

Губы жгут и воздух сосут…

Подойдите ближе, убийца,

Поднесите к лицу сосуд,

Помогите виску напиться!»

Он еще раз блевнул нутром

И шепнул: «У меня забота —

С самопишущим золотым пером

Возьми у меня листик блокнота.

Запиши мой последний стих,

Сочиненный мной по дороге,

И пошли его, ради всех святых,

В “Новый луч” или “Красные итоги”…»

Вижу я — от луны светло.

Дай, думаю, запишу частуху.

Прохрипел он мне тут свое барахло

(Без фамилии — не хватило духу).

И храню вот — без первых строк

(Выкурили гады в ночлежке):

«…Кратковременен жизненный срок,

Мы живем, обреченные спешке.

Чуть окрепнув, на самом краю

Уходящего вдаль виадука,

Мы провидим кончину свою

И страдаем за сына и внука.

О, не так ли суров народ

Золотого советского края

Ради милого сына живет,

Ради внука в боях умирая?

Этот жертвенный трепет атак,

Это счастье…» Не кончил — скрутило.

А здорово — так его так!

Экой парень чудило…

Это был обыкновенный клоп —

В меру трус и в меру кровопийца…

Ах, не хмурься, лавроносный лоб!

Снизойди, о лира олимпийца!

Что нам стоит рассказать хоть раз

Про дела и про заботы клопьи?

Всё равно ведь — для дневных прикрас

Мы стряхнем постельное охлопье! —

…Каждый день, в пуховую метель,

Звон матраца вызывал на дело,

Пел трубой и забирался в щель

Острый дух почиющего тела.

По пчелиной трубчатой игле

Кровяную передвинув подать,

Полной колбой клоп скользил во мгле,

Клоп спешил свой груз переработать.

Столько раз согрев и напитав

Красным медом золотую шкуру,

Знал он твердо — и его состав,

И давленье, и температуру.

Но случилось…Нектар стал горяч.

Бог потел, и это было ново.

Хоботочком, как домашний врач,

Клоп всю ночь выстукивал больного.

Продолжалось… Свет не погасал.

Кровь прогоркла. Изменив порядку,

Клоп дежурил, он слегка кусал,

Но не пил, а слушал лихорадку.

Жар осекся — и за пядью пядь

Начал падать, гнев сменив на милость.

Что же с кровью? Клоп не мог понять,

Почему она остановилась…

Он бежал от страшной тишины

И нашел за скважиной замочной,

На кровати мужа и жены,

Брагу тризны и уют полночный. —

Кровь гудела, но была сладка,

Кровь кипела, но не иссякала —

И текла в каналы хоботка,

Как вино венчального бокала…

Очевидец и свершитель треб,

В муках смерти и в пылу зачатий

Ты сосешь благоуханный хлеб

И на нем кладешь свои печати!

Но встают усталые с перин,

Жгут свечу, ругаясь словом скверным,

И шипит гробовый стеарин:

«Dies irae.. Requiem aeternam…»[106]

Слегка чудаковатый контур

За проволокою вольеры —

И вот американский кондор,

Который видел Кордильеры.

Сны детства! Разреженный воздух…

Майн-Рид…Кровать…Свечной огарок…

Страна индейцев, лам бесхвостых

И дорогих почтовых марок!

Во время школьных репетиций

Как было лестно — без запинки

Повествовать о хищной птице,

Которой поклонялись инки!

На ярмарках из марок ярких,

Чужак от областей надводных,

Ты шел в обмен на самых жарких,

На самых редкостных животных. —

Охваченный меняльным блудом,

За знак с твоею шеей голой

Я мог пожертвовать верблюдом,

Проштемпелеванным Анголой…

Но счастье лет, азартом полных.

Ты позабыл в тени вольеры —

Твой мир — наплеванный подсолнух

И праздничные кавалеры.

Нотками нежного вызова,

Зеленью тонкого пуха

Тешила селезня сизого

Сладкая утка-рябуха.

Кроткое кряканье слушая,

Лакомка, падкий до ласки,

Думал он: «Вот она — лучшая

В мире крапивы и ряски!»

Думал он: «Всё приготовили

К нашей утиной утехе, —

Бабы — душой Мефистофили —

Гретхен пленили в застрехе…

Радуйся, жадная птичница,

Ад нам любовью готовя, —

Чадная утья яичница —

Вот твоя выгода вдовья.

Селезня, слезно воспетого,

Гонят на сцену — пожалуйста! —

Скажет ли кто после этого,

Чем я не копия Фауста?..»

Трехгодовалый грузный хряк

Исправно служит «Свинощету»

И в сотый раз вступает в брак

Не по любви, а по расчету…

Свою породистую кровь

Привить метиске из Норфолька —

В таком подходе — не любовь,

Одна расчетливость, и только!

Об семенить и изменить

И новым холодеть романом —

Какая дьявольская нить

Между свиньей и Дон-Жуаном!

Наука — сваха и свекровь,

Наука, не моргнувши бровью…

(Тут можно рифмовать с любовью,

Но это будет не любовь…)

Вечером на одинокой крыше

Кот приворожил к себе ворону.

Он понравился ей шерстью рыжей

И смешно мурлыкнутым «не трону»…

Месяц был как месяц, и в тумане

Крыши перемигивались жестью;

Птичий клюв изобразил вниманье,

Вызванное непривычной лестью:

Вежливо подрыгивая лапой

И подергиваясь, в знак традиций,

Кот подкрадывался тихой сапой

К радостно подрагивавшей птице.

И нежней, чем самурай пред гейшей,

Как диктует дедовский обычай,

Он ей декламировал звучнейший

Из придуманных котами спичей…

А спустя немного, в результате

Сказочного бракосочетанья,

У родителей, весьма некстати,

Вылупилось странное созданье. —

Если только верить их рассказу,

Их детеныш был как дух заклятый —

Полузверь и полуптица сразу,

Сразу волосатый и крылатый;

От отца с закваской кровопийцы

Цвет он унаследовал и волос,

А от матери — предплечий спицы,

Жесты, и полет, и невеселость.

Кот поплакал над своим ребенком

И назвал его летучей мышью…

Верьте, детки, тонким перепонкам,

Посвященным лунному затишью!

В стране, где прав довольно мало,

Где чужеземец — это царь,

Вблизи посольского квартала

Смиренный проживал кустарь.

При нем был пес из фокстерьеров.

Подобно всем китайским псам,

Он трусил белых офицеров

И был безжалостен к купцам.

По мненью пса, достичь довольства

Нельзя иначе, как вбежав

На территорию посольства

Одной из западных держав.

Свой адский план продумав тонко,

Он как-то в кухонном углу

Лишил невинности болонку,

Принадлежавшую послу…

Конечно, суд, конечно, гласность…

Кустарь ответчиком предстал…

Международная опасность!

Дипломатический скандал!

Но кто поспорит вероломством

С наивернейшей из подруг? —

Болонка пинчерным потомством

Посольство поражает вдруг!

Ученый эксперт вывел прямо,

Что в жилах каждого щенка

Туземной крови нет ни грамма,

А крови пинчерной — река…

Китайца больше в суд не тянут,

Китаец прав, китаец рад,

Ему легко, а фокс обманут,

А фокс унижен и рогат.

Я — страшной новости гонец.

Послушайте, исполняясь духу,

Про мученический конец,

Постигший рядовую муху! —

Свободной мысли колыбель,

Женева нравилась всегда ей.

Там спит над озером отель,

Засиженный мушиной стаей.

У кухонной его плиты,

Над сковородкой рот разиня,

Сколь часто сиживала ты,

Моя малютка героиня!

Но ты влетела второпях

В зал, где, рассевшись по ранжиру,

Сто грудей пели о путях

К разоружению и миру…

Сверканье сахарным пленяясь,

Ты прогулялась по манишкам,

Чьи обладатели, клянясь,

Грозили воинским излишкам.

Они кричали: «Дух войны

Грозит грядущим поколеньям,

Но будем вооружены

Разоружительным терпеньем!»

В окно! В окно! Тошнит от врак!

Скорей! Тоска подходит комом.

Бежать!.. Но форточку сквозняк

Захлопнул перед насекомым…

Оно в испарине, дрожа,

Проводит лапкой по макушке…

«Разоружа…» «Вооружа…»

Ах, нет ужаснее ловушки!

Там просят сдвинуться на треть,

Там просят не решаться сразу,

Там требуют предусмотреть

Пропагандистскую заразу…

Взглянула муха на Восток,

Полна сочувственной заботы;

Перекрестила хоботок,

Изнемогая от зевоты;

Сложила томно два крыла,

Решительных не выждав сдвигов,

И в два приема умерла,

Худыми ножками подрыгав.

— Здесь ветви мира — напрокат.

Здесь даже мухи мрут от скуки, —

Сказал восточный делегат,

Брезгливо умывая руки…

Подвижником на блудный пир

Явилось бедное творенье. —

Спи с миром, павшая за мир!

