Молнии

1

Каждый человек, по мере возможности, стремится узнать, когда именно он родился. Люди собирают сведения о том зашифрованном в цифрах мгновении, с которого все начинается, с которого жизнь наполняется воздухом, светом, перспективой, ночами и разочарованиями, днями и усладами. Это знание позволяет нам впервые найти свое место в этой жизни, обрести имя, а главное — пресловутое число, столь необходимое для празднования дня рождения. Вдобавок именно благодаря этому знанию складывается собственное представление о времени; важность последнего осознает каждый из нас и осознает так ясно, что большинство людей добровольно держат время при себе в виде более или менее легко читаемых, порой светящихся циферок, закрепленных с помощью браслета на запястье — чаще на левом, чем на правом.

Увы, Грегору, родившемуся между одиннадцатью вечера и часом ночи, так никогда и не доведется узнать точное время своего появления на свет. Родился ли он ровно в полночь, или незадолго до нее, или сразу после — никто не сможет просветить его на сей счет. В результате всю свою жизнь он будет гадать, когда именно ему следует праздновать это событие: на исходе одного дня или в начале следующего. Эта проблема времени, к слову, довольно-таки распространенная, станет для него первым предметом самостоятельного изучения. Впрочем, если Грегору и не сообщили конкретный час его рождения, то лишь потому, что событие это произошло в условиях полнейшего хаоса.

Во-первых, за несколько минут до того, как младенец вышел из материнской утробы — в шумной неразберихе, царившей в большом доме, под крики хозяев, ругань лакеев, визг служанок, перебранку повитух и стоны роженицы, — на улице разразилась чудовищная гроза. Бешеный ливень низвергался с небес тяжелыми водяными жгутами, и его мрачный монотонный гул звучал так повелительно, словно распоясавшаяся стихия властно приказывала миру молчать, даром что ее голос то и дело перебивали буйные порывы ветра. В конце концов ветер, набрав ураганную силу, попытался опрокинуть дом. Это ему не удалось, и тогда он атаковал беззащитные окна: стекла разлетались вдребезги, ставни колотились о стены, занавеси взлетали к потолку или вырывались наружу, наглый ливень принялся бесчинствовать в доме, затапливая водой комнаты. Ветер сметал все на своем пути: расшатывал мебель, забирался под ковры, разбивал и расшвыривал безделушки на каминах, перекосил висящие на стенах распятия, бра и картины, так что пейзажи отвернулись от зрителя, а портреты в полный рост встали вверх тормашками. Ветер качал люстры, задув на них свечи и заодно погасив все остальные лампы.

Вот в такой шумной темноте рождался Грегор, его появление на свет было освещено гигантской ослепительной разветвленной молнией, изогнутой, точно дерево, или корни этого дерева, или ястребиные когти, вспышка этой молнии предала огню соседний лес, спалила его дотла и наполнила воздух запахом гари, первый крик младенца был заглушен сокрушительным ударом грома. Словом, вокруг царил такой хаос, такой всеобъемлющий ужас, что никому даже в голову не пришло воспользоваться этой мертвящей вспышкой молнии, на миг превратившей ночь в день, чтобы определить точное время, впрочем, это в любом случае было невозможно, поскольку все старинные часы в доме, издавна враждующие друг с другом, шли вразнобой.

Стало быть, это рождение произошло вне времени и вне света, ибо дома в те годы освещались с помощью воска и масла, а до электричества было ой как далеко. Ныне прочно вошедшее в наш обиход, оно еще не было открыто, а ведь кому-то следовало бы поскорей заняться этой проблемой. Грегор и займется ею, это станет его вторым самостоятельном предметом изучения, словно сама судьба назначила ему приступить к незамедлительному решению этой задачи.

2

При таком появлении на свет человек рискует повредить нервную систему, вот и характер Грегора — угрюмый, высокомерный, обидчивый и резкий — определился довольно скоро, сделав его личностью весьма непривлекательной. Грегор был капризным ребенком, с ним нередко случались приступы ярости, он мог упорно хранить молчание или сбежать из дома, его отличали безумные затеи, страсть к разрушению и вредительству, от которого страдали в равной степени вещи и люди. Нет сомнений, что именно желание разрешить наконец проблему времени, которая не давала ему покоя, заставило мальчика, сразу по достижении сознательного возраста, разобрать все часы в доме — каминные, стенные, карманные, — разобрать, для того чтобы собрать их потом заново; однако Грегор не без досады вынужден был констатировать, что если первый этап этих операций всегда проходил удачно, то успех второго достигался далеко не всегда.

Вместе с тем Грегор рос чересчур впечатлительным, нервным и болезненным, а главное — он необычайно остро реагировал на звуки: любой шум, гул, эхо, вибрации, даже очень далекие и не различимые окружающими, приводили его в крайнее раздражение, а то и в бешенство. Вдобавок он был подвержен сильным приступам, выражавшимся в том, что даже при ясной погоде ему снова и снова мерещилась сверкающая молния, так напугавшая его в момент рождения, отчего он слеп в буквальном смысле слова, к ужасу родных и недоумению докторов, тотчас вызываемых к больному. Как ни странно, на фоне всех этих нарушений его рост увеличивался патологически быстрыми темпами, очень скоро Грегор стал высоким, а потом необычайно высоким юношей, на голову выше всех окружающих.

Все эти противоестественные явления происходили где-то в Юго-Восточной Европе, вдали от мира, если не считать Адриатики, в глухой деревушке, затерянной между двумя горными хребтами, откуда невозможно добраться до настоящих врачевателей души, и потому Грегор обретал спокойствие лишь в те долгие часы, когда наблюдал за птицами. Но если буйные эмоции Грегора поначалу заставляли родных опасаться, что мальчик страдает неизлечимым безумием, то вскоре им пришлось констатировать и другой факт: интеллект ребенка значительно опережает его физическое развитие.

Так, например, он чуть ли не мгновенно освоил добрую полудюжину иностранных языков; закончил школу раньше сверстников, без особых усилий перепрыгивая через класс, а главное — ему удалось окончательно решить проблему с часами: вскоре он научился разбирать и собирать их в два счета, даже с завязанными глазами, после чего все часы в доме начали показывать совершенно одинаковое, с точностью до миллисекунды, время; кроме того, вдали от родной деревни, он стал лучшим студентом в первом же политехническом институте, куда он поступил и где моментально освоил математику, физику, механику и химию, то есть приобрел знания, позволившие ему придумывать разнообразные устройства, — в этом интеллектуальном упражнении он проявлял особый талант. Помимо феноменальной памяти, точность которой не уступала недавно изобретенной фотографии, Грегор обладал даром представлять себе несуществующие вещи так, словно они уже реально существуют, видеть их столь детально, что в процессе изобретательства мог обходиться без эскизов, макетов и предварительных испытаний. Каждую свою идею он считал осуществимой, и единственный риск, которому он подвергался и, возможно, будет подвергаться всегда, — это риск принять свои проекты за осуществившуюся реальность.

И еще: поскольку он не желал тратить время впустую, все его будущие изобретения не имели ничего общего с аксессуарами, мелочами и тривиальным бытом. Грегор никогда не снисходил до усовершенствования какого-нибудь дверного замка, консервного ножа или зажигалки для газового фонаря. Уж если ему в голову приходили новые идеи, то неизменно высокого и очень высокого порядка: космических масштабов, в интересах всего человечества.

Одной из первых таких идей стала прокладка трубопровода по дну Атлантического океана, что позволило бы, помимо других услуг, быстро доставлять почту из Америки в Европу и обратно. Сначала Грегор до мельчайших подробностей разработал систему насосов, которые под высоким давлением должны были гнать по трубопроводу капсулы с корреспонденцией. Однако проблема чрезмерного трения воды в трубопроводе заставила его отказаться от этого проекта в пользу другого, не менее амбициозного.

Другой проект предусматривал строительство гигантского кольца, вращающегося над экватором со скоростью вращения земного шара. Согласно замыслу Грегора, этот тороид можно останавливать посредством реактивной силы, чтобы каждый из нас мог сесть в него и вращаться вместе с ним вокруг земли (вернее сказать, сама земля будет вращаться под нами) со скоростью тысяча шестьсот километров в час, любуясь проплывающими внизу пейзажами и наслаждаясь комфортом в удобных креслах, дизайн и эргономику которых Грегор также разработал самостоятельно со свойственной ему скрупулезностью; таким образом за одни сутки это гигантское кольцо и его пассажиры сделают полный оборот вокруг земли.

Как видите, подобные проекты пустяковыми не назовешь — Грегор всегда мыслил масштабно. Вскоре у него возник еще один замысел: он твердо вознамерился придумать какой-нибудь пустячок, работающий за счет силы морских приливов, тектонических сдвигов, солнечной энергии и других подобных стихий, причем начать ему захотелось — а почему бы и нет, в самом деле?! — с Ниагарского водопада, чье изображение он видел в книгах и чье величие было вполне под стать замыслам Грегора. Да, именно Ниагара. Ниагара — это совсем неплохо.

Тем временем, распихав по карманам свои дипломы, Грегор отбыл на запад, чтобы поработать в каком-нибудь большом европейском городе, где, по уверениям окружающих, он найдет благодатную почву для роста своих талантов. Там он трудился в различных областях в качестве инженера, эксперта, советника, хотя ни одна из этих должностей его не удовлетворяла, а в свободные часы конструировал свою первую серьезную машину. Речь идет об индуктивном электродвигателе переменного тока нового типа; Грегор, со свойственной ему самоуверенностью, продемонстрировал его коллегам, у которых при виде этого новшества поначалу изумленно вытянулись лица. Затем, испив чашу зависти и нехотя признав, что подобный аппарат обещает многое изменить в современном мире, коллеги подавили раздражение и смиренно посоветовали Грегору не останавливаться на достигнутом: может, ему лучше двинуться еще дальше на запад, где новая, гораздо более плодотворная почва позволила бы его идеям расцвести в полную силу. Очень похоже, что советы эти были не вполне бескорыстны и что коллеги мечтали таким образом избавиться от Грегора, ибо он был не только антипатичен им, но еще и слишком для них неудобен.

Следует добавить также, что Грегор, давно миновав ту стадию, когда юношеский рост замедляется, все еще продолжал расти.

3

Итак, достигнув двадцатилетнего возраста и двухметрового роста, Грегор сел на пароход, идущий в Соединенные Штаты Америки. В Нью-Йорке он сошел на пристань, имея при себе паспорт, на голове котелок, в правой руке баул с минимумом одежды, в левой — чемоданчик с несколькими инструментами, в правом кармане двадцать долларов, сложенных квадратиком, а в левом — рекомендательное письмо для Томаса Эдисона.

Эдисон — богатый и всемогущий изобретатель, владелец компании «Дженерал электрик» — приобрел к тому времени такую известность и славу, что уже при жизни удостоился высокой чести стать главным героем романа Вилье де Лиль-Ада-на, выходившего с продолжением в парижском журнале «Современная жизнь». Считаясь автором тысячи девяноста трех изобретений (в том числе тех, которые он без зазрения совести приписал себе, хотя они принадлежали другим людям), Эдисон, в частности, отстаивал свое первенство в изобретении телефона, кино и звукозаписывающего устройства, не говоря уж о применении электричества, которому будет отведено значительное место в нашей книге.

Создав, среди прочего, лампу накаливания, Томас Эдисон разработал систему подачи питания этих ламп, а двумя годами позже открыл первую в мире электростанцию. К моменту появления Грегора эта станция уже подавала постоянный ток напряжением 110 вольт в дома пятидесяти девяти потребителей, проживающих на Манхэттене, иными словами, в непосредственной близости от лаборатории Эдисона. Но это, по его мнению, было только начало: он расширил свою систему, создав сеть, обслуживающую различные заводы и мануфактуры, а также театры, разбросанные по всему Нью-Йорку. Все это могло бы развиваться дальше, но нужны были инвестиции. А финансисты почему-то не сразу оценили преимущества электричества и задумчиво чесали затылки — все, кроме самого богатого из них — Джона Пирпонта Моргана. Свирепый, внушающий страх своим могуществом и мерзким характером, Джон Пирпонт Морган был еще и невероятно прозорлив: он сразу понял, что, с тех пор как Архимед изобрел свой винт, в истории науки и техники не создавалось ничего более мощного, чем эта новая электрическая энергия, но предпочел до поры до времени помалкивать.

Грегор, несмотря на вполне удовлетворительную внешность при гигантском росте: стройный, элегантный, с прямой спиной и изящной щеточкой усиков, перечеркивающих его длинное лицо, держался довольно робко, когда впервые появился у Эдисона, хотя тот выглядел куда неказистей, впрочем, вполне может статься, что робость Грегора была связана именно с обличьем Эдисона. Томас Эдисон — очень некрасивый, сутулый, неуклюжий и неприятный мужчина; он ходил, шаркая ногами, смотрел исподлобья, неизменно одевался в уродливые блекло-коричневые блузы, сшитые его супругой, которые застегивал до самого подбородка. Вдобавок в тринадцатилетнем возрасте, после перенесенной скарлатины, он оглох, что, впрочем, не помешало ему семь лет назад изобрести и сконструировать первый в мире фонограф.

Мало того, когда Грегор явился к Эдисону, тот пребывал в жутком настроении: вот уже несколько дней его установки, работающие на постоянном токе и питающие различные предприятия и частные дома, терпели аварию за аварией. Не успел он послать всех своих инженеров восстановить подачу электричества на предприятии Вандербильда на Пятой авеню, как одна пароходная компания сообщила ему, что генераторы пакетбота «Орегон», поставленные «Дженерал электрик», тоже перестали работать; в результате пароход стоит у причала, а компания каждый день несет громадные убытки и грозится вменить иск ему, Эдисону. Скупость последнего не уступала его неприглядности, поэтому свободных сотрудников, которые могли бы исправить неполадку, у него на данный момент не нашлось, и вдруг из робких рук Грегора он получил рекомендательное письмо, где восхвалялись его таланты электрика. На всякий случай, ни на что особенно не надеясь, Эдисон пробежал письмо глазами и, даже не взглянув на молодого человека, тут же отправил его на борт «Орегона» — разобраться, в чем там дело.

Грегор немного поплутал по городу, сперва в поисках порта, а затем причала, где стоял обездвиженный пакетбот, над которым вились чайки, тотчас привлекшие его внимание: его издавна тянуло ко всему, что летает, в частности — неизвестно по какой причине, — к голубям, голубкам, горлицам и прочей голубиной родне. Однако и чайки тоже не были лишены для него интереса. После того как Грегор вдоволь налюбовался их парением и нырянием в воду, мрачный суперкарго указал ему дорогу в машинный зал, где он остался один на один со своими инструментами. Осмотрев генераторы, он провел за их починкой всю ночь. Когда на следующий день он вернулся в офис Эдисона, тот без лишних слов взял его на должность ассистента, назначив при этом зарплату швейцара.

4

Ассистент, по глубокому убеждению Эдисона, это мастер на все руки, не столько доверенное лицо, сколько человек без лица, так что роль Грегора будет заключаться главным образом в выполнении — разумеется, беспрекословном — самых разнообразных поручений хозяина. Во-первых, распоряжений по дому, то есть хозяйственных задач, во-вторых, постоянных приказов устранять аварии на установках, продаваемых фирмой «Дженерал электрик», а этих аварий становится все больше и больше. Их количество вызывает у Грегора смутное сомнение, переходящее затем в уверенность, что самый принцип устройства генераторов Эдисона, работающих на постоянном токе, порочен.

Давайте попытаемся понять, что такое постоянный ток. Это вид тока, иными словами способ передачи электричества, когда электроны движутся постоянно в одном направлении. При этом генератор создает очень слабое напряжение, а для получения тока достаточной силы требуется, видите ли, высокое напряжение. Отсюда необходимость использовать толстые провода, приводящая к значительным потерям, поскольку сопротивление толстых проводов превращает часть электрической энергии в тепло. Однако тот, кто говорит «тепло», должен быть готов к искрам, катастрофам, страховщикам и пожарным, иными словами к большим неприятностям. С другой стороны, постоянный ток может передаваться по таким проводам на расстояние не более трех километров, так как они не способны выдерживать повышенное напряжение, необходимое для дальних передач. В результате, дабы пользоваться электричеством, потребители тока вынуждены селиться в непосредственной близости от станции Эдисона. Эта система, настойчиво внедряемая его фирмой, страдает серьезными недостатками и, как следствие, регулярными пожарами и частыми сбоями, влекущими за собой жалобы, судебные процессы и компенсации. Словом, что бы там ни говорил Томас Эдисон, дела у него шли скверно.

Во время учебы Грегору уже доводилось наблюдать за агрегатом того же типа — его демонстрировал студентам преподаватель физики, — и он еще тогда понял, что дела идут скверно. Видя, что из машины снопами летят длинные искровые разряды, Грегор робко предложил заменить постоянный ток переменным, то есть таким, который периодически менял бы направление, — может, тогда дела пошли бы лучше? Но преподаватель только пожал плечами, заметив, что идея эта так же абсурдна, как проекты вечного двигателя, то есть неосуществима по определению, и Грегор не посмел настаивать.

Теперь, работая на «Дженерал электрик», он высказал пару раз эту свою гипотезу по поводу переменного тока, но, поскольку Эдисон реагировал на нее так болезненно, словно ему предлагали познакомиться с Антихристом, он и тут не посмел настаивать. Однако ему все же удалось завоевать уважение своего патрона успешным решением многочисленных технических проблем, трудясь семь дней в неделю по восемнадцать часов в день, и в недоверчивой душе Эдисона зародилось сомнение: а вдруг этот одаренный и усердный парень действительно нашел альтернативу постоянному току? Эта мысль только пробудила, а затем и укрепила его подозрительность. И когда Грегор объяснил Эдисону, каким образом он мог бы усовершенствовать работу его генераторов, патрон ответил: «Ладно, валяйте. Получите от меня пятьдесят тысяч долларов, если добьетесь успеха». Грегор тотчас взялся за дело, потратил на разработку шесть месяцев, и генератор в самом деле заработал «на отлично», о чем Грегор поспешил сообщить своему шефу.

«Хорошо! — воскликнул Эдисон, угнездившийся в своем кресле, — очень хорошо!» — «Вы вправду довольны?» — с беспокойством спросил Грегор. «Восхищен, — объявил Эдисон, — просто очарован!» — «Следовательно…» — промямлил Грегор, не смея закончить фразу. — «Следовательно, что?» — вопросил Эдисон, и лицо его потемнело. «Н-ну… мне казалось… — сказал Грегор, набравшись храбрости, — я так понял, что пятьдесят тысяч долларов…» — «Слушайте, Грегор! — оборвал его Эдисон, закинув ноги на письменный стол и скрестив их поудобнее, — вы что, не понимаете американский юмор?»

На сей раз Грегор встал, направился к вешалке, чтобы снять с нее свой котелок, потом к двери, чтобы не закрыть ее за собой и покинуть кабинет не попрощавшись, потом к кассе, чтобы забрать жалованье, и, наконец, к выходу, чтобы оказаться на улице, спрашивая себя, как ему жить после такого гнусного обмана.

Что ж, пришлось попробовать разработать эту скромную идейку о переменном токе самостоятельно. За три года работы у Эдисона он сразу же выделился из общей массы сотрудников быстротой мышления, эффективными результатами и оригинальными идеями, поэтому очень скоро его репутация прекрасного инженера стала известной за пределами «Дженерал электрик». Итак, Грегор отправился в офис одной финансовой группы, где изложил свои соображения. Состояние системы, критика системы, способы усовершенствования системы, четкие сроки выполнения при просчитанном бюджете.

И что же вы думаете: дела пошли превосходно. Благодаря врожденной способности к иностранным языкам и хорошему знанию английского, Грегор смог в эти первые годы жизни в Америке усовершенствовать свою речь, и это, вкупе с его природным ораторским талантом и даром убеждения, постоянно будет идти ему на пользу. Господа бизнесмены посовещались и решили: в этом парне несомненно что-то есть. Вызвав Грегора через пару дней, они объявили, что их заинтересовали его идеи, и предложили основать фирму под его собственным именем — «Грегор электрик лайт компани», — в которой он сможет беспрепятственно заниматься своими исследованиями. Разумеется, финансируя эту деятельность, они будут мажоритарными владельцами фирмы — вы же понимаете, что это такое! — однако Грегору также следует вложить свою долю, дабы оправдать название предприятия и его новый статус. Грегор признал, что это вполне справедливо, и без колебаний отдал все, что заработал на трехлетней службе в «Дженерал электрик»: на самом деле не так уж много, но эти деньги составляли все его богатство. Кроме того, поскольку этого «всего» было мало, он отважно решился на заем.

Ну а дальше события развивались стремительно. Не успел он изобрести дуговую лампу, немедленно запатентованную, пущенную в производство и тотчас принесшую огромную прибыль, как его партнеры вспомнили про его инвестиции и честный дележ доходов и моментально выставили Грегора из фирмы, завладев ею целиком и полностью и прилично нагрев на этом руки. А Грегор очутился на улице без гроша в кармане, весь в долгах, ему пришлось в течение четырех лет трудиться грузчиком, чернорабочим и землекопом на строительных работах.

5

Таким был этот новый подлый удар судьбы; однако в данный момент мы находимся на стройплощадке, где начался обеденный перерыв, Грегор сидит, не снимая с головы котелка, ибо он никогда его не снимал, что зимой, что летом. Так вот, на дворе стоит зима, и, чтобы согреться, Грегор ест картошку с горячей ветчиной. Ветчина завернута в пергаментную бумагу, на которой проступило жирное пятно, весьма похожее очертаниями на тот самый уголок Восточной Европы, где Грегор появился на свет; он усердно жует и одновременно раскладывает на обертке кусочки жесткой ветчинной кожуры, воссоздавая из них в мельчайших деталях два горных хребта, что окружают его родную деревню; саму деревню он обозначил комочком хлебного мякиша. Поскольку точное время своего рождения Грегор не знал, таким затейливым образом он сумел показать место своего рождения прорабу, который относился к нему с некоторой симпатией, хотя Грегор никогда не стремился внушить окружающим это чувство.

Мы видим Грегора сидящим на мешках с цементом, на ящиках возле костра, где горят доски, покрытые пятнами гипса, посреди стройки, раскинувшейся на широкой бруклинской улице, в тени ручек лопат и мотыг, воткнутых в кучу песка. Решетчатая загородка отделяет стройку от этой грязной суматошной улицы, откуда на нас с Грегором обрушивается шум и грохот и где давятся в густой толпе прохожие, всадники, повозки, запряженные волами, ручные тележки и омнибусы на конной тяге — словом, все виды транспорта, которые Грегор старательно, хотя и машинально, классифицирует, как он привык раскладывать по полочкам все, что ему встречается на жизненном пути. А еще по улице ездят взад-вперед новые, работающие на электричестве, трамваи, которые частенько ломаются, а то и опрокидываются прямо на ходу, приводя в ужас как пассажиров, так и пешеходов, за что их ругают все кому не лень.

«Нет, эти трамваи — дохлый номер! — заявляет прораб, сидящий рядом с Грегором. — Они ведь к нашим улицам не приспособлены». — «Отчего же, — возражает Грегор, — они обязательно когда-нибудь, в конце концов, приспособятся. Все дело в энергетической системе: проблема кроется в постоянном токе». — «А вы-то откуда знаете?» — удивляется прораб. «Дело в том, что я, видите ли, инженер, — чопорно отвечает Грегор, — и это моя настоящая специальность. Электричество».

И он пытается объяснить в коротких, простых и удивительно доходчивых фразах, каковы недостатки постоянного тока в сравнении с переменным, который позволил бы использовать трансформаторы, способные повышать и понижать напряжение. Благодаря таким трансформаторам можно было бы когда угодно передавать электроэнергию под напряжением в тысячи вольт на сотни километров, по высоковольтным линиям передачи. Слабая сила электрического тока позволяет нам снизить его потери, вы понимаете?

Прораб сперва поглядывает на него как-то недоверчиво, разрываясь между странным ощущением, что он вдруг начал понимать чужеродный язык, и подозрением, что его собеседник бредит, однако, по мере того как Грегор излагает ему свои идеи, недоверчивость во взгляде прораба мало-помалу гаснет.

— А перед конечным потреблением, — завершает Грегор, — напряжение понижается до необходимого уровня. Таким образом можно было бы передавать ток на большие расстояния, и тогда вовсе не обязательно жить рядом с электростанцией, чтобы иметь дома электричество. В этом случае переменный ток — оптимальный вариант. Он и стоил бы намного дешевле, и работал бы куда лучше. То же самое и с трамваями. Но я вам, верно, уже надоел своим электричеством.

— Совсем нет, — сказал прораб, — ничуть.

— Вот как, — удивился Грегор, — неужели вам интересно?

— Да не то чтобы очень, — ответил прораб, — просто я знаю кое-кого, кто мог бы… Ну, в общем, есть тут у меня один дружок…

6

Дружок прораба сам по себе интереса не представляет, зато он знает кое-кого еще, вернее, служит у него в качестве дворецкого. А дворецкий, надо вам сказать — если, конечно, он хороший дворецкий, — вполне может стать доверенным лицом, с которым его наниматель будет обсуждать не только ведение домашнего хозяйства, но и куда более интимные, супружеские или профессиональные проблемы. Волей случая хозяин этого дворецкого как раз занимает высокий пост в «Вестерн юнион телеграф компани», возглавляемой предпринимателем Джорджем Вестингаузом, а компания эта, между прочим, конкурирует с «Дженерал электрик», возглавляемой Эдисоном.

Прорабу приходят на память некоторые беседы у барной стойки с его дружком-дворецким, когда тот, между двумя пинтами, упоминал о своем хозяине, с течением времени сделавшем его своим конфидентом. Наниматель дворецкого не только обсуждал с ним домашние вопросы, обозначая многозначительными вздохами подозрения, внушаемые слишком молодой супругой, но и посвятил его в некоторые затруднения фирмы «Вестерн Юнион», в числе коих, не считая газовых поставок и телефонных линий, фигурировало электричество, настоящая головная боль Джорджа Вестингауза. Прораб заодно припомнил, что два загадочных слова «переменный ток», произнесенные Грегором, как раз и прозвучали в том разговоре с дворецким. «Если хотите, — говорит он, — я могу замолвить за вас словечко своему дружку. Чем мы рискуем?»

Поскольку Грегор не возражает против подобной инициативы, прораб в течение нескольких дней добирается через дворецкого до его хозяина, а затем, совсем уж непонятно как, до самого Джорджа Вестингауза, который воскликнул: «Черт подери, хотел бы я узнать об этом инженере побольше!»

Предложение явиться к Вестингаузу в середине дня застало Грегора в его жалкой комнатушке и привело в смятение. Не подумайте, что он усомнился в себе — нет конечно, — он беспокоился о своем внешнем виде!.. На такую встречу в строительной робе не пойдешь, туг необходима приличная одежда, и наш герой выходит из дому, чтобы купить новые манжеты и пристежные воротнички, затем до блеска драит башмаки, старательно чистит свой единственный костюм и — с особенной тщательностью — свой любимый котелок.

Вот и головной офис «Вестерн юнион»: за вестибюлем тянутся другие необъятные залы (люстры, мрамор, ковры, статуи, картины, драпировки и швейцары у каждой двери); с трудом преодолев эти расстояния, Грегор, наконец, видит самого Джорджа Вестингауза, сидящего за старинным письменным столом в глубине кабинета размером со стадион. Это человек с обрюзглыми щеками и головой, растущей прямо из туловища, высокий, весьма корпулентный, чтобы не сказать массивный, обвешанный часовыми цепочками и украшенный усами, как у тюленя, скупой на слова. Холодный взгляд голубых глаз мгновенно охватывает Грегора сверху донизу, пухлая холеная рука, украшенная массивным литым перстнем, указывает ему на кресло: здесь даром времени не тратят.

Присев на правый уголок сиденья, сложив руки на коленях и даже не подумав опереться на подлокотники или откинуться на спинку кресла, Грегор чувствует, что нужно идти прямо к цели; для начала он торопливо и коротко перечисляет свои прежние работы — вращающееся магнитное поле, концепцию асинхронного двигателя, но все это так, между прочим, а затем излагает главную идею по поводу переменного тока. Эту тему он развивает подробнее, даже не снисходя до нападок на систему постоянного тока, которую Эдисон сделал своей монополией. Он говорит почти то же самое, что объяснял прорабу, хотя мог бы пуститься в сложные рассуждения, коль скоро сидит перед инженером, и представляет свои аргументы и расчеты так уверенно, что после получасовой беседы его нанимают на работу с испытательным сроком в качестве консультанта. Вестингауз соглашается выделить Грегору средства для разработки его проекта — лабораторию, двух ассистентов и необходимое оборудование, а также крошечную зарплату, — требуя добиться результатов в самые короткие сроки.

Остается только оформить уход со стройки и угостить выпивкой прораба-благодетеля; это занимает оставшуюся часть дня, а на следующее утро Грегор берется за дело. Чтобы не томить читателя, скажем сразу: всего за несколько месяцев он реализует свои идеи, создав опытные образцы двигателя, генератора и трансформатора. Испытания и доводка, регистрация патентов, скупое одобрение Вестингауза и, как результат, решение внедрять эти машины где только можно. Похоже, все в порядке — жизнь как будто налаживается.

Жизнь в самом деле стала куда веселей, и в некоторые вечера, выходя из лаборатории, Грегор даже позволял себе прогуляться по паркам, в частности, по Резервуар-скверу; там он покупал попкорн для себя и зерно для голубей, которые дружно слетались к своему кормильцу. Он всегда ходил туда в одиночестве, ибо он всегда был один, и в отличие от других представителей мужского пола, выказывал большую склонность к созерцанию пернатых, нежели, к примеру, молодых девиц.

Вскоре жизнь становится еще более благосклонной к нашему герою: Вестингауз предлагает Грегору подписать контракт с фирмой «Вестерн юнион». По условиям контракта, помимо жалованья он будет получать деньги с продажи электричества, два с половиной доллара за одну лошадиную силу электрической мощности; возможно, на первый взгляд, не больно-то и жирно, но уж как есть. Итак, с этого момента электроэнергию начнут продавать и продавать всерьез. После проведения рекламной кампании фирма будет внедрять переменный многофазный ток с максимальным размахом, дабы охватить всю Северную Америку. Всем уже ясно, что речь идет о весьма масштабном проекте. Об очень значительной операции. О беспрецедентном плане. О гигантском предприятии. Все газеты трубят об этом открытии. А Эдисон читает газеты.

7

В последующие месяцы в окрестностях лаборатории и офисов «Дженерал электрик» все чаще и чаще, притом, в невероятных количествах, пропадают животные — сиамские и персидские коты, мастифы и мопсы.

Начитавшись газет и наслушавшись тревожных сообщений, Эдисон решил действовать. Перспектива победы переменного тока представляла серьезную опасность для его монополии; необходимо было срочно устранить конкурента. А что нужно делать в таком случае? Возмутить общественное мнение и постараться дискредитировать это техническое новшество, которое грозит лишить его рынков сбыта, доныне процветавших. Итак, он замышляет коварный план, способный вызвать брожение умов.

Если встревоженные обыватели, живущие по соседству с «Дженерал электрик», дивятся тому, что их любимые питомцы пропадают неизвестно куда, то объяснить это проще простого: в их районе происходят незаконные торговые сделки. Агенты Эдисона с сияющими улыбками предлагают местным детишкам продавать им всех найденных домашних собак и кошек по двадцать пять центов за штуку, независимо от состояния товара. Детишки, как правило, склонные к наживе, хватают любое четвероногое, попавшееся под руку, и продают его по вышеуказанной цене, после чего «товар» становится объектом широкого показа.

Безвинных зверюшек связывают, раскладывают на циновке прямо посреди улицы на глазах у толпы прохожих, и после короткой речи агента-демонстратора подвергают воздействию переменного тока; результат нетрудно себе представить: дым и чад, трескучие искры, истошный вой жертвы, удушливый запах горелого мяса и трупное окоченение. Это производит сильное впечатление на зевак. Стоит всего лишь раз продемонстрировать жуткие последствия, коими чревата технология, и можно безбоязненно дискредитировать ее, заклеймить как смертельно опасную и убедить население не допускать ее использования в домах.

Однако показ мелкой живности вскоре сочли недостаточно эффектным, и было решено подвергнуть подобному эксперименту более крупные создания, в присутствии еще большего числа зрителей; во время этого действа мелкие служащие, затесавшись в толпу, должны были раздавать зрителям памфлеты-страшилки, в которых — если наглядного примера им было мало! — переменный ток называют источником смертельной опасности. С этой целью на глазах у почтенной публики переменным током испепеляют энное количество баранов, телят, быков и лошадей; Грегор наблюдает за этим шабашем издали и без всякого сожаления: гибель млекопитающих ему безразлична, лишь бы не трогали его любимых птиц; одним словом, разрядами переменного тока приканчивают все более крупных животных и в конце концов возникает идея испробовать его действие на самом большом и величественном из них.

Неожиданно представляется удобный случай. В Луна-парке Кони-Айленда приговорили к смерти одну из слоних. Эта двадцативосьмилетняя самка по имени Топси всю свою жизнь тяжко работала в цирке, а теперь оказалась неспособной выполнять бесчисленные номера, стоя на одной ноге, как положено по программе. Номера эти, неизменно приносившие ей успех, стали причиной артрозов, которые нисколько не улучшили ее нрав: так, в момент крайнего раздражения она затоптала сразу трех слишком настырных укротителей. Приговор: смертная казнь. Сперва решили было покончить с ней путем удушения — именно так спустя тринадцать лет успешно разделались с ее соплеменницей Большой Мэри, затем передумали и предложили ей блюдо моркови, приправленной цианистым калием, к которой проницательная Топси даже не притронулась. Что делать — непонятно, все в затруднении. И тут Эдисон предлагает свой метод.

Сам способ всех устраивает, но необходимо провести эту акцию с невиданным размахом, а главное, широко ее разрекламировать. Что ж, за этим дело не станет: Томас Эдисон, наряду с тысячей других дел, давно интересуется кино, а поскольку он еще и опытный сутяга, то ведет войну контрактов в области этого нового вида искусства. Именно он в данный момент финансирует первый в мире вестерн, он же гангстерский фильм «Большое ограбление поезда», в финальном эпизоде которого герой-грабитель выпускает последнюю пулю прямо в перепуганных зрителей. Но Эдисону мало художественных фильмов: он собирается также приложить руку и к документальному кино.

Электрическая казнь слонихи, снятая на кинокамеру в присутствии полутора тысяч человек, показана всей стране. Перед восхищенными зрителями на экране возникает огромная толстокожая великанша, беззаботно позирующая перед камерой, веселая и жизнерадостная, хотя четыре ее ноги и хобот подсоединены проводами к генератору. Но Топси не чует беды, ведь ее связали и взяли в плен почти сразу после рождения в джунглях Ориссы. Как только ее помещают на металлическую платформу, туда подается ток напряжением шесть тысяч шестьсот вольт. Тотчас же из мест соединения проводов с телом слонихи валят густые клубы дыма, и она мгновенно оседает наземь, безвольно раскинув обмякшие ноги, похожая на проколотый воздушный шар, на огромный серый кожаный мешок, внезапно лишившийся своего содержимого. Что и требовалось доказать. Публика неистово аплодирует.

8

Пока Эдисон изощряется в дискредитации переменного тока, Грегор тоже не теряет ни минуты. Он не может остановиться или хотя бы сделать короткий перерыв, после того как успешно выполнил заказ Вестингауза и получил за него гонорар. Эта работа, если уж честно, была всего лишь воплощением идеи, возникшей очень давно, десять лет тому назад, в одном из городских парков Восточной Европы. Конечно, понадобилось немало времени, чтобы она приняла четкие очертания, но теперь все это уже в прошлом, и его мысли заняты другими планами.

Даже не подумав воспользоваться полученным жалованьем или скопить хоть немного на будущее, он немедленно начинает разработку своих дуговых ламп, вкупе с разнообразными проектами в области освещения, затем переходит к конструированию термомагнитного двигателя, пиромагнитного генератора и коммутатора для динамомашины. Нельзя сказать, что он чувствует себя обязанным постоянно что-то изобретать и стремиться к новым идеям, — просто это сильнее его, поскольку он, по мнению окружающих, да и в собственных глазах (нужно заметить, что он довольно высоко себя ценит) наделен куда большим воображением, чем другие.

Тот факт, что все творения Грегора функционируют точно так, как он их задумал — эксперименты проходят в полном соответствии с его планами! — объясняется особым свойством его интеллекта: еще до создания той или иной машины он мысленно видит ее полностью, до последней детали, во всех трех измерениях. Воображение с невероятной скоростью рисует ему любые части механизмов так ясно, словно они уже реально существуют, словно они осязаемы, и даже сроки их износа не представляют для него загадки.

Однако такие способности, а главное, чересчур богатая фантазия, благодаря которой воображаемое принимается за действительное, а идея — за ее воплощение, опасны тем, что отгораживают вас от окружающего мира и, уж во всяком случае, от людей, которые занимаются претворением ваших мыслей в дело. Вот почему, когда Вестингауз предлагает Грегору в помощь своих сотрудников, это неизменно кончается плохо. Он высокомерно игнорирует чертежи своих ассистентов, предпочитая им свои мгновенные мысленные расчеты, держит их в ежовых рукавицах, пугает внезапными переменами настроения, осыпает упреками и пронзает презрительным взглядом, если они не понимают его достаточно быстро, и выгоняет одного за другим, если они в полном отчаянии не уходят сами. Словом, очень скоро становится ясно, что он предпочитает работать в полном одиночестве, так, чтобы рядом не было ни души, за исключением его бухгалтера.

Впрочем, становится также ясно, что он вообще предпочитает жить в одиночестве, смотреться в зеркало, а не глядеть на других, и обходиться без женщин, которым он очень нравится, ведь он весьма привлекательный, сильный, высокий мужчина, в высшей степени элегантный и красноречивый, ему нет и сорока, — в общем, лакомая добыча. Ему, конечно, не безразличен тот факт, что окружающие дамы добиваются его благосклонности, хотя он любит их не больше, чем окружающих мужчин, но, похоже, в данный момент он не намерен подпускать их ближе, чем ему хочется. Однако и этот факт объясняется кое-какими специфическими чертами его характера.

Характера совершенно невозможного, взять хотя бы две его особенности, которые всецело владеют Грегором, не оставляя места для чего-то другого. Во-первых, это паническая боязнь микробов, бактерий и прочей заразы; она заставляет его исступленно, без конца мыть и чистить все окружающие его вещи, не доверять эту задачу посторонним, мыть руки перед самой уборкой и после нее. Во-вторых, это мания все считать, считать непрерывно — всепоглощающее занятие, обладающее для Грегора непреложной силой закона. Считать булыжники мостовой, ступеньки лестниц, этажи небоскребов, считать свои собственные шаги, всякий раз сравнивая их количество с чужими шагами, считать прохожих на улицах, облака в небе, деревья в скверах, птиц на этих деревьях и опять-таки в небе, а среди них, конечно, голубей — их он всегда считает отдельно.

Единственное, что Грегор не считает, это деньги, как будто мания счета на них не распространяется, отсюда и возникает необходимость в постоянном присутствии бухгалтера: самому Грегору не до того. Ибо его счетная деятельность отнимает у него массу времени, тем более, что это не просто механическая процедура, нет, она затрагивает и его эмоциональную сферу: каждое из бесконечного множества чисел, заполоняющих мозг Грегора, внушает ему особое чувство, имеет свой определенный вкус, свою оригинальную окраску, но ни одно из них не пользуется у Грегора такой горячей любовью, как числа, делящиеся на три, — вот поистине прекрасное и, как известно, магическое число. Все, что делится на три, по мнению Грегора, несравненно лучше остального. Ничто так не любезно его сердцу, как число, кратное трем.

9

Электрические казни животных, продемонстрированные на всех уличных перекрестках, перед тем как попасть на первые киноэкраны, поначалу вызывают у зрителей довольно бурные эмоции, спустя какое-то время — более умеренные, а вскоре становится ясно, что даже слоновьи экзекуции себя исчерпали. Людям быстро все приедается, такова уж человеческая природа… В связи с этим Эдисон и его «Дженерал электрик» начинают раздумывать, не испытать ли действие переменного тока на человеческом существе, ибо подобная акция, будучи весьма эффектной и зрелищной, произведет сильнейшее впечатление на умы и убедит публику в опасностях, таящихся в токе. Остается немногое — найти подопытного добровольца.

Надо сказать, что добровольцы не спешат стать в очередь на эту мгновенную жертвенную смерть. После долгих поисков и опросов, проведенных в различных богоугодных заведениях вроде приютов, ночлежек и клиник, после длительных бесед с меланхоликами, уставшими от жизни и уповающими на веревку, стрихнин, падение с крыши, старый добрый кольт сорок пятого калибра или более современный браунинг 7,65, выясняется, что ни один из потенциальных самоубийц не намерен прибегать к помощи электродов. Приуныв, Эдисон и компания уже готовы отказаться от своего замысла, как вдруг их осеняет: есть место, где можно найти идеального подопытного!

Их первый клиент, некий Уильям Кеммлер, — арестант, содержащийся в тюрьме Синг-Синг, куда его препроводили после того, как он зарубил топором свою сожительницу. Подобное обхождение с женщиной в цивилизованном обществе не приветствуется, преступника не оправдывает даже то, что он совершил убийство в состоянии опьянения. Сочтя, что разделывать топором любовниц не принято, судьи приговорили его к смерти, с каковым вердиктом согласился и сам Кеммлер.

До сих пор преступника в таких случаях вешали. Однако Эдисон, пользуясь своими связями, убеждает начальство, что его новая система более человечна, нежели пошлая виселица, более скора на расправу, более гигиенична и менее мучительна, и добивается разрешения привезти свое устройство в исправительную тюрьму. Посчитав, что процедура такой казни требует хотя бы минимального комфорта для жертвы, организаторы решают, что их клиенту удобнее будет сидеть; поэтому сокамерникам Уильяма Кеммлера приказано срубить ни в чем не повинный дуб, росший во дворе тюрьмы, распилить его и сделать из древесины подобие кресла. На нем укрепляют два электрода, обмотанные влажной махровой тканью и соединенные с динамомашиной модели Вестингауза, добытой неправедными путями. И вот в один августовский день, в шесть утра, в комнате, освещенной, как ни парадоксально, газовыми рожками, в присутствии двадцати свидетелей — журналистов, священников и врачей — Уильяма Кеммлера усаживают в это новенькое кресло.

Первая попытка новомодной казни терпит фиаско: получив семнадцатисекундный электрический разряд мощностью в тысячу вольт, Кеммлер тем не менее остается в живых. Техники, естественно, стремятся как можно быстрее повторить операцию, но генератору нужно некоторое время для подзарядки. Приходится ждать, притом, довольно долго, и в течение этой неприятной паузы обугленный Кеммлер стонет и вопит, что создает в помещении вполне ожидаемую атмосферу. Но вот генератор готов, процедуру повторяют, на сей раз она длится добрую минуту, а напряжение достигает двух тысяч вольт; по камере распространяется едкий запах жженого мяса, с пальцев Кеммлера градом сыплются искры, обильный пот на лице быстро превращается в кровь, над головой поднимается столб густого дыма, а глаза небезуспешно пытаются вылезти из орбит; наконец судебные врачи без колебаний констатируют смерть.

Итак, дело в шляпе. После того как переменный ток впервые испепелил преступника насмерть, его жуткое воздействие на человека уже ни у кого не вызывает сомнений. Томас Эдисон очень доволен. Тот факт, что все свидетели смерти Кеммлера пришли в ужас от сцены казни и теперь станут рассказывать о ней направо и налево, очень ему на руку — таким образом эта система отныне будет неразрывно связана с именем Вестингауза. Постараемся понять причину его ликования и не будем забывать, что самые интересные изобретения часто имеют самые интересные предыстории. Взять, например, хоть эту, где конкурентная борьба породила электрический стул.

10

Однако тщетно Эдисон строит козни: высшие силы изменяют положение дел в «электрической войне», которую он навязывает Вестингаузу. Тот, поняв все преимущества переменного тока, а затем убедив в этом свое окружение, возмечтал теперь покорить весь американский континент, для чего завязывает контакты, добивается влияния и обеспечивает себе тылы. Грегор же, в целях оказания поддержки патрону и нейтрализации шумной кампании, развязанной фирмой «Дженерал электрик», отправляется с лекциями в турне по Соединенным Штатам, а затем и по Европе.

Ввиду грядущих публичных выступлений, он щедро — презрев нахмуренные брови и ястребиный взгляд своего бухгалтера — растрачивает первые субсидии «Вестерн юнион» на приобретение приличного гардероба: ему вдруг, ни с того ни с сего, вздумалось сделаться самым элегантным мужчиной на Пятой авеню. Он по-прежнему привержен строгим черным костюмам, но теперь их отличает безупречный покрой, грубое сукно сменилось фланелью, а то и габардином; холщовые рубашки уступили место батистовым или льняным; закуплена целая коллекция галстуков, а также перчаток — кожаных, замшевых, лайковых, — чья небезупречная микрофлора быстро выработает у него привычку использовать каждую пару не более одного раза, равно как и три ежедневных носовых платка из белого шелка; появился целый сноп тросточек из благородных пород дерева, с резными ручками, а старенький котелок померк в сиянии армады блестящих цилиндров, шапокляков и панам. Как ни странно, при всей страсти к этой роскоши Грегор никогда не носит драгоценностей; его отвращение к побрякушкам столь велико, что он решительно отказывается украсить свои часы хотя бы самой скромной цепочкой, галстуки — хотя бы самой простой булавкой, а руку — самым непритязательным перстнем.

Во время своих лекций он должен в первую очередь просвещать массы относительно системы, продвигаемой Вестингаузом, у которого пользуется теперь безграничным доверием. Однако Грегор отнюдь не намерен ограничивать свои выступления этой темой, он жаждет поделиться с публикой еще и другими своими идеями, а потому использует доставшуюся ему трибуну для того, чтобы устроить небольшой спектакль.

В зале поначалу царит почти полная тьма, если не считать беглых проблесков там и сям; внезапно на сцене перед аудиторией возникает, неизвестно откуда, человек с длинным мертвенно-бледным лицом, высоченного роста, вдобавок увеличенного цилиндром, облаченный в приталенный черный редингот; он стоит на трибуне в круге резкого белого света, в окружении странных, доселе невиданных, вещей или аппаратов — соленоидных катушек, ламп накаливания, причудливых спиралей, а главное — множества стеклянных трубок самых разных конфигураций, заполненных разреженным газом.

Загадочный и харизматичный, Грегор не спешит разоблачать и объяснять свои манипуляции: его ораторский дар сочетается с талантами актера, фокусника и мага. Желая прежде всего доказать публике безвредность переменного тока, он хватает левой рукой провод, тянущийся от катушки, по которой циркулирует ток высокого напряжения, а правой берется за одну из стеклянных трубок, в которой, к великому изумлению зала, тотчас вспыхивает свет. Вот оно, свидетельство того, что электричество, проходя сквозь тело человека, нисколько ему не вредит! Разумеется, на самом деле Грегор прибегает к помощи тока высокой частоты, который не проникает внутрь человеческого тела, а совершенно безопасно циркулирует по его поверхности, — иными словами, мы имеем дело с небольшой уловкой, с легким плутовством, но какое это имеет значение: главное, публика ему верит, и успех обеспечен.

Однако, покорив аудиторию согласно инструкциям Вестингауза, Грегор потихоньку начинает действовать по собственной инициативе. Продемонстрировав переменный ток и его безвредность, Грегор, не поставив в известность начальство, немедленно принимается рекламировать самые свежие свои идеи, отнюдь не предусмотренные официальной программой. Их список возглавляет совершенно новая концепция, доселе неизвестная в нашем подлунном мире, а именно свободная потенциальная энергия, доступная в любой точке вселенной — остается лишь пустяк — научиться ее использовать. «А это всего лишь вопрос времени, — опрометчиво заявляет Грегор. — Человечество, — восклицает он, — рано или поздно сможет гармонично сочетать свои энергетические технологии с великими движущими силами самой природы!» Изумленные агенты безопасности, внедренные в публику, дабы следить за лектором, тут же ставят в известность Вестингауза, но патрон относится к этим эскападам вполне благосклонно.

Благодаря артистическим способностям, искусству четких формулировок, шокирующих выводов и многозначительных пауз, а также манипуляциям и фокусам на сцене, Грегор быстро завоевывает своими лекциями оглушительный успех у публики, становится объектом газетной шумихи и героем изустных рассказов, в результате чего поток желающих послушать его растет с каждым днем. На светских обедах все только о нем и говорят, а спустя несколько месяцев его уже считают самым знаменитым ученым на свете.

И начинается: Грегора просто рвут на части. Его осыпают почестями и наградами. Все иностранные правительства желают заполучить его себе. Его называют магом, ясновидящим, пророком, гением всех времен и народов, величайшим изобретателем, когда-либо жившим на земле. Перед ним заискивают верхи нью-йоркского общества, промышленники и финансисты, владельцы газет, ректоры университетов, писатели, актеры, музыканты, поэты, скульпторы, политики, президенты, короли — словом, все-все-все.

Сначала он принимает, затем все чаще отклоняет приглашения к богатым, очень богатым и сверхбогатым людям. У богатых есть обычай устраивать банкеты, называемые серебряными, золотыми, бриллиантовыми или платиновыми обедами. Замысел весьма прост: из данных металлов сделаны драгоценные подарки, которые дамы, сев за стол, находят под своими накрахмаленными салфетками. Грегор пару раз посещает такие обеды, но его отвращение к побрякушкам столь велико, что скоро он отказывается от этих развлечений. Очень богатые делают примерно то же самое, но вдобавок на их приемах люди курят сигары, скрученные из стодолларовых купюр, и Грегор, по правде сказать, не видит в этом ничего интересного. Ну а сверхбогатые, совсем уж чокнутые, пускаются на чудаковатые выдумки: например, считается хорошим тоном, чтобы их гости, такие же мультимиллионеры, как они сами, являлись к ним небритыми, нечесаными и одетыми в вонючие лохмотья, сидели на грязном полу, лакали выдохшееся пиво и заедали его всякой отравой — сухими корками, шкурками от окорока, овощной ботвой, — подаваемой лакеями в пудреных париках и ливреях на хрустальных подносах. Не исключено, что минут пять Грегора развлекает эта затея, хотя он и не показывает вида, но и она быстро ему приедается.

В числе знаменитостей, чьи дома он посещает, фигурируют, например, ни больше ни меньше, Редьярд Киплинг, Марк Твен и Игнаций Падеревский, причем Грегор вполне мог бы сойтись с ними, будь на то его желание, но он не обольщается их славой и неизменно сохраняет дистанцию, воздерживаясь от слишком близких отношений. Нужно сказать, что это не требует от Грегора никаких усилий: таков уж его холодный, мрачноватый нрав. Лишь одна супружеская пара снискала милость в его глазах, Норман Аксельрод, филантроп по профессии, и его супруга Этель, он стал их близким другом, насколько вообще был на это способен.

Поскольку описываемые события происходят в эпоху зарождения кинематографа, когда появляются первые звезды, — феномен, доселе совершенно неизвестный, — мы воспользуемся их именами, чтобы бегло описать Аксельродов. Высокий, но гибкий, суховато-сдержанный, но улыбчивый, Норман немного походит на Лайонела Бэрримора, тогда как Этель, молчаливая и мечтательная, взглядом слегка напоминает Пирл Уайт, а улыбкой — сестер Гиш, причем и Лилиан, и Дороти одновременно. Когда Грегор знакомится с супругами, их неизменно сопровождает начинающий сотрудник мистера Аксельрода, юный Ангус Напье, чей малый рост и испуганное личико вызывают в памяти некоторые черты Элиши Кука, который, впрочем, начнет делать карьеру гораздо позже. Ангус Напье служит Норману и секретарем, и управляющим, и шофером; беспрекословно подчиняясь своему хозяину, он не сводит глаз с Этель, и, вне всякого сомнения, его созерцание далеко от платонического.

Грегор сразу же принимает приглашение Аксельродов на ужин, а вскоре начинает посещать их регулярно, сперва раз в неделю, затем дважды, по вторникам и пятницам. Вторничные трапезы проводят в домашнем кругу, втроем или вчетвером, в зависимости от присутствия Ангуса Напье, зато на пятничные — более светские, парадные мероприятия — приглашают избранное, хотя и с меняющимся составом, общество поклонников Грегора. Поклонники эти принадлежат к самым разным типам людей и профессиям, их находят в артистических, научных или политических кругах, однако, наш изобретатель также становится объектом восхищения многочисленных мистиков и ясновидящих. И поскольку он вызывает пристальный интерес оккультистов, его начинают окружать все более и более странные личности, которые провозглашают Грегора своим обожаемым венерианцем, прилетевшим на землю с далекой планеты на космическом корабле или, по другой версии, на крыльях гигантской белой голубки.

Все эти бредни изрядно потешают Грегора; более того, с учетом своей давней симпатии к птицам, в частности, к зерноядным, он, быть может, относится к своим почитателям даже благосклонно, разумеется, не высказывая этого вслух. Однако в научных кругах подобные факты воспринимаются весьма отрицательно. Ученые кипят от ярости, слыша такие вещи. Это первый неприятный звоночек, оборотная сторона медали, всегда сопровождающие успех: Грегора начинают именовать мошенником и самозванцем. Его причисляют к шарлатанам тем более громко и охотно, что он и впрямь любит распускать хвост, выставлять себя любимцем публики и хвастать своими достижениями в прессе, а этот грех его коллеги-ученые отнюдь не попускают и простить не могут.

Тем не менее блестящие лекции Грегора завоевывают симпатии толпы, околдованной его представлениями и многочисленными аксессуарами, в числе которых волшебные светящиеся трубки, ставшие его фирменным знаком, хотя он так никогда и не соберется запатентовать их или выпустить в продажу. А жаль, тут он допустил промах, ему следовало бы это сделать, ведь их изобретут снова только через пятьдесят лет, и они станут прообразом нынешних флуоресцентных ламп, известных нам как неоновые.

Вестингауз, поглощенный битвой переменного тока с постоянным, в которой он явно одерживает перевес, по-прежнему закрывает глаза на художества Грегора; он в восторге от того, что его систему предпочли для освещения Всемирной выставки в Чикаго, которая будет работать целых пять месяцев, в ознаменование четырехсотлетней годовщины дня, когда Христофор Колумб впервые ступил на землю Америки.

Эта выставка, которой суждено произвести фурор, будет залогом триумфа Вестингауза, сумевшего убедить правительство в том, что электричество можно передавать на большие расстояния — это выгодно отличало его систему от предложенной Эдисоном; в результате Вестингауз получит лицензию на право освещения города Буффало. Как только подписывается контракт на внедрение системы переменного тока повсеместно, он незамедлительно начинает строить генераторные станции нового типа. Первый из этих гидроэлектрических заводов будет возведен в сорока километрах от Буффало, именно там, где хотел, мечтал, чаял его построить в свои молодые годы Грегор, — на Ниагарском водопаде.

11

На выставке в Чикаго Грегор опять становится объектом всеобщего внимания, продемонстрировав публике свой новый номер.

Нафабренные, подстриженные волосок к волоску усы, тонкие, крепко сжатые губы, иссиня-черные волосы, разделенные посередине пробором и обрамляющие огромный лоб, — таким он появляется на высокой эстраде, принимает величественную позу и долго ждет, когда в гигантском переполненном зале воцарится мертвая тишина; кажется, будто он гипнотизирует зрителей ледяным взглядом, на самом же деле это лишь притворство: в эту минуту он просто-напросто пересчитывает присутствующих, всех до единого, даже тех, кто сидит на откидных местах.

Высоченная сухопарая фигура Грегора в черном фраке, при белом галстуке и лакированных туфлях кажется более чем двухметровой: ей добавляют роста высокий цилиндр и толстые подошвы, подбитые слоем изолирующей пробки. Сперва он едва различим на затемненной сцене; но тут вспыхивают прожекторы, и становится видно, что его окружает великое множество приборов высокого напряжения. Мягкий полумрак, какой бывает в альковах, рассекают спорадические вспышки его излюбленных трубок, спиралей и прочих ламп самых причудливых конфигураций; все они мерно, подобно дыханию, то ярко вспыхивают, то гаснут. Там и сям из сложной системы зубчатых колес с треском вылетают молнии. Маленькие медные предметы сферической или яйцеобразной формы с сумасшедшей скоростью крутятся сами по себе на столах, застеленных бархатными накидками, регулярно меняя направление вращения.

После того как зал окончательно стихает, Грегор еще долго держит паузу, потом без единого слова начинает демонстрировать свои электрические чудеса в ускоренном темпе. Он взмахивает руками, ни к чему не прикасаясь, и от этих магнетических жестов отовсюду с треском сыплются длинные искровые разряды, то вспыхивая яркими молниями, то разлетаясь снопами во все стороны, куда их посылают длиннющие пальцы Грегора (особенно большие, вовсе уж нескончаемые), — к лампам, которые начинают истерически мигать.

Зрители, разбирающиеся в этих «ученых штуках» не больше моего, таращат глаза и разевают рты при виде такого сказочного зрелища. Но когда Грегор, под громовые раскаты, начинает перебрасывать из руки в руку электрические разряды в двести тысяч вольт в виде ослепительных световых волн, изменяющихся миллион раз в секунду, когда его фигура превращается в огромный столб огня, публика восторженно ревет, не унимаясь до самого конца номера. После чего опять затихает, глядя, как от тела Грегора и его одеяния, еще какое-то время сотрясаемых вибрацией, исходят последние, медленно слабеющие всполохи света; затем все погружается в непроницаемый мрак, и в гробовой тишине не слышно даже дыхания зрителей, ибо все они замерли. Неожиданно в зале разом вспыхивают все лампы, люди переглядываются, щурясь, мигая и не смея аплодировать, и лишь миг спустя обнаруживают, что Грегор и все его электрическое хозяйство бесследно исчезли, оставив сцену пустой и девственно чистой, словно лакированный футляр, лишенный драгоценностей и отражающий только ошарашенные лица зрителей.

Опомнившись, зрители встают и беспорядочной гурьбой тянутся к выходу; мужчины задумчиво надевают на ходу цилиндры, дамы машинально отряхивают кончиками пальцев кружева и оборки; зал пустеет, и служители с билетершами начинают обходить ряды кресел, подметая пол и высматривая забытые вещицы — упавшие шпильки для волос, потерянные веера, брошенные программки. Но вот все уходят, и только Этель Аксельрод, глубоко задумавшись, остается сидеть в первом ряду партера; сегодня на ней чрезвычайно простое платье цвета блеклой розы, гладкое, с присборенными рукавами и воротничком-стойкой, целомудренно охватывающим шею, и, как всегда, никаких украшений — ни браслетов, ни колье, ни броши, ни колец, если не считать обручального. Она никак не решается покинуть свое место, тогда как Грегор давно уже исчез за кулисами, упиваясь ощущением своего возросшего могущества и отмывая руки в первом попавшемся туалете.

Покинув наконец зал, Этель Аксельрод не идет, однако, в павильон для женщин, где уже толпятся ее подруги из высшего нью-йоркского общества, приехавшие в Чикаго полюбоваться чудесами техники, сулящей упростить им жизнь, — от первой в мире посудомоечной машины до первой застежки-молнии. Увидев поблизости от колеса Ферриса[1] своего мужа в обществе юного Ангуса Напье, она и к ним почему-то не подходит, а направляется к фонтанам с подсветкой, сооруженным специально для этой выставки. Норман Аксельрод, всецело поглощенный разговором со своим секретарем, не обращает внимания на удаляющуюся супругу, чего не скажешь о юном Напье.

Остановимся ненадолго на персоне юного Ангуса Напье. Этот низкорослый человечек, с виду робкий и запуганный, на самом деле коварен и лжив, хотя чистый, невинный взгляд и ангельски безмятежная физиономия противоречат его змеиной натуре, отчего он производит впечатление сумасбродного ребенка, который способен замучить до смерти любое живое существо, со слезами прижимая свою жертву к груди и признаваясь ей в вечной любви между двумя сеансами пыток; этим качеством он напоминает актера Элишу Кука-младшего, который родится в Сан-Франциско только через десять лет, в один день с Ричардом Видмарком, то есть двадцать шестого декабря, вырастет здесь, в Чикаго, а затем отправится в Голливуд делать карьеру комедийного актера второго плана.

Вам следует знать, что Ангус Напье питает безответную страсть к Этель, вот почему он постарался сделаться необходимым Норману, усерднейшим образом исполняя свои секретарские обязанности, дабы находиться как можно ближе к супруге своего патрона, которая, несмотря на природную доброту и передовые убеждения, считает этого юнца образованным лакеем и не более того. Однако юный Напье весьма проницателен: следя за Этель, он угадывает ее нарождающийся интерес к Грегору, и в его душе закипает беспощадная ненависть к этому человеку. Он смотрит, как Этель удаляется в сторону фонтанов, но ничего не говорит своему хозяину.

12

Тем временем Грегор вытирает руки одноразовым полотенцем, извлеченным из своего чемоданчика, и мысленно перебирает эффектные трюки, связанные с электричеством.

Например, можно как-нибудь на днях осуществить свой давний замысел — закутаться в простыню из холодного огня, которая, согласно его расчетам, способна согреть голого человека даже на Северном полюсе и из которой он выйдет не только живым и невредимым, но и усовершенствованным, со свежими мозгами, обновленными органами и омоложенной кожей. Кстати, если уж речь зашла о здоровье: давно пора внедрить в больницах его метод анестезии под высоким напряжением. Недурно было бы также закапывать высоковольтные кабели под школьными зданиями, дабы стимулировать нерадивых учеников, а в театрах — под гримерками, где электрические разряды будут поднимать актерам тонус и помогут бороться с мандражом перед выходом на сцену. Да, нужно заняться всем этим, и поскорее.

Однако эти мелочи не идут ни в какое сравнение с его новой, куда более грандиозной идеей, а именно с системой ночного освещения всей нашей планеты. Это будет единая и всеобъемлющая система. Для достижения цели достаточно всего лишь послать токи высокой частоты в верхние слои атмосферы Земли, где воздух сильно разрежен, а газы по природе своей похожи на те, какими Грегор наполняет некоторые из своих ламп. Мало того, что города будут ярко освещены и обойдутся без традиционных уличных светильников и фонарей, столь же дорогостоящих, сколь и безобразных: этот способ позволит также значительно повысить уровень безопасности движения наземного, морского и воздушного транспорта.

Обычно он не любит раскрывать свои замыслы посторонним, делая исключение лишь для нескольких специалистов международного масштаба, с которыми водит знакомство. Но когда они спрашивают его, каким образом он собирается послать потоки электричества на такую высоту, он отвечает, пожимая плечами: «Ну, это элементарно!» — и тут же замолкает. В том-то и состоит главная трудность общения с ним: никогда не ясно, реален его проект или речь идет о несбыточной мечте, не говоря уж о блефе. Главный принцип Грегора — не раскрывать свои методы до того, как он апробирует их, и потому никто не понимает, впрямь ли он намерен разрабатывать такие штуки или насмехается над слушателями. Впрочем, за неимением денег, его идеи пока остаются всего лишь идеями.

В настоящий же момент Грегор обрезает ногти — предельно коротко, чтобы избавиться от накопившихся под ними частиц посторонней материи, повторно моет руки, приглаживает волосы перед зеркалом и отправляется на вокзал, спеша попасть на скорый поезд Чикаго — Нью-Йорк. Он обдумает свои проекты в пути и поспеет в свой отель как раз к ужину.

13

Вскоре, однако, недостатка в деньгах у него не будет.

По прошествии семи лет Грегор становится богачом или, вернее, виртуальным богачом: теперь его престижное положение в «Вестерн юнион» позволяет ему весьма комфортно жить в кредит. Во всяком случае, он достаточно богат, чтобы расположиться в гостинице «Уолдорф-Астория», самом роскошном отеле Нью-Йорка, а то и мира, где он сразу на год снимает просторные люкс-апартаменты для холостяков. Он ужинает там в одиночестве, в определенные часы, никогда не изучая меню, а просто заказывая желаемое по телефону; час спустя он появляется в Пальмовом зале, самом шикарном ресторане этого великолепного отеля, где неизменно сидит в углу, спиной ко всем, из боязни, что к нему начнут приставать, и где его всегда обслуживает не рядовой метрдотель, а исключительно главный — таково было его категорическое требование с самого начала.

На дворе стоит ноябрь, и сегодня ему придется поужинать раньше обычного, поскольку Вестингауз известил его о своем приезде в «Уолдорф» ранним вечером. Это незначительное изменение не очень-то приятно Грегору — он человек твердого распорядка и твердых привычек, но из почтения, а также из любопытства он решает не перечить решениям предпринимателя.

Когда Грегор спускается в ресторан, на его столе уже высится стопка заранее приготовленных белоснежных салфеток; их здесь двадцать одна. «Зачем одному человеку столько салфеток?» — спросите вы; дело в том, что его страх перед микробами настолько усилился, что перед едой ему необходимо тщательно и самолично вытереть приборы, тарелки и бокалы, хотя серебро и хрусталь Пальмового зала и без того сверкают, как солнце. «А почему же именно двадцать одна?» — упрямо спросите вы; да потому что данная цифра делится на три, а это, как уже было сказано, прекрасно, почти так же прекрасно, как адрес его лаборатории: Третья авеню, дом тридцать три.

Итак, он надраивает столовые приборы один за другим, даром что они вовсе не требуют такой заботы, и коротким взмахом руки велит главному метрдотелю подавать еду. Однако даже когда приносят ужин, он и не думает приступать к трапезе: сначала ему нужно определить — последовательно и в считаные секунды, ибо он уже в этом поднаторел, — точный объем каждого блюда, а затем каждого бокала; далее — вместимость каждой ложки и подъемную силу каждой вилки. Расчеты эти тем более необходимы, что без них он и голода-то не почувствует, — на самом деле, именно они и помогают ему питаться: не проводя их, Грегор и вовсе не любил бы есть.

Кстати, одними объемами дело не ограничивается, нужно также определить точное количество кусков, набираемых вилкой, а поскольку его страсть к подсчетам все растет и растет, он и тут не успокаивается. Число шагов между отелем и лабораторией. Количество зданий, экипажей, мужчин, женщин, голубей — главным образом голубей, — встреченных по дороге. Ступеньки всех подряд лестниц, даже тех, по которым он ходит ежедневно, как при подъеме, так и при спуске, с целью проверить, все ли они на месте, или же попросту чтобы не упасть и не расквасить себе физиономию. В те времена эскалатор еще не изобрели, иначе Грегор непременно начал бы пересчитывать ступеньки и там — затея совершенно бессмысленная. И если он не ведет учет своим вдохам и выдохам, то вовсе не потому, что это не пришло ему в голову, — напротив, это было бы очень соблазнительно, просто он пока не решил, что лучше — корить себя за отказ от этого занятия или, напротив, чувствовать облегчение: выбор зависит от того, с какой ноги он встает в тот или иной день. Отказ все-таки позволял ему выиграть немного свободного времени, ибо считать все подряд без передышки, как вы понимаете, очень утомляет мозг.

Самое любопытное заключается в том, что Грегор — и об этом мы тоже вам сообщали — пренебрегает также и подсчетом денег. А ведь он богат; кроме того, общеизвестно, что деньги к деньгам липнут. И Грегор мог бы разбогатеть еще больше, но, похоже, это его совершенно не заботит, он вполне удовлетворен своей нынешней жизнью и считает излишним улучшать ее. Зато он ведет скрупулезный счет времени, и не прервал этого занятия ни разу за все свои почти пятьдесят лет. Впрочем, если сейчас он каждые тридцать три минуты глядит на часы, то вовсе не затем, чтобы узнать, который час, — у него такое же безошибочное чувство времени, как абсолютный слух у музыкантов. Просто нынче вечером, после ужина, Грегору предстоит принять у себя в апартаментах Джорджа Вестингауза, который назначил эту встречу по телефону довольно мрачным тоном, дав понять, что для разговора у него есть серьезный повод.

Стрелка приближается к нужной отметке, Грегор встает из-за стола и пересекает холл, направляясь к лифту, который презирает всей душой, но вынужден использовать, ибо Нью-Йорк выстроен по вертикали; затем лифтер почтительно поднимает руку к кепи и объявляет, что лифт прибыл на двадцать первый этаж. Грегор заблаговременно вытаскивает ключ из кармана, чтобы отпереть дверь номера люкс, который не так чтобы очень велик, но все же это номер люкс и не где-нибудь, а в отеле «Уолдорф». Украшенный портьерами, драпировками, картинами и безделушками номер состоит из довольно просторной спальни и средней величины гостиной, обставленной тремя креслами, секретером с цилиндрической крышкой и маленьким сейфом. Нужно только слегка навести порядок — а, впрочем, у Грегора в номере всегда идеальный порядок, — и, как только в дверь коротко стучат дважды, он сейчас же открывает.

Мистер Вестингауз выглядит то ли несколько смущенным, то ли огорченным, в общем, чувствует себя явно не в своей тарелке, даже после того как Грегор предлагает ему самое удобное кресло, потом сигару, потом рюмочку чего-нибудь: бутылки виски, бурбона, коньяка и бренди выстроились на подносе в ожидании знатных посетителей. Усевшись, Вестингауз принимает и то и другое, однако, очевидно, стараясь выиграть время, медлит закурить сигару и поднести к губам рюмку, и начинает с похвал жилью Грегора, правда, монотонных и банальных, наподобие: «а у вас тут очень мило, рад видеть, что вы хорошо устроились». Кажется, он с трудом подбирает слова. То есть он в конечном счете их находит, но выдавливает из себя с величайшим трудом, так что они прерываются на первом же слоге, или сталкиваются друг с другом, или никак не могут выстроиться по ранжиру. При этом он то и дело перемежает их долгим покашливанием или сухим сопением. Но, в общем, если говорить о деле, то вот что произошло.

При проверке некоторых досье банкиры Вестингауза наткнулись на контракт, который он заключил с Грегором пятнадцать лет назад и о котором, среди всеобщей эйфории по поводу процветания фирмы, все немного подзабыли. Согласно этому документу, чье содержание выпало у всех из памяти, Грегор должен был получать два с половиной доллара за каждую проданную лошадиную силу, что в те времена казалось всем совершенным пустяком. Однако дела пошли так успешно, как никто и предвидеть не мог; за последние пять лет было продано поистине астрономическое количество лошадиных сил электроэнергии, и банкиры ужаснулись: на данный момент сумма, скопившаяся в результате этих продаж и не выплаченная Грегору, достигла двенадцати миллионов долларов. Если им придется выплачивать такие деньги, чего Грегор вправе потребовать, он станет одним из богатейших людей в мире, но вот незадача: эта выплата будет для «Вестерн юнион» непосильным бременем. Банкиры незамедлительно предписали Вестингаузу избавиться от контракта, но он, хотя и сильно расстроился, естественно не мог позволить себе расторгнуть его в одностороннем порядке. Так не делается. Существуют законы. Существуют судьи. И суды, и приговоры. А главное, существуют штрафы, которые могут сильно усугубить сложившееся положение.

Вот так он излагает ситуацию Грегору, который серьезно выслушивает его до конца, не говоря ни слова. Затем Грегор встает и направляется к сейфу, представляющему собой весьма незатейливую его разновидность, без сложного замка, без шифра, без кода; он вообще все время стоит открытым. Грегор достает оттуда контракт и быстро просматривает, стоя спиной к предпринимателю. Затем обращается к нему: «Мистер Вестингауз, — говорит он, — вы были единственным человеком, поверившим в меня. Вы мне помогли, вы меня поддержали и удостоили своей дружбой. Все, чего я сейчас прошу у вас, это помочь людям воспользоваться моим переменным током. Остальное мы обсуждать не будем».

Сделав это заявление, Грегор торжественно рвет контракт. Вот так иногда он сам становится кузнецом своих несчастий. «Не угодно ли еще виски?»

14

Итак, между ними достигнуто соглашение, по которому «Вестерн юнион» полностью выкупает у Грегора его патент за куда меньшую сумму, равную ста девяносто восьми тысячам долларов. Плата смехотворная в сравнении с той, которая ему причиталась, но, похоже, он не отдает себе в этом отчета. Такой желчный и самоуверенный человек, как он, одержимый сознанием собственной исключительности и презрением к другим людям, должен был бы до последнего биться за признание своих заслуг, но нет, Грегор не связывает свое самоуважение с материальными благами. А ведь ему все-таки следовало бы знать цену тому, что он сделал, и он, конечно, ее знает: ему первому удалось расширить сферу применения электричества, доселе ограниченную термическими и осветительными функциями. Он предвосхитил то, что много позже назовут «вездесущим электричеством». И в этом качестве мог бы извлечь больше выгоды из собственных открытий, например, попросить хотя бы небольшие проценты с прибылей. Пусть это была бы выгода в виде скромной ренты, или повышения жалованья, или еще в чем-нибудь, не знаю. Но нет, он довольствуется тем, что получил.

Возможно, он пренебрегает деньгами, оттого что не желает обременять себя мыслями о них. Ему вполне достаточно жить в «Уолдорфе», вести роскошный образ жизни — как всегда, в кредит, ввиду его известности, — а главное, пользоваться неограниченной свободой у себя в лаборатории. А может, у него попросту слишком мало времени.

Ибо в последующие десять лет у него будет возникать множество, великое множество новых идей одновременно. Однако его мания мгновенно и непрерывно осмысливать суть явлений мешает остановиться на одном из них и довести дело до конца. Слишком много проектов сталкивается у него в голове, чтобы он мог разработать их поочередно, найти им практическое применение и воспользоваться их рыночной стоимостью. Не то чтобы он не осознает ценности своих изобретений, напротив, просто у него нет времени ими заниматься. Он успевает только кое-как оформить очередной патент, устроить громкую шумиху в прессе и, тут же позабыв об этом, заняться чем-то другим.

Вот почему трудно утверждать, что Грегор является автором изобретений в полном смысле этого слова; скорее он представляет их интуитивно и вбрасывает в общество идеи, которые позволят когда-нибудь воплотить эти изобретения в жизнь. В этом и кроется его коренная ошибка: он слишком спешит, тогда как ему следовало бы задержаться хоть ненадолго на одной такой идее, осмыслить ее, развить и довести до логического конца, тем более что всякий раз речь идет об изобретениях, имеющих большое будущее. Судите сами. Радио. Рентген. Сжиженный воздух. Дистанционное управление. Роботы. Электронный микроскоп. Ускоритель частиц. Интернет. О мелочах я уже не говорю.

А ведь общеизвестно, что идеи витают в воздухе и все люди думают одновременно об одном и том же. Ну если не все, то наверняка найдется хоть несколько человек, думающих точно так же, как вы. Причем среди них уж точно есть кто-то один, кто не только генерирует те же идеи, но еще и более терпелив, усидчив, компетентен или попросту удачлив и не разбрасывается, как Грегор, а посвящает всего себя решению своей задачи и добивается успеха, опередив соперников. В результате именно он считается первопроходцем и присваивает идее свое имя. А затем представляет ее на рынке, торгует ею и получает с нее прибыли. Бывает, это удается только благодаря имени. Возьмем, к примеру, кино. Над его изобретением работало одновременно множество людей, однако среди них были два брата по фамилии Люмьер[2]. Согласитесь, иной успех зависит от самой малости, от сущего пустяка: ясно, что людям с такой фамилией сам бог велел обойти соперников и успеть к финишу первыми.

Вот и с Грегором та же история: его идеи, бьющие фонтаном, потихоньку присваивают себе другие люди. А ведь одного фонтана мало: любая новая мысль должна сперва отстояться, затем ее нужно профильтровать, высушить, измельчить, смолоть и подвергнуть анализу. Рассчитать, взвесить, разделить. Но Грегору вечно недосуг заниматься этой мышиной возней. Пускай другие, сидя по углам, из кожи вот лезут, доводя до ума его озарения, — сам он уже во весь опор несется дальше, вперед, к новым открытиям. И оформленные патенты ничем ему не помогут: ведь не помешали же они Рентгену претендовать на первенство в открытии лучей X, а позже Маркони — на изобретение радио.

И еще: Грегору свойственно преувеличивать свои достижения, он устраивает шумные презентации своих открытий; вместо того чтобы всерьез приступить к их разработке, он жаждет произвести на публику ошеломляющее впечатление, не скупится на саморекламу и выдает желаемое за действительное, не боясь обвинений в верхоглядстве. Взять, например, случай с роботами: не успев даже четко осмыслить эту идею, он уже во всеуслышание объявляет журналистам и фотографам, что в самом скором времени представит на их суд автомат, который сам по себе, без всякого управления извне, будет вести себя как разумное существо. Прекрасно, Грегор, но мы пока еще на это не способны. Хотя, кто знает… может, как-нибудь на днях…

Однако главная его забота связана с электромагнитной катушкой (патент № 512.340), с помощью которой можно выработать значительное количество энергии, малой части которой хватило бы на поддержку ее собственного функционирования. Грандиозная идея! Напоминает машину с автоматически пополняющимся бензобаком и расходом один литр топлива на сто километров. Это изобретение обещает стать первым этапом на пути к его главной цели — созданию системы, позволяющей бесплатно получать свободную энергию для всего человечества.

Вот вам и еще одно доказательство его более чем странного отношения к деньгам. Ибо подобный взгляд на вещи плохо согласуется с логикой индустриального общества, прочно построенного на жажде прибыли. И если газеты с восторгом подхватывают эту идею, объявляя, что Грегор намерен электрифицировать всю нашу планету, да так, что это никому ничего не будет стоить, легко представить, как на эту новость реагируют административные советы компаний, высоко котирующихся на бирже: там уже раскрываются бухгалтерские книги, мрачнеют лица и звучат призывы принять меры и создать коалицию, дабы выяснить наконец, каких еще сюрпризов можно ждать от этого типа.

А Грегор, в полном упоении от успеха, продолжает, что ни вечер, принимать в своей лаборатории знаменитостей, которые радостно позируют в освещении газовых ламп для первых фотоснимков. Больше всего они любят смотреть представления, которые Грегор охотно устраивает для них, например, встает под снопы искр, испускаемые трансформаторами высокого напряжения, или размахивает одной из своих длинных стеклянных светящихся трубок, так что вторая его рука на сей раз не касается никаких проводов, — поистине таинственный прогресс!

Однажды, выйдя из своего офиса, он замечает раненого голубя, забившегося в уголок за мусорным баком: видно, он из последних сил дотащился туда, чтобы спокойно умереть. Склонившись над ним, Грегор констатирует перелом крыла и лапки; между тем голубь устремляет на него безнадежный взгляд, как будто умоляя оставить его в покое, перед тем как его зрачки окончательно померкнут. Однако Грегор продолжает осмотр, и птица, явно тронутая человеческим вниманием, глядит на него с благодарностью; так они долго смотрят друг на друга, словно каждый из них хочет чем-то поделиться.

Наконец Грегор бережно поднимает голубя, заворачивает его в один из своих трех безупречно белых платков и осторожно сует под куртку, поближе к теплой подмышке, как наседка птенца. После чего, совершенно забыв об угрожающих ему микробах, — а ведь известно, что они так и кишат в перьях этих грязных мерзких голубей, наряду с блохами, клещами, клопами, щитовками и пухоедами, — уносит его к себе в отель.

Войдя в свой номер в «Уолдорфе», Грегор, мастер на все руки, первым делом сооружает для голубя нечто вроде гнезда из картонной коробки и полотенца, затем занимается самой птицей. Сначала необходимо ее продезинфицировать, накормить, а уж после наложить шины на поврежденные конечности, соорудив их из булавок и спичек и скрепив резинками.

Поскольку Грегор неплохо разбирается и в анатомии, его пернатый пациент скоро обработан как надо; затем хозяин комнаты, зная, что в отеле запрещено содержать животных, изготавливает для голубя клетку, которую тайком переправляет на крышу. Три дня спустя голубь уже в хорошей форме, и Грегор выпускает его на волю. Нельзя сказать, чтобы изобретатель был недоволен собой.

15

Расписание Ангуса Напье на первую половину дня во вторник выглядит более чем плотным.

Он должен присутствовать поочередно на совещании руководителей фирм, на корпоративном коктейле, а затем на светских обедах в трех разных местах Нью-Йорка, к счастью, не слишком удаленных друг от друга. Вот почему утром, стоя перед платяным шкафом, он подбирает одежду, одинаково годную для всех этих мероприятий, соединяющую в себе административную строгость (черный костюм-тройка и черный галстук), сдержанную непринужденность (платочек в нагрудном кармане и цветной галстук — аксессуары наряда для коктейля) и легкий уклон в светскую элегантность (в преддверии обеда он наденет пестрый галстук и вставит в петлицу цветок). Задача нелегкая, но он ее успешно решает, собираясь дважды сменить галстук во время двух первых переездов в кабриолете, и добавить цветок в петлицу во время третьего.

Совещание руководителей предприятий проходит в штаб-квартире могущественной корпорации «Дженерал электрик», приглашающей стороны. Здесь сошлись хозяева фирм, эксплуатирующих различные источники энергии (нефть, уголь, газ и древесину) и различные виды транспорта (железнодорожного и морского), а также владельцы разного рода недвижимости и коммуникаций — тех, что уже существуют, и тех, которые предстоит создать; председательствует, конечно, Томас Эдисон, который всех их и созвал. Как и предвидел Ангус Напье, очень скоро речь заходит о недавнем заявлении Грегора. При упоминании об этом деле брови присутствующих хмурятся тем сильнее, а голоса звучат тем пронзительней, что история со свободной энергией стала предметом сильнейших раздоров. Если некоторые боссы продолжают считать Грегора кем-то вроде образованного скомороха, а его так называемое открытие — полным блефом, то другие ссылаются на его неожиданный успех у руководства «Вестерн юнион» именно с тем, чтобы высказать опасения на его счет: этот тип уже не раз доказывал свою способность к изобретательству и получал вполне реальные результаты, а значит, и эта фантастическая, опасная идея бесплатной энергии вполне может найти себе применение. Воспользовавшись общей суматохой, Ангус Напье протискивается сквозь толпу к Томасу Эдисону.

Сначала Эдисон даже не удостаивает его взглядом, но Ангусу удается привлечь его внимание, а потом и заговорить с ним, правда, ввиду глухоты изобретателя Ангусу приходится по нескольку раз повторять одно и то же, но он остерегается повышать голос, чтобы не услышали другие, — одним словом, это непростая задача, гораздо более сложная, чем утренний выбор одежды в гардеробе. Наконец, ему удается заинтересовать Эдисона, тот наклоняется к Ангусу и дает утащить себя в самый укромный уголок конференц-зала. После коротких переговоров Эдисон произносит несколько слов, утонувших в общем гомоне, но как будто означающих согласие. Впрочем, согласие уклончивое, сопровождаемое отстраняющим жестом, который словно говорит: «Я тут ни при чем, поручаю это дело вам, а сам умываю руки». Затем он быстро удаляется. Однако Ангус явно удовлетворен этим жестом и этими словами; он отдает поклон спине Эдисона и, не видя больше причин задерживаться здесь, незаметно покидает высокое собрание, чтобы выйти на улицу и кликнуть кабриолет.

На корпоративном коктейле у Вестингауза царит совсем другая атмосфера. Тут о Грегоре почти не говорят, разве что бегло похвалят за его веский вклад в процветание фирмы, а в остальном дают ему полную свободу, пусть себе болтает сколько угодно. Гости радуются тому, что владеют все большим количеством электрических сетей, строят все больше крупных электростанций, успешно развивают новые технологии паровых турбин, а следовательно, в перспективе, добьются монополии на установку двигателей торговых, грузовых, пассажирских и прочих гигантских судов. Звучит тост за тостом; Ангус и здесь надолго не задерживается.

Настал час обеда, типичного обеда, какие нередко устраивают в частных домах или в ресторанах роскошных отелей в честь Грегора, почти всегда окруженного обществом звезд первой величины, которых регулярно меняют, — сегодня, например, это Марк Твен, — но главное, там присутствуют самые близкие друзья, его личная гвардия, ныне сведенная к одной-единственной паре, Аксельродам; к ним-то Ангус и направляет свои стопы. Полтора десятка гостей болтают между собой, хотя их взгляды устремлены на Грегора, который притягивает к себе всеобщее внимание, даром что его искусство нравиться весьма противоречиво: этот человек, то живой и блестящий, если не сказать пылкий, то угрюмый и нелюбезный, если не сказать резкий, то мрачный и таинственный, если не сказать непостижимый, умеет обаять всех без исключения и, хотя живет один, тем не менее очаровывает самых разных людей независимо от пола, и мужчин, и женщин.

Женщин здесь присутствует довольно много, и все они — как добродетельные супруги, так и вольные холостячки — находят Грегора весьма завидной добычей и ласкают его бархатными взглядами, сдержанными, но выжидательными, при этом взоры замужних так же призывны, как и незамужних, ну, может, чуть менее откровенны. Увы, все они обречены на фиаско: среди причуд характера Грегора значится и крайнее предубеждение к физическим контактам, коих он избегает не столько из соображений гигиены, сколько из страха: ничто не может сравниться с его боязнью волос, которые для него столь же ужасны, как для других — оголенные электрические провода. Кроме того, он сохранил жгучую ненависть к драгоценностям, чье побрякивание его раздражает, сверкание ослепляет, а стоимость угнетает. Особенно его пугают серьги, их крючки, вонзившиеся в живую плоть; хуже этого разве только жемчужины, которые своим устричным происхождением и молочно-серым цветом внушают ему беспредельное отвращение. Однако представительницы слабого пола ничего не понимают в этих изысканных чувствах и продолжают соблазнять его, соперничая в роскоши своих украшений, что значительно снижает их шансы на успех; в результате им приходится всякий раз уходить ни с чем, маскируя разочарование кокетливыми, но укоризненными взглядами и задорными, но жиденькими смешками.

И лишь одна женщина, Этель Аксельрод, действительно нравится Грегору: одетая с элегантной простотой (ее излюбленное чтение — «Harper’s Bazaar»[3]), почти не накрашенная, она никогда не носит никаких драгоценностей, кроме обручального кольца, что, к сожалению, как раз усложняет ситуацию, ибо дружеские чувства Грегора к прекрасному Норману не позволяют ему обмануть его доверие. Возможно, в других обстоятельствах он и рискнул бы соблазнить чужую жену, но только не этого мужа, ни в коем случае! И если он выступает в роли идеального мужчины, догадываясь, что выглядит так и в ее глазах, то сама Этель также неспособна помыслить, при таком муже, о…

Тем временем ее муж подходит к Марку Твену, чтобы обсудить с ним актуальные события нынешнего года, главным образом возмутившую его войну с Испанией[4]. Марк Твен призывает последовать примеру Уильяма Джеймса[5] и примкнуть к антиимпериалистической лиге, тогда как Норман мягко критикует слабость американской армии, ее санитария в плачевном состоянии: в бою полегли четыреста солдат, тогда как более пяти тысяч других умерли от желтой лихорадки, дизентерии и пищевых отравлений. Ангус пробует влезть в их разговор, конечно, с одной-единственной целью — сблизиться с четой Аксельродов, чтобы затем подобраться к Этель, но все тщетно: ее взгляд, подобно размагниченной стрелке компаса, упорно следует за Грегором.

Незамеченный, уничтоженный, едва скрывающий горечь поражения, Ангус встает из-за стола еще до конца обеда под каким-то удобным предлогом, который, впрочем, никого не интересует. Кликнув на улице очередной кабриолет, он приказывает доставить его в офис «Дженерал электрик», дабы продолжать там свою работу доносчика; тем временем Грегор, отказавшись, как всегда, от десерта, кофе и ликеров, отправляется, по своему обыкновению, в гордом одиночестве к себе в лабораторию.

16

Вторник, вторая половина дня. Вернувшись в лабораторию, Грегор, вместо того чтобы сразу взяться за работу, садится на стул; им овладела легкая меланхолия. Ох уж эти светские сборища! До чего же утомительно жить в своей скорлупе, не находя в себе сил выбраться наружу, созерцая окружающий мир из этой невидимой тюрьмы и зная, что можешь показать окружающему миру лишь свою внешнюю, кое-как прикрашенную с помощью зеркал личину! Внезапное ощущение пустоты, полное отсутствие всяческих желаний. И легкий приступ непонятной грусти.

Однако бездействие не свойственно Грегору, как неведома и скука; обычно его мозг слишком занят мыслительным процессом, идущим непрерывно, круглые сутки, несмотря ни на что, почти независимо от него самого. Его взгляд блуждает по лаборатории, рассеченной по вертикали массивным чугунным столбом, который пронизывает сверху донизу все этажи здания, поддерживая его наподобие позвоночника; и вот глаза Грегора останавливаются на этой опоре, пристально и долго изучая ее. Затем, охваченный внезапным порывом произвести опыт, он встает, роется в ящике с инструментами и, наконец, находит то, что искал, — маленький электромеханический генератор колебаний собственного изобретения размером с обычную карточную колоду, не больше.

Прикрепив генератор ремешками к столбу, Грегор включает его, снова садится на стул и с любопытством ждет результатов опыта. И вот, мало-помалу, под воздействием вибрации прибора, на первый взгляд вполне безобидной, мелкие предметы, разложенные по всей лаборатории, входят, один за другим, в резонанс: он видит, как они начинают подрагивать, и слышит легкий скрип, переходящий в довольно ощутимый шум. В резонанс тем временем входят более крупные предметы; мебель и даже приборы раскачиваются в свой черед, все сильней и сильней, а некоторые и вовсе заваливаются на бок. Вскоре все, что есть в лаборатории, трясется, как в пляске Святого Витта. Грегор, сидящий на своем стуле, находит этот феномен очень интересным; он напрочь забыл свое недавнее уныние.

Однако эта низкочастотная вибрация, выйдя из-под его контроля, быстро передается самому столбу, и тот начинает колебаться по синусоиде, сперва почти незаметно для глаза. Далее эти колебания беспрепятственно сообщаются фундаменту здания, и его тоже бьет дрожь, которая постепенно охватывает, одно за другим, все подземные сооружения Манхэттена, словно их настигло землетрясение, — а ведь общеизвестно, что землетрясения набирают силу по мере удаления от эпицентра. Теперь уже и соседние здания начали трястись, пошатываться, трескаться и разваливаться под звон оконных стекол, разбивающихся сначала по отдельности, потом все подряд.

Еще через несколько минут обитатели этих домов в дикой панике и давке мчатся вниз по лестницам, спеша выбежать на улицу, где большинство из них стоит в остолбенении, с ужасом глядя на ходящие ходуном фасады, а меньшинство бежит оповестить городские власти. Стоит отметить, что в толпе очень скоро появляется юный Ангус Напье, вид у него, как всегда, оробелый, но не более того. Вскоре к нему подходят двое мужчин, явно его знакомцев: первый выглядит переодетым в головореза, второй — в человека, ищущего работу; на самом деле, это и есть их подлинный социальный статус: один из них — гангстер, а другой — безработный.

В окружном комиссариате первым делом выясняется, что это странное землетрясение затронуло не все кварталы города, а лишь территорию, прилегающую к дому, где расположена лаборатория Грегора. Поскольку тот уже давно пользуется прочной репутацией ученого-безумца, подозрения тут же падают на него, и начальство отряжает двух агентов разузнать, не приложил ли он руку и к этому событию. Тем временем Грегор, находящийся в своем многоэтажном доме, — где тряска, как уже было сказано, намного слабее, чем в соседних зданиях, — поначалу не осознает масштабов катастрофы; однако вскоре его начинает тревожить громовой гул, который исходит от перегородок и пола; чудится, будто именно он и сотрясает все предметы: например, фотографии в рамках, развешанные по стенам, качаются так сильно, что производят впечатление кинокадров; в конце концов, Грегору чудится, будто этот мрачный гул издает сама атмосфера, сам воздух лаборатории, и это тягостное ощущение вынуждает его положить конец опыту.

К тому моменту, как полицейские врываются в лабораторию, Грегор уже безжалостно раздробил злополучный прибор ударом молотка. И потому без церемоний выставляет агентов за дверь, в ожидании минуты славы, которая не заставляет себя ждать: разумеется, журналисты и фотографы тотчас сбегаются к месту происшествия, и его виновник дает им, в своей обычной торжественно-высокомерной манере пресс-конференцию, как всегда, при подобных обстоятельствах, импровизированную, на которой объявляет о новом открытии: он нашел способ разрушить в несколько минут, если пожелает, Бруклинский мост или Эмпайр-стэйт-билдинг, одно из этих сооружений на выбор или оба одновременно. Такое заявление отнюдь не улучшит его репутацию, но Грегор, как вы, наверное, уже поняли, от скромности не умрет, это уж точно. В результате, через некоторое время после описанного события, в один прекрасный вечер его лаборатория сгорает дотла.

Логично предположить, что опыты Грегора стали чересчур опасны, чтобы продолжать их в большом городе, среди ни в чем не повинного скопища людей. Не стоит забывать, что от его катушек исходят разряды в несколько миллионов вольт, которые превращаются в гигантские огненные дуги, в длинные многометровые молнии. Не исключено, что эти эксперименты чреваты огромным риском, грозящим со дня на день вылиться в какую-нибудь роковую катастрофу. Можно, конечно, убедить себя в этом. Можно также задуматься и по другому поводу: отчего в вечер, когда случился пожар, поблизости от пылающей лаборатории оказался безработный, лениво подпиливающий себе ногти, а рядом с ним гангстер, в общем, та парочка, что несколько дней назад подходила к Ангусу. Но какова бы ни была причина пожара, он не пощадил ничего: разрушил машины, расплавил приборы, обратил в пепел документы и архивы — словом, в считаные часы изничтожил все работы, и начатые, и запланированные.

Новый удар судьбы для Грегора, растерянного, но не обескураженного; он обращается за советом к своему адвокату. Тот рекомендует ему не тратить время на поиски виноватых, а найти другое, более уединенное и отдаленное место для лаборатории. Кстати, этот человек является акционером электрической компании, расположенной в двух тысячах километров от Нью-Йорка, и он предлагает Грегору перебраться именно туда, в Колорадо-Спрингс, где его компания готова бесплатно предоставлять ему ток. Черт возьми, отвечает Грегор, почему бы и правда не сменить обстановку?! Решено, переезжаем!

17

Давно известно, что горный воздух Колорадо, гораздо более сухой и прозрачный, нежели в других местах, насыщен статическим электричеством так, что даже потрескивает, поэтому Грегор находит здесь весьма благоприятные условия для своих проектов, которых стало еще больше и которые ему не терпится поскорей претворить в жизнь. Помимо опытов с электромагнитными волнами, как наземными, так и атмосферными, он намерен создать всемирную систему беспроводного телеграфа, а главное, осуществить свою навязчивую идею — найти средство передачи бесплатной энергии на любые расстояния, вплоть до земных недр. А для этого следует в первую очередь построить излучатель.

Прибыв в Колорадо-Спрингс, Грегор поселяется в отеле «Альта-Виста». Давняя неприязнь к лифтам заставляет его выбрать комнату на нижнем этаже, за номером 108; она не лучше и не хуже всех остальных, но обладает важным преимуществом, этим номером, кратным сами знаете чему. Разложив вещи, он велит горничной ежедневно приносить ему восемнадцать чистых полотенец, добавив, что уборкой предпочитает заниматься собственноручно. Уладив этот вопрос, он садится в шарабан, запряженный быками, и тот везет его вместе с помощниками к участку, отведенному для их работы.

Солнце в Колорадо палит нещадно, вдобавок там нередки буйные грозы, во время которых можно наблюдать до шести тысяч молний в час — идеальный край для исследований и великолепное поле деятельности для Грегора, который утверждает, что при своей гиперакузии[6] (а может, просто мифомании, вечно с ним такие проблемы!) он слышит молнию за тысячу километров, тогда как его ассистентам трудно уловить ее звук даже за двести метров. Как бы то ни было, эта горная местность полностью отвечает его потребности в секретности и недоступности: вокруг одни только пастбища, где бродят равнодушные лошади, а ближайшее строение служит приютом для глухонемых. Внимательно обозрев окружающий пейзаж со всеми его животными и птицами, Грегор достает из чемоданчика стопку чертежей и, разложив их на деревянных козлах, созывает местных предпринимателей.

Вскоре излучатель построен: он представляет собой квадратный дощатый барак, битком набитый трансформаторными катушками и увенчанный подобием донжона, над которым высится длинная металлическая мачта с медным шаром наверху. Эта мачта подсоединена к мощному генератору колебаний высокого напряжения и высокой частоты. Таким образом Грегор начинает создавать искусственные грозы, сперва скромные, затем весьма впечатляющие. Вскоре эксперименты становятся слишком шумными, но поскольку их проводят вдали от населенных мест, это вряд ли кого-нибудь беспокоит. Тем более что проходят они глубокой ночью, когда все погружено во тьму, жители Колорадо-Спрингс спят, потребление тока сведено к минимуму и Грегор может позволить себе расходовать его в неограниченных количествах, забирая у местной компании.

Ночью, во время каждого эксперимента, его участники, перед тем как запустить в действие свою аппаратуру, принимают меры предосторожности. И Грегор, и его ассистенты надевают обувь на пробковой подошве, изолирующие рукавицы из фетра или асбестового волокна и плотно затыкают уши ватными тампонами. Затем включают машину, и она начинает извергать, одну за другой, сверкающие молнии, куда более яркие и длительные, чем при обычной грозе, пронизанные нервными колючими вспышками кистевых разрядов; они идут сплошной чередой, не давая отдыха всем громоотводам местности в радиусе тридцати километров, под оглушительный грохот рукотворных электрических дуг.

Все эти шумные испытания до поры до времени не очень тревожат окрестный люд, но однажды ночью Грегор, в своем энтузиазме, переходит все границы и устраивает из ряда вон выходящий тарарам. Колорадо-Спрингс уже не до сна: местные жители, разбуженные адскими громовыми раскатами, в ужасе спешат — кто в ночной сорочке, кто верхом на лошади, кто в повозке с быками, а кто и просто босиком, невзирая на солидное расстояние, — поглядеть, что происходит. Они изумленно таращатся на башню, но держатся от нее подальше, в полной уверенности, что искусственная молния способна испепелить их в один миг; так они стоят до тех пор, пока их не приводят в чувство тлеющие частицы, которые проскакивают сквозь песок и с треском вспыхивают прямо под ними. Тут они начинают пританцовывать и прыгать, как сумасшедшие, наподобие лихих ковбоев в вестернах, когда им стреляют по ногам; тем временем из каждого заземленного металлического предмета вокруг лаборатории вылетают снопы искр, а на ближайших пастбищах доселе смирные упряжные лошадки, поймав подковами электрические разряды, становятся на дыбы, бьют копытами и ржут, с пеной на губах, так дико, как не ржали бы даже при мысли о бойне или о разделке конских туш.

Это происшествие наделало много шуму, и городская пресса посвятила ему обширную хронику, читая которую местные жители высказывали сначала возмущение, а потом легкое недовольство, однако в конечном счете все свелось к благосклонному прощению, не лишенному гордости, оттого что столь знаменитый и всемогущий ученый выбрал местом обитания их захолустье. Итак, в Колорадо-Спрингс возвращается покой, до тех пор пока не настает другая ночь, когда Грегор заходит еще дальше, предпринимая попытку создать электрические колебания, которые на сей раз должны, действуя с возрастающей силой, — а чего мелочиться?! — ввести в резонанс всю планету.

Для этого требовались токи гораздо большей мощности, чем прежде, — напряжение в несколько миллионов вольт. По такому случаю Грегор нарядился, как на праздник: блестящий цилиндр, новенькие светлые перчатки из кожи пекари и редингот. Ну прямо вылитый принц Альберт[7]! И вот он начинает обратный отсчет, а потом, затаив дыхание, смотрит, как его ассистент поворачивает выключатель; над станцией вспыхивает гигантская молния, озарившая местность мертвенным голубоватым светом, распространяя сильный запах озона; следом за ней с мачты слетают другие молнии, размером с небоскреб, под аккомпанемент оглушительных, как никогда, громовых раскатов. Это явление длится несколько минут, интенсивно набирая мощность, как вдруг все замирает: ни звука, ни света, а главное, полное отсутствие тока, не позволяющее включить даже слабенький ночник.

Разъяренный Грегор посылает одного из помощников в компанию Колорадо-Спрингс; в это время весь город погружен в темноту. От перепуганного ночного сторожа, а затем от подтвердившего его слова капитана пожарной службы, помощник узнает, что главный генератор компании, не выдержав перенапряжения из-за их опытов, взорвался и сгорел дотла. Самому Грегору, вызванному на следующий день к директору компании, сухо сообщают, что подача электроэнергии для его лаборатории прекращается. И снова он получит ее не ранее, чем отремонтирует генератор за свой счет, что немедленно и сделают Грегор и его сотрудники, за неделю.

Пресса расписала эту аварию в самых черных красках, Колорадо-Спрингс опять невзлюбил изобретателя, ему теперь реже кланяются на улицах, количество ежедневных полотенец в отеле сильно сократилось, а их чистота уже не очень соответствует его требованиям. Не в силах помочь этой беде, Грегор продолжает свои изыскания, но теперь часто спит прямо в лаборатории, да и то лишь несколько часов, а в остальное время работает без устали до тех пор, пока не доводит наконец до ума свою систему беспроводного телеграфа, на который тут же запрашивает патент, хотя и на сей раз делает все слишком торопливо и, конечно, чересчур небрежно.

В одну из ночей, когда Грегор корпит над созданием мощного радиоприемника, ему чудится, будто он различает странные шумы, долетающие до него из каких-то невообразимых далей, мелодичные и ритмически четкие. Тридцать лет спустя выяснится, что в действительности это были гравитационные волны, излучаемые далекими звездами, однако Грегор, как всегда, готовый верить в любые чудеса, без колебаний приписывает загадочные звуки мыслящим существам, обитающим где-то в космосе, возможно, на планетах солнечной системы — на Марсе или Венере; и, конечно, эти существа, наделенные сверхразумом и научными знаниями, превосходящими наши, пытаются таким образом войти в контакт с ним, Грегором. Только этого ему и не хватало!

Ему по-прежнему нравится быть кумиром публики и изображать перед ней мага и волшебника, владеющего тайнами мироздания; вот почему он тотчас во всеуслышание объявляет, что общается с марсианами, именно так, и не иначе! Это заявление с восторгом подхватывают и по всей стране тиражируют газеты, которые обожают такие фокусы, давно считают Грегора курицей, несущей золотые яйца, и ни за какие блага не упустили бы случая выставить его на посмешище, тогда как представители научных кругов, люди серьезные и чопорные, к этим номерам относятся весьма прохладно. Грегор крайне рад новой волне своей славы, к тому же ему надоело жить в деревне, где его популярность падает с каждым днем, и он решает вернуться в Нью-Йорк. Торопливо складывая чемоданы, он попутно размышляет над вопросом, не дающим ему покоя: что ответить марсианам, а главное, как?

18

Ну, в общем, хватит о Колорадо. Чистый воздух, конечно, вещь приятная, но хорошего понемножку, пора и назад. Тем более что денежки поистрачены, и теперь надо раздобыть где-то новые средства, чтобы продвигать свежие изобретения.

Грегор стремится в большой город отнюдь не потому, что его тяготит уединение в сельской глуши. Он совершенно не нуждается в обществе мужчин, он хочет одного — остаться наедине со своими приборами. Не нуждается он также и в обществе женщин, он и тут хочет одного — остаться наедине со своей постелью, правда, всего на несколько часов в сутки. Единственное, в чем он нуждается, так это в обществе богачей. А богачи, обладатели солидных капиталов, как правило, собираются на ужинах в «Плейерс-клаб», «Дельмонико» и других подобных заведениях. Из этих-то полезных толстосумов Грегор, с помощью своего блистательного, волшебного дара убеждения, всегда и старался выбить, нередко вполне успешно, необходимое финансирование для продолжения исследований. Значит, если приходится возвращаться в Нью-Йорк, он должен снова зажить прежней комфортной жизнью в «Уолдорф-Астории», где ему по-прежнему предоставляют неограниченный кредит и где он с радостью отдохнет от восьмимесячного прозябания в «Альта-Висте».

Итак, в течение того неполного года, что Грегор провел в горах, — кстати, это последний год XIX века! — ему удалось всласть наиграться молниями, открыть так называемые стоячие волны, использовать земной шар в качестве лабораторного прибора и получить сигналы от инопланетян. Недурные результаты, но и бог с ними, скажем о другом. О строительстве гигантской башни, которая на сей раз должна послужить универсальной информационной станцией: «Уж эта штука, — говорит себе Грегор, — должна всем прийтись по вкусу». А главное, именно она привлечет необходимые капиталы.

Между тем в Нью-Йорке его уже готовятся встретить в штыки. В научных кругах Грегору так и не простили историю с марсианами, он полностью дискредитировал себя в глазах ученых мужей, которые при одном звуке его имени закатывают эти самые глаза к небу и брезгливо поджимают губы. Что касается прессы, то газеты опять с упоением эксплуатируют карикатурный образ типичного городского сумасшедшего, осыпают Грегора насмешками и создают ему такую скандальную репутацию, что пешеходы, завидев его, ухмыляются, лифтеры «Уолдорфа» прыскают в ладошку, когда он садится в лифт, а детишки этих журналистов, этих ученых, этих пешеходов и этих лифтеров гоняются за ним по улицам, крича вслед разные гадости. Но Грегору на них плевать, его занимают сейчас только две проблемы: первая — строительство новой башни, вторая — где найти для этого деньги. Уж он-то знает, что финансисты, к которым он намерен обратиться, принимают его всерьез, несмотря ни на что.

Ибо они прекрасно помнят, что Грегор, невзирая на свой нынешний скверный имидж и усилия собратьев по науке дискредитировать его, подарил миру переменный ток, обеспечив тем самым Вестингаузу монополию на электричество по всей Америке, а такое предприятие — настоящее золотое дно, иначе не скажешь. И потому нетрудно предположить, что любая другая идея подобного масштаба, исходящая от того же изобретателя, вполне способна помочь им всем сколотить такое же кругленькое состояние. Конечно, этот тип известен своими выкрутасами, и его то и дело заносит, но все-таки игра стоит свеч, нужно просто быть начеку, следить за ним построже, держать в рамках, а там пусть себе сидит и изобретает. В общем, сомнительное реноме Грегора волнует их куда меньше, чем перспектива возможной наживы, и они все до одного внимательно слушают его, когда он представляет им очередной проект, разумеется, в самом выгодном свете, чтобы вызывать неподдельный интерес.

Итак, нынче речь идет о единой информационной системе, состоящей из многочисленных каналов на радиоволнах разной длины: для передачи радиопрограмм, персональной связи, информации о биржевых котировках, создания многоканальных телефонных соединений и многого другого. На первый взгляд эта идея монополии на беспроводную связь обещает высокую рентабельность — конечно, при условии, что она будет привязана к конкретной области применения, — и сразу приходится по вкусу рядовым банкирам. Им не терпится узнать об этой идее подробнее, и Грегора приглашают на ужин, где знакомят с еще более важными лицами. Убедившись в том, что он вызывает интерес у денежных тузов, Грегор решает на этом не останавливаться; теперь он метит выше — хочет попробовать завязать контакт с самым влиятельным из них, Джоном Пирпонтом Морганом.

К Джону Пирпонту Моргану подобраться нелегко, могущество этого магната позволяет ему не только отгораживаться от всего остального мира, но и делать это открыто, заявляя о своей неприязни к окружающей действительности. Однако пути господни неисповедимы: один из тех редких счастливцев, который общается с Джоном Пирпонтом Морганом вне банковской сферы, это одновременно и один из редких счастливцев, связанных дружбой с Грегором, и зовут его Норман Аксельрод. Грегор возобновляет знакомство с Норманом сразу по возвращении в Нью-Йорк, однако предпочитает видеться с ним либо с глазу на глаз, либо в обществе, но только не в домашней обстановке, так как побаивается встреч с Этель, к которой питает чувство, тревожащее его, тем более что оно взаимно.

Но вот наступает день, когда ему поневоле приходится идти к ним на ужин. Обе стороны ведут себя с благородной сдержанностью, хоть и нарушаемой время от времени нечаянными взглядами. Застольная беседа течет вяло; наконец подают кофе, а затем Норман встает, ссылаясь на то, что идет в гостиную за своими сигарами. После его ухода воцаряется долгое молчание. «Вы, — произносит, наконец, Этель, — очень долго пробыли в Колорадо». — «Ну да, — отвечает Грегор, — год. Почти год». — «И ни разу мне не написали», — роняет она с легким упреком. — «Извините… я был так занят, — бормочет Грегор, даже не пытаясь скрыть раздражения. — Я в общем-то никому не писал. И потом, — восклицает он, расхрабрившись, — вы же знаете, какой я негодяй!» — «А уж какая я негодница», — отвечает Этель с улыбкой.

Эти слова звучат настолько многозначительно, что Грегор только молча таращится на нее. В 1900 году женщины так не выражались. А вот Этель взяла и выразилась. Снова воцарилась тишина. Грегор, бросивший слишком долгий взгляд на Этель, теперь с пристальным интересом разглядывает кофейную гущу на дне своей чашки. Этель все еще улыбается, как вдруг в столовую входит Норман с коробкой сигар в одной руке и рекомендательным письмом для Джона Пирпонта Моргана в другой.

19

Из всех финансистов, которых Грегору доводилось встречать в своей жизни, Джон Пирпонт Морган самый богатый. Мало того, он самый могущественный человек в мире, имеющий активы и получающий дивиденды в самых различных и выгодных областях: нефть, газ, уголь, леса, железные дороги, флот и недвижимость. Юпитер в финансах, Франкенштейн в делах, в жизни Джон Пирпонт Морган являет собой злобное бесчувственное животное, чей гордый девиз состоит из трех коротких максим: думайте больше, говорите меньше и ничего не пишите.

Чрезмерно кряжистый, с могучим торсом гориллы и взглядом питона, Джон Пирпонт Морган предпочитает, чтобы его видели как можно реже и чтобы его изображения ни в коем случае нигде не появлялись. Он совершенно не выносит, когда его фотографируют, но причиной тому отнюдь не скромность, а его нос. Ни один человек в мире никогда не имел такого носа, и никто так не страдал, оттого что на его лице красуется огромный багровый хобот, изрезанный морщинами, испещренный бугорками, осыпанный угрями и заросший жестким волосом. На редчайших снимках, которыми мы располагаем, — кстати, их под страхом смертной казни запрещалось ретушировать! — у него такой вид, словно он готов растерзать фотографа.

Именно этого монстра, между прочим, пользующегося бешеным успехом у женщин, Грегор и вознамерился обольстить, поманив перспективой желанной монополии — возможностью контролировать все будущие станции радиотелефонной связи в мире. Такой диковины у Моргана еще не было, а интуиция подсказывает ему, что она может принести огромную прибыль и, значит, способна соблазнить финансиста. Тем более что Грегору красноречия не занимать.

Да, он красноречив, но неболтлив. И потому остерегается назвать истинную, первоначальную цель своего проекта информационной станции. Помимо того что ее побочной функцией будет общение с марсианами, — которое, как он наконец уразумел, вызывает только насмешки, а значит, об этом лучше помалкивать, — основное назначение этой станции поможет ему осуществить свою главную заветную мечту — производство и распространение по всему миру неограниченного количества энергии, доступной всем и не стоящей ни цента.

Однако эту важнейшую составляющую его проекта лучше пока держать при себе и не проговориться о ней ни словом, тем более что самой идеи создания информационной станции оказалось вполне достаточно для получения вожделенных кредитов: за две секунды сто пятьдесят тысяч долларов выпорхнули из кассы Моргана и приземлились на банковский счет Грегора. Опьянев от радости, он рассыпается перед финансистом в льстивых дифирамбах, униженно заявляя, что ни Христофор Колумб, ни Леонардо да Винчи в жизни не совершили бы ничего путного без таких меценатов, как он. Меценат куда более хладнокровно показывает ему контракт, согласно которому он оставляет за собой 51 % патентных прав в качестве гарантии выданного займа, настойчиво подчеркнув слово «заем».

Подписав этот контракт и упрятав его в сейф, Джон Пирпонт Морган, крайне довольный перспективой новых прибылей, предлагает отпраздновать сие событие, для чего ведет Грегора выпить в просторный бар «Новогодняя устрица», расположенный на углу авеню, где находится его штаб-квартира. Отсюда вывод: при всем своем отвращении к публичности великий финансист не отказывает себе в удовольствии побыть иногда среди народа.

Сейчас самое бойкое время дня, и «Новогодняя устрица» полна людей, табачного дыма, шумных возгласов, музыки из автомата и звонкого чоканья, однако все замирает при появлении денежного туза, которого посетители узнают с первого взгляда, ибо легендарный огромный багровый хобот возник в дверях прежде своего обладателя, возвестив его приход, как патрульная машина с мигалкой возвещает проезд президентского кортежа. В мгновенно наступившей почтительной тишине Джон Пирпонт Морган грузной поступью подходит к стойке и свирепым голосом людоеда заказывает два пива, которые бармен не медля подает дрожащими руками. Затем, оглядев посетителей бара, застывших вокруг него в полупоклоне со снятыми шляпами, финансист решает слегка разрядить обстановку и рычит: «Когда Морган пьет, все пьют!»

Бурная овация; посетители, восхищенные этой нежданной милостью, тотчас заказывают себе как минимум по пиву, и разговоры возобновляются под звяканье кружек, музыку и прочие шумные звуки; все это длится до тех пор, пока Джон Пирпонт Морган, одним махом осушив свой бокал, не бросает на стойку десять центов. Стук этой монетки мигом кладет конец гомону в пивной. Все снова молча таращатся на него, и он, обведя взглядом притихший зал, рычит так же свирепо: «Когда Морган платит, все платят!» Затем быстро выходит на улицу, Грегор за ним, растерянные посетители шарят по карманам, строительство башни можно начинать хоть сейчас.

20

Теперь скажем о башне: какой она должна быть, судя по планам Грегора.

Сама башня будет выстроена в виде деревянного восьмигранника шестидесяти метров в высоту, переходящего в усеченный конус, увенчанный огромным электродом; внутри установят прочный вертикальный стальной брус, окруженный винтовой лестницей и уходящий глубоко в землю. Основанием для башни послужит кирпичное здание в виде куба, где разместятся машинный зал, лаборатория, а рядом с ней помещение для отдыха, оборудованное современными удобствами. Что касается электрода, имеющего куполообразную форму и выкованного из меди с шероховатой поверхностью, Грегор сначала хочет придать ему сходство с пирожком, но потом предпочитает ему грибообразный силуэт. В результате тот и впрямь будет похож на гигантский белый гриб.

Таков проект башни, осталось только найти, где ее поставить. В конце концов все высказались в пользу участка на Лонг-Айленде, у самого моря; он продавался не слишком дорого и к нему было удобно добираться — сто километров от Бруклина, всего полтора часа на поезде. Итак, выбор сделан, пора браться за дело.

Пока десятки рабочих усердно трудятся на строительстве, сам Грегор тоже не теряет ни минуты. Можно подумать, что он вездесущ, его видят повсюду, словно Грегоров четыре: одного на стройплощадке, второго в офисе, третьего в лаборатории, четвертого в светских салонах. Он успевает пристально следить за ходом строительства, дабы оно шло по графику, час в час, и до последней мелочи соответствовало его плану. Но в то же время он проводит целые дни в своем ныо-йоркском офисе на Третьей авеню, совещаясь с другими учеными, съехавшимися со всего мира и не забывая при этом сутки напролет разрабатывать все новые и новые проекты исследований, не связанных с его башней, а ведущихся параллельно, как будто у него нет других занятий. Так, например, он создает совершенно новую модель радиоуправляемой торпеды (всегда пригодится на случай вооруженного конфликта, как это было в войне с Испанией!), а свободные минуты посвящает изобретению и разработке всяких других вещей, пишет разом несколько десятков статей и даже сам отстукивает на машинке — без сомнения, у него для этого нашлись запасные пальцы — патентные заявки на свои новые открытия и инструкции по их практическому применению. Оставшееся от этих дней и ночей время Грегор проводит на светских приемах в роскошных салонах «Уолдорфа» или «Дельмонико», где он опять-таки постоянно у всех на глазах.

Когда же он спит? Этого никто не знает; вполне возможно, что и вовсе не спит. А когда он спит с женщинами? Этого тоже никто не знает; вполне возможно, что у него не хватает времени на то, чтобы выступить еще и в пятой ипостаси. Вездесущему, всезнающему и всевидящему Грегору можно было бы поставить в упрек только одно — излишнюю поспешность в оформлении своих патентных заявок, граничащую с преступным легкомыслием.

Но никто не решится поставить ему в упрек что бы то ни было, тем более Этель, связанная с Грегором сердечной, хотя и немногословной или попросту бессловесной духовной близостью, которая побуждает его регулярно являться по вторникам и пятницам на ужины к Аксельродам. Этель, которая не признается самой себе, а то и вовсе не понимает, отчего ее так сильно заботят чувства Грегора, его мужское поведение или его отсутствие, буквально околдована этой незаурядной личностью, она никогда не посмела бы вмешиваться в его профессиональные дела. Зато в те вечера, когда он приходит, она особенно тщательно причесывается, долго выбирает платье и духи, а за столом прилагает все силы, чтобы пореже смотреть на него, пока он хвастает успехами строительства на Лонг-Айленде; тем временем Норман с благодушным видом готовит коктейли, а юный Ангус Напье, которого иногда тоже приглашают на эти ужины, силится удержать кривую улыбку на своей боязливой мордашке и спрятать поглубже свои чувства.

Но вот что происходит дальше: пока растет в высоту башня, где будут проводиться первые опыты по радиопередаче, пресса, а точнее, передовица газеты «Филадельфия инкуайерер», извещает читателей о громком и неприятном событии. Некий Гульельмо Маркони, родом из Болоньи, порушил все планы Грегора. Этот Маркони, молодой человек с длинным тонким носом и меланхолической улыбкой, живущий вдалеке от Нью-Йорка, бесстыдно называет себя изобретателем радио, подкрепляя это заявление патентом № 7777!

Ему и в самом деле удалось передать первое послание по беспроводной связи через Атлантический океан из графства Корнуэлл на Ньюфаундленд, доказав, что радиоволны способны преодолевать большие расстояния, огибая земной шар. Само послание, крайне простое, состоит всего из трех точек азбуки Морзе, означающих букву S, но зло уже свершилось: Маркони сделал это первым, к нему и перейдет авторство изобретения. Всеобщее изумление велико, а изумление Грегора и вовсе неописуемо.

Во-первых, крайне удивительно, что Маркони достиг своей цели такими простыми средствами. Общественность заинтригована. И никто не знает, что он попросту ловко использовал патент № 645.576, принадлежащий Грегору и полученный им несколькими годами раньше, но недостаточно защищенный. И уж точно никто не узнает о том, что этот патент Маркони получил по почте от неизвестного отправителя. А если бы узнали, то, приглядевшись к почерку на конверте с присланным документом, вероятно, заподозрили бы в нем некоторое сходство с почерком Ангуса Напье. Но даже если сорок два года спустя Верховный суд признает приоритет работ Грегора в области радиопередачи, то сейчас, сорока двумя годами ранее, для него это тяжкий удар.

На передовице «Филадельфии инкуайерер» еще не высохла типографская краска, а Грегора уже срочно вызывают к Джону Пирпонту Моргану. «Ну-с, — говорит ему финансист, — значит, теперь ваша штука потеряла всякий смысл? Или как? Читали про этого итальяшку? Ему-то не понадобилось городить такие башни для своих радиопередач!» — «Минутку, — отвечает Грегор, — позвольте мне все вам объяснить».

Ему во что бы то ни стало нужно переубедить своего спонсора, и он разыгрывает последнюю козырную карту, откровенно рассказав все до конца. Признаётся, что радио было лишь одной, самой незначительной целью его гигантского строительства, и открывает главную перспективу своего проекта — свободную энергию. До сих пор он считал разумным помалкивать насчет этого плана, понимая, что тот не выдерживает критики с точки зрения выгоды: обычно инвесторы вкладывают деньги лишь в то, что сулит прибыль, в противном случае следует грубый отказ. Но, кто знает… он надеется, что Джон Пирпонт Морган, великий Джон Пирпонт Морган, сможет позволить себе такую слабость — оценить грандиозные масштабы его замысла!

Ну, конечно, кто же этого не знает: такой слабости Морган никогда в жизни себе не позволит. Филантропия — отнюдь не его занятие; финансист не выказывает ни малейшего восторга при мысли о том, что придется за бесплатно подавать ток в страны, населенные какими-то айнами, молдаванами или сенегальцами, у которых в карманах ветер свищет. А потому, заверив Грегора в своей симпатии и моральной поддержке, он одним росчерком пера лишает его кредита. Работы по возведению башни вмиг прекращаются. Еще одно крушение!

«Поймите меня правильно, — внушает ему Морган, — ваша система была обречена изначально! Если весь мир сможет использовать энергию без ограничений, то что же будет со мной? Где тогда мне ставить счетчик?»

21

Именно теперь все вдруг помчалось со страшной скоростью, как и сама жизнь Грегора: ему вот-вот стукнет пятьдесят пять. Просто поразительно, до чего быстро летит время, притом что дни тянутся мучительно долго, а уж вечера и вовсе нескончаемы! Не успеешь оглянуться, а ты уже человек в годах, и недоумеваешь, как это могло произойти, даже если, подобно Грегору, каждую секунду смотришь на часы, которые, впрочем, дают весьма приблизительное представление о времени — необъективное, чтобы не сказать обманчивое.

Поскольку Грегор находится в состоянии беспрестанной тревоги, а главное, его без конца преследуют неудачи и неприятности, которые, как он считает, ему подстроили недруги, ему следовало бы наконец задуматься о своем характере, пересмотреть свои методы работы и скорректировать свои отношения с окружающим миром. Для этого есть серьезные основания, но, похоже, Грегору такое даже в голову не приходит. Самонадеянный, уверенный в себе, Грегор ни на йоту не изменил своим привычкам: он по-прежнему каждый вечер посещает светские приемы, одевается тщательней, чем когда-либо, следуя предписаниям модных журналов, и сохраняет за собой люкс-апартаменты в «Уолдорфе». Кроме того, в гостинице он раздает всем подряд, от метрдотеля до швейцара, царские чаевые, такие же несоразмерные, как его самомнение, покупает в газетах огромные рекламные пространства, на которых оправдывается по всем статьям, приписывая себе авторство любого нового открытия, выдвигая абсолютно сырые идеи, не подкрепленные никакими экспериментами, обливая презрением конкурентов, да и просто современников, — короче говоря, вызывает у окружающих все большую и большую антипатию.

Все это стоит немалых денег, а он теперь остался совсем без гроша, залез в долги и живет не по средствам, исключительно в кредит. Морган, заботясь о том, чтобы Грегор совсем уж не пропал, изредка подкидывает ему из жалости кое-какие крохи, но их все равно не хватает, чтобы покрыть все его расходы, а главное — человека ведь не переделаешь! — Морган по-прежнему оформляет их в виде займа. Пытаясь найти дополнительные средства, Грегор снова начинает устраивать в своей лаборатории впечатляющие представления, на которые он мастер, приглашая немногих зрителей, из тех, кого еще можно найти в среде толстосумов, чтобы завлечь их своими фокусами и выжать необходимые деньги. Правда, теперь он держит ухо востро и, желая свести риск плагиата к минимуму, не подпускает к себе ни одного ученого, одних лишь богачей — эта публика слишком невежественна, чтобы красть его идеи.

В остальное время он ежедневно, точно в полдень, является в штаб-квартиру своей фирмы. У входа его встречает пара ассистентов, которым он оставляет свою шляпу, перчатки и трость; затем он идет к себе в кабинет, где уже заботливо опущены шторы и задернуты портьеры, так как Грегор может сосредоточиться лишь в полной темноте. Свет впускают в комнату только во время грозы, и тогда он лежит в одиночестве на своем диване с черной шерстяной обивкой, наблюдая за небом и молниями, которые низвергаются на Нью-Йорк. Однако, не говоря уж о том, что он становится все менее обходительным, а его характер — все более желчным, некоторые подозрительные признаки в его поведении говорят о том, что и психика его начинает давать сбои. Если он и раньше беседовал сам с собой, произнося нескончаемые монологи во время работы, то теперь обеспокоенные ассистенты слышат сквозь дверь, притом плотно обитую, его длинные торжественные речи во время грозы. Похоже, он обращается к самим молниям, как к своим служащим, детям, ученикам или равным себе, с удивительно разнообразными интонациями — то умиротворенными, строгими, жалобными, то вдохновенными или угрожающими, насмешливыми или напыщенными, смиренными или надменными.

Хуже того, вскоре Грегор при любых обстоятельствах, даже после грозы, как бы ясно или хмуро ни выглядело небо, начинает разглагольствовать, совершенно забывая о чувстве меры и высказывая мысли о собственном величии, до такой степени нескромные и навязчивые, что его друзья, вернее, те немногие, что еще могут называться таковыми, пытаются защитить беднягу от его собственных громких заявлений.

Страдал Грегор манией величия или нет, нам не известно, но именно в этот период он изобрел электромеханический двигатель — турбину нового типа. Вы скажете: подумаешь, турбина, она и есть турбина, но в данном случае нет никаких сомнений, что это совершенно особенная модель. Она, безусловно, легче и мощнее прежних, и ее свойства ясно говорят о том, что Грегора по-прежнему можно считать первоклассным изобретателем, которому его творение принесет новую славу. Сам же он, верный своей любви к преувеличениям, без ложной скромности объявляет, что не видит никаких пределов для мощности своей турбины, что отныне она будет обеспечивать бесперебойное функционирование всех автомобилей, грузовиков, аэропланов и поездов, не говоря уж о теплоходах, которые, благодаря ей, смогут благополучно пересекать Атлантический океан за три дня. Такая турбина одинаково успешно будет работать и на паре, и на бензине, обойдется при производстве дешевле традиционных двигателей внутреннего сгорания и покажет себя одинаково эффективной и незаменимой в таких областях, как сельское хозяйство, ирригация, добыча ископаемых, а также для таких устройств, как гидравлические передачи и рефрижератор. Приветственные возгласы, овации, слава и новые надежды; Грегор пыжится пуще прежнего, нахваливая распрекрасные качества своей турбины, которая на первых показах проявляет себя блестяще, хотя очень скоро становится ясно, что ее достоинства не так уж бесспорны.

Возможно, это признак угасания творческого гения Грегора: он вынужден признать, что из-за ошибки в предварительных расчетах стоимость производства его турбины оказалась значительно выше, чем он думал. Вдобавок он не предусмотрел еще одного: высокая скорость вращения ее лопастей шла во вред качеству — намного превосходя скорость прежних машин, она была до того велика, что ни один металл не смог бы долго выдерживать такой режим. Следовательно, новой турбине конец.

Конец пришел и Джону Пирпонту Моргану, отошедшему в мир иной как раз в эти дни. Поскольку Морган до сего момента был, хоть и скрепя сердце, главным кредитором Грегора, он завещал эту обязанность, вкупе с остальными делами, своему сыну, к которому незамедлительно поступила просьба об очередном вспомоществовании.

Кстати, и году приходит конец. В преддверии праздников, когда принято желать людям веселого Рождества, Грегор посылает Моргану-младшему письмо соответствующего содержания. Но в конце своего поздравления он все-таки пишет: «Времена нынче тяжелые, и я, честно говоря, нахожусь в безнадежной ситуации. Мне позарез нужны деньги, но я нигде не могу получить субсидии. Вы и только Вы можете мне помочь, и я, умоляя о поддержке, желаю Вам веселого Рождества!»

Потом, решив утешиться, он идет кормить голубей в Резервуар-сквер, который теперь называется иначе, — его переименовали в Брайант-парк, предварительно выстроив поблизости большую публичную библиотеку; в этот парк он теперь наведывается каждый день. Его светская жизнь поутихла, и он променял ее на общество этих мерзких пернатых, сохранив к ним былую привязанность.

Итак, он входит в парк, и не успевает еще вынуть из карманов пакетики с зерном, принесенные голубям в качестве рождественского гостинца, как эти отвратительные создания, тотчас признавшие своего кормильца, налетают на него всей стаей, с жадностью, какая не снилась и хищникам; воркуя хриплым громким хором, они облепляют его своим грязным серым пухом и жадно лезут острыми клювами в надорванные карманы. Грегор, сплошь заляпанный пометом этих тварей, еле дыша и боясь их спугнуть, стоит неподвижно возле парковой ограды, а прохожие по другую ее сторону, с большими подарочными пакетами в руках, останавливаются в тени и глазеют на него, пожимая плечами.

22

Ох уж эти рождественские праздники — Грегор давно знает им цену. Как бы надежно ни защищался он от стужи, сколько бы ни кутался в теплые шарфы и ни запасался терпением, холод все равно пронизывает его насквозь, забираясь внутрь через самые крошечные лазейки, леденя тело и душу. Правда, Грегор и на сей раз основательно подготовился к этому неизбежному бедствию, решив держаться стойко и принимать ситуацию как она есть, но, увы, результат все тот же: он не в силах совладать с унынием, в общем, плохо дело.

В эти дни ничто ему не мило, даже рассуждения его утратили обычную последовательность. Если снег не идет, он сетует на это, считая, что так не годится: уж коли настала зима, снег, по крайней мере, украсил бы пейзаж. Но если в ответ на его сетования начинается снегопад, он сожалеет об этом еще сильней, ведь скоро все это превратится в грязь. Да и с подарками та же история. Если он их получает, они слова доброго не стоят. Если не получает, тем более. Точно так же с праздничными застольями, когда люди из кожи вон лезут, чтобы изобрести и приготовить что-нибудь эдакое: чем лучше украшены блюда и чем аппетитней они выглядят, тем отвратительней все они на вкус.

С этими горькими мыслями Грегор и выходит из своего отеля, направляясь к Аксельродам, пригласившим его — а как же иначе?! — на этот чертов рождественский ужин. Улица нынче вечером преобразилась: куда ни глянь, работники Армии спасения и Санта-Клаусы всех мастей трясут колокольчиками, духовые оркестры, фальшивя, выводят гимны, сами по себе заунывные, хоровые коллективы затягивают нелепые духовные песнопения на всех перекрестках, увешанных гирляндами жутких кислотных расцветок, по проезжей части носятся сани с бубенцами, тротуары забиты взбудораженными людьми в дурацких колпаках, с багровыми физиономиями и кучей подарков в руках. Грегору приходится чуть ли не силой протискиваться сквозь толпу мужчин, успевших напиться раньше времени, женщин с озорными ребятишками или грудными младенцами, стариков с сумками на колесах и инвалидов-колясочников.

Встреченный пунцовой улыбкой Этель и традиционной «Кровавой Мэри», радушно протянутой Норманом, Грегор сначала, как положено, согревает руки перед камином и лишь потом разворачивает свой подарок. Это звезда, отлитая из особого, созданного им стекла, она светится с переменной яркостью, переливается разными цветами и, что самое загадочное, ни к чему не подключена. Взобравшись на стул, Грегор, под аплодисменты Аксельродов, водружает ее на верхушку елки, уже увешанной традиционными шарами, фарфоровыми ангелочками и тонкими свечечками. Затем они идут к столу, где их ждет традиционный рождественский ужин — приводить его меню излишне, — а за десертом Аксельроды преподносят Грегору свои подарки: Норман — роскошный том Вордсворта в переплете из телячьей кожи, Этель — муаровый галстук из крепдешина.

Хотя у Грегора и без того полон шкаф галстуков, а уж Вордсворт ему и подавно не нужен, он весь вечер старается не выказывать своего дурного настроения. Правда, он никогда не улыбается, но к этому все уже привыкли, зато умеет, если нужно, выглядеть дружелюбным и общительным, в ожидании тонко рассчитанного момента, когда удобно будет распрощаться — желательно пораньше, но вместе с тем не слишком рано, чтобы хозяева не вообразили, будто он заскучал. Единственное, что немного согревает ему душу, это минута в прихожей наедине с Этель: пока Норман, отвернувшись, разливает по рюмкам свои кошмарные дижестивы, она выходит его проводить и, вероятно, слегка захмелев, в шутку обматывает ему шею дареным галстуком. Несмотря на свое отвращение к физическим контактам, даже если рядом Этель, несмотря на мгновенный панический страх, что она хочет его задушить, он удивленно констатирует, что ему приятно. Признайтесь, Грегор, уж не эрекция ли это? Ну же, смелей, один раз не в счет!

Вернувшись в «Уолдорф» с галстуком на шее и Вордсвортом под мышкой, Грегор находит в вечерней почте ответ на свое письмо Моргану-младшему. В конверте лежит счет на 684,17 доллара — проценты на займы, полученные Грегором от Моргана-старшего, сопровождаемые сердечными рождественскими пожеланиями наследника. Значит, с этой стороны больше ждать нечего, и наступающий год не сулит ничего хорошего.

В ожидании лучших времен, Грегору предстоит проводить дни, почти ничем не заполненные, непривычно праздные для человека, которого никогда не видели сидящим без дела. Теперь он раньше ложится спать, позже встает, уже не так регулярно бывает у себя в офисе, а если и бывает, то обычно валяется на своем черном диванчике. В эти бесполезные часы — впрочем, все часы кажутся ему бесполезными — он разрабатывает начерно идеи, касающиеся, например, гидравлического привода, или другие проекты, которые, впрочем, тут же предает забвению: автомобильный спидометр, прибор для управления морскими приливами или бескрылый летательный аппарат. Последний представляет собой параллелепипед, напоминающий газовую плиту, который в случае необходимости может влетать или вылетать через окно. Такая идея, вероятно, вызвала бы у нас ироническую улыбку, будь мы расположены улыбаться, ибо на первый взгляд она выглядит абсолютно бесперспективной. И оказались бы глубоко неправы: пятнадцать лет спустя этот проект блестяще воплотится в самолете с вертикальным взлетом и посадкой — увы, слишком поздно для Грегора, хотя он и теперь машинально подаст заявку в патентное бюро.

Какими бы ни были его проекты, похоже, что Грегор утратил в них веру. Череда ударов судьбы сделала свое дело: невзирая на скромную славу и светские успехи, он впервые не чувствует никакого желания работать, не ощущает ни горечи, ни озлобления; ему остается только сидеть и ждать, что будет дальше, вот и все; жизнь стала похожа на унылую приемную у врача, с той лишь разницей, что в ней нет ни смятых глянцевых журналов на низком столике, ни тревожных взглядов, которыми обмениваются пациенты.

Тем временем его кредиторы тоже терпеливо ждут. Поскольку Грегор всегда забывал о них напрочь, словно их и на свете не было, они ждут уже так долго, что и сами не очень-то уверены в собственном существовании. Им кажется, что эта великая личность, этот всемирно известный гений, пускай потерпевший фиаско, настолько выше их, жалких бедолаг, что они даже помыслить не смеют о взыскании с него долгов.

Возможно, в силу эффекта инверсии, Грегор, с его манией величия и презрением к закону, в конце концов вообразил, будто эти людишки сами у него в долгу, а он оказал им великую честь, связав себя с ними долговыми обязательствами, которые в его глазах выглядят чуть ли не дворянскими грамотами; если рассматривать ситуацию в таком разрезе, со стороны его заимодавцев было бы величайшим позором и вероломством отстаивать свои права на возмещение убытков. Но, как ни крути, долги остаются долгами, на них еще накапливаются проценты. Как ни крути, кредиторы остаются кредиторами, и их терпение уже подходит к концу: достаточно малейшего повода, чтобы дело обернулось против Грегора.

Все началось с незначительного иска местных налоговых органов; сумма настолько мала, что Грегор счел ее не стоящей внимания, а зря, ибо она-то и станет тем самым поводом, который спровоцирует целую лавину несчастий: юридическая машина приходит в действие, и вот Грегора уже вызывают в суд, словно какую-то мелкую шушеру. А уж когда в дело вмешиваются налоговые органы — просьба не путать с физическим лицом, закон, как известно, дает дозволение и право частным лицам предъявлять свои требования. С этого момента тучи сгущаются с невероятной скоростью, и поправить уже ничего нельзя: выясняется, что Грегор куда беднее, чем можно было подумать, чем думал он сам, ибо его бухгалтер никогда не смел намекнуть своему шефу на отсутствие средств. Грегор вынужден признать, что он не только остался без гроша в кармане, но и задолжал гигантские суммы огромному количеству людей, в том числе портным, сапожникам, галантерейщикам, рестораторам, флористам и другим поставщикам, не говоря уж о целой армии субпоставщиков, а главное, «Уолдорф-Астории», где он годами вел роскошную жизнь в кредит.

Я прекрасно знаю, что Грегор несимпатичный, да что там, просто неприятный тип, до такой степени неприятный, что невольно закрадывается мысль: а может, так ему и надо? Но нет. В данный момент он оказался в нищете, ему грозит тюрьма, тогда как Эдисон, Вестингауз, Маркони и компания, пользуясь его идеями, купленными почти за бесценок или же попросту украденными, процветают и гребут деньги лопатой. Он не только вконец разорен, он вынужден с горечью наблюдать, как многочисленные предприятия, живущие исключительно за счет его изобретений, — от переменного тока до радио, не говоря уж о рентгеновских лучах, — развиваются и получают прибыли, от которых ему не достается ни цента. Однако Грегор не утратил присущего ему таланта творить чудеса на пустом месте; может, ему и на сей раз удастся с помощью не совсем законных уловок выйти из положения, например, обойдя со шляпой мультимиллионеров. Сто тысяч долларов у одного, сто пятьдесят у другого — таким образом он набирает достаточно, чтобы покрыть большую часть своих долгов, а ради оплаты остальных продает участок на Лонг-Айленде, где возвышается его недостроенная башня. Кроме того, он вынужден слегка изменить свой образ жизни — в смысле начать экономить, — для чего покидает «Уолдорф» и перебирается в отель «Сен-Режи», в номер на четырнадцатом этаже (это число не делится на три, но что делать, тут уж не до капризов!); впрочем, сам по себе отель совсем недурен.

Башня на Лонг-Айленде к этому времени поднялась довольно высоко, поэтому шесть месяцев спустя бдительные военные, опасаясь, как бы она не послужила ориентиром для вражеских шпионов, решают ее снести, ибо Соединенные Штаты только что вступили в войну, на сей раз не в какую-нибудь пустяковую, вроде испанской, двадцатилетней давности. Нет, нынешняя война зовется не иначе как мировой, другими словами, смертоносной; она разворачивается — хотя время воздушных налетов не за горами — в основном на море, где германские подлодки пускают ко дну суда союзного флота, по тридцать пять тысяч тонн ежедневно, и это начинает создавать серьезные проблемы.

Узнав из газет, что генштаб военно-морских сил отчаялся найти способ обнаружения этих подводных злодеев, Грегор, как всегда, полный планов, вспоминает одну свою давнюю идейку. Пока она представляет собой невнятную мешанину из стоячих волн, атмосферных пульсаций, излучения и флуоресценции, но ему кажется, что она способна разрешить существующую проблему, и он спешит поделиться своим замыслом с генштабом. При первых же словах Грегора, начальник генштаба воздевает глаза к небу, а затем с вежливой улыбкой заверяет, что ему напишут. Не успевает он выйти, как все дружно сходятся на том, что новая выдумка этого фантазера — сущий бред, и лучше всего забыть о ней навсегда. Так что придется ждать конца Первой мировой, а за ней начала Второй, в ходе которой эту идею сочтут не такой уж безумной, а затем ее будут использовать при создании универсального средства защиты, получившего незамысловатое название «радар».

«Вообще-то, — объявляет Грегор, вернувшись в генштаб на следующее утро, — у меня, с вашего позволения, есть в запасе еще парочка проектов». При его появлении уныло поникший начальник генштаба сперва сникает еще больше, а затем, выслушав его, ошалело трясет головой. «Это действительно прекрасная штука, — втолковывает Грегор, — снаряд без экипажа, без крыльев и без мотора, управляемый на расстоянии, его можно послать с грузом взрывчатки в любую точку земли, на любое, самое дальнее, расстояние. Недурно, правда?» При описании этой дурацкой, немыслимой «штуки», все лица разом вытягиваются: да у нее же нет никакого будущего! — хотя в наши дни «штука» существует под названием «ракета» и ее назначение всем слишком хорошо известно. «Мы подумаем, — отвечают ему, — подумаем и сообщим вам свое решение». — «Ладно, — говорит Грегор, — но у меня тут есть еще модель судна-робота, — она вам, случайно, не пригодится?» Но его уже не слушают: начальник генштаба смотрит в сторону, устало массирует себе затылок, закуривает сигары и явно ждет, когда же этот безумец наконец угомонится и оставит их в покое.

Он, конечно, неприятный тип, у него куча недостатков, но он вовсе не идиот. Видя, что его не слушают и не захотят слушать впредь, Грегор, вероятно, принимает решение больше не предлагать человечеству плоды своей творческой мысли, да и вообще навсегда отрекается от созидательной деятельности. Его ассистенты замечают, что он потихоньку меняет образ жизни, как будто заранее приучая себя к отсутствию работы, а вскоре он не сможет им платить. Он редко наведывается в офис и лабораторию и все чаще ходит на Центральный вокзал, хотя никогда не садится ни в один поезд. И уж поистине регулярно — на самом деле теперь уже каждый день — он наведывается в Брайант-парк, где раздает зерно своим пернатым питомцам, а если ему не удается туда попасть, спешит, на правах добровольного помощника, покормить почтовых голубей, которых разводит в свободное время курьер из «Вестерн юнион», что вызывает симпатию у Грегора.

24

Итак, голубь. Эта трусливая, лицемерная, грязная, вульгарная, глупая, ленивая, бестолковая, вороватая, никчемная птица…

Теплых чувств не вызывает, сам ни к кому их не питает, вид — жалкий, голос — жалостный. Взлет — суматошный. Взгляд — тусклый. Осанка — нелепая. Головка, мало того что безмозглая, еще дергается взад-вперед при его суетливой ходьбе. Постыдная вялость, удручающая сексуальность. Паразитический образ жизни, полное отсутствие гордости и абсолютная никчемность.

Не выдерживая сравнения с воробьем, в котором есть определенный шарм, с дроздом, который умеет красиво подать голос, с вороном, который не обделен определенной импозантностью, с сорокой, которую отличает свой особый стиль, он гораздо хуже стервятника, у которого, по крайней мере, есть цель в жизни, при этом чувствителен он примерно так же, как крыса, изыскан примерно так же, как слепень, менее элегантен, чем червяк, и еще более нелеп, чем катоблепас[8].

Голубя можно убить совершенно спокойно, как давят клопов; однако он настолько ничтожен, что и этого не заслуживает. Из лени или самолюбия люди не удостаивают его даже пинка, разве что захочется ноги размять, да и то противно — вдруг измажешь ботинок. И пусть мне не возражают, что, мол, почтовый голубь оказал нам немалые услуги в военное время: ему просто повезло сыграть свою весьма скромную роль летающего механизма.

В общем, сплошная гадость, даже в кулинарном отношении: на тарелке, в окружении зеленого горошка, он невкусен, попросту отвратителен. Однако именно голубь становится любимым блюдом Грегора, любимым, а вскоре и единственным, поскольку наш изобретатель в конце концов стал питаться в своем тесном номере, в полном уединении, исключительно грудкой — белым мясом этой птицы. Вот чудак.

В самом деле, это очень странно, но давайте постараемся его понять. Можно предположить, что Грегор руководствуется своей особой логикой: кормя голубей, он считает себя вправе кормиться за это ими же. Можно также подумать, что, уж коли он любит голубей, то обязан любить их до конца. А главное, не следует забывать, что голуби, продающиеся в мясной лавке, стоят не очень дорого.

25

Так вот, в настоящее время Грегор действительно сидит без гроша. Дирекция «Сен-Режи», переселившая его в более тесную каморку, пока еще закрывает глаза на неоплаченные счета за проживание, но, уж конечно, доступ в ресторан отеля ему закрыт. У него больше нет средств на содержание лаборатории и административных помещений. Однако Грегора все еще тянет вести активный образ жизни, пусть только для видимости, и для этого пришлось освободить своего бухгалтера от обязанности управлять его делами, а своих ассистенток заменить юным любителем голубей — рассыльным из «Вестерн юнион», который служит ему на полставки курьером и не слишком требователен по части жалованья.

Поскольку Аксельроды предложили ему деньги на оплату офиса в подсобке отеля «Блэкстоун», Грегор обосновался там и теперь пытается продавать по почте некоторые проекты своих новых машин. Но эти машины все чаще и чаще выглядят так, словно их автор просто искал, чем бы заняться, действуя скорее автоматически, по привычке изобретать, нежели по убеждению в их необходимости. Гидроусилитель. Системный громоотвод. Паровозная фара. Гидротурбогенератор переменного тока. Описания всех этих механизмов составлены в легко узнаваемом «скромном» стиле Грегора: они превозносят новаторский, если не революционный, принцип их устройства, удобство в управлении, высокую эффективность и, уж конечно, подавляющее превосходство над нынешними.

Увы, этим попыткам, как и множеству других, суждено остаться втуне. Виной тому будет не только равнодушие современников Грегора, как бы горько он ни сетовал на них. Причина еще и в другом: наступает время, когда у человека все перестает ладиться, все идет под откос. Мало-помалу, поэтапно, сперва еле заметно, разум начинает давать сбои, изнашивается наподобие одежды. Выражается это в возрастающем количестве одних явлений и в убывающем — других, при этом вредные — грязь, пыль, грибок — накапливаются, а полезные, жизненно важные, деградируют, приводя организм к износу, усталости и распаду. Не говоря уже о той форме эрозии, что атакует, разъедает и пожирает как нейроны, так и атомы, проявляясь в медлительности, утомляемости, боли в суставах, неряшливости и прочих склеротических явлениях. Процесс это медленный, прерывистый, поначалу незаметный, хотя иногда вдруг сразу бросается в глаза.

Вот так случилось и с Грегором: у него возникает идея, которая до сих пор не приходила в голову никому из людей его круга. Этот дерзкий замысел состоит в том, чтобы высвободить из меди газ, благодаря чему будет получен металл большей плотности и, следовательно, более высокого качества. Ценой величайших усилий Грегор добивается того, чтобы этот смелый проект был рассмотрен в центре металлургических исследований. Впечатленные его репутацией, инженеры изучают предложение, но очень скоро констатируют, что Грегор, каким бы гениальным электротехником он ни был, плохо разбирается в металлах. Ему назначают встречу и, зная его обидчивость, в высшей степени деликатно, с поклонами и реверансами разъясняют, что этот проект — «оригинальный и очень, очень интересный!» — реализовать все-таки нельзя: удалить из меди пузырьки газа тем более трудно, что они, видите ли, в меди просто отсутствуют. «Вот почему, — мягко втолковывают ему, — неудивительно, что до этого никто не додумался раньше». Грегор молча собирает свои бумаги и удаляется, поглаживая усы.

В другой раз он подает целую серию невразумительных патентных заявок на изобретения в области механики жидкостей, даже не завершив опытов; эти заявки регистрируют просто из снисхождения, чтобы не сказать из жалости. Все чаще и чаще научные обзоры, проекты, доклады и перспективные планы, которые Грегор составляет и навязывает кому попало, предлагая себя в качестве консультанта, категорически отвергаются, а те несколько компаний, которые он упорно пытается создать, едва открывшись, тут же обнаруживают свою неэффективность. И все это — что в тощие годы, что в тучные — приносит ему сущие гроши, да и те уходят на покрытие неотложных долгов и на ползарплаты рассыльного-полставочника. Ползарплаты за полставки — не слишком жирно, даже притом что рассыльному много не надо, и вот он уже начинает почитывать газетные объявления в разделе «Вакансии»…

С недавних пор Грегор все реже и реже общается с людьми: во-первых, у него на это нет денег, а во-вторых — никакого желания. Нельзя сказать, что он противник алкоголя, но последствия введения сухого закона ему очень уж не нравятся — атмосфера совсем не та. Все, что позднее назовут бурными годами — паленый виски в подпольных притонах, эмансипированные девицы и чарльстон, Аль Капоне и Эл Джолсон, биржевые крахи и золотая молодежь, — ему как-то претит. Поскольку терпеть мужское общество, не говоря уж о женском, ему все тягостней, он остается в компании голубей.

Отношения с этими существами у Грегора перешли на новый уровень: он добавил к роли кормильца обязанности няньки и медсестры, ему уже мало угощать их зерном, теперь он заботится также об их здоровье. Тщательно изучив литературу по зерноядным пернатым, он становится вскоре большим знатоком их нравов и обычаев, а главное, их патологической анатомии. Запасшись чемоданчиком с предметами первой помощи, он неустанно обходит улицы, доки, парки, внимательно вглядываясь в этих птиц и засекая любые тревожные признаки в их поведении — грусть, худобу, хриплый кашель, артрит или хромоту, диарею и кривошею, — готовый немедленно оказать им помощь прямо на месте. Он накладывает гипс, делает уколы, дезинфекцию и массаж, дает лекарства, уместные в каждом конкретном случае, хотя и воздерживается от вмешательства при более серьезных симптомах: например, если голубь ходит пятясь, или промахивается, клюя зерно, Грегор приписывает эти нарушения не общеизвестной лености голубиной породы, — в этом пороке он ей решительно отказывает! — но приступу парамиксовироза[9], неизлечимой болезни, с которой можно покончить, только прибегнув к эвтаназии, на что он абсолютно не способен.

Через некоторое время у него возникает мысль перейти от амбулаторного лечения к стационарному, а именно, открыть голубиную клинику. Но тут возникает проблема с помещением. Грегор знает, что дирекция «Сен-Режи» отнесется к его проекту более чем неодобрительно и он не сможет долго держать у себя в номере больных птиц. Поэтому он решает приносить в отель по одному голубю, для кратковременного или срочного лечения, смотря по ситуации. А для остальных арендует у продавца птиц, торгующего рядом с отелем, большой вольер, где его будущие пациенты будут дожидаться осмотра, как в приемной у врача. Одновременно он продолжает углублять свои теоретические и практические знания, совершенствуясь в лечении сломанных крыльев, раздавленных лапок, гангрены и облысения; он уже способен с первого взгляда диагностировать оспу, идентифицировать подагру, определить тетрамероз, отличить эмфизему от аэрофагии[10] и прибегает теперь к помощи ветеринара лишь в тех случаях, когда не может сам распознать или исцелить какую-нибудь чересчур сложную патологию.

Но его страсть не удовлетворяется этими полумерами. Грегору все труднее расставаться со своими больными, и он решает нарушить гостиничные правила, то есть поселить в своем номере нескольких птиц, для чего и мастерит из бечевки, проволоки и ваты энное количество гнезд для своих будущих жильцов. Затем однажды, поздним вечером, хитростью усыпив бдительность ночного портье, он тайком доставляет на лифте к себе в комнатку на четырнадцатом этаже большую, завернутую в материю коробку с шестью занемогшими пернатыми.

Сначала это и впрямь небольшая группа переменного состава, всего-то полдюжины птиц. Но Грегору приходится иногда отсутствовать ради тех очень немногих дел, которые еще ждут его в офисе «Блэкстоуна», и тогда он поручает своих подопечных заботам горничной, чье молчание покупает довольно дешево, но с требованием точно соблюдать все его инструкции. Однако вскоре он уже не в силах ограничивать себя, и количество гнезд растет день ото дня, ибо потенциальных инвалидов в городе пруд пруди. Теперь у него в комнате проживают пятнадцать раненых голубей, потом двадцать, потом тридцать; горничная уже не справляется с ними, и Грегору приходится нанимать двух других в качестве сменных сиделок при больных птицах. Вся эта пернатая компания громогласно воркует, подозрительные запахи начинают распространяться по коридорам отеля, клиенты жалуются на вонь, и дирекция «Сен-Режи», призвав Грегора к ответу, заставляет его немедленно ликвидировать голубиную лечебницу.

Итак, приют для страждущих закрыт, комната продезинфицирована, а Грегор должен свыкаться с одиночеством, ограничивая свои заботы ежедневными посещениями вольера, ставшего теперь диспансером, куда он регулярно доставляет новых пациентов, радея об их исцелении. Но это совсем не то, что прежде, и он всякий раз покидает своих питомцев с неизменной грустью, а иногда, боясь возвращения в пустой номер и желая хоть немного развеяться, идет на Центральный вокзал или же — как, например, сегодня днем — в парикмахерскую, подстричься.

26

Час спустя Грегор, идеально подстриженный, свежевыбритый, с усами в виде изящной трапеции, выходит из салона своего парикмахера. Мужской салон соседствует с дамским, откуда уборщица широкими взмахами метлы вываливает на тротуар целые ворохи отрезанных, в силу новой моды, длинных волос; эти бывшие шевелюры — темно-русые, золотистые, рыжие, черные, гораздо реже седые или с проседью — образуют зыбкий шевелящийся стожок, в котором Грегор замечает нового увечного голубя, запутавшегося в чьих-то светлых космах.

Грегор рассматривает пленника. На его правую лапку прочно намоталась длинная не то белокурая, не то рыжеватая прядь, потом в ней так же безнадежно запуталась и левая, мешая птице свободно двигаться. С каждым ее рывком волосы все глубже впиваются в кожу, препятствуя свободному кровообращению. Пойманный голубь тщетно бьется в этих силках, судорожно машет крыльями, пытаясь взлететь, но одного их усилия недостаточно — так не может подняться в воздух самолет, лишенный шасси.

Некоторые голуби оказывают глупое сопротивление Грегору, когда он подбирает их по доброте сердечной: обороняются и клювом, и когтями, раня своего благодетеля до крови; в этом они очень похожи на старых дам, которым помогают перейти через улицу, хотя они никого об этом не просили. Но сейчас все происходит довольно мирно. Грегор стягивает клюв голубя резинкой, чтобы он молчал, и, спрятав птицу за пазухой, тайком проносит ее в «Сен-Режи», снова нарушив правила отеля.

Войдя в номер, он первым делом сажает голубя в теплую воду с дезинфицирующей жидкостью: лапки необходимо как следует промыть. Пока птица маринуется в этом растворе, он готовит нужный материал для операции — скальпель, пинцет для удаления волос, зубочистку. Три часа спустя, сочтя этот срок достаточным для размягчения тканей, он начинает прикидывать, с какой стороны будет легче распутать впившиеся в лапку волосы. Потом, просунув зубочистку между кожей и прядью, начинает осторожно разрезать скальпелем волос за волосом, удаляя их по очереди с помощью пинцета.

Процедура занимает минут двадцать; после чего, по мнению Грегора, пациенту необходимо отдохнуть два-три дня, чтобы набраться сил. А пока он его разглядывает. Разглядывает долго. Разглядывает с пристальным интересом, все последующие часы то и дело подходя к нему почти против воли и чувствуя, что вид этой птицы возбуждает в нем странное, доселе неизведанное чувство. Это можно назвать восхищением, внимательным, изумленным, почтительным, бодрящим, а можно даже экстазом, какого доселе в нем не вызывал никто на свете, так что к вечеру он начинает раздумывать, не страдает ли он тем пресловутым аффектом, о котором раньше только слышал, не придавая ему никакого значения, той самой эмоцией, которую трудно определить в точных терминах. Словом, той самой болезнью, которую можно назвать — рискнем произнести это слово — влюбленностью.

Раненый голубь на самом деле оказывается голубкой с белоснежным оперением, еле заметными светло-серыми полосками на крыльях и сиреневым отливом на грудке. Ее пунцовый клюв усеян шафранными пятнышками, светло-розовый цвет лапок переходит внизу в тускло-серый, а безупречно белый хвост чуточку задран кверху, на манер павлиньего. Да и все остальное говорит об экзотической родословной этой птицы: если у других голубей глазки круглые, то у нее они не только чуточку раскосые, но еще и украшены ресницами, что и вовсе уникально. Ее воркование с приятной хрипотцой, грациозная, хоть и боязливая поступь, манера склонять головку набок, отводя в сторону грустный взгляд, так трогают Грегора, что у него сжимается сердце, а на глаза невольно наворачиваются слезы.

Это признак его слабости, возрождение его мании величия, если только не начало старческого слабоумия: даже рациональный мозг Грегора не в силах изгнать воспоминание об оккультистах, которое пробудила в нем пернатая гостья, — тех, что во времена его молодой славы восторженно провозгласили его инопланетянином, прилетевшим к ним на спине белой голубки. Вслед за чем его неизменно изобретательный ум рождает гипотезу о возможности некоего контакта между ним и ею: в конце концов, эту возможность нельзя исключать, как и возможность общения с марсианами!

Итак, он возится с голубкой целую неделю, с утра до ночи, и теперь, когда она снова начала ходить, должен бы отпустить ее на волю, подчинившись, таким образом, гостиничному уставу. Но хотя голубка полностью оправилась после операции на лапках, она все еще выглядит какой-то болезненной, грустной и утомленной. Разумеется, можно приписать эти симптомы долгому постоперационному периоду, и Грегору следовало бы пристроить голубку к торговцу птицами для восстановления здоровья, но он вынужден признать, что не перенесет разлуки. Его привязанность так сильна, что расставание было бы мучительно. И он, втайне от всех и снова в нарушение правил отеля, принимает решение оставить ее у себя в номере на постоянное жительство и обращаться как с невестой, которой у него никогда не было.

Однако этому подпольному союзу трудно быть постоянно неразлучным: оставшиеся дела все еще понуждают Грегора хоть изредка да покидать отель; к тому же совместная жизнь, как известно, требует, чтобы один из пары, выходя из дому, звонил другому как минимум трижды в день. И пришлось ему снова, под большим секретом, с помощью непомерных для его бюджета чаевых, прибегнуть к услугам горничной своего этажа, чтобы она заботилась о птице в его отсутствие. Когда его задерживают какие-нибудь хлопоты или обязательства, эта женщина обязана отвечать на шесть его звонков в день и сообщать о состоянии здоровья голубки, которую должна также кормить, в соответствии с тщательно разработанным рационом, смесью различных отборных зерен, запас которых всегда имеется в номере.

В числе дел Грегора осталась единственная светская обязанность — традиционные вторничные и пятничные ужины у Аксельродов. Несколько дней спустя хозяева дома находят своего гостя совсем уж странным, рассеянным, озабоченным, и Грегор вынужден сознаться, что он теперь не одинок; но, понимая всю эксцентричность ситуации, боится сообщить, что речь идет о представительнице животного мира. Это недоразумение заводит Этель на ложный путь: сначала она демонстрирует притворный интерес к его новости, потом чувствует скрытое раздражение, вылившееся в откровенную ревность, замаскированную холодностью. Однако наш влюбленный не способен долго молчать, ему не терпится расписать свою страсть во всех подробностях, и Грегор уточняет: предмет его нежных чувств не та, что называется любовницей, а существо голубиной породы; это разъяснение вызывает у Этель смех, а затем облегченный вздох.

Но поскольку у Грегора уже развязался язык, ему хочется рассказать все до мелочей, он не в силах остановиться и вскоре начинает говорить о голубке не как о домашней птице, а как о любимой женщине; весь вечер она не сходит у него с языка; в результате, радостное облегчение Этель сменяется недовольством, недовольство — злостью, а злость — вернувшейся ревностью, только на сей раз еще более острой, окрашенной непониманием, разочарованием, если не презрением под маской совсем уж не скрываемой холодности — и все это к величайшей радости Ангуса Напье.

За истекшие годы юноша с боязливой мордашкой еще надежнее устроился рядом с Норманом, выйдя из его тени и обретя подобие индивидуальности. Теперь он не только служит ему секретарем, но и занимает определенное положение — нечто среднее между компаньоном и приемным сыном, — обеспечивающее ему близость к Аксельродам; при этом он не расстается с мыслью когда-нибудь соблазнить Этель, хотя верит в свой успех все меньше и меньше.

В жизни Ангуса произошли и два других мелких события. Во-первых, жалованье, которое выплачивает ему Норман, позволило ему, экономя на всем, приобрести в кредит роскошный лимузин марки «дузенберг» — торпедо с откидным верхом, восьмицилиндровым мотором, зелеными дверцами, голубым капотом и широкими коричневыми крыльями над колесами с новехонькими шинами; обода и спицы — ярко-желтого цвета. В общем, самая что ни на есть шикарная и дорогостоящая модель: Ангус по уши влез в долги, чтобы купить это авто, слишком большое для него одного. Однако Ангус, даже если это незаметно по его глазкам, ставшим еще более испуганными после таких расходов, очень доволен своей покупкой. Когда Этель нужно съездить за покупками, он в любое время готов возить ее по магазинам. Но поскольку она, как правило, отказывается от его услуг, а сухой закон недавно отменен, второе мелкое событие состоит в том, что Ангус пытается утопить свои любовные печали в виски, который, нужно сказать, употребляет в неумеренных количествах. Сейчас его взгляд, устремленный на Грегора, горит лютой злобой, но так как он затуманен хмелем, а сам Ангус, как всегда, выглядит оробевшим, это не очень заметно.

Что же касается Грегора, взгляд которого постоянно устремлен на голубку, он становится все более озабоченным. Ее здоровье пока еще оставляет желать лучшего, и он пытается укрепить его, варьируя режим питания, прогуливая птицу на берегах Гудзона и на пляжах Лонг-Айленда, чтобы она подышала морским воздухом, или же, согласно своим прежним теориям, подвергая ее воздействию легких электрошоков с помощью старенькой динамомашины. Он даже организует для своей пациентки каникулы, доверив ее, в одно прекрасное утро, рассыльному-полставочнику, который отвозит голубку вместе с длиннейшим списком инструкций к своим родителям, живущим за городом. Конечно, он расстается с ней с болью в сердце, но для ее выздоровления все средства хороши, и неделя на свежем воздухе должна подействовать на нее благотворно. Итак, Грегор с утра остается в одиночестве и проводит очень печальный, мучительно длинный день в гостинице, не испытывая никакого желания выйти проветриться, или поработать, хотя дел у него почти не осталось, или почитать газеты, которые он машинально пробегает глазами, не понимая ни слова. К вечеру он собирается поужинать у себя в номере раньше обычного, но неожиданно дробный стук в окно заставляет его обернуться, и что же он видит? Это она, его голубка, вернулась обратно и слабо долбит клювом об стекло, явно изнуренная своим долгим полетом. Сердце Грегора взволнованно трепещет, когда он впускает ее.

В последующие дни состояние птицы не улучшается. Она часто отказывается от корма, выглядит смертельно усталой, временами теряет сознание, а вскоре ее начинают мучить приступы кашля, сначала редкие, потом все более сильные, спазматические, сопровождаемые повышением температуры, словом, очень тревожные. Несмотря на свои солидные медицинские познания, Грегор понимает, что нужно срочно звать на помощь ветеринара. После долгого тщательного прослушивания, пальпации, исследования глазного дна, измерения давления и проверки рефлексов тройным постукиванием молоточка, ученый собрат Грегора смотрит на него с безнадежной грустью и, медленно качая головой, произносит диагноз. Увы, если вспомнить госпожу де Бомон, Маргариту Готье, Жермини Ласертэ, Клавдию, Фантину, Франсину, она же Мими, и других классических героинь, приходится констатировать, что голубка проявляет все симптомы туберкулеза, а эта болезнь в описываемые годы считается неизлечимой.

27

Проходит десять лет, и мы застаем Грегора за надеванием носков, по окончании чего он долго разыскивает под кроватью туфли. Он обувается неторопливо, с серьезным видом, какой иногда принимает человек его возраста, всецело поглощенный этой процедурой, с усердием старого ребенка, одинокого, прилежного, исполнительного, отрезанного от мира и сосредоточенного на своей задаче.

Нужно признать, что и тело Грегора, и окружающая его обстановка сильно изменились. Гостиничное пространство сузилось до минимума: теперь это жалкая каморка, выходящая во двор; что же касается его маний, то они с возрастом усугубились, зато движения стали замедленными и беспорядочными, так как руки временами начинают дрожать. Выглядывая в оконце, он уже не может обозреть бескрайний нью-йоркский простор, которым любовался некогда со своего четырнадцатого этажа в «Сен-Режи», откуда был виден весь город и даже река Гудзон. Увы, нет больше высокого небосвода, располосованного молниями до самого горизонта. Перед ним, за стеклами отеля «Нью-Йоркер», где он теперь проживает, одна только глухая стена, а позади, за его спиной, водруженное на треножник чучело голубки.

Когда она умерла, он сначала устроил ей пышные похороны. Затем, спохватившись, попросил эксгумировать ее и отдал таксидермисту. Но птица и в виде чучела, продолжала, если верить раздраженному заявлению дирекции «Сен-Режи», привлекать паразитов, что было чистым вымыслом: на самом деле, главным злом были неоплаченные счета, из-за которых в конечном счете Грегора попросили очистить помещение.

С тех пор ему пришлось, что ни год, переезжать из отеля в отель; все они находились примерно в одном районе, но каждый последующий был хуже предыдущего, в полном соответствии с тающими доходами постояльца. Сначала он пожил в «Пенсильвании», затем переселился в «Говернор-Клинтон» и, наконец, опустился до «Нью-Йоркера», куда менее комфортного и популярного, но зато и менее дорогого, а главное, тут закрывают глаза на присутствие птиц в номере, и теперь они проживают у него десятками.

Нынче утром он, в свои семьдесят лет, по-прежнему один как перст, одевается у себя в номере. Его одежда, как всегда, аккуратно вычищенная и отглаженная, уже не сшита у прежнего дорогого портного, но несколько своих костюмов времен былой роскоши он сохранил и очень их бережет, надевая лишь по торжественным случаям, выпадающим все реже и реже. От его двух сотен рубашек на сегодняшний день осталось всего полдюжины, да и количество остальных нарядов поубавилось в той же пропорции. У некоторых рубашек обтрепались манжеты, а сзади, у шеи, слегка потерлись воротники, и, когда это становится заметно, Грегор отдает их в перелицовку местной портнихе; кроме того, ему пришлось научиться самому пришивать пуговицы и обметывать петли. Ему вдруг чудится, будто от рубашки, которую он сейчас надел, исходит какой-то странный запах — так пахла бы смесь едкой пыли и слегка прогорклого масла. Однако он уверен, что эта рубашка, хотя ей немало лет, идеально чиста, как и все остальные, и потому со смиренным вздохом допускает, что запах исходит от его собственного тела и объясняется именно его изношенностью.

Итак, он старательно натягивает носки. Это длинные носки, вернее, получулки, доходящие до колен, и они требуют специальной методики обращения: сперва Грегор подворачивает брючину, затем аккуратно прилаживает носок на пальцы стопы, стараясь не перекосить его, чтобы пятка тоже легла на нужное место, затем осторожно натягивает его до колена, потуже, чтобы избежать морщин, после чего проделывает все то же самое со второй ногой. Далее нужно обуться и медленно методично зашнуровать башмаки, дважды продевая шнурок в каждую дырочку. Это не очень-то элегантно — дважды продевать шнурки в дырочки, — и раньше Грегор так не поступал, зато более надежно. Таким образом шнурок не рискует развязаться в течение дня, заставив Грегора согнуться в три погибели, чтобы привести его в порядок, а такие наклоны, как он чувствует все чаще и чаще, стали для него весьма затруднительны.

Поскольку его волосы поредели и в них появилась проседь, он в конце концов сбрил свои усы, заметив, что сами они остались черными, как и брови, а краситься из кокетства он не намерен. Однако он почти так же худощав и подвижен, как прежде, хотя и утратил былую живость; только нынешняя его худоба наверняка объясняется скудным режимом питания. Разумеется, в ресторане «Нью-Йоркера» кормят куда хуже, чем в предыдущих отелях, но для Грегора проблема даже не в качестве еды — он все равно не может его посещать. У него не хватает денег на нормальную пищу, он позволяет себе только теплое молоко да сухие галеты одной и той же марки, которые продаются в жестяных коробках с картинками; пустые коробки он не выбрасывает, а хранит. После того как дирекция отеля позволила плотнику соорудить полки вдоль одной стены его комнаты, Грегор разложил на них все свое имущество в этих коробках, тщательно их пронумеровав. Противоположную стену занимают его пернатые пансионеры в клетках, сделанных тем же мастером, который вдобавок изготовил по чертежу Грегора маленькую кабинку со шторкой, чтобы каждый голубь мог трижды в неделю принимать душ.

В первые месяцы проживания Грегора в «Нью-Йоркере» Этель время от времени навещала его, но он был слишком самолюбив, не хотел, чтобы она видела вблизи его убогую жизнь, и запретил ей приходить. Теперь он встречается с ней лишь вне отеля, как правило, в парках, где она сопровождает его во время прогулок и берет на себя покупку пакетиков с птичьим кормом, так как разговаривать с Грегором теперь уже почти не удается.

Но не оттого что любовная тема исчерпала себя — она никогда и не звучала в их беседах, — просто Грегор пристрастился произносить нескончаемые монологи, посвященные его проектам, в частности, давней истории с новым видом энергии, про которую никто больше и слышать не желает. Он упорно внушает Этель — и ей, и всем, кто еще делает вид, будто слушает его, а таковых становится все меньше и меньше, — что разработал свою идею неведомого энергетического источника, доступного в любое время дня и ночи, в любое время года, и может производить и передавать эту энергию с помощью простейшего устройства. Этель, превратившаяся к этому времени в пожилую даму, позволяет ему разглагольствовать сколько угодно; да и все прочие позволяют ему говорить из жалости и опять-таки из жалости позволяют опубликовать во второстепенных журнальчиках за счет автора, при тайной поддержке Нормана, два других проекта — схему получения электричества из моря и схему геотермической станции, работающей на паре.

Однако в глубине души Грегор знает, что эти идеи — лишь перепевы прежних озарений, что они уже слегка устарели, что хорошо бы найти что-то новенькое — и он находит. В эти годы, когда война начинает постепенно угрожать всему миру, ему приходит в голову мысль, которой он очень гордится. На сей раз речь идет о невидимом источнике энергии огромной мощности; этот пучок частиц, уничтожающих все на своем пути, он гордо окрестил Лучом смерти. Абсолютное оружие.

Основанное на принципе ускорения частиц, которые движутся настолько быстро, что не нуждаются в большом объеме для смертоносного разрушения, это оружие сможет остановить автомобиль на полной скорости, судно, бороздящее океан, или самолет в небе, попросту расплавив их. Такое оборонительное устройство поможет любой стране, большой или маленькой, сильной или слабой, надежно обеспечить свою безопасность и стать неуязвимой для вражеского оружия на суше, на море и в воздухе. Эта разрушительная сила будет настолько велика, что одно ее существование сделает невозможной, невообразимой саму мысль о войне. Да, именно так: абсолютное оружие установит на земле абсолютную гармонию. Между прочим, за сорок пять лет до этого подобную идею — что бы о ней ни думали, — проповедовал Альфред Нобель с его взрывчаткой.

Когда «Нью-Йорк таймс» из сострадания публикует заметку о новом изобретении нашего ученого, она, конечно, производит сильное впечатление на обывателей, читающих эту ежедневную газету, но в научных кругах все, как и раньше, дружно пожимают плечами, и только в Голливуде кое-кто задумывается о том, какие роскошные эпизоды можно было бы снимать с помощью этих… как их там… частиц, не скупясь на спецэффекты. Короче, ему снова позволяют говорить и относятся к речам Грегора тем более снисходительно, что высказывается он, если не считать газетной статейки на ту же тему, весьма скупо. Он всячески избегает подробного изложения своего проекта, чего за ним никогда не водилось, но эта сдержанность имеет веские основания: ему страшно и страшно вдвойне. Во-первых, он боится, что его идея, как это часто бывало и в его жизни, и в истории науки вообще, одновременно родится в других головах, и в конечном счете ее у него украдут — такое случалось с ним постоянно, он к этому уже привык, но не хочет, чтобы всё повторилось снова. А главное, он опасается, что данное изобретение послужит только одной стране, пусть даже его собственной, и это воспрепятствует поставленной им цели — всеобщему миру.

Поэтому однажды вечером, твердо решив сделать свое изобретение не доступным для отдельно взятой державы, он вытаскивает все свои планы, раскладывает их на столе, вооружается клеем и ножницами и разрезает документы на шесть частей таким образом, что каждая из них, хотя и содержащая довольно много информации, становится сама по себе бесполезной, подобно отдельному фрагменту паззла, ибо представляет ценность только в комплекте с пятью остальными. За этим занятием он проводит целую ночь. На рассвете все готово. Остается лишь вложить каждую часть в конверт и подождать, пока откроется почта, куда Грегор и отнесет свои конверты, разослав их в военные министерства шести самых крупных мировых держав.

Марки обходятся ему довольно дорого, но тут уж ничего не поделаешь. Ибо эта головоломка из шести фрагментов, зависящих друг от друга, — единственный способ заставить шесть стран собраться вместе и договориться, чтобы восстановить проект в целом. Прекрасная идея, если не сказать единственно полезная, вот только эти министерства никогда ему не ответят.

28

Проходит еще десять лет в ожидании ответа, но его нет как нет, ни перед войной, ни во время ее, так что Грегору остаются одни голуби. Не только те, что живут у него, но и постоянные обитатели Брайант-парка, которых он выходит кормить старым уцененным зерном, как правило, в сумерках.

Самому мне голуби уже надоели до смерти. Да и вам, как я догадываюсь, тоже. В общем, все мы их не перевариваем, и, по правде говоря, эти неблагодарные и непостоянные твари сами давно не переваривают Грегора. Они не переваривают его самого и не переваривают его корм пониженного качества, и потому решили покончить с ним раз и навсегда.

Эта заранее подготовленная операция развернется одним зимним вечером, когда рано темнеет; Грегор выходит из отеля, не поздоровавшись ни с лифтером, ни с портье, — он давно уже ни с кем не здоровается. По случаю сильного мороза на улицах мало машин и совсем уж мало пешеходов. Легкие снежные хлопья лениво порхают в воздухе и садятся на шляпу Грегора, идущего в парк, где в древесных кронах затаились, точно коммандос, немые полчища голубей. Пока он стоит на тротуаре напротив парковой ограды, рассеянно созерцая редкую вереницу автомобилей, мешающих ему перейти дорогу, голуби замечают вдали, в холодном полумраке, еще одну машину. Это дряхлый, насквозь проржавевший «дузенберг», жалкая руина, которой одна дорога — под пресс; шины на тускло-желтых колесах безнадежно спущены, немытые стекла потрескались, разбитый капот грозит развалиться на части, ржавчина почти целиком съела выцветшие краски кузова, зеленую и голубую. Машина движется медленно, какими-то неуклюжими рывками, словно ее водитель пьян, да он и в самом деле пьян.

В тот момент, когда она проезжает мимо Грегора, передовой отряд голубей дружно пикирует на нее и плотно облепляет лобовое стекло, распустив крылья и образовав грязно-белую завесу, которая на миг заслоняет обзор тому, кто сидит за рулем. Ослепленный водитель, потеряв дорогу из вида, то ли не успевает, то ли попросту забывает включить дворники и в панике, усугубленной хмелем, резко выкручивает руль, отчего «дузенберг» заносит в сторону, бросает на заледеневшую обочину, а оттуда на тротуар, где стоит Грегор. Машина сбивает его с ног, голуби, осуществив свой злодейский замысел, тотчас взлетают к себе на деревья, а водитель, вырулив обратно на шоссе, ударяется в бегство, виляя на ходу, точно испуганный заяц.

Шляпа Грегора откатилась на несколько метров, перевернулась на тулью, да так и замерла, а сам Грегор лежит без сознания на тротуаре, в полном одиночестве, в ледяном холоде; он наверняка очень скоро умер бы от холода, но его случайно замечает полисмен, совершающий обход квартала. Подняв Грегора, он пытается привести его в чувство, накидывает на него свой полушубок и оглушительно свистит в свисток, чтобы вызвать подмогу. Но Грегор, едва придя в себя, сухо и коротко, без всяких объяснений отказывается от машины «скорой помощи» и, даже не подумав поблагодарить полисмена, категорические требует, чтобы тот поскорее доставил его в отель.

Вернувшись в «Нью-Йоркер», он не разрешает осмотреть себя до тех пор, пока не дозванивается рассыльному с приказом срочно явиться к нему в номер, взять зерно и подменить его, Грегора, в Брайант-парке. Только после этого впускают врача, с которым Грегор обходится хуже, чем с собакой, заставив его первым делом надеть маску и перчатки для обследования своей персоны. Доктор констатирует перелом трех ребер, трещину в ключице, вдавливание грудины и предписывает постельный режим в течение трех недель, однако пневмония — следствие сильного переохлаждения — превращает эти три недели в три месяца.

Сто дней одиночества, в течение которых у Грегора временами наблюдается помутнение рассудка, а боязнь микробов доходит до того, что он заклинает редких посетителей — даже близких, даже Этель — держаться от него подальше; исключение составляет один лишь рассыльный, который обязан каждый вечер давать ему отчет в своей миссии — кормлении голубей в парках и перед церковью Святого Патрика.

Наконец, он оправляется от шока, но его здоровье уже безнадежно подорвано. Поскольку он подвержен сердечным приступам, у него время от времени случаются обмороки, и он слабеет на глазах; о нем заботится только горничная, которая наводит порядок в его номере. Как-то утром Грегор, уже не встающий с постели, настойчиво просит эту женщину, когда она выйдет в коридор, повесить на дверь стандартную табличку «Не беспокоить». Обезумевшие от голода птицы в клетках возле его кровати будут кричать все жалобней и громче, но служащие отеля выждут еще три дня перед тем, как нарушить запрет.