Молодой Бояркин

понял, что наиболее полно все проблемы современной педагогики заключены в уже

сложившихся людях, которых принято считать уже как бы за ее бортом. Надо пожить с ними

рядом, понаблюдать, попытаться воздействовать. Для того чтобы научиться делать

профилактику болезней, надо знать болезни в их развитых формах. Ведь так?

– Тогда тебе нужно в колонию, – вставил Тюлин.

– Конечно, это неплохой вариант, – ответил Бояркин, – но я думаю, что крайность не

дает объективного представления, особенно в педагогике.

– Но зачем же институт-то бросать? – с напором сказал Мучагин. – Круг

педагогически больных людей можно и здесь наскрести.

– Уж не себя ли вы имеете в виду? – засмеявшись, спросил Бояркин. – Оба вы не

любите того, к чему идете, но все-таки идете!

– Ну, хотя бы нас изучай!

– Какое тут может быть изучение, когда я вынужден все время читать, зубрить… Мне

нужна как раз свобода от института.

Спорили потом еще долго, но главный вопрос был уже решен.

– Итак, Бояркин пошел в люди, – изрек Тюлин свое заключительное слово.

В конце мая, в один сумрачный, но теплый день Николай решился, наконец, забрать

документы. Потом, уже выйдя из ректората, он задумчиво остановился у окна в пустом

коридоре. Мимо прошли преподаватели. Николай повернулся и поздоровался. Они не знали

еще об его уходе, а то, возможно, попытались бы отговорить – все-таки он был не на плохом

счету, если не считать иностранного языка, где как следствие его "авантюрного" образования,

зиял основательный провал. Никаким уговорам Николай, конечно же, не поддался бы, но ему

хотелось последний раз испытать свою позицию. Среди преподавателей был молодой

чернявый аспирант-историк с тонкими усиками и толстыми губами. Он тоже служил когда-то

в морских погранвойсках и с Бояркиным они сошлись особенно. Вот с ним-то было бы

полезно перемолвиться сейчас, но в присутствии коллег историк держался слишком "по-

преподавательски".

Слегка волнуясь, Николай простоял еще минут пять в этих знакомых стенах, потом

взглянул на часы и заспешил в буфет, но, спустившись на первый этаж, он не пошел на

привычный тихий шум и звяканье стаканов, а решил, что лучше перекусит где-нибудь в

городской столовой; видеть сокурсников и знакомых было уже нелегко.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

По дороге к Никите Артемьевичу Бояркин вспомнил, что однажды он уже ехал к нему

вот так же с чемоданом. Тогда он еще заблудился в городе, да и, вообще, в ту осень он просто

утонул в океане безликих, как ему казалось, людей. Теперь они безликими ему не казались,

потому что и сам он приобрел свое лицо. Даже сейчас, оттолкнувшись от берега и никуда не

пристав, он ощущал себя самостоятельным и надежным. В друге он хотел теперь видеть не

столько опору, сколько "созвучие". "Наиболее благоприятным и полным может быть только

общение мужчины и женщины, поскольку природа дала им различные взгляды и ощущения –

так сформулировал он это "созвучие" в дневнике. – Гармония мужской личности невозможна

без связи с женской".

На дядину квартиру Бояркин приехал вечером. Дверь ему открыл сам Никита

Артемьевич. В узкой прихожей им стало тесно, потому что у Николая был большой чемодан

с книгами и пухлая сумка с вещами. Дядя отступил назад, рассматривая племянника.

– Здравствуйте, – сказал Николай, для экономии места пытаясь взгромоздить сумку на

чемодан.

– Здорово, племяш, – как-то разочарованно сказал дядя и ушел на кухню.

Николай долго старательно шаркал ногами, пока не сообразил, что туфли все равно

нужно снять. Судя по тому, как быстро открыли ему дверь, как тут же нетерпеливо выглянули

из-за дядиной спины Олюшка и Генка, здесь кого-то ждали, но только не его. Во время учебы

в институте Николай бывал у них не часто, но семейную атмосферу знал хорошо.

Жизнь Никиты Артемьевича за почти четыре года изменилась только внешними

приметами. Сильно вытянулись дети от первой жены, а Андрюшке, сыну от второй,

исполнилось три с половиной года. За это время вместо "Запорожца" дядя приобрел "Волгу"

и гараж у самого дома. Пропорционально этим изменениям возросло и дядино самомнение.

Никита Артемьевич вообще умел гордиться всем, чем только было возможно. Племянником

он тоже гордился, и если с кем-то знакомил, то обязательно сообщал его почетный титул –

"студент".

Сейчас дядя был отчего-то сильно не в духе, а Николаю предстояло сообщить, что он

уже не "студент". Бояркин прошел за ним на кухню, обставленную шкафами молочного

цвета, и сел на табуретку в свой привычный уголок.

Николай Артемьевич, никогда не пивший без причины, сразу же извлек из

холодильника бутылку вина и равнодушно предложил:

– Ну, выкладывай…

Бояркин сразу напрямик сказал главное и начал сбивчиво докладывать о выгодах

самообразования, о скудности институтской жизни для созревания личности…

– Ну, хватит, – прервал его дядя, – ты мне мозги не пудри – они у меня и так того…

Скажи прямо – в чем дело?

– Если прямо, – сказал Бояркин, спохватившись, что напрасно заехал он в высшие

материи, – то надоело мне, такому лбу, жить несерьезно, с родителей тянуть. Пора на ноги

становиться… Да и к чему эта учеба? Ты же знаешь, кто сколько получает. К вам я ненадолго

– пока не устроюсь на работу и не выпрошу место в общежитии.

– Да ничего, оставайся, теперь не стеснишь, – задумчиво сказал дядя, автоматически

принимая новое, подходящее ему объяснение.

Ничто его особенно не удивило. Он спокойно посоветовал, как лучше успокоить

родителей, где выгоднее работать, чтобы скорее получить квартиру.

– Или вот еще вариант, – сказал дядя, на минуту оживившись, – тут соседка одна… Год

как вселилась. Чуть тебя постарше. Работает учительницей. Красавица! Познакомься…

Квартира, правда, однокомнатная, но не общежитие же…

– В этом подъезде только одна такая квартира, – вспомнил Николай, – Но когда я

учился в ГПТУ, то в ней жил дядя Федя. А он сейчас где?

– А-а, так ты и не знал… На кладбище теперь дядя Федя. Сгорел от водки…

– От водки! Вот так-так. Да он же капли не брал…

Некоторое время сидели молча.

– А ведь какой мужик был, – добавил Николай. – Нет, не могу поверить. Как-то уж

совсем нелогично. Неужели так бывает?

– Да бывает, видно, – сказал дядя. – Вот и у нас с Анной… Тоже, как ты говоришь,

нелогично… Ушла она к какому-то командированному. Вот так… Андрюшку к своей матери

увезла.

Дядя опустил голову, сжался, словно прищемил внутри себя что-то острое.

– Эх, да мне Андрюшку больше всего жалко-то, – добавил он. – Приеду обедать, а он

залезет в кабину и пыхтит там чего-то, тарахтит, рычаги дергает…

У дяди в голосе что-то оборвалось, и он отвернулся.

– И ничего уже не сделаешь? – спросил племянник.

– Ничего… А чего еще?

Дядя сидел в одной майке. Его фигура с выпирающими буграми, была в этот раз

осевшей, расслабленной. Никита Артемьевич вертел пальцами тяжелую вилку, которая вдруг,

вывернувшись, с резким звоном упала на край тарелки. Дядя вздрогнул и, мгновенно

взбесившись, выскочил из кухни. Почти тут же он вернулся в накинутой "олимпийке" и с

хрустом застегнул замок-молнию.

– Хватит нюнить! – резко бросил он. – Я знаю, где они устроились. Еду, забираю – и

весь разговор!

Поехал и Николай. Опасаясь милиции из-за запаха вина, дядя вел машину по каким-то

закоулкам, и Бояркин потерял направление.

– Не пойму бабу, – говорил Никита Артемьевич.– Ты же знаешь, какая она с виду. За

меня вышла в тридцать шесть и до этого никого не имела. Говорит, не любила никого. А я,

главное, почему обратил на нее внимание-то. Ты представляешь, что значит, работать

диспетчером среди шоферов, когда каждый мужик норовит похлопать, да погладить или