Вкушай загробное варенье!

Властолюбивая наследственность

К морям, как в детстве, нас зовет,

И первопутная торжественность

В рыбачьем парусе живет.

Бродяга, проклятый викарием

И осужденный королем,

Обогащает полушарием

Всемирной карты окоем.

Со звоном золота и каторги

Пират Атлантикой несом,

И Слава в латах конквистадорки

Штурвальным правит колесом.

Водительница и ответчица,

Она и в бурях, и в боях,

И Амазонка ей мерещится

В американских берегах.

Индейцы бьются с бледнолицыми,

И через робкие очки

Мы напрягаем над страницами

Расширившееся значки.

____________________________

Мы видим — с перуанских Альп

Спадают снежные покровы,

Сдирает с тайны свежий скальп

Завоеватель их суровый.

Мы слышим клич — «туда, туда,

Туда, где желтые богатства,

Где лам сребристые стада

И красная пастушья каста!»

Но через пастухов и лам,

Неуловимая для глаза,

Со страшной местью пополам

Распространяется зараза. —

Тебя мечом не одолеть,

Тебе не страшен бой мушкета, —

Тобой приходится болеть,

Неведомая спирохета!

Когда шумит обратный стяг

И флот торопится попятно,

На бледной коже у бродяг

Вскипают бронзовые пятна;

Под милым золотом скрипят

Изнемогающие трюмы,

Но кости ноют у ребят,

И лица у ребят угрюмы:

Уж лучше черная чума

Или зеленая холера,

Чем боль, сводящая с ума

Весельчака и кавалера!

За флотом пенный виадук

Струится следом дерзновенным,

И плавно движется недуг

По голубым и влажным венам…

А с берега родной земли,

Навстречу брызнутые круто,

Звучат ликующие «пли»

И гром военного салюта.

_________________________________

С тех пор щедротами Америки

Европа в хрипе, в горе, в жути,

И пляшут хмурые венерики

На свадьбе золота и ртути…

Мутнеет кровь, мечты подавлены,

Томится страсть боязнью лютой,

И лучшие уста отравлены,

Как чаша, полная цикутой.

За вспышку скопидомной похоти,

Вспашку девственной Ла-Платы —

Какие бешеные подати!

Какие щедрые расплаты! —

И жертва уличной трагедии,

Рыдая на фонарной тумбе,

Клянет Колумбово наследие,

Не зная даже о Колумбе!

__________________________

Сомнений нет, надежды нет,

Ломается последний якорь,

Как адмирал, растерян знахарь,

И волны рвутся в кабинет…

Ну что же? — поблагодари,

Оставь рублевую бумажку

И в слякоть, с шубой нараспашку,

Иди и шляйся до зари.

Я знаю — может быть, и ты,

С письмом, окурком и портретом,

Оставишь нам перед рассветом

Свои восторги и мечты.

Как доктор, поднесешь ко рту

Лекарство с револьверным дулом

И, задрожав плечом сутулым,

Отсалютуешь в пустоту…

Во славу древних моряков

— Да незабвенны наши предки! —

Такие выстрелы нередки

В судебной хронике веков —

Они звучат то там, то сям,

В тиши торжественной минуты,

Как запоздалые салюты

Победоносным кораблям.

Но, с золота заморских руд

Смывая ржавчину болезни,

Наука требует — «воскресни!» —

И славит выдержку и труд.

Крылья — сабли. Пустотою

Ты живешь, чудесный стриж,

Подгоняемый тоскою,

Исходящею из крыш.

Надо ль делаться пилотом,

Если, став на берегу,

Бегом глаз твоим с полетом

Я сравняться не могу?

Хищный, черный и сварливый!

Ты не можешь, чтоб скала

Твой покой нетерпеливый

Слишком долго берегла.

Ты откажешься подавно —

В клетке, высмеян щеглом,

Взять от Марьи Николавны

Муху с вырванным крылом.

И умрешь в цепном бессильи

И грудной подымешь киль,

Чтоб на спущенные крылья

Села радужная пыль.

Чтоб обрел сухой зоолог

В жалком чучеле таком

Дух небес меж тесных полок

Над латинским ярлыком…

Овидию — на край земли,

К полярному Дунаю —

Мне горстку денег принесли,

А от кого — не знаю…

Растут сугробы, крепнет лед,

На пальцы дует ссыльный…

Был мир — и нет… Но кто-то шлет

Привет мне замогильный.

Среди болот, среди равнин,

Чинов и прав лишенный,

Вчерашний муж и гражданин,

Сегодня — прокаженный!

Так кто ж, безыменным письмом

Обременяя шпалы,

Не задрожал перед клеймом

Позора и опалы?

Кто запечатал, кто послал

Во мрак, в тысячеверстку,

На самый северный вокзал

Вот этих денег горстку?

Ища письмен, которых нет,

Сторожевой охранник

Их, верно, пробовал на свет

И нюхал их, как пряник,

И, лишь немного погодя,

Как подобает сыску,

Он сам, крамолы не найдя,

Мне сдал их под расписку.

Но он не знал, наемный раб,

Начинка для мундира,

Что с ними выпустил из лап

Все заговоры мира.

Вся соль, все шелесты земли,

Вся боль по ним, измятым,

В меня вошли, в меня втекли

С их душным ароматом.

На этих вестниках цветных

Мне донесли приветы

Духи сестер, и дух пивных,

И духота газеты.

И я не трачу — я храню

Заветные бумажки,

Как злой банкир, что под браню

Кладет сундук свой тяжкий.

Так вот, Овидий, старожил

И брат мой по Дунаю, —

Я горстку денег получил,

А от кого — не знаю…

Ханум, душа моя, джаным,

В чилиме спит зеленый дым…

Какой высокопарный стиль

Подсказывает Вуадиль!

Но не витийствуй, книжный рот.

Забудь восточный оборот

И в песню классовой борьбы

Переработай скрип арбы!

Сто дней над пылью кишлака

Не проплывают облака,

Сто дней, которых жаждет власть,

Чтобы отцарствовать и пасть.

Сто дней, которыми, как дождь,

Омыл Париж кровавый вождь,

Сто дней, чадящих, как фитиль,

Томят бесплодьем Вуадиль.

Откуда в Азию проник

Наполеоновский язык?

Откуда топот галльских миль

В твоем звучаньи, Вуадиль?

Сто дней, заложенных под гром,

Горят бикфордовым шнуром,

И горы, выстроившись в ряд,

Как бочки с порохом, стоят.

Сто дней взывают бедняки:

«В горах рожденная, теки!

Омой, целебная гроза,

Трахоматозные глаза!

В своих коробочках скорей,

Пахта рассыпчатая, зрей!

Поток задохшийся, пыхти,

Пахту питая по пути,

Минуя байскую бахчу

И угрожая богачу!»

На той припадочной реке,

В забытом небом кишлаке,

Стоит, осевшая на треть,

Почет забывшая мечеть.

Как все мечети, с детских лет

Она имеет минарет. —

Но он не выстроен из плит,

Стеклянной лавой не облит,

И арками подпертый шпиц

Не служит отдыхом для птиц.

Ступеньки лесенки дощатой,

Прибитой к бледному стволу, —

Вот пост, откуда здесь глашатай

Возносит «господу» хвалу.

Зовет паломников он громко,

Зовет он грозно прихожан, —

А в мире — классовая ломка,

А мир неверьем обуян.

Не слышат зова прихожане:

Иные дремлют в чай-хане,

Другие служат в Магерлане

И возят почту на коне.

Ревет разыгранная буря

(Морская сцена на реке!),

Мулла стоит, морщины хмуря,

И держит бороду в руке.

Вот маршалы, вот их измены,

Вой рейсов ежегодный штиль…

И ссыльный с острова Елены

Заходит в пыльный Вуадиль.

Душа обидами богата,

У шпаги тлеет рукоять,

Рулем воздушного фрегата

Не стоит больше управлять!

И время празднует победу,

И слаб священнический зов,

Струясь по пенистому следу

Бесцельно вздутых парусов.

Забыв подъемный скрип ступенек,

Нарушив строгий шариат,

Мулл и лермонтовский пленник,

Как два подагрика, стоят.

Над минаретом солнце светит,

И старый плут внизу кричит.

Он знает — люди не заметят,

А Магомет ему простит…

Мы к той мечети подходили,

Мы — помнишь? — были в Вуадиле.

Он странно назван: в этом слоге

Таится масса аналогий.

Ханум, душа моя, джаным,

Под пеплом спит зеленый дым.

Его баюкает чилим…

Пусть спит. Не тронь его. Черт с ним!

Проезжая Аральской полупустыней,

С багровеющим в памяти Туркестаном,

Я смотрел на орлов, цепеневших в гордыне,

На степных истуканов со взглядом стеклянным,

Что дежурили в позах изоляционных

На фарфоровых чашечках телеграфа,

Пропуская везомые в граммах и в тоннах

Грузы хлопка, и коконов, и кенафа.

В рассужденьи окон были матери зорки:

То им пыли напустишь, то сгубишь младенца…

Приходилось бежать к умывальной каморке,

Захватив маскировочные полотенца,

И, под стук пассажиров, обиженных кровно

Неподатливой дверцей, глядеть из вагона,

Подводя боевые орлиные бревна

Под символику римского легиона…

Кто расставил в пути эти птичьи возглавья? —

То не памятники ль генеральским походам,

Что во славу двуглавого самодержавья

Обескровили пульс азиатским народам?

От монаршей стяжательной лихорадки

Генералы не знали иного лекарства,

Как трофейная кровь на верблюжьей палатке

И восточная вышивка в мантии царства.

Не привнес ли для матушки Екатерины

Неустанный Потемкин, за Русь поборая,

В белый пух всероссийской куриной перины

Петушиную радугу Бахчисарая?

И не переиначил ли навык свинячий

Рылом в плоскость уткнутых царей-богомолов,

Распрямив позвонки им военной удачей,

Под Кавказский хребет подведя их, Ермолов?

Не натертые ноги, не мыльные кони

Европейские обогащали народы:

Им служил для стяжания новых колоний

Белопарусный праотец парохода.

Перед взором Колумба качалась лиана

С неоткрытого берега братским приветом,

Мы же плыли по синим волнам океана

Только в песне, написанной русским поэтом.

Но и посуху, но и в пылище галопа

К той же индии царские шли поколенья,

До которой дорвалась морская Европа

В пору первоначального накопленья.

Не повзводно — поротно, не в розницу — оптом

Раскидался солдатинкой царский холоп там,

И к массивам хребтов бесхребетные массы

Притоптали там скобелевские лампасы.

Генеральского не позабудь скакуна,

Ископытченная врагом Фергана!

За снегами, за льдами, за облаками,

В допотопном ковше, в обезводненной яме,

В плоскодонном, как лунные кратеры, рве,

Через тысячи верст салютуя Москве,

Человеку на память и богу во срам,

Генералы поставили каменный храм. —

И стоит он чудовищем крестообразным,

Осьминог, охромевший наполовину,

И кирпич его служит великим соблазном

Фергане, обминающей скверную глину.

Что ферганские мне нашептали потоки? —

Не любезности, принятые на Востоке,

Не стихи о квакливых, любвивых ночах,

Ибо стиль соловьиный невинно зачах:

А узнал я, что труд — это хлопок и шелк,

Что декхан — это друг, а басмач — это волк,

Что товарищ — ортак, что вредитель — кастам,

И савыцки — яхши для янги Туркестан,

И что братство трудящихся — это не бред,

И синоним республики — джумхуриет…

Фергана — это прозвище целой долины,

Имя главного города этой долины.

Это — фабрика гор, где б казался Казбек

Лишь кустарным бугром от садовых мотык,

Где себе на потребу ломает узбек

Благородный тургеневский русский язык.

Кстати, русский язык! — я ведь был педагогом

Там, где пахнет безводьем, ослами, исламом,

И довольно успешно соперничал с богом

Перед выше уже упомянутым храмом.

Под неистовый благовест этого храма,

В Высшем педагогическом институте

Полтораста узбеков учились упрямо,

Рылись в книгах, докапываясь до сути.

И, когда мы по-русски спрягали глаголы,

Лютый колокол рявкал в злокозненной гамме,

Бог врывался в аудиторию школы,

Бил по кафедре медными кулаками. —

«Я, ты, он!..» — был отпор коллективного грома,

«Бью, бьешь, бьет!.. рву, рвешь, рвет!» — отвечали десятки,

И грамматика звон вытесняла из дома,

С ним катилась по плацу в невидимой схватке…

Наконец надоело. В огромной палатке,

По коврам и кошмам, заменяющим стулья,

Мы расселись на корточках в пестром порядке,

С беспорядочным шумом пчелиного улья.

День уже истекал, из чего вытекало,

Что жара — за горами. Но будемте кратки,

Как и те, что громили, под свист опахала,

Исполкомские промахи и недостатки:

Придушив подвернувшегося скорпиона

(Кстати, лучшее средство — настой из него же),

Атаджан Ниазмет говорил упоенно,

Что вода нам нужна, но учеба — дороже.

И что, если мулла с христианской мечети

Нас глушит, барабаня по медным нагорам,

Надо звон запретить, и приказ о запрете

Должен быть как поливка — ударным и скорым.

А о том, что цветет революция ярко,

И по линии женщины — даже ярчайше,

Возмущаясь молящейся в церкви дикаркой,

Говорила студентка Юлдашева Айша,

Двадцатипятикосая (расовый признак)

И немного раскосая (местный обычай),

Знаменитая пляской на свадьбах и тризнах,

Гюль-райхан, или роза, в стремнине арычьей.

Фаткуллу Раахимджана кусали москиты,

От которых защиты я, кстати, не знаю,

Но слова его были не столько сердиты,

Сколько смежны со словом «недоумеваю»:

Он провел параллель между ныне и прежде

И прибавил, что храм — разновидность нарыва,

Что, поставленный в память о тюрке-невежде,

Он, как памятник, должен стоять молчаливо…

После митинга пели о хлопковой вате

И грядущем с машинами западном брате,

Долго пели про то, как на главном посту

Здесь поставили воду и вату-пахту.

Эта песня ревела пустынным зверьем,

Шелестела песком и валютным сырьем,

Колыхалась, как дышло шатровой арбы,

Как ишачьи тюки и верблюжьи горбы,

И, шурша, точно шелком расшитая ткань,

Глубочайшими га раздирала гортань.

В нежный пух разбивая и в глинистый прах

Театральные бредни про птицу-мечту,

Воплощенная в Шахимарданских горах,

Натуральною трелью в мелодию ту

Временами вливалась и Ваша, хьолинг,

Ваша Синяя птица, поэт Метерлинк!

Здесь фантазия Ваша по клеткам поет

И на ветках сидит и роняет помет.

………………………………………………..

Проезжая барханным простором Аральским,

С багровеющим в памяти Туркестаном,

Я смотрел на орлов с их лицом генеральским

И на сизоворонок с их задом-султаном.

Золотые изведав полупустыни,

Облиняв и оперившись в хлопковой нови,

Мы огромными птицами стали отныне,

Перелетными птицами русских зимовий.

Да, как птицы, прожженные хмелем чужбины,

Будем тамошний ветер ловить мы покуда,

Но вернемся к верблюдам на жесткие спины,

Но отведаем перцем горящие блюда!

Кондопога, Тракторщина, Сясь…

Волны цифр — от Польши до Китая.

Знаки скачут, искрясь и резвясь,

Но геометрически-простая

Их обволокла взаимосвязь.

Осторожность творческой оглядки

Скрыта в кажущемся беспорядке

Рудных дыр и нефтяных озер.

Это — план. Он мастерски хитер,

Ибо песню к технике притер.

Ведь созвучья, как железо, ковки,

Ведь включил я в план моей рифмовки

Всевозможные перестановки,

И недаром в этих ста строках

Взят предельный для строфы размах.

Многокрасочна и широка ты,

Карта роста, карта скрытых сил!

Дух эпохи, творчеством объятый,

Треугольники, кружки квадраты

На твоем щите изобразил.

Но, символизируя заводы,

Покажи нам, карта, и народы,

Что сквозь сеть твоих координат,

Коллективизируясь, глядят

В наши героические годы. —

Там, где, высунув соседский ус,

Пан грозит нам и исходит спесью,

Новый климат близится к Полесью:

Влажный край свой сушит белорус,

Фонды рек он учит равновесью.

Там, где жито сеют в октябре,

«Де з пiд низу чорноземом пре»,

Мать-плотину строит украинец,

И горит, как бусы именинниц,

Диво, отраженное в Днепре.

Где под хруст азовских солеварен

Спит вино и сушится табак,

Там, в кругу сторожевых собак,

С пыльными отарами татарин

На Яйлу выходит из овчарен.

Где Казбек свой снег окровенил

Содержимым Лермонтовских жил,

С кровной местью распростился горец

И выходит из-под власти сил,

В чьем плену был бедный стихотворец.

Где верблюд, кочующий босяк,

Давит степь своей ступней двупалой,

Там уже воспел киргиз-кайсак

Путь, где шпала следует за шпалой,

Путь, где ног не надобно, пожалуй.

Где — прообраз цирковых арен —

Круг песков миражами обсажен,

Гонит воду из глубоких скважин

И в борьбе с пустынями отважен

Выросший на лошади туркмен.

Где разменивают на каналы

Горных рек серебряный разбег,

В медных струях моются дувалы,

И с жарой торгуется узбек,

Тратя воду с точностью менялы.

Мир Памира первозданно дик,

Солнце здесь — как боевая рана,

Здесь над пиком громоздится пик,

И с высот республики таджик

Шефствует над странами Ирана.

Рысью думку и медвежий вкус

Нужно знать, бродя по Приамурью.

Торжествуя над шаманской дурью,

Вот он вздыблен, даром что кургуз,

Шитый ликом лесовик-тунгус!

Вместо царской алкогольной дряни

Песнь антенн везут собачьи сани,

Для Госторга зверя бьет якут,

И знамена северных сияний

На Советской Арктикой текут.

Вдоль Невы, вдоль дона и Тунгуски,

Вдоль Печоры и реки-Москвы

В ткань Союза вшит, как равный, русский;

Он связал окраинные швы;

Да, читатель, это, верно, вы!

Не народоведческий каталог

Я пишу, чтоб позабавить вас,

Здесь не ярмарка племен и рас,

И открыт нам не со слов гадалок

Слитный путь разноязычных масс.

Выполнитель энной пятилетки,

Сто кровей в своей крови собрав,

Скажет братьям (и ведь будет прав!),

Что рудою, пущенной на сплав,

Были их сегодняшние предки.

Дух племен, и соки их, и речь —

Всё идет в мартеновскую печь,

Всё должно одной струей протечь.

Нас ведет планирующий гений

Через формулы соединений.

И недаром в этих ста строках

Взят предельный для строфы размах.

Где созвучья, как железо, ковки,

Где включил я в план моей рифмовки

Все возможные перестановки.

«Религия — преступница…» Изящный

И мощный суд мы провели над нею,

И смертный приговор я, как присяжный,

Подписываю, не бледнея.

Но не могу, хотя безбожны впредь мы,

Ей отказать в былом очарованьи:

Я — как палач над телом юной ведьмы,

Жалеющий о собственном призваньи,

Когда, поленья в полымя кидая,

При выполненьи рокового дела,

Он говорит — «какая молодая, —

Какая шея и какое тело!»

«Ты славно роешь, старый крот!»

Как нож в изнеженный желудок,

Твой хирургический рассудок

Впился в товарный оборот.

Священной ненависти ради,

Ты в нем свой разум напитал

И жиром слова «капитал»

Промаслил жадные тетради.

Где был количеству предел,

Ты искру качества увидел,

Ты понял: червя лист насытил,

И бабочкою червь взлетел…

Напрасно недруги шипели,

Напрасно жгли за томом том —

Ты знал: нам не забыть о том,

Что гибнет в огненной купели;

Огонь свивал страницы книг

И вспоминал о свитке Торы,

О том пергаменте, который

В библейском пламени возник…

Но между двух религий вклинясь,

Уже тогда (еще тогда!),

Ты отыскал свободы примесь

В необходимости труда.

Море ходит, Восток лежит,

И клокочет звездный прибой.

Купол башни расколот, как щит,

И чреват подзорной трубой.

…Вторя башне формой своей,

С полусферою наверху,

Цилиндрический мавзолей

Давит царственную труху.

Обратив любопытство в цель,

Время шло, и его стопа

Продавила здесь черную щель

От карниза и до пупа.

Время, стой! Чрез этот изъян

Звездочет и хмурый мертвец

Уподоблены двум друзьям,

Где у каждого свой дворец.

Что ж, обоих в дело втяни!

Гроб Тимура трубою вздыбь!

Море в гневе, Восток в тени,

Набегает звездная зыбь…

Что же видит первый из них?

Чем ты занят в своей щели?

«Я из горних неразберих

Выбираю простые нули;

Из космических доминант

Я слагаю кривые гамм

И придумываю имена

Открываем мной мирам;

Симеизский стипендиат,

Рву я небо и там, и сям,

Гордый поисками отплат

Воспитавшим меня вождям;

Неурочную зиждя зарю,

Небо новый приемлет вид —

И на Марксиус я смотрю

И на серию Ленинид;

Я расчерчиваю пути

Межпланетных ракет-поездов.

Море, чувствуй! Восток, свети!

Лейся в звезды, радиозов!»

Что же видит второй из них?

Чем ты занят под куполом «б»?

«Я храню молитвенный стих

На камнях моего дюрбэ.

Свой мой, треснувший пополам

На обсерваторный манер,

Обнаружил поблекший хлам,

Свалку истин, надежд и вер;

Вижу я чрез узкий разрез,

Что бесследно — рыдай, суннит! —

Саркофаг Магомета исчез

И над сушей уже не висит;

Вижу я, что благость Алла

Не колышется в звездной бадье.

Это видят под куполом “a”,

И под “г”, и под “д”, и под “е”.

Вот уносится в млечный поток

Распылившийся рай мусульман.

Плещет море, ярится Восток,

И сгущается звездный туман».

Задвигается сектор стальной.

Завтра, кажется, день выходной.

И в безвыходности упокоен

Прах тирана в зигзагах пробоин.

Правоверный проедет — вздохнет,

Пионер нам — про классовый гнет…

Две эпохи, два разных господства,

И случайное внешнее сходство.

Этой формы никто не отверг.

Небо любит свой сводчатый верх.

Этих звездных ночей панорама —

Как изнанка восточного храма.

Будет время — проткнем и ее,

Зоркой мысли вонзим острие,

Чтоб грядущий астроном ощупал

Заграничный надсолнечный купол.

От Полярной звезды до Луны

Снится щель мне огромной длины.

Сердце радо, и звезды Востока

Поднимаются с правого бока.

Мы наших рек не бережем —

Учета нет российским рекам,

Но за пустынным рубежом

Все воды взвешены узбеком.

В архив беспамятных морей

Не сдаст, не пустит свой поток он:

Дарье в арыках веселей,

Дарья впадет в пахту и в кокон.

На пальцах рук окончен счет,

Узбеки грамотны отныне,

И мудрость Ленина течет

По зацветающей пустыне.

Чтоб эту мудрость уберечь,

Бурлят сердечные арыки,

И льется сталинская речь

В Узбекистан многоязыкий.

Слова московских площадей

Перед мозаикой мечети

Пронзили музыкой своей

В пустынях выросшие дети.

Гортанно-песенная резь

И пионерская команда —

Лишь здесь возможна эта смесь,

Лишь здесь, под небом Самарканда!

Но шум базаров заглушен

И блекнут яростные краски

Для смуглых девушек и жен,

Одетых в саваны и маски.

Дурной закон их всех обрек,

Дурных законов им не надо,

Срок заточения истек

Для их смеющегося взгляда, —

И рвется к небу мотылек,

Пробивший кокон шелкопряда.

Около княжества тмутаракан

В поле Корчевы насыпан курган.

Призрачный холм, приблизительный конус

Полем пунктирным завлек далеко нас.

Долго мы шли с Митридатовых гор,

Шли и пришли и вошли в коридор:

Царство расчета? Республика формул? —

Бред, говорят, мол, мифический вздор, мол…

Сферы сосудов для тлеющих губ

Скудного склепа обставили куб;

Терпят, и служат, и стонут с натуги

Скрепы квадрата, решенного в круге;

Страшные кольца во тьме голубой

Плавно сужаются над головой;

В центре над ними смеется лазейка:

«Влезь-ка снаружи, проникни, посмей-ка!»

Ветер заглядывает в дыру,

Тлеет история на ветру;

В люк ее, — глаз различает легко мой, —

Сыплются годы рудой невесомой;

В каменной домне, — рисуется мне, —

Плавят их все на незримом огне;

В ломкую память и в книжные брусья

Кто их формует, решить не берусь я:

Плитами вечности, — знаю лишь я, —

Выстелен желоб для лет и литья.

Выйдемте в поле, чихнемте, и вот он —

Дымом, как проволокой, обмотан,

Дрожью исходит у Керченских вод

Металлургический черный завод!

Здесь настоящие высятся домны;

Нормы их выработки огромны;

План — и по плану следят мастера,

Чтобы рудой заполнялась дыра.

Служит железо нам, но не всегда ведь

Именно так его будем мы плавить.

Разве не дует нам техника в лоб?

Разве не сменим мы рысь на галоп?

Разве отдать не придется на лом нам

Части, притертые к нынешним домнам?

Вы, кто достигнет столь славных побед,

Вникните в мой неразумный совет:

Вымершим домнам придайте подобья

Древнекурганного холма-надгробья;

Кладом веков разложите в печи

Крючья, лопаты и кирпичи;

Глиной, как здесь, иль песком, как в Египте,

Чем вам понравится, тем и засыпьте,

И после смерти кладите туда

Лучших в Союзе героев труда,

Чтобы терпели и выли с натуги

Скрепы квадрата, решенного в круге,

Чтобы сужались во тьме гробовой

Плавные кольца над головой!

Бьют в железо. Поджигают срубы.

Голосят в серебряные трубы

И выпрядывают на врага

За коломенские округа.

Как пошла Коломна на разведку,

Ткнула в бок Рязанскую соседку,

Подсобила Суздальской сестре,

За Москву сгорела на костре.

Но очухалась и вновь окрепла,

Дивной птицей вознеслась из пепла,

Чтобы снова на приокском рву

Грудью стен оборонять Москву…

Плохо начал! — Ведь зальют же грязью!

Ведь пишу я летописной вязью!

Ведь не трудно рассмешить до слез,

Этим слогом пользуясь всерьез!

Он уже достаточно поношен:

Много лет его носил Волошин,

В нем ходил и Алексей Толстой.

Он был скроен в частной мастерской.

Бьют эстетов. Действуют в бригадах,

Борются в газетах и докладах,

И, самих себя опередив,

Презирают всякий рецидив.

Старина ни в чем недопустима. —

Русь? Татары? — Мимо! мимо! мимо! —

Останавливаться, как в кино,

Строго-настрого воспрещено.

Бьют к отвалу. В пене яму вырыв,

Винт забрызгивает пассажиров,

И бегут московские мосты

В пестрый край коломенской версты.

По указке штурманских методик

Голосит веселый пароходик,

И бегут от нас, как от врага,

Улепетывают берега.

Мы — туристы. Жадны мы и зорки.

Вот Коломенское на пригорке:

Здесь народ «тишайшему» царю

Дунул бунтом в самую ноздрю.

Здесь же, кровью белый храм зашлепав,

Поднимал Болотников холопов

И охотников до передряг

Собирал под самозванный стяг.

Едем дальше. Над поемным лугом

Бьет Коломна по бродячим стругам,

У ограды своего кремля

Останавливаться не веля.

А за нею — в сторону, к татарам —

Бьют в железо, трубным пышут жаром,

Соревнуясь накрест, напролом,

С Ленинградом, Тулой и Орлом.

Нас ведет туда подросток Маша,

Нам читает проводница наша

(Грамотная только первый год):

«Машин, но строительный завод…»

Было время. Мерли с голодухи.

Мать-история была не в духе,

И решила братская Казань

Взять последнюю с Коломны дань.

Но не дань былого лихоимства —

Дань рабочего гостеприимства:

Кровлю, хлеб и место у станков

Для бежавших с Волги степняков.

И потомки воина Мамая

В карнавалах Октября и Мая

Составляют здесь и посейчас

Шесть процентов шествующих масс.

Бьют по браку, по прорывам плана,

По ленце, гноящейся, как рана,

И растратчикам чужих минут

В черной кассе плату выдают.

Это смахивает на поминки.

Это плата — тризна по старинке,

Чтоб за гибель человеко-дней

Черный хлеб вкусил прогулодей.

Путь один — и русским и татарам,

И взялись коломенцы недаром,

По три смены, вечно наяву,

Лесом цифр оборонять Москву.

Бьют железо. Расширяют хоз. ст-во.

Производят средства производства,

Льют со стен расплавленную сталь,

А осаде — лютая печаль.

Нас воспитывали на вздоре,

В атмосфере глупых историй,

С детских лет нас учили врать

То про «Русь», то про «вражью рать»;

Нас водили смотреть спектакли,

Где при свете горящей пакли,

Как на скачках, как на пари,

Состязались богатыри;

Нам показывали в «Третьяковке»,

Как цари, мол, бывали ловки,

Умудряясь (любовь слепа)

Сыновьям кроить черепа.

Город-баба, город-шептуха —

Вот копилка русского «духа»,

Поднакапливавшая впрок

Сплетни сухаревских сорок.

Сорок ведер — в каждом бочонке;

Сорок градусов (дважды!) — в жженке;

Конский поезд купецких дрог,

Как мокрица, сороконог;

Каждый храм к своему подножью

Гнул прохожих, во славу божью;

Сорок на сорок… звон и дрожь…

«Бога славь, а мошны не трожь!»

В переулках Сорокосвятских,

В полосатых будках солдатских

Вспоминали говоруны

Гром «Отечественной» войны.

Над Москвой расстилался порох,

Белый ладан чадил в соборах,

И чеканились ордена

Бригадирам Бородина.

Сорок градусов Реомюра

Никакая не стерпит шкура,

Особливо — кожный покров

Европейских нежных полков…

Сорок тысяч голодных и слабых

Побирались на русских ухабах:

«Cher ami… Cher ami… Cher ami…»

«Шерамыжники, черт возьми! —

Сорок тысяч из полумильона —

Как мы нехристя съели-то, вона!»

Невредимо уйдя от грозы,

Пузо к пузу, лизались тузы.

Где фельдмаршалом — зимняя стужа

От заставы до Дорогобужа,

Где в бесхлебьи и в серии бед

Воплотился генералитет,

Где мороз — согласитесь, Кутузов! —

Понадежней военных союзов,

Там не трудно забить в барабан

И прослыть благодетелем стран.

Пригрозив Мономаховым бармам,

Бонапарт (по-тогдашнему «тать»)

Был освистан российским жандармом

(Что не всякий бы мог предсказать).

Но — актер, уходящий со сцены,

Где весь мир — его зрительный зал, —

Страха ражи, Кремлевские стены

Он под занавес миной взорвал.

Этот страх — только маленький страхик

В перспективе промчавшихся лет,

И сыграл свою партию трагик,

И простыл фейерверочный след.

Но на память о взрывчатой мине

И грозе, миновавшей госпол,

Для «анафем», «осанн» и «аминей»

Царь задумал строить оплот. —

От французской мины отпрянув

Пятерней золоченых бомб,

Этот храм — пятерых тиранов

Засвидетельствовал апломб.

Он, возвысившись именито,

Сотрясался в нутре порой, —

От Каляевского динамита,

От пальбы за советский строй.

Не шнура терпеливой сапы,

Не жестянки с криком «прими!»,

От которой гибли сатрапы

С кучерами и лошадьми, —

Динамитных пилюль отведав,

Золоченый, но горький храм,

На площадке Дворца Советов,

Как пилюля, ты лопнул сам!

Нас воспитывали на вздоре,

В атмосфере глупых историй…

Сказка — складка, а песня — быль

И пилюль золотая пыль.

В Москве, за ручьем Черторыем, ка —

нава, колдобина, выемка.

В Москве, за Неглинкой-рекой, ка —

менья дробит глиноройка.

Взрыхляйся с утра и до ночи, ну —

тро обращай в чревоточину,

Изверженным прахом пыли, ца —

рапай свой профиль, столица!

В грунту из пека и подзола кол —

дует подпочвенный колокол,

В трезвоне обеденных смен — ды —

ханье забытой легенды.

Не благовестящий ли Китеж ку —

рлычет сквозь круглую вытяжку?

Нет, рельсы, бегущие вниз Нью —

Йоркской подсказаны жизнью,

А почву грызущая трасса во —

рчит и грохочет внеклассово,

Вонзая в земное нутро ги —

гантские когти дороги.

_______________________________

Как лучше — в длину, поперек ли

Планетные резать пласты?..

Колодцы, они — как монокли:

В них — зоркость, но не широты.

Резнем-ка продольно — чтоб мокли

В раздвоенных руслах мосты,

Чтоб клады нашлись и о пёкле

Шептались гнилые кресты!

Жилось этой бабе, Москвище,

С поповьем ее и трупьем!

Не знал недостатка ты в пище,

Могильный ее глинозем,

Но, райской обители чище,

Под ней мы туннели пробьем —

И пусть себе дремлет кладбище

Над бдящим под ним фонарем.

Конечно, мы были бы рады,

Разрезав Москву пополам,

Найти в ее профиле клады,

Зарытые некогда там…

Алмазы, червонцы, лампады,

Пока не нашли вас, вы — хлам.

Но ждать Метрострою не надо:

Он — клад и зарок себе сам.

В деталях продольной картины

Речной не хватает волны:

Над рельсами — заросли тины

И медленные плывуны.

Там — глинистый берег стремнины,

Тут — кафельный выгиб стены,

И все-таки русла едины,

Хоть графики их не равны.

_____________________________

Ты короток, узок и шаток,

Подземной дороги зачаток.

Но, сверла в земные потемки

Вонзающий исподтишка,

О черный колодезь в подземке

Среди проводов-многохвосток,

Ты — червеобразный отросток,

Ты — жизни слепая кишка.

Приблизимся к первым ступеням,

Плащи из брезента наденем,

В земные архивы заглянем,

Застанем былое врасплох!

Подобно заботливым няням,

Опустят нас детские клети

В погонные метры столетий,

В слоеное тесто эпох.

Земного полна перегною,

Москва набухала квашнею,

Под сдобные вздохи и всхлипы

Века громоздя, как блины.

Так пучатся в море полипы,

Так ширится ветка коралла,

Так почва росла и сгорала

На черных дрожжах старины.

Всю эту слоистость и пестрядь

Нам надо теперь зареестрить,

По тысячелетьям и эрам

Расчислить их жизненный срок.

Вот, служащий миру примером,

Герой метростроевской шахты,

Взял бур ты с бухты-барахты

Их за год пронзил поперек.

Речным подражая бассейнам,

Довольные сходством семейным,

Секунды впадают в минуты,

Минуты впадают в часы,

И льются века-баламуты,

К безбрежности званные на дом,

Скопляясь барашковым стадом

У береговой полосы.

Вот — к дамам под возрастный полог

Бальзак проникает, психолог,

Вопросом: «а сколь они пылки

И скольких любили они?»

Вот — годы в древесном распилке

По кольцам сочли лесоводы…

Откройте ж, земные породы,

Что было в Москве искони.

___________________________________

Вот в первой, в свежайшей, прослойке

Мы видим свидетельства стройки,

Мы видим опилки железа

И стружки недавней поры;

В грунту поперечного среза —

Поверхностный мусор и щебень,

Но это — истории гребень

И гордость планетной коры.

Под мусором первого слоя

Мы видим в стволе «Метростроя»

Обрывок печатной бумаги

Со знаками «…Смольный…напря…»,

Пол-ленты с матросской фуражки,

Погон и остаток обоймы.

Не сами ль вошли в этот слой мы?

Он жив еще, слой октября!

Как жидкость в аптечной мензурке,

Как дутыш, игрушечно-юркий,

Влекомый по трубке магнитом,

С черты мы скользим на черту —

К щепе, к баррикадам, разбитым,

Когда «для спокойствия классов»

Свисток Держиморды Дубасов

Поднес к матершинному рту.

Вот крестик и бражная кружка.

Откуда, дружок и подружка?

Кто сделал вас этаким фаршем,

Начинкой в земном пироге?

Мы грунт удивленно шебаршим…

Вдруг — видим: Ходынское поле,

Подарки, и царь на престоле,

И кровь на его обшлаге.

Всё ниже мы…сырость и мрак там…

Уже изменившимся тактом

Стрекочет сверчок метронома,

И шире у гири размах…

Вот шпага. Нам шпага знакома:

Из рук Бонапартовых выпав,

Она, средь капели и всхлипов,

Ржавеет в песчаных ножнах.

Всё ниже мы в узкой закуте.

Мы — столб остывающей ртути.

Гудит пустота Торричелли

Вкруг наших подъемных бичов.

Мы видим гнилые качели,

То бишь не качели, а плаху,

Где, катом подъятый с размаху,

Деленный мигнул Пугачев.

Под плахой — опять-таки бревна,

А с ними — Петлица Петровна,

Тугая пеньковая девка,

Любимая дочка Петра.

Не вышла, стрельцы, ваша спевка:

Женил вас на этой он даме,

Вы влезли в нее головами

И дергались в ней до утра.

Смотрите: тут знак «середина»,

Тут рослый советский детина

Выкачивал воду вручную,

По пояс в ней стоя притом.

Дух города пеплом врачуя,

Тут некогда в жженой селитре

Дождем пролился Лже-Димитрий,

Рассеянный пушкой фантом.

Глядите, наземные гости:

Вот след Иоанновой злости. —

Один из шести Иоаннов

(Не Грозный, но вспыльчивый князь),

Над ханами духом воспрянув,

Порвал их письмо на сафьяне,

Басму, призывавшую к дани,

И тут она втоптана в грязь.

Проходка, она не бездонна.

В ней каждый засек — это тонна.

Столетие — в каждом засеке.

Тут время, пространство и вес,

Три средства, что словно в аптеке

Слились и разбиты на дозы,

Чтоб были обузданы грозы

В земных филиалах небес.

Мы — низко, и дно уже близко,

Н всё еще есть переписка

С веками — посредством оказий,

Путем бесконтрольных услуг.

Использовав древние связи

И почве доверясь как другу,

Так витязь прислал нам кольчугу,

Лопатой открытую вдруг.

Так жернов для дикого проса

От голого каменотеса

Пришел к нам в простой упаковке

Из обызвествившихся свай.

Так мамонт, бродяга неловкий,

Ребристый, как решка на гривне,

Уткнулся глаголицей бивней

В подземный советский трамвай.

Утихли вагонные толки,

Загружены спальные полки,

Мигает свеча в фонаре,

И полночь — в оконной дыре.

Забытый на столике с чаем

Стакан равномерно качаем,

И ложкой звенит он, и звон

Баюкает сонный вагон.

За сон и спокойствие сотен,

За то, что их путь беззаботен,

Один отвечает — гляди! —

Один, далеко, впереди.

Рука его в жесткой перчатке

Лежит на стальной рукоятке,

И липнет к манометру взор,

Со стрелкой ведя разговор.

Он ловит зеленые знаки,

Зажженные кем-то во мраке,

И, красный заметив огонь,

На тормоз кидает ладонь.

У почты — свинцовые пломбы.

Пакеты вздыхают — о чем бы? —

О том ли, что ломок сургуч?

О том ли, что больно могуч?

А рядом с сургучною знатью —

Незнатные, судя по платью:

Их буквы разъехались врозь…

Колхозная почта, небось.

За точность доставки газеты,

За то, что в порядке пакеты,

Один отвечает — гляди! —

Один, далеко, впереди.

Всю ночь за этапом этап он

Пытает чувствительный клапан

И мрак, уплотненный кругом,

Буравит колючим свистком.

Чтоб топке не дать перекала,

Он дергает вниз поддувало,

И сыплется жар под откос,

На миг осветив паровоз.

Цистерны с разливом мазута

Исчислены в нетто и брутто;

На уголь пшеницу и лес

Поставлены меры и вес;

Тот уголь накормит заводы,

Стальные пройдя пищеводы;

Тот хлеб, очевидно, готов

Для топки сердец и голов.

За наши глубины и шири,

За то, чтоб «не в пять, а в четыре»,

И он отвечает — гляди! —

Вон тот, далеко, впереди.

С помощником, черным от гари,

Он слит в производственной паре;

Там потом покрыт кочегар,

Но главный трудящийся — пар.

Пар трудится, правда, тогда лишь,

Когда ему угля подвалишь,

А если отпустишь на шаг,

Он давит на стенки, он — враг!

Когда огласятся дороги

Сигналом военной тревоги,

Втройне пригодится тогда

Ведущий в ночи поезда:

К решительным славным невзгодам

Он двинется вздвоенным ходом

И пушки потянет легко

Один, впереди, далеко.

Теперь же глядит он из будки,

Не слушая старой погудки:

Гудки паровозных бригад

На новый настроены лад.

На транспорте били тревогу,

На транспорте звали подмогу,

И с транспорта он не ушел

И радостно чинит котел.

Он горд, он доволен, он счастлив,

Свой фартук до нитки промаслив,

И лоб у него маслянист,

И должность его — машинист!

Мне даже не страшно, что ты хромонога навек,

Что руку хирурга воспела в раскачке утиной.

Мне волны мерещатся в зыбкой походке калек,

И в битву плывущей ты кажешься мне бригантиной.

Ты мне и ущербная всех безупречных милей.

Не в такт ли с собою бредет мое сердце, хромая?

Весна быстроходна, но слез понапрасну не лей:

Мы тоже попали в кильватер бегущего мая.

Так две канонерки, наверно, когда-то влеклись,

Чреватые грузом, по пенному следу фрегата…

Ступая вразвалку, на поступь свою не сердись:

Ты вечно в почете, ты вечно как будто брюхата.

Ты — символ эпохи, когда-то такой же хромой,

С таким же трудом приближавшейся к цели заветной,

Но так же связующей шаг необузданный мой,

Как ты, мне попутной, как ты, неуклонно победной!

В рассохшемся, огромном и пустом

И трижды неблагополучном мире

Вы схожи с легендарным мудрецом

В его анекдотической квартире.

Под ним надир, над ним звенит высок,

Над ним безмерна звездная заоблачь,

И в круглых стенах из гнилых досок

Его хранит единый ржавый обруч.

В дверях или — что то же — у окна

Он разговаривает с гостьей-крысой,

Глядится, любопытствуя, луна,

Как в зеркало, в его затылок лысый,

Во тьме сфероидальной конуры,

Холодной пяткой подпирая днище,

Считает величавые миры,

На пир миров глядит философ нищий.

Но черной зависти предела нет —

И вот за то, что на хитоне дыры,

Агентство обитаемых планет

Его выбрасывает из квартиры.

Сам виноват! — жилищный попран строй,

Задета в лучших пунктах гигиена…

Ликуй, закон, катись по мостовой,

Пустая бочка из-под Диогена!

По свидетельству «Капитала»

(В первом томе, в пятой главе),

Новый дом возникает сначала

В человеческой голове.

Хоть и карликовых размеров,

Но в законченном виде уже

Он родится в мозгу инженеров

И на кальковом чертеже.

Чтобы ладить ячейку из воска,

Не выводит художник-пчела

Предварительного наброска,

Приблизительного числа.

Перед зодчим и насекомым —

Два пути и один подъем

(Кто чутье заменяет дипломом,

Кто диплом заменяет чутьем…).

Ну, а ты, под напевы гармоник

Из деревни пришедший с пилой,

Кем ты будешь, товарищ сезонник, —

Архитектором или пчелой? —

Строя фабрику, лазя по доскам

С грунтом цемента и смолы,

Ты наполнил не медом, не воском

Переходы ее и углы.

Но, сложив их для ткани и пряжи,

В хитрый замысел ты не проник,

Ты, быть может, неграмотен даже,

Ловкий кровельщик, плотник, печник!

В одиночку, вслепую, поденно

Мы не выстроим ульев труда:

Надо техникой гнать веретена,

Неученая борода!

Видишь? — мед отдают первоцветы.

Видишь? — цифры бегут по столу:

Сочетай их обоих в себе ты —

Архитектора и пчелу!

Это суша, а на море хлюпко

Кто-то кажет — «правей!» да «левей!»,

Кто-то правит над каждым поступком,

Каждым жестом команды своей.

Раза в два веселей капитана,

Но безграмотней в двадцать два —

Не боящаяся тумана,

Недоступная бурям плотва.

Ну, а ты, чей льняной отворотец

Врезан мысом в холст голубой,

Кем ты будешь, матрос-краснофлотец, —

Навигатором или плотвой?

Видишь? — воду в чешуйчатых стаях

Руль распарывает по шву:

Ты обоих в себе сочетай их —

Навигатора и плотву!

Это — море, а в газовых ямах —

Спор горючего с весом земным,

Превращенный в победу упрямых,

В высоту и невидимый дым.

В то же время взлетает не хуже

(Даже лучше) увесистый жук,

Вероятно, воспитанный в луже

И не кончивший курса наук.

Ну, а ты, самодельный моторчик

Запускающий детским рывком,

Кем ты будешь, мечтатель и спорщик, —

Авиатором или жуком?

Видишь? — гордые падают Райты,

И глядит на них синь свысока

Их обоих в себе сочетай ты —

Авиатора и жука!

Это — воздух, а в путаной сфере

Расстановки общественных сил

Мы — свой свет осознавшие звери,

Мы — совет мировых воротил.

В то же время под лиственной кучей,

Меж корнями — чего б? — ну, хоть ив,

Бессознательный, но могучий

Муравьиный живет коллектив.

Ну а ты, позабывший о боге,

Притеснителей съевший живьем,

Кем ты будешь, строитель двуногий, —

Гражданином или муравьем? —

В этих двух государственных строях

Невозможны князья да графья:

Сочетай же в себе ты обоих —

Гражданина и муравья!

Так — трудящиеся народы —

Множим технику мы на чутье,

Так мы учимся у природы

И, учась, поучаем ее.

Бывает так: мелькнет лишь четвертушка

Простой бумаги, чистой, как дитя,

И вот уж бюрократишка, чинушка,

Над ней сопит, вокабулы чертя;

Уж он в нее нацелился печатью,

Уж под хвостом он чувствует вожжу…

Чтоб устыдить породу бюрократью,

Я кое-что сейчас ей расскажу. —

Когда почтенный Фридрих Барбаросса

Вдруг увидал, забравшись на Восток,

Что крестоносцы в доску стали босы,

Что рыцарские пятки жжет песок,

Он обуви потребовал у Рима,

Его призвав на роль поставщика,

И получил от Центропилигрима

Глухой ответ: «Увяжем тчк»…

Затем еще: «Без плановой заявки

Бить нехристей придется босиком»…

Затем еще: «Послали камилавки»…

Затем еще: «Работайте верхом»…

Но из-под града папских отношений

Раздался крик: «Аминь! благодарим

За то, что всю, от пяток до колени,

Христову рать обул ты, щедрый Рим!

Пергаменты, исписанные бойко

Твоим бюрократическим пером,

Они же из телячьего опойка!

Ведь это же, по меньше мере, хром!..»

Виновные в отписочном уклоне,

Я вас вдвойне хочу предостеречь:

Была когда-то в древнем Вавилоне

Кирпичеобжигательная печь.

Ее директор тоже к бюрократам

Принадлежал. Был зодчества разгар.

Сезонники вопили над Евфратом:

«Даешь кирпич для храма в честь Иштар!»

Богиня ждет!.. А он строчит цидульки:

«Где ваша глина от рытья канав?»

«Кто в Хаммурабиевском переулке

снес дом, со мною не согласовав?»

«Зачем не перечислены остатки

Стройматерьялов трех последних лет?..»

Он вопрошал, пока не прибыл краткий

И крайне неожиданный ответ:

«Нам кирпича от вас уже не треба.

Сварганили мы церкву для Иштар.

А башню, что уткнулась аж под небо,

Венчает ваш последний циркуляр.

Он глиняный! — Спасибо вашим плиткам!

Спасла нас клинописная мура,

Чьи штабеля, чьи залежи с избытком

Вес дефицит покрыли нам… Ура!»

Виновные в регистратурном блуде!

Я поражу вас, наконец, втройне,

Поведав об аналогичном чуде

В Египетской, Хеопсовой, стране:

Там два царя, Фиванский и Мемфисский,

Друг другу долго ставили на вид

(Путем, конечно, частной переписки),

Что нет житья от роста пирамид,

Что, мол, пора заняться промыслами,

Что вырастить бы надо кустаря!

И ничего не вырастили сами,

Папирусы исписывая зря…

Но промысел отсюда всё же вырос,

Тот, что теперь мы лыковым зовем:

Служивший в канцеляриях папирус

Был превосходным лапотным сырьем.

Чему тройная учит вас былина? —

Фасон письма теперь у нас иной:

Нам служит не опоек, и не глина,

И не папирус Нила голубой.

Щади бумагу, племя бюрократье.

Струить добро из писчего греха

Могли лишь древние твои собратья,

И то в пределах данного стиха!

Солнцем — та же звезда —

Были дни осияны,

И суда, как всегда,

Волоклись в океаны,

И над пышной водой

Гнил на сваях причал,

И, от пены седой,

Ветер сушу качал.

По-лакейски, меж свай,

Без стыда, без утайки,

Вымогали на чай

Подгулявшие чайки.

Старый бог-солдафон,

Бог военных кутил,

Под бердышный трезвон

По земле проходил.

Грыз волну волнорез,

На прибой белобрысый

Безбоязненно лез

Материк остромысый.

В ресторан-материк,

В ресторан-поплавок

Старый бог-фронтовик

Свой бердыш приволок.

Сел на скрипнувший стул

Этот бог-выпивоха

И на волны подул,

Где взыграла эпоха,

Постучал бердышом

О железный бокал

И, не справясь — почем,

Подавать приказал:

«Майонез a la Льеж!

Маринад из Вердена!

Да чтоб соус был свеж!

Да чтоб перцу и хрена!

Человек, не зевай!

Человек, не студи!» —

Бог заплатит на чай,

Чай, свинчаткой в груди.

«Человек, приготовь

Ростбиф Битва-на-Марне!

Да чтоб булькала кровь,

Посырей, поугарней!

Человек, передвинь!

Человек, подогрей!»

Бог не любит разинь, —

Поскорей, поскорей!

«Человек! обормот!

Нацеди-ка мне живо

Из Мазурских болот

Молодого разлива!»

Бог оскалил свой клык,

Бог сигарой смердит,

На сигаре — ярлык:

Первосортный иприт.

«Человек, получи!..»

Рвется марш канонады.

Дуют в медь трубачи.

Богу сдачи не надо…

Шире неба — зевок.

Бог достаточно пьян.

Материк-поплавок…

Ресторан… океан…

Годы шли и прошли.

Те же волны и сваи,

Тех же шлюпов шпили

Ворожат, уплывая,

И за столиком, пьян,

Рыжей мордой поник

Тот же старый грубьян,

Тот же бог-фронтовик.

Но не тот, но не тот

Человек серолицый,

«Обормот», «обер-дот»,

Со щеками в горчице! —

Он веревку скрутил,

Чтоб, очнувшись, повис

Бог военных кутил,

Бог кровавых кулис.

Человек второпях

Крутит скатерти шустро,

Чтоб в сиянии блях

Вздернуть гостя под люстру…

Быть высокой волне.

Перегаром дыша,

Гость облапил во сне

Рукоять бердыша.

Старый бог-фронтовик,

Бог пивного гороха,

Бредом пьяных заик

Бредит он, выпивоха:

«Из калек — чебурек!

Человечий шашлык!

Человек! че…а…эк..!

Че…эк…эк..! че…эк…ик..!»

В империи желтолицей —

Пожизненный пенсион…

На чучелиной ключице —

Белогвардейский погон…

В русском стоять музее,

О боже, ему дозволь,

Где выпушки, и фузеи,

И дикая кунья моль…

Но там нужны манекены,

Не метящие в тюрьму,

Свободные от измены

Отечеству своему!

И жмурится он, как филин,

От света правды родной,

В квартале, где чад курилен

И совести черный гной.

Кляня свой удел холопий,

Из трубки на пять персон

Тяжелый он тянет опий,

Тяжелый вкушает сон.

…И вот его шлют шпионом

В советский Владивосток —

По джонкам, зерном груженным,

Валандаться без порток.

Он — грузчик, в брикетной яме

Досуг проводящий свой,

С военными чертежами

Под всклоченной головой.

Он русские трудит плечи,

Он русским потом пропах,

Но привкус японской речи —

На лживых его губах:

От «ш» и от «щ», и даже

От «з» и от «л», отвык,

Поклажу дзовет покражей

Спионский его ядзык.

Друдзьями радзобраченный

Предатерьски до конца,

Он, с джонок сносивший тонны,

Не снес крупинки свинца.

Душа ж его по расстреле

Имела свои права:

Вдали перед ней пестрели

Священные острова;

И ждали ее во храме,

Бровями не шевеля,

Ожившие предки, «ками»,

Над шаром из хрусталя.

«О ками! Во имя мийи,

Дракона и всех светил,

Враждебной богам России

Достаточно я вредил.

Но в белогвардейском хаме,

Как в гейше, душа нежна —

Достоин я места ками

На вечные времена!»

«Кто вел себя по-геройски,

Тому обеспечен рай», —

Отвесив поклон синтойский,

Ответствовал самурай.

«Себя по-геройски вел ты, —

Микадо за ним изрек, —

Хотя и слишком желтый,

От нас ты не так далек». —

«Банзай, — сказал Исанаги,

Создатель японских гор, —

Секретные он бумаги

В советском посольстве спер». —

«В роскошной Чапейской драме

Всех масок он был смелей», —

Прибавила Исанами,

Создательница полей.

А дева Аматерасу,

Дневного неба звезда,

Сказала: «Он рвал, как мясо,

Харбинские поезда». —

«Он — ками, и несомненно,

К чему колебаться зря?» —

Вскричали потом Тенно,

Божественного царя.

Но дернуло Йунгу-Кою,

Блаженна иже в женах,

Вмешаться в судьбу «героя»

Под веера плавный взмах:

«Приличествует, как даме,

Мне тоже задать вопрос:

Любил ли отчизну ками,

Людей валя под откос?»

Тут все загалдели сразу:

«Как смеете вопрошать?

Как мог он, служа экстазу,

Отчизну не обожать?»

Она ж — голоском цикады,

Шелк правил перелистав:

«Вопрос этот ставить надо,

Об этом гласит устав…» —

«О жалкая бюрократка! —

Микадо сказал, рыча. —

Ну что ж, отвечай на кратко,

Свет неба, огонь меча!

Каких-нибудь полминуты,

И форма соблюдена:

Любил ли свою страну ты,

Любила ль она тебя?» —

«Все тягости бренной жизни,

Все муки моих побед

Я вынес во вред отчизне,

Во вред ей, только во вред…» —

«Ах, так! — завопили предки. —

Извергни тебя дракон!

Чужие ты ел объедки!

Из хра…»

………………………..

«…из курильни — вон!»

О, есть ли что-нибудь гаже,

Чем этот скупой рассвет?

«Эй, сволочь, которой даже

На родине места нет!

Подрых — и долой отсюда,

Проваливай, рыцарь, вон!»

Звенит на столах посуда,

С ключицы летит погон…

Как мужественны эти группировки,

Распад людей по цвету их ладоней,

По мозолям, по запаху одежды,

По привкусу их мыслей и привычек,

По строю языка и сновидений,

По тем или иным формулировкам

Их профессионального билета,

По их знаменам в армии труда!

Как много надо воли и упорства,

Чтобы при всей текучести сознанья,

При сверхъестественных переворотах

Утратившего равновесье мира,

При путанице законообмена

Между земной корой и атмосферой,

С такой последовательностью течь

По руслам специальностей, сноровок,

И мастерства, и цеховых заслуг!

И как должны быть чутки рядовые

Участники труда на всех участках,

Чтобы, единоличные итоги

Суммируя на картах пятилетки,

С безгрешностью научного прибора

Вести своим общественным инстинктом

Почти сейсмографическую запись

Неуловимейших землетрясений

И учащающихся отголосков

Гневообразовательных процессов

За выпуклостью видимой земли.

Когда определенные массивы

Носителей секретов и тенденций

Индустриального Полишинеля

Осознают права своей победы

Над деревом, над камнем, над металлом,

Над атомом, над молнией, над громом,

Над музыкой и черт знает над чем,

Они кристаллизуют в членских взносах

Свой коллективизированный пафос —

Они объединяются в союз.

А жизнь идет — на профсоюзных съездах

Дифференцируются, размножаясь,

Вместилища прилежной протоплазмы,

И путь самоотверженной амебы

Приводит к дележу горнорабочих

На рудокопов и нефтяников.

А это есть бессмертье коллектива,

И не беда, что всех поодиночке

Влекут под шорох неизбежной смерти

Ее безлозунговые знамена,

Что все мы, независимо от стажа,

Запишемся в число активных членов

Единого союза мертвецов…

Героев огрели салютом,

Их предали розовым путам,

В тенетах из клумбовой пряжи

Несущие их экипажи.

Единые духом и славой,

Феномен они многоглавый,

Они — экспонат стоголовый,

Попавший к пионам в оковы,

Блистательный фокус природы,

Стосердый и однобородый,

Чей лагерь торжественно замер,

Как залы Петровых кунсткамер.

Над роем разинутых ртов он

Навеки в стекле заспиртован.

Гирлянды душисты и свежи,

Они — как поморские мрежи,

Они изменили корзинам, —

Их завязи пышут бензином.

Вот розы столичной теплицы,

Вот рыцарей орден столицый!

От горе, от радости горе! —

Слеза заблестела во взоре,

И вниз потекла, и другая

Сверкает, за ней набегая…

Герои, герои, герои!

Ахиллы арктической Трои!

Скрипят городские ворота,

Данайцы — в нутре самолета.

Вы Арктику перехитрили,

Посланцы родных эскадрилий.

Торосья глыбасты и круты, —

Равнин Бородинских редуты.

Про Шипку шуршит Бородина

И вяжет людей воедино.

Отчаянен курс «диамата»…

Собачья упряжка лохмата…

Лицо лихоманки моржово…

Ай как лихорадит старшого!..

Прощай, океан-окоренок

Для стирки ребячьих пеленок!

Пригодна ль пурга для просушки?

Агуськи, Карина, агушки!..

Спи с миром, хозяйственный малый,

В могиле своей небывалой,

Под бочкой, под тешкой белуги,

Как викинг на собственном струге!

Герои, герои, герои!

Ахиллы арктической Трои!

Вот хитрость, и ум, и отвага,

И честь большевицкого флага!

Всё ближе, всё глаже, всё ниже…

Коньки-Горбунки остролыжи…

Ура и порывы моряны,

И рысь белоснежной охраны,

И черные конские морды,

И дроби копытной аккорды…

Летит эскадрон по-Пегасски.

Всё белые, белые каски!

Фаланги и центурионы!

Пионы, пионы, пионы…

От лагеря до мавзолея —

Сплошная оранжерея.

Тем слезы, там грозы, там розы,

И ни на полушку прозы.

Россия близилась к низовью;

Водой два берега расперло;

В даль, обтекаемую кровью,

Шел Киров дельтой многогорлой;

Был плес истории вспузырен;

За устьем, в судороге шквала,

Смыв колья мреж и соль градирен,

Как море, масса бушевала.

Готовься к лоцманской нагрузке,

Слыви смутьяном и задирой,

Сережа Киров, зрей в кутузке

И на фарватере лавируй!

Годами жизни арестантской

Глядел в решетчатую щель ты,

Чтоб из блокады астраханской

Прорваться к воле в прутьях дельты.

И так же пламенно-отважен

Был на песках бакинских дюн ты,

Где брызжут нефтью в гирлах скважин

Протоки вспыльчивого грунта.

Понаторел ты, друг наш Киров,

И в нефтяном горючем «кире»,

И в планах бриттых пассажиров

A la «карман держи пошире»…

Мазутом флаги им заляпав

(«О, мистер Кирофф, — он проныра!»),

Отправил бриттых ты сатрапов

В страну классического Кира.

И вот — Нева, как цель, как луза:

Через Москву, с юго-востока,

К северо-западу Союза

Лег кабель Кировского тока.

Так шел ты по диагонали,

Так ты бурлил на Невской дельте,

Пока незримый хор каналий

Не прошептал — «в затылок цельте»!

Река течет Охотным рядом,

Колонным залом, сетью устий

И, заблестев прощальным взглядом,

Впадает в море черной грусти.

А он в гробу дельтоугольном

Лежит под орденским покровом

И, как недавно в старом Смольном,

Совсем не кажется суровым.

О зал, юпитерами брызни!

За ним — река священной распри,

Река побед, где гибли слизни,

Кура при Кире и Гистаспе, —

И он плывет в огромный Каспий

Бездонной памяти и жизни